Горясер, однако, улыбался и молчал не долго. Точно тот срок, что я его разглядывал, и обозначал свое место в собственном эгомире, он вспоминал пережитые мгновения счастья общения с Яглой. Тем временем за дверным окном автомобиля пересеченная местность, поросшая ярко зеленой растительностью с отдельными всплесками цветочных полян, не менялась. Впрочем, по левую сторону от дороги, где-то на стыке голубого небосвода, без единого белого пятнышка-облачка, просматривалась темно-зеленая полоса, представляющая собой, скорей всего, лесные массивы. Хотя те леса были покуда удаленными, потому и наблюдались лишь за счет насыщенности цвета собственных крон.

— Ну, что Лина, когда вы с Беловуком зарегистрируете свои отношения? — спросил Горясер, да столь неожиданно, точно поджидал, когда я расслаблюсь, так сказать, созерцанием природного ландшафта. — Земко говорит, ты лучшая на курсе в университете. И куратор тобой доволен. Он даже направил твои документы в научный совет, чтобы они без предварительного собеседования зачислили тебя в Адъюнктуру. А значит направление в стольный город нашей Тэртерии, Гардарику, у тебя, почти, на руках. Теперь осталось только заключить брак с Беловуком и тем самым поддержать выбор, который сделал комитет по подбору супружеских пар.

Он, наконец, прекратил излагать собственные предположения, и смолк, да посмотрел на меня несколько косо, не то, чтобы разворачивая голову, просто направляя, таким образом, взгляд, будто желая подглядеть за реакцией. Чего там говорить, реакция у меня была неоднозначная. И вряд ли я не выразил ее на лице Лины, сначала разозлившись при упоминание о браке с Беловуком, затем явив недоумение по поводу непонятного слова «Адъюнктура», а после, вновь рассвирепев на этот долбанный комитет, который шантажирует мое девочку (только мою) тем браком. Впрочем, я, почувствовав на лице косоглазый взгляд Горясера, моментально взял себя в руки и довольно ровно, насколько позволял мой взволнованный голос, протянул:

— Мы пока не решили. — Я так сказал, а сам подумал, что Линочка, наверно, тоже собирается стать врачом, поэтому ее и выдают замуж за Беловука.

Я повторил еще раз это имя — Беловук! и прямо-таки заскрипел зубами. Так мне хотелось надавать ему по морде. Ему! Этому комитету! И, естественно, косоглазаму Горясеру!

Хотя у Горясера были нормальные глаза, эт, я просто очень был на него зол.

— А, что тут думать, Лина, — вновь продолжил давить свою позицию дед, несмотря на демонстрируемое мной недовольство, которое я послал на него красноречивым взглядом, развернув голову, про себя попросив заткнуться. — Здесь не зачем думать, решать. Ты же знаешь, браки узакониваются у нас только с одобрения комитета. И поверь моему жизненному опыту и наблюдениям, такие браки есть оплот нашей страны, нашего общества, нашей планеты Радуги.

— Чего ты сказал? — несколько ошарашено переспросил я, и дернул головой вперед, стараясь вырваться из кожаных полукруглых выступов подголовника. Однако мне удалось лишь дернуться, не более того, а сам я уже торопливо дополнил свою речь следующим вопросом, — как называется ваша… наша планета? Радуга?

Сейчас дернулся Горясер, только он не пытался вырвать голову из подголовника сидения, всего-навсего резко развернул ее в мою сторону и, одновременно, заложил вертикальные и горизонтальные морщины на своем небольшом лбу, однозначно, тем указав на собственный пожилой возраст.

— Наша планета называется Радуга, — повторил он ровным голосом, хотя в глубинах его серо-голубых глазах мелькнула озабоченность. Видимо, искренность удивления лица Лины вызвала в нем волнение за ее вменяемость. — Когда-то наши предки, пришедшие на эти земли, континента Ассия, с северного полюса и погибшего вследствие падения метеорита материка Борея, носители бореального языка в дальнейшем образовавшего праславянский и протоиндийский языки, распространившие культуру и жизнь на остальные территория планеты, дали ей именно такое название. Потому как борейское, северное сияние верхних слоев атмосферы ими ассоциировалось с радугой, многоцветной, яркой создаваемой преломлением усил лучей которые окружали, сберегали их земли, словно кокон. Наподобие защитной оболочки в которую окутывает себя гусеница перед превращением в куколку.

Естественно, это глупо было с моей стороны, так подводить Лину, но услышав какую-то и вовсе невероятную теорию зарождения цивилизации, я необдуманно, спросил:

— А, что это за усил лучи, чё то я не понял? — даже не приметив, как заговорил в мужском роде. Просто из моих скудных знаний явствовало, что миграция древних людей происходила из южных регионов, в частности Африки, сначала в Азию и Европу, потом остальные регионы. Да и название планеты Земля ассоциировалось у предков моего народа, славян, с землей, низом, полом и богиней Мать-Сыра-Земля. Впрочем, как и в других культурах, мифах планета отождествлялась с Землей-Матерью, включала в себя слоги, производные от слов «грунт» и «земля».

— Усил это единственная звезда нашей системы, — Горясер, впрочем, сейчас заговорил с долей иронии, а на его светло-красные одинаковой формы губы выплеснулась улыбка. Вероятно, он подумал, Лина его разыгрывает или подтрунивает над ним. — Вокруг Усил вращаются планеты, и их спутники, в том числе и наша Радуга. Поэтому и усил лучи. Это я, так понимаю, внучка, твоя попытка переориентировать мое внимание на какой-то сторонний разговор или вызвать очередной спор, как ты любишь. Но я все-таки доскажу, что хотел. Я категорически против этих ваших юношеских идеалистических принципов, в основу которых положены чувства и эмоции.

Автомобиль все то время ехавший быстро, и недалеко от обочины, по достаточно пустынной трассе, где за время нашего движения не показалось ни одного иного транспортного средства, внезапно то ли сбросил скорость, то ли вообще остановился. Это мне, походу, всего-навсего показалось, потому как я соотнес его движение с пролетевшим слева от дороги электропоездом. Его, белой расцветки с пурпурными полосами, вагоны, как и ведущий головной, имели приземистые обтекаемые формы и напомнили мне высокоскоростные поезда серии Сапсан, которые курсировали в моей стране между городами. Этот поезд, казалось, не столько ехал по поверхности рельс, сколько летел над слегка переливающимся черным цветом полотном дороги. Видимо, он относился к скоростным поездам на магнитной подушке, и был, тем самым, маглевом на который уже опоздала Лина. Потому как двигался так быстро, что я лишь успел на него отвлечься, отметив семь вагоном, не считая головного, как он уже пропал из вида, улетев в направлении в котором ехал и наш автомобиль.

— Ого! — дыхнул я вслух, так как о поездах на магнитной подушке только слышал, но никогда не видел. Да и, наконец, вспомнил само слово маглев, вновь поразившись, как много хранит моя память в своих тайниках. Иногда всего-навсего отмеченные слова, события, новости, откладывая их и в нужный период вновь воспроизводя.

— Ого! — тотчас поддержал меня Горясер, смолкший, кажется, всего только на пару секунд. — Смотри-ка, Лина, а ты могла еще успеть на последний маглев. Он почему-то сегодня припозднился или это Земко ушел пораньше, дабы не слушать мои наставления.

— Ни хрена себе, какой путь ему, этому Земко пришлось протопать, чтобы сесть на маглев, — в обыденной для меня форме грубости, сказал я и немедля осекся. Подумав, что наилучшим способом для меня станет сейчас глубокое молчание. Такое, которое я демонстрировал, когда мне, что-то нужно было от родителей, и отец, прежде чем это дать начитывал тома нравоучений, стараясь сделать запас на будущее.

Впрочем, сейчас случилось две неожиданности.

Во-первых, стоило мне так грубо подумать и сказать, как я ощутил непривычный стыд, не то, чтобы за себя… Точнее за себя. Такого тупого придурка, который собственным хамством, невоспитанностью опускал милую и чистую Линочку в глазах ее деда.

А во-вторых, я увидел ошалелый взгляд Горясера, по-видимому, не понявшего ничего из моей короткой речи.

— Знаешь, внучка, — голос его мужественный, сильный и как мне казалось напоминающий мой, прозвучал очень низко, вроде он за Виклину испугался не на шутку. — Я с Синей согласен, ты последнее время сама не своя. И эти частые головные боли, на которые ты жалуешься, онемение конечностей, все говорит о каком-то серьезном заболевании. Нравится тебе или нет, но я поддержу Синю и сам попрошу Беловука назначить тебе общую диагностику организма.

«О, блин! и этот туда же!» — горемычно и недовольно протянул я про себя. Однозначно, переживая за Лину, однако, понимая, что это не заболевание, только мое перемещение, так на ней отражается. Головной болью и онемением конечностей. Очевидно, о присутствии кого-то стороннего она сказала только Беловуку, потому как доверяла ему.

Я тем временем отвел взгляд от лица Горясера и уставился в стекло окна своей двери, не желая далее накалять обстановку и, что-либо говорить, вернее, ляпать своим бестолковым языком.

— Это же надо, — не прошло и секунды, как я отвернулся, а Горясер уже снова заговорил. Походу он был потрясен мною сказанным и никак не мог заткнуться. — Такое сказать, — дополнил он. — Ни хрена. Я так понимаю это какое-то ужасно грубое выражение и где ты его, внучка только услышала. А Земко, как и понятно, уехал на велосипеде. Оставит его на остановке и пересядет на маглев.

А за стеклом между тем неровная, пересеченная местность, поросшая луговыми травами, сменилась на лесной массив. Деревья здесь, такие привычные мне и средней полосе России, как береза, ольха, липа, клен, ильм, дуб перемешивались с хвойными полосами, в которых росли со сбитыми, пушистыми ветвями ели, с рыхлыми ярко-зелеными кронами лиственницы, искривленными стволами сосны. Леса появились также и слева от дороги, немного отступив от магнитного полотна, по которому ездил маглев. Зачастую с мощными стволами деревья создавали внутри леса плотные шеренги и росли вперемежку, а их высота, и раскидистые кроны образовывали в самих недрах полумрак, едва освещаемый пробивающимися лучами Солнца, точнее Усила, как называлась звезда у этой нации ли, народа ли. А иногда проходили отдельными полосами ельники, сосняки, и прямо-таки гигантские с почти черной корой дубы, совсем немного уступающие им мощью с закругленными вершинами ильмы, облепленные желтыми цветками липы или белоствольные березы. Сейчас березы смотрелись со свойственной им беловатой, желтоватой, розовой корой, отчего я предположил, что та под которой лежала Лина, когда я оказался на Радуге, была не местным растением и посажена человеком.

Почва в лесу была завалена бурелом, сухими ветками и даже выскордью, упавшими деревьями с вывороченным корнем. Тем общим видом создавая непроходимые, дремучие пространства, явно нетронутые цивилизацией, вспять того сберегаемые люди в своем первозданном, девственном виде. Именно, потому как люди берегли эти места, на ветвях деревьев и в самом лесу можно было увидеть птиц и даже животных, не таящихся, не пугающихся движения машины или маглева. И, несмотря на скорость движения нашего автомобиля, я успел, так-таки, приметить дятлов, воробьев, сорок, ворон и воронов. И даже бродящих оленей, зайцев и лисиц.

Я без особого энтузиазма оглядывал начавшийся лес, и также рассеяно слушал Горясера, который, походу, в чтение нотаций мог переплюнуть моего отца. Хотя, я был в том уверен, Линочка (в отличие от меня эгоиста и хама) тех нравоучений не заслуживала.

— Знаешь, внучка, я живу не первый год на Радуге. Многое и многих в своей жизни повидал, — говорил он теперь ровным и словно лишившимся всяких эмоций голосом. — И когда-то знал еще юной девочкой твою маму. Потана была такой же идеалисткой как ты. Мечтателем, чьей идеализирующей мыслью были принципы взаимной любви, страсти, эмоционального подхода к выбору спутника жизни. В свой срок она даже не хотела выходить замуж за твоего отца. Однако Потана сумела понять всю абсурдность данного принципа выбора спутника и вышла замуж за моего сына, Смила. И поэтому обрела счастье, как женщина, как мать. А наше общество, страна, планета получила прекрасного ученого, который собственными изысканиями обогатил науку. Потому ее и твоего отца взяли в данную многолетнюю космическую экспедицию. Думаю, тебе эти абсурдные идеалы внушает Синя. Ведь не зря, она отклоняет все предложенные, комитетом по подбору супружеских пар, кандидатуры мужей, ссылаясь на то, что они не могут ей заменить погибшего Раха, ее первого супруга, и твоего деда. И мне, как деду, который несет ответственность за твою судьбу, это все очень не нравится. Поэтому я обязан, должен рассказать о происходящем твоим родителям, чтобы ты под теми мировоззрениями Сини не навредила себе и своему будущему. — Несмотря на то, что я не глядел на Горясера, зарясь через стекло окна в лесные массивы, не пропадало ощущение того, как он свербит меня взглядом, точно желая просверлить дырку в моей голове. — Ты же помнишь, внучка, — дополнил Горясер, — каков главный принцип на нашей планете «от каждого по способностям, каждому по его труду».

Он, наконец, смолк. Очевидно, итоговой фразой желал воздействовать на Лину, а может вызвать на диалог. А мне почему-то показалось, что я этот лозунг уже, где-то слышал. Я все то время, что он болтал, лишь отмечал в своем мозгу имена родителей Линочки, а сам обдумывал услышанное про название планеты, звезды, данные истории, стараясь хоть как-то соотнести это с собственным миром, Россией. Приходя к выводу, что если происходящее свершается все-таки на Земле, то я и впрямь сумел каким-то непостижимым образом заговорить на их языке. Впрочем, схожие со славянскими имена не только Земко, Горясер, Смил, упоминание праславянского и протоиндийского языков указывали на какую-то близость русскому народу. Однако идущая бесконечным монологом болтовня деда Виклины никак не давала мне сориентироваться по географии Земли. Так как саму теорию волшебности, сказочности этого мира я, так-таки, отмел. Может потому, как все происходящее было слишком жизненным.

А может, потому что я хотел, чтобы была жизненна Виклина, Лина, Линочка, моя девочка!

От этих больно серьезных таких мозгокипений меня отвлекло движущееся по противоположной стороне трассы (нам навстречу) транспортное средство. Оно своим видом, тик-в-тик, походило на головной вагон электропоезда с обтекаемым, удлиненным передом, через прозрачное стекло которого просматривался сидящий внутри человек. Хотя форма ярко синего кузова была и ниже, и короче, да и помещалась на четырех рядах колес, также небольших. Поэтому движение транспортного средства происходило вроде и быстро, но достаточно низко от дороги, и казалось еще чуть-чуть и оно коснется брюхом самого его полотна. Две двери, которые я успел разглядеть, располагались, где-то по центру кузова. Данное устройство было вдвое длинней автомобиля, на котором ехали мы, а его задняя часть смотрелась, как у хэтчбэка с укороченным задним свесом. У него и скорость походу была более высокой, поэтому он прямо-таки пронесся мимо, и я едва сумел его толком оглядеть.

Мы ехали уже минут пятнадцать-двадцать, и за окном вновь сменилась местность на широкую просеку, где луговые поляны помахивали стебельками злаковых, бобовых, соцветиями голубых васильков, белых ромашек, розового Иван-чая, все такого же низкого. На пространстве этой травянистой земли просматривались узкие реки, чьи берега поросли невысокими ивами. Их широкие раскидистые кроны, чуть покачивали тонкими, гибкими ветвями, в такт собственному движению колыхая темно-зелеными, лоснящимися узкими листьями, точно желающими, исполнить какую-то музыкальную композицию. Голубое небо на данном не занятом лесами пространстве напоминало начищенный самовар, слегка отражая от собственного полотна бело-желтый слепящий диск Солнца, точнее Усила.

— Лина, ты почему мне не отвечаешь? — прервал столь чудный вид и тишину очередным вопросом Горясер.

Я, почему сказал тишину. Оно как, несмотря на приоткрытое у него окошко, и легкий свист, воспроизводимый от соприкосновения кузова автомобиля с порывами ветра, практически не было слышно сторонних звуков, как и работающего двигателя.

«Блин, до чего меня этот дед достал. Заколупал прямо!» — злобно подумал я и тотчас поперхнулся собственными мыслями, или только грубостью. Мне почему-то стало стыдно, совестно, что ли думать так вульгарно, грязно внутри Линочки. Впрочем, я решил ответить деду, чтобы защитить идеалы Виклины.

— Ну, а если я верю в любовь. Верю в свои идеалы, — сказал я, представляя себе отражение Лины в зеркале. Ее черты лица, фигуру, белокурые, чуть вьющиеся до плеч волосы. Ее удивительные темно-синие глаза. И говоря это не столько от ее имени, сколько от своего. — Верю! Теперь верю, что между людьми может пролететь искра! И, бах! Удар в лоб и ты уже повержен ею или им, навсегда! Ты уже любишь и вряд ли сумеешь избавиться от этих эмоций, забыть эти чувства. Ее лицо, губы и удивительные глаза.

Я резко прервался. Мне, кажется, даже не договорив последних слов из своей речи. Ощутив столь сильные чувства, и прямо захлебнувшись ими, а глаза мои (точнее глаза Лины) сами собой наполнились слезами, вызванными осознанием того, что о возникших во мне чувствах никогда не узнает та единственная, дорогая моему мозгу, личности, душе.