Борила шёл медленно, созерцая энту боляхну печеру. Николиже мальчик не помышлял, шо унутри землюшка-матушка может быть такой чарующей и чудной. Стены и свод, до коего было неможно достать рукой, поражали дивной игрой цвета. Та печора у ширшину была не меньче десяти шажочкев, у то отрок померил, пройдяся от стенки до стеночки и верно таку ж имела и вышину. Блики ярого жёлтогу сияния воблачка отражалися то у одной стяне, то у другой какими-то лучистыми брызгами света от глубого до синегу, от златого до багряного, от лазурного до синевато-зелёного. По мере ходьбы, у печере становилася усё тяплее и тяплее так, шо на лбу мальчонки выступили капельки пота, а тишина правящая туто-ва былась таковой, шо слухалось жужжание клубка бчёлок и Борилкина поступь. Пештера не всё время шла ровненько, а имела круты повороты. Два раз сице свярнув вона пошла нямногось наклонней, словно Борила стал спускатьси кудый-то углубину оземи. Впреди зрелси ещё водин сгиб и тоже направо. Стоило мальцу подойти ко няму ближее як он увидал, выходящу из тогось изгиба, каку-то яркость света, точно за тем своротом печора была озаряема. И упрямь, токмо отрок свярнул направо описав небольшой круг, як пред евойными очами открылася иная пештера. У то гляделася поширше и повыше печера, стены и свод у ней имели чешуйчато-слоистый вид, а цвета на ней чередовалися от почитай тёмно-зелёного до чёрногу. Посторонь правой стяны протекал тонким ручейком горящий рдяным светом поток, у котором полыхал жёлто-кумачовый вогонь. Пламя выбрасывало увыспрь коротки и вузки полыхающе лоскутки, по усей поверхности ручейка, выпускало из собе мельчайши багряны искорки и вельми легохонько шипело. «Эвонто юшка землицы», — повдумал про собе мальчишечка, перво-наперво бросив взгляд на горящий источник огня. Опосля вон облюбовал осеняемую ентим пляшущим светом вогня печеру.

И в витающем свете лицезрел ражие валуны бурого цвета, кажущих обличие людей, тока дюже могутных и у росте, и у мощи. На оных валунах просматривалося выпукло изображение образов воинов с легко угадывающимися чертами ликов, с крепкими телами, ногами и с мячами, сжимаемыми у руках. У воинов были гладки тела почти орехового цвету, а руки и ноги гляделися вяще тёмными. Оченно чудна глава имела вудлинюный квёрху вид, завершаяся покатостью, словно копна сена.

Серебристым светом блистали широки мечи, сжимаемый у правой руке.

Лица тех каменных людей были дюже чётко прорезаны так, шо лягко зекалось у там и нос, и уста, и прикрыты веками очи. Зыркнув глазьми на те дюжие каменья Борила ажно! вздрогнул, занеже показалося ему воины жёвые, лишь на миг сомкнули вони очи, може для сна. Воины-каменья поместилися слева у пештере повдоль стяны супротив горящего ручейка, а у серёдке меж них находилси здоровенный валун.

Вон являл токмо водну главу, не токася без рук, ног, тела, но ано и без шеи. На энтовой главе поблескивая златым светом, неподвижно замерли каменны волосья, на круглом лице поместилси большой с обрубленным кончиком нос. Чуток обвислые, полноваты губы и проходящие над ними тонко иссеченные вусы, да два здоровущих ока прикрытые веками также не двигалися. Сама глава-камень была коричногу цвету, а усы и борода, оная касалася пола, златистого.

Энтова голова также чудилась живой, ужотко сице явственно на ней проступала кажна чёрточка, кажный изгиб, и даже от уголков глаз расходилися у разны стороны по три лучика морщинок. Высокий, вжесь потрескавшийся, лоб был покрыт бороздами-морщинами, а златы брови точно изрубленны короткими каменными волосьями. Вудивлённо вуставившись на ту голову, Борюша долзе её рассматривал, зане дюже ему показалось знамым енто лико, точно много раз виденным… тока не ведомо идей-то… и кады-тось. Обаче не токмо огромна глава, окаменелые воины и горящий ручей потрясли мальчика, но и те вобитали кыи у энтой пештере легошенько ходили, вубираючи с пола осыпавшиеся со своду, аль со стен тончайши каменны чешуйки, да пылинки. Вони протирали какими-то лоскутками али масенькими связанными во едино мятёлками, вукреплёнными на длинных, толстых кольях каменных воинов, да копошилися близ горящёго ручейка.

Энтими работами занималися самы настоящи грибы… Грибы— прислужники Асуров Подземного мира Озема и Сумерлы. Тока то были не маненькие грибочки, каковые сбирал Боренька у необъятном краснолесье окружавшем их земли, а боляхные таки, почитай достающие мальцу до пояса, в них было ня меньче двадцати вершков… ня меньче, а можеть и больче тогось. У ентих, будто вышедших из како бероского предания, грибов, по виду напоминавших мухоморы, на белой, иль чуть сероватой ножке находилася ярко-красная або коричная у белу крапинку шляпища локтя два у ширшину. Ножка гриба, уплоть до схожей с воротом тонкой белой кожицы, служила им ликом на котором поместилися два чёрных глазка, кривенький, короткий сучок наспех впихнутый заместа носа, да кругла дырочка-роть. Сама ж кожица, словно прихваченная с двух сторонок нитями, была коловидной и оттедась отходили две пузатые, як бочоночки, толсты ручонки, покрытые бурыми пятнами у основания, кои прям аки у людей раздавались, образовывая по четыре пальца. Две ноженьки, тех прислужников Асуров, выходили прямёхонеко с под вороту гриба и книзу расширяясь зрелися паче могутными, чем свёрху. Потешно, сице прохаживаясь подле валунов грибы перьставляли свои долги, по сравнению су всем востальным телом, ноги и помахивали бочонками— ручишками. У серёдке пештеры пол словно был вустлан гладкими каменьями, отражающими и вспыхивающие блики огня, и перьливающиеся цвета стен, свода, чудливо при том мерцающие светом. И, по первому, Борюше показалось, шо пред ним не каменный пол, а ровна гладь озерца, утак в нём сияло усё находящееся у печоре. Обаче приглядевшись мальчик спонял, шо то просто такой изумительный голыш, доселе николи им не зримый. Пештера была здоровенной, однакось зекая её вон скумекал, шо это лишь водна из горниц, из оной виделси выход схожий с тем по которому вон сюды прибыл. И вон, ентов выход, расположилси супротив входу.

Осторонь тогось неширокогу, округлогу проёму поместилося несколько маленьких сноповозок, у которые взамест коней были впряжены большущие, ростом почти с волка, жирны кроты. У те животинки спокойненько лёживали на полу, их чорны блестяще шубейки поблёскивали масенькими белыми аль зелёными крапинками. Свои головы, с туповатыми мордами, вони поклали на чуть розоватые лапы, оканчивающиеся мощными, будто обрубленными когтями, длинными и загнутыми. Здоровенны хвосты, почитай таковой же длинны, шо и сами их тельца, покоились вытянувшись повдоль сноповозок, инде постукивая по полу, усяк раз внегда к ним подходили грибы. Кроты были впряжены у сноповозки як кони, вузда охватывала главу животинки, а у роть были вставлены вудила, к которым кряпилися долги поводья— вожжи. К хомоту кавкой был составлен из двух подвижных клещей, обшитых кожей почти белогу цвету, цаплялися гужи с оглоблями воными кроты и впрягалися у сноповозку. Сами ж сноповозки казалися деревянными со высокими бортами, да имели по чётыре деревянных колеса, при чём ширшина передних была многось меньше, чем задних. У пештере было оченно жарко, у то, по-видимому, от плящущего огонька у ручейке, и до зела тихонько. Грибы двигалися по печере бесшумно, не издаваючи ни гула, ни гика, а кроты почивали, и токась урывками до мальчишечки долетал еле слышимый стук хвостов животин об пол. Созерцая ентов поразительный подземный мир и чудных созданий, шагнувших точно из баек беросов, отрок нежданно и припомнил одну такову: «Былось у то в стародавни времена, тадыкась тока… тока у Бел Свете народилися из росинок беросы. Милы да стройны девчинки бероские! Храбры да могутны робяты бероские! У таки распрекрасны люди повырастали из капелек водицы, шо впала с одёжи Асура Вышни на зелёны травушки. Был тадыличи Бел Свет покрыт дубравами нетронутыми… борами да гущами нехоженными… водами не питыми. Жили у тех чащобах духи— русалки, которых кличуть Дубравницами, Сенявами, Русявами, Зеленицами, тела их тонки, прозрачны, казались стволами деревцов, и кажна из них являла собой схожесть с у теми аль иными обитателями леса. Дубравницы то вжесь точно дивные млады дубочки и даже в их тёмно-зелёных, ровненьких, долгих волосьях висели с ноготок, полноваты, круглы жёлудочки и дубовые листочки. Русявы казали белу, нежну кожу покрытую тёмными пестринками, а волосы их кудырявые со листками и зелёными серёжаньками, сице напоминали берёзоньку.

Сенявы, сохраняли усе хвойны дерева, оттогось их тела походили на лесну красавицу ёлочку, а волосья были покрыты маханьками зелёными хвоинками, да Зеленицы, почитая як деревца ивы або ракиты, с волосами усыпанными серебристо— удлинёнными листаньками, припорошенными нежным белёсым пушком. Плясали те черноглазы девчины— русалки ночами, водили хороводы сберегая своим весельем, чистотой леса, реченьки, озерца, источники, родники, крыницы, ключи, болотца и николи ни старилися, безлетно сухраняя красоту. Повзрослевши беросы, оных ростили Вышня и Велес, принялися, по учению Асуров, ублизи тех дубрав и боров возводить свои поселения.

Вьюноши крепко сжимая у руках топоры, рубили мощны дерева и ставили срубы, а шоб русалки и иные духи лесов не гневалися на них преподносили им дары от труда свово: хлебушек, мёд, плоды, зярнецо да кашки. Однижди вьюноша, величаемый Синеок, шо значить голубоокий, отправилси у зелёну ниву, шоб вознясти дары духам, испросив соизволенья для рубки деревов. Синеок ряшилси обжениться и для жизти нужна ему была избёнка… не больша и не мала, а така, абы у ней семья, у коей будять много деточек, жила довольна. У невясту выбрал вьюноша собе раскрасавицу Велину, чьё имячко звучить як повелительная, ужось у то и прямь девчинка была горда да сильна. Синеок пшёл у чернолесье, идеже росли дюжие дубы, за мощь и величие свово прозванные Перуновым древом. К самому рослому и ражему дубу, оный обитал у глубине чистого леска и вжесь будто бы отец оберегал живущие сторонь дерева, и прибыл парень. Поклонилси тому великолепному мамаю— отцу— дереву Синеок да к кореньям евойным положил принесённу требу. Обсудительно, по-хозяйски, оглядел растущи окрестъ тогось дуба дерева и повертавшись двинулси в обратну торенку. Обаче пройдя по дубравушке, оттогось дуба, недалечко, вьюноша вуслыхал позадь собя тихий, дявичий смех, тонкий да нежный… такой, словно то родничок, вышедши из оземи, зажурчал радуяся жизти, красну солнышку и зелёной травушке. Эвонто, вернёхонько, пожаловали к дарам лесны русалки… Парню б уйти поскореючи, абы не трявожить девиц чудных, да ужотко до зела возжелалося ему узреть самодив, которы не комуся из смертных на глаза не кажутся. Не мудруствуя лукаво Синеок, повярнул к дубу, да тихонько пробираяся скрезь поросль деревов, двинулси на звуки смеха.

Строжася, шёл вьюноша, прячася за стволами деревцов, перьбегаючи от одного ко другому, бывало припадаючи грудью к землюшке, шоб ня быть замечанным. И невдолге достиг той кулиги, идеже рос величественный дуб. Спряталси Синеок за стволом одного из деревов, чуточку втак постоял… отдышалси, а вопосля выглянул из-за дуба, да узрел трёх вельми дивных девчинок: Дубравницу, Сеняву и Русяву. У те распрекрасны самодивы вьюнили у лёгком хороводе перьставляючи по зелёной траве-мураве свои, схожие с тонкими младыми стволами деревцов, ноженьки, покачивая округлыми бёдрами, казуя чудные, вжесь налитые полнотой груди. Ясным светом блистали их чёрны очи, да поражали пухлостью и мягкостью алые уста, а густы волосья, будто тонки ветоньки, покрытые нежными зеленоватыми листочками укрывали тела, при малом дыхание ветерка приподымаяся увыспрь, являя изумительно стройный образ. Глазел на тех русалок Синеок и не мог на глядетьси, ужесь сице они были изумительны… сице млады… нежны и красивы, шо не моглось отвясти от них очей. Лесны девоньки, промаж того, прекратив водють хороводы, нанова засмеялися да втак звонко, заливисто, шо подле выпуклого корневища дуба унезапно раздалася уширшину землица, и отнуду выскользнув, побёг по оземи тонянький ручеёк. Зажурчала у нём голубовата водица, перькликаяся со звончатым смехом русалок. Подняла тадыкась с под корней дуба Дубравница ломоть ржаногу хлебца, разломила его на три части и вугостила у теми кусочками своих сестричек— Русяву да Сеняву. Медленно поднесли те дары ко устам самодивы да вкусили хлебец, и посыпалися к стройным ногам девчинок крошеньки… крупиночки… не больше махонечки. А русалки ужесь сызнова закружилися у хороводе, радуяся жизти, красну солнышку и зелёной травушке… Ищё мгновеньеце вони заливчато смеялися, подпеваючи родившемуся ключу, оный, пробегаючи по землице, раскидывал у разны стороны холодны капли воды. Посем гулко вдарили у ладошеньки и сразу же пропали… Пропали и самодивы, и дары принясённый им парнем. Осталси журчати, там, лишь явлённый родничок. „Вох!“— токася и дохнул из собе Синеок, поражённый красой да созданным чудом. Вьюноша вышел из-за дерева, да спешно дал ходу к дубу, идеже пел свову заливисту песню ручеёк, добрый знак— позволенье Синеоку рубить нужны дерева да строить избёнку. Приблизившись к тому самому месту, на кыем вьюнили лесны девчинки, парень обозрел землицу… И чавось вуглядел вон тамась?.. Ни водной примятой травинки. Ни водного сломанногу цвету… Будто и не было туто-ва никого… И никто туто-ва не кружил у весёлом хороводе. Можеть у то токмо привиделось Синеоку? Обаче пытливый взгляд вьюноши, добытчика и охотника, усмотрел слегка приподняту землицу, словно чуток вспухшу… как раз там идеже уронили крохи хлебца русалки. Синеок воззрилси на землюшку… А вона вдруг вроде як надломилася, едва слышно хрустнула, точно обломленна веточка, и из бурой оземи полезли ввысь, выгрибаяся невиданны доселе создания… У то не растения… Не животинки… Без веточек и листочков… Без головки и рученек… Таки дюже непонятны творения… У тех чудных созданий на небольшой крепкой водной ножке поместилася широка шляпища. И были они, ву те шляпищи, усякогу разнову цвету и рыжие, и тёмно-бурые, и белые, и серые.

— Ишь ты, як вони выгриблися, — усмехаяся отметил Синеок, разглядывая изумительно тако чудо, и присев, протянул руку да сорвал одну таку невидаль, у каковой была плотна ножка да рдяно-жёлта шляпища. Поднеся к носу то дивно творение парень почуял приятный запах, чем-то напоминающий дух прелой листвы.

— Ну… тадыличи пущай ентову невидальщину, — произнёс Синеок, подымаяся с корточек, да восклоняяся. — И кликують грибом, ужо до зела потешно вони выгрибалися из Мать Сыра Земли». Борилка сице ясно припомнил ту байку, кою не раз слыхивал кадытось от дедки свово Зарубы. Дедко сказывал таки предания часточко, он был вельми старый и усё больше лёживал на припечке, длинном и низяньком таком выступе печи, да кутаяся у старенький зипун сбирал обок собе множества детворы. Мальчик вже и ня помнял лико дедова, обаче нес у сердечке свовом усе егось байки, егось чуточек с хрипотцой густой, напитанный мудростью голос. «И с тех-то времён стали беросы сбирать грибы у зелёных нивах, краснолесье, да сушить, варить, солить те дарёные самодивами создания. Токмо злобна нежить прознавша про таки дары, возжелала испортить грибы, каковые сказочно выгриблися из землюшки. А посему стали вони, сподручники Лихо, плёвать на млады творения… И от у тех злобных слюней появилися у Бел Свете ендовиты грибы… ендовиты да несъедобны. Там иде мене злобна нежить плевалася аль мало у той слюны попало на грибочки, и лишь покрылися шляпищи малыми крапинками, появилися мухоморы, а на тесь кудыличи слюны многось притулилося… те обярнуляси у поганку». И тяперича Борюша, глядючи на прислужников Озема и Сумерлы— грибов, припамятовал о той байке и о том кто её ему гутарил. Нежданно вон вуслыхал продолжительное о-канье… тако будто б заохала кака птица. Малец мигом прогнал очарование былого и встрепянулси.