Ватиканский гелипорт — это узкая площадка ромбовидной формы, ограниченная мощной стеной Папы Льва IV, уже одиннадцать веков отделяющая Город от остального мира. Солнце только что поднялось на востоке и освещало чистое и сверкающее небо красивого голубого цвета.

— Видимость отличная, капитан! — выкрикнул пилот «Дофина» АС-365-Н2 капитану Глаузер-Рёйсту. — Замечательное утро!

Моторы «Дофина» гудели, и лопасти мягко вращались, производя звук, похожий на гудение гигантского вентилятора (который вовсе не походил на рев, сопровождающий появление вертолетов в кино). Пилот, высокий светловолосый парень крепкого сложения и с очень белой кожей, был одет в летный комбинезон серого цвета, со всех сторон снабженный карманами. У него была приятная открытая улыбка, и он то и дело рассматривал нас троих, недоумевая, кто же мы такие, что нам разрешают воспользоваться его блестящим белым «Дофином».

Я никогда не летала на вертолете и немного волновалась. Стоя рядом со мной, Фараг внимательно разглядывал все вокруг с любопытством иностранного туриста, попавшего в китайскую пагоду.

Накануне я очень нервничала, собирая вещи. Ферма, Маргерита и Валерия очень помогли мне, запуская в последний момент стирку, гладя, складывая и распихивая вещи, и подбодрили меня шутками и вкусным ужином, который сопровождали смех и хорошее настроение. Я должна была бы чувствовать себя героиней, собирающейся спасти мир, но вместо этого я была напугана и ощущала гнет необъяснимой внутренней тяжести. Словно бы я жила последние минуты своей жизни и наслаждалась последним ужином. Но хуже всего мне стало, когда мы вчетвером вошли в часовню, и мои сестры вслух просили за меня и за успех предстоявшего мне задания. Я не смогла удержаться от слез. По какой-то неведомой причине я чувствовала, что не вернусь, что больше не буду молиться там, где молилась столько раз, и что никогда не сделаю этого в присутствии моих сестер. Я постаралась выбросить эти напрасные страхи из головы и сказала себе, что должна быть храброй, не трусить и не бояться. Если я не вернусь, по крайней мере причиной тому будет доброе дело, дело церкви.

И вот я стою здесь, на вертолетной площадке, одетая в чисто выстиранные и отглаженные брюки, готовая к тому, чтобы впервые в жизни сесть в вертолет. Когда пилот с капитаном сделали нам знак садиться в вертолет, я перекрестилась, а потом удивилась, увидев, как удобно и элегантно там внутри. Ничего похожего на жесткие металлические скамейки и военное снаряжение. Мы с Фарагом уселись в мягкие белые кожаные кресла в салоне с кондиционером и широкими окнами, где стояла тишина, словно в церкви. Наш багаж загрузили в заднюю часть вертолета, и капитан Глаузер-Рёйст занял место второго пилота.

— Взлетаем, — объявил Фараг, глядя в окно.

Вертолет отделился от земли со слабым покачиванием, и, если бы не сильная вибрация моторов, я бы и не заметила, что мы уже в воздухе.

Невероятное ощущение — лететь вот так, с солнцем справа от нас, выполняя некое подобие танца с невозможными для самолета, гораздо более стабильного и скучного вида транспорта, движениями. Небо невероятно слепило глаза, так что я старалась смотреть в окно, прищурившись. Вдруг между светом и мной вклинилась фигура Фарага, который, цепляя мне что-то на уши, сказал:

— Можешь мне их не возвращать. — Он улыбнулся. — Я знал, что ты библиотечная мышка, и у тебя их не будет.

И он надел мне солнечные очки, которые впервые с момента взлета позволили мне нормально смотреть по сторонам. Я обратила внимание на то, как блестит на его волосах горизонтально льющийся через стекла свет.

Солнце поднималось все выше, и наш вертолет уже летел над городом Форли в двадцати километрах от Равенны. Глаузер-Рёйст объявил из кабины через громкоговоритель, что через пятнадцать минут мы прибудем к устью По. Когда мы окажемся там, мы втроем высадимся, а вертолет полетит в аэропорт Спрета в Равенне, где будет ждать указаний.

Пятнадцать минут пронеслись мгновенно. Аппарат вдруг накренился вперед, и мы начали головокружительный спуск, из-за которого у меня заколотилось сердце.

— Мы спустились приблизительно на пятьсот футов, — послышался металлический голос капитана. — Сейчас мы летим над лесом Палу. Смотрите, какая чаща.

Мы с Фарагом приникли к окнам и увидели под собой бесконечный зеленый ковер из огромных деревьев, которому не было ни конца ни края. Мое слабое представление о том, сколько это — пять тысяч гектаров, оказалось с лихвой перекрыто реальностью.

— Хорошо еще, что нам не придется пройти его пешком, — прошептала я, не отрывая глаз от картины под нами.

— Не говори наперед… — ответил Фараг.

— Слева вы увидите монастырь, — прозвучал голос капитана. — Мы приземлимся на поляне перед входом.

Босвелл подсел ко мне, чтобы разглядеть аббатство. Скромная колокольня цилиндрической формы, разделенная на четыре этажа, с крестом на крыше, высилась на месте, где много лет назад существовало прекрасное место умиротворения и молитвы. Сейчас от него осталась только овальная стена, окружающая бывшие постройки, потому что все остальное с высоты птичьего полета казалось грудой разрушенных камней. Только когда мы начали спускаться на поляну, колебля лесные деревья ветром от лопастей пропеллера, мы заметили небольшие строения у стен.

Вертолет мягко приземлился, и мы с Фарагом открыли дверцу пассажирского салона. Мы не сообразили, что лопасти еще не остановились и вращаются с могучей силой, которая понесла нас, как несчастные полиэтиленовые пакеты в вихре урагана. Фарагу пришлось схватить меня за локоть и помочь мне выбраться из завихрения, потому что я, как дурочка, застыла неподвижно, отдавшись на милость циклона.

В кабине капитан разговаривал с молодым пилотом, который теперь надел круглый шлем с черным сверкающим козырьком. Он кивнул и снова запустил моторы, пока Глаузер-Рёйст пробирался сквозь ураган, прилагая куда меньшие усилия, чем мы. Вертолет снова поднялся в воздух, и через несколько секунд от него осталась только белая точка в небе. Мой первый полет оказался восхитительным, его стоило повторить при первом же случае, однако за долю секунды мой разум уже отодвинул его на задний план: мы с Фарагом и капитаном стояли перед калиткой у входа в пустынный бенедиктинский монастырь Агиос Константинос Аканзон, и единственным звуком в округе было пение птиц.

— Что ж, мы прибыли, — объявил Кремень, оглядываясь по сторонам. — Теперь пойдем искать нашего друга ставрофилаха, блюстителя этого испытания.

Но этого не потребовалось, потому что, словно вынырнув из ниоткуда, на ведущей к забору каменистой дорожке появились два старых монаха, одетые в черные сутаны бенедиктинцев.

— Здравствуйте! Добрый день! — воскликнул один из них, помахивая рукой. — Хотите у нас остановиться?

— Да, отче! — ответила я.

— А где ваши рюкзаки? — спросил тот, что постарше, складывая руки на груди и пряча их в рукава.

Кремень поднял свой рюкзак так, чтоб его было видно.

— Здесь у нас есть все необходимое.

Мы подошли ближе, и уже все впятером оказались около калитки. Монахи были гораздо старше, чем мне показалось, но выглядели моложаво и приветливо улыбались.

— Вы позавтракали? — спросил тот из них, у которого еще сохранилось немного волос.

— Да, спасибо, — ответил Фараг.

— Тогда пойдем внутрь и определим вам комнаты. — Он оглядел нас с головы до ног и добавил: — Вам нужно три, так ведь? Или, девица, кто-то из них тебе муж?

Я улыбнулась.

— Нет, отче. Никто из них мне не муж.

— А почему вы прилетели на вертолете? — с детским любопытством поинтересовался второй, девяностолетний.

— У нас не много времени, — пояснил Кремень, шедший очень медленно, чтобы не обгонять старцев своими прыжками.

— А! Значит, вы, наверное, очень богаты, потому что не каждый может позволить себе прокатиться на вертолете.

И оба монаха от души рассмеялись, словно услышали самый смешной анекдот. Мы тайком растерянно переглянулись: или эти ставрофилахи — настоящие актеры, или мы совершенно ошиблись в поисках места. Я тщательно разглядывала их, стараясь заметить малейший признак обмана, но на их сморщенных лицах лежал отпечаток полнейшей невинности, а открытые улыбки казались абсолютно искренними. Неужели мы допустили какую-то ошибку?

Мы пошли в сторону постоялого двора, пока монахи подробно рассказывали нам об истории аббатства. Они очень гордились украшавшими трапезную византийскими фресками и хорошим состоянием, в котором сохранилась церковь благодаря усилиям всей их жизни, посвященным также обслуживанию тех немногих туристов, которые сюда добирались. Они поинтересовались, почему нам пришло в голову приехать в монастырь Святого Константина Аканццо и сколько времени мы планируем остаться. Конечно, заверили нас они, мы сможем разделить с ними трапезы, и, если пребывание здесь покажется нам приятным, было бы неплохо, учитывая наше благосостояние, перед отъездом оставить хорошее пожертвование для аббатства. И, сказав это, они снова рассмеялись, как счастливые дети.

В общем, за беседой мы прошли мимо огородика, в котором работал еще один отец-бенедиктинец, склонившийся над лопатой, которую он с трудом погружал в землю.

— Отец Джулиано, у нас гости! — крикнул ему один из наших сопровождающих.

Отец Джулиано приложил ладонь к глазам, чтобы получше разглядеть нас, и что-то проворчал.

— Отец Джулиано — наш аббат, так что подойдите, поздоровайтесь с ним, — тихонько посоветовал нам один из монахов. — Скорее всего он будет расспрашивать вас долго, так что мы подождем вас внутри. Когда закончите, идите по вон той тропинке, а потом сверните направо. Заблудиться тут невозможно.

Капитан начинал проявлять нетерпение и раздражаться. Чувство, будто мы ошиблись и зря теряем время, становилось все острее и острее. Эти монахи даже отдаленно не подходили на роль ставрофилахов так, как мы себе их представляли. Хотя на самом-то деле, подумала я, пока мы пробирались по огороду, как мы представляем себе ставрофилахов?

Мы могли быть абсолютно уверены только насчет одного из них: нашего молодого эфиопа Аби-Руджа Иясуса, потому что два других — ризничий из церкви Святой Лючии и вонючий священник из Санта-Марии-ин-Космедин — могли быть всего лишь ризничим и священником.

Монахи удалились по тропинке, а неподвижный, словно монарх на троне, аббат дожидался, пока мы подойдем, опершись на лопату.

— Сколько времени вы тут пробудете? — прямо спросил он, когда мы подошли ближе.

— Немного, — ответил Кремень так же неприветливо.

— Что привело вас в аббатство Святого Константина Аканццо? — Судя по его интонации, это был допрос третьей степени. Его лицо мы как следует рассмотреть не могли, потому что голову ему прикрывал широкий капюшон.

— Интерес к флоре и фауне, — недовольно ответил капитан.

— Природа, отче, природа и покой, — поспешно добавил профессор примирительным тоном.

Аббат взялся за лопату обеими руками и с размаху снова всадил ее в землю, поворачиваясь к нам спиной.

— Идите в дом. Вас ждут.

Мы были смущены и озадачены этой краткой беседой и пошли назад по дорожке через огород, а затем направились по указанной нам дороге. Тропинка бежала по тенистой части леса и сужалась просто до ниточки.

— Каспар, что это за деревья — такие высокие?

— Здесь всего понемножку, — пояснил Кремень, не поднимая голову, чтобы на них взглянуть, словно он уже все осмотрел: — Дубы, ясени, вязы, серебристые тополя… Но эти виды не такие уж высокие. Возможно, химический состав почвы здесь очень богат, а может, монахи из аббатства Святого Константина на протяжении веков проводили какую-то селекцию семян.

— Потрясающе! — воскликнула я, поднимая глаза к густому зеленому растительному куполу, затенявшему дорогу.

Молча пройдя порядочный отрезок пути, Фараг спросил:

— Монахи вроде говорили, что нужно где-то свернуть направо?

— Наверное, осталось уже чуть-чуть, — ответила я.

Но оставалось немало, потому что минуты шли, а развилки все не было.

— Кажется, мы идем не туда, — сказал Кремень, глядя на часы.

— Я уже об этом давно говорю.

— Пойдем дальше, — возразила я, вспоминая, что вышли мы на тропинку правильно.

Однако больше чем полчаса спустя мне пришлось признать свою ошибку. Казалось, мы углубляемся в самую чащу леса. Тропинка еле виднелась, и, помимо того, что листва стала гуще, отсутствие солнечного света, который не пропускали сомкнувшиеся сверху кроны деревьев, не позволяло нам понять, в каком направлении мы движемся. К счастью, воздух был чист и свеж, и идти было не в тягость.

— Возвращаемся, — приказал Глаузер-Рёйст с сердитым лицом.

Ни я, ни Фараг с ним спорить не стали, потому что было очевидно, что, даже если мы будем идти целый день, этим путем мы никуда не выйдем. Странно только было, что, пройдя около километра в обратном направлении, мы вышли на перекресток тропинок.

— Что за вздор, — вспылил Кремень. — Раньше мы тут не проходили.

— Хочешь услышать мое мнение? — усмехнувшись, спросил Фараг. — Думаю, мы начали путь по второму уступу. Они, наверное, спрятали эти тропки, а теперь открыли, чтобы мы их нашли. Какая-то из них ведет к правильному месту.

Это немного успокоило капитана.

— В таком случае, — сказал он, — будем вести себя так, как полагается в таких обстоятельствах.

— Куда пойдем? Направо или налево?

— А если это не испытание? — возразила я, поджав губы. — А если мы просто заблудились, и в бреду нам мерещатся видения?

Вместо ответа я получила равнодушное молчание. Оба они начали присматриваться, рыскать и носками ботинок переворачивать камешки. Они были похожи на двух индейских разведчиков или, еще хуже, на двух охотничьих псов, которые ищут упавшую в листву дичь.

— Вот, нашел! — закричал вдруг Фараг.

На стволе дерева, растущего рядом с тропинкой, идущей влево, виднелась маленькая христограмма Константина величиной не больше ногтя.

— Ну, что я говорил! — с довольным видом продолжал он. — Нам сюда!

Это «сюда», однако, оказалось длиннющей дорожкой, которая уже ближе к полудню привела нас к кустарнику почти трехметровой высоты, вставшему у нас на пути. Мы остановились перед ним с тем же выражением удивления на лице, какое появилось бы у туарега, нашедшего небоскреб посреди пустыни.

— По-моему, мы пришли, — пробормотал профессор.

— И что теперь?

— Наверное, идти вдоль него. Может быть, где-то есть просвет. Возможно, с другой стороны нас что-то ожидает.

Мы прошли вдоль стены кустов минут двадцать, пока наконец ее идеальная линия не нарушилась. Ворота шириной около двух метров, казалось, приглашали нас войти, а прикованная к земле железная христограмма не оставляла сомнений относительно дальнейших действий.

— Круг завистников, — прошептала я, немного труся, и поднесла левую ладонь к руке, на которой еще не зажил шрам с первым крестом.

— Вперед, Басилея, а то еще скажут, что мы — трусы! — восторженно провозгласил Фараг, входя в просвет.

Перед нами вздымалась вторая линия кустарников, и ее конца не было видно ни в одну, ни в другую сторону, так что кусты с обеих сторон образовывали бесконечный коридор.

— Господа предпочитают пойти направо или налево? — с таким же энтузиазмом вопросил Фараг.

— В какую сторону идет Данте, попав на второй уступ? — спросила я.

Капитан быстро достал из рюкзака свой потрепанный экземпляр «Божественной комедии» и начал его листать.

— Слушайте, что гласит третья строфа песни, — с явным волнением произнес он: — «Дорога здесь резьбою не одета; стена откоса и уступ под ней — сплошного серокаменного цвета». И на четыре стиха ниже, говоря о Вергилии: «Затем, на солнце устремляя взоры, недвижным стержнем сделал правый бок, а левый повернул вокруг опоры». Думаю, вы согласитесь со мной, что яснее объяснения не придумаешь.

— А где же солнце? — поинтересовалась я, ища его глазами. Громадные деревья росли так, что сложно было угадать, где именно оно находится.

Капитан взглянул на часы, достал компас и указал на точку на небе.

— Оно должно быть где-то там, — указал он.

И правда, так и было, потому что, зная это, было легче заметить его свет, проникавший в этом месте сквозь листву.

— Но мы не можем быть уверены, что Вергилий смотрел на солнце в то же время, что и мы, — заметил Фараг. — А от этого зависит направление.

— Положимся на удачу, — вмешалась я. — Если ставрофилахи хотели бы, чтоб мы пошли в каком-то конкретном направлении, они бы указали нам его.

Глаузер-Рёйст, не отрывавшийся от «Божественной комедии», поднял голову и посмотрел на нас блестящими глазами:

— Знаете, доктор, наша удача нас не подвела, она попала прямо в точку, потому что Вергилий и Данте пришли ко второму уступу как раз после полудня. То есть почти в то же время, что и мы.

Довольно улыбаясь, я повернула лицо к солнцу, уперлась правой ногой в землю и повернулась влево, и слева оказался правый проход, так что мы пошли между одинакового цвета «стеной откоса» и «уступом под ней», хотя они только казались гладкими, так как были сплетены из тесно перекрученных ветвей. Дорога тоже не была «сплошного серокаменного цвета», так как через каждые сто — двести метров на ней появлялась прочно закрепленная в земле деревянная звезда. В начале эти фигуры очень привлекли наше внимание, но после часа пути мы решили, что, что бы это ни было, нам все равно.

Мы прошагали в быстром темпе еще час, но пейзаж совершенно не изменился: в центре — усеянный звездами земляной коридор, а по бокам — пара высоченных зеленых стен, которые под влиянием перспективы, казалось, сходятся где-то вдалеке перед нами.

Меня начинала одолевать усталость. Ноги в туфлях горели и болели, и я бы что угодно отдала за стул или, еще лучше, за удобное кресло, как те, что были в вертолете. Но, так же как Данте с Вергилием, хотя, будучи духом, последний никогда не уставал, нам тоже пришлось довольно долго идти вперед, пока мы нашли что-то стоящее.

— Мне вспоминается фраза Борхеса, — пробормотал Фараг, — которая гласит: «Мне известен греческий лабиринт, состоящий из одной-единственной прямой линии. На этой линии заблудилось столько философов, что немудрено было запутаться простому детективу». По-моему, это из «Хитросплетений».

— А помнишь вот это: «Бесконечный круг, центр которого везде, а окружность так велика, что кажется прямой линией»? — Я тоже читала Борхеса, так почему бы не покрасоваться?

Около пяти вечера, когда никто из нас еще даже не вспомнил о голоде и жажде, мы наконец обнаружили проход во втором, внутреннем, круге кустов: железную дверь высотой с живую ограду и шириной около восьмидесяти сантиметров. Толкнув ее и переступив через порог, мы заметили еще пару любопытных деталей: во-первых, наши огромные изгороди были не чем иным, как толстыми, прочными каменными стенами толщиной почти в полметра, увитыми вьющимися растениями; а во-вторых, дверь была сделана таким образом, что, как только мы закрыли бы ее за своей спиной, мы уже никак не смогли бы снова открыть ее.

— Если только что-нибудь не подложим, — сказал Босвелл, на которого сегодня снизошло вдохновение.

Поскольку камней вокруг не было, с собой у нас не было ничего лишнего и, в довершение всего, проклятые растения были крепче веревок и кололись, как черти, единственным решением нам представилось заложить в дверь часы Фарага, который сделал это щедрое предложение, говоря, что часы из титана и выдержат давление двери без проблем. Однако, как только мы, хоть и очень аккуратно, прижали их железной створкой, бедный механизм, выдержав несколько секунд, подался под весом двери и разлетелся на тысячи кусков.

— Мне очень жаль, Фараг, — сказала я, пытаясь его утешить. Но на его лице было написано скорее смущение и недоверие к происходящему, чем расстройство.

— Не беспокойтесь, профессор, Ватикан вернет вам их стоимость. Хуже всего, — заключил он, — что теперь дверь закрылась, и открыть ее никак нельзя.

— Ну а разве это не значит, что мы на правильном пути? — с энтузиазмом откликнулась я.

Мы снова зашагали в том же направлении, обратив внимание, что этот второй коридор чуть уже предыдущего. Тьма начала опасно сгущаться.

Быть может, за пределами леса было еще довольно светло, но под этим густым небом из ветвей видимость была очень ограничена.

Мы не прошли и ста метров, как опять наткнулись на символ на тропе, хотя теперь выглядел он гораздо оригинальнее:

Судя по цвету и по фактуре, похоже было, что он сделан из свинца (хотя полной уверенности у нас не было), и разумеется, тот, кто его здесь оставил, позаботился о том, чтобы его нельзя было сдвинуть ни на сантиметр. Он казался частью земли, словно вырастал из нее.

— Вообще-то этот знак мне очень знаком, — заметила я, разглядывая его на корточках. — Это, случайно, не знак Зодиака?

Капитан стоял, не сгибаясь, ожидая, пока два специалиста по классическим древностям выскажут свое мнение.

— Нет. Похож, но не он, — возразил Фараг, сбрасывая ладонью упавшую на знак листву. — Это символ, которым со времен античности обозначали планету Сатурн.

— А какое отношение ко всему этому имеет Сатурн?

— Если бы мы это знали, доктор, то могли бы уже вернуться домой, — проворчал Кремень.

Оскалившись, я тайком скорчила презрительную мину, которую смог увидеть только Фараг — он тихонько усмехнулся. Потом мы встали и пошли дальше. Над нами сгущалась ночь. Иногда слышался крик какой-то птицы и шелест листьев, колеблемых порывом ветра. В довершение всего начало холодать.

— Нам придется тут ночевать? — спросила я, поднимая ворот куртки. Хорошо хоть, она кожаная и на фланелевой подкладке.

— Боюсь, что да, Басилея. Надеюсь, вы, Каспар, предусмотрели такую возможность.

— При чем тут Басилея? — вместо ответа спросил капитан.

У меня вдруг задрожали ноги.

— Это слово часто употреблялось в Византии. Оно означает «достойная женщина».

«Ну и врун!» — подумала я, одновременно облегченно вздыхая про себя. Никак нельзя перевести слово «Басилея», как «достойная женщина», и, уж конечно, это слово не было общеупотребительным в Византии, поскольку буквально оно означает «императрица» или «принцесса».

Было только полседьмого вечера, но капитану пришлось зажечь свой мощный фонарь, потому что нас окружала кромешная тьма. Мы весь день прошагали по этим длинным грунтовым дорожкам, так никуда и не добравшись. Наконец мы сделали привал и рухнули на землю, чтобы перекусить в первый раз после завтрака, съеденного еще в Риме. Пока мы жевали то, что уже можно называть «знаменитыми» бутербродами с колбасой и сыром (от одного испытания к другому капитан меню не менял), мы снова перебрали все собранные в этот день данные и пришли к выводу, что нам не хватает еще многих фрагментов головоломки. Завтра мы уже будем лучше представлять, в чем суть дела. Термос с горячим кофе вернул нам хорошее настроение.

— А что, если нам остаться здесь, поспать, а как только рассветет, мы продолжим путь? — предложила я.

— Пройдем чуть-чуть еще, — не согласился Кремень.

— Каспар, я думаю, надо послушать Оттавию. Сегодня был долгий день.

Хоть и с неудовольствием, но Кремень сдался, так что прямо там мы и разбили импровизированный лагерь. Для начала капитан вручил нам пару хороших шерстяных шапок, при виде которых мы рассмеялись и посмотрели на него как на сумасшедшего. Он, конечно, обиделся.

— Стыдились бы своего невежества! — загремел он. — Вы что, никогда не слышали, что говорят: «Когда мерзнут ноги, надевай шляпу»? Именно через голову происходит большая часть теплопотери в нашем теле. Человеческий организм устроен таким образом, что, когда туловище и спина мерзнут, он жертвует конечностями. Если мы избежим теплопотери через голову, мы поддержим температуру тела, а значит, руки и ноги у нас останутся теплыми.

— Ой, как сложно! Я же простой обитатель пустыни! — хохотнул Фараг, но одновременно со мной нахлобучил шапку до ушей. Шапка, которую капитан дал мне, показалась мне слегка знакомой, но почему, я вспомнила только позже.

Затем Кремень вытянул из волшебного рюкзака нечто похожее на пачки с сигаретами и хотел вручить по одной каждому из нас. Разумеется, мы как можно вежливее отказались от его предложения, но Глаузер-Рёйст, набравшись терпения, объяснил нам, что это что-то вроде походных одеял, нечто наподобие продублированных фольгой кусков полиэтилена, которые ничего не весили, но очень хорошо сохраняли тепло. Мое одеяло оказалось с одной стороны красного цвета, с другой — серебристого, одеяло Фарага было серебристо-желтым, а капитану досталось серебристо-оранжевое. Они и на самом деле оказались очень теплыми, так что благодаря шапкам и одеялам, которые жутко хрустели при малейшем движении, мы почти не заметили, что спим под открытым небом посреди леса. Осторожно прислонившись спиной к увитой растениями стене, я уселась между моими спутниками, и капитан погасил фонарь. Наверное, я потихоньку, сама того не сознавая, сползла в сторону Фарага, но как только я уронила голову ему на плечо, я во сне вспомнила, что надетая на мне шерстяная шапка была на смуглой девушке на той фотографии, которую я видела в гостиной дома у капитана.

Рассвет, если так можно сказать о переходе от черной к темно-серой тьме, начался около пяти утра. Все мы проснулись одновременно, наверняка разбуженные громким пением птиц, звучавшим как настоящая оглушительная хоровая ария. Сквозь сон я смутно вспомнила, что сегодня суббота и что всего неделю назад я была в Палермо с семьей на поминках по моему отцу и брату. Я молча помолилась за них и прежде, чем окончательно открыть глаза, попыталась принять окружавшую меня безумную реальность.

Шатаясь и спотыкаясь, мы встали, выпили немного холодного кофе, собрали вещи и отправились в путь с того места, где остановились вчера. Мы без отдыха шли до девяти или половины десятого утра, насчитав тридцать с лишком символов Сатурна. Потом чуть-чуть отдохнули и зашагали дальше, недоумевая, участвуем мы в испытании на очищение души или в соревнованиях на выносливость. Внезапно в глубине перед нами встала огромная стена, перегораживавшая коридор.

— Внимание! — провозгласил Фараг. — Мы пришли!

Мы ускорили шаг, подгоняемые ужасным желанием достичь последнего отрезка. Но нет, до конца было далеко, потому что, хоть эта заросшая кустарниками стена и закрывала коридор, по которому мы пришли, слева от нас красовалась новая железная дверь, точь-в-точь такая же, как та, сквозь которую мы прошли накануне. Зная, что оставить ее открытой мы не сможем, мы толкнули ее и смиренно пересекли порог, догадываясь, что по ту сторону двери нам откроется очень похожая на уже знакомую нам картина. Если бы этот новый коридор не был еще уже предыдущего, можно было бы поклясться, что мы все в том же месте.

— Такое впечатление, что мы проходим сквозь параллельные линии, разделенные все более узкими расстояниями, — заметил Фараг, вытягивая руки в стороны и убеждаясь, что в этом третьем коридоре кончики его пальцев находились всего в пяди от зарослей растений. Но и растения изменились: трехметровой высоты стены теперь покрывали не скрещивающиеся стебли и листья; теперь в них вплелись целые заросли колючего терновника, ежевики, чертополоха и крапивы, угрожая при малейшем прикосновении оцарапать и ожечь нас.

— Коридоры, бесспорно, уже, — согласился Кремень, глядя на компас, — но я не так уж уверен в том, что мы идем по параллельным прямым линиям. Похоже, что мы повернули почти на семьдесят градусов влево.

— Серьезно? — удивился Фараг, недоверчиво подходя к нему, чтобы взглянуть на показания прибора. — Точно!

— По-моему, это я говорила про «бесконечный круг, центр которого везде, а окружность так велика, что кажется прямой линией», — насмешливо проговорила я, поглаживая пальцами одну из острых колючек, торчащих из живой изгороди. Если бы она не была явно растительного происхождения, я была бы готова поспорить, что это дело лучшего производителя игл всех времен и народов. С шипа слетел черный пушок, от которого моя кожа в считанные секунды покраснела, и я тут же почувствовала жжение, словно дотронулась до горящей спички. — Господи, какие ужасные колючки! Надо держаться от них подальше!

— Дайте-ка взглянуть.

Но пока капитан осматривал мою руку, краснота и жжение понемногу распространялись.

— К счастью, прурит, вызываемый колючками, к которым вы прикоснулись, быстро пройдет, но неизвестно, чего ожидать от других видов растений, которые здесь растут. Будьте осторожны.

Стараясь не касаться колючих веток, острые рапиры которых могли без труда разорвать нашу одежду, мы прошли еще сто — сто пятьдесят метров, пока капитан, шедший на шаг впереди, резко не остановился.

— Еще один странный символ, — сказал он.

Мы с Фарагом нагнулись, чтоб его разглядеть. Это была замысловато выписанная цифра четыре, изготовленная из какого-то нового металла с голубоватыми отблесками:

— Символ планеты Юпитер, — констатировал все более удивленный Босвелл. — Не знаю… Если мы на самом деле идем кругами и в каждом новом проходе появляется новая планета, возможно, все это — просто большое космологическое изображение.

— Может быть, — согласился Кремень, касаясь фигуры рукой, — но этот космологический символ сделан из олова.

— Сатурн был из свинца, — напомнила я.

— Не знаю, не знаю… — хмуро повторил Фараг. — Все это очень странно. Во что нас заставляют играть на этот раз?

Следующую дверь мы нашли пять часов спустя, после того, как прошлись по планете Юпитер по крайней мере раз тридцать.

Прежде чем пересечь порог, мы перекусили, усевшись на земле подальше от колючих зарослей. Следующий коридор или гигантский круг, как посмотреть, был еще чуть уже, а колючие растения стали гуще и опаснее. Здесь находился сделанный из железа символ планеты Марс:

— В общем, похоже, сомнений больше нет, — подытожил капитан.

— Мы идем по Солнечной системе.

— Думаю, мы не должны исходить из современных понятий, — поправил меня Фараг, склонившийся над символом. — Наши теперешние познания о планетах и вселенной не имеют ничего общего со знаниями античности. Если вы обратите внимание, то увидите, что пока порядок был такой: Сатурн-Юпитер-Марс, то есть не хватает трех первых, самых удаленных от Солнца планет, Плутона, Нептуна и Урана, которые были открыты за последние три века. Так что я бы сказал, что мы ходим по изображению вселенной в таком виде, в каком ее представляли со времен классической Греции до Возрождения, то есть в виде сферы с прикрепленными к ней звездами, воплощенной в первом пройденном нами коридоре, семи планет и Земли.

— Такого взгляда на вселенную придерживался и Данте.

— Конечно, капитан. Данте Алигьери, как и все его предшественники и даже многие после него, считал, что вселенная — это девять сфер, размещенных одна внутри другой. Самая внешняя сфера, включающая в себя все остальные, — сфера неподвижных звезд, а самая внутренняя — Земля, где живет человек. Обе эти сферы неподвижны, их положение всегда неизменно. Однако другие сферы, расположенные между ними, находятся во вращательном движении, это сферы семи известных древним планет: Сатурна, Юпитера, Марса, Меркурия, Венеры, Солнца и Луны.

— Девять сфер и семь планет, — подчеркнул Глаузер-Рёйст. — Снова семь и девять.

Я посмотрела на Фарага, не в силах скрыть своего глубокого восхищения. Это самый умный мужчина, которого я когда-либо встречала. Все, что он сказал, каждое слово, было совершенно правильным, что говорило о том, что у него восхитительная память, даже лучше, чем моя. А я никогда не встречала никого, о ком можно было бы сказать нечто подобное.

— То есть следующей будет орбита Меркурия.

— Я в этом уверен, Каспар, но, кроме того, думаю, что с каждым разом мы будем двигаться все быстрее, потому что круги вписаны друг в друга, и их диаметры обязательно должны уменьшаться.

— А дороги сужаться, — добавила я.

— Тогда вперед, — приказал Кремень. — Осталось посетить четыре планеты.

К двери Меркурия мы подошли на закате, когда я раздумывала о том, что Аби-Рудж Иясус, это мертвое тело, лежавшее на носилках Афинского института патологоанатомии, должно быть, был кем-то вроде Колосса, настоящим Гераклом, если он прошел все испытания братства, а вместе с ним и остальные ставрофилахи, включая Данте и отца Бонуомо. Что за вера или фанатизм толкали этих людей на то, чтобы вынести все эти тяготы? И почему, если они так избранны, так мудры, они впоследствии соглашаются на то, чтобы пребывать на непритязательных должностях сторожей, ведя банальную, скрытую от других жизнь?

Ночь мы провели на одном из символов Меркурия, изготовленном на этот раз из какого-то очень блестящего, шлифованного металла с фиолетовым отсветом, который мы не смогли опознать, и спать нам пришлось вповалку на земле, улегшись рядком вдоль коридора, потому что расстояние между колючими стенами коридора уже не позволяло никаких излишеств.

На рассвете следующего дня, воскресенья, снова проснувшись от оглушительного пения птиц, с первыми лучами зари мы продолжили путь, преодолевая боль всех косточек и мышц наших затекших тел.

До пятой планетной орбиты мы добрались, когда солнце было в зените. Капитан объявил нам, что мы повернули больше чем на двести градусов относительно исходной точки пути, так что нам оставалось уже меньше половины оборота, чтобы завершить полный круг. В коридоре Венеры ее символ, выполненный из красновато-бурой меди, повторялся только двадцать два раза. Но бо льшая неожиданность ожидала нас в следующем коридоре, который, как и предыдущий, уже не представлялся нам двумя прямыми, сходящимися там, где терялся взгляд, а являл собой полукружия, заметно изгибавшиеся влево. Так вот, едва переступив порог и войдя в этот круг Солнца, мы с удивлением заметили, что теперь над нашими головами боковые стены, которые стояли уже так близко друг к другу, что самый крупный из нас, капитан Глаузер-Рёйст, мог двигаться вперед, только повернув плечи, соединяла теперь колючая крыша из ежевики и чертополоха. Еще до того, как мы нашли первый из символов, рукава куртки Фарага уже были разорваны, а мне приходилось глядеть во все глаза, чтобы как-нибудь не наткнуться на пару сотен этих ужасных булавок.

Да, первый символ появился почти сразу: простой круг с еще более простой точкой в середине, но из чистого золота, чистейшего золота, которое даже в тесном полумраке коридора поблескивало в том скудном свете, которому удавалось пробиться сквозь заросли. Если бы мы не находились в таком бедственном положении, когда со всех сторон нам грозили длинные шипы, рвущие нам одежду и царапающие кожу, мы бы наверняка остановились полюбоваться таким сокровищем (потому что всего мы насчитали пятнадцать таких символов Солнца), но мы очень торопились выбраться оттуда, добраться до какого-нибудь места, где можно спокойно двигаться, не боясь уколов и вызываемых крапивой ожогов, и, кроме того, над нами сгущалась ночь.

В ту минуту мы испытывали настоящую панику при мысли о том, что нас ждет за дверью седьмой и последней планеты, Луны, но почти невероятная действительность превзошла любое наше предположение, каким бы ужасным оно ни было. С самого начала железная створка двери, словно натыкаясь на какую-то преграду, еле открылась настолько, чтобы дать нам с трудом протиснуться внутрь; но препятствием оказались заросли на стене против двери: проход был теперь так узок, что лишь ребенок мог бы пройти по нему, не оцарапавшись. Колючая изгородь стены и потолка была обрезана так, что в центре оставался проход, напоминавший формой человеческое тело, так что, когда мы шли, наши головы оказывались в окружении двух рядов острых шипов, сходящихся вокруг шеи, и нам ничего не оставалось, как идти вперед этой дорогой. Поскольку Фараг и капитан были выше и шире прорезанного прохода, подходящего мне, как облегающий костюм, я настаивала на том, чтобы отдать им мою куртку и свитер, чтобы они, по возможности, защитились от ужасных царапин, которые их ожидали, а сверху накрыть их, особенно капитана, походными одеялами. Однако Фараг наотрез отказался закутываться.

— Нам всем придется оцарапаться, Басилея! — сердито крикнул он. — Ты что, не понимаешь, что в этом заключается испытание? Это часть плана! Почему ты должна страдать больше нас?

Я пристально посмотрела ему в глаза, пытаясь передать ему всю свою решимость.

— Послушай меня, Фараг: я только оцарапаюсь, а у вас будут очень серьезные раны, если вы не закутаетесь во все, что только найдете!

— Профессор Босвелл, — прервал меня Кремень, — доктор Салина права. Возьмите ее куртку и укройтесь ею.

— И шапки, — вспомнила я, — натяните на лица шапки.

— Нужно их разрезать. Сделать вырезы для глаз.

— Ты тоже защитишь лицо шапкой, Оттавия. Как мне все это не нравится… — пробормотал Босвелл.

— Хорошо, не беспокойся. Я тоже прикроюсь.

Коридор седьмой планеты был жутким кошмаром, хоть капитан и сказал, что символы на земле, похожие на миски серебряные полумесяцы, были самыми красивыми во всем лабиринте. Он мог их разглядеть, потому что шел первым и нес фонарь, но думаю, что даже если бы я смогла наклонить голову, чтобы на них посмотреть — неосуществимая операция, — мне было бы все равно. Помню, что в своем отчаянии я испытывала желание броситься на колючки, чтобы раз и навсегда покончить с этими сотнями невыносимых мелких щипков, острых уколов, порезов, из-за которых по моим рукам, ногам и даже щекам лилась кровь, потому что не было такой шерсти или другой ткани, которые могли бы противостоять атакам этих кинжалов. Помню, что я чувствовала холодок засыхающих ручейков крови, помню, как пыталась успокоиться, думая, что Христос претерпел мучения на Крестном Пути с терновым венцом на голове, помню, как была на грани отчаяния, бесконтрольной истерики. Однако больше, чем все остальное, помню, как липкая от крови рука Фарага ищет мою. И кажется, именно тогда, в эти моменты, когда я никак не могла контролировать себя саму, я поняла, что влюбляюсь в этого странного египтянина, который, казалось, всегда заботился обо мне и втайне от всех называл меня императрицей. Это было невозможно, но то, что я ощущала, было ничем иным, как любовью, хоть я никогда раньше ее не испытывала и сравнивать мне было не с чем. Потому что я никогда не влюблялась, даже в отрочестве, поэтому никогда не понимала смысла этого слова, и у меня не было сентиментальных проблем. Центром моего существования был Бог, и Он всегда хранил меня от этих чувств, которые сводили с ума моих старших сестер и подруг, заставляя их говорить и совершать глупости и нелепые поступки. Но сейчас я, Оттавия Салина, монахиня ордена Блаженной Девы Марии, за спиной которой почти сорок лет жизни, влюбляюсь в этого иностранца с голубыми глазами. И больше я не чувствовала уколов. А если чувствовала, то о них не помню.

Естественно, остаток коридора седьмой планеты стал для меня путем долгой борьбы с самой собой, заранее проигранной борьбы, хотя в тот момент я думала, что еще могу что-то сделать, чтобы помешать происходившему со мной, и на самом деле вот что я решила перед тем, как мы добрались до последней двери этого дьявольского лабиринта из прямых линий: это неизвестное, смущавшее меня чувство, из-за которого быстрее билось мое сердце, а мне хотелось смеяться и плакать, из-за которого я существовала только ради этой руки, еще сжимающей мою руку, есть абсурдное следствие ужасного положения, в котором я нахожусь. Как только окончится эта авантюра со ставрофилахами, я вернусь домой, и все будет как раньше, без порывов и глупостей. Жизнь вернется в свое русло, и я снова окажусь в Гипогее и похороню себя среди кодексов и книг… Похороню себя? Я сказала «похороню себя»? На самом деле идея вернуться без Фарага, без Фарага Босвелла, была невыносимой… Когда я тихонько произносила его имя, так, чтобы он не услышал, на моих губах появлялась детская улыбка. Фараг… Нет, я не могла вернуться к моей прошлой жизни без Фарага, но я не могла вернуться с Фарагом! Я монахиня! Я не могу перестать быть монахиней! Вокруг этой оси вращалась вся моя жизнь, моя работа.

— Дверь! — воскликнул капитан.

Мне хотелось повернуться и взглянуть на профессора, улыбнуться ему и дать знать, что я здесь. Мне нужно было его видеть! Видеть и сказать ему, что мы пришли, хоть он уже и знает об этом, но если бы я повернула голову хоть на сантиметр, скорее всего при этом я осталась бы без носа. И это меня спасло. Эти последние секунды перед выходом из коридора Луны вернули мне благоразумие. Быть может, дело было в том, что мы подходили к концу, а может, в уверенности, что я навсегда погублю себя, если буду и дальше идти на поводу этих сильных эмоций, но здравый смысл взял свое, и мое рациональное «Я», то есть вся я, выиграло эту первую битву. Я с корнем вырвала опасное чувство, задушила его при самом рождении без всякого сожаления и колебаний.

— Открывайте, капитан! — крикнула я, резко выпуская руку, которая всего секунду назад была единственным, что что-то значило в моей жизни. И, когда я ее отпустила, все стерлось, хоть мне и стало больно.

— Оттавия, ты в порядке? — обеспокоенно спросил меня Фараг.

— Не знаю. — Мой голос немного дрожал, но я совладала с ним. — Когда я смогу вздохнуть, не почувствовав уколов, я тебе скажу. Сейчас мне нужно как можно скорей отсюда выйти!

Мы добрались до центра лабиринта, и я возблагодарила Бога за это широкое круглое пространство, где можно было двигаться и вытянуть руки и даже, при желании, бегать.

Капитан положил фонарь на стоявший в центре стол, и мы осмотрелись по сторонам, словно это прекраснейший в мире замок. Не так приятно было смотреть на нас самих: мы были похожи на шахтёров после смены. Но перепачканы мы были не сажей, а кровью. Множество мелких порезов ещё сочились на наших лбах и щеках, когда мы сняли с себя шапки; они покрывали наши шеи и руки, и даже под свитерами и брюками у нас были кровоточащие раны плюс к бесчисленным гематомам и участкам сыпи, вызванной стрекательной жидкостью растений. Кроме того, как если бы этой картины «Се человек» было недостаточно, то тут, то там из нас торчали застрявшие шипы, художественно дополняя весь наш образ.

К счастью, в рюкзаке капитана была небольшая аптечка, так что с помощью ваты и перекиси водорода мы смыли кровь с ран — слава Богу, все они оказались поверхностными, — а потом при свете фонаря хорошенько залили их йодом. Закончив с этими процедурами, немного придя в себя в своём новом положении и успокоившись, мы оглядели место, куда мы попали.

Первым наше внимание привлёк грубый стол, на котором лежал фонарь и который после быстрого осмотра оказался совсем не столом: это была довольно большая старая железная наковальня, испещрённая в верхней части глубокими следами долгой службы в какой-то кузнице. Но любопытнее всего была не наковальня (можно сказать, она имела даже какую-то декоративную ценность), а огромная куча молотков разных размеров, как попало сваленных в угол, словно это ненужный хлам.

Мы стояли молча, не в силах угадать, что мы должны были со всем этим сделать. Если бы тут хотя бы было горнило и какой-нибудь кусок металла, мы бы поняли, но тут была только наковальня и груда молотков, и для начала этого было маловато.

— Предлагаю поужинать и лечь спать, — предложил Фараг, падая на землю и опираясь спиной на мягкое и пружинистое сплетение растений, которое теперь покрывало круглые каменные стены. — Утро вечера мудренее. Я больше не могу.

Не говоря ни слова, но полностью согласившись с ним, мы с капитаном уселись рядом и точно последовали его примеру. Утро вечера мудренее.

У нас уже не было ни холодного кофе в термосе, ни воды во фляге, ни бутербродов с колбасой и сыром в рюкзаке. У нас не было ничего, кроме множества ран, тягостной усталости и треска в суставах. Этой ночью от холода нас не защитили даже походные одеяла, потому что накануне они были разорваны и стали совершенно бесполезными. Так что либо Бог поможет нам выйти отсюда, либо мы присоединимся к многочисленным желающим стать членами братства ставрофилахов — а их наверняка было немало, — погибшим, пытаясь достичь этой цели.

Разум подсказывал мне, что, несмотря на кажущуюся действительность, наше положение не очень изменилось по сравнению с кругом Луны, потому что, если там клетка из растений насильно вынуждала нас идти по проложенному пути, в этом гладком, пустом центре лабиринта, откуда была видна чистая и холодная твердыня неба, нам ничего не оставалось, как решить задачу с молотками и наковальней. Или это, или ничего. Вот так просто.

— Надо размяться, — пробормотал ещё сонный Фараг. — Кстати, доброе утро.

Мне хотелось обернуться и посмотреть на него, но я крепко-накрепко сдержала голову и поборола вдруг накатившее на меня глупое желание заплакать. Я уже начинала себе надоедать.

Глаузер-Рёйст встал и начал делать зарядку, чтобы размять затёкшие мышцы. Я не двинулась с места.

— Неплохо было бы заказать у портье завтрак.

— Я хочу очень горячего кофе-эспрессо с шоколадным кексом! — взмолилась я, воздевая вверх ладони.

— А как насчёт взяться за работу? — прервал нас Кремень, заложив руки за затылок и пытаясь оторвать себе голову.

— Разве что если вы хотите, чтобы мы выковали какую-нибудь статую из железа, из которого сделаны молоты! — пошутила я.

Капитан подошёл к груде молотков и встал перед нею с сосредоточенным видом. Потом он присел на корточки, и я потеряла его из виду, потому что его скрыла наковальня. Фараг привстал, чтобы видеть, что он делает, а потом поднялся и пошёл к нему.

— Что-то обнаружили, Каспар? — спросил он.

Тогда Кремень встал, и я снова увидела половину его корпуса.

— Ничего особенного. Самые обыкновенные молотки, — сказал он, взвешивая их в руке. — Некоторые раньше использовались, некоторые нет. Есть большие, маленькие и средние. Но, похоже, ничего особенного в них нет.

Фараг присел на корточки и тут же встал с ещё одним железным молотом в руке. Он поднял его вверх, покрутил им, подкинул в воздух и ловко поймал.

— Действительно, ничего особенного, — сокрушённо произнёс он и одновременно сделал шаг к наковальне и ударил по ней. Звук разнёсся по лесу, как колокольный звон. Мы оцепенели, а птицы стаями поднялись с верхушек деревьев и с криками улетели. Когда несколько секунд спустя гром утих, никто из нас троих не посмел шевельнуться, мы всё ещё были напуганы происшедшим и стояли, окаменев от страха, как статуи.

— Господи!.. — пробормотала я, нервно моргая и сглатывая слюну.

Кремень хохотнул.

— Хорошо ещё, профессор, что в них нет ничего особенного! Иначе вообще!..

Но Фараг не засмеялся. Он стоял с серьёзным, отсутствующим выражением. Ни слова не говоря, он повернулся, выхватил из рук капитана молоток и прежде, чем мы смогли вмешаться, снова изо всех сил ударил по наковальне. Я закрыла уши руками, когда увидела, как он замахивается с однозначным намерением, но это меня не спасло: удар железа по железу врезался мне в мозг сквозь кости черепа. Я вскочила на ноги и побежала к нему. В тысячу раз лучше поссориться, чем снова такое ощутить. А если ему взбредёт в голову использовать все молотки?

— Что это, интересно знать, ты делаешь? — грубо спросила я поверх наковальни, стоя с ним лицом к лицу. Но он не ответил. На моих глазах он сделал шаг назад, собираясь взять ещё один молот. — Даже не думай! — крикнула я. — Ты что, с ума сошёл?

— Басилея, Басилея! — отозвался он. — Подумай, Басилея! Пифагор!

— Пифагор?..

— Пифагор, Пифагор! Разве это не чудесно?

Мой мозг прокрутил всё случившееся с момента нашего выхода из вертолёта, в то время как на втором плане быстро всплывала вся хранившаяся в нём информация о Пифагоре: лабиринт из прямых линий, знаменитая теорема («квадрат гипотенузы в прямоугольном треугольнике равен сумме квадратов катетов» или что-то в этом роде), семь кругов планет, гармония сфер, братство ставрофилахов, тайная секта пифагорейцев… Гармония сфер и наковальня с молотками! Я улыбнулась.

— Догадалась, да?! — улыбнулся Фараг, не сводя с меня глаз. — Ты уже знаешь! Правда?

Я кивнула. Пифагор Самосский, один из величайших греческих философов античности, родившийся в VI веке до нашей эры, создал теорию, согласно которой фундаментальной основой всего являются числа, и они же представляют собой единственный путь к разрешению загадки вселенной. Он основал нечто вроде научно-религиозного сообщества, в котором изучение математики считалось путём духовного совершенствования, и приложил все свои усилия, чтобы привить своим ученикам дедуктивный способ мышления. У его школы были многочисленные последователи, и она послужила начальным звеном целого ряда мудрецов, который через Платона и Вергилия (Вергилия!) протянулся вплоть до эпохи Средневековья. На сегодняшний день именно его исследователи называют отцом средневековой нумерологии, которой так тщательно следовал в «Божественной комедии» Данте Алигьери. И именно он, Пифагор, установил известную классификацию математических наук, которая больше двух тысяч лет служила основой квадривиума наук и в которую входили арифметика, геометрия, астрономия и… музыка. Да, музыка, потому что Пифагор во что бы то ни стало хотел найти математическое объяснение музыкальному ряду, который в то время был для людей величайшей загадкой. Он был уверен, что интервалы между нотами октавы можно представить с помощью чисел, и настойчиво работал над этой темой на протяжении большей части своей жизни. До тех пор, пока в один прекрасный день, как гласит легенда…

— А что, если кто-нибудь из вас объяснит всё это мне? — ворчливо заметил Глаузер-Рёйст.

Фараг обернулся к нему, как человек, только что вышедший из транса, и несколько виновато посмотрел на Кремня.

— Пифагорейцы, — начал он объяснять, — первыми заявили, что космос есть ряд совершенных сфер, описывающих круговые орбиты. Это теория о девяти сферах и семи планетах, на которой строится лабиринт, по которому мы пришли, капитан! Именно Пифагор изложил её первым… — Он на секунду задумался. — Как я раньше не догадался? Понимаете, Пифагор утверждал, что, проходя по своим орбитам, семь планет издают звуки, музыкальные ноты, которые сливаются в то, что он назвал гармонией сфер. Этот звук, эта гармоничная музыка не слышна людям, потому что мы привыкли к ней с нашего рождения. То есть каждая из планет издаёт одну из семи музыкальных нот, от «до» до «си».

— И как это связано с вашими ударами по наковальне?

— Оттавия, может, ты объяснишь?

По какой-то непонятной причине у меня в горле образовался комок. Я смотрела на Фарага и хотела только, чтобы он продолжал говорить, поэтому жестом отказалась от его предложения. Старая Оттавия умерла, с болью подумала я. Куда делась моя страсть к блистанию интеллектом?

— Однажды, — продолжил свои объяснения Фараг, — когда Пифагор прогуливался по улице, он услышал ритмичные удары, которые сильно привлекли его внимание. Они доносились из находившейся неподалёку кузницы, к которой и направился самосский мудрец, привлечённый музыкой ударов молота по наковальне. Он пробыл там долго, наблюдая за тем, как работают кузнецы и как они используют свои инструменты, и обнаружил, что звук меняется в зависимости от размера молота.

— Это очень известная легенда, — сказала я, делая над собой нечеловеческое усилие, чтобы не показать, что что-то происходит, — и похоже даже, что в ней есть доля правды, потому что после этого Пифагор действительно открыл математическое отношение между музыкальными нотами, теми самыми музыкальными нотами, которые издают семь планет, вращающихся вокруг Земли.

Из-за стены выглянуло сверкающее солнце, прямыми лучами освещая этот земной круг, из которого мы хотели выбраться. Глаузер-Рёйст был потрясён.

— И на этой Земле, — с довольным видом подытожил Фараг, — в центре пифагорейской космологии мы теперь и находимся. Вот с чем связаны символы планет, которые попались нам в предыдущих кругах.

— Полагаю, вы уже убедились, что ваша любимая Дантова нумерология происходит прямо от Пифагора, так ведь? — ехидно сказала я капитану.

Кремень взглянул на меня, и я бы сказала, что в его стальных глазах было почтительное уважение.

— Разве, доктор, вы не понимаете, что всё это лишь усиливает моё убеждение в том, что в ходе истории мы утратили очень глубокую и прекрасную мудрость?

— Капитан, Пифагор ошибался, — напомнила я. — Для начала Луна — не планета, а спутник Земли, и, конечно, ни одно небесное тело, проходя по орбите, не издаёт музыкальных нот, да и орбиты их, кстати, не круглые, а эллиптические.

— Вы уверены, доктор?

Фараг внимательно прислушивался к нам.

— Уверена ли я, капитан? Боже мой! Вы что, не помните, чему вас учили в школе?

— Из всех возможных путей, — задумчиво сказал он, — человечество, пожалуй, выбрало самый скучный. Разве вам не хотелось бы верить, что во вселенной есть музыка?

— Ну, если говорить по правде, мне всё равно.

— А мне нет, — заявил он и, повернувшись ко мне спиной, молча направился к молоткам. Как в таком жёстком человеке могла уместиться такая мягкая, впечатлительная натура?

— Не забывай, — тихо сказал мне Фараг, — что романтизм зародился в Германии!

— А это тут при чём? — вспылила я.

— При том, что иногда мнение других людей о ком-то или то, каким человек предстаёт нам извне, не соответствует действительности. Я уже говорил тебе, что Глаузер-Рёйст — человек хороший.

— Я никогда и не говорила, что это не так! — возразила я.

В этот момент раздался жуткий удар молотом. Капитан изо всех сил ударил по наковальне.

— Нам нужно найти гармонию сфер! — во весь голос крикнул он, когда гул начал затихать. — Что вы там время тратите?

— Боюсь, к моменту окончания этой истории голова у нас у всех будет не на месте, — грустно сказала я, глядя на Кремня.

— Надеюсь, что по крайней мере твоя останется там же, Басилея. Она слишком дорога.

Обернувшись, я наткнулась на улыбку в глубине его голубых глаз. О Господи!.. Как Фараг ошибался! Я уже потеряла голову.

— Ну же! — не унимался капитан. — Может быть, вы объясните мне, что Пифагор сделал с этими чёртовыми молотками?

Босвелл повернулся к нему и усмехнулся.

— Он велел, чтоб ему принесли целую кучу молотков, такую, как сейчас лежит перед нами, — рассказал он, — и пробовал их на наковальне, пока не нашёл те, при ударе которыми раздавались ноты музыкального ряда. Ну, на самом деле греки делили ноты на тетраккорды, потому что ноты в нашем понимании — «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля», «си» — происходят от первого слога строф средневекового гимна, посвящённого святому Иоанну, но суть абсолютно та же.

— Я когда-то знала этот гимн, — сказала я. — Но сейчас не помню.

— Что же ещё сделал Пифагор после того, как нашёл молотки? — фыркнул капитан.

— Он установил математическое соотношение между весом тех молотков, которые у него были, и смог просчитать вес недостающих. Он велел их изготовить, и все семь молотков зазвучали как настроенный инструмент.

— Хорошо, и каково же это математическое соотношение?

Мы с Фарагом переглянулись, а потом посмотрели на капитана.

— Без понятия, — заявила я.

— Наверное, математикам и музыкантам оно известно, — начал оправдываться Фараг. — Но мы не математики и не музыканты.

— То есть их надо искать.

— Ну, кажется, да. Я помню только одну вещь, но не уверен, правильно ли это: что молоток, дававший ноту «до», весил ровно вдвое больше того, что давал ноту «до» следующей октавы.

— То есть, — подхватила я, — самое высокое «до» давал молот, весивший в два раза меньше молотка, который давал «до» низкое. Я тоже что-то такое припоминаю.

— Это один из любопытных исторических фактов, который похож на легенду и всегда запоминается.

— Всегда более-менее запоминается, — быстро возразила я, — потому что, если бы мы не попали в эту ситуацию, я никогда в жизни не извлекла бы её из памяти.

— Как бы там ни было, суть в том, что мы здесь уже три дня, и если мы хотим снова увидеть мир, нам нужно воспользоваться гармонией сфер.

От одной мысли о том, что нам нужно будет беспрестанно бить молотками, пока мы не найдём семь подходящих, мне становилось плохо. Ведь мне так нравилась тишина!

Я предложила разобрать молотки на кучки в зависимости от их приблизительного веса, чтобы быстрее их рассортировать, но на это у нас ушло больше времени, чем мы предполагали, потому что в большинстве случаев разницу между молотком, весившим, к примеру, килограмм, и молотком, весившим килограмм и двести пятьдесят граммов или полтора килограмма, уловить было нелегко. По крайней мере было светло, потому что солнце продолжало свой путь к зениту, но у нас не было ни пищи, ни воды, так что я в любой момент опасалась гипогликемии.

Спустя пару часов стало ясно, что легче уложить молотки длинным рядом (на самом деле спиралью, потому что разгуляться здесь было негде), начиная с самого большого и заканчивая самым маленьким, и разложить все остальные по размеру. Наконец нам это удалось, но к этому времени мы уже взмокли от усилий и жаждали воды не меньше, чем пески пустыни. С этого момента работа пошла гораздо легче. Мы взяли самый большой молот и легко ударили по наковальне; потом, начиная с него, выбрали восьмой молоток по порядку и тоже ударили им. Поскольку мы были не совсем уверены, что нота вышла та же самая, мы попробовали ещё седьмой и девятый молотки, но в результате только больше запутались, так что после долгих споров и взвешивания молотков мы решили, что и на самом деле ошиблись и нужно заменить восьмой на девятый. После этой поправки в раскладе ноты зазвучали лучше.

К сожалению, молоток, который теоретически должен был дать ноту «ре», второй в нашей спирали, дал вовсе не похожий на неё звук (все могут пропеть нотный ряд, но ни одному из нас не показалось, что наши «до» и «ре» были похожи на распевку). Однако во второй октаве после полученного в результате замены молотка «до» второй молоток всё-таки звучал как «ре» по отношению к соответствующему «до», так что мы чуть продвинулись вперёд, так же, как день, незаметно проходивший мимо нас. Но даже во второй октаве не было «ми», или по крайней мере так нам показалось после того, как мы перепробовали все её молотки, так что нам пришлось искать третье «до», а потом его «ре» и «ми», которое, ради разнообразия, находилось не на месте, а на пару позиций ниже.

Затея была совершенно безумной, нам никак не удавалось найти полную октаву, может, потому, что мы неправильно разложили молотки, а может, потому, что нужных молотков просто не было, так что от сочетания отчаяния, грохота ударов молотков по наковальне, голода и жажды у меня начался один из обычных приступов головной боли, которая со временем только нарастала. Несмотря на это, уже в начале вечера нам показалось, что октава сложилась. Безусловно, почти все ноты звучали неплохо, но я была не совсем уверена в том, что они верны, то есть они казались не совсем точными, словно нескольких граммов железа в молотке недоставало или они были лишними. Тем не менее Фараг с капитаном были уверены, что мы выполнили задачу.

— Ну а почему ничего не происходит? — спросила я.

— А что должно произойти? — вместо ответа спросил Глаузер-Рёйст.

— Ну, нам вообще-то надо отсюда выйти, капитан, вы не забыли?

— Значит, сядем и будем ждать. Кто-нибудь нас выведет.

— Почему я никак не могу вас убедить, что ваш музыкальный ряд не совсем правилен?

— Он правилен, Басилея. Это ты упираешься и говоришь, что это не так.

Злясь на свою головную боль и на его упрямство, я уселась на землю, опершись спиной о наковальню, и обиженно замолчала, хотя они решили не обращать на меня никакого внимания. Но минуты шли, потом прошло полчаса, и на их лицах появились сомнения в собственной правоте: может быть, всё-таки права была я. Я сидела с закрытыми глазами, мерно дышала и раздумывала, всё более осознавая, что эта передышка идёт нам на пользу. Когда целый день слушаешь гул, который к тому же пытается походить на музыкальные ноты, наступает момент, когда ты уже ничего не слышишь. Так что, если Фараг с капитаном снова прослушают свой замечательный нотный ряд после того, как тишина как следует прочистит нам уши, может быть, они будут более склонны изменить своё мнение.

— Попробуйте ещё раз, — не вставая, подзадорила их я.

Фараг не сделал даже попытки сдвинуться с места, но неутомимый даже в деле противоречия самому себе капитан снова приступил к делу. Он проиграл все семь нот, и лёгкая погрешность в ноте «фа» этой октавы прозвучала теперь гораздо более заметно.

— Профессор, доктор была права, — неохотно признал Кремень.

— Я уже заметил, — ответил Фараг, пожимая плечами и улыбаясь.

Капитан снова обошёл всю спираль, пока не нашёл молотки, шедшие непосредственно перед и после неправильного «фа». Снова вышло неверно, и он снова пробовал и пробовал, пока наконец не наткнулся на подходящий молот, который издавал правильную ноту.

— Проиграй весь ряд снова, Каспар, — попросил Фараг.

Глаузер-Рёйст ударил по наковальне семью окончательно выбранными молотками. Уже смеркалось. Небо светилось тёплым золотистым светом, и, когда вновь воцарилась тишина, весь лес погрузился в гармонию и покой. Но гармония и покой были столь велики, что я заметила, что засыпаю. По правде говоря, я сразу поняла, что это не обычный сон, я так никогда не засыпала, это я знала по овладевшему моим телом могучему изнеможению, медленно погрузившему меня в тёмный колодец крепкого сна. Я открыла глаза и увидела Фарага со стекленеющим взглядом и опершегося на наковальню напряжёнными, как канаты, руками капитана, пытавшегося удержаться на ногах. В воздухе витал слабый запах смолы. Мои веки снова закрылись с лёгкой дрожью, словно что-то заставило их опуститься против воли. Мне сразу начался сниться сон. Мне снился мой прадедушка Джузеппе, который руководил строительными работами на вилле «Салина», и это меня встревожило. Моё ещё не полностью сдавшееся рациональное «Я» говорило мне, что это нереально. С величайшим усилием я снова приоткрыла глаза и сквозь тонкое облако беловатого дыма, сочившегося в круг из нижней части стены и поднимавшегося от земли, увидела, как Глаузер-Рёйст валится на колени, неразборчиво что-то бормоча. Он хватался за наковальню, чтобы не утратить равновесия, и тряс головой, стараясь отогнать сон.

— Оттавия…

Зовущий меня голос Фарага взбодрил меня так, что у меня хватило сил протянуть ему руку, хотя ответить ему я не смогла. Кончики моих пальцев коснулись его руки, и его рука тут же нашла мою. Снова соединившись, как в лабиринте, наши руки остались моим последним ясным воспоминанием.

А моим первым ясным воспоминанием стал сильный холод и яркий белый свет, бьющий мне прямо в глаза. Будто от меня осталась только самая моя сущность без настоящей личности, без прошлого, без воспоминаний, даже без имени, так постепенно вернулась я к жизни, плавая в пузыре, всплывавшем в масляном море. Я сморщила лоб и заметила, как скованы мои лицевые мышцы. Во рту у меня пересохло так, что я не могла оторвать язык от нёба и приоткрыть челюсти.

Окончательно меня привёл в себя шум мотора проезжавшей рядом машины и неприятное ощущение холода. Я открыла глаза и, ещё не обретя сознание и не ощутив, кто я, заметила перед собой фасад церкви, освещённую фонарями улицу и небольшой кусочек зелени лужайки, кончавшейся у меня под ногами. Лившийся на меня белый свет происходил как раз от высокого уличного фонаря, стоявшего на тротуаре. Это одинаково легко мог быть Нью-Йорк или Мельбурн, а я могла быть Оттавией Салиной или Марией Антуанеттой, королевой Франции. И тут я вспомнила. Я глубоко вздохнула, чтобы наполнить воздухом лёгкие, и вместе с воздухом вернулись лабиринт, сферы, молотки и Фараг!

Я подпрыгнула на месте и поискала его глазами. Он был тут же, слева от меня, и крепко спал между также спавшим капитаном и мной. По улице проехала ещё одна машина с зажжёнными фарами. Водитель не обратил на нас внимания, а если и обратил, то, наверное, подумал, что мы — трое бродяг, ночующих на парковой скамейке. Трава была мокрой от росы. Я подумала, что пора разбудить спящих красавцев и быстро разузнать, где мы и что произошло. Я положила руку на плечо Фарагу и легонько потрясла его. При этом такая же боль, как в момент пробуждения в Великой клоаке в Риме, пронзила моё левое предплечье. Мне не пришлось закатывать рукав, чтобы догадаться, что там находится повязка, покрывающая новый шрам в форме креста. Таким своеобразным образом ставрофилахи отмечали, что мы успешно прошли второе испытание, испытание греха зависти.

Фараг открыл глаза, взглянул на меня и улыбнулся.

— Оттавия!.. — прошептал он и провёл пересохшим языком по губам.

— Просыпайся, Фараг. Мы уже не в круге.

— Мы вышли из?.. Ничего не помню! А, да! Молоты и наковальня.

Он полусонно оглянулся вокруг и провёл ладонями по впалым щекам.

— Где мы?

— Не знаю, — сказала я, не снимая руку с его плеча. — По-моему, в каком-то парке. Надо разбудить капитана.

Фараг попытался встать, но не смог. На его лице было написано удивление.

— Нас сильно стукнули?

— Нет, Фараг, нас не били. Нас усыпили. Я помню белый дым.

— Белый дым?..

— Нас окурили чем-то, что пахло смолой.

— Смолой? Честное слово, Оттавия, с того момента, как Каспар ударил по наковальне семью молотками, я абсолютно ничего не помню.

Он на минуту задумался, а потом снова улыбнулся, поднося руку к левому предплечью.

— Ого, нас пометили! — У него был довольный вид.

— Да. Но теперь, пожалуйста, разбуди Кремня.

— Кремня? — удивился он.

— Капитана! Разбуди капитана!

— Ты зовёшь его Кремнем? — весело спросил он.

— Не вздумай ему об этом говорить!

— Не бойся, Басилея, — пообещал он, давясь смехом. — От меня он об этом не узнает.

Бедному Глаузер-Рёйсту крепко досталось. Нам пришлось резко потрясти его и дать ему пару пощёчин, чтобы он начал приходить в себя. Нам было нелегко вернуть его к жизни, и мы были благодарны, что в этот момент мимо не проходил никакой полицейский патруль, потому что нас точно упекли бы в тюрьму.

Когда Кремень пришёл в себя, машин на улице стало больше, хотя было только пять утра. Нам очень повезло, что на тротуаре неподалёку от нас стоял указатель, говоривший о близости мавзолея Галлы Плачидии. Так мы узнали, что мы в Равенне, в самом центре города. Глаузер-Рёйст позвонил по своему сотовому телефону и долго с кем-то говорил. Мы с Фарагом терпеливо ожидали конца беседы. Закончив, он повернулся и странно на нас взглянул.

— Хотите посмеяться? — спросил он. — Кажется, мы находимся в парке Национального музея, совсем недалеко от мавзолея Галлы Плачидии и базилики Святого Виталия, между церковью Санта-Мария-Маджоре и той, которая стоит перед нами.

— И что в этом смешного? — спросила я.

— То, что церковь, находящаяся перед нами, называется церковью Святого Креста.

Ну что ж, мы уже привыкли к такого рода деталям. А то ли ещё будет, подумала я.

Пока все мы пытались, каждый на свой лад, прийти в себя, время тянулось медленно. Я шагала из стороны в сторону, понурив голову и разглядывая траву.

— Кстати, Каспар, — воскликнул вдруг Фараг, — посмотрите-ка в карманах, может, нам оставили подсказку для следующего уступа Чистилища.

Капитан сунул руки в карманы и в правом кармане брюк, как и в предыдущий раз, нашёл сложенный лист толстой неровной бумаги кустарного изготовления.

έρώτησον τὸν ἔχοντα τάς κλέΐδας ό άνοίγων καὶ κλείσει, καὶ κλείων καὶ ούδεὶς άνοίγει.

— «Спроси имеющего ключи: того, кто открывает, и никто не закрывает, и закрывает, и никто не открывает», — перевела я. — Чего они хотят от нас в Иерусалиме? — Я была в растерянности.

— Я бы об этом не беспокоился, Басилея. Эти люди прекрасно осведомлены обо всех наших шагах. Они как-то дадут нам знать.

По улице к нам быстро приближалась машина с зажжёнными фарами.

— Пока нам нужно отсюда выбраться, — пробормотал Кремень, приглаживая рукой волосы. Бедняга был ещё немного сонный.

Машина, маленький «фиат» светло-серого цвета, остановилась перед нами, и окошко водителя опустилось.

— Капитан Глаузер-Рёйст? — спросил молодой священник с воротником-брыжами.

— Это я.

Судя по всему, священника разбудили без особых церемоний.

— Я из архиепископства. Меня зовут отец Яннуччи. Мне нужно отвезти вас на аэродром Ла Спрета. Садитесь, пожалуйста.

Он вышел из машины и любезно отворил нам дверцы.

Через несколько минут мы были на аэродроме. Он был крохотным и не имел ничего общего с огромными римскими аэропортами. Рядом с ним даже аэропорт в Палермо казался гигантом. Отец Яннуччи оставил нас у входа и испарился так же вежливо, как появился.

Глаузер-Рёйст расспросил одинокую служащую аэродрома, и девушка с ещё опухшими от сна глазами указала нам находящуюся в отдалении, рядом с аэроклубом имени Франческо Барраки, зону, где стояли частные самолёты. Снова вооружившись сотовым, Глаузер-Рёйст позвонил пилоту, и тот сообщил ему, что «Вествинд» готов ко взлёту, как только мы поднимемся на борт. Сам пилот с помощью телефона указывал нам дорогу, пока мы не нашли самолёт, стоявший недалеко от авиеток аэроклуба, с включенными моторами и огнями. По сравнению с находившимися рядом букашками он казался громадным «Конкордом», хотя на самом деле это был небольшой самолёт с пятью окошками, естественно, белого цвета. У подножия лестницы нас ждали молодая стюардесса и пара пилотов «Алиталии», которые, поприветствовав нас с профессиональной сдержанностью, пригласили нас подняться на борт.

— А этот самолёт точно долетит до Иерусалима? — с опаской тихонько спросила я.

— Мы летим не в Иерусалим, доктор, — провозгласил Кремень во весь голос, поднимаясь по ступенькам. — Мы приземлимся в аэропорту Тель-Авива, а оттуда полетим в Иерусалим на вертолёте.

— Но, — не унималась я, — как вы думаете, этот самолётик сможет пересечь Средиземное море?

— У нас преимущественное право взлёта, — сказал в этот момент капитану один из пилотов. — Мы можем отправляться, когда вы скажете.

— Вперёд, — лаконично скомандовал Глаузер-Рёйст.

Стюардесса указала нам наши кресла и показала, где находятся спасательные жилеты и аварийные выходы. Салон был очень узким и с низким потолком, но пространство было использовано очень рационально, так как по бокам находились два длинных дивана, а в конце салона лицом друг к дружке стояли четыре кресла, обитых белоснежной кожей.

Через несколько минут самолёт мягко взлетел, и солнце, ещё не взошедшее над Италией, затопило своим светом весь салон. «Иерусалим! — с восторгом подумала я. — Я лечу в Иерусалим, в места, где жил, проповедовал и умер, чтобы воскреснуть на третий день, Иисус!» Именно это путешествие мне всю жизнь хотелось совершить, чудесная мечта, которую я из-за работы так и не смогла осуществить. А теперь неожиданно сама работа ведёт меня туда. Внутри меня нарастало волнение, и, закрыв глаза, я отдалась на волю постепенного возрождения моего твёрдого религиозного призвания, от которого я никак не могу отказаться. Как могла я позволить, чтобы какие-то иррациональные чувства предали самое святое в моей жизни? В Иерусалиме я попрошу прощения за это временное глупое безумие, и там, в самых святых местах на свете, я окончательно освобожусь от несуразных страстей. Но, кроме того, в Иерусалиме меня ждало другое очень важное дело: мой брат Пьерантонио, который и представить себе не может, что я в хрупком самолётике лечу сейчас к его владениям. Как только я ступлю на землю, если, конечно, я на неё вообще ступлю, я позвоню ему, чтобы сказать, что я в Иерусалиме и чтобы он отменял все свои дела на сегодняшний день, потому что всё своё время он должен посвятить мне. Ну и сюрприз я устрою почтенному кустоду!

Мы долетели до Тель-Авива чуть меньше чем за шесть часов, на протяжении которых любезнейшая стюардесса приложила столько усилий, чтобы наш полёт был приятным, что, когда мы снова видели её в проходе, мы прыскали от смеха. Приблизительно каждые пять минут она предлагала нам еду и питьё, музыку, видеофильмы, газеты и журналы. В конце концов Глаузер-Рёйст резко отослал её, и мы смогли спокойно заснуть. Иерусалим, прекрасный и святой Иерусалим! Ещё до конца дня я ступлю на твои улицы.

Незадолго до приземления Кремень вытащил из рюкзака свой потрёпанный экземпляр «Божественной комедии».

— Вам не любопытно узнать, что нас ждёт?

— Я уже знаю, — сказал Фараг. — Непроницаемая дымовая завеса.

— Дым! — удивлённо вырвалось у меня, и я широко открыла глаза.

Капитан быстро перелистнул несколько страниц. В окошки лился яркий свет.

— Песнь шестнадцатая «Чистилища», — провозгласил он. — Стихи от первого и далее:

— Где нас на этот раз запрут? — спросила я. — Это должно быть место, куда они смогут напустить густого дыма.

— Естественно, когда мы будем внутри, — уточнил Фараг.

— Разумеется, — согласилась я. — Капитан, а что происходит на третьем уступе? Как они оттуда выходят?

— Идут и выходят, — ответил он. — Больше ничего не происходит.

— Ничего не происходит? В них ничего не вонзают, они не падают по каменному склону, не?..

— Да, доктор, ничего не происходит. Они просто идут по уступу, встречаются с душами гневных, которые вслепую проходят круг, окружённые дымом, говорят с ними, а потом поднимаются на следующий уступ после того, как ангел стирает со лба Данте очередную букву «Ρ».

— И всё?

— Всё. Так ведь, профессор?

Фараг кивнул.

— Но тут есть кое-что любопытное, — добавил он с лёгким арабским акцентом. — К примеру, это самый короткий круг «Чистилища», и длится он всего полторы песни: песнь шестнадцатую, как сказал капитан, которая тянется всего несколько страниц, и коротенький кусочек семнадцатой песни. — Он вздохнул и закинул ногу на ногу. — И это ещё один любопытный момент: против своего обыкновения Данте не заканчивает круг вместе с песней. Уступ гневных начинается, как сказал капитан, в шестнадцатой песне, а тянется до… докуда, Каспар?

— До семьдесят девятого стиха семнадцатой песни. Опять семь и девять.

— И в семьдесят девятом стихе, на удивление, ни с того ни с сего начинается четвёртый круг Чистилища, круг ленивых. То есть и четвёртый уступ не совпадает с началом следующей песни. По какой-то непонятной причине флорентиец сливает конец одного круга с началом следующего в одной главе, такого он раньше нигде не делал.

— И это что-то значит?

— Откуда нам знать, Оттавия? Но не бойся, у тебя наверняка будет шанс самой всё узнать.

— Спасибо.

— Не за что, Басилея.

Мы приземлились в международном аэропорту Бен-Гурион в Тель-Авиве около двенадцати утра. Машина компании «Эль-Аль» довезла нас до расположенного поблизости гелипорта, где мы сели в израильский военный вертолёт, который доставил нас в Иерусалим за каких-нибудь двадцать минут. Как только мы ступили на землю, официальный автомобиль с затемнёнными стёклами быстро повёз нас к апостольскому представительству.

То немногое, что я смогла разглядеть по дороге, меня разочаровало: Иерусалим с его проспектами, машинами и современными зданиями был похож на любой другой город в мире, Вдалеке чуть виднелись целящиеся в небо мусульманские минареты. Среди самых обычных людей, однако, выделялись правоверные иудеи в чёрных шляпах и с закрученными пейсами и десятки арабов в кафии, завязанной акалем. Наверное, Фараг заметил написанное на моём лице разочарование, потому что он попытался меня утешить:

— Не расстраивайся, Басилея. Это современный Иерусалим. Старый город тебе понравится больше.

Вопреки моим ожиданиям я не замечала никакого очевидного свидетельства пребывания Бога на земле. Я мечтала когда-нибудь побывать в Иерусалиме и всегда была уверена в том, что в тот самый момент, когда моя нога ступит на эту столь особую землю, я сразу почувствую несомненное присутствие Бога. Но это было не так, по крайней мере пока. Единственным, что действительно привлекло моё внимание, была пёстрая смесь строений восточной и западной архитектуры и что все дорожные указатели были на иврите, арабском и английском языке. Моё любопытство также вызвало большое количество израильских военных, которые ходили во улицам вооружёнными до зубов. Тогда я вспомнила, что Иерусалим — город хронической войны, и об этом не следует забывать. Ставрофилахи опять угадали с распределением грехов: Иерусалим и дальше был переполнен гневом, кровью, местью и смертью. Иисус вполне мог бы выбрать другой город для принятия смерти, а Магомет — для восхождения на небо. Они бы спасли множество человеческих жизней, и многие души не познали бы гнева.

Однако наибольший сюрприз ожидал меня в апостольском представительстве, громадном здании, которое, кроме как размером, ничем не отличалось от своих ближайших соседей. В дверях нас встретили несколько священников разных национальностей и возрастов во главе с самим апостольским нунцием монсеньором Пьетро Самби, который провёл нас сквозь многочисленные покои в элегантный современный зал совещаний, где среди прочих выдающихся особ находился мой брат Пьерантонио!

— Крошка Оттавия! — воскликнул он, стоило мне следом за капитаном и монсеньором пересечь порог.

Мой брат бросился ко мне, и мы сжали друг друга в долгом трогательном объятии. Из немалой толпы остальных присутствующих послышался весёлый говор.

— Как ты, а? — спросил он наконец, отстраняя меня и осматривая с ног до головы. — Ну, то есть если не считать, что ты ранена и давно не мылась.

— Устала, — ответила я на грани слёз, — очень устала, Пьерантонио. Но очень рада тебя видеть.

Мой брат, как всегда, выглядел превосходно и внушительно смотрелся даже в простом облачении францисканца. Я нечасто видела его в таком виде, потому что, приезжая домой, он носил мирскую одежду.

— Ты стала настоящей знаменитостью, сестричка! Смотри, сколько важных особ собралось тут, чтобы с тобой познакомиться.

Монсеньор Самби представлял присутствующим Глаузер-Рёйста с Фарагом, так что мой брат воздал почести мне: архиепископ Багдадский и вице-президент Латинской епископской конференции Поль Дахдах; Патриарх Иерусалимский и президент Ассамблеи католиков Святой Земли, Его Святейшество Мишель Саббах; архиепископ Хайфы, греко-мелькит Бутрос Муаллем, вице-президент Ассамблеи католиков; православный Патриарх Иерусалимский Диодор I; Патриарх Армянской православной церкви Торком II; экзарх Греко-мелькитской церкви Жорж Эль-Мурр… Настоящая плеяда влиятельнейших патриархов и епископов Святой Земли. Моя растерянность нарастала с каждым новым именем. Разве наша миссия уже не была столь секретной, как в начале? Разве его высокопреосвященство кардинал Содано не сказал нам, что мы должны хранить наши действия и всё происходящее в полнейшей тайне?

Фараг подошёл к Пьерантонио и радушно поздоровался с ним, но Глаузер-Рёйст держался на некоторой дистанции, что не ускользнуло от моего внимания. У меня уже не было ни малейшего сомнения в том, что между моим братом и Кремнем по какой-то неизвестной причине существовала глубокая неприязнь. Однако на протяжении последовавшего за приветствиями разговора я также заметила, что многие из присутствующих обращаются к Кремню с некоторой боязнью, а некоторые даже с заметным презрением. Я дала себе слово, что до нашего отъезда из Иерусалима эта загадка будет разрешена.

Встреча была долгой и нудной. Патриархи и епископы Святой Земли один за другим выразили свою сильную озабоченность похищениями Честного Креста. По их словам, первыми кражам подверглись самые мелкие христианские церкви, и это при том, что часто в их реликвариях хранилась лишь крохотная щепочка или немного опилок. Я с удивлением подумала о том что история, начавшаяся с непонятной аварии на затерянной греческой горе, превратилась в международное происшествие небывалых масштабов, как снежный ком, который непрерывно рос до тех пор, пока не подавил всё христианское сообщество. Все присутствующие были крайне озабочены последствиями, которые происходящее могло иметь для общественного мнения, если скандал просочится в прессу, а я задавалась вопросом, до каких пор можно хранить молчание, если столько важных особ уже знают об этом деле. На самом деле единственной причиной этой встречи было вызванное любопытством желание патриархов, епископов и их уполномоченных познакомиться с нами, потому что из всего сказанного ни мне, ни Фарагу, ни капитану не удалось извлечь ни капли полезной информации. Разве что сознание, что мы могли рассчитывать на помощь всех этих церквей во всём необходимом. Так что я воспользовалась случаем.

— Со всем должным уважением, — заявила я по-английски, используя те же вежливые выражения, которые употребляли они, — кто-нибудь из вас слышал о неком «хранителе ключей» здесь, в Иерусалиме?

Они растерянно переглянулись.

— Простите, сестра Салина, — ответил мне монсеньор Самби. — Боюсь, мы не поняли вопроса.

— Нам необходимо найти в этом городе, — нетерпеливо перебил его Глаузер-Рёйст, — человека, у которого есть ключи, и когда он что-то открывает, никто этого не может закрыть, и наоборот.

Они снова переглянулись с таким видом, словно не имели ни малейшего понятия, о чём мы говорим.

— Но, Оттавия! — добродушно упрекнул меня брат, не обращая внимания на Кремня. — Ты хоть знаешь, сколько важных ключей на Святой Земле? В каждой церкви, базилике, мечети и синагоге есть собственная историческая коллекция ключей! То, что ты говоришь, в Иерусалиме лишено всякого смысла. Прости, но это просто смешно.

— Постарайся отнестись к этому посерьёзнее, Пьерантонио! — На мгновение я забыла, где мы находимся, забыла, что я обращаюсь к высокопоставленному кустоду Святой Земли посреди экуменического собрания прелатов, иные из которых считались равными по достоинству Папе Римскому, и видела только своего старшего брата, который насмехается над вещами, из-за которых я чуть трижды не распрощалась с жизнью. — Понимаешь, нам очень важно найти «имеющего ключи»! Дело не в том, много или мало ключей в Иерусалиме. Дело в том, что в этом городе есть кто-то с нужными нам ключами.

— Понятно, сестра Салина, — ответил мне он, и я окаменела, впервые в жизни увидев на властном королевском лице Пьерантонио уважение и понимание. Неужели «крошка Оттавия» вдруг стала важнее кустода? О Господи, вот так новость! У меня есть власть над братом!

— Ну что ж… В общем… — Монсеньор Самби не знал, как покончить с этим неслыханным семейным спором в лоне столь важного собрания. — Думаю, всем нам, здесь присутствующим, необходимо взять на заметку сказанное капитаном Глаузер-Рёйстом и сестрой Салина и принять меры по началу поисков этого носителя ключей.

Все выразили согласие, и конклав завершился дружеским обедом, который представительство сервировало в роскошной столовой здания. Как мне сказали, именно тут недавно во время своего приезда на Святую Землю несколько раз обедал Папа. Я не смогла сдержать ироничную улыбку при мысли о том, что мы уже три дня не мылись, и, должно быть, от нас дурно пахло.

Когда, завершив послеобеденную беседу, мы поднялись в отведённые нам комнаты, я обнаружила, что две венгерские монахини уже разобрали мой чемодан, и мои вещи в идеальном порядке лежали в шкафу, в ванной и на рабочем столе. Я подумала, что зря они так беспокоились, потому что на следующий день, скорее всего рано утром (или в любое другое неподходящее время), мы уже будем лететь в Афины с новыми синяками, ранами и шрамами на теле. И с мыслью о шрамах я отправилась в ванную, сняла одежду выше пояса и аккуратно размотала две повязки, закрывавшие внутреннюю поверхность моих предплечий. Отметины были там, всё ещё покрасневшие и воспалённые, хотя римская выглядела уже намного лучше равеннской, нанесённой всего несколько часов назад; два красивых креста, которые будут сопровождать меня до конца жизни, хочу я этого или нет. На обоих глубоко под кожей были зеленоватые линии, словно туда впрыснули какую-то травяную настойку. Я решила, что расстраиваться нечего, так что окончательно разделась, приняла душ, который показался мне райским наслаждением, и, вытершись, смазала раны тем, что нашла в спрятанном за дверью аптечном шкафчике, и забинтовала себе руки. К счастью, с длинными рукавами это убожество было незаметно.

В начале вечера, дав нам на отдых всего несколько часов, мой брат Пьерантонио предложил нам пройтись в Старый город, в древний Иерусалим, и немного прогуляться по туристическому маршруту. Нунций выразил некоторую озабоченность нашей безопасностью, поскольку всего несколько дней назад между палестинцами и израильтянами состоялись самые жестокие с начала интифады столкновения. Погружённые в наши собственные проблемы, мы об этом не знали, но, судя по всему, в этих столкновениях были по крайней мере десяток убитых и более четырёхсот раненых. Правительство Израиля было вынуждено передать под контроль палестинских властей три района Иерусалима: Абу-Дис, Эль-Азарию и Савахрэ, в надежде вновь открыть путь к переговорам и покончить с беспорядками на автономных территориях. Так что ситуация была напряжённой, и в городе опасались новых терактов. Поэтому, а также принимая во внимание занимаемую Пьерантонио должность, нунций настоял на том, чтобы для того, чтобы добраться до Старого города, мы воспользовались неброским автомобилем представительства. Он также дал нам лучшего экскурсовода: отца Мёрфи Кларка из Библейской школы Иерусалима, крупного и толстого, как бочка, человека с прекрасной подстриженной белой бородой, который был одним из лучших в мире специалистов по библейской археологии. Мы оставили автомобиль, стёкла которого тоже были затемнены, поблизости от Стены Плача и оттуда пешком совершили путешествие во времени и вернулись назад на две тысячи лет.

Я хотела увидеть абсолютно всё, и глаз у меня не хватало на то, чтобы одновременно вобрать в себя невероятную прелесть этих вымощенных камнем улочек с магазинчиками, где продавали футболки и сувениры, и странных жителей города, одетых по обычаям трёх существовавших здесь культур. Но самое большое впечатление на меня произвело прохождение Крестного Пути, дороги, по которой прошёл к Голгофе Иисус Христос с крестом на плечах и впивающимся в кожу терновым венцом на лбу. Как описать словами это чувство? Таких слов просто нет. Пьерантонио, читавший мои эмоции, как открытую книгу, отстал и пошёл рядом со мной, пропустив вперёд капитана, отца Кларка и Фарага. Было ясно, что думает мой брат совсем не о том, чтобы прочесть со мной молитву Крестного Пути. На самом деле он хотел вытащить из меня побольше информации о выполняемой нами миссии.

— Но послушай, Пьерантонио, — возмутилась я, — ты ведь уже всё знаешь! Почему ты пристаёшь ко мне с вопросами?

— Потому что ты ничего не рассказываешь! Из тебя всё нужно тисками вытягивать!

— Ну что ты хочешь из меня вытащить, интересно знать! Больше ничего нет!

— Расскажи мне про испытания.

Я вздохнула и подняла глаза к небу в мольбе о помощи.

— Это не совсем испытания, Пьерантонио. Мы проходим что-то вроде Чистилища, которое должно очистить наши души, чтобы мы были достойны прийти к Земному Раю ставрофилахов. Вот наша единственная цель. Как только мы найдём Истинный Крест, мы позвоним в полицию, и они возьмут на себя всё остальное.

— Ну а что с Данте? Господи, это невероятно. Ну же, расскажи мне!

Я резко остановилась посреди группы американцев, совершавших одно из стояний Крестного Пути, и обернулась к нему.

— Давай договоримся, — серьёзно заявила я. — Ты рассказываешь мне про Глаузер-Рёйста, а я тебе выдаю все подробности нашей истории.

Лицо брата исказилось. Я готова поклясться, что видела, как в его святых глазах блеснула молния ненависти. Он покачал головой.

— В Палермо ты сказал, — не унималась я, — что Глаузер-Рёйст — самый опасный человек в Ватикане, и, если мне не изменяет память, спросил, как это я работаю с тем, кого боятся небо и земля и кто является чёрной рукой Церкви.

Пьерантонио снова зашагал вперёд, оставляя меня позади.

— Если хочешь, чтобы я рассказала тебе историю Данте Алигьери и ставрофилахов, — догнав, продолжала соблазнять его я, — тебе придётся сказать мне о Глаузер-Рёйсте. Не забывай, это ты научил меня добывать информацию, даже переступая через укоры собственной совести.

Мой брат снова остановился посреди Крестного Пути.

— Хочешь всё узнать о капитане Каспаре Линусе Глаузер-Рёйсте? — вызывающе спросил он, и искры гнева так и сыпались в разные стороны. — Так узнаешь! Твой любимый коллега занимается покрывательством всех грязных делишек важных деятелей церкви. Уже около тринадцати лет Глаузер-Рёйст уничтожает всё, что может бросить тень на образ Ватикана; и когда я говорю «уничтожает», это значит уничтожает: угрожает, отбирает силой, и я бы не удивился, узнав, что для исполнения своего долга он дошёл и до убийства. Никто не в силах укрыться от длинных рук Глаузер-Рёйста: ни журналисты, ни банкиры, ни кардиналы, ни политики, ни писатели… Если, Оттавия, в твоей жизни есть какая-то тайна, лучше Глаузер-Рёйсту о ней не знать. Имей в виду, что однажды он сможет абсолютно хладнокровно и без малейшего сочувствия использовать её против тебя.

— Да прямо уж! — подстегнула его я, но не потому, что сомневалась в его словах, а потому что знала, что так заведу его, и он будет говорить дальше.

— Прямо уж? — возмутился он. Мы снова зашагали, потому что отец Кларк, Фараг и Кремень ушли далеко вперёд. — Тебе нужны доказательства? Помнишь «дело Марцинкуса»?

Ну да, что-то я об этом слышала, хотя немного. Как правило, всё, что шло против церкви, оставалось более или менее за пределами моей жизни и жизни всех монахинь и монахов. Мы не то чтобы не могли ничего узнать, мы могли, но не хотели; нам априори не нравилось слышать такого рода обвинения, и мы все более или менее пропускали антиклерикальные скандалы мимо ушей.

— В 1987 году итальянские судьи приказали арестовать архиепископа Поля Казимира Марцинкуса, тогдашнего директора «IOR» (Института религиозных дел), также известного в качестве Ватиканского банка. После семи месяцев следствия ему предъявили обвинение в мошенническом банкротстве миланского «Банко Амброзиано». Было доказано, что этот банк контролировала группа иностранных корпораций, зарегистрированных в оффшорных зонах Панамы и Лихтенштейна, которые на самом деле служили прикрытием «IOR» и самому Марцинкусу. «Банко Амброзиано» оставил за собой «дыру» на более чем тысячу двести миллионов долларов, из которых Ватикан под давлением вернул кредиторам только двести пятьдесят. То есть Ватикан «заглотил» больше девятисот миллионов долларов. Знаешь, кто занимался тем, чтобы Марцинкус не попал в руки правосудия, а всё это мутное дело поросло быльём?

— Капитан Глаузер-Рёйст?

— Твой друг капитан умудрился перевезти Марцинкуса в Ватикан с дипломатическим паспортом, чтобы его не могла задержать итальянская полиция. Попав в безопасное место, он организовал отвлекающую кампанию для общественного мнения, неизвестно какими методами добившись того, чтобы некоторые журналисты охарактеризовали Марцинкуса как наивного, недобросовестного и зазевавшегося администратора. Потом он увёл его в тень, организовав ему новую жизнь в небольшом американском приходе в штате Аризона, где он и находится по сей день.

— Пьерантонио, я в этом ничего преступного не вижу.

— Да нет, он ничего не делает противозаконно! Просто не обращает на закон внимания. На швейцарской границе задержали кардинала с миллионами в чемодане, которые он хочет провезти как дипломатическую почту? Глаузер-Рёйст выезжает направить события на путь истинный. Забирает кардинала, возвращает его в Ватикан, добивается того, чтобы пограничники «забыли» об инциденте, и стирает все следы этого дела, так что выходит, что таинственного исчезновения денег никогда и не было.

— Всё равно я не вижу причин опасаться Глаузер-Рёйста.

Но Пьерантонио уже завёлся:

— Итальянское издательство опубликовало скандальную книгу о коррупции в Ватикане? Глаузер-Рёйст быстро находит монсеньора или монсеньоров, которые предали ватиканский закон о молчании, затыкает им рот неизвестно какими угрозами и добивается того, чтобы пресса после начального скандала предала это дело полному забвению. Кто, по-твоему, готовит отчёты с самыми скабрезными подробностями частной жизни членов курии, чтобы потом у них не было другого выхода, как молча покрывать определённые бесчинства? Кто, по-твоему, первым вошёл в квартиру капитана швейцарской гвардии Алоиза Эстерманна в ту ночь, когда он, его жена и капрал Седрик Торней погибли якобы от выстрелов, сделанных капралом? Каспар Глаузер-Рёйст. Он забрал с собой доказательства того, что произошло там на самом деле, и выдумал официальную версию о «приступе безумия» капрала, которого церковь обвинила в употреблении наркотиков, в «неуравновешенности и мстительности», так что слухи об этом просочились в прессу. Он единственный знает о том, что случилось той ночью на самом деле. Ватиканский прелат организует несколько, скажем, «разгульную» вечеринку, а какой-то журналист хочет об этом написать и опубликовать скандальные фотографии? Не о чем беспокоиться. Статья никогда не выходит в свет, а журналист после посещения Глаузер-Рёйста до конца своих дней держит рот на замке. Почему? Можешь себе представить! Прямо сейчас на одного из важных церковных прелатов, архиепископа Неаполитанского, завела дело судебная прокуратура Базиликаты, обвиняющая его в ростовщичестве, участии в преступных группировках и незаконном присвоении имущества. Можешь на что угодно поспорить, что его оправдают. Судя по тому, что мне рассказали, в это дело уже вмешался твой друг.

В голове у меня возникла зловещая мысль, которая была мне совершенно не по душе и вызывала огромное беспокойство.

— А что скрывать тебе, Пьерантонио? Ты не говорил бы так о капитане, если бы у тебя самого не возникло с ним каких-то проблем.

— Мне? — Он выглядел удивлённым. Внезапно весь его гнев испарился, и он стал живым воплощением пасхального ягнёнка, но меня ему было не обмануть.

— Да, тебе. И не начинай мне рассказывать, что всё знаешь о Глаузер-Рёйсте, потому что церковь — большая семья, где всё обо всех известно.

— Ну, это тоже верно! Те, кто находится в церкви, занимая определённые посты, знают всё почти обо всём.

— Возможно, — машинально пробормотала я, глядя на маячившие вдалеке затылки Мёрфи Кларка, Кремня и Фарага, — но меня тебе не обмануть. У тебя с капитаном Глаузер-Рёйстом были какие-то проблемы, и ты обо всём расскажешь мне прямо сейчас.

Брат рассмеялся. Проскользнувший между двух облаков тонкий луч светил ему прямо в лицо.

— А почему я должен тебе о чём-то рассказывать, крошка Оттавия? Что может толкнуть меня на исповедание грехов, которые нельзя открывать никому и уж тем более младшей сестре?

Я холодно посмотрела на него, изображая улыбку на лице.

— Потому что, если этого не сделаешь ты, я иду сейчас к Глаузер-Рёйсту, рассказываю всё, что ты мне сказал, и прошу, чтобы на этот вопрос ответил мне он.

— Он этого не сделает, — горделиво отпарировал он. Что и говорить, скромное облачение францисканца совсем ему не шло. — Такой человек, как он, никогда не заговорит о таких вещах.

— Вот как? — Если он пошёл на жёсткую игру, я тоже могла устроить показательное выступление. — Капитан! Эй, капитан!

Кремень и Фараг обернулись. Следом за ними свой огромный живот развернул отец Мёрфи.

— Капитан! Вы могли бы на минуточку подойти?

Пьерантонио побледнел.

— Я всё расскажу, — процедил он сквозь зубы, увидев, что Глаузер-Рёйст возвращается к нам. — Всё расскажу, только скажи, чтоб не подходил!

— Простите, капитан, я ошиблась! Идите дальше, идите! — И я махнула ему рукой, чтобы он шёл к остальным.

Кремень остановился, пристально посмотрел на меня, а потом повернулся и пошёл дальше. Странная группа из шести-семи одетых в чёрное женщин оттеснила нас в сторону и обогнала. На них были длинные одеяния, закутывавшие их от шеи до пят, а на голове — любопытные уборы, нечто вроде крохотной круглой шапочки, надвинутой на лоб, которую придерживал обвязанный вокруг головы платок. Судя по их виду, я решила, что это православные монахини, хотя не смогла догадаться, к какой церкви они принадлежат. Любопытно, что почти тут же нас обогнала другая похожая группка, но без шапочек и с длинными жёлтыми восковыми свечами в руках.

— Крошка Оттавия, ты становишься очень упрямой!

— Говори.

Пьерантонио довольно долго задумчиво молчал, но наконец глубоко вдохнул и начал:

— Помнишь, что там, дома, я рассказывал тебе о проблемах со Святым Престолом?

— Да, помню.

— Я рассказывал тебе о школах, больницах, домах престарелых, археологических раскопках, странноприимных домах для паломников, библейских исследованиях, восстановлении католического богослужения на Святой Земле…

— Да, да, ещё ты говорил мне о приказе Папы вернуть трапезную, где проходила Тайная Вечеря, и о том, что он не предоставил тебе никаких необходимых средств.

— Вот именно. Всё дело в этом.

— Что ты сделал, Пьерантонио? — расстроенно спросила его я. Крестный Путь вдруг стал для меня настоящим путём страдания.

— Ну… — замялся он. — Мне пришлось продать кое-какие вещи.

— Какие вещи?

— Некоторые из тех, что мы находили во время раскопок.

— О Господи, Пьерантонио!

— Знаю, знаю, — печально согласился он. — Если тебя это утешит, я продавал их самому Ватикану через одно подставное лицо.

— Что ты говоришь?

— Среди князей церкви есть большие коллекционеры предметов искусства. Незадолго до того, как Глаузер-Рёйст вмешался в это дело, работавший на меня в Риме адвокат продал одному прелату, которого ты лично знаешь, потому что он долго работал в тайном архиве, старинную мозаику VIII века, найденную при раскопках в Бану Гассане. Тот заплатил почти три миллиона долларов. По-моему, сейчас он выставляет её в своей гостиной.

— Боже мой! — простонала я. Я была в отчаянии.

— Знаешь, сколько хорошего мы сделали со всеми этими деньгами, крошка Оттавия? — Похоже, мой брат совсем не чувствовал себя виноватым. — Мы основали новые больницы, накормили множество людей, создали новые дома престарелых и школы для детей. Что плохого я сделал?

— Пьерантонио, ты спекулировал произведениями искусства!

— Но я же продавал их им же! Ничто из того, что я продал, не ушло в руки, на которых бы не лежало благословение священного сана, и все заработанные мною деньги пошли на самые срочные нужды бедняков Святой Земли. У некоторых из этих князей церкви огромные деньги, а тут нам не хватает самого элементарного… — Он прерывисто задышал, и я снова увидела блеск ненависти у него в глазах. — Пока в один прекрасный день в мой кабинет не явился твой друг Глаузер-Рёйст, о котором я уже был наслышан. Оказывается, он навёл справки и разузнал о моих занятиях. Он запретил мне продолжать продавать находки под угрозой скандала, который опорочил бы моё имя и имя моего ордена. «У меня есть средства, чтобы завтра ваше лицо появилось на первой странице крупнейших мировых газет», — невозмутимо заявил мне он. Я говорил ему про больницы, про дома престарелых, об открытых столовых, школах… Ему было абсолютно плевать. А теперь мы задыхаемся от долгов, и я не знаю, как выйти из этой ситуации.

Что говорил мне Фараг в катакомбах Святой Лючии? «Даже если правда причиняет боль, она всегда лучше лжи». Теперь я задумывалась о том, что лучше: причинившая вред доброта моего брата или несправедливость. А может, я сомневаюсь потому, что речь идёт о моём брате, и я отчаянно ищу способ его оправдать? Или дело в том, что жизнь сложена не из белых и чёрных блоков, а представляет собой многоцветную мозаику с бесконечным числом комбинаций? Разве жизнь не является смесью двусмысленностей и взаимозаменяемых оттенков, которые мы пытаемся зажать в абсурдные рамки норм и догм?

К тому времени, как я дошла до такого философствования, наша маленькая группа, завернув за угол, вдруг оказалась на площади базилики Гроба Господня. Я восторженно застыла на месте. Передо мной находилось место, где был распят Иисус. Я почувствовала, как к глазам подкатывают слёзы и рвутся наружу растроганные чувства.

Базилика, построенная по приказу святой Елены в том месте, где, как она полагала, был найден Истинный Крест Христов, являла собой поразительное зрелище: прямые углы, прочный тысячелетний камень, большие зарешёченные окна, квадратные башенки с черепичными кровлями… а на площади толпились люди всех рас и сословий. Вокруг узких деревянных крестов грудились группы туристов, на разных языках поющих религиозные гимны, которые, смешиваясь в резонаторе площади, напоминали нескладный гул. Здесь же, в портике, стояли и обогнавшие нас по дороге православные монахини, повернувшись спиной к другим монахиням, католическим, в светлых облачениях с короткими юбками. У многих женщин на шеях, подобно бусам, висели красивые чётки, а другие перебирали их в такт молитве, стоя на коленях на твёрдом каменном полу. Тут также было много католических священников и монахов из самых разных орденов, и виднелось множество длинных густых бород, типичных для православных монахов, которые к тому же носили цилиндрические головные уборы разных видов: гладкие, украшенные обшивками, кружевами, похожие на козырёк крыши и даже с длинными покрывалами, ниспадающими по спине до пояса. Над всем этим человеческим хаосом летало множество белых голубей, казалось, не обращавших на людишек никакого внимания и планировавших с одного окна на другое в поисках лучшего вида на это зрелище.

Фасад у базилики был незаурядным, с двумя одинаковыми дверями, расположенными под двумя тоже одинаковыми окнами со стрельчатыми арками, хотя правая дверь, на удивление, была заложена большими каменными блоками. А внутри… Ну, внутри просто дух захватывало. Поскольку вход был с боковой стороны нефа, полная перспектива не открывалась, пока не пройдёшь довольно большое расстояние, но на всём его протяжении дорогу освещал свет сотен свечей. Я была так взволнована, что едва могу припомнить всё увиденное. Отец Мёрфи подробно рассказывал нам обо всём, что нам встречалось. В атриуме, у входа, в окружении канделябров и ламп находился Камень Помазания, большой прямоугольный кусок красного известняка, на который, по преданию, положили тело Иисуса после снятия с креста. Охваченные религиозным чувством люди лили на камень святую воду, а потом десятки рук тянулись, чтобы смочить в ней платки и чётки. Подойти туда было невозможно. В центре базилики находился Католикон, где, как считается, был расположен Гроб Господень, фасад которого покрыт лампадами в красивых серебряных шарах. Над дверью находились три картины, посвящённые воскресению Иисуса и написанные в разных стилях: латинском, греческом и армянском. Пройдя мимо двери Католикона, мы попали к небольшому склепу, называемому Часовня Ангела, потому что, согласно традиции, именно здесь ангел возвестил святым жёнам о воскресении. За следующей дверцей находилась сама Святая Гробница, маленькое, узкое помещение, в котором виднелась мраморная плита, покрывавшая настоящий камень, на котором лежало тело Иисуса. Я на секунду преклонила колени (людей было столько, что большего сделать было нельзя) и вышла с меньшим горением, чем вошла. Пожалуй, окружение было гипнотическим и способствовало возникновению некоего религиозного «стокгольмского синдрома», но давка в толпе лишала меня благочестивого пыла.

Спустившись по лестницам, мы попали в то место, где святая Елена обнаружила три креста, как описывает в своей «Золотой легенде» Иаков Ворагинский. Это было широкое, пустое каменное помещение, в одном из углов которого железной оградой было отгорожено точное место, где нашли реликвии. Поглаживая бороду, отец Мёрфи начал рассказывать нам легенду, и так мы обнаружили, что знаем намного больше, чем один из прославленных мировых специалистов. Но любезный толстый археолог скоро понял, что находится в обществе экспертов, и с полнейшим смирением выслушал наши высказывания и мнения.

Мы обошли базилику сверху донизу, включая ротонду Анастазис, и во время осмотра Пьерантонио и отец Мёрфи пояснили нам, что этим храмом одновременно владели католическое, греко-православное и армянско-православное сообщество и что равновесие поддерживалось «статусом кво», то есть хрупким соглашением, которое, за неимением лучшего, пыталось примирить христианские церкви в Иерусалиме. В базилике могли также проводить службы православные копты, православные сирийцы и эфиопы, и Фараг очень возмутился по этому поводу, так как у коптов-католиков такого права не было; но отец Мёрфи взмолился, чтобы он не подливал масла в огонь и что сейчас не до новых народных восстаний.

Когда мы закончили осмотр базилики, отец Мёрфи с моим братом предложили нам продолжить туристический обход других святых мест города.

— Мы ещё не всё посмотрели, — возразила я. — Осталась подземная крипта.

Пьерантонио непонимающе взглянул на меня, а Мёрфи Кларк довольно улыбнулся.

— Доктор, откуда вы знаете о существовании крипты? — заинтригованно спросил он.

— Очень долго объяснять, Мёрфи, — ответил ему Фараг, не дав мне вставить ни слова, — но мы очень хотим её осмотреть.

— Это будет непросто… — задумчиво пробормотал он, снова теребя себя за бороду. — Эта крипта принадлежит Греческой Православной Церкви, и лишь нескольким католическим священникам, которых можно легко пересчитать по пальцам одной руки, посчастливилось туда войти. Может быть, вашему брату кустоду Салине удалось бы получить разрешение.

— Да я ведь даже не знал о её существовании! — растерянно проговорил мой брат.

— Я тоже не видел крипту, отче, — ответил Мёрфи, — но, как и вашей сестре, мне бы очень хотелось это сделать. Попросите разрешения у православного Патриарха Иерусалимского. Достаточно будет одного звонка.

— Это так необходимо? — поинтересовался мой брат перед тем, как просить о политически обязывающих одолжениях.

— Уверяю тебя, что да.

Пьерантонио направился к выходу и, укрывшись от толпы в уголке атриума, за дверями, вытащил из кармана сутаны сотовый телефон. Ему потребовалось лишь несколько минут.

— Готово! — радостно сообщил он, вернувшись к нам. — Ищем отца Хризостома. Это было не так-то просто! Судя по всему, это тайная крипта, скрытая в самой глубине базилики. Жаль, вы не слышали все удивлённые и недоверчивые возгласы по телефону. Как вы узнали о её существовании?

— Это очень долгая история, Пьерантонио.

Мой загоревшийся брат обратился к первому же православному священнику, который попался ему на пути, и через несколько минут мы стояли перед батюшкой с седоватой бородой в уборе модели «козырёк крыши», точь-в-точь как у флорентийцев эпохи Возрождения. Отец Хризостом, на груди которого висели на ниточке очки, посмотрел на нас в полной растерянности. По выражению его лица было ясно видно, что он ещё не пришёл в себя от недавнего звонка. Пьерантонио заговорил первым и представился, назвав все свои титулы, которых оказалось больше, чем я подозревала, и отец Хризостом уважительно пожал ему руку, хотя удивлённое выражение так и не исчезло, застыв у него на лице. Затем представили всех остальных, и наконец православный священник дал волю тягостному чувству, сжимавшему его испуганное сердце:

— Я не хотел бы лезть не в своё дело, но не могли бы вы объяснить, как вы узнали о существовании крипты?

Кремень ответил:

— Из старинных документов, описывающих её постройку.

— Вот как? Тогда, если мои вопросы вас не затруднят, мне хотелось бы уточнить кое-что ещё. Мы с отцом Стефаном всю свою жизнь храним находящиеся в крипте реликвии Истинного Креста, но даже не подозревали о том, что кто-то о ней знает и что существуют документы, описывающие её постройку.

Спускаясь к глубинам земли этаж за этажом, мы с Фарагом и Кремнем рассказали то, что знали о крестовых походах и тайном хранилище, не упоминая при этом о ставрофилахах. Наконец, пройдя сотни каменных ступенек, мы дошли до прямоугольной комнатки, на вид используемой в качестве кладовой. На стенах висели портреты бывших патриархов, покрытая полиэтиленовыми чехлами мебель, казалось, спала сном праведных, и тут даже было старое облачение православного священника, неподвижно висевшее на вешалке, словно привидение. В глубине железная решётка скрывала вторую деревянную дверь, за которой, похоже, находилась наша цель. Увидев нас, со стула поднялся старичок с длинной седой бородой.

— Отец Стефан, у нас гости, — объявил отец Хризостом.

Оба священника тихо обменялись несколькими словами и обратились к нам:

— Проходите.

Старенький православный священник вытащил из складок рясы связку железных ключей, подошёл к решётке и очень медленно, как в фильмах с замедленной съёмкой, её отворил. Прежде чем сделать то же самое с деревянной дверью, он нажал на расположенный на раме допотопный выключатель.

Моему удивлению не было границ, когда, войдя в тайную палату ставрофилахов, крипту, построенную около 1000 года для защиты реликвии Честного Древа от уничтожения по приказу обезумевшего халифа Аль-Хакема, я наткнулась на нечто вроде военного барака с кухонной мебелью. С трудом придя в себя от этого впечатления, я снова оглянулась и смогла разглядеть в центре комнаты небольшой алтарь, на котором стояла красивая икона с изображением распятия, а перед ней — пара крестов небольшого размера, которые оказались реликвариями со священными щепами. Стоявшие слева от меня старые офисные металлические шкафы служили идеальным дополнениям к стоявшим как попало складным стульям и деревянным столам. Если бы только это видели ставрофилахи! Хотя, если хорошенько подумать, пожалуй, это самый разумный способ защитить нечто столь ценное, если, конечно, речь шла о сознательном решении.

Отец Стефан и отец Хризостом несколько раз осенили себя православным крестным знамением, а потом с благоговением и почтением показали нам через стекло реликвариев мелкие щепки от дерева Креста, найденного святой Еленой. Все мы поцеловали эти предметы, кроме Кремня, который неподвижно стоял к нам спиной, словно соляной столп. Заметив это, отец Стефан медленно подошёл к нему и взглядом отыскал то, что с таким интересом рассматривал капитан.

— Красиво, правда? — спросил он на правильнейшем английском.

Мы все тоже подошли туда и, вот так сюрприз, обнаружили прекрасную христограмму Константина, нарисованную на большой доске тёмного дерева, на которой красовался длинный греческий текст. Доска стояла прямо на полу и опиралась на стену.

— Это моя любимая молитва. Вот уже пятьдесят лет я раздумываю над ней, и, поверьте, что ни день — нахожу новые сокровища в её простой мудрости.

— Что это? — спросил Фараг, садясь на корточки, чтобы лучше рассмотреть доску.

— Около тридцати лет назад английские учёные сказали нам, что это очень древняя христианская молитва, вероятно, XII или XIII века. Заказавший её кающийся грешник или записавший её мастер не были греками, потому что в тексте много ошибок. Учёные сказали, что, может быть, это был какой-то римский еретик, посетивший это место и в знак благодарности подаривший базилике эту красивую доску с мыслями, которые внушило ему Животворящее Древо.

Я присела рядом с Фарагом и тихо перевела первые слова: «Ты, преодолевший гордыню и зависть, преодолей теперь гнев терпением». Я вскочила на ноги и многозначительно посмотрела на капитана.

— «Ты, преодолевший гордыню и зависть, преодолей теперь гнев терпением», — повторила я по-итальянски.

Капитан широко открыл глаза, поняв смысл сообщения. Любой соискатель звания ставрофилаха, преодолевший испытания в Риме и Равенне, то есть уступы гордыни и зависти, сразу понял бы, что это послание обращено лично к нему.

— Это слова первой фразы, написанной красными унциальными буквами.

Отец Стефан ласково посмотрел на меня.

— Госпожа поняла смысл фразы?

— Простите! — поспешно извинилась я. — Я нечаянно перешла на другой язык. Извините.

— О, ничего страшного! Я был очень рад увидеть волнение в ваших глазах, когда вы прочли текст. Похоже, вы поняли всю значимость этой молитвы.

Фараг встал, и мы втроём многозначительно понимающе переглянулись; и, в завершение сцены, тут же втроём посмотрели на отца Стефана… Отца Стефана или Стефана, ставрофилаха?

— Вас она интересует? — поинтересовался старик. — Если интересует, я могу дать вам брошюру, отпечатанную вскоре после визита английских учёных. Там есть фотография всей доски и несколько более детальных фрагментов. Плохо только, что отпечатали её довольно давно, и изображения чёрно-белые. Но молитва переведена, хотя, — широко улыбаясь, горделиво добавил он, — должен предупредить, что переводчиком был я, — и взволнованно начал декламировать наизусть: — «Ты, преодолевший гордыню и зависть, преодолей теперь гнев терпением. Так же, как растение бурно растёт по воле солнца, проси Бога, чтобы Его божественный свет осветил тебя с неба. Иисус сказал: не бойся ничего, кроме грехов. Христос накормил вас в группах из ста и пятидесяти голодных. Его благословенное слово не сказало: в группах из девяноста и из двух. Так что доверься справедливости, как афиняне, и не бойся могилы. Уверуй в Христа, как уверовал даже порочный сборщик податей. Твоя душа как птица, беги и стремись к Богу. Не преграждай ей путь грехами, и она достигнет Его. Если ты победишь зло, солнце взойдёт до рассвета. Очисти душу твою, склонившись перед Богом, как смиренный проситель. С помощью Истинного Креста нещадно ударь по своим земным страстям. Распнись на нём, как Христос, семью гвоздями и семью ударами. Если ты сделаешь это, то Христос в своём величии выйдет встречать тебя у сладчайшей двери. Да будет твоё терпение преисполнено этой молитвой. Аминь». Правда, красиво?

— П-поразительно, отец Стефан, — пробормотала я.

— О, я вижу, она вас тронула! — радостно воскликнул он. — Я сейчас найду брошюры и дам каждому из вас!

И неуверенным, медленным шагом он вышел из крипты и исчез.

Доска, несомненно, была очень древней. Дерево потемнело от копоти свечей, которые веками горели перед ним, хотя сейчас их здесь не было. Она была размером приблизительно метр в высоту и полтора метра в ширину, а буквы были греческими унциальными. Текст был написан чёрными чернилами, хотя в первом и последнем предложении у них была красная кайма. Наверху, наподобие щита или условного знака, красовалась христограмма императора с горизонтальной перекладиной.

Мой брат быстро заметил, что мы наткнулись на что-то важное. Поэтому он завёл банальную беседу с отцом Мёрфи и отцом Хризостомом, чтобы мы с Фарагом и Кремнем могли поговорить.

— Именно за этой доской, — проговорил капитан, — мы и приехали в Иерусалим.

— Это яснее ясного, — согласился Фараг. — Нам нужно хорошенько изучить текст. Содержание странное.

— Просто странное? — воскликнула я. — Ужасно странное! Мы все глаза проглядим, пытаясь с ним разобраться.

— А что скажете про отца Стефана? — спросил Кремень.

— Ставрофилах, — хором ответили мы с Фарагом.

— Да, это очевидно.

Названный нами отец снова появился, крепко держа в руках брошюры, чтобы они не упали.

— Читайте эту молитву ежедневно, — попросил он, давая их нам, — и вы увидите, сколько красоты таится в её словах. Вы даже не представляете, сколько благочестия исходит из неё, если читать её терпеливо.

Я почувствовала, как внутри меня нарастает глупый гнев на этого циничного ставрофилаха. Я отбросила мысль о том, что это старик, что он может и не быть членом братства, и яростно хотела схватить его за рясу и крикнуть, чтобы он перестал над нами насмехаться, потому что мы уже несколько раз были на грани смерти из-за нелепого фанатизма. Тогда я вспомнила, что не зря это новое испытание — испытание гнева, и постаралась подавить злость, питаемую, я уверена, физической и умственной усталостью, поняв, что весь путь инициации скрупулёзно рассчитан бесноватыми дьяконами-тысячелетниками.

Мы вышли из крипты, как лунатики, унося с собой тёплые пожелания старого священника и симпатию и благодарность отца Хризостома, которому обещали выслать все исторические источники по сооружению крипты. В это вечернее время в базилику Гроба Господня ещё вливались новые волны туристов.

Для работы над текстом молитвы нам выделили скромный кабинет в представительстве. Капитан потребовал компьютер с доступом к сети, а мы с Фарагом — несколько словарей классического и византийского греческого, которые нам принесли из библиотеки Библейской школы Иерусалима. После лёгкого ужина Глаузер-Рёйст уселся перед компьютером и принялся в нём копаться. Компьютеры были для него чем-то наподобие музыкальных инструментов, которые должны быть идеально настроены, или чем-то вроде мощных моторов, детали которых всегда должны быть хорошо смазаны и вращаться в лад. Пока он был занят с компьютером, мы с Фарагом развернули брошюры на столе и начали работать над текстом.

Перевод отца Стефана заслуживал всяческих похвал. Его интерпретация греческого текста с точки зрения стиля была безупречной, хотя в плане грамматики её можно было бы подправить. Однако мы были вынуждены признать, что ничего другого с таким несовершенным материалом, как текст этой молитвы, старику сделать бы не удалось. Было очевидно, что автор не очень хорошо владел греческим: даже принимая во внимание то, что система греческих глаголов крайне сложна, некоторые глагольные времена были написаны неправильно и некоторые слова в предложениях стояли не на своих местах. Было логично предположить, что написавший эту молитву, подталкиваемый какими-то социальными или религиозными причинами, изо всех сил старался выразить свои мысли на языке, который не совсем знал, но так как мы знали, что это сообщение ставрофилахов, мы не могли не обратить внимание на эти неточности. Прежде всего наше внимание привлекли предложения с числительными, отчасти потому, что в этом контексте они были абсурдными, отчасти потому, что мы были почти уверены, что это мог быть какой-то код: «Христос накормил вас в группах из ста и пятидесяти голодных. Его благословенное слово не сказало: в группах из девяноста и из двух», а потом: «Распнись на нём, как Христос, семью гвоздями и семью ударами». Число семь не могло быть случайностью, на этом этапе мы это себе уже уяснили, ну а числа сто, пятьдесят, девяносто и два?

В тот вечер мы не очень продвинулись. Мы так устали, что едва могли удержать слипавшиеся веки. Так что мы пошли спать, уверенные в том, что несколько часов сна чудесным образом подействуют на наши интеллектуальные способности.

Но на следующий день нам всё равно не удалось добиться каких-то результатов. Мы вывернули текст наизнанку, проанализировали слово за словом, и, кроме первой и последней фраз, выделенных окантовкой красного цвета, ничто в молитве прямо не указывало на испытания ставрофилахов. Тем не менее в конце вечера мы вычленили информацию, которая только запутала те немногие идеи, которые приходили нам в голову: единственным смыслом фразы «Христос накормил вас в группах из ста и пятидесяти голодных» была ссылка на фрагмент Евангелия об умножении хлебов и рыбы, в котором евангелист Марк буквально говорит про людей, что они «сели рядами по сту и по пятидесяти». То есть мы опять остались ни с чем.

Скоро выделенный представительством кабинет оказался нам мал. Справочники, которые нам приносили из Библейской школы, наши записи, словари, отпечатанные листы с отысканными в интернете материалами были ничем по сравнению с планшетами, с которыми мы начали работать на последовавших выходных. Фараг решил, что, может быть, мы что-то заметим или заметим больше, если будем работать над крупноформатной фотографией молитвы. Капитан отсканировал изображение в брошюре, придав ему максимальную чёткость, а потом, как раньше с бумажным силуэтом Аби-Руджа Иясуса, принялся распечатывать листы, которые наклеил на картонный планшет в натуральную величину доски. Потом эту репродукцию установили на длинноногий треножник, который в кабинет уже не поместился. Так что в воскресенье мы со всем своим имуществом перебрались в комнату побольше, где, кроме того, у нас была большая доска, на которой можно было рисовать схемы и разбирать предложения.

В воскресенье вечером я покинула моих несчастных товарищей на произвол судьбы — отчаяние уже начало подтачивать наш дух — и в одиночестве направилась к церкви францисканцев в Старом городе Иерусалима. Мой брат Пьерантонио проводил службу каждое воскресенье в шесть вечера, и я не могла пропустить это событие, находясь в Иерусалиме (кроме всего прочего, мать меня бы убила). Поскольку церковь францисканцев была пристроена к базилике Гроба Господня, выйдя из автомобиля представительства за стенами города, я пошла той же дорогой, которой мы проходили в первый день. Мне нужно было спокойно пройтись, отыскать саму себя, а где же это лучше сделать, как не в Иерусалиме? Получая удары локтями и толчки от прохожих на Крестном Пути, я чувствовала себя просто избранной.

Согласно объяснениям, полученным от Пьерантонио по телефону, церковь францисканцев находилась как раз с противоположной входу стороны базилики, поэтому я не выходила на площадь, а за пару улочек до неё свернула направо. В полном одиночестве я описала странный круг, чтобы прийти к своему назначению.

Я с благоговением прослушала мессу и причастилась из рук Пьерантонио, а после службы мы с ним отправились прогуляться. Мы много говорили; я смогла подробно рассказать ему всю историю про похищения реликвий Святого Древа и ставрофилахов. А когда уже стало смеркаться, он предложил проводить меня до апостольского представительства. Мы вернулись той же дорогой: я увидела Купол Скалы, мечеть аль-Акса и многое другое и остановились на площади базилики Гроба Господня, привлечённые небольшой толпой, которая собралась у двери, щёлкая фотоаппаратами и записывая на видеокамеры закрытие дверей храма на сегодняшний день.

— Уму непостижимо! Народ из всего устраивает зрелище! — иронично заметил мой брат. — А ты, туристка? Тоже хочешь посмотреть?

— Ты очень любезен, — ответила я с сарказмом, — но спасибо, лучше не надо.

Однако я шагнула в ту сторону. Пожалуй, я не могла не поддаться очарованию заката в христианском сердце Иерусалима.

— Кстати, Оттавия, я хотел тебе кое-что рассказать, но не нашёл удачного момента.

Словно на цирковом представлении, невысокий человечек, забравшийся на прислонённую к дверям высоченную лестницу, был освещён прожекторами и вспышками фотоаппаратов. Он возился с громоздким железным замком.

— Пожалуйста, Пьерантонио, только не говори, что у тебя в запасе остались тёмные дела, которыми ты хочешь со мной поделиться.

— Нет, со мной это никак не связано. Речь о Фараге.

Я резко повернулась к нему. Человечек начал спускаться с лестницы.

— А что такого с Фарагом?

— Честно говоря, — заговорил мой брат, — с Фарагом ничего такого, чего не могло бы случиться. Проблемы, похоже, у тебя.

Сердце у меня в груди остановилось, и я почувствовала, как кровь отливает у меня от лица.

— Не понимаю, Пьерантонио, о чём ты говоришь.

Из толпы зрителей послышались крики и тревожный говор. Мой брат быстро обернулся туда, но я осталась как стояла, парализованная словами Пьерантонио. Я старалась удерживать свои чувства в узде, сделала всё возможное, чтобы они не проявлялись, и всё-таки Пьерантонио меня раскусил.

— Что случилось, отец Лонгман? — услышала я вопрос брата. Я подняла взгляд от земли, и увидела, что он обращается к ещё одному монаху-францисканцу, который стоял неподалёку от нас.

— Здравствуйте, отец Салина, — поприветствовал его тот. — Хранитель ключей упал, спускаясь по лестнице. Нога сорвалась, и он свалился. Хорошо хоть, что он был уже недалеко от земли.

Я настолько остолбенела от расстройства и страха, что отреагировала не сразу. Но, слава Богу, мой мозг снова заработал, и голос подсознания заговорил у меня в голове: «Хранитель ключей, хранитель ключей». Пока Пьерантонио благодарил своего брата по ордену, я с огромным трудом выплыла из тумана.

— Человек на лестнице оступился… Ну, вернёмся к нашему разговору. Я обещал себе, что сегодня обязательно поговорю с тобой об этом. В общем, если я не ошибся, у тебя, сестричка, очень серьёзная проблема.

— Что именно сказал тебе этот монах из твоего ордена?

— Оттавия, не пытайся сменить тему, — очень строго одёрнул меня Пьерантонио.

— Оставь эти глупости! — вспылила я. — Что именно он тебе сказал?

Брат был поражён моей внезапной сменой настроения.

— Что привратник базилики, спускаясь по лестнице, оступился и упал.

— Нет! — закричала я. — Он сказал не привратник!

В голове брата, должно быть, вдруг вспыхнул свет, потому что его выражение лица изменилось, и я увидела, что он понял.

— Хранитель ключей! — запинаясь, выговорил он. — Тот, у кого ключи!

— Мне нужно поговорить с этим человеком! — воскликнула я, не давая ему договорить и пробираясь вперёд в толпе туристов. Тот, кого называют хранителем ключей базилики Гроба Господня в Иерусалиме, должен быть достаточно связан с «имеющим ключи: тем, кто открывает, и никто не закрывает, и закрывает, и никто не открывает». Если это не так, что ж, но попробовать надо.

Когда я добралась до центра событий, человечек уже встал на ноги и отряхивал одежду. Как и многие другие арабы, которых мне приходилось видеть за эти дни, он был в рубахе без галстука с распахнутым воротом и закатанными рукавами, а на верхней губе у него были тонкие усики. На его лице была написана сдерживаемая злость и обида.

— Это вас зовут хранителем ключей? — несколько смущённо спросила я его по-английски.

Человечек равнодушно посмотрел на меня.

— По-моему, это и так ясно, госпожа, — с большим достоинством ответил он и тут же повернулся ко мне спиной и занялся лестницей, которая всё ещё была прислонена к двери. Я почувствовала, что упускаю уникальную возможность, что нельзя дать ему уйти.

— Послушайте! — крикнула я, чтобы привлечь его внимание. — Мне сказали спросить у «имеющего ключи»!

— Я очень рад, госпожа, — не оборачиваясь, ответил он, будучи уверен, что я просто сумасшедшая. Он постучал в скрытое в одной из створок двери окошко, и оно отворилось.

— Вы не понимаете, господин, — не унималась я, отстраняя двух-трёх паломников, которые хотели заснять на камеру, как скрывается за дверью лестница. — Мне сказали спросить «того, кто открывает, и никто не закрывает, и закрывает, и никто не открывает».

На несколько секунд этот мужчина застыл, а потом повернулся и внимательно посмотрел на меня. Какое-то мгновение он изучал меня, как энтомолог насекомое, а потом не удержался от удивлённого возгласа:

— Женщина?

— Разве я первая?

— Нет, — немного подумав, проговорил он. — Были и другие, но не при мне.

— Значит, мы можем поговорить?

— Конечно, — сказал он, пощипывая себя за усы. — Ждите меня здесь через полчаса. Если не возражаете, сейчас мне нужно заканчивать.

Я оставила его заканчивать работу и вернулась к нетерпеливо ждавшему меня Пьерантонио.

— Это был он?

— Да. Он будет ждать меня здесь через полчаса. Наверное, хочет, чтобы разошлась толпа.

— Что ж, тогда идём пройдёмся.

Полчаса — немного времени, но если мой брат собирался вернуться к разговору о Фараге, они могли превратиться в вечность. Так что, чтобы минуты шли быстрее, я попросила у него мобильный телефон и позвонила капитану. Кремень был доволен сообщению о хранителе ключей, но обеспокоен тем, что ни он, ни Фараг не могли успеть на встречу, даже если бы бегом бежали из представительства. Так что он начал перечислять мне все бесконечные вопросы, которые я должна была задать хранителю, и в конце концов стал повторяться, как заигранная пластинка, напоминая мне, чтобы я сделала или сказала то, что он мне только что сказал сделать или сказать. По правде говоря, после четырёх дней задержки на нашем пути находка такого важного следа была светом во тьме. Теперь мы уже сможем пройти через иерусалимское испытание, каким бы оно ни было, и как можно скорее отправиться в Афины.

Таким образом, благодаря длительным разговорам с капитаном мне удалось потянуть время так, что полчаса прошли, а брату не удалось задать мне никаких неловких вопросов. Когда наконец я вернула ему телефон, Пьерантонио усмехнулся. Мы стояли перед его церковью, церковью францисканцев.

— Ты, наверное, думаешь, что мы уже не сможем поговорить о твоём друге Фараге, — сказал он, придерживая меня за локоть и направляя к вымощенной камнем улочке, ведущей к Крестному Пути.

— Совершенно верно.

— Крошка Оттавия, я только хочу тебе помочь. Если тебе плохо, ты можешь на меня рассчитывать.

— Мне очень плохо, Пьерантонио, — призналась я, поникнув головой, — но, наверное, у всех монахов когда-нибудь бывает подобного рода кризис. Мы не особые существа, и человеческие чувства нам не чужды. Разве с тобой никогда такого не было?

— Ну… — пробормотал он, глядя в противоположную сторону. — Честно говоря, да. Но это было уже давно, и в конце концов, слава Богу, моё призвание восторжествовало.

— На это я и надеюсь, Пьерантонио. — Мне хотелось его обнять, но мы были не в Палермо. — Я надеюсь на Бога, и если Он хочет, чтобы я следовала на Его зов, Он поможет мне.

— Я буду молиться за тебя, сестричка.

Мы дошли до площади Гроба Господня, и хранитель ключей, как и обещал, ждал меня перед дверями. Я медленно подошла и встала в нескольких шагах от него.

— Повторите мне, пожалуйста, фразу, — любезно попросил меня он.

— Мне сказали: «Спроси имеющего ключи: того, кто открывает, и никто не закрывает, и закрывает, и никто не открывает».

— Очень хорошо, госпожа. Теперь слушайте внимательно. У меня для вас следующее сообщение: «Седьмое и девятое».

— «Седьмое и девятое»? — непонимающе переспросила я. — Что за седьмое и что за девятое? О чём вы говорите?

— Не знаю, госпожа.

— Не знаете?

Человечек пожал плечами. Вечер был очень жарким.

— Нет, нет, госпожа. Я не знаю, что это значит.

— Тогда как вы связаны со… со ставрофилахами?

— С кем? — Он удивлённо поднял брови и ладонью отбросил назад чёрную чёлку. — Простите, я ничего об этом не знаю. Понимаете, меня зовут Якуб Нуссейба. Муджи Якуб Нуссейба. Наша семья Нуссейба каждый день открывает и закрывает двери базилики Гроба Господня с 637 года, когда халиф Омар вручил нам ключи. Когда халиф вступил в Иерусалим, моя семья служила в его армии. Чтобы избежать конфликтов между христианами, которые очень враждовали друг с другом, он передал ключи нам. С тех пор уже в течение тринадцати веков старший сын каждого поколения Нуссейба становится хранителем ключей. В какой-то момент к этой долгой традиции присоединилась ещё одна, уже тайная. Когда отец передаёт сыну ключи, он говорит ему: «Когда тебя спросят, ты ли имеющий ключи, тот, кто открывает, и никто не открывает, и закрывает, и никто не закрывает, ты должен ответить: «Седьмое и девятое». Мы заучиваем это наизусть и уже многие века произносим в ответ на вопрос, который задали сегодня вы.

Седьмое и девятое, опять семь и девять, Дантовы числа, но к чему они относятся на этот раз?

— Желаете ли что-нибудь ещё, госпожа? Уже поздно…

Я легонько покачала головой, чтобы выйти из задумчивости, и взглянула на Муджи Нуссейбу. Генеалогическое древо этого человечка было древнее, чем у многих королевских домов Европы, и тем не менее по его внешнему виду никто не мог бы отличить его от обычного официанта в кафе.

— И много людей приходили и задавали вам такой же вопрос, как я? Ну, то есть…

— Понимаю, понимаю… — поспешил ответить он, делая мне знак рукой, чтобы я замолчала. — Отец передал мне ключи десять лет назад, и с тех пор я повторял ответ девятнадцать раз. С вами — двадцать.

— Двадцать!

— Мой отец повторил его шестьдесят семь раз. Кажется, там было и пять женщин.

Кремень велел мне спросить ещё и про Аби-Руджа Иясуса, но хранитель ключей не дал мне такой возможности.

— Мне действительно очень жаль, госпожа, но мне нужно идти. Дома меня ждут, и уже поздно. Надеюсь, я вам чем-то помог. Да хранит вас Аллах.

И, сказав это, он быстрым шагом исчез, оставив меня с бо льшим числом вопросов, чем были у меня до разговора с ним.

Внезапно перед моим лицом материализовалась рука без туловища, но с сотовым телефоном.

— Позвонишь своим дружкам? — спросил меня Пьерантонио.

— «Седьмое и девятое»? — воскликнул капитан, гигантскими шагами расхаживая из конца в конец кабинета. Он был похож на льва в клетке; уже четыре дня он сидел взаперти и набирал на компьютере фразы молитвы, чтобы увидеть, появляются ли они в каких-то других документах, и достиг лишь того, что пропустил встречу с хранителем ключей, а также утратил немногое оставшееся у него терпение, услышав данное мне им загадочное указание. — Вы уверены, что он сказал: «Седьмое и девятое»?

— Абсолютно уверена, капитан.

— «Седьмое и девятое», — задумчиво повторил Фараг. — Седьмое испытание и девятое, которого нет? Седьмое и девятое слово в молитве? Седьмой и девятый стих круга гневливых? Седьмая и девятая симфонии Бетховена? Седьмое и девятое что-то, чего мы не знаем?

— Какие на этом уступе у Данте седьмая и девятая строфы?

— Но я же говорил вам, что в четвёртом круге, кроме дыма, ничего интересного! — зарычал Глаузер-Рёйст, не прерывая своего отчаянного хождения.

Фараг взял со стола экземпляр «Божественной комедии» и начал искать шестнадцатую песнь «Чистилища». Капитан презрительно смотрел на него.

— Меня что, вообще никто не слушает? — пожаловался он.

— Седьмая строфа шестнадцатой песни, — сказал Фараг, — с 19-го по 21 стихи гласит:

— О чём это пишет Данте? — поинтересовалась я.

— О душах, которые приближаются к ним с Вергилием. Поскольку, ослеплённые дымом, они их не видят, они знают об их приближении, потому что слышат, как те поют «Agnus Dei».

— «Agnus Dei»? — завопил Кремень.

— Молитву, которую мы читаем во время мессы, когда священник преломляет Хлеб: «О Агнец Божий, принявший грехи мира, прими молитву нашу!»

— Я же говорил вам, что эти строфы тут ни при чём!

Фараг снова перевёл глаза на книгу:

— Вот девятая строфа этой же песни:

— Души удивляются присутствию живого на уступе, — заключила я. — Ничего интересного.

— Да уж конечно, — согласился Фараг, снова просматривая строфы.

Глаузер-Рёйст нетерпеливо фыркнул.

— Я же говорил! Единственно, что здесь важно, так это дым, а дым — это проклятая молитва, которая не даёт нам ничего разглядеть.

— Фараг, о каких ещё вариантах ты говорил?

— Каких вариантах?

— Когда ты сказал, что седьмая и девятая могут быть строфами шестнадцатой песни, у тебя были другие варианты.

— Ах да! Я сказал, что это могут быть проходимые нами испытания, но, раз их только семь, этот вариант отпадает. Не думаю также, что это могут быть седьмая и девятая симфонии Бетховена, так ведь? Ну и ещё я сказал, что это могут быть седьмое и девятое слово из молитвы отца Стефана!

— Это неплохой вариант, — заявила я, вставая и подходя к фотографии на планшете, воспроизводившей текст в натуральную величину. После четырёх дней напряжённой работы над молитвой я запомнила её наизусть и, не глядя, знала, что там написано: «Ты, преодолевший гордыню и зависть, преодолей теперь гнев терпением. Так же, как растение бурно растёт по воле солнца, проси Бога, чтобы Его божественный свет осветил тебя с неба. Иисус сказал: не бойся ничего, кроме грехов. Христос накормил вас в группах из ста и пятидесяти голодных. Его благословенное слово не сказало: в группах из девяноста и из двух. Так что доверься справедливости, как афиняне, и не бойся могилы. Уверуй в Христа, как уверовал даже порочный сборщик податей. Твоя душа как птица, беги и стремись к Богу. Не преграждай ей путь грехами, и она достигнет Его. Если ты победишь зло, солнце взойдёт до рассвета. Очисти душу твою, склонившись перед Богом, как смиренный проситель. С помощью Истинного Креста нещадно ударь по своим земным страстям. Распнись на нём, как Христос, семью гвоздями и семью ударами. Если ты сделаешь это, то Христос в своём величии выйдет встречать тебя у сладчайшей двери. Да будет твоё терпение преисполнено этой молитвой. Аминь». Я вздохнула… В одном не было ни малейшего сомнения: как сказал Глаузер-Рёйст, это настоящая дымовая завеса.

— Оттавия, возьми фломастер, — попросил меня Фараг со своего места. — Мне пришла в голову мысль.

Я послушно повиновалась, потому что, когда у Фарага рождалась идея, это всегда была хорошая идея. Так что, вооружившись толстым чёрным фломастером, я застыла, как усердная ученица, ожидая, пока учитель начнёт делиться своей мудростью.

— Ну вот, предположим, что два предложения, написанных чернилами двух цветов, уже сами по себе обладают особым смыслом.

— На этой неделе мы уже несколько раз об этом говорили, — грубо проворчал Кремень.

— «Ты, преодолевший гордыню и зависть, преодолей теперь гнев терпением». Без сомнения, эта первая фраза нужна, чтобы привлечь к себе внимание. Желающий стать ставрофилахом приходит в крипту Гроба Господня и, находясь перед реликвариями, обнаруживает доску с этой фразой, предупреждающей его о том, что всё последующее является частью испытания, которое ему надлежит пройти.

— Не понимаю только, — пробормотала я, — как прибывающие в Иерусалим на инициацию в братстве ставрофилахов могут узнать о существовании этой потайной крипты и как они могут туда попасть.

— Как давно мы начали проходить испытания? — вдруг спросил Кремень, останавливаясь на месте и опираясь на спинку своего кресла.

— Ровно две недели назад, — ответила я. — В воскресенье, 14 мая. В этот день я была в Палермо на похоронах отца и брата, когда вы с Фарагом позвонили мне по телефону. Сегодня воскресенье, 28 мая, так что прошло ровно две недели.

— Значит, две недели. Ладно, теперь представьте себе, что вместо того, чтобы перебираться из города в город на вертолёте или самолёте, вместо того, чтобы пользоваться компьютерами и интернетом, иметь в нашем распоряжении неоценимый кладезь ваших знаний и знаний других людей, которые помогают нам в разных городах, так вот, представьте себе, что только одному из нас нужно было бы пройти все расстояния пешком или верхом и разобраться с загадками Святой Лючии и Пифагора. Сколько у него ушло бы на это времени, как думаете?

— Вопрос сформулирован не совсем правильно, Каспар, — возразил профессор. — Имейте в виду, что то, что для нас является исторически устаревшими знаниями, для человека с XII по XVIII века входило в содержание обычной учёбы. Обучение было направлено на достижение полноты, на то, чтобы человек был одновременно художником, скульптором, поэтом, архитектором, астрономом, музыкантом, математиком, атлетом, трубадуром… Всем сразу! Наука и искусство не были разделены так, как они разделены сейчас. Вспомните Хильдегарду Бингенскую, Леона Батисту Альберти, Тротулу Руджьеро или Леонардо да Винчи. Любой средневековый или ренессансный соискатель звания ставрофилаха, как Данте Алигьери, с малолетства учил всё то, что нам приходится выуживать из закоулков памяти. Данте к тому же был врачом, вы знали об этом?

— Хорошо, но Аби-Рудж Иясус, — не согласилась я, — единственный современный нам ставрофилах, которого мы знаем, не получал этого классического образования, о котором ты говоришь. На самом деле не знаю, получил ли он хоть какое-то образование.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, наверняка не знаю, но будучи родом из Эфиопии, страны, где люди умирают от голода и где больше половины населения живёт в лагерях беженцев…

— Ты ошибаешься, Оттавия, — поправил меня Фараг. — Эфиопия — одна из стран, истории, традициям и культуре которой в пору позавидовать Европе и Америке. До того, как она попала в то катастрофическое положение, в котором находится сейчас, Эфиопия, или Абиссиния, была богатой, сильной, могущественной и, прежде всего, образованной, очень образованной страной. Просто то, что мы видим сейчас по телевизору, наводит нас на мысль о жалкой стране, затерянной в далёком уголке Африки, но не забывай, что царица Савская была эфиопкой и что королевская семья этой страны считала себя потомками царя Соломона.

— Профессор, пожалуйста! — неучтиво вмешался Кремень. — Не будем отходить от темы! Я задал вам простой вопрос, а вы мне не ответили. Сколько времени ушло бы на эти испытания у одного из нас, не располагающего никакой помощью?

— Наверное, месяцы, — ответила я. — Или даже годы.

— Вот об этом я и говорю! Соискатели звания ставрофилаха не торопятся. Они переходят из одного города в другой, от одного испытания к другому, и у них на это есть сколько угодно времени. Они изучают, спрашивают, используют мозги… Если они добираются до Иерусалима, то, по логике, живут в этом городе несколько месяцев, пока не…

— Пока не утрачивают терпение, именно об этом и речь, — с улыбкой заметил Фараг.

— Вот именно! Но у нас этого времени нет. За две недели мы прошли Предчистилище и два первых круга.

— И если нам немного повезёт, Каспар, если сегодня вечером мы продолжим работу, за несколько дней мы разгадаем первую часть третьего круга.

Слова Фарага прозвучали как призыв к вниманию, и я снова крепко сжала фломастер, а он продолжал:

— До того, как мы перешли к этой приятной беседе, я говорил, что, когда желающий стать ставрофилахом попадает в крипту Честного Древа, он находит там доску, на которой красуется христограмма Константина и пара выделенных красным фраз, которые привлекают к себе его внимание, поскольку первая из них указывает ему на то, что он наконец стоит на пороге испытания греха гнева и что для его прохождения ему нужно будет быть терпеливым, очень терпеливым, поскольку терпение является теологической добродетелью, противопоставляемой смертному греху гнева. А последняя фраза, гласящая: «Да будет твоё терпение преисполнено этой молитвой», говорит ему, что разгадку он должен искать в самой молитве, поскольку в ней его поиск исполнится. Так что, отбрасывая две выделенные красным цветом фразы, нам остаётся чёрный текст, и, думаю, именно там нам нужно искать «седьмое и девятое».

— Значит, седьмое и девятое слово? — спросила я, поворачиваясь к репродукции.

— Раз лучших идей нет, попробуем это. — И Фараг посмотрел на Кремня, который даже не пошевельнулся.

— Седьмое слово «οταν» — «когда», — сказала я, обводя её кругом, — а девятое «ελιος» — «солнце».

— «Хотан хо хелиос…» — с довольным видом произнёс Фараг. — «Когда солнце…» По-моему, мы угадали, Басилея! По крайней мере смысл есть.

— Рано радуетесь, — упрекнул его Глаузер-Рёйст. — Совпадение может быть случайным. Кроме того, эти слова не совпадают со словами перевода.

— Художественный перевод никогда не совпадёт с оригиналом, Каспар. Но эти совпадают с буквальным переводом этой фразы, который звучал бы так: «Так же, как растение бурно растёт, когда хочет солнце».

— В общем, если предположить, что это седьмое и девятое слово каждого предложения, — объявила я, чтобы не дать им снова затеять спор, — следующие слова: «κατεδυ» и «εκ» — «заходить» и «от».

— Вот вам доказательство, Каспар! «Хотан хо хелиос катеди эк…» Или, что то же самое: «Когда солнце зайдёт от…» Это греческое выражение, означающее «на закате». Ну как вам?

Я продолжала отсчитывать и обводить слова, пока в тексте молитвы не было выделено всё послание.

— «Когда солнце зайдёт, — буквально перевела я, закончив свою работу, — от ста и девяноста двух афинян могилы до сборщика податей. Беги и достигни до рассвета. Как проситель ударь семью ударами в дверь».

— Здесь есть смысл! — воскликнул Фараг.

— Вот как? — с издёвкой произнёс Кремень. — Тогда давайте объясните мне его, потому что я его не вижу.

Фараг одним прыжком оказался рядом со мной.

— На закате от могилы ста девяноста двух афинян до сборщика податей. Беги и достигни до рассвета…

— Зачем ты ставишь точки, как в молитве? — вмешалась я. — Если их убрать, фраза выходит лучше.

— Точно. Ну-ка. На закате, гм… На закате беги от могилы ста девяноста двух афинян до сборщика податей и достигни до рассвета. Как проситель ударь семью ударами в дверь. По-гречески «достигать» и «добегать» — одно и то же.

— По-моему, выходит очень хорошо. Перевод совершенно верный, — сказала я.

— Вы уверены, доктор? Потому что я не очень понимаю, как можно бежать от ста девяноста двух афинян до сборщика податей. Если вы, конечно, не будете в обиде на мои слова.

— По-моему, нам нужно выйти поужинать и продолжить чуть позже, — предложил Фараг. — Мы устали, и отдых пойдёт нам на пользу: мы восстановим силы и прочистим мозги разговорами о посторонних вещах. Что скажете?

— Я согласна, — с энтузиазмом присоединилась к нему я. — Пойдёмте, капитан. Пора сделать перерыв.

— Идите сами, — сказал Кремень. — У меня дела.

— Какие это дела? — спросила я, беря с кресла куртку.

— Я мог бы ответить, что это вас не касается, — раздражённо ответил он, — но я хочу поискать информацию об этих афинянах и сборщике податей.

Спускаясь по лестнице в столовую, я не могла не вспомнить всё то, что брат рассказал мне о капитане Глаузер-Рёйсте. Я чуть не рассказала обо всём Фарагу, но подумала, что не стоит этого делать, что лучше не распространять подобные сведения, а если они и будут распространяться, то по крайней мере не через меня. Есть определённые вещи, в которых я предпочитала играть роль конечной, а не транзитной остановки.

Когда, уже сидя за столом, я вышла из раздумий, бирюзово-голубые глаза профессора смотрели на меня так, что я не смогла выдержать его взгляда. На протяжении всего ужина я избегала его глаз, словно они жгли огнём, хотя пыталась, чтобы мой голос и речь были абсолютно нормальными. Однако должна признать, что, несмотря на то, что я боролась с собой всеми силами, в тот вечер он показался мне… очень красивым. Да, именно так. Очень привлекательным. Не знаю, то ли дело в том, как спадали ему на лоб волосы, то ли в том, как он жестикулировал или как улыбался, но что-то в нём такое было… В общем, он был ужасно хорош собой! По дороге назад в кабинет, где нас ожидал милый Глаузер-Рёйст, которому Фараг нёс тарелку с ужином, я почувствовала, как у меня подкашиваются ноги, и захотела убежать, вернуться домой, скрыться и никогда его больше не видеть. Я закрыла глаза, отчаянно пытаясь найти покровительство у Бога, но не смогла.

— С тобой всё в порядке, Басилея?

— Я хочу скорее покончить с этой отвратительной авантюрой и вернуться в Рим! — от всей души воскликнула я.

— Надо же! — В его голосе слышалась грусть. — Такого ответа я ожидал в последнюю очередь!

Когда мы вошли в кабинет, Глаузер-Рёйст быстро барабанил инструкции компьютеру.

— Как дела, Каспар?

— Кое-что есть… — процедил он сквозь зубы, не отводя взгляда от экрана. — Просмотрите-ка эти бумаги. Вам понравится.

Я взяла стопку бумаги, лежавшую в поддоне принтера, и начала читать заголовки: «Марафонская усыпальница», «Изначальный марафонский маршрут», «Забег Фидипида», «Местечко Пикерми» и, к моему удивлению, две страницы на греческом: «Тимбос Маратонос» и «Маратонас».

— Что всё это значит? — встревожилась я.

— Это значит, что в Греции, доктор, вам придётся пробежать марафон.

— Пробежать сорок два километра? — Мой голос перешёл на визг.

— На самом деле нет, — сказал Кремень, морща лоб и сжимая губы. — Только тридцать девять. Я обнаружил, что забег, который делают сейчас, не отвечает тому, который совершил Фидипид в 490 году до нашей эры, чтобы сообщить афинянам о победе над персами на Марафонской равнине. Согласно данным Международного олимпийского комитета, опубликованным на одной из его веб-страничек, современная дистанция в сорок два километра была введена в 1908 году, на Олимпийских играх в Лондоне, это расстояние между Виндзорским замком и стадионом в Уайт-Сити, на западе города, где проводились игры. Между деревней Марафон и Афинами всего тридцать девять километров.

— Не хочу вас расстраивать, — заговорил Фараг, к которому снова вернулся явный арабский акцент, почти пропавший за последние недели, — но, кажется, этот самый Фидипид, принеся хорошую весть, сразу умер.

— Да, но не из-за бега, профессор, а из-за полученных в битве ран. Судя по всему, Фидипид несколько раз пробегал сто шестьдесят шесть километров, которые отделяют Афины от Спарты, доставляя сообщения из города в город.

— Ладно, но давайте подумаем… Как всё это связано со ста девяноста двумя афинянами?

— В Марафоне стоят два гигантских кургана с захоронениями, — пояснил Кремень, заглядывая в новые страницы, выползающие из принтера. — В этих захоронениях, похоже, находятся тела погибших в этой знаменитой битве воинов: шести тысяч четырехсот персов с одной стороны и ста девяноста двух афинян с другой. Именно эти цифры приводит Геродот. Согласно этим данным, нам нужно на закате отправиться от захоронения афинян и до рассвета прибыть в город Афины. Но я до сих пор не выяснил место назначения в Афинах: сборщик податей.

— То есть разгадка иерусалимского испытания — это подсказка к испытанию в Афинах.

— Да, доктор. Поэтому Данте сплавляет оба круга в середине семнадцатой песни.

— И нас не пометят крестом?

— Об этом не беспокойтесь. Это они сделают.

— Значит, мы бежим в Грецию? — засмеялся Фараг.

— Как только догадаемся, кто такой сборщик податей.

— Этого я и боялась, — проворчала я, садясь в кресло и пролистывая остававшиеся у меня в руках бумаги. Зная капитана, попрощаться с братом мне не удастся.

— Каспар, вы пробовали искать слово, обозначающее сборщика податей на греческом языке?

— Нет. Мне не позволяет клавиатура компьютера. Нужно скачать какую-нибудь новую версию браузера, где можно будет писать в строке поиска буквами других алфавитов.

Какое-то время он корпел над этой проблемой, потихоньку расправляясь с принесённым нами ужином. За это время мы с Фарагом прочли распечатанные страницы о марафонском забеге. Я, которая никогда не занималась никакими физическими упражнениями, которая вела самый сидячий образ жизни в мире и никогда не интересовалась никаким видом спорта, теперь внимательно изучала подробности исторического забега, который мне вскоре предстояло осуществить. «Но я же не умею бегать! — с тоской повторяла я. — Безмозглые ставрофилахи! Как они могут требовать, чтобы я пробежала тридцать девять километров за одну ночь! Да ещё в темноте! Они что, думают, что любой может стать Абебе Бикилем? Скорее всего я умру на каком-нибудь пустынном холме под холодным светом луны, и рядом со мной не будет никого, кроме диких зверей. И всё это ради чего? Чтобы заполучить новый красивый шрамчик на тело?»

Наконец капитан заявил, что он готов ввести греческий текст в работающие с ним поисковые системы интернета, так что я подошла к компьютеру и села на его место. Писать было непросто, потому что латинские буквы, которые я нажимала, не совсем совпадали с виртуальными греческими, появлявшимися на экране, но скоро я овладела премудростями и смогла писать достаточно свободно. Я понятия не имела, что делаю, потому что, как только я набирала «καπνικαρειας» («капникареиас»), капитан прогонял меня с кресла и снова усаживался за компьютер; но поскольку я всё равно была ему нужна, чтобы разобраться в том, что написано на появлявшихся на мониторе страницах, в результате начало казаться, что мы играем в игру «займи стул».

Так как классический и византийский греческий языки довольно сильно отличаются от современного, нам попадалось много слов или целых конструкций, которые я не понимала, поэтому я обратилась за помощью к Фарагу, и вдвоём мы пытались приблизительно перевести то, что появлялось на экране. Наконец, уже около полуночи, в греческом поисковике под названием «Эллас» нам попалась ссылка, которая оказалась ключевой: короткое примечание на виртуальной странице гласило, что больше ссылок не найдено, но есть двенадцать похожих страниц, которые мы можем при желании просмотреть. Конечно, мы согласились. Одной из похожих ссылок оказалась страница, посвящённая красивой византийской церкви, расположенной в сердце Афин и называемой Капникареа. Там было написано, что церковь Капникареа известна под именем церкви Принцессы, потому что её основание приписывали императрице Ирине, правившей в Византии между 797-м и 802 годами нашей эры. Однако в действительности основателем церкви был богатый сборщик податей на недвижимость, который решил дать церкви имя в честь своей прибыльной профессии: «Капникареас», сборщик податей.

У нас были теперь пункт отправления и пункт назначения, оставалось только поехать в Грецию, в прекрасный город Афины, колыбель человеческой мысли. Но это мы сделали на следующий день, после того, как Глаузер-Рёйст всю ночь провисел на телефоне, отдавая указания, запрашивая информацию и организовывая нашу жизнь на ближайшие дни с помощью Священного Синода Греческой Церкви. Мы окончательно покидали территорию, которая ещё могла считаться латинской и католической, чтобы полностью окунуться в мир восточного христианства. Если всё пройдёт так, как ожидалось, после Афин, города, где нам предстояло совершить забег против греха лени, нам предстояло посетить алчный Константинополь, чревоугодническую Александрию и сладострастную Антиохию, именующуюся ныне Антакией.

Перелёт от Тель-Авива до афинского аэропорта Эллиникон на маленьком «Вествинде» «Алиталии» занял у нас неполных три часа, во время которых мы напряжённо занимались подготовкой четвёртого круга, четвёртого уступа Чистилища, находившегося уже на полпути к вершине.

Освобождённый третьим ангелом от очередной буквы «Ρ» Данте Алигьери идёт, сбросив тяжесть греха гнева, и, чувствуя себя облегчённым, испытывает потребность задать своему проводнику массу вопросов. Как и в предыдущем круге, конкретного содержания, относящегося к сущности испытания, здесь минимум, а половина семнадцатой и вся восемнадцатая песнь посвящены решению серьёзных вопросов, связанных с любовью. Вергилий поясняет Данте, что три больших круга, которые они уже прошли — уступы гордыни, зависти и гнева, — это место, где искупаются грехи, приводящие к желанию зла ближнему своему, поскольку все три из них связаны с радостью, вызванной унижением и болью других. Напротив, в трёх оставшихся им кругах, расположенных на маленьких верхних уступах — алчности, чревоугодия и сладострастия, — смываются грехи, в которых вред причиняется самому себе:

После этого, бредя по уступу, они заводят ещё одну длинную дискуссию о природе любви и её положительном и отрицательном влиянии на людей и только спустя сорок пять терцетов, после того, как Вергилий закрывает эту тему рассуждением о свободной воле человеческого существа, появляется толпа кающихся ленивцев:

Как всегда, учитель Вергилий спрашивает у душ, где проход, ведущий к следующему уступу, и одна из них, как и другие, без остановки пробегающая мимо, призывает их бежать за ними, так как, следуя их путём, они найдут проход. Но поэты остаются стоять, удивлённо наблюдая за тем, как души, ленивые при жизни, теперь со скоростью ветра исчезают вдали. Уставший от целого дня ходьбы Данте засыпает глубоким сном, раздумывая об увиденном, и на этом сне, служащем переходом между песнями и кругами, завершается четвёртый уступ «Чистилища».

В аэропорту Эллиникон, куда мы прибыли около полудня, нас ожидал официальный автомобиль его высокопреосвященства архиепископа Афинского Христодулоса Параскевиада, который доставил нас к дверям гостиницы «Гран Бретань», где мы должны были остановиться, на самой площади Платеиа-Синтагматос, рядом с греческим парламентом. Дорога из аэропорта была долгой, а въезд в город поразительным. Афины казались разросшейся старой деревней, которая не желала показывать свой статус исторической и европейской столицы, пока вы не попадали в самое сердце города. Только тогда, когда Парфенон приветствовал путешественника с высоты Акрополя, было видно, что это город богини Афины, город Перикла, Сократа, Платона и Фидия; город, который любили римский император Адриан и английский поэт лорд Байрон. Даже воздух казался другим, наполненным невообразимыми запахами: запахами истории, красоты и культуры, которые набрасывали покров невидимости на все поблекшие и увядшие черты Афин.

Швейцар в зелёной ливрее и фуражке любезно открыл нам дверцы машины и позаботился о нашем багаже. Гостиница была старой, и вид её впечатлял: огромный холл цветного мрамора и серебряные лампы. Нас встретил сам директор, который почтительно провёл нас до зала для совещаний на втором этаже, словно мы крупные государственные деятели, а у его дверей нас уже ожидала большая группа высокопоставленных православных прелатов с длинными бородами и потрясающими крестами на груди. Внутри, удобно усевшись в углу, нас ждал его высокопреосвященство Христодулос.

Меня удивил прекрасный, цветущий внешний вид архиепископа, которому было не больше шестидесяти, и его моложавое лицо. Борода у него была ещё довольно тёмной, а взгляд — внимательным и приветливым. Увидев нас, он сразу встал и, широко улыбаясь, шагнул нам навстречу.

— Я очень рад принять вас в Греции! — выпалил он вместо приветствия на чистейшем итальянском. — Я хотел бы передать вам нашу глубочайшую благодарность за то, что вы делаете для христианских церквей.

Нарушив протокол, архиепископ Христодулос сам представил нам остальных присутствующих священников, среди которых была большая часть членов Синода Элладской Церкви (я осознала своё невежество, поскольку была не в состоянии различить ранги православной иерархии по одежде и нагрудным украшениям): его высокопреосвященство митрополит Стагеса и Метеора Серафим (как оказалось, здесь было не принято называть фамилии священников, занимающих высокие церковные должности); митрополит Кайсариани, Вирона и Химеттуса Даниил; митрополит Месогаии и Лауреотики Агафоник; их высокопреосвященства митрополиты Мегары и Саламины, Халкиды, Фессалиотиды и Фанариоферсалы, Милетен, Эрессоса и Пломариона… Одним словом, длинный перечень почтенных митрополитов, архимандритов и епископов с величественными именами. Если встреча в день нашего приезда в Иерусалим показалась мне преувеличенным результатом любопытства патриархов, встреча в этом зале гостиницы «Гран Бретань» показалась мне ещё более чрезмерной. Сами того не желая, мы превратились в героев.

Присутствующие возлагали на наши действия огромные надежды. Несмотря на наш неоднократный отказ, в конце концов капитану Глаузер-Рёйсту пришлось рассказать о рискованных приключениях, через которые нам приходилось пройти до сих пор, опустив, однако, все важные подробности и всё, что касалось братства ставрофилахов. Мы никому не доверяли, и было бы вовсе не безумием предположить, что в этом приятном обществе находится внедрившийся член секты. Несмотря на многочисленные просьбы, он также ничего не сказал о том, какое именно испытание предстояло нам пройти в Афинах в эту ночь. Во время перелёта в самолёте мы решили, что важно сохранить это в секрете, так как невинное вмешательство какого-нибудь любопытного могло сорвать нам достижение цели. Естественно, его высокопреосвященство Христодулос, а также кое-кто из близких ему в Синоде людей были в курсе, но больше никто не должен был знать, что на закате этого дня трое странных бегунов, по крайней мере двое из которых больше походят на библиотекарей, чем на атлетов, оросят потом землю Аттики, чтобы получить право и дальше рисковать жизнью.

Нас пригласили на великолепный обед в отдельном зале ресторана гостиницы, и я получила море удовольствия от тарамосалата, мусаки, сувлакии с цацики (жаренных на решётке кусочков свинины, маринованной в лимонном соке с травами и оливковым маслом, в сопровождении знаменитого соуса из йогурта, огурца, чеснока и мяты) и оригинального клефтико. Отдельного упоминания заслуживает ни с чем не сравнимый греческий хлеб, приготовленный с изюмом, травами, овощами, оливками и сыром. А на десерт немного «свежики фруктики». Чего ещё желать? Нет на свете кухни лучше средиземноморской, и Фараг доказал это, пообедав за троих или за четверых.

Когда мы наконец освободились от протоколов и священники-бородачи разошлись, нам пришлось поскорее браться за работу, потому что оставалось ещё много дел. Его высокопреосвященство Христодулос захотел остаться с нами на весь вечер, посмотреть, как мы готовимся к испытанию и организовываем забег, и вопреки тому, что могло показаться, присутствие столь важной особы оказалось не помехой, а совсем наоборот, потому что, как только исчезли члены Синода и епископы из архиепископства, его высокопреосвященство явил нам жизнерадостный, молодой и спортивный дух, намного превосходящий настрой нас троих вместе взятых.

— Я должен готовиться к Олимпийским играм 2004 года! — постоянно повторял его высокопреосвященство, который гордился и радовался по поводу того, что Афины были выбраны следующей за Сиднеем столицей Олимпийских игр.

Его высокопреосвященство рассказал нам, что первые Игры современности состоялись в Греции в апреле 1896 года, после более чем тысячапятисотлетнего перерыва. Победителем в марафонском забеге стал двадцатитрёхлетний греческий пастух не больше метра шестидесяти ростом по имени Спирос Луис. Впоследствии признанный национальным героем Спирос пробежал расстояние от деревни Марафон до олимпийского стадиона в Афинах за два часа пятьдесят восемь минут и пятьдесят секунд.

— Он, наверное, был профессиональным бегуном? — с интересом спросила я. В глубине души я была абсолютно уверена, что не смогу преодолеть это испытание, и эта уверенность была больше, чем сомнение или колебания. Я просто знала, что никогда в жизни не смогу пробежать тридцать девять километров. Это было эмпирически, по-картезиански невозможно.

— Нет, нет! — ответил его высокопреосвященство, широко и горделиво улыбаясь. — Спирос участвовал в забеге совершенно случайно. В то время он был солдатом в греческой армии, и в последний момент его полковник уговорил его попробовать. Да, он, кажется, действительно хорошо бегал, но у него не было ни тренировок, ни подготовки. Он просто кинулся бежать из патриотизма, чтобы кто-то из греков бежал в самом важном греческом забеге. Мы же не могли позволить выиграть иностранцу!

Однако Спирос не получил за свой подвиг золотой медали, потому что на тех первых Олимпийских играх эту награду чемпионам ещё не вручали. Всё же ему предоставили пожизненную ежемесячную пенсию в размере 100 драхм, и он получил телегу и коня, чтобы работать в поле.

— Но знаете, что самое интересное? — гордо добавил его высокопреосвященство. — Через сорок лет после этого он был знаменосцем греческой делегации на церемонии открытия Олимпийских игр в Берлине в 1936 году и передал в руки Адольфа Гитлера лавровый венок, символ мира.

— Но он всё же не был спортсменом, так ведь? — снова спросила я.

— Нет, сестра, нет. Он не был спортсменом.

— Ну, раз он не был спортсменом и на то, чтобы пробежать тридцать девять километров, у него ушло почти три часа, сколько времени может уйти у нас? — поинтересовалась я, глядя на капитана.

— Всё не так просто, доктор.

Кремень достал записную книжку размером с небольшой кошелёк и начал листать её страницы, пока не нашёл нужную запись.

— Сегодня 29 мая, — начал он своё объяснение, — и, согласно данным, полученным из архиепископства, солнце в Афинах сядет в 20:56. Завтра, 30 мая, солнце взойдёт в 6:02 утра. Так что у нас есть девять часов шесть минут на прохождение испытания.

— А, тогда — да! — воскликнул Фараг, загоревшись энтузиазмом, и в его голосе была слышна такая радость, что все мы удивлённо обернулись к нему. — Что?.. Я просто думал, что не смогу выдержать это испытание!

Как и я, он до сих пор держал свой страх в тайне.

— Я уверена, что не смогу.

— Да ну, Оттавия! У нас больше девяти часов!

— И что! — вспылила я. — Я не могу бежать девять часов. Честно говоря, не думаю, что смогу пробежать и девять минут.

Кремень опять начал листать записную книжку.

— Результаты в марафонском забеге для мужчин не превышают двух часов семи минут, а для женщин — чуть превосходят два часа двадцать минут.

— Я не смогу, — упрямо повторила я. — Знаете, сколько я за последние годы бегала? Ноль! Вообще не бегала! Даже за автобусом!

— Я дам вам инструкции, которым вы должны будете следовать ночью, — продолжал Кремень, не внимая моим протестам. — Во-первых, избегайте перенапряжения. Не бросайтесь бежать, словно вам на самом деле надо выиграть марафон. Бегите плавно, не спеша, экономьте движения. Шаги должны быть короткими и размеренными, амплитуда движений рук небольшой, дыхание равномерным… Когда вам придётся подниматься на холм, делайте это, не форсируя бег, эффективно распределяя усилия, маленькими шажками; когда нужно спуститься с него, сбегайте быстро, но контролируя шаг. Во время бега всё время поддерживайте один и тот же темп. Не очень высоко поднимайте колени и старайтесь не наклоняться вперёд, лучше всего держать тело под прямым углом к земле.

— Да о чём вы говорите? — проворчала я.

— Я говорю о том, как добраться до Капникареи, вы ещё не забыли, доктор? Или хотите завтра утром вернуться в Рим?

— Знаете, что сделал Спирос Луис, добежав до тридцатого километра? — Его высокопреосвященство Христодулос не собирался выслушивать наши споры. — Поскольку он очень устал, он остановился, попросил большой стакан красного вина и одним глотком его выпил. А потом так потрясающе пошёл нагонять — последние девять километров просто летел.

Фараг засмеялся.

— Ну вот, теперь понятно, что нам делать, когда устанем! Пропустить хороший стаканчик вина!

— Не думаю, что сейчас арбитры позволяют такое во время забегов, — ответила я, всё ещё сердясь на Глаузер-Рёйста.

— Как же! Бегуны могут пить что угодно, лишь бы потом результат допингового контроля вышел отрицательным.

— Мы будем пить изотонические напитки, — заявил Кремень. — Особенно часто это придётся делать доктору Салине, чтобы восстановить баланс ионов и минеральных солей. Иначе в ногах у неё могут возникнуть сильные судороги.

Я держала язык за зубами. Для меня раскалённый докрасна пол в церкви Святой Лючии был в тысячу раз лучше, чем это проклятое физическое испытание, к которому я просто не была готова.

Капитан открыл лежавший на столе кожаный портфель и достал оттуда три загадочные маленькие коробочки. В этот момент где-то поблизости часы пробили семь вечера.

— Наденьте эти пульсомеры, — приказал капитан, показывая нам с Фарагом какие-то странные часы. — Профессор, сколько вам лет?

— Ну ты даёшь, Каспар! А это тут при чём?

— Пульсомеры нужно запрограммировать, чтобы они могли контролировать частоту вашего сердцебиения во время бега. Если пульс будет слишком высок, у вас может случиться коллапс или, что ещё хуже, сердечный приступ.

— Я не собираюсь бежать слишком быстро, — презрительно заявила я.

— Пожалуйста, профессор, скажите, сколько вам лет, — снова попросил Кремень, колдуя над одним из пульсомеров.

— Мне тридцать восемь.

— Хорошо, значит, нужно отнять от двухсот двадцати максимальных ударов тридцать восемь.

— Почему? — с любопытством поинтересовался его высокопреосвященство Христодулос.

— Оптимальный пульс мужчин подсчитывают, отнимая их возраст от максимальной частоты сердцебиения, двести двадцати ударов. Так что теоретическое сердцебиение профессора составит сто восемьдесят два удара. Если во время забега пульс ускорится и превысит эту цифру, его здоровье будет под угрозой. Если это случится, пульсомер запищит, хорошо, профессор?

— Хорошо, — согласился Фараг, надевая аппаратик на запястье.

— Доктор, пожалуйста, назовите мне свой возраст.

Этого жуткого момента я ждала. Мне было всё равно, что мой возраст узнают его высокопреосвященство Христодулос и Кремень, но мне было ужасно неприятно, что Фараг узнает, что я на год старше его. Как бы там ни было, другого выхода у меня не было.

— Мне тридцать девять.

— Чудесно. — Кремень и глазом не моргнул. — Частота сердцебиения у женщин ниже, чем у мужчин. Они могут вынести более сильное напряжение. Так что в вашем случае, доктор, мы отнимем тридцать девять от ста восьмидесяти семи ударов. Однако, раз вы ведёте сидячий образ жизни, мы запрограммируем пульсомер на шестьдесят процентов, то есть на сто двенадцать ударов. Вот, возьмите. Не забудьте, что, если он запищит, нужно немедленно замедлить бег и успокоиться, понятно?

— Разумеется.

— Эти подсчёты приблизительны. Все люди разные. В зависимости от подготовки и конституции каждого человека граничные отметки могут меняться. Поэтому руководствуйтесь не только пульсомером. Как только почувствуете что-то странное, остановитесь и отдохните. Ну а теперь переходим к возможным травмам.

— А нельзя это пропустить? — Мне было донельзя скучно. Я была уверена, что травм у меня не будет, так же как и пульсомер никогда не запищит от слишком частого сердцебиения. Я просто пойду быстрым шагом, так быстро, как только смогу, и буду так идти, пока не дойду до Афин.

— Нет, доктор, это пропустить нельзя. Это важно. Перед началом забега мы сделаем несколько упражнений для разминки и растяжки. Основной причиной травм в области щиколотки и колена у людей, ведущих сидячий образ жизни, является недостаточность мышечной массы. В любом случае нам очень повезло, что весь маршрут проходит по асфальтированным дорогам.

— Да что вы? — перебила я его. — А я думала, что бежать придётся прямо по полям.

— Готов поспорить на пульсомер, что ты уже представила, как умрёшь на холме в окружении травы и диких животных! — сдерживая смех, вставил Фараг.

— Ну да. Думаю, нет ничего стыдного, чтобы в этом признаться.

— Доктор, весь маршрут проходит по шоссе. Кроме того, заблудиться мы тоже не сможем, потому что много лет назад греческое правительство приказало провести синюю памятную линию вдоль всех тридцати девяти километров маршрута, и для вящей безопасности дорога проходит через несколько посёлков и городков, как вы сами скоро убедитесь. Так что мы всё время будем в лоне цивилизации.

Вариант заблудиться в лесу окончательно отпадал.

— Если в какой-то момент вы почувствуете резкую острую мышечную боль, от которой перехватывает дыхание, остановитесь. Для вас испытание закончилось. Скорее всего у вас порвались мышцы, и если вы продолжите бег, последствия могут быть необратимыми. Если вы чувствуете обычную, хоть и сильную боль, потрогайте больную мышцу и, если она стала каменной, остановитесь передохнуть. Это может быть началом контрактуры. Помассируйте ногу по ходу мышцы и, когда сможете, сделайте мягкие упражнения на растяжку. Если напряжение спадет, продолжайте бег; если нет — остановитесь. Марафон закончен. А теперь, пожалуйста, — произнёс он, решительно вставая на ноги, — переоденьтесь — и в путь. По дороге мы что-нибудь перекусим. Уже поздно.

В комнате меня ожидала нелепая спортивная одежда. Не то чтобы она была смешнее любого обычного спортивного костюма, но в ней я показалась себе настолько смешной, что мне захотелось провалиться сквозь землю. Хотя следует признать, что, когда я сняла туфли и надела белые кроссовки, общий вид улучшился. А когда я повязала на шею под куртку скромный шёлковый платок, стало ещё лучше. В конце концов, всё вместе выглядело уже не так жалко, и, бесспорно, в этом костюме было удобно. За последние месяцы возможности сходить в парикмахерскую у меня не было, поэтому волосы у меня отросли так, что их можно было собрать в хвост. Хоть выглядело это несколько экстравагантно, по крайней мере так я смогла убрать гриву с лица. Сверху я надела длинное шерстяное пальто, не столько из-за холода, сколько для того, чтобы никто не видел, как я одета, и спустилась в холл гостиницы, где меня уже ждали мои товарищи, швейцар в зелёной ливрее и шофёр архиепископства.

Всю дорогу до Марафона нас пичкали разнообразными советами и последними напутствиями. Я поняла, что капитан Глаузер-Рёйст никак не собирается ждать нас с Фарагом, и мне показалось, что в какой-то мере это и к лучшему. По замыслу, хотя бы один из нас должен был добраться до Капникареи до восхода. Продолжить испытания было просто необходимо, а для этого хотя бы один из нас должен был попасть туда, чтобы получить следующую подсказку. Хоть мы с Фарагом в этом случае не получили бы шрамов в виде крестов, мы могли бы помогать Кремню на следующих кругах.

В греческих шоссе было что-то от деревенских дорог. Машин было немного, а ширина полос и состояние покрытия заметно отличались от итальянских. Когда мы ехали на машине архиепископства, казалось, что мы вернулись на десять — пятнадцать лет в прошлое. И всё-таки Греция — замечательная страна.

Когда мы наконец въехали в первые улочки Марафона, уже смеркалось. Находившееся в долине в окружении холмов местечко благодаря ровной поверхности земли и раскинувшимся вокруг широким пространствам, несомненно, было идеальным местом для античной битвы. Всё остальное мало чем отличалось от любого трудолюбивого промышленного городка современной Европы. Водитель рассказал нам, что в летний сезон в Марафон съезжается масса туристов, в основном спортсменов и людей, которые хотят попробовать себя в этом знаменитом забеге. Однако в конце мая здесь не было видно никого, кроме местных жителей.

Машина остановилась у тротуара в странном месте на окраине городка, неподалёку от покрытого зелёной травой и кое-какими цветами холмика. Не сводя глаз с кургана, мы вышли из машины, сознавая, что находимся в месте, где произошло одно из самых знаменательных и забытых событий в истории. Если бы персы победили в Марафонском сражении, если бы навязали грекам свою культуру, религию и политику, вероятно, знакомый нам сегодня мир вообще бы не существовал. Всё было бы по-другому, не хуже и не лучше, просто по-другому. Так что эту давнюю битву вполне можно считать дамбой, которая позволила спокойно развиваться нашей культуре. Под этим курганом, по словам Геродота, находились сто девяносто два афинянина, погибших для того, чтобы это стало возможным.

Водитель попрощался с нами и быстро уехал, оставив нас одних. Я оставила пальто в машине, потому что погода стояла прекрасная.

— Сколько осталось, Каспар? — спросил Фараг, на котором была странного вида футболка белого цвета с длинными рукавами и спортивные голубые шорты. У каждого из нас был небольшой матерчатый рюкзачок со всем необходимым для испытания.

— Сейчас полдевятого. Скоро стемнеет. Давайте обойдём холм. — В своём великолепном костюме красного цвета, с видом опытного спортсмена, капитан выглядел лучше всех.

Курган был намного больше, чем казалось на первый взгляд. Когда мы дошли до его края, где начинала расти трава, даже Кремень стал похожим по размеру на муравья. Поскольку вокруг было так безлюдно, услышав голос, звавший нас с другой стороны холма на современном греческом, мы встревожились.

— Что за чёрт? — воскликнул Кремень.

— Давайте посмотрим, — предложила я, обходя захоронение.

Несколько стариков, усевшихся на каменной скамейке и наслаждавшихся хорошей погодой и последними вечерними солнечными лучами, в чёрных шляпах и с обычными деревянными палками вместо посохов, насмешливо оглядывали нас. Мы, конечно, не поняли ничего из того, что они говорили, хотя не думаю, что они хотели с нами говорить. Привыкнув к присутствию туристов, они, наверное, от души веселились, глядя на тех, кто, как и мы, приезжал сюда, переодевшись бегунами, готовыми уподобиться Спиросу Луису. Насмешливые улыбки на их обветренных морщинистых лицах говорили сами за себя.

— Может, это комиссия ставрофилахов? — не сводя с них глаз, предположил Фараг.

— Не хочу даже думать об этом, — вздохнула я, но на самом деле эта мысль у меня уже мелькнула. — У нас начинается паранойя.

— У вас всё готово? — глядя на часы, спросил капитан.

— Почему мы так торопимся? Осталось ещё десять минут.

— Давайте проведём разминку. Начнём с растяжки.

Не прошло и нескольких минут с момента начала этого урока гимнастики, как на улицах зажглись фонари. Солнечный свет был уже столь слаб, что практически ничего не было видно. Старики продолжали наблюдать за нами, выдавая игривые комментарии, которых мы не могли понять. Иногда при виде наших поз они разражались громким хохотом, который серьёзно подтачивал мой настрой.

— Не волнуйся, Оттавия. Это просто старики-крестьяне. Вот и всё.

— Когда мы найдём современного Катона, я скажу ему пару слов о шпионах на их испытаниях.

Старики снова расхохотались, и я яростно повернулась к ним спиной.

— Профессор, доктор… Пора. Не забывайте, что синяя полоса начинается в центре городка, там, где начинался олимпийский марафон 1896 года. До её начала постарайтесь следовать за мной, хорошо? Вы готовы?

— Нет, — заявила я. — И, думаю, никогда не буду готова.

Кремень презрительно посмотрел на меня, и Фараг быстро вмешался:

— Мы готовы, Каспар. Когда скажешь.

Ещё несколько мгновений мы молча простояли на месте, пока Кремень внимательно смотрел на свои наручные часы. Потом вдруг он обернулся, махнул головой и медленно побежал, а мы с Фарагом последовали за ним. Разминка ничего мне не дала; я чувствовала себя как утка на суше, и каждый шаг был для моих колен мукой, словно на них падала пара тонн груза. Что делать, смирившись, подумала я, чего бы это ни стоило, надо не ударить в грязь лицом.

Через несколько минут мы достигли олимпийского памятника, откуда начиналась синяя полоса на асфальте. Это была простая стена белого камня, перед которой стояла массивная погасшая стойка с факелами. С этого места марафон начинался всерьёз. По моим часам была четверть десятого по местному времени. Следуя за линией, мы углубились в город, и я не могла побороть чувство стыда от того, что могут, увидев нас, подумать люди. Но обитатели Марафона не проявили к нам никакого интереса; они, наверное, уже навидались всякого.

На выезде из города, когда перед нами открылась та же прямая трасса, по которой мы приехали сюда, капитан ускорил темп и начал понемногу удаляться от нас. Я, наоборот, начала сбрасывать скорость почти до полной остановки. Следуя моему плану, я перешла на размеренный шаг, которым собиралась идти всю ночь. Фараг оглянулся на меня:

— Что с тобой, Басилея? Ты почему останавливаешься?

Значит, он опять называл меня Басилеей, так? С момента нашего прибытия в Иерусалим это имя звучало только пару раз, я вела им счёт, и, уж конечно, никогда в присутствии других людей, так что это слово стало тайным, личным, предназначенным только для моих ушей.

В этот миг раздался писк моего пульсомера. Я превысила рекомендованную максимальную частоту сердцебиения. При том, что двигалась медленно.

— Всё в порядке? — пробормотал Фараг, встревоженно глядя на меня.

— Всё просто замечательно. Я всё сама рассчитала, — сказала я, останавливая писк противного устройства, — и в таком темпе я за шесть-семь часов дойду до Афин.

— Ты уверена? — недоверчиво переспросил он.

— Нет, не совсем, но как-то много лет назад я ходила в шестнадцатикилометровый поход и дошла до места назначения за четыре часа. Простая пропорция.

— Но дорога здесь другая. Не забывай об окружающих Марафон горах. Кроме того, расстояние, отделяющее нас от Афин, больше чем в два раза превышает шестнадцать километров.

Я снова оглядела местность и почувствовала себя уже не столь уверенно. Я смутно помнила, что после того похода я была полудохлой, так что перспективы были не очень радужными. В то же время я изо всех сил хотела, чтобы Фараг побежал вперёд и был далеко от меня, но он, по-видимому, не собирался оставлять меня в эту ночь одну.

Последние семь дней я отчаянно боролась, пытаясь сосредоточиться на нашем деле и забыть о глупых сентиментальных расстройствах. Поездка в Иерусалим и встреча с Пьерантонио очень помогли мне. Однако я замечала, что эмоции, которые я упорно пытаюсь подавить, несут глубокую горечь, которая подтачивала мои силы. То, что начиналось в Равенне как восторженное чувство, которое внесло смятение в мою душу, в Афинах превратилось в горькую муку. Можно бороться с болезнью или с ударами судьбы, но как бороться с тем неведомым, что толкает меня к этому поразительному мужчине, Фарагу Босвеллу? Так я и шла, притворно сохраняя хрупкое самообладание, которое рушилось с каждым новым шагом по маршруту марафонского забега.

Хоть синяя полоса и была нарисована по асфальту дороги, мы благоразумно шагали по широкому, засаженному деревьями тротуару. Всё же он скоро кончился, и нам пришлось идти по обочине. К счастью, проезжающих мимо машин было всё меньше и меньше (к тому же мы шли по правой стороне, а этого делать нельзя, потому что мы двигались в том же направлении, что и возникающие за нашей спиной машины), так что единственную опасность, если можно так выразиться, для нас представляла темнота. Перед дорожными барами у деревни и некоторыми домиками на окраине ещё горели кое-какие фонари, но и они скоро кончились. Тогда я подумала, что, пожалуй, хорошо, что Фараг идёт рядом со мной.

Когда мы дошли до ближайшего городка Панделеймонас, мы были с головой погружены в интересную беседу о византийских императорах и царящем на Западе общем невежестве относительно этой Римской империи, просуществовавшей до XV века. Моё восхищение и преклонение перед эрудицией Фарага всё росли. После некрутого длинного подъёма, захваченные разговором, мы прошли через деревушки Неа Макри и Зумбери, не обращая внимания на ход времени и незаметно для нас минуя километры. Никогда ещё я не чувствовала себя столь счастливой, никогда у меня не было такого ясного, целенаправленного ума, готового решить любую интеллектуальную задачу, никогда ещё я не заходила в беседе так далеко и глубоко, как тогда. В спящем селении Агиос Андреас спустя три часа после начала забега Босвелл начал рассказывать мне о своей работе в музее. Ночь была столь волшебной, столь особенной и прекрасной, что я даже не чувствовала холода, безжалостно набросившегося на окружавшие нас тёмные поля. И в этой темноте ни к чему был тусклый свет ущербной луны, едва доходящий до земли. Однако я была спокойна и не боялась; я шагала, полностью погрузившись в слова Фарага, который, освещая дорогу перед нами фонариком, страстно рассказывал мне о гностических текстах с коптской письменностью, найденных в старинном городе Наг-Хаммади в Верхнем Египте. Он работал над ними уже несколько лет, отыскивая греческие первоисточники II века, на которых они были основаны, и сверяя фрагмент за фрагментом с другими известными письменными свидетельствами коптских писателей-гностиков.

Нас объединяла пылкая страсть к нашей работе и глубокая любовь к древности и её тайнам. Мы чувствовали, что призваны разгадать их, открыть то, что из-за нерадения или выгоды было утеряно на протяжении веков. Тем не менее он не разделял некоторых оттенков моего католического подхода к делу, а я не могла согласиться с его постулатами о живописном гностическом происхождении христианства. Я действительно почти ничего не знала о первых трёх веках существования нашей религии; правда и то, что эти большие лакуны для удобства были заполнены фальшивыми документами и подправленными свидетельствами; правда, что Евангелия были переписаны в первые три века существования нашей религии, чтобы подогнать их под доминирующие течения в зарождающейся церкви, из-за чего Иисус впадает в ужасные противоречия или в абсурдные постулаты, которые мы слышали столько раз, что уже не улавливаем их смысла. Но я никак не могла согласиться, что всё это следует выставить напоказ перед общественностью, что двери Ватикана должны быть открыты для любого исследователя, у которого, как у самого Фарага, не обязательно будет достаточно веры, чтобы придать правильный смысл тому, что он может открыть. Фараг назвал меня реакционеркой, ретроградкой и лишь по счастливой случайности не обвинил меня в узурпаторстве достояния человечества, хотя был очень к этому близок. Однако жёлчности в его словах не было. Ночь проносилась мимо нас легче ветерка, потому что мы без конца смеялись, набрасывались друг на друга с высоты своих идеологических позиций со смесью привязанности и нежности, которые смягчали все произносимые нами колкости. И так незаметно текло время.

Мати, Лиманаки, Рафина… Мы уже подходили к Пикерми, деревне, отмечавшей точную середину марафонской дистанции. На узкой дороге не было машин, не было и следов капитана Глаузер-Рёйста. Я начала ощущать сильную усталость в ногах и лёгкую боль сзади, в икроножных мышцах, но не хотела обращать на них внимания; к тому же ноги в кроссовках у меня горели, и чуть позже, во время вынужденной остановки, я обнаружила, что ужасно натёрла их в нескольких местах, которые на протяжении ночи постепенно превратились в открытые раны.

Мы прошагали ещё час, ещё два… И не заметили, что шли всё медленнее и медленнее, что превратили ночь в одну долгую прогулку, где время не имело никакого значения. Мы прошли через Пикерми, по улицам которой от столба к столбу протянулась густая сеть электрических и телефонных проводов, затянувших деревушку, оставили позади Спату, Палини, Ставрос, Параскеви… А часы невозмутимо продолжали свой ход, хоть мы и не замечали, что никак не попадём в Афины до рассвета. Мы были заворожены, пьяны словами и не замечали ничего, кроме нашего разговора.

После Параскеви шоссе делало длинный поворот налево, оставляя внутри круга густой лес высоченных сосен, и именно там, в десяти километрах от Афин, раздался писк пульсомера Фарага.

— Устал? — встревоженно спросила я. Его лица почти не было видно, для меня оно было лишь смутным очертанием.

Ответа не было.

— Фараг? — снова спросила я. Машинка продолжала издавать невыносимый сигнал тревоги, который в окружавшей нас тишине звучал как пожарная сирена.

— Я должен тебе что-то сказать… — загадочно прошептал он.

— Тогда останови этот писк и скажи, в чём дело.

— Не могу…

— Как не можешь? — удивилась я. — Тебе надо просто нажать на оранжевую кнопку.

— То есть… — Он заикался. — Я хочу сказать…

Я взяла его за запястье и остановила писк пульсомера. Внезапно я ощутила, что что-то изменилось. Приглушённый голосок предупреждал меня, что мы ступаем на опасную территорию, и я поняла, что не хочу знать то, что он хочет мне сказать. Я молчала, онемев, словно рыба.

— Я хочу сказать…

Снова запищал пульсомер, но теперь выключил его он сам.

— Я не могу тебе это сказать, потому что есть столько помех, столько препятствий… — Я задержала дыхание. — Помоги мне, Оттавия.

У меня пропал голос. Я хотела остановить его, но я задыхалась. Теперь запищал мой проклятый пульсомер. Просто какая-то писклявая симфония. Нечеловеческим усилием я его выключила, и Фараг улыбнулся.

— Ты знаешь, что я пытаюсь тебе сказать, правда?

Мои губы не слушались. Единственное, что я смогла сделать, это расстегнуть пульсомер и снять его с руки. Если б я этого не сделала, он постоянно бы включался. Всё так же улыбаясь, Фараг сделал то же самое.

— Хорошая мысль, — сказал он. — Я… Знаешь, Басилея, для меня это очень непросто. В моих прежних отношениях мне никогда не приходилось… Всё получалось по-другому. Но с тобой… Господи, как же это трудно! Почему нельзя, чтобы всё было проще? Ты знаешь, что я пытаюсь сказать тебе, Басилея! Помоги мне!

— Я не могу помочь тебе, Фараг, — ответила я замогильным голосом, удивившим меня саму.

— Да, знаю…

Больше он ничего не сказал, я тоже. На нас навалилась тишина, и так мы прошли до Холаргоса, маленького городка с высокими современными зданиями, предвещавшего близость Афин.

Кажется, никогда мне не случалось переживать такие горькие и тяжкие моменты. Присутствие Бога мешало мне принять это подобие объяснения в любви, которое пытался сделать мне Фараг, но мои невероятно сильные чувства к этому замечательному человеку разрывали меня на части. Хуже всего было даже не сознание, что я его люблю; хуже всего было то, что он тоже меня любит. Всё было бы так просто, если бы это было возможно! Но я была несвободна.

Его восклицание застало меня врасплох:

— Оттавия! Уже четверть шестого!

Какое-то мгновение я не могла понять, о чём он говорит. Четверть шестого? Ну и что? Но вдруг в моём мозгу забрезжил свет. Четверть шестого! Мы не сможем добраться до Афин до шести! Осталось по крайней мере четыре километра!

— Боже мой! — крикнула я. — Что же делать?

— Бежим!

Он схватил меня за руку и потянул как сумасшедший, пускаясь бежать сломя голову и вынужденно останавливаясь через несколько метров.

— Фараг, я не могу! — простонала я, валясь на дорогу. — Я слишком устала.

— Послушай, Оттавия! Вставай и беги!

В его голосе звучал приказ, а вовсе не сочувствие и не нежная заботливость.

— У меня очень болит правая нога. Я, наверное, повредила какую-то мышцу. Я не могу бежать с тобой, Фараг. Беги сам. Беги. Я пойду следом.

Он присел на корточки и, резко схватив меня за плечи, встряхнул меня и посмотрел мне прямо в глаза.

— Если ты сейчас же не встанешь и не побежишь в Афины, я скажу тебе то, что не смог сказать раньше. А если я скажу тебе это, — он легонько нагнулся ко мне, так что его губы оказались в нескольких миллиметрах от моих, — я скажу это так, что ты до конца жизни никогда больше не сможешь почувствовать себя монахиней. Выбирай. Если добежишь со мной до Афин, я больше никогда не буду настаивать.

Меня охватило ужасное желание заплакать, уткнуться головой в его плечо и стереть все кошмарные вещи, которые он только что произнёс. Он знал, что я его люблю, и поэтому давал мне выбрать между своей любовью и моим призванием. Если я побегу, я утрачу его навсегда; если останусь здесь, на асфальте шоссе, он поцелует меня, и я забуду, что вручила свою жизнь Богу. Меня пронзила глубочайшая мука, страшнейшая боль. Я отдала бы что угодно, только чтобы не нужно было выбирать, чтобы мне никогда не знать Фарага Босвелла. Я вдохнула столько воздуха, что мои лёгкие чуть не лопнули, качнувшись, высвободила плечи из его рук и, сделав нечеловеческое усилие — только я знаю, чего мне это стоило, и не из-за физической усталости или из-за ран на ногах, — встала, решительно поправила одежду и снова взглянула на него. Он так же сидел на корточках, но теперь в его взгляде была бесконечная грусть.

— Бежим? — спросила я.

Несколько секунд он неподвижно смотрел на меня с тем же выражением лица, потом встал, натянуто улыбнулся и зашагал вперёд.

— Бежим.

Я не очень хорошо помню пригороды, через которые мы бежали, в памяти остались только названия: Халандри и Папагу, но знаю, что бежала, постоянно глядя на часы, стараясь не чувствовать ни боли в ногах, ни боли в сердце. Был момент, когда рассветный холод прихватил текущие у меня по лицу слёзы. Мы вбежали в Афины по улице Кифиссиас без десяти шесть. Как бы мы ни бежали до Капникареи в центре города, нам никогда не выполнить испытание. Но нас не остановило ни это, ни острая колющая боль в боку, из-за которой я не могла дышать. С меня градом тёк пот, и меня не покидало ощущение, что с минуты на минуту я упаду в обморок. Кроме того, казалось, что ноги у меня утыканы ножами, но я бежала, потому что, остановись я, мне пришлось бы столкнуться с тем, что я не могла встретить лицом к лицу. На самом деле я даже не бежала, а убегала, убегала от Фарага, и я уверена, что он об этом знал. Он бежал рядом со мной, хоть мог бы и обогнать и, возможно, успешно завершить испытание на лень. Но он не бросил меня, и я, верная своей привычке чувствовать себя всегда виноватой, тоже ощущала свою ответственность за его неудачу. Эта чудесная, наверняка незабываемая ночь оканчивалась кошмаром.

Не знаю, сколько километров в огромном проспекте Вассилиса Софиаса, но мне он показался бесконечным. По нему ехали машины, а мы в припадке отчаяния неслись по тротуару, огибая столбы, фонари, урны, деревья, рекламные объявления и железные скамейки. Прекрасная древняя столица пробуждалась к новому дню, который означал для нас лишь начало конца. Проспект Вассилиса Софиаса не кончался, а на моих часах было уже шесть утра. Было слишком поздно, но как я ни смотрела направо и налево, солнца нигде не было видно; было так же темно, как час назад. В чём дело?

Направлявшая наши шаги всю ночь синяя полоса затерялась на бульваре Вассилиса Константину, который вёл от проспекта Софиаса прямо к Олимпийскому стадиону. Мы же побежали дальше по проспекту, выходившему прямо на площадь Платеиа-Синтагматос, огромную эспланаду перед греческим парламентом, открывавшуюся прямо с угла нашей гостиницы, мимо двери которой мы, не останавливаясь, промчались словно ветер. Капникареа находилась на середине улицы Эрму, одной из многих, начинавшихся на другом конце площади. В этот момент было уже три минуты седьмого.

Сердце и лёгкие у меня разрывались, меня изводила боль в боку. Силы для бега мне придавала только ночная темнота в небе, этот чёрный занавес, не освещённый ни одним солнечным лучиком. Пока это так, ещё есть надежда. Но как только мы вбежали в пешеходную улицу Эрму, мышцы моей правой ноги решили, что хватит бегать и пора остановиться. Резкая острая боль заставила меня застыть на месте, и я застонала, поднося руку к болезненной точке. Фараг быстрее молнии обернулся и без всяких слов понял, что со мной. Он вернулся назад, обхватил меня левой рукой под плечи и помог встать. Потом, тяжело дыша, мы побежали дальше в странной позе: я делала шаг здоровой ногой, а потом переносила весь вес на него в следующем шаге. Мы шатались, как застигнутый бурей корабль, но продвигались вперёд. Часы показывали уже пять минут седьмого, но нам оставалось пройти около трёхсот метров, потому что в глубине улицы Эрму, как странное, непонятное видение, в центре крохотной круглой площади вздымалась полупогружённая в землю маленькая византийская церковь.

Двести метров… Я слышала прерывистое дыхание Фарага. Моя здоровая нога также отказывалась повиноваться этому последнему, запредельному усилию. Сто пятьдесят метров. Семь минут седьмого. Мы продвигались вперёд всё медленнее и медленнее. Сил не было никаких. Сто двадцать пять метров. Резким движением Фараг подбросил меня и перехватил крепче, держа теперь за руку, лежавшую у него на плечах. Сто метров. Восемь минут седьмого.

— Оттавия, ты должна превозмочь боль, — задыхаясь, пробормотал он; пот ручьём лился с его лица и шеи. — Пожалуйста, иди.

Капникареа вздымала перед нами каменные стены своей левой стороны. Мы были так близко! Я видела маленькие купола, покрытые красной черепицей и увенчанные крестиками. Но не могла ни дышать, ни бежать. Настоящая пытка!

— Оттавия, солнце! — воскликнул Фараг.

Я не стала даже искать его взглядом, достаточно было увидеть, что небо приобрело мягкий тёмно-синий оттенок. Эти два слова оказались как раз той плёткой, которой нужно было меня подстегнуть, чтобы я собрала силы, сама не знаю откуда. Я вся содрогнулась и одновременно настолько разозлилась на солнце за то, что оно так меня подводит, что глотнула воздух и бросилась к церкви. Наверное, в жизни есть моменты, когда нашими поступками повелевают умопомрачение, упрямство или гордыня, заставляющие нас со всех ног бросаться к той единственной цели, которая затмевает всё вокруг себя. Подозреваю, что зарождение этой непокорной реакции тесно связано с инстинктом самосохранения, потому что мы ведём себя так, будто от этого зависит вся наша жизнь.

Я, конечно, чувствовала боль, и моё тело было словно тряпка, но в мой мозг просочилась навязчивая идея о том, что восходит солнце, и я утратила способность действовать благоразумно. Сознание обязанности переступить через порог Капникареи довлело над всеми физическими ограничениями.

Так что я бросилась бежать так, как не бежала на протяжении всей ночи, а Фараг нагнал меня как раз, когда, спустившись по ступеням на уровень церкви, мы оказались перед красивым портиком, обрамлявшим дверь. Над ней тусклый свет фонарей искрами отсвечивал от потрясающей византийской мозаики Богородицы с Младенцем; над нашими головами на небе из блестящей золотистой смальты красовалась христограмма Константина.

— Стучим? — слабым голосом спросила я, упираясь руками в бока и сгибаясь вдвое, чтобы лучше дышать.

— А ты как думаешь? — крикнул Фараг, и я тут же услышала первый из семи ударов, которые он с яростью отвесил в крепкую деревянную дверь. С последним ударом петли тихо заскрипели, и дверь отворилась.

Перед нами появился молодой православный священник с длинной густой чёрной бородой и неприветливым лицом и сказал нам что-то на современном греческом языке, но мы ничего не поняли. Видя растерянность на наших лицах, он повторил то же самое по-английски:

— Церковь открывается в восемь.

— Мы знаем, батюшка, но нам нужно войти. Нам нужно очистить души, склонившись перед Богом, как смиренные просители.

Я с восхищением взглянула на Фарага. Как он додумался использовать слова из иерусалимской молитвы? Молодой священник окинул нас взглядом с головы до ног, и наш жалкий вид, похоже, тронул его.

— Ну, если так, проходите. Капникареа в вашем распоряжении.

Я не поддалась обману: этот одетый в рясу молодой человек был ставрофилахом. Если б я положила за это руку в огонь, то наверняка бы не обожглась. Фараг читал мои мысли.

— Кстати, батюшка… — спросила я, отирая пот с лица рукавом костюма. — Вы не видели тут нашего друга, такого же бегуна, как мы, очень высокого и светловолосого?

Священник, казалось, задумался. Если бы я не знала, что он ставрофилах, возможно, я поверила бы ему, но, несмотря на то, что он был хорошим актёром, провести меня ему не удалось.

— Нет, — после долгого раздумья ответил он. — Никого похожего я не припомню. Но, пожалуйста, проходите. Не стойте на улице.

С этого момента мы были в его власти.

Церковь оказалась очень красивой, одной из жемчужин, которые щадят и время, и ход цивилизации, потому что, покончив с их красотой, они тоже немного умерли бы. Внутри горели сотни, тысячи тонких свечей, позволяя рассмотреть справа в глубине прекрасный, блистающий, словно золото, иконостас.

— Оставляю вас молиться, — сказал он, рассеянно запирая дверь на замки; мы были пленниками. — Если вам что-то понадобится, можете меня позвать.

Но что нам могло понадобиться? Едва он произнёс эти любезные слова, я зашаталась и мешком упала от нанесённого со спины сильного удара по голове. Больше я ничего не помню. Жаль только, что не смогла получше рассмотреть Капникарею.

Я открыла глаза под ледяным сиянием нескольких белых неоновых трубок и попыталась повернуть голову, потому что почувствовала, что рядом кто-то есть, но не смогла сделать этого из-за острой боли. Приятный женский голос сказал мне какие-то непонятные слова, и я снова потеряла сознание. Какое-то время спустя я снова очнулась. Над моей кроватью склонились несколько человек в белой одежде и тщательно осматривали меня, приподнимая вялые веки, меряя пульс и аккуратно двигая моей шеей. В тумане я заметила, что из моей руки выходила тоненькая трубочка, идущая до подвешенного на металлической подставке полиэтиленового пакета, наполненного прозрачной жидкостью. Но я снова уснула, а время шло дальше. Наконец через несколько часов сознание вернулось ко мне вместе с более нормальным ощущением реальности. Мне, наверное, вкололи кучу лекарств, потому что чувствовала я себя хорошо, боли не было, хотя чуть-чуть кружилась голова и подташнивало.

У стены на пластмассовых зелёных стульях сидели двое странных мужчин, наблюдавших за мной с подозрительным видом. Увидев, что я заморгала, они встали и подошли к изголовью кровати.

— Сестра Салина? — по-итальянски спросил один из них, и, присмотревшись повнимательнее, я заметила, что на нём сутана и стоячий воротничок. — Я отец Кардини, Ферруччо Кардини, из ватиканского посольства, а сопровождает меня его преосвященство архимандрит Теологос Апостолидис, секретарь постоянного Синода Греческой церкви. Как вы себя чувствуете?

— Как будто меня стукнули кувалдой по голове, отче. А как мои товарищи, профессор Босвелл и капитан Глаузер-Рёйст?

— Не волнуйтесь, с ними всё в порядке. Они в соседних палатах. Мы только что были у них, они приходят в себя.

— Что это за место?

— Носокомио Георга Генниматаса.

— Что?

— Главная городская больница Афин, сестра. Вчера вечером моряки нашли вас на одной из пристаней Пирея и отвезли вас в ближайшую больницу. Увидев вашу ватиканскую дипломатическую аккредитацию, персонал отделения «Скорой помощи» связался с нами.

Внезапно, отдёрнув пластиковую занавеску, заменявшую собой двери, появился высокий смуглый врач с огромными турецкими усами. Он подошёл к моей кровати и, измеряя мне пульс и осматривая глаза и язык, заговорил с его преосвященством архимандритом Теологосом Апостолидисом, который тут же обратился ко мне на правильном английском:

— Доктор Калогеропулос хочет знать, как вы себя чувствуете.

— Хорошо. Я себя чувствую хорошо, — ответила я, пытаясь сесть. Капельницу у меня с руки уже сняли.

Греческий врач сказал что-то ещё, и отец Кардини вместе с архимандритом Апостолидисом отвернулись лицом к стене. Тогда доктор откинул укрывавшую меня простыню, и я увидела, что всего-то одежды на мне — ужасная короткая сорочка светло-желтого цвета, из которой торчат мои ноги. Я не удивилась, что у меня забинтованы стопы, но вид бинтов на бёдрах меня озадачил.

— Что со мной случилось? — спросила я. Отец Кардини повторил мои слова по-гречески, и в ответ врач произнёс целую лекцию.

— Доктор Калогеропулос говорит, что и у вас, и у ваших товарищей очень странные раны и что в них нашли растительный состав с хлорофиллом, который они не смогли опознать. Он спрашивает, знаете ли вы, как появились у вас эти раны, потому что, похоже, у вас нашли другие подобные им, но более старые, на руках.

— Скажите ему, отец, что я ничего не знаю и что я хотела бы на них взглянуть.

По моей просьбе врач очень осторожно снял бинты, а потом оставил двух священников у стены, а меня в сорочке и без простыни на кровати и вышел из комнаты. Ситуация была настолько неловкой, что я не произнесла ни слова, но, к счастью, доктор Калогеропулос тут же вернулся с зеркалом, с помощью которого, согнув ноги, я смогла увидеть шрамы. Всё на своих местах: косой крест на задней части правого бедра и ещё один, греческий, на левом. Иерусалим и Афины были навсегда запечатлены на моём теле. Наверное, я должна была бы гордиться, но, удовлетворив своё любопытство, моим единственным желанием было увидеть Фарага. Плохо только, что, двигая зеркалом, я также увидела в нём своё лицо и с ужасом убедилась, что у меня запавшие глаза, бледная кожа, а на голове красуется роскошная повязка на манер мусульманского тюрбана. Увидев удивление на моём лице, доктор Калогеропулос выдал новую порцию словесного потока.

— Доктор говорит, — передал мне отец Кардини, — что и вас, и ваших друзей ударили каким-то тупым предметом и что у вас значительная контузия черепа. Судя по результатам анализов, он думает, что вы принимали какие-то алкалоиды, и хочет, чтобы вы сказали, что это были за вещества.

— Что, этот врач думает, что мы наркоманы, что ли?

Отец Кардини не решился даже пикнуть.

— Скажите врачу, отец, что мы ничего не принимали и ничего не знаем. Сколько бы он нас ни расспрашивал, мы ничего больше ему сказать не сможем. А сейчас, если вы не возражаете, я хотела бы повидать своих товарищей.

И, сказав это, я уселась на краю кровати и спустила ноги на пол. Бинты на ногах замечательно заменяли тапочки. Увидев, что я делаю, доктор Калогеропулос сердито воскликнул и, схватив меня за руки, попытался снова уложить в постель, но я сопротивлялась, как могла, и он ничего не добился.

— Пожалуйста, отец Кардини, будьте добры, скажите доктору, что мне нужна одежда и что я снимаю эту повязку с головы.

Католический священник перевёл мои слова, и последовал быстрый напряжённый диалог.

— Это невозможно, сестра. Доктор Калогеропулос говорит, что вы ещё не поправились и что вам может опять стать плохо.

— Скажите доктору Калогеропулосу, что я превосходно себя чувствую! Известна ли вам, отец, вся важность работы, которую делаем мы с капитаном и профессором?

— Приблизительно, сестра.

— Значит, скажите ему, чтобы он отдал мне одежду… Немедленно!

Снова последовала раздражённая словесная перепалка, и врач очень сердито вышел из палаты. Вскоре появилась молодая медсестра, которая без единого слова положила полиэтиленовый кулёк в ногах кровати, а потом подошла ко мне и стала разматывать тюрбан на моей голове. Когда она сняла его, я почувствовала огромное облегчение, словно эти бинты сжимали мне мозг. Я погрузила пальцы в волосы, чтобы растрепать их, и коснулась распухшей и болезненной шишки на макушке.

Я ещё до конца не оделась, как послышался стук в металлическую раму на входе в палату. Когда я закончила, я сама отдёрнула занавеску. Фараг с капитаном, одетые в короткие халаты того же линялого голубого цвета, что и натянутые на них видавшие виды больничные сорочки, удивлённо смотрели на меня из-под своих тюрбанов.

— Почему ты нормально одета, а мы в таком виде? — спросил Фараг.

— Потому что не умеете пользоваться авторитетом, — засмеялась я. Я была просто счастлива вновь увидеть его, сердце билось на полной скорости. — Как вы?

— Совершенно нормально, но они упорно обращаются с нами как с детьми.

— Доктор, хотите взглянуть? — спросил меня Глаузер-Рёйст, протягивая уже знакомую толстую бумагу ставрофилахов, свёрнутую вдвое. Я с улыбкой взяла её из его руки и развернула. На этот раз на ней было всего одно слово: «Αποστολειον» — Апостолейон.

— Снова в путь, да? — сказала я.

— Как только выберемся отсюда, — пробормотал Кремень, мрачно озираясь по сторонам.

— Значит, это будет уже завтра, — засовывая руки в карманы халата, предупредил Фараг, — потому что сейчас одиннадцать вечера, и не думаю, что нас могут выписать в это время.

— Одиннадцать вечера? — воскликнула я, широко раскрывая глаза. Мы пробыли без сознания целый день.

— Подпишем заявление о добровольной выписке или как оно здесь называется, — фыркнул капитан, направляясь к стойке, за которой находился медперсонал.

Я воспользовалась его отсутствием, чтобы свободно взглянуть на Фарага. У него были синяки под глазами, и, поскольку борода доходила ему уже до шеи, он выглядел как странный светловолосый пустынник. Воспоминание о том, что произошло накануне ночью, ещё заставляло моё сердце биться быстрее, если только это возможно, и я чувствовала себя хранительницей тайны, в которую были посвящены только мы вдвоём. Однако Фараг, похоже, ничего не помнил, на его лице было написано вежливое равнодушие, и вместо того, чтобы со мной поговорить, он сразу обратился к присутствовавшим здесь священникам, заставив меня проглотить уже собиравшиеся сорваться слова. Я была озадачена и взволнована: может быть, мне всё это приснилось?

За всю ночь мне не удалось завести с ним разговор, даже когда мы выбрались из больницы и сели в машину ватиканского посольства (его преосвященство Теологос Апостолидис любезно распрощался с нами в дверях больницы имени Георга Генниматаса и уехал на собственной машине). Так что Фараг обращался либо к капитану, либо к отцу Гардини, а когда его глаза натыкались на мой взгляд, они, не задерживаясь, скользили по мне, будто я прозрачная. Если он пытался сделать мне больно, у него получалось, но я не собиралась позволить ему сломить меня, так что я погрузилась в насупленное молчание до самого приезда в гостиницу, а попав в свой номер, лёжа в постели, так как из-за шрамов я не могла удобно сесть, я молилась, пока, уже около трёх утра, не выбилась из сил. Изнывая от тоски, я просила Бога помочь мне, вернуть мне уверенность в моём религиозном призвании, спокойную размеренность моей прежней жизни и укрыться в Его любви, найдя в ней так необходимый мне покой. Спала я хорошо, но последняя моя мысль была о Фараге, и на следующее утро первая мысль — о нём же.

Он же ни разу не взглянул на меня ни за завтраком, ни по дороге в аэропорт, ни поднимаясь в «Вествинд» и усаживаясь (крайне осторожно) в кресла в пассажирском салоне, который для нас становился единственным оплотом стабильности, как старый добрый дом. Мы вылетели из аэропорта Эллиникон около десяти утра, и к нам сразу зачастила наша любимая стюардесса, предлагавшая нам еду, напитки и развлечения. Напророчив жутчайшие беды бедной девушке, которую, как оказалось, звали Паолой, капитан Глаузер-Рёйст, довольный собой, рассказал нам, что пробежал дистанцию между Марафоном и Капникареей всего за четыре часа и что его пульсомер ни разу не запищал. Хоть Фараг засмеялся и поздравил его, пожав руку и дружески похлопав по плечу, я погрузилась в полнейшее отчаяние, вспоминая писк наших с Фарагом пульсомеров в те неповторимые минуты, которые нам довелось пережить на тихом марафонском шоссе.

Полёт из Афин в Стамбул был таким коротким, что мы едва успели подготовить пятый круг Чистилища. В Константинополе нам предстояло очиститься от греха алчности, и, по словам флорентийца, делать это нужно было, лёжа на земле:

— И это всё, что у нас есть для начала? — скептически спросил Фараг. — Негусто, а Стамбул — город большой.

— Плюс Апостолейон, — напомнил ему Глаузер-Рёйст, спокойно кладя ногу на ногу, словно его вовсе не беспокоила боль от скарификаций или ужасная крепатура, которую оставил марафонский забег на память всем остальным. — Со вчерашнего дня над ним работают нунциатура Ватикана в Анкаре и Константинопольский патриархат. Когда мы прибыли в гостиницу, я связался с монсеньором Льюисом и с секретарём Патриарха, отцом Каллистосом, который сообщил мне, что Апостолейон — это название знаменитой православной церкви Святых Апостолов, которая до XI века служила королевским пантеоном византийским императорам. После собора Святой Софии он был самым большим храмом. Сейчас, однако, от него ничего не осталось. В XV веке Мехмет II, турецкий завоеватель, уничтоживший Византийскую империю, приказал его разрушить.

— От него ничего не осталось? — удивилась я. — Чего же тогда от нас хотят? Перекопать город в поисках археологических останков?

— Не знаю, доктор. Придётся подумать. Похоже, что, соперничая с императорами, Мехмет II приказал возвести на том же месте свой собственный мавзолей, мечеть Фатих Джами, действующую по сегодняшний день. От Апостолейона ничего не осталось. Ни камня. Но нужно дождаться информации от нунциатуры и от патриархата, может быть, мы узнаем что-то ещё.

— Что вы просили их искать?

— Всё, абсолютно всё, доктор: полную историю церкви со всеми подробностями, историю Фатих Джами; планы, карты и рисунки реконструкций, имена архитекторов, предметов, произведений искусства, все книги, в которых о них пишут, ритуал захоронения императоров и т. д. Как видите, я ничего не оставил на самотёк и уверен, что и нунциатура, и патриархат серьёзно занимаются этим делом. Кроме того, апостольский нунций монсеньор Льюис сказал мне, что нам в помощь предоставят одного из атташе по культуре итальянского посольства, специалиста по византийской архитектуре, а патриархат просто горит желанием нам помочь, потому что тоже пострадал от происков ставрофилахов: меньше месяца назад из патриархального собора Святого Георгия пропало то немногое, что оставалось от фрагмента Честного Древа, который император Константин получил непосредственно от своей матери, святой Елены, при том, что их предупреждали. Но могущественный в прошлом Константинопольский патриархат сегодня настолько обеднел, что у него нет средств на то, чтобы защитить свои реликвии. Судя по всему, в Стамбуле почти не осталось православных прихожан. Процесс исламизации был столь интенсивен, и национализм принял такую агрессивную окраску, что в настоящее время почти сто процентов населения — турки мусульманского вероисповедания.

В этот момент командир экипажа «Вествинда» сообщил нам через динамики, что меньше чем через полчаса мы приземлимся в международном аэропорту имени Ататюрка в Стамбуле.

— Надо скорее закончить с Дантовым текстом, — поторопил нас Глаузер-Рёйст, снова открывая книгу. — Где мы остановились?

— В самом начале, — ответил Фараг, тоже листая свой собственный экземпляр «Божественной комедии». — Данте услышал, как души алчных декламируют стих из сто восемнадцатого псалма: «Душа моя повержена в прах».

— Ну что ж, затем Вергилий просит, чтобы им указали, где находится проход, ведущий к следующему уступу.

— Подождите, а Данте уже стёрли букву со лба? — перебила я его. Косой крест на моём правом бедре немного зудел.

— Данте не во всех кругах прямо говорит о том, что ангелы стирают ему отметины смертных грехов, но всегда в какой-то момент отмечает, что с каждым подъёмом он чувствует всё большую лёгкость, что идти ему легче, и иногда вспоминает, что ему стёрли ещё одну «Ρ». Хотите узнать что-нибудь ещё, доктор?

— Нет, большое спасибо. Вы можете продолжать.

— Продолжаю… Алчные отвечают поэтам:

— То есть, — снова перебила я его, — им нужно идти вправо, оставляя пропасть с этой стороны.

Капитан посмотрел на меня и кивнул.

Следуя своей привычке, далее флорентиец завязывает долгий разговор с одной из душ, в данном случае с Папой Адрианом V, известным истории как величайший скупец. Я вдруг обратила внимание, что поэт разместил в Чистилище огромное число душ святых понтификов. «Интересно, в Аду они в той же пропорции?» — подумала я. Как бы там ни было, нет ни малейшего сомнения в том, что «Божественная комедия» не была, как это обычно говорилось, произведением, возвеличивающим католическую церковь; скорее наоборот.

Когда я снова сосредоточилась на разговоре, капитан читал первые терцеты двадцатой песни, в которых Данте описывает, как сложно для них с учителем продвигаться по этому уступу из-за того, что земля покрыта прильнувшими к ней плачущими душами:

Мы полностью пропустили ту часть песни, где разные души перечисляют примеры наказанной алчности: царя Мидаса, богатого римлянина Красса и т. д. Внезапно землю пятого уступа сотрясает апокалиптический трепет. Данте пугается, но Вергилий успокаивает его: «Тебе твой спутник оборона». Двадцать первая песнь начинается с объяснения этого странного происшествия: одна из душ избыла наказание, очистилась и, значит, может закончить своё пребывание в Чистилище. В данном случае счастливцем оказывается дух неаполитанского поэта Стация, который, окончив покаяние, воспрянул от земли. Не зная, с кем он говорит, Стаций рассказывает чужакам, что он стал поэтом из-за глубокого восхищения Вергилием, и это признание, естественно, вызывает у Данте улыбку. Стаций обижается, не понимая, что веселье флорентийца вызвано тем, что перед ним стоит тот, кого он, по его словам, так почитал. Когда недоразумение проясняется, неаполитанец падает перед Вергилием на колени и заводит череду восхищённых стихов.

На этом месте наш самолёт так резко начал снижаться, что у меня полностью заложило уши. Юная Паола явилась попросить нас, чтобы мы пристегнули ремни, и в последний раз перед посадкой предложить нам свои изысканные сладости. Я с удовольствием согласилась на стакан жуткого апельсинового сока в пакетике, чтобы благодаря глотанию мои барабанные перепонки не лопнули от давления. Я была измучена, всё тело болело, и я не могла дождаться, когда же смогу перебросить его вес на какую-нибудь пружинистую поверхность. Но, разумеется, эта восточная роскошь была не для меня, ведь мы собирались перейти к пятому испытанию Чистилища. Может, другие соискатели звания ставрофилаха и проходили через инициацию совсем одни, без всякой помощи, но у них было сколько угодно времени на испытания, и, с моей точки зрения в тот момент, этому можно было только позавидовать.

Нам даже не пришлось входить в стамбульский аэропорт: у подножия лесенки «Вествинда» нас подобрала машина с маленьким ватиканским флагом над одной из фар, которая затем, эскортируемая двумя турецкими полицейскими на мотоциклах, выехала с громадного лётного поля через боковые ворота в защитном ограждении. Поглаживая ладонью элегантную кожу сидений машины, Фараг заметил, как изменился наш статус по сравнению с испытанием в Сиракузах.

Лет десять назад мне пришлось побывать в Стамбуле по работе, я проводила здесь исследование, за которое в 1992 году получила свою первую премию Гетти. В памяти у меня остался намного более красивый и приятный город, так что теперь жуткий вид огромных жилых многоэтажек, похожих на железобетонные соты, неприятно поразил меня. С городом, бывшим столицей турецкой империи на протяжении пятисот лет, случилось что-то ужасное. Пока автомобиль ехал по улочкам вблизи Золотого Рога по направлению к району Фанар, в котором располагался Константинопольский патриархат, я увидела, что там, где раньше были деревянные домики с красивыми разноцветными жалюзи, теперь толпились группы торговавших безделушками русских и поедавших горох и фисташки из бумажных фунтиков молодых турок, у которых вместо традиционных оттоманских усов были густые исламские бороды. Я также с крайним изумлением заметила, что здесь стало намного больше женщин, носящих своеобразный головной убор: традиционное чёрное покрывало, крепящееся булавкой под подбородком.

Константинополь, имперский Рим, сумевший выжить до XV века, был самой богатой и процветающей столицей древней истории. Из дворца Буколеон, расположенного на берегу Мраморного моря, византийские императоры правили территорией, раскинувшейся от Испании до Ближнего Востока и включавшей в себя Северную Африку и Балканы. Говорят, что в Константинополе можно было услышать все языки мира, а недавние раскопки доказали, что во времена Юстиниана и Феодоры в стенах города было больше ста шестидесяти бань. И всё же, проезжая по улицам в этот раз, я видела только обедневший город отсталого вида.

Если центром католического мира был великолепный по красоте, величию и богатствам город Ватикан, то основным центром православного мира был этот скромный Вселенский Константинопольский патриархат, расположенный в бедном и до краёв пропитанном национализмом районе на окраине Стамбула. Учащающиеся нападения интегристов вынудили патриархат возвести вокруг своей территории защитную ограду, которая едва выполняла своё назначение. Никому бы и в голову не пришло, что после тысячи пятисот лет славы и могущества столь высокий христианский престол ожидает такой конец.

Турецкие полицейские остановили мотоциклы у ворот Фанара и остались там, а посольская машина проехала через центральный двор и затормозила перед лестницей одного из неприметных зданий, в которых размещался древний патриархат. Пожилой священник, оказавшийся отцом Каллистосом, секретарём Патриарха, вышел нам навстречу и проводил до покоев Варфоломея I, где, по его словам, нас с самого утра ожидали несколько особ.

Кабинет Его Святейшества представлял собой нечто вроде зала для совещаний, наполненного солнечным светом, льющимся сквозь стёкла пары больших окон, выходящих на патриархальный собор Святого Георгия. Имперский орёл и корона, символы былой власти, виднелись повсюду: в рисунках ковров и гобеленов, покрывавших полы и стены, в прекрасной резьбе столов и стульев, на картинах и предметах искусства, красовавшихся на всех поверхностях… Его Святейшество оказался довольно высоким человеком лет шестидесяти, робко скрывавшимся за очень длинной и окладистой снежно-белой бородой. Он был одет, как обычный священник, в рясу и чёрную шапочку итальянских Медичи и носил огромные очки от дальнозоркости, которые, казалось, случайно упали ему на нос. Однако в его осанке было столько достоинства, что я почувствовала, будто нахожусь в присутствии одного из навсегда исчезнувших византийских императоров.

Рядом с Патриархом стоял нунций Ватикана, монсеньор Джон Лоренс Льюис, в священнической одежде, который тут же подошёл к нам поздороваться и начал представлять нас всем присутствовавшим. Монсеньор Льюис был поразительно похож на мужа английской королевы Елизаветы герцога Эдинбургского: он был так же высок и худ, столь же церемонен и сверх всего так же лыс и ушаст. Я как зачарованная смотрела на него, стараясь удержаться от смеха, когда меня вернул к действительности женский голос:

— Оттавия, дорогая, неужели ты меня не помнишь?

Подошедшая ко мне, пока монсеньор Льюис представлял нас Патриарху, незнакомка была одной из тех женщин, которые, переступив за черту среднего возраста, чрезмерно привлекают к себе внимание непомерным использованием косметики и украшений. У неё были спадающие каскадом на плечи светло-каштановые волосы и элегантный лёгкий костюм с синим пиджаком и мини-юбкой, и, весело глядя на меня, она удерживала равновесие на тонких шпильках.

— Нет, простите, — сказала я в полной уверенности, что вижу её первый раз в жизни. — Мы знакомы?

— Оттавия, я же Дория!

— Дория?.. — смущённо повторила я. Из глубин моей памяти стали всплывать смутные воспоминания, туманные очертания лиц сестёр Шьярра из Катании. — Дория Шьярра?.. Сестра Кончетты?..

— Оттавия! — радостно воскликнула она, видя, что я её узнала, и бросилась на меня, чтобы сжать в крепком объятии, одновременно стараясь не испортить макияж. — Оттавия, разве это не чудесно? Столько лет прошло! Сколько же?.. Десять, пятнадцать?..

— Двадцать, — презрительно отрубила я.

И какими короткими они мне теперь показались! Если во всём мире и был совершенно невыносимый для меня человек, это была Дория Шьярра, эта маленькая задавака, которая сеяла раздоры, где бы она ни появлялась, и причиняла другим боль, не придавая этому ни малейшего значения. Я ей тоже была не по душе, так что было неясно, к чему всё это сюсюканье и кривляние. Я поняла, что настроение у меня испорчено на весь день.

— Ах да! — мечтательно сказала она, фальшивая и тщеславная, словно кукла Барби. — Разве это не замечательно? Кто бы мог нам об этом сказать! Правда? — Она певуче засмеялась. — Как только не поворачивается судьба?

«Да уж!» — глядя на неё, подумала я: у толстой и смуглой, как головешка, девчонки теперь было анорексическое тело и золотистая копна волос. «У нас некоторые проблемы с семейством Шьярра из Катании», — прозвучал у меня в голове голос моего зятя, а сестра Джакома добавила: «Они суются на наши рынки и ведут грязную войну».

— Мои соболезнования по поводу смерти твоих отца и брата, Оттавия! Кончетта сообщила мне о ней несколько недель назад. Как твоя мать?

Я едва сдержалась, чтобы ей не нагрубить.

— Можешь себе представить…

— Да, это ужасно. Ты даже не знаешь, как я страдала, когда два года назад умер мой отец. Просто кошмар.

— Дория, а что ты делаешь здесь? — перебила её я, и, похоже, мой голос звучал довольно сухо, потому что она удивлённо взглянула на меня. Настоящая королева лицемерия.

— Монсеньор Льюис попросил меня вам помочь. Я работаю атташе по культуре в посольстве Италии в Турции. Я приехала с монсеньором из Анкары, чтобы вам помочь.

Только этого мне недоставало! Дория была тем самым «специалистом по византийской архитектуре», услуги которого предложил нам нунций, и она, несомненно, знала о нашей миссии. Лучше некуда.

— Что, встретились старые подруги? — сказал сам монсеньор, внезапно возникая рядом с нами. — Сестра Салина, нам очень повезло, что ваша подруга Дория сможет помочь вам в работе. Даже сами турки обращаются к ней за советами!

— Им не мешало бы делать это почаще, монсеньор, — слащаво сказала она с упрёком в голосе. — Византийская архитектура для них скорее досадная помеха, чем достойное сохранения сокровище.

Монсеньор Льюис пропустил неуместные слова Дории мимо ушей и, взяв меня под руку, подвёл к Его Святейшеству Варфоломею I, который при виде меня протянул мне для поцелуя руку с пастырским перстнем. Я слегка присела и приблизила губы к перстню, раздумывая, сколько же времени мне придётся выносить присутствие моей «старой подруги». Но ситуация стала гораздо хуже, когда, поприветствовав Патриарха, я обернулась к моим товарищам и наткнулась глазами на шепчущуюся с Фарагом и пожирающую его глазами Дорию. Глупец, похоже, не замечал плотоядного взгляда этой гарпии и с улыбкой отвечал на её намёки. Желудок и сердце у меня наполнились жёлтым и горьким, словно желчь, ядом.

Затем, усевшись вокруг большого прямоугольного стола, в центре которого красовалась инкрустация патриаршего герба (золотистого греческого креста, вписанного в пурпурный круг), мы провели рабочее совещание, затянувшееся до послеобеденного времени. Размеренным тоном, бессознательно отбиваемым правой рукой, Его Святейшество Варфоломей сначала рассказал нам, что храм Святых Апостолов был возведён в IV веке императором Константином с целью превратить его в семейную усыпальницу. Император скончался в Никомедии в 337 году, и много лет спустя его тело перевезли в Константинополь и захоронили в Апостолейоне. Его сын и наследник Констанц также перевёз в этот собор останки святого Луки Евангелиста, святого апостола Андрея и святого Тимофея. Дория перебила Патриарха, чтобы вставить, что два века спустя, во время правления Юстиниана и Феодоры, храм был полностью перестроен известными зодчими Исидором Милетским и Анфимием Траллесским. Поскольку после этого эрудированного замечания добавить ей было нечего, Патриарх продолжил свой рассказ, и мы узнали, что до XI века там погребали многих императоров, патриархов и епископов, и верующие приходили туда поклониться знаменитым останкам мучеников, святых и отцов церкви, которые находились в этом храме. После разрушения Апостолейона эти реликвии в течение веков странствовали по разным местам, пока не оказались в близлежащем патриархальном соборе.

— Конечно, за исключением тех из них, — неторопливо проговорил Его Святейшество, — которые в XIII веке похитили латинские крестоносцы, разграбившие реликварии и золотые и серебряные сосуды с драгоценными камнями, иконы, имперские кресты, шитые драгоценными камнями уборы и так далее. Большая их часть сейчас находится в Риме и в соборе Святого Марка в Венеции. Историк Никетий Хрониат утверждает, что латиняне также осквернили гробницы императоров.

— Естественно, — добавила Дория так, будто оскорбили лично её, — после подобных бесчинств и землетрясения 1328 года Апостолейон пришлось отстраивать заново. В конце XIII века император Андроник II Палеолог приказал начать его реставрацию, но былое величие к храму уже не вернулось. Лишённый реликвий и ценных предметов, он был заброшен и забыт до падения Константинополя в середине XV века. В 1461 году Мехмет II приказал его снести и возвёл на его месте свой собственный мавзолей, так называемую Мечеть Завоевателя или Фатих Джами.

Я обратила внимание, что в то время, как на противоположном от меня конце стола капитан на какие-то мгновения утрачивал терпение и выходил из себя, сидевший посередине стола Фараг был в восхищении от объяснений Дории, когда она говорила, кивал головой, а когда она смотрела на него, по-идиотски улыбался.

— Не могли бы вы описать, какой была церковь Апостолов? — спросил Кремень, чтобы направить разговор в нужное русло.

Дория открыла лежавшую перед ней папку и раздала направо и налево несколько больших листов.

— В основу планировки храма был заложен греческий крест, сверху он был украшен пятью большими голубыми куполами: по одному на конце каждой ветви креста, плюс ещё один громадный купол в центре. Точно под ним находился алтарь, сделанный из чистого серебра и покрытый мраморным балдахином в форме пирамиды. Вдоль внутренних стен ряды колонн образовывали на верхнем этаже галерею, подняться на которую можно было только по винтовой лестнице.

— Если от храма ничего не осталось, откуда у вас все эти данные? — Иногда Кремень демонстрировал чудесную недоверчивость. Я почувствовала себя в долгу перед ним за то, что он поставил под сомнение познания Дории. В эту минуту до меня дошёл первый из листов с чёрно-белым изображением виртуальной реконструкции Апостолейона с его пятью куполами и множеством окон, вдоль и поперёк испещрявших стены.

— Но, капитан!.. — возразила Дория очаровательно милым голоском. — Не хотите же вы, чтобы я перечислила вам все источники!

— Да, хочу, — проворчал капитан.

— Ну, для начала следует отметить, что на сегодняшний день сохранились две церкви, построенные по образцу Апостолейона: венецианский собор Святого Марка и церковь Сен-Фрон в Перигё, во Франции. Кроме того, сохранились описания Евсевия, Филосторгия, Прокопия и Феодора Анагноста. К тому же имеется длинная поэма X века под названием «Описание храма Двенадцати Апостолов», написанная неким Константином Родосским в честь императора Константина VII Багрянородного.

— Кстати… — резко перебила её я, — этот император написал замечательный трактат о нормах поведения при дворе, который использовался в средние века в качестве учебника при дворах европейских королей. Дория, ты об этом читала?

— Нет, — мягко ответила она, — возможности не было.

— Как только сможешь, обязательно почитай. Очень познавательно.

Как я и подозревала, её блестящие познания о Византии ограничивались архитектурой. Её эрудиция была вовсе не такой широкой, как она старалась нам показать.

— Конечно, Оттавия. Но возвращаясь к интересующей нас теме, — с этого момента она меня полностью игнорировала, — должна заметить, капитан, что в моём распоряжении было множество других источников, хотя перечислять их было бы пустой тратой времени. В любом случае, если хотите, я с удовольствием передам вам мои записи.

Кремень односложно отказался от этого предложения и врос в кресло.

— Дория, пожалуйста, расскажите нам о месте расположения, — с улыбкой попросил Фараг, склонившийся над столом, сложив руки, словно льстивый школьник.

— Моём? — с улыбочкой сказала эта идиотка, не сводя с него глаз.

Фараг с удовольствием рассмеялся в ответ.

— Нет, конечно, нет! О месте расположения Апостолейона.

— А! То-то я удивилась! — Меня охватило желание встать и прибить её, но я сдержалась. — Насколько нам известно, Константин Великий приказал построить свою усыпальницу на самом высоком холме Константинополя. Вокруг этого круглого сооружения была возведена первоначальная церковь Святых Апостолов. Потом с течением веков храм расширялся, пока не сравнялся по размеру со Святой Софией, и с этого момента начался его упадок. После строительства мечети Мехмет II ничего не оставил от старого храма.

— Мы можем посетить Фатих Джами? — поинтересовался Кремень.

— Конечно, — ответил ему Патриарх. — Но не беспокойте мусульманских верующих, потому что вас выгонят без всяких разговоров.

— Женщинам тоже можно туда войти? — полюбопытствовала я. Я была не очень сведуща в вопросах ислама.

— Да, — быстро ответила мне Дория с очаровательной улыбкой, — но только в разрешённые для этого места. Я пойду с тобой, Оттавия.

Краем глаза я взглянула на капитана, и он ответил мне лёгким пожатием плеч, означавшим, что ничего с этим не поделаешь. Если она захочет пойти с нами, она пойдёт.

Второй лист попал в мои руки только сейчас, и я увидела прекрасный византийский рисунок, на котором можно было ясно различить цвета куполов и стен — золотистый и красный, — какими они были в момент наибольшего расцвета. Внутри храма Мария и двенадцать апостолов ростом с колонны и стены созерцали вознесение Иисуса на небеса. Я не смогла удержаться от восторженного восклицания:

— Прекрасная миниатюра!

— Так ведь она твоя, Оттавия, — иронично ответила Дория. — Она находится в византийском кодексе 1162 года, хранящемся в ватиканской библиотеке.

Отвечать ей не стоило; если она думала, что я буду чувствовать себя виноватой за имевшие в истории место грабежи католической церкви, это её проблемы.

— Подведём итоги, — произнёс Глаузер-Рёйст, наклоняясь в кресле вперёд и поправляя свой помятый, но элегантный пиджак. — У нас есть город, славившийся в древнем мире богатством и роскошью и бывший хранилищем бесчисленных сокровищ и ценностей; в этом городе нам предстоит искупить, пока не знаем как, грех алчности, и сделать это нужно в церкви, которой уже нет и которая была посвящена двенадцати апостолам. Верно?

— Совершенно верно, Каспар, — подтвердил Фараг, поглаживая бороду.

— Когда вы хотите посетить Фатих Джами? — спросил монсеньор Льюис.

— Немедленно, — ответил Кремень, — разве что у Фарага и у доктора остались какие-то вопросы.

Мы оба покачали головой.

— Чудесно. Тогда в путь.

— Но, капитан!.. — Почему Дория упрямо говорила этим высоким нелепым голоском? — Ведь пора обедать! Профессор Босвелл, вы же согласитесь со мной, что перед выходом нам нужно что-нибудь поесть?

Я её точно убью.

— Дория, пожалуйста, зовите меня Фарагом.

Внутри меня взорвалось целое море огромных волн, разметав меня на микроскопические ядовитые кусочки. Что тут происходит?

С тяжёлым сердцем я последовала за отцом Каллистосом в столовую патриархата, где пара старушек-гречанок в головных уборах на турецкий манер подали нам великолепный обед, который я едва смогла пригубить. Дория уселась справа от меня, между мной и Фарагом, так что мне пришлось вынести много больше её глупой болтовни, чем мне бы хотелось. Но, думаю, аппетит у меня пропал не из-за этого, хоть, чтобы не привлекать к себе внимание, я съела немного рыбы и чуть-чуть смеси фаршированных овощей и острого печенья, которая напомнила мне вкусную сицилийскую капонатину. Это совпадение навело меня на мысль о том, что кухню можно считать чем-то вроде общей культуры средиземноморских стран, потому что везде нам подавали одни и те же продукты, приготовленные схожим образом. На десерт Вселенский Патриарх проглотил три-четыре маленьких молочных пудинга, соперничавших по белизне с его волосами, и все присутствующие, кроме меня, последовали его примеру. Я же выбрала нежную ряженку из овечьего молока в надежде, что она облегчит наверняка ожидавшее меня расстройство желудка.

За кофе, чёрным, сладким, с большим количеством гущи, Дория решила, что пора дать Фарагу немного передохнуть и завести беседу со мной. Пока мужчины обсуждали особенности ставрофилахов и их невероятную историю и организацию, моя «подруга» решительно взялась за наши старые детские воспоминания и удивила меня своим жадным любопытством по отношению к членам моей семьи. Она довольно много знала обо всех них, но ей всегда не хватало какой-то детали, чтобы закончить головоломку. Наконец, устав от неё самой и её утомительных вопросов, я грубо прервала разговор:

— Дория, каким образом, живя в Турции, ты так хорошо осведомлена о том, что делают Салина в Палермо?

— Кончетта часто рассказывает мне о вас по телефону.

— Всё равно непонятно, потому что отношения между нашими семьями сейчас очень напряжённые.

— Да ну, Оттавия, — сладким голосом возразила она, — мы же не держим на вас зла. Мы очень переживали из-за смерти отца, но уже всё вам простили.

О чём говорит эта идиотка?

— Прости, Дория, но ты говоришь глупости. Почему это вам нужно прощать смерть вашего отца нам?

— Кончетта всегда говорит, что твоя мать очень неправа, скрывая деятельность семьи от вас с Пьерантонио и Лючией. Ты что, правда ничего не знаешь, Оттавия?

Её простодушный взгляд и таинственная улыбка на губах дали мне знать, что, если я чего-то не знаю, она готова мне всё рассказать. Раздражение закипело во мне с такой силой, что я решила выпить большой глоток кофе, и, не знаю уж, что за бессознательные ассоциации родились в моей голове, но, проглотив кофе, я выпалила одну из любимых фраз моей матери:

— Шире шаг и у же рот, Дория.

— Да ну! — удивилась она. — Ты, оказывается, прекрасно знаешь, о чём мы говорим!

Я непонимающе взглянула на неё.

— Если я прошу тебя замолчать, значит, знаю, о чём мы говорим?

— Ну что ты, Оттавия! Что за детские отговорки! Как ты можешь не знать, что твой отец был кампиери?

Как я её поняла? Не знаю.

— Мой отец не был кампиери! Ты оскорбляешь его память и доброе имя семьи Салина!

— Ладно, — покорно вздохнула она. — Нет ничего глупее слепца, не желающего видеть. В любом случае Пьерантонио знает правду.

— Слушай, Дория, ты всегда была странным человеком и, кажется, теперь окончательно сошла с ума, но я не позволю тебе оскорблять мою семью.

— Семью Салина из Палермо? — широко улыбаясь, спросила она. — Владельцев «Чинизи», самой крупной сицилийской строительной компании? Единоличных акционеров «Кьементина», который является монополистом на рынке цемента с миллионными оборотами? Хозяев месторождений в Бильеми, камень из которых идёт на строительство общественных сооружений? Владельцев полного комплекта акций Финансового объединения Сицилии, которое отмывает чёрные деньги, поступающие от наркоторговли и проституции? Которым принадлежат почти все земледельческие угодья на острове, которые держат под контролем автомобильные грузоперевозки, сети розничной продажи и «безопасность» коммерсантов и продавцов?.. Этих Салина из Палермо? Эту семью?

— Мы предприниматели!

— Конечно, милочка! И мы, Шьярра из Катании, тоже! Проблема в том, что на Сицилии сто восемьдесят четыре мафиозных клана, сгруппированных вокруг всего двух семейств: Шьярра и Салина, «двойного S», как называют нас борющиеся с мафией власти. Мой отец, Бернардо Шьярра, в течение двадцати лет был доном острова, пока твой отец, преданный кампиери, с которым никогда не возникало проблем, потихоньку не завладел основными предприятиями и не прибрал к рукам самых влиятельных капо.

— Дория, ты с ума сошла! Христом Богом молю тебя: замолчи!

— Что, не хочешь узнать, как твой отец убил великого Бернардо Шьярру и подчинил себе преданных моему семейству капо и кампиери?

— Дория, замолчи!

— Так вот, он воспользовался тем же способом, какой выбрали и мы для того, чтобы покончить с твоим отцом и братом Джузеппе: инсценировкой автомобильной аварии.

— У моего брата было четверо детей! Как вы могли такое сделать?

— Ты что, ещё не поняла, дорогуша Оттавия? Мы — мафия, «Коза Ностра»! Весь мир принадлежит нам! Уже наши прадеды были мафиози. Мы убиваем, держим под контролем правительства, закладываем бомбы, стреляем из лупар и следуем омерте. Никому не дано пренебречь правилами и не выполнить вендетту. Твой отец, Джузеппе Салина, не принял её во внимание и ошибся. И знаешь, что самое смешное?

Я слушала её, до боли стискивая челюсти и пытаясь дышать и сдерживать слёзы, при этом мои лицевые мышцы сжимались в гримасу боли, которая, похоже, была ей очень по душе, потому что она улыбалась так радостно, как получающие подарок дети. Вся моя жизнь рушилась. Я закрыла глаза, потому что их жгло слезами и потому что я задыхалась от стоявшего в горле кома. Дория была ужасно злым человеком, просто воплощением извращения, но, возможно, я всего этого заслуживала за то, что закрылась в мире грёз, чтобы не видеть действительность. Я выстроила воздушный замок и спряталась там, чтобы никто не мог меня ранить. И в конце концов все усилия оказались напрасны.

— Так вот самое смешное, что у твоего отца никогда не хватало силы характера на то, чтобы быть доном. Он был кампиери, и ему нравилось быть всего лишь кампиери, но за ним стоял некто, у кого были необходимые для войны за власть силы и амбиции. Знаешь, о ком я, дорогуша? Нет?.. О твоей мамочке, подружка дорогая, о твоей маме, Филиппе Цафферано, женщине, которая в данный момент является… доном Сицилии!

И она весело рассмеялась, размахивая в воздухе руками, чтобы было ясно, насколько смешным ей это кажется. Я глядела на неё не мигая, не пытаясь скрыть боль в выражении лица, просто глотая слёзы и сжимая губы. «Когда-то в жизни, — думала я, — я, должно быть, сделала что-то ужасное, чтобы собрать теперь такой урожай ненависти».

— Филиппа, твоя мать, чувствует себя на вилле «Салина» в безопасности и при власти, так что скажи ей, чтобы там она и оставалась, никуда не выходила, потому что снаружи её подстерегают бесчисленные опасности.

И сказав мне это, она отвернулась к Фарагу, разговаривавшему с Его Святейшеством. Всё мое тело было безжизненно и парализовано. В голове же, напротив, бушевали мысли: теперь я понимала, почему, когда я была маленькой, меня отправили в интернат (как и Пьерантонио с Лючией); теперь понимала, почему моя мать никогда не позволяла нам троим участвовать в некоторых семейных делах; теперь понимала, почему она всегда держала нас подальше от дома и заставляла карабкаться вверх по иерархической лестнице в церкви. Всё складывалось одно к одному. Отдельные кусочки головоломки моей жизни теперь нашли своё место и дополняли общую картину: амбициозная мать выбрала нас в качестве противовеса самой себе, в качестве своей духовной и земной гарантии. Мы с Пьерантонио и Лючией были её сокровищами, её творением, её оправданием. Эта идея компенсирования одного другим прекрасно укладывалась в устаревшее мировоззрение моей матери. До тех пор, пока трое из нас находятся рядом с Богом, молятся за всех остальных и занимают важные должности в структуре церкви для отбеливания фамилии, не важно, что остальные члены семейства Салина являются убийцами. Да, это очень хорошо подходило к её образу мыслей и сущности. Внезапно величайшее почтение и восхищение, которые я испытывала по отношению к ней, сменились глубокой болью из-за неизмеримой бездны её грехов. Мне хотелось позвонить ей и поговорить с нею, попросить, чтобы она объяснила, почему делала именно так, почему она всю жизнь лгала Пьерантонио, Лючии и мне, почему использовала отца как инструмент своей алчности, почему шестеро других её детей — теперь, после смерти Джузеппе, только пятеро — убивали, вымогали и грабили, почему она соглашалась, чтобы её внуки, которых она, по её словам, так любила, росли в этой атмосфере, почему до такой степени стремилась возглавить организацию, которая нарушала и божеские, и человеческие законы. Но я не могла просить у неё объяснений, потому что, если я сделаю это, она быстро разузнает, каким образом дошла до меня правда, и война между Салина и Шьярра оставит в кюветах Сицилии слишком много жертв. Время обмана кончилось, и в глубине души мне следовало признать, что я была не такой уж несведущей, как мне того хотелось бы, да и Пьерантонио, ведущий грязные делишки в лоне церкви, всего лишь следовал семейной традиции, и уж конечно, верх добродетели, Лючия, всегда стоящая в стороне от всего, такая далёкая и простодушная, тоже о чём-то знала. Все мы трое жили во лжи, в которой наша семья, как в сказке, представлялась идеальным семейством со спрятанными в шкафах скелетами.

Я была настолько поглощена этими мыслями, что не помню, слышала ли, как меня позвал капитан Глаузер-Рёйст, но как автомат встала с места. Мне было абсолютно безразлично, что у Фарага была любовь с первого взгляда с Дорией. Ничто не могло причинить мне больше боли, чем я уже ощущала, так что могут хоть провести вместе остаток своих дней. Мне всё равно. Мои мысли курсировали от прошлого к настоящему и от настоящего к прошлому, увязывая нестыкующиеся факты и восстанавливая утраченные ниточки. Всё приобретало новую окраску, всему теперь находилось объяснение.

Я вдруг почувствовала себя очень одинокой, словно весь мир обезлюдел или связывающие меня с жизнью нити размылись. Мои братья и сёстры тоже обманывали меня. Все они хранили молчание и вели навязанную матерью игру. На самом деле они оказались не теми братьями и сёстрами, которым я слепо доверяла, и мы не были неразделимым целым, которым все мы так гордились. На самом деле настоящими детьми Джузеппе и Филиппы были те пятеро, живущие на Сицилии и занимающиеся семейным бизнесом; мы, живущие далеко, обманутые, были отдалены от повседневной реальной жизни семьи. Джузеппе, земля ему пухом, Джакома, Чезаре, Пьерлуиджи, Сальваторе и Агеда, наверное, всегда чувствовали себя обделёнными или, наоборот, счастливчиками по отношению к нам. Доверие между всеми девятью братьями и сёстрами всегда было с двойным дном: трёх предназначили церкви; остальные шестеро разделили везение и неудачу семьи, правду и вымысел и лгали по приказу матери. А отец?.. Какова была во всей этой истории роль отца? — подумала я. И в этот момент поняла, что отец мой был как раз кампиери, простым кампиери, которому была по нраву его отвратительная работа и который действовал по указке своей жены, великой Филиппы Цафферано. Всё складывалось. Элементарно.

— Доктор? Доктор Салина, вы хорошо себя чувствуете?

Лица родных, проплывавшие у меня в голове, стёрлись, и в тумане возник Кремень. Мы стояли в вестибюле патриархата, и я не помнила, как туда попала. Капитан, которого я последние три месяца видела каждый день, тем не менее казался мне совершенно чужим, таким же чужим, как Дория до того, как она назвала мне своё имя. Я знала, что знакома с ним, но ничто в его лице не подсказывало мне, кто это. В каких-то участках моего мозга произошло короткое замыкание, и они не работали, так что я была беспомощной, как новорожденный младенец.

— Доктор Салина, очнитесь, — не унимался он, тряся меня за плечи, — вы скажете наконец, что, чёрт возьми, с вами происходит?

— Мне нужно позвонить домой.

— Что вам нужно? — всполошился он. — Все уже в машине, ждут вас.

— Мне нужно позвонить домой, — автоматически повторила я, чувствуя, как мои глаза наполняют слёзы. — Пожалуйста, пожалуйста…

Глаузер-Рёйст напряжённо смотрел на меня пару секунд и, должно быть, решил, что будет быстрее дать мне позвонить, чем ждать, пока у меня улучшится настроение, или со мной спорить. Он резко отпустил меня, подошёл к отцу Каллистосу и Патриарху, остававшимся по ту сторону стеклянных дверей, и сказал им, что нам нужно позвонить в Италию. Я видела, как они что-то говорили, а потом капитан вернулся ко мне с недружелюбным видом.

— Можете позвонить с телефона, находящегося в кабинете вон там, но будьте осторожны в словах, потому что линии прослушиваются турецким правительством.

Мне было всё равно. Только бы услышать голос матери, чтобы раз и навсегда покончить с этим ужасным ощущением беззащитности и одиночества, которое возникло у меня в душе. Что-то нашёптывало мне, что, если я с ней поговорю хоть полминутки, ко мне вернётся рассудок, и я снова обрету почву под ногами. Так что, закрыв двери, я завладела телефоном, набрала международный код и девять цифр домашнего телефона и стала ждать сигнала подключения.

Трубку снял Маттео, самый серьёзный и немногословный из моих племянников, один из сыновей Джузеппе и Розалии. Как обычно, узнав меня, он не проявил ни малейшей радости, так было всегда. Я попросила, чтобы он передал трубку бабушке, и он сказал мне подождать, потому что она занята. Именно тогда я поняла, что дети тоже задействованы в этой игре. Без всякого сомнения, им тысячи раз говорили, что, когда позвонят дядя Пьерантонио, тётя Лючия или тётя Оттавия, они не должны говорить, кто чем занимается в доме, и что, когда мы дома, нельзя спрашивать или говорить о таких-то вещах. Голова у меня снова закружилась от лицемерия, одиночества и странного ощущения беззащитности, глодавшего меня изнутри.

— Оттавия, это ты? — В голосе матери слышалась радость, она была счастлива, что я позвонила. — Как ты, солнышко? Где ты сейчас?

— Привет, мама. — Я едва могла говорить.

— Твой брат Пьерантонио сказал мне, что ты несколько дней была с ним в Иерусалиме!

— Да.

— Как он? Хорошо?

— Да, мама, — сказала я, пытаясь придать весёлость своему голосу.

Мать засмеялась.

— Ну, ну а ты? Ты ещё не сказала, где ты!

— Да, мама. Я в Стамбуле, в Турции. Послушай, мама, я подумала… я хотела тебе сказать… Знаешь, мама, когда всё это кончится, я, наверное, уйду с работы в Ватикане.

Не знаю, почему я это сказала. Раньше я об этом даже не думала. Может, для того, чтобы сделать ей что-то неприятное, вернуть ей часть боли? На другом конце линии воцарилась тишина.

— Почему это? — в конце концов проговорила она ледяным тоном.

Как ей это объяснить? Эта идея была столь нелепой, столь абсурдной, что казалась совершенным безумием. Однако в данный момент уход из Ватикана представлялся мне освобождением.

— Мама, я устала. Думаю, мне пошло бы на пользу уединение в одной из общин моего ордена в сельской местности. В провинции Коннот в Ирландии есть одна такая община, я могла бы заниматься там архивами и библиотеками ближайших монастырей. Мне нужен покой, мама, покой, тишина и долгие молитвы.

Она не сразу отреагировала, а сделав это, заговорила самым презрительным своим тоном:

— Да ну, Оттавия, не говори глупости! Ты не можешь бросить должность в Ватикане! Хочешь меня расстроить? У меня и так забот по горло! Только-только умерли отец с Джузеппе. Почему ты говоришь мне такие вещи, дочка? Ну всё, больше мы об этом не говорим. Ты не уйдёшь из Ватикана.

— А что будет, если уйду, мама? По-моему, решение принимать мне.

Решение принимать мне, несомненно, но оно касалось и моей матери.

— Разговор окончен! Ты что, решила меня расстроить? Что с тобой, Оттавия?

— Вообще-то ничего, мама.

— Ну, значит, давай берись за работу и выбрось глупости из головы. Позвони мне как-нибудь в другой раз, хорошо, солнышко? Ты же знаешь, я всегда рада тебя слышать.

— Да, мама.

Когда я садилась в машину, я уже обрела твёрдую почву под ногами и внутренний покой. Я знала, что ни на секунду не забуду обо всём этом, потому что мой мозг работал под действием навязчивых импульсов, но по крайней мере я уже смогу пережить настоящую ситуацию, не теряя головы. Однако знала я и кое-что ещё, что, как бы мне ни было больно и как бы я ни отрицала это, было неизбежным: я уже никогда не буду прежней. В моей жизни произошёл болезненный разлом, её расколола трещина, разделившая меня на две неузнаваемые части и навсегда отдалившая меня от моих корней.

* * *

Чтобы доехать до Фатих Джами, мы не стали пользоваться автомобилем нунциатуры Ватикана. Исходя из соображений благоразумия, и монсеньор Льюис, и капитан решили, что гораздо лучше будет воспользоваться машиной патриархата, не имевшей внешних знаков отличия. С нами поехала только Дория, и именно она вела машину до Мечети Завоевателя, быстро прокатив нас вдоль Золотого Рога и бульвара Ататюрк. Внезапно возникшая перед нашими глазами за Боздоган Кемери (акведуком Валента) мечеть была огромной, мощной и мрачной, с высокими, испещрёнными балконами минаретами, громадным центральным куполом, вокруг которого множились полукупола, и мириадами верующих, снующих взад-вперёд на площади перед зданием, окаймлённой медресе и религиозными сооружениями.

Дория, на которую по дороге я ни разу не взглянула и с которой ни разу не заговорила, как, впрочем, и она со мной, остановила машину на парковке, расположенной на одном из концов площади, и, смешавшись с полчищами шатающихся здесь туристов, мы направились ко входу. Я заметила, что Фараг чуть замешкался, чтобы идти рядом со мной, оставив Дорию с капитаном, но поскольку сил на то, чтобы вынести его близость, у меня не было, я ускорила шаг и укрылась в присутствии Кремня, единственного, кто в силу своей холодности был готов оставить меня в покое. Мне ни с кем не хотелось говорить.

Мы переступили через порог и очутились в окаймлённом портиками большом дворе, где росли деревья и в центре высилась беседка, похожая на газетный киоск, но на самом деле бывшая фонтаном для омовений. Колонны галереи тоже были настоящими колоссами, и я не могла не обратить внимание на то, что, несмотря на то, что это мусульманские здания, на всём комплексе лежал заметный отпечаток неоклассики. Но это впечатление полностью исчезло, когда после того, как все разулись и мы с Дорией покрыли головы большими чёрными покрывалами, которые нам выдал старый привратник, следящий за моралью рассеянных туристов, мы вошли внутрь мечети. От красоты и великолепия у меня захватило дух. Мехмет II действительно соорудил для себя мавзолей, достойный завоевателя Константинополя: восхитительные красные ковры полностью покрывали пол, по площади легко сравнимый с размером ватиканской базилики Святого Петра; разноцветные витражи украшали окна, хитро расположенные под сводами куполов и в местах соединения трёх уровней постройки и пропускающие внутрь заполнявшие всё пространство яркие горизонтальные лучи. Арки и своды привлекали внимание ярко окрашенными в красный и белый цвет камнями, и в каждом большом и малом парусе свода в нарядном голубом медальоне красовались светлые каллиграфические надписи из Корана. В довершение всего на уровне половины высоты здания сеть проводов удерживала массу золотых и серебряных ламп.

Галереи для женщин располагались на втором этаже, и в какой-то момент я побоялась, что привратник прикажет нам сидеть там, пока Фараг с капитаном будут осматривать мечеть. Но, к счастью, это было не так. Мы с Дорией смогли передвигаться в этой огромной мечети где угодно, но молча, потому что, похоже, у иностранных туристок были определённые привилегии, недоступные мусульманским женщинам.

Больше часа мы бродили туда-сюда, разглядывая всё, что попадалось нам под руку, чтобы в конце концов совсем ничего не найти. Мы начали с киблы, храмовой стены, сориентированной на Мекку, в центре которой находится самое священное место храма, вытесанный в камне михраб, нечто вроде ниши, точно указывающей направление. Осмотреть максуру было гораздо сложнее, так как это отгороженный участок мечети перед киблой, на котором находится кафедра имама. Потом мы разделились, и Фараг проявил бесконечное терпение и ловкость, чтобы, не привлекая к себе внимание, осмотреть висячие лампы, а я взялась за все до единой колонны всех трёх этажей, включая женскую галерею. В свою очередь, капитан, вцепившийся в свой спасительный рюкзак, как будто нас вот-вот поджидает какая-то неприятность, просмотрел все рисунки на коврах, осмотрел скамьи, деревянную резьбу и скромный саркофаг, где хранились останки Мехмета II, а Дория взялась за витражи и двери. В конце концов нам оставалось только поднять каменные напольные плиты, но это было невозможно.

К концу нашего осмотра Мечеть Завоевателя почти полностью опустела, за исключением нескольких стариков, дремавших у пилястров. Но эта тишина была всего лишь затишьем перед бурей. Мы вздрогнули от зазвучавшего в громкоговорителях крика муэдзина, призывающего к молитве с высоты минарета, и переглянулись между собой. Капитан сделал нам знак собраться у входной двери и поскорее выйти, потому что нахлынувшими неизвестно откуда волнами в храм стали сходиться сотни верующих, которые затем рассаживались в идеально ровные, параллельные ряды, чтобы начать вечернюю молитву.

— Это «адхан», — сказала Дория, которую людской поток, похоже, неумолимо толкал на Фарага, — призыв к молитве.

«Ла илаха илла Аллах ва Мухаммад расул Аллах, — продолжал напевно выкрикивать усиленный громкоговорителями голос муэдзина. — Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его».

— Пойдёмте отсюда, — проговорил Кремень, тараня толпу, чтобы расчистить нам проход.

С величайшим трудом нам удалось выйти в открытый двор, «сахн», и сделали мы это в последний момент, потому что ещё до того, как мы смогли заполучить назад свою обувь, мечеть наполнилась до предела.

— Утро вечера мудренее, — ободряюще заявил Фараг, с улыбкой оглядываясь по сторонам.

— Пойдём, — сказал Дория. — Я отвезу вас в гостиницу, и вы сможете отдохнуть. Я позвоню монсеньору Льюису, чтобы из аэропорта привезли ваш багаж.

— Он ещё в самолёте? — удивлённо спросила я и тут же пожалела о том, что обратилась к ней даже с этим простым вопросом.

— Я приказал не выгружать вещи, — пояснил Глаузер-Рёйст, — на случай, если нам удастся пройти испытание в течение дня.

— Боюсь, что не получится, Каспар.

— Если хотите, — не унималась Дория, демонстрируя лучшую свою улыбку и снимая с головы покрывало, — сегодня вечером я свожу вас на ужин в один из лучших в Стамбуле ресторанов. Интереснейшее место, где можно увидеть настоящий танец живота.

— Перед уходом нам не мешало бы осмотреть этот двор, — сердито заметила я.

Какой странной компанией мы были… Единственным возможным связующим между всеми нами был Кремень, который понятия не имел, что происходило в его войсках.

— Но сейчас они молятся! — возразила Дория. — Они будут оскорблены. Лучше вернуться завтра.

Глаузер-Рёйст взглянул на меня.

— Нет, доктор права. Осмотрим это место. Если сделать это незаметно, мы никому не помешаем.

— Кому-то придётся тем временем присматривать за привратником, — вставил Фараг. — Он глаз с нас не сводит.

— Наверное, это ставрофилах, наблюдающий за испытанием, — пошутила я.

Эта дура Дория молниеносно обернулась к нему.

— Серьёзно? — чуть ли не крикнула она. — Ставрофилах?

— Дория, Господи! — оборвала я её. — Это же не игрушки! Прекрати на него пялиться!

Привратник, старик с редкой бородкой и белой шапочкой, похожей на яичную скорлупу, на макушке, нахмурился, не сводя с нас глаз со своего поста у ворот.

— Дория, идите вы, — распорядился Кремень. — Поговорите с ним, верните ему покрывала и отвлеките, как только сможете.

Злорадно усмехаясь, я вручила Дории своё покрывало и осталась с Фарагом и капитаном. Как часто мы играли вместе в детстве и, слава Богу, как по-разному в конце концов сложились наши жизни!

— Давайте разделимся, — сказал Глаузер-Рёйст, как только Дория отошла. — Пусть каждый осмотрит треть двора. Вы, доктор, не подходите к фонтану омовений. Может начаться целая революция. Им займёмся мы.

Так что они оставили меня одну и направились прямо к «шадирвану», фонтану для омовений в виде газетного киоска. Доставшийся мне участок на левом краю ограниченного свободного пространства не представлял собой ничего интересного. Мощённый камнем пол, деревья и отделяющие двор от улицы стены ничем не привлекали внимание. Лениво бродя под портиком, я остановилась понаблюдать за Дорией, ведущей глупый спор с привратником мечети. Старик смотрел на неё как на идиотку, каковой она и была, или на дьявола во плоти, каковым она тоже являлась, и, казалось, был готов выгнать её отсюда взашей. Интересно, что за глупости она говорила этому бедолаге, что он так завёлся.

Однако времени на то, чтобы разузнать это, у меня не осталось, потому что на плечо мне легла рука Фарага, заставившая меня развернуться к нему, а он, очаровательно улыбаясь, глазами указал мне на капитана.

— Нашли, — прошептал он, всё так же улыбаясь. — Надо торопиться.

Спокойным шагом мы прошли к той стороне «шадирвана», где находился Глаузер-Рёйст.

— Что вы нашли? — спросила я, подходя к нему и тоже улыбаясь.

— Христограмму Константина.

— В мусульманском фонтане для омовений? — изумилась я. — Это невозможно.

Перед тем, как приступить к пяти ежедневным молитвам, предписываемым Кораном, мусульмане производят сложный ритуал омовения, заключающийся в омовении лица, ушей, головы, ладоней, рук до локтей, щиколоток и ступней ног. Для этого во всех мечетях на входе установлены фонтанчики, через которые проходят верующие перед тем, как зайти в «харам» или молитвенный зал.

— Она очень хорошо замаскирована, — пояснил Фараг. — Как будто мозаика, кусочки которой перемешали и разместили на дне фонтана.

— На дне фонтана?

— Тут двенадцать кранов, и вода льётся в каменный водосток, дно которого вымощено кусочками нашей христограммы. Это значит, что ключ в «шадирване». Капитан ищет дальше. Нам нужно поторопиться, потому что Дория не сможет отвлекать привратника вечно, так что быстренько смотри и скорее отходи подальше.

Я в точности последовала указаниям Фарага, обменявшись с капитаном понимающим взглядом, как только подошла к нему достаточно близко. Они были правы в своих заключениях. Центр фонтана представлял собой каменный цилиндр, из которого выходило двенадцать медных кранов, а под ними находился водосток шириной чуть меньше метра, окружённый небольшим ограждением. Там на дне, почти скрытые под грязной водой, оставшейся после недавних массовых омовений, виднелись каменные блоки со стёртым рельефом, в которых, зная, что ищешь, легко можно было угадать отдельные части христограммы Константина. «Хорошо, — подумала я, поджимая губы, — в чём же тут дело? Что нам теперь нужно сделать?» Несмотря на то что меня предупредили об опасности, которой было чревато моё пребывание рядом с «шадирваном», я сама не заметила, как машинально открыла кран, и, хоть никакой вселенской катастрофы не последовало, это движение навело меня на одну мысль, которую я, естественно, немедленно воплотила в жизнь: сняв туфли на глазах у шокированных капитана и Фарага, я влезла в водосток, чтобы проверить, не кроется ли секрет в том, чтобы встать на камни. Разумеется, это ни к чему не привело, но так как дно было очень скользким, отступив на шаг, чтобы выбраться назад, я покачнулась и сбоку задела торчащий передо мной кран. Интересно, что при этом кран, не ломаясь, загнулся кверху, обнаружив под собой пружину, которая свидетельствовала о том, что мы что-то нашли. Увидев её, Фараг с капитаном решили последовать моему примеру, прямо в ботинках залезли в жёлоб и, словно обезумев, начали колотить по всем кранам. Как бы странно это ни показалось, с того момента, как я влезла в воду, до тех пор, пока все двенадцать кранов были подняты и пол разверзся у нас под ногами, не могло пройти больше, чем максимум полминуты, но, вспоминая об этой сцене, я вижу её словно в замедленной съёмке.

Двенадцать камней, составлявших дно водостока, подались под нашим весом, будто получившая удар челюсть, швыряя нас в пустоту и снова становясь на место, пока, летя вниз, мы видели, как отдаляется и исчезает свет над нами. В другой момент я бы завизжала как сумасшедшая (как это и было, когда мы падали из крипты церкви Санта-Мария-ин-Космедин в Великую клоаку) и замахала руками в воздухе, пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться, но теперь, уже на пятом круге Чистилища, я знала, что возможно всё, что угодно, и даже не испугалась. Когда я сильно, с плеском и шумом плюхнулась в мягко принявшую меня воду, меня удивил только её ледяной холод. Я задержала дыхание и, когда погружение кончилось, дёрнула ногами, чтобы всплыть на поверхность и высунуть голову. Кроме того, что вокруг стояла вонь, тут ещё было темно, как у негра в желудке. Рядом со мной послышался плеск.

— Фараг?.. Капитан?.. — Эхо на множество ладов повторило мой голос.

— Оттавия! — крикнул Босвелл справа от меня. — Оттавия! Где ты?

Снова всплеск, и кто-то рядом со мной начал отплёвываться от воды.

— Капитан?..

— Чёрт побери! Чёрт побери всех проклятых ставрофилахов! — загремел мощный голос Глаузер-Рёйста. — Я вымочил одежду!

Перебирая ногами, чтобы оставаться на плаву, я не смогла удержаться от смеха.

— Вот это да! — воскликнула я. — Что же нам теперь делать, капитан? У вас же вымокла одежда! Просто ужас!

— Кошмар, кошмар! — фыркнул Фараг.

— Смейтесь сколько хотите, но я сыт по горло этими типами!

— Да? А я — нет, — заметила я.

В этот момент Кремень зажёг фонарь.

— Где мы? — спросил Фараг, как только появился свет, и мы увидели, что находимся в каменной цистерне с мутной жидкостью. Преимущество таких приключений, когда тебе приходится с головой погрузиться в воду, которой мыли сотни потных ног, заключается в том, что все проблемы реальной жизни, которые причиняют тебе настоящую боль, забываются и исчезают. Непосредственно окружающая тебя действительность поглощает все физические и духовные силы, и в этом случае насущной необходимостью было удержаться от рвоты или ощущения чесотки по всему телу, не говоря уже о том, чтобы не думать об инфекциях, которые вся эта грязь могла вызвать на израненных ногах, памятном подарке афинского марафона, и на многочисленных шрамах от скарификации.

— Это что-то вроде Саргассова моря, только вместо водорослей здесь грибки.

Господи, как я изменилась! Фараг засмеялся.

— Доктор, прошу вас! Перестаньте говорить гадости! — загремел голос Кремня. — Быстро ищем, как отсюда выйти!

— Так наведите фонарь на стены, может, мы что-то и увидим!

Каменные стены подземной цистерны были покрыты большими пятнами чёрной плесени, разделёнными толстыми полосами грязи, отмечавшими разные уровни воды на протяжении последних пятисот или тысячи лет. Но, за исключением сырости и слоя растительности, там не было видно ничего такого, что могло бы помочь нам взобраться на стены. С другой стороны, расстояние до водостока «шадирвана» было настолько большим, что добраться туда, не свалившись несколько раз в этот ароматный пруд, было бы невозможно. Если какой-то выход есть, заключили мы, он находится под нами.

— Этой ванной смирения, — пробормотал Фараг, — мы скорее очищаемся от греха гордыни, чем алчности.

— Мы ещё не закончили, профессор, — отчеканил Кремень.

— Фонарь у нас один, — сказала я, начиная ощущать усталость в ногах, — так что, если нужно нырять, нам придётся это делать вместе.

— Ошибаетесь, доктор, у нас три фонаря. Сейчас выдам вам ваши.

Он покопался в мокром рюкзаке и с большим трудом вытащил фонарик для меня, а потом дал другой Фарагу. С таким освещением это место утратило зловещий и гадкий вид и осталось просто гадким. Я решила не очень об этом задумываться, потому что почувствовала слабый позыв к рвоте и не собиралась добавлять в воду грязи.

— Готовы? — спросил Кремень и без дальнейших предисловий набрал воздух, раздул щёки и погрузился в бульон.

— Давай, Оттавия, — подбодрил меня Фараг, глядя на меня улыбающимися глазами, теми самыми, которыми весь день глупо пялился на Дорию. Если он собирался сократить дистанцию между нами, он наткнулся на каменное упрямство. Не ответив ему и не подав виду, что слышу, я набрала в лёгкие грязный воздух и нырнула вслед за капитаном. Вода была настолько мутной, что фонарик Глаузер-Рёйста был едва заметной световой точкой в нескольких метрах подо мной. Фараг находился за моей спиной и освещал стены колодца, но там виднелись только пряди белых водорослей, колыхавшихся от нашего движения.

Конечно, раньше всех воздух кончился у меня, так что мне пришлось быстро всплыть на поверхность. Из-за того, что я вдыхала воздух большими глотками, словно попавшая на сушу рыба, я в итоге перестала чувствовать запах стоячей воды. Через определённые промежутки времени мы по очереди разворачивались и всплывали, но с каждым разом спуск становился всё быстрее, потому что мы плавали в уже знакомом месте. Хотя вода казалась всё ледянее, ощущение от мягкого скольжения головой вниз в полной тишине было замечательным. В какой-то момент Фараг случайно столкнулся со мной, и я вдруг почувствовала прикосновение его ног к моим. Когда он осветил нас фонарём, на его лице было написано весёлое извинение, но я сохранила серьёзный вид и отплыла подальше, однако против воли оставшееся у меня ощущение этого лёгкого прикосновения заставило меня забыть о ледяном холоде воды.

Наконец на глубине около пятнадцати метров на грани изнеможения и с чувством ужасного давления в ушах мы нашли огромное круглое отверстие выходного канала. Мы всплыли, чтобы передохнуть несколько минут и надышаться, и, когда были готовы, быстро нырнули к отверстию и заплыли вовнутрь. На минуту мне стало дурно от мысли о том, что у меня может не хватить воздуха, чтобы проплыть до конца этого канала. К тому же я плыла между капитаном спереди и Фарагом сзади, так что деваться мне было некуда. Я взмолилась о помощи и сосредоточилась на словах «Отче наш», чтобы из-за волнения не истратить тот немногий кислород, который у меня ещё оставался. Но когда я уже думала, что настал мой час, и представляла, как будет безутешен после моей смерти Фараг, канал кончился, и над нашими головами вдалеке показалась жидкая прозрачная поверхность, пропускавшая отблески света. С разрывающимся сердцем я бросилась вверх, стараясь сдержать инстинктивное желание вдохнуть, которое моё тело упрямо старалось осуществить. Наконец я на полкорпуса выскочила из воды, как выпрыгивающий из воды буёк, и глотнула воздух.

Я дышала, как паровоз, и с трудом могла контролировать сведённое от холода тело, но в конце концов опомнилась и разглядела место, куда мы попали. По закону соединяющихся сосудов мы неминуемо должны были находиться на том же уровне, что и раньше, в колодце, но перед нами открывался совершенно иной вид: половину громадной пещеры, освещённой десятками закреплённых на стене факелов, занимало широкое открытое пространство, спускающееся к воде, как каменный пляж. Но, несомненно, поразительнее всего была видневшаяся в глубине гигантская христограмма, высеченная в скале и обрамлённая смоляными факелами.

— Боже мой! — услышала я голос поражённого Фарага.

— Похоже на собор, посвящённый божеству Монограммы, — заметил капитан.

— И очевидно, что нас ждали, — прошептала я. — Посмотрите на факелы.

От царившей здесь тишины, нарушаемой только далёким потрескиванием огня, ощущение того, что мы находимся в священном месте, становилось, если это только возможно, ещё более тягостным. Мы медленно поплыли к берегу. Снова почувствовать под ногами, хоть и босыми, землю и выйти из воды было очень приятно. Я настолько окоченела, что воздух в пещере показался мне тёплым, и, пытаясь отжать юбку (нечего сказать, в подходящий день я её надела), я рассеянно огляделась. Когда я вдруг заметила, что меня внимательно разглядывает стоящий невдалеке Фараг, моё сердце замерло. В его глазах горел особый, иной свет. Я занервничала и отвернулась к нему спиной, но его образ запечатлелся на моих зрачках.

— Смотрите-ка! — воскликнул Кремень, показывая пальцем. — Под христограммой вход в пещеру! Вперёд, доктор!

— Да что же это!.. Почему я всегда должна идти первой? — возмутилась я, испытывая определённые опасения.

— Вы храбрая женщина, — с улыбкой добавил он, подбадривая меня.

— Что-то я в этом не уверена, капитан.

Но я послушалась и зашагала вперёд, зная, что за этим входом нас ждёт настоящее испытание ставрофилахов. Осторожно ступая (я шла босиком), я начала обдумывать, как решил бы задачку с колодцем Данте Алигьери. Такой серьёзный, такой строгий человек, как он, такой благопристойный, после десятого погружения в эту отвратительнейшую воду, наверное, вышел бы из себя. Кто-нибудь когда-нибудь представлял себе плавающего Данте? Такие действия, кажется, совсем не увязываются с его имиджем, и тем не менее в том, что он это сделал, не было ни малейшего сомнения.

Нам пришлось пройти совсем небольшую часть пещеры, не больше двухсот — трёхсот метров, но все пять моих чувств в это время были максимально обострены, так как нельзя доверять тем, кто зажигает десятки факелов и уходит, не попрощавшись. По хранителям предыдущих испытаний я уже с лихвой поняла, что ни одному из них нельзя доверять.

Наконец в конце туннеля мы заметили свет. Когда мы подошли к нему, то увидели огромное круглое пространство, нечто вроде римского цирка, покрытого каменным куполом, вздымавшимся над нашими головами на большую высоту. В точном центре этого круга на четырёх красивых белых львах в натуральную величину, которые, несмотря на свой грозный вид, казалось, просто умоляли нас подойти и осмотреть их груз, возвышался одинокий порфировый саркофаг, красный, как кровь, и способный вместить целую семью.

— Ну и местечко! — пробормотал Фараг, и за его словами последовал оглушающий грохот, от которого мы в ужасе резко повернулись на сто восемьдесят градусов. С высоты, загородив проход в пещеру, рухнула железная решётка.

— Вот так пришли! — возмущённо воскликнула я. — Что за дикие люди!

— Хватит причитать, доктор, лучше сосредоточьтесь на том, что нам нужно сделать.

Я бессознательно взглянула на Фарага в поисках его поддержки, и вдруг скрывавшее мои чувства покрывало спало, и нахлынувший поток эмоций ударил меня словно током. Волосы у профессора Босвелла прилипли к лицу, борода намокла, а глаза запали, и вокруг них залегли обеспокоившие меня чёрные круги. И всё-таки мне он показался очень красивым и настолько родным, будто я любила его всю жизнь, будто всегда была рядом с ним, держась за его руку, прижимаясь к его телу, сливаясь с ним. Я с головы до ног содрогнулась от необъяснимого потрясения. Почему некоторые умозрительные образы обладают могуществом сотрясать землю? Я никогда не испытывала ничего подобного, и больше всего меня удивляли постоянные колебания температуры, которую, в зависимости от мыслей, ощущало моё тело. «Так это продолжаться не может», — мелькнуло у меня в голове, и я с беспокойством подумала, не дошла ли я до такой крайности, что спутала амбиции с призванием, что называла отдачей и любовью то, что было всего лишь работой и образом жизни. В глубине души я знала, что это было бы лучшим вариантом, потому что лишь эта ошибка сможет оправдать в моём сознании то, что я чувствовала по отношению к этому красивому и умному мужчине, и в то же время послужить оправданием моему уходу из религиозной жизни… Да что же это! О чём это я думаю? Разве я не видела, как он целый день заигрывал с Дорией Шьярра? Я последний раз презрительно взглянула на него и повернулась к нему спиной как раз тогда, когда он начал мне улыбаться, так что он или подумал, что я сошла с ума, или решил, что ему всё привиделось. С острой болью в сердце, сгорая на медленном огне, я подошла к саркофагу, и Кремень последовал за мной. Как будто мне не хватает моей семьи и наших приключений, я ищу новые проблемы на свою голову. Неужели я не могу подарить себе немного покоя?

Вокруг выложенного на полу залы мраморного круга на уровне с ним находилось двенадцать странных полукруглых удлинённых отверстий. Если бы мы не имели дело с христианской сектой ставрофилахов, я готова была бы поклясться, что это зловещие ботросы, жертвенные ямы, в которые лились возлияния в честь умерших и где обезглавливали приносимые подземным богам жертвы. Они были не очень большими и скорее походили на норы мелких тварей, равномерно и аккуратно расположенные по кругу, а над их сводом находились странные рельефы, которым я в первый момент не придала особого значения. Между ними горели закреплённые в железных кольцах факелы.

Великолепные львы, поддерживавшие гигантский саркофаг, были высечены из белого мрамора. По мере того как я подходила к гробнице, моё изумление нарастало, так как на её боковых сторонах красовались прекрасные горельефы с невероятными сценами, а все украшения и инкрустации на ней были из чистого золота, включая два кольца толщиной с мой кулак, которые, по меньшей мере теоретически, должны были служить для переноски этой громадины. Из этого драгоценного металла были также когти львов, их глаза и зубы, карнизы на крышке и орнамент в форме лавровых листьев, обрамлявший резьбу по порфиру. Вне всякого сомнения, этот саркофаг был достоен короля, и когда я подошла поближе (крышка или плита оказалась выше уровня моей головы), рассмотрев изображённую на одной из стенок сцену, я убедилась в своих предположениях: рельеф был разделён на две части, в нижней из них виднелась толпа, в мольбе вздымающая руки к выделенной центральной фигуре в византийских императорских одеждах. Эта фигура раздавала пригоршни монет и находилась в окружении важных придворных и высокопоставленных сановников.

Я обошла саркофаг кругом, чтобы оказаться в его ногах, и увидела рельефный медальон с той же фигурой императора на коне, в сопровождении двух намного меньших фигур, несущих короны, пальмы и щиты. Всё ещё не веря своим глазам, заметила, что вокруг головы этого императора был нимб святого и что на щитах была вырезана монограмма Константина. Не в силах поверить в появившуюся у меня в голове абсурдную идею, я продолжила обход и очутилась перед другим боковым рельефом. Высеченная на нём картина изображала восседающего на троне Христа Пантократора, перед которым этот монарх склонялся в проскинесисе, то есть в традиционной для поклонения византийским императорам позе, когда проситель становится на колени и касается лбом пола, вытягивая руки в жесте мольбы. Вокруг головы фигуры снова был нимб, и черты лица были такие же, как в двух предыдущих сценах, так что было ясно, что речь идёт об одном и том же императоре и что именно его останки находятся в этой каменной гробнице.

— Чёрт возьми, невероятно! — послышался в этот момент у меня за спиной голос Фарага, потом он присвистнул. — Оттавия, спорим, ты не знаешь, кто этот старый крылатый Геркулес с сердитым лицом?

— О чём ты, Фараг? — недовольно ответила я, поворачиваясь к нему. Над отверстием одного из ботросов старательно раздувал щёки и дул упомянутый Фарагом Геркулес, державший в руках молодую девушку.

— Это Борей! Не узнаёшь? Воплощение холодного северного ветра. Смотри, как он дует в раковину, а волосы ему покрывает снег.

— Почему ты так в этом уверен? — упрекнула я его, подходя поближе, но получила ответ, прочтя находящуюся под фигурой надпись: «Βορεας». — Ладно, не отвечай, уже знаю.

— А там, напротив, Нот, сто процентов, — сказал Фараг, торопясь туда, чтобы проверить свою догадку. — Точно, Нот, тёплый южный ветер, приносящий дожди.

— То есть над каждым из этих двенадцати полукруглых отверстий расположен ветер, — подытожил Кремень, не двигаясь с места.

Да, это были двенадцать сыновей наводящего ужас Эола, почитавшиеся в древности как боги, ибо они являли собой всё могущество сил природы. Для греков, да и не только для них, ветры были божествами, от которых зависела жизненно важная смена времён года, которые собирали облака и вызывали бури, волновали моря и приносили дожди, и, кроме того, именно от них зависело, нагреют солнечные лучи землю или сожгут её. Но вдобавок, как если бы всего этого было недостаточно, они осознавали, что человек умирает, если ветер не проникает в его тело посредством дыхания, так что от этих богов полностью зависела жизнь.

Следуя по часовой стрелке, здесь были старый Борей во всей своей грубой мощи, как его и описал Фараг; затем шёл Геллеспонтий, символизируемый бурей; потом Апелиот — полная фруктами и зерном земля; благотворный Эвр, «добрый ветер» с востока, «легкотекущий» Эвр, изображённый в виде зрелого мужчины с зарождающейся лысиной; Эвронот; Нот, южный ветер, представленный в виде юноши, с крыльев которого стекала роса; Либанот; Липс — безбородый юнец с раздутыми щеками, несущий «афластон»; юный Зефир, западный ветер, который вместе со своей возлюбленной нимфой Хлоридой рассыпал цветы на свой чёрный ботрос; Аргест, запечатлённый в виде звезды; Фраский, увенчанный облаками; и, наконец, ужасный Апарктий с бородатым лицом и хмурым лбом. Между двумя последними из них находился вход в пещеру, через который мы вошли.

Фигуры четырёх важнейших ветров: Борея, Эвра, Нота и Зефира, были более крупными и законченными; остальные были меньше и не так хорошо проработанными. По красоте эти изображения византийского типа можно было сравнить с напольными рельефами, запечатляющими гордыню в Великой клоаке. Их, несомненно, выполнил один и тот же художник, и очень жаль, что его имя не сохранилось в истории, так как его работы были на высоте лучших произведений скульптуры. Возможно даже, хотя нужно всё проанализировать, что он работал только на братство, что придало бы его творениям исключительную дополнительную ценность.

— А что с саркофагом? — вдруг спросил Глаузер-Рёйст, отрываясь от ветров.

— Правда, впечатляет? — проговорила я, подходя ближе. — Размеры колоссальные. Обратите внимание, капитан, что надгробная доска на уровне вашей головы.

— Но кто в нём похоронен?

— Не уверена. Мне нужно осмотреть горельеф верхней крышки.

Фараг тоже подошёл к порфировой громадине, с любопытством оглядывая её. Я направилась к изголовью, чтобы посмотреть последний из боковых рельефов прежде, чем дерзнуть сформулировать сумасшедшую гипотезу, крутившуюся у меня в голове. Но все мои сомнения развеялись при виде классического профиля, тонко прорезанного на лавратоне пурпурного камня: в окружении лаврового венка здесь виднелось то же лицо с выпуклыми глазами и бычьей шеей, которое изображено на солидусе, кусочке золота, известном среди историков как «средневековый доллар», могущественной монете, созданной в IV веке императором Константином Великим.

— Это невозможно! — закричал Фараг так, что я подпрыгнула. — Оттавия, ты не поверишь, тут такое написано!

Я безуспешно поискала Фарага глазами, пытаясь определить, откуда идёт его голос, но это не удалось мне до тех пор, пока его второй возглас, раздавшийся прямо надо мной, не заставил меня поднять голову. Там, наверху, на четвереньках на надгробии, широко открыв глаза, с остолбеневшим видом стоял профессор Босвелл собственной персоной.

— Оттавия, клянусь, ты не поверишь! — не унимался он. — Клянусь, ты не поверишь, Оттавия, но это правда!

— Профессор, хватит нести чепуху! — загремел справа от меня голос капитана. — Будьте добры объясниться!

Но Фараг не обратил на него никакого внимания и продолжал смотреть на меня с безумным видом.

— Басилея, клянусь, это невероятно! Знаешь, что тут написано? Знаешь что?

Услышав, что он снова называет меня Басилеей, сердце моё заколотилось.

— Если ты не скажешь, — осторожно начала я, сглатывая слюну, — вряд ли я смогу догадаться, хотя некоторые подозрения у меня есть.

— Нет, нет, ты даже не догадываешься! Это невозможно! Даже за миллион лет тебе не отгадать имени того, кто лежит здесь внутри!

— На что спорим? — шутливо спросила я.

— На что хочешь! — с уверенностью воскликнул он. — Но не очень поднимай ставки, потому что ты всё равно проиграешь!

— Император Константин Великий, — заявила я, — сын императрицы Елены, нашедшей Святой Крест.

На его лице изобразилось ещё большее недоумение. На несколько мгновений он онемел, а потом пробормотал:

— Как ты догадалась?

— По вырезанным на порфире сценам. На одной из них изображено лицо императора.

— Хорошо хоть мы ни на что не поспорили!

По словам Фарага, на надгробии, кроме христограммы императора, была простая надпись, гласившая «Константинов энести», то есть «здесь Константин». Это было величайшим историческим открытием, важнейшей за последние века находкой. На каком-то этапе, между 1000-м и 1400 годом, гробница Константина навсегда затерялась в пыли сандалий крестоносцев, персов и арабов. Но мы сейчас находились у саркофага первого христианского императора, основателя Константинополя, и это ещё раз доказывало, что ставрофилахи всегда были готовы спасти всё, что имело отношение к Честному Кресту. Как только мы разрешим проклятую аллегорию Чистилища и я покончу со своей многолетней работой в тайном архиве, как я это планирую, я закроюсь от всех в ирландской общине в Конноте и подготовлю ряд статей о Животворящем Кресте, ставрофилахах, Данте Алигьери, святой Елене и Константине Великом и сообщу всему миру о местонахождении важнейших останков императора. У меня не было ни малейшего сомнения по поводу того, что я получу все известные академические награды, и это очень поможет мне залечить моё тщеславие, уязвлённое уходом из могущественного Ватикана.

— Не думаю, что император Константин здесь, — ни с того ни с сего заявил Кремень. Мы с Фарагом удивлённо уставились на него. — Вы что, не понимаете, что это невозможно? Такая значительная особа не могла окончить свои дни в качестве части испытаний, связанных с инициацией в секте грабителей.

— Да ну, Каспар, не нужно скептицизма! — ответил Фараг, слезая с плиты. — Такое случается. В Египте, к примеру, каждый день обнаруживают самые невероятные археологические наход… Эй! Что это? — вдруг воскликнул он. Надгробная крышка саркофага начала медленно сдвигаться и упёрлась ему в шею, чуть не столкнув на пол.

— Прыгай, Фараг! — крикнула ему я. — Падай вниз!

— Профессор, что вы сделали? — загремел бас Кремня.

— Ничего, Каспар, уверяю вас, — заявил Босвелл, делая смелый пируэт, чтобы спрыгнуть на мраморные плиты. — Только упёрся ногой в золотое кольцо, чтобы лучше спуститься.

— Ну, ясно, именно так открывается саркофаг, — прошептала я, когда порфировое надгробие с резким щелчком откинулось до упора.

Опершись на голову одного из львов и ухватившись за край гробницы, Глаузер-Рёйст подтянулся кверху, чтобы заглянуть внутрь.

— Что вы видите, капитан? — сгорая от любопытства, спросила я. Готова поклясться, что жужжание лопастей началось именно в этот момент, но полной уверенности у меня нет.

— Мертвеца.

Фараг смиренно поднял глаза к небу и последовал за Кремнем вверх, воспользовавшись для подъёма соседним львом.

— Оттавия, иди посмотри, — сказал он мне с улыбкой.

Недолго думая я без всяких церемоний потянула капитана за пиджак, чтобы он спустился вниз и освободил мне место, и после чрезвычайных спортивных подвигов оказалась на нужной высоте, чтобы разглядеть открывшуюся моим глазам невероятную картину: как в матрёшках, где в больших куклах находятся куколки поменьше, а в них — ещё меньше, в гигантском саркофаге лежало несколько гробов, последний из которых служил настоящим пристанищем останкам императора. Все они были покрыты стеклом, так что останки Константина можно было увидеть довольно легко. Конечно, утверждать, что это было Константином Великим, было бы очень опрометчиво, потому что о его высоком происхождении свидетельствовали только имперские украшения, череп был самым обыкновенным. Однако на этом обыкновенном черепе красовалась золотая стемма, усыпанная драгоценными камнями, от которой прямо дух захватывало, и, к ещё большему нашему изумлению, она была увешана прекраснейшими катафеистами, ниспадавшими из-под туфы. Остальная часть скелета была покрыта великолепным скарамангием, закреплённым на правом плече фибулой и полностью затканным золотом и серебром с каймой с нашитыми аметистами, рубинами и изумрудами и кромкой из жемчужин одна другой лучше. На шее у него был лорос, а на поясе — потрёпанная акакия, без которой не обходился ни один уважающий себя византийский император.

— Это Константин, — слабым голосом вынес вердикт Фараг.

— Похоже, да…

— Басилея, когда мы всё это опубликуем, мы прославимся.

Я быстро повернулась к нему.

— Как это «когда мы всё это опубликуем»? — Я ужасно возмутилась и внезапно поняла, что у нас были одинаковые права на научную проработку этого открытия и что мне придётся разделить славу с Фарагом и Глаузер-Рёйстом. — Капитан, вы тоже собираетесь делать научные публикации? — спросила я его, глядя сверху вниз.

— Разумеется, доктор. Вы что, думали, что всё это — ваша личная собственность?

Фараг засмеялся и спрыгнул на пол.

— Не обижайтесь, Каспар. У доктора Салины упрямая голова, но золотое сердце.

Я собиралась ответить ему по заслугам, когда вдруг слабый шум, начавшийся всего несколько минут назад, превратился в гудение, как от множества мельничных лопастей, яростно вращаемых ветром. Этот образ в конце концов оказался не таким уж нелепым, потому что неожиданный порыв ветра, вырвавшийся из ботросов, закружил мне юбку и толкнул меня на саркофаг.

— Да что же это? — возмутилась я.

— Боюсь, доктор, начинается веселье.

— Оттавия, держись покрепче.

Не успел Фараг договорить, как порыв ветра превратился в шквал и тут же в ураган. Факелы сразу погасли, и мы оказались в темноте.

— Ветры! — прокричал Фараг, с силой хватаясь за край саркофага.

Капитан Глаузер-Рёйст, которого ветер застиг на открытом месте, зажёг фонарь и, прикрыв глаза рукавом, попытался пройти два-три метра расстояния, отделявшего его от нас. Но ветер дул так сильно, что продвинуться вперёд он не мог.

Так же, как Фараг, я изо всех сил вцепилась в край саркофага, чтобы не дать этому сумасшедшему циклону сбросить меня на землю, но скоро поняла, что долго не продержусь, потому что пальцы у меня болели, так сильно я сжимала камень и сил уже не оставалось.

Скорость ветров непрестанно нарастала, и от них у меня слезились глаза, и по щекам текли целые ручьи слёз, но хуже всего было не это; худшее началось, когда каждый из сыновей Эола добавил в своё дуновение особенности, которыми был известен: Борей, Апарктий и Геллеспонтий постепенно становились холоднее и достигли невыносимой ледяной температуры. Фраский и Аргест до этого не дошли, но в их порывы добавились капли, которые от холода схватывались и превращались в град, так что казалось, что в нас откуда-то стреляют ружейной дробью. Наступил момент, когда боль стала настолько невыносимой, что мои руки разжались, и я была повержена на землю, как писал Данте — теперь его слова стали предельно ясными, а мои глаза и дальше слезились от яростных сухих и резких порывов Апелиота и Эвра. Но если Фраский и Аргест плевались градом, Эвронот, Нот и Либанот стали испускать жестокие раскалённые клубы воздуха, которые плавили лёд и обжигали кожу. Помню, что в этот момент я пожалела, что не надела брюки, потому что заряды града ужасно ранили мне ноги, а жаркое дыхание Нота палило их огнём. Я пыталась прикрыть лицо руками, но ветер проникая во все дырочки и затруднял мне дыхание. Я подумала, что самое главное — дойти до Фарага, но я понятия не имела, как это сделать, и не могла посмотреть, где нахожусь, потому что оторваться от пола и даже пошевелить рукой или ногой было невозможно, поэтому я стала звать его изо всех сил. Но гудение было настолько оглушительным, что я не услышала даже собственного голоса. Это был конец. Как, интересно, мы должны были отсюда выбираться? Это абсолютно нереально.

Сначала я почувствовала только лёгкое прикосновение к щиколотке и не обратила на него внимания. Потом прикосновение превратилось в руку, которая с силой схватила меня и, пользуясь моей ногой, как опорой, начала карабкаться вверх к моему лицу. У меня не возникло никаких сомнений в том, что это Фараг, потому что капитан никогда не решился бы так ко мне прикоснуться и, кроме того, когда я его видела в последний раз, он был передо мной, а не за моей спиной. Так что, хоть ситуация была и плачевной, в ней было и что-то, что поддержало во мне надежду и помогло не потерять головы… хотя, пожалуй, что-то всё-таки потерялось, потому что, когда закончились ноги, вместо ладони появилась вся рука, обнявшая меня за талию, а потом и тело, прижавшееся к моему и продолжающее подниматься вдоль моего бока. Должна признаться, что, хотя я чуть не обезумела от порывов ледяного и раскалённого воздуха и ужасных уколов крупного града, то долгое мгновение, которое потребовалось Фарагу, чтобы добраться до моего лица, было одним из самых волнующих в моей жизни. И самое удивительное то, что все эти новые ощущения, из-за которых я должна была бы чувствовать себя не просто виноватой, а жутко виноватой, делали меня свободным и счастливым человеком, словно я наконец отправилась в долго откладываемое путешествие. Меня не волновало даже то, что за эти чувства придётся отвечать перед Богом, как будто я была уверена, что Он всё одобряет.

Когда Фараг приблизился к моему лицу, он прижал губы к моему уху и произнес какие-то бессвязные звуки, которые я не смогла разобрать. Он повторил их ещё и ещё раз, пока, с изрядной долей воображения соединив в целое фрагменты его слов, я смогла разобрать слова «Зефир» и «Данте». Я принялась думать о Зефире, восточном ветре, разбрасывающем цветы в сопровождении своей возлюбленной, юной Хлориды; Зефире, восхваляемом в великих поэмах древности за то, что он дует, будто лёгкий, нежный ветерок, прилетающий весной, — звучит пошловато, но я это где-то вычитала, по-моему, у Плиния; Зефире, закатном ветре, ветре заходящего солнца, подходящего к концу дня, кончающейся зимы… Конец. Может быть, именно это пытался сказать мне Фараг. Конец этого кошмара, выход. Зефир — это выход. Но как к нему добраться? Если я и пальцем не могу пошевелить! А кроме того, где находится ботрос Зефира? Я совершенно потеряла ориентацию. И тут я вспомнила:

Дантов терцет! Вот что хотел сказать мне Фараг: чтобы я вспомнила слова Данте! Я напрягла память, чтобы припомнить то, что сегодня утром мы читали в самолёте:

Нужно добраться до стены! А потом, прижавшись к скале, всё время продвигаться вправо, пока не дойдём до Зефира, мягкого тёплого ветра, который спасёт нас от урагана и ледяных пуль и который, возможно, откроет нам выход.

С величайшим усилием я схватилась за руку Фарага и сжала её, чтобы он знал, что я поняла, и, сама не знаю как, помогая друг дружке, мы медленно поползли вперёд, словно придавленные башмаком змеи, всё ещё плача и судорожно открывая рты, пытаясь захватить воздух, которым было так трудно дышать. У нас ушло много времени, чтобы добраться до стены, и нам пришлось уклоняться от вырывавшихся из ботросов яростных тифонов и ползти зигзагом в поисках участков относительного затишья, где двигаться было чуть проще. Не раз мне казалось, что у нас ничего не выйдет, что все наши усилия напрасны, но наконец мы привалились к скале, и я поняла, что шанс у нас есть. Теперь меня беспокоил только Глаузер-Рёйст. Если нам удастся встать и, как писал Данте, пристать к скале, как к крепостной стене, возможно, мы сможем его разглядеть по включенному фонарю.

Но подняться с земли было не так-то просто. Как начинающим ходить детям, хватающимся за мебель, чтобы встать на ноги, нам пришлось впиваться пальцами в самые невероятные щёлочки, чтобы из пресмыкающихся стать двуногими, и то с большими проблемами. Однако флорентийский поэт умело оставил нужные подсказки, потому что, как только нам удалось прилепиться к стене, сила ветров перестала вжимать нас в землю, и дышать стало легче. Не то чтобы здесь было затишье, вовсе нет, но ботросы были расположены таким образом, что потоки воздуха друг друга нейтрализовывали, оставляя крохотные уголки, отмеченные кольцами для факелов, где ветра было чуть поменьше.

Но если двигаться и дышать было просто тяжело, открыть глаза было мучением, потому что за считанные секунды они пересыхали и кололи, словно были набиты булавками. И хотя слёзы лились литрами, даже веки отказывались скользить по пересохшей роговице. Но нам нужно было во что бы то ни стало найти Глаузер-Рёйста, так что я набралась храбрости и, не обращая внимания на боль, открыла глаза и не успокоилась до тех пор, пока не увидела его на другом конце пещеры, между Фраскием и Апарктием, где он прижался к стене, словно тень, повернув голову в сторону и закрыв глаза. Звать его было бесполезно, потому что он бы нас не услышал, так что нам оставалось только дойти до него. Так как мы стояли между Эвронотом и Нотом, мы пошли к северу, к Борею, следуя указаниям Данте идти всё время вправо. К сожалению, капитан, который, наверное, забыл подсказки из «Божественной комедии» и вместо того, чтобы идти к Зефиру в том же направлении, что и мы, он приближался к нам, ложась на пол каждый раз перед тем, как пройти перед одним из ветров, чтобы потоком воздуха его не швырнуло прямо на саркофаг.

Я была обессилена. Если бы не рука Фарага, я, наверное, никогда бы оттуда не выбралась; и эта усталость, из-за которой меня тянуло остаться на земле каждый раз после того, как нам приходилось ложиться, чтобы проползти перед ботросом, всё более и более давила на меня с каждым метром, на который мы продвигались.

Наконец мы сошлись с капитаном на уровне Геллеспонтия и вместо приветствия все втроём сжали руки в крепком взволнованном пожатии, более красноречивом, чем любые слова. Проблема возникла, когда Фараг захотел идти дальше в сторону Зефира. Как невероятно это ни звучит, Глаузер-Рёйст наотрез отказался возвращаться назад, упрямо преграждая нам путь своим телом. Я видела, как Фараг придвинулся к уху капитана и изо всех сил что-то ему закричал, но тот всё равно отрицательно качал головой и показывал пальцем в обратном направлении. Фараг снова и снова старался его убедить, но Кремень, как истинный Кремень, всё равно не соглашался и толкал Фарага ко мне, а я была последней, и Апелиот гудел меньше чем в полуметре от моих ног.

Переубедить его не удалось. Как мы ни кричали, ни жестикулировали и ни пытались идти вправо, капитан упрямо противился, в конце концов вынудив нас подчиниться. Мне даже в голову не приходило, какие ужасы могли случиться с нами, если мы не последуем словам Данте, но, начиная обратный путь в сторону Эвронота, я решила не думать об этом. Когда мы с Фарагом переглядывались, на наших лицах было написано отчаяние. Капитан ошибался, но как сделать так, чтобы он сам это понял?

На то, чтобы пройти пять ветров, отделявших нас от Зефира, у нас ушло приблизительно полчаса, и я устала до такой крайности, что уже мечтала о том, чтобы в конце испытания, если, конечно, мы угадали с решением, ставрофилахи усыпили нас сладким сном с помощью того облака беловатого дыма, который они использовали в равеннском лабиринте. Меня бесило, что я так устаю, и я с завистью думала о физической мощи капитана и выносливости Фарага. Когда всё это закончится, мне нужно будет сделать ещё одну вещь: немножко заняться спортом. Нечего было прикрываться особенностями пола и говорить, что женщины слабее мужчин (русская крестьянка никогда не будет слабее китайского канцеляриста); в этой усталости была виновата только я и та сидячая жизнь, которую я вела.

Наконец мы достигли уголка затишья между Липсом и Зефиром. Я с облегчением вздохнула, изобразила на лице улыбку, и, поскольку я шла первой, мне пришлось подойти к логову ветра, который теоретически должен был быть мягким и тёплым, как весенний день. Я очень медленно поднесла к отверстию правую руку, боясь, что она тут же отлетит в сторону, и моё сердце запрыгало от радости, когда я увидела, что, хотя Зефир и был посильнее, чем пишут поэты, его напор был ничем по сравнению с яростью его одиннадцати братьев. Он не обжигал и не холодил, не плевался инеем и градом, и моя протянутая рука плавала в его струях, словно я высунула её из окошка едущей машины. Мы нашли выход!

Зефир затянул меня в середину и спас мне жизнь. Я пролезла в узкий ботрос и, когда смогла спокойно вдохнуть тихий чистый воздух, наполнивший мои лёгкие, как благовония, мешком упала на пол. По правде говоря, я бы тут и осталась, чтобы больше не двигаться, но мне нужно было ползти дальше, чтобы Фараг с капитаном могли пролезть вслед за мной. Я поняла, что они уже здесь, когда услышала сердитые крики Фарага, обращённые к Глаузер-Рёйсту.

— Объясните, какого чёрта вы заставили нас пройти три четверти пещеры! — кипел он от возмущения. — Мы были почти рядом с Зефиром, когда с вами встретились! Вы разве не помните, что Данте писал, что идти надо вправо!

— Замолчите! — командным тоном ответил Глаузер-Рёйст. — Так я и сделал!

— Вы с ума сошли? Что, не видите, что мы шли по часовой стрелке? Не различаете, где право, где лево?

— Да ну же! — воскликнула я, видя, что они совершенно вышли из себя. — Мы выбрались, и всё хорошо! Хватит!

— Слушайте, профессор Босвелл! — загудел Кремень. — Что говорил Данте? Он говорил, что надо держать кнаружи правое плечо.

— Правое, Каспар! Правое, а не левое! Разве не понимаете?

— Правое кнаружи, профессор! Это вы не понимаете!

Я нахмурилась. Правое кнаружи? В таком случае прав Кремень. Данте с Вергилием шли по горному уступу, и их правое плечо было обращено, конечно же, к пропасти, к пустоте. Но мы шли, прижавшись к стене, так что справа от нас был центр пещеры, нашей внешней стороной было внутреннее, а не наружное пространство, как в случае Данте. Так или иначе, до Зефира мы добрались, хоть с другой стороны мы дошли бы быстрее.

— С другой стороны мы вообще бы не дошли, доктор!

— Да что за глупости вы говорите! — возмутилась я.

— Вижу, вы оба забыли о Фраскии и Аргесте, которые были как раз последними двумя ветрами, мимо которых нужно было пройти, чтобы добраться до Зефира по другой стороне!

В сводчатом коридоре воцарилась тишина, потому что ни я, ни Фараг не смогли на это ничего возразить. Капитан спас нас от ужасной участи или в лучшем случае от бессмысленного хождения туда-обратно по изнурительному пути. Мы никогда не смогли бы пробраться мимо Фраския и Аргеста, ветров, несущих тучи града.

— Теперь понимаете или снова вам объяснить?

Он был прав. Он был абсолютно прав, и так я ему и сказала. Фараг не постеснялся попросить у него прощения на всех известных ему языках и тут же начал на коптском и продолжил на греческом, на латыни, на иврите, на арабском, турецком, французском, английском и итальянском. В конце концов мы все рассмеялись, и напряжение спало. Кремень был героем, и так мы ему и сказали.

— Хватит глупостей, полезли дальше по этой дыре.

— Почему мне всегда приходится идти впереди? — снова заворчала я, мне было уже тошно от такой чести.

— Доктор, пожалуйста…

— Оттавия…

И, конечно, возразить на это я ничего не могла.

На коленках, засунув фонарик между пуговиц блузки, я поползла вперёд, опять жалея, что надела сегодня юбку. Мне показалось, что я снова вернулась к тому неприятному эпизоду в туннеле катакомб Святой Лючии, когда, как и сейчас, за мной полз Фараг, и я дала себе слово, что, если мы отсюда выберемся, я без колебаний выброшу все свои юбки.

Честно говоря, ползти мне было сложно, сил не было никаких, и поэтому я бесконечно обрадовалась, почуяв слабый запах смолы.

— Похоже, нам повезло, — сказала я. — В этот раз бить нас не будут.

— О чём ты, Басилея?

— О том, что нас усыпляют. Ты не чувствуешь запах смолы?

— Нет.

— Ну, в общем, не важно. Я с вами прощаюсь. Увидимся, когда проснёмся.

— Басилея…

Мной уже начала овладевать лёгкая полудрема, и я была на седьмом небе.

— Что?

— То, что я сказал тебе на марафоне, — неправда.

— То, что ты сказал на марафоне?

Вот он, белый дым, благословенный белый дым, который, как хорошее снотворное, принесёт мне несколько чудесных часов укрепляющего сна. Я остановилась и улеглась на пол. Пусть ставрофилахи делают с моим телом что хотят, мне абсолютно всё равно; я хочу только спать.

— Да, когда я сказал, что, если ты встанешь и побежишь со мной до Афин, я больше никогда не буду настаивать.

Я улыбнулась. Это самый романтичный в мире мужчина. Мне хотелось повернуться. Но нет, лучше спать. Кроме того, Кремень всё слышал.

— Это неправда? — Теперь улыбнулись и мои глаза, почти слеплённые сном.

— Совершенная неправда. Я хотел предупредить. Ты сердишься?

— Вовсе нет! Даже наоборот. Я с тобой согласна.

— Хорошо, тогда до встречи, — пробормотал он. — Каспар, вы тоже засыпаете?

— Нет, — проворчал он сонным голосом. — Слушаю ваш интересный разговор.

«Боже мой!» — подумала я. И уснула.