Плащ и шпага

Ашар Амеде

Замечательный французский писатель, талантливый драматург и галантный критик, Луи Амеде Ашар (Louis Amédée Achard, 1814–1875) снискал себе мировую славу, обратившись к жанру авантюрного романа. Уже в 1838 г. его произведения завоевали Париж, а потом и весь мир.

Романы "Плащ и шпага" и "Золотое руно" рассказывают о юном графе Югэ-Поле де Монтестрюке. И куда бы ни забросила судьба нашего героя, всегда рядом с ним верный слуга и помощник Коклико. Его доброе сердце, а также благородство помыслов графа Югэ служат залогом целого каскада головокружительных приключений, выпутаться из которых совсем непросто. "Плащ и шпага" знакомит с детством и ранней юностью дворянина. Действие происходит во Франции времен правления короля Людовика XIV.

 

1. Игорный дом

Париж, 1875 г.

В тысячу шестьсот сороковых годах, когда провидение вверило Францию в руки ещё неопытного Людовика XIV, на юге страны жил один из богатейших и счастливейших людей — граф Гедеон-Поль де Монтестрюк, которого также называли графом Шарполем. И хотя его дворянство не восходило к первым французским монархам, а предки не были среди рыцарей, воевавших в Палестине, зато он состоял в родстве с самыми знатными фамилиями королевства. Нечего и говорить, что он владел обширными поместьями.

Род Монтестрюков, стоявший на одном уровне с первыми домами провинции Арманьяк, своим завидным положением был обязан неким необычным обстоятельством, положившим начало его известности. Этому также способствовало благоволение тогдашнего короля, славной памяти Генриха IV.

Граф Гедеон, которого соседи звали так, чтобы отличать от его отца, графа Эли, сына героя, основавшего славный дом Монтестрюков, уже в колыбели обнаружил, что он богат, каковое обстоятельство, как ни странно, нисколько не помешало ему в дальнейшем благополучно транжирить свое состояние. Любовью к пышности он удивлял даже видавших виды придворных, приезжавших время от времени в провинцию Лангедок. Благородные привычки и бурный темперамент достались ему одновременно с богатством. Первые два обстоятельства не знали ни усталости, ни пресыщения. Третье же, увы, на поверку оказалось не столь стойким. Видели вы когда-нибудь молодого коня, вырвавшегося на волю во время грозы? Граф Гедеон вел себя так же: ни узды, ни границ.

Пожив весело и расточительно, граф Гедеон решил в сорок лет продолжить свой род, для чего задумал жениться. Разумеется, ни молодость, ни красота жены не переубедили его ни в чем. После женитьбы развеселая жизнь продолжилась сразу, едва только он заполучил сына Югэ-Поля.

В молодости графу Гедеону приходилось бывать и в Париже, и в Сен-Жерменском дворце. В смутах Франции он держал сторону короля, сломал не одну шпагу в боях с испанцами и во время сражений кричал: «Коли! Руби!», что было старинным девизом его дома. Возвратясь в свой замок вблизи побережья Жера, он безрассудно убивал время на охоту, дуэли, балы, маскарады и пиры, нимало не заботясь о графине, которая в тоске ожидала его за стенами и башнями Монтестрюка. И как водится в таких случаях, он был всеобщим любимцем: дворяне, с которыми он играл в карты или рубился на дуэли, любили его за ум и веселость, а мелкий люд, разумеется, за щедрость. Бывало, скажем, потреплет он кого из крестьян — так, мимоходом, — никто и не сердился на него: посмотрели бы вы на него, как он мило и любезно бросал потом луидор в шапку бедняги.

Ну, а стоит ли добавлять, что граф Гедеон был храбрейший человек? Да и каким ему быть, если он, такой статный, щедрый, горячо любимый окрестными красавицами, имея такого отважного благодетеля своего рода, как король Генрих, жил к тому же в стране, где все храбры? Да, славное было время, господа, и славные тогда были люди!

Но вот и подкралось время, когда в воздухе стали носиться слухи, что состояние графа де Монтестрюка «что-то того…поменьше стало, что ли». Замок уже не сверкал празднествами, поездки в Тулузу и Бордо не отличались ни прежним сумасшествием, ни прежним количеством. (А ведь, бывало, сколько лошадей, слуг и прочего люда принимало в них участие!). А куда девались шумные охоты с соседями, герцогами де Роклорами, отчаянными буянами и страстными кутилами? Зато теперь все чаще стали замечать на дороге к замку евреев-ростовщиков: туда они шли с напряженными лицами, оттуда — с веселыми.

Зато веселость графа Гедеона стала потихоньку пропадать. Теперь его уже чаще замечали задумавшимся. «Как! Граф Гедеон скучает?! Немыслимо!». Впрочем, старики, качая головами, говорили: «Что же вы хотите? Ему просто не повезло: владея столькими лугами, фермами, лесами, виноградниками, прудами, он, бедняга, принужден был судьбою играть в карты».

И в самом деле. Граф Гедеон играл и старался играть при всяком случае.

И вот, пребывая в окружении столь невеселых слухов, как-то раз ночью граф Гедеон, вскочив на любимого коня, покинул замок.

Весь день перед этим лил дождь. К вечеру поднялся ветер. Он разогнал густые тучи, засветились звезды. В лесу глухо стонала буря, тьму лишь изредка прорезал тонкий луч луны, казалось, безумно мчавшейся среди туч. К тому же выли бродячие псы, нагнетавшие дополнительную нервозность.

Граф Гедеон подъехал к воротам своего замка и велел стражнику опустить мост через ров, в котором зеленела вода. Простучав копытами, конь графа с всадником оказался за рвом.

Но граф был не один: за ним ехали ещё два всадника. Клинки их рапир позвякивали о стальные стремена. Как и граф, они были закутаны в длинные плащи. На головах у них красовались широкие серые шляпы.

Выехав на торный путь, все трое пустились галопом по дороге. Проскакав длинный её участок с кустарником по бокам, пугавшим фыркавших на него лошадей, всадники выехали к долине, где было уже посветлее. Между деревьями показались низкие, крытые соломой домики. Тишину нарушал лишь шум ветра в листве. Замолкли даже собаки.

В начале дороги, желтой лентой протянувшейся по направлению к темнеющей долине, граф остановил лошадь и обернулся. На чуть светящемся небе смутно вырисовывались очертания стен и башен замка Монтестрюков. Граф долго всматривался; наконец, ему привиделся слабый свет в угловой башне, мерцавший, словно звездочка на невидимой нити.

— Взгляни, Франц. Что это там такое, по-твоему? — обратился он к одному из всадников, остановившихся рядом с ним.

Франц взглянул в указанном направлении.

— В стекле отражается луна. — Четкий ответ и акцент выдавали в нем лотарингца.

— Но это окно графини. Когда я уезжал, она ещё сидела со своими служанками…

И граф тяжело вздохнул. Он некоторое время всматривался в очертания замка, затем повернулся в седле, пришпорил коня и пустил его во весь опор. Сомнений быть не могло: он явно не хотел дать себе время задуматься.

Франц и его товарищи поскакали следом. Через мгновение все трое были за пригорком, откуда уже не было видно никакого замка с его светящимся окном.

Вся троица молча скакала по дороге, пригнувшись к лошадиным шеям: так на них падало меньше грязи, летевшей из-под конских копыт. Порыв ветра временами задирал у кого-нибудь из них плащ, и тогда были видны ручки огромных пистолетов, лежавших в прикрепленных к седлу кобурах, и рукоятки кинжалов за поясами, стягивавшими кожаные камзолы. У каждого из них на луке седла была видна туго набитая кожаная сумка. Дувший им навстречу осенний ветер, как бы пытаясь остановить их, порывисто бросал сухие листья в лицо.

Когда они приблизились к дороге, ведущей из Ажана в Ош, на горизонте возникло вдруг красное зарево, окрасившее огромную часть неба, из-за чего темнота в долине стала ещё чернее. От этого зарева серые волны Жера, омывавшие его молчаливые берега, покрылись кровавым колером. Граф невольно потянул за поводья, и послушная лошадь замедлила свой бег.

— Горит дом, — глухо произнес он, — а может, и целая деревня. Опять беда! Прямо как в прежние военные времена!

Скакавший рядом с Францем всадник отрицательно замотал головой.

— Это не просто беда. — В его голосе слышалась речь итальянца. — Это преступление.

— Что? Ты думаешь, что этот пожар?.. — Голос графа зазвучал удивлением.

— От поджога. Разве барон Саккаро не проезжал этими краями дня четыре-пять назад? Это его забавы, я уверен.

— А! Барон Саккаро! Этот мошенник в шкуре незаконнорожденного! — произнес граф с гневом и презрением. — Говорят, он родился от комедиантки, как ублюдок от волчицы, зато он хвастает, что его отец — испанский гранд, который оставил ему все свое состояние. Я-то думал, что он за Пиренеями.

— Это не так. Он покинул свою башню в горах. В Испании он граф Фреска, зато делается французским дворянином каждый раз, когда у него случается разлад с судом его величества католического короля. Тогда он скрывается в своих поместьях в Арманьяке, точно кабан в логовище, когда его преследуют собаки.

— Там ли он или здесь — все равно, это обыкновенный разбойник и всегда им будет. Для такого народа государственная граница — очень славная штука! Разумеется, его шайка с ним?

— Конечно. Он никогда не ездит один. Как старый волк, за которым всегда следуют волчата. На поживу с ним отправляется человек пятнадцать — двадцать, это уж никак не меньше.

— Да ведь у меня с этим бандитом старые счеты! А всякий счет требует расчета, — заметил граф.

— Особенно, если его к оплате представит сам граф Монтестрюк.

— Вот именно, старина Джузеппе. Уверен, что когда он попадет ко мне в лапы, он пожалеет об этом.

Тут к небу взвился огромный сноп искр, который затем быстро погас.

— Ну вот, праздник окончился, — произнес Джузеппе.

— У меня предчувствие, что он получит от меня ещё один, когда придет время, — пробормотал граф.

Он отпустил поводья, пришпорил коня, и все трое помчались по направлению к Лектуру.

Через час показался замок, украшенный острой вершиной массивной колокольни. Граф Гедеон и его спутники, не переводя дыхания, подогнали лошадей, у которых уже начинали белеть шеи от пены, к подножию холма. На его вершине стояли старинные дома. Всадники поднялись к ним по длинной извилистой дороге, которая, очевидно, была им хорошо знакома — так они уверенно двигались по ней.

Стараясь не слишком сбавлять галоп, они достигли узких ворот, проделанных в толстой стене приземистой сторожевой башни. Толстенные двойные ворота, сделанные из дубовых досок, покрытых железом, поддерживались массивными петлями. Граф стукнул кулаком в перчатке по доскам и кликнул сторожа. Вскоре под сводов раздались тяжелые шаги, послышался вопрос: «Кто?». Граф назвал себя. В массивном замке повернулся ключ, послышался шум падающих брусьев, перекрывавших ворота, которые медленно раскрылись. В шерстяную шапку сторожа полетел луидор, и эта личность в костюме не то привратника, не то солдата дополнительно подняла тяжелую решетку7 Наконец-то путь был свободен, и кавалькада проехала внутрь замка.

За стеной сначала следовал дозорный путь, шедший вокруг вала, с которого граф довольно скоро свернул на одну из узких и темных улиц, круто взбиравшихся к центру селения. Бросалось в глаза то презрение, в котором градоначальство Лектура держало свои пути сообщения: о фонарях оно понятия не имело, а вот о непременном наличии огромного числа рытвин и ухабов, очевидно, проявляло неустанную заботу. Проехав почти полностью одну такую улицу, граф со спутниками свернул под глубокий свод, проделанный в толстой мрачной стене. Впрочем, следует порадоваться, что свод был достаточно удобным, т. е. настолько широким и высоким, что под ним можно было, не сгибаясь, проехать на лошади. Что и было сделано нашими героями, пока они не выехали на широкий двор. Тут они слезли с коней и осмотрелись.

После глухой и мрачной улицы двор, куда они приехали, представлял собой веселое и шумное зрелище. Из окон на землю падали широкие лучи света, оттуда раздавался смех, звенели стаканы и звучали громкие песни.

Граф Монтестрюк взял с собой все три кожаных мешка, которые подали ему его сопровождающие, и пошел по винтовой лестнице, освещенной узкими остроконечными окнами, которая была, очевидно, пристроена к одному из фасадов на внутренней стене здания. Снаружи можно было видеть, как его ловкая и сильная фигура мелькала в освещенных окнах, и он так легко взбирался вверх, что невозможно было и представить себе, будто он что-то нес с собой, да ещё такое тяжелое, как упоминавшиеся ранее кожаные мешки.

Франц тоже не выглядел здесь новичком. Он быстренько отвел лошадей в сарай, протянувшийся вдоль одной из стен двора, и щедро насыпал в колоду овса из бочки, стоявшей поблизости. Его движения так и лучились радостью, с какой он наделял коней заслуженной порцией их любимой еды, разнуздав их и ослабив подпруги. Казалось, он сам себя и разнуздывал, и кормил, этот добрый малый. Ну, а Джузеппе…Что касается его, он неотступно следил за своим господином, поднимавшимся по этажам. И тут, когда граф уже заносил ногу на последнюю ступеньку, он поскользнулся и от неожиданности выпустил из рук один из мешков. Тот со звоном упал на ступеньки.

— Скверная примета, — пробурчал Джузеппе, покачав головой.

Но граф быстро утвердился на ногах, поднял мешок и вошел в большую комнату. При его появлении раздались радостные возгласы.

— Наконец-то! Вот и он! Граф! За здоровье графа! Ура! — И десятка три стаканов быстро наполнились и ещё быстрее опустели.

Граф с поднесенным ему стаканом проделал т же самое, не забыв последнюю каплю красного вина вылить на пол.

— Ты хоть и поздно появился, но сразу видно, не с пустыми руками, — прокричал один из пировавших, погладив рукой кожаные мешки графа.

Тот засмеялся, положил их друг за другом на стол, затрещавший под их тяжестью, и произнес:

— Тут шесть тысяч пистолей, разделенных на шесть равных частей. Вот что: или я их удесятерю, или оставлю здесь все до единого пистоля. Свое слово я сдержу, или я не Монтестрюк!

— Славная добыча! — воскликнул один из игроков, устремив горящий взгляд на мешки с золотом.

Тем временем Джузеппе, оставшийся во дворе, сел поближе к своему товарищу на солому и ещё раз взглянул на освещенные окна, откуда доносился весь этот приветственный шум. Тут он заметил, как мимо окон пролетела сова, задевшая крылом стекло. Итальянец покачал головой.

— А ведь сегодня ещё и пятница, — промолвил он.

Затем он пристроился на соломе, завернулся в широченный плащ, положил руку на рукоятку своего кинжала (непременное условие для тех времен!) и крепко заснул. Его товарищ уже успел положить между собой и им пистолеты (по тем же соображениям) и последовал его примеру.

Возвратимся тем временем к обществу, к которому совсем недавно и так ярко и блистательно присоединился граф Гедеон. Оно состояло из двух десятков самых отчаянных игроков Арманьяка и из десятка молоденьких и хорошеньких женщин, отлично наживавшихся на обломках наследственных состояний, разлетавшихся в этом городке, как колоды карт, упавших со стола. Слышался их серебристый смех, сверкали жемчужные зубки. Одна из них, кокетливая блондинка, подбежала к столу и, сорвав с него скатерть, воскликнула нежным (да, представьте, вовсе не зловещим!) голоском:

— Битва начинается!

И, вынув из кармана колоду карт, она швырнула её на блестящий полированный стол.

Другая, с ротиком, похожим на гранатовый цветок, и с мантильей на плечах, высыпала рядом с картами из кожаного стаканчика шесть игральных костей.

— А это вам, господа, для перемены удовольствия, — заявила она, играя глазками по сторонам.

Все общество, состоявшее из дворян и проходимцев, частью совсем молодых, а частью уже поседевших, уселось вокруг стола. Одна из красоток схватила за руку подошедшего к столу графа Гедеона и произнесла медоточивым голоском:

— Когда вы выиграете, — ведь счастье всегда в ладу с доброй славой, — вы сделаете мне подарок на атласное платье…Зато ваша милость не останется в убытке.

Другая, ещё более развязная, омочила розовые губки в стакане с вином и, подавая его графу, шепнула ему на ухо:

— Выпейте это вино, оно искрится, как любовь в моих глазах. Это принесет вам счастье, а когда вы с моей помощью выиграете, то у меня должно появиться жемчужное ожерелье с рубинами: жемчуг — за мои зубки, рубины — за мои губки.

Все прочие женщины тоже поспешили к нему, и каждая в свою очередь что-нибудь у него выпрашивала. Он же обещал им все, чего они пожелали. Затем он подсел к игрокам, одной рукой оперся о стол, а другой раскрыл один из мешков, вынул горсть золота, положил её на карту и воскликнул:

— Для начала — сотню за пиковую даму! Она ведь брюнетка, как и ты, моя милая, и если она выпадет, то выпадет кое-что и тебе!

Граф стал метать. Дама пик проиграла.

— Что же, поставим на червонную даму, такую же блондинку, как и ты, — произнес он весело, обращаясь к другой соседке. — Ставлю двести. Если выиграю, я высыплю их тебе в руку.

Но и при новом метании дама червей тоже не выиграла.

— Не бросая игру! — воскликнула брюнетка.

— Продолжай же! — добавила блондинка.

Темп игры нарастал. Стоило графу выиграть, как хорошенькие ручки быстро протягивались к золоту, которое он себе придвигал, и брали, сколько им хотелось. Когда же он проигрывал, в ход вступали ножки. Ими дамы сердито постукивали по полу.

В результате через у графа от содержимого мешка ничего не осталось. Он забросил мешок подальше от себя.

— Продолжай! — кричала брюнетка.

— Не бросая игру! — вторила ей блондинка.

Но графа Гедеона и не надо было подзадоривать. В жилах у него бурлило пламя, в глазах сверкало золото.

— Ставлю весь мешок на четыре броска, — произнес он. — В кости должно повезти…Впрочем, пятьсот за раз!

Он схватил дрожащей рукой стакан с костями и встряхнул его. Огромный парень с рыжими усами и ястребиным взглядом взял другой стакан и тоже встряхнул его.

— Согласен на пятьсот пистолей, — сказал он. — Если я и проиграю, то лишь верну то, что у вас выиграл.

Кости упали на стол. Все головы наклонились вперед, дамы привстали на носки, чтобы лучше видеть.

— Четырнадцать, — произнес граф.

— Пятнадцать! — Рыжие усы взвились чуть не под облака.

Вскоре второй мешок, также опустошенный, полетел вслед за первым.

— У меня есть третий мешок, — сказал граф. Он развязал очередной мешок и высыпал золото на стол.

— Ну, этот последний наверняка самый лучший, — произнесла черноволосая красавица.

— Давай на два броска! — воскликнула блондинка.

Граф живо разделил пару тысяч пистолей пополам на две равные кучки.

— Кому угодно? — спросил он.

— Мне, — ответил один из присутствовавших, капитан с рубцом на лице. — Тысяча! Да этого на войне не заработаешь и за двадцать лет!

— Что ж, вперед! — С этими словами граф Гедеон выдвинул одну из кучек на середину стола.

Настала тишина. По столу между двумя игроками покатились кости. Обе женщины, сидевшие по бокам рядом с графом Гедеоном, опираясь каждая на его плечо, напряженно заглядывали через его голову.

Сосчитав очки, граф глухо промолвил.

— Семь.

— Ну-ка, посмотрим, что будет! — воскликнула брюнетка.

Настала очередь капитана. Он бросил.

— Семь, — тоже произнес он.

— Счастье возвращается, — заметила блондинка. — Скорей бросай, чтобы оно не остыло.

— Граф бросил.

— Шестнадцать! — крикнул он веселым голосом.

Бросок капитана. И последовал ответ:

— Семнадцать.

Граф Монтестрюк слегка побледнел. Оставалась последняя кучка. Но он быстро пришел в себя и двинул вперед вторую со словами:

— В атаку пошел арьергард.

Итак, последняя надежда. У всех перехватило дыхание. Оба противника играли уже стоя. Они одновременно опрокинули свои стаканы и разом их отделили от стола.

У графа было девять очков, у капитана — десять.

— Я проиграл, — произнес граф.

Он взял мешок, напоследок тряхнул его и бросил на пол. Потом поклонился всей компании, не снимая шляпы, и твердым шагом вышел из зала.

2. Ночное свидание

Но свет на стекле окошка графини, о котором Франц говорил, что он от луны, не исчез и тогда, когда это светило закрыли тучи.

Комната графини находилась в неприступной башне, к слову сказать, никем не охраняемой.

Поэтому никто и не заметил, как из чащи деревьев, находившихся в сотне шагов от башни, осторожно вышел человек и направился по кустарникам к одному из углов башни. Подойдя к её основанию, человек вынул свисток из кармана и тихонько свистнул три раза

В ту же минуту свет в башне исчез. В окне показалась веревочная лестница с узлами на конце, брошенная затем женской рукой. Незнакомец стал подниматься по ней. Порывы ветра швыряли его из стороны в сторону, но в его движении видны были силы физические волевые, позволявшие ему упорно подниматься наверх.

Он добрался до окна. Две руки страстно обхватили его и помогли влезть. Графиня — то была, разумеется, она — дрожа упала в кресло. Он схватил её за руки и стал покрывать поцелуями.

— Боже, вы рискуете! Прошептала она в страхе, — под ногами — пропасть, кругом никого нет… Если будет беда, я её не переживу.

— Но я люблю вас! — страстно прошептал он. — Мне ли чего-то бояться? Разве я не знаю, что вы меня ждете? Разве это не к вам ведет шелковая лестница? Да у меня крылья за плечами! Ведь я к вам поднимаюсь, Луиза. Как же я люблю вас, дорогая вы моя!

Луиза обняла его за шею и, склонившись, залюбовалась им. Грудь её волновалась, на глазах показались слезы.

— А я, разве я вас не люблю? Для вас я забыла все на свете, даже самое дорогое — жизнь. И все же.. — Она запнулась. — Даже с вами я не перестаю бояться, что меня когда-нибудь постигнет наказание.

Она задремала. Молодой человек сел рядом и привлек её к себе. Она горестно склонилась к нему, опустив голову на его плечо.

— Боже, — прошептала она печально, — прошлой ночью я видела грустный сон, друг мой. Будто вы только что покинули меня. Целый день я провела в тоске… Лучше бы вы не приезжали. Я не рождена для неверности. Я не из тех, кто легко может притворяться. П ка я вас не узнала, я, хоть и жила в одиночестве и не была счастлива, все же так не страдала…

— Луиза, ты плачешь! А я готов сейчас же отдать за тебя жизнь!

Она страстно прижала его руку к сердцу.

— Мой милый, я все же не жалею ни о чем. Ведь ты благодаря мне узнал счастье. И мои слезы ничего теперь не значат. Да, бывают часы, после которых все остальное теряет смысл. Моя ли в том вина, что я тебя сразу полюбила?

И она продолжала страстно шептать ему о своей любви, как вдруг за окном раздался крик филина, облетавшего замок. Графиня очнулась и, побледнев, осмотрелась вокруг.

Ах, это ужасно! Быть беде в эту ночь. — Голос её дрожал.

— Ну что вы, птица ищет добычу. Ничего страшного.

— Сегодня я везде вижу дурные предзнаменования. Утром, выходя из церкви, я наткнулась на гроб с покойником, который несли туда. Вечером у меня лопнул шнурок на четках, и они рассыпались. Нет, это беда. Она мне грозит отовсюду.

— Какие мрачные мысли! Они у вас от вашей замкнутой монастырской жизни в этих древних толстых стенах. Вам нужен воздух королевского двора, воздух Парижа и Сен-Жермена, воздух праздников, от которых ваши красота и молодость только расцветут пышным цветом. Там вам место.

— Уж не с вами ли?

— Почему бы и нет? Вверьте мне вашу судьбу, и вы будете счастливы. Моя рука, моя шпага — ваши, сердце тоже. Имя Колиньи достаточно знатное. Для него найдется блестящее положение. А уж в нынешнее-то время! Ведь кругом назревают войны, и у дворянина все да будет возможность прославиться и составить состояние.

Луиза грустно улыбнулась:

— А мой сын?

— Я всегда приму его, как родного.

— Вы добры и великодушны, но у меня свой долг, и я ему не изменю. Моя совесть требует, чтобы я посвятила себя ребенку. Кто знает, может, когда-нибудь я одна у него и останусь. Но даже если бы меня не удерживало здесь материнское чувство, я бы все рав о не пошла за всеми. Быть женщиной, не носящей вашей фамилии, женщиной к которой вы будете прикованы вашей честностью, которая везде будет для вас помехой! … Нет, ни за что! Только лишь мысль, что когда-нибудь на вашем лице я увижу тень сожаления… Нет, такого горя я не переживу.

Вдруг она остановилась и пристально взглянула на него.

— Что я только говорю! Ведь ваш отъезд уже близок, возможно даже завтра. Вы говорили, что вас скоро вызовут ко двору, что король снова ждет вас. Может, уже пришел приказ? Да говорите же!

— Луиза, ради Бога… — Он замялся.

— Нет, я хочу все знать. Ваше молчание для меня больней, чем правда. Прошу вас, говорите, был приказ?

— Да, а получил его вчера. У меня не хватило духу сказать вам о нем.

— Вы уезжаете?

— Я ношу шпагу, и мой долг — повиноваться.

— Когда? Завтра?

Помедлив, он произнес:

— Да, завтра.

Луиза вскрикнула. Он схватил её за руки.

— Вот он, страшный час, — пробормотал он.

— Да, страшный, — в отчаянии произнесла она, и слезы полились у неё из глаз. — Вы забудете обо мне. Война, развлечения, интриги — все это отнимет у вас время. А потом… потом и новая любовь…

— Боже, о чем это вы?

— Я останусь для вас лишь воспоминанием. Сначала, быть может, живым, раз вы меня любите. Потом все более отделенным. Наконец, и вовсе забудете обо мне. Не говорите «нет»: вы же не знаете, вернетесь ли вы сюда когда-нибудь. Как далеко мы от Парижа и к к счастливы те, кто живет вблизи Компьеня или Фонтенбло! Они могут видеть тех, кого любят.

Рыдания слышались в её голосе. Колиньи упал к её ногам.

— Что прикажете мне делать? Я принадлежу вам… Прикажите мне остаться.

— И вы сделали бы это для меня?

— Клянусь, сделал бы.

Графиня страстно поцеловала его в лоб.

— Если бы ты знал, как я тебя обожаю, — произнесла она.

Но тут, отстранившись, она добавила:

— Нет! Наша честь — дороже жизни. Уезжайте, прошу вас. Только не завтра… Еще день… Эта весть об отъезде… Она разбила мне сердце. Дайте мне ещё день, и я привыкну к мысли о разлуке.

И, силясь улыбнуться, она добавила:

— Я не хочу, чтобы в своем сне вы видели бы меня такой дурною, как теперь.

И она снова зарыдала.

— Дорогая, я остаюсь! — воскликнул Колиньи.

— Нет! Нет! Не надо. Завтра я успокоюсь.

— Что ты захочешь, Луиза, то я и сделаю. Завтра я приду снова и на коленях поклянусь тебе в любви.

Он привлек её к себе. Она раскрыла объятия, и их отчаяние погасло в любви.

На рассвете Жан Колиньи спускался вниз по веревке, качавшейся под тяжестью его тела. Его шпага царапала стену башни, тормозя его, а он использовал это, чтобы, держась одной рукой за веревку, другой посылать воздушный поцелуй своей любимой. Графиня с лазами, влажными от слез, со страхом и нежностью наблюдала за ним. Вскоре он коснулся земли, бросился на траву, снял шляпу и поклонился графине. Затем быстро помчался к лесу, где его ожидала лошадь.

Когда он исчез среди деревьев, графиня упала на колени и, сложив руки, произнесла:

— Боже, сжалься надо мной!

Как раз в эту минуту граф Монтестрюк выходил из игорного зала, оставив после себя три пустых кожаных мешка. Когда он спустился вниз и пошел двором, хорошенькая блондинка — его злой гений — выглянула вниз через подоконник и произнесла:

— Какой он все же ещё молодец!

Последовавшая её примеру брюнетка добавила:

— Несмотря на возраст, у него такая статная фигура! Многие из молодых будут похуже.

Потом она обратилась к блондинке, положившей свой розовый подбородок на маленькую ручку:

— И сколько же ты получила?

— Всего-то тридцать пистолей.

— Я — сорок. Когда граф умрет закажу по нему панихиду.

— Пополам, — ответила блондинка и отправилась к капитану с рубцом на лице.

Граф меж тем отправился за сарай во дворе, разбудил своих слуг и велел им готовиться в путь.

«По крайней мере, хоть эти не забывают о своих товарищах», подумал он, заметив, что всем трем лошадям были сделаны подстилки по самое брюхо. «Но друзья познаются в беде. И, по-моему, у нас троих ещё все впереди, чтобы убедиться в правильности этих слов».

Франц молча поднялся, быстро привел себя в порядок и немедленно стал готовить лошадей. Родная Лотарингия приучила его с детства к методичной аккуратности и безусловной исполнительности в порученном деле, не вникая в цели своего господина. Его же приятель поступил несколько иначе.

Джузеппе увидел, что у графа уже нет никаких мешков с золотом.

— Значит ничего не осталось, — заметил он, взглянув на графа.

— Ничего, — ответил граф, обмахиваясь шляпой. — Черт знает, куда мне теперь податься.

— Тогда надо закусить на дорогу, а то неизвестно, когда ещё придется. Пустой желудок — плохой советник.

Франц сбегал за хлебом, ветчиной и вином. Граф, стоя, поел и запил стаканом вина. Его слуги последовали его примеру. В этой операции как-то не было заметно никакого этикета: граф и слуги, особенно Джузеппе, давно знали друг друга и привыкли к простоте обращения.

Покончив с едой, граф молча заходил взад — вперед по двору, стуча каблуками. Да и как было оставаться на месте, если ты просадил за пару часов шестьдесят тысяч ливров — все, что было получено в залог за свою землю, ещё оставшуюся у тебя. Разорение! А дома жена с сыном…

С удивлением слуги графа отметили необычную задумчивость своего хозяина. Тот все продолжал ходить, обуреваемый чуть ли не впервые в жизни черной меланхолией. Он уже ругал себя — тоже впервые в жизни, — что мало уделял времени семье до сих пор. Такую кроткую и тихую жену оставить под конец жизни без средств! А что будет с его мальчиком? Ведь он ещё не может обходиться без руководства отца. Бедный Югэ! А он-то, отец, все время думал только о себе! Тяжкий вздох вырвался из груди графа Монтестрюка.

Но надо было уезжать. Расплатившись с хозяином, граф влез на коня, его примеру последовали слуги. Через минуту они уже спускались вниз той самой узкой улицей, какой ехали сюда ночью.

Три лошади шли ровным шагом. Граф держал голову прямо, но брови его были насуплены, а губы сжаты. По временам он поглаживал свою седую бороду.

— Бедная Луиза, — шептал он про себя, — есть ещё мальчик, но у того хоть шпага всегда будет на боку. Что делать? Откупорить себе пистолетом череп? Пистолет-то вот он, на боку. Но граф был слишком хорошим католиком и слишком хорошего же рода, чтобы поступить так. Может, попытать счастья на чужой стороне? Не те годы. Такого бородача, как он, ласково уже не встретят. В пятьдесят бесполезно просить места при каком-нибудь дворе. Да и как попрошайничать ему, графу де Шарполю? Разве для этого его отец, граф Эли, передал сыну родовой герб со скачущим на золотом поле черным конем?

Но если уж суждено ему сохранить у себя одно только благородное имя, то надо бы постараться, чтобы хоть оно-то было не только незапятнанным, но и покрыто блеском. А для этого хорошо бы совершить какой-нибудь героический поступок, да ещё и оросить его кровью!

Проезжая в Лентуре мимо фонтана под названием Диана, сооруженном ещё римлянами, он решил обмыть лицо его свежей прохладной водой. Вступив под свод фонтана, он погрузил голову в его воды. В голове у него мелькнула мысль: «Прекрасны были люди, соорудившие этот бассейн! Кто знает, может, в этой воде сидит нимфа, которая вдохновит меня в эти тяжелые минуты?

Читатель должен понять графа. Он жил в те времена, когда люди больше верили в возвышенные идеи, часто воплощая их в древние образы, почерпнутые из жизни греков и римлян. Автор признается, что ему это нравится и, как бы плохо ни приходилось графу Шарполю, он (т. е. автор) все же немного завидует ему, современнику 17-го века. Впрочем, читатель меня поймет, если последует дальше за графом и остальными героями нашего романа.

Граф был человеком быстрым, и пока автор философствовал, он уже был на коне. Вскоре троица выехала за ворота крепостного вала. Открывшаяся перед ними долина уходила к горизонту, покрытому розовыми облаками. Вдали виден был Жер, по обоим берегам которого теснились тополя. Расстилавшиеся по долине луга были покрыты легким утренним туманом.

Сильные и энергичные натуры редко поддаются впечатлению от тихого пробуждения природы. Но у графа было, как мы знаем, в то утро особое настроение. Под влиянием минорных чувств, которым способствовала также и природа, он спросил себя, хорошо ли использовал он отпущенные судьбою дни. Тяжелый вздох, вырвавшийся из его груди, был неутишительным ответом.

Вдруг его осенило и он хлопнул себя по лбу (не забывайте, это век 17-й). Обратившись к слугам, он спросил:

— Не слыхали ли, старый герцог де Мирпуа у себя в лектуре или в замке?

— Вчера он возвратился из Тулузы, так что пока он должен быть в лектуре.

— Тогда скорей назад!

Они быстро возвратились в Лектур и подъехали к огромному дворцу, фасадные колонны которого были увенчаны позеленевшими от мха каменными шарами. Через три минуты ожидания в приемном зале вошедший слуга объявил графу, что герцог готов принять его.

 

3. Схватка

По пышной каменной лестнице граф Гедеон поднялся наверх, прошел анфиладу комнат и вошел в зал, где его встретил герцог Мирпуа.

— Граф, — сказал он, — ваш визит в столь ранний час говорит о его особой важности. Я желал бы иметь удовольствие оказать вам услугу в чем-нибудь.

— Благодарю вас за любезность, герцог, — ответил граф Монтестрюк, — дело идет обо мне, но о вас в ещё большей степени.

— Обо мне?

— Вы сейчас все узнаете. Прошу прощения за то, что вызову у вас тяжелые воспоминания. У вас была дочь, герцог?

Герцог побледнел.

— Ее уже нет, граф, но она не умерла, а посвятила себя Богу. Я её больше не увижу и потому каждый день оплакиваю.

— Я знаю, какое преступление обрушилось на ваш дом, и знаю имя мерзавца, совершившего его. Меня удивляет только одно — он ещё жив.

— У меня нет сына… Я вызвал его на дуэль. Он сломал мне шпагу и оставил жизнь. Но отомстить за меня некому.

Граф Монтестрюк помедлил. Казалось, он что-то обдумывает. На самом деле, он внутренне молил Бога не оставить его в этот решающий для его жизни момент и надоумить герцога пойти ему навстречу.

— У меня для вас необычное предложение, — произнес он наконец, глядя прямо в глаза герцогу. — У вас нет сына, но есть другой путь решения в вашем случае.

— Слушаю вас.

— Что бы вы дали тому, кто вызовется убить барона де Саккаро?

— Все, что я имею. С меня довольно лишь простого угла для жилья.

— Это слишком много. Оставьте себе все ваши богатства. Я же берусь убить Саккаро за ваше покровительство женщине с ребенком.

— Мой дом всегда будет открыт для них, даю вам слово. А кто эта женщина?

— Графиня де Монтестрюк, которая, возможно, сегодня же овдовеет и приведет к вам сына.

Герцог удивленно взглянул на Монтестрюка:

— Стало быть, то, что говорят, правда?

— Да, герцог, правда. Я разорен. Я дурно жил, но хочу умереть достойно. Говорят, грязь смывается кровью.

Герцог сделал предупредительное движение; граф его остановил.

— Я твердо решил. Вы дали мне слово. Остальное касается только одного меня.

— Этот Саккаро — вы знаете, где он?

— По крайней мере, я знаю, как напасть на его след. Надеюсь найти его к вечеру. И если я вернусь, тогда посмотрим.

— Граф, у вас есть ещё время. Подумайте.

— Время? Которое я никогда не ценил? Вы полагаете, что в мои годы можно начать другую жизнь? Но ведь я не один. Сегодня, наконец, я понял, что уже не принадлежу самому себе. Мое будущее — сын, мое настоящее — жена. Мне осталось одно лишь прошлое. А оно невозвратимо. Нет, за мое прошлое надо платить, обеспечив настоящее и будущее. Смерть же в бою за честь и жизни пострадавших — чего же ещё желать дворянину?

— Граф, вы благороднейший человек!

— Смею уверить вас, герцог, что именно подобная мысль в отношении вас и привела меня сюда, — с большим чувством ответил граф Монтестрюк.

Герцог раскрыл объятия Монтестрюку. Тот бросился ему на грудь.

Через минуту граф уже был на улице. Он вскочил на коня, и все трое поехали к городскому собору. Подъехав к нему, граф с Джузеппе отправились на паперть преклонить колени. Каждый помолился о своем. Впрочем, Джузеппе больше молился не за прошлое, а так, на всякий случай. Граф Гедеон готовился к смерти, заботясь о своей душе.

Снова выехав за городские ворота, три всадника направились туда, где накануне виднелось зарево. Ехать пришлось мимо замка Монтестрюк. Проезжая, граф замедлил шаг и долго всматривался в башни замка, холм, окутанный тяжелым поясом его стен, густые леса… Что-то необычное стеснило его грудь. Он скорей пришпорил коня, который уже было поворачивал замку, и пустил его галопом к Ошу.

Но скачка не утешила его. Перед глазами у него по-прежнему стояли стены замка, огромные деревья вокруг дома, отлого спускающиеся к Жеру… Все эти места, где он впервые увидел мир, голубое небо, улыбавшееся ему с детства… Все эти окрестности, окутанные его воспоминаниями, леса, свидетели его первых охот, луга, где он скакал на молодых лошадях… Река, обсаженная по берегам вербами, в которой он удил рыбу, золотистый горизонт, где он так легко мог бы найти свое счастье, если бы его не толкал в бездну дьявол.

По-прежнему неодолимое волнение теснило ему душу. Удивленный происходящим с ним, он провел рукой по глазам. Она оказалась влажной.

«Но у меня ведь жена», подумал он, «а от неё ребенок». И граф ещё сильнее пришпорил коня.

— Ты хоть знаешь, куда мы едем? — тихо спросил Франц у Джузеппе.

— Нет, но наверняка в очередную чертовщину.

Встречая по дороге крестьян. Граф Гедеон справлялся у них о Саккаро. Услыхав это имя, те обычно бледнели. Кое-кто из них все же сообщил, что встречал Саккаро в окрестностях Сен-Кристи, где он для забавы сжег с пяток домов.

В этом граф Гедеон убедился, когда достиг Сен-Кристи. У сожженных домов плакали маленькие дети погорельцев. «Черт, я же проиграл шесть тысяч пистолей в ту же ночь, когда их постигло такое несчастье», подумал граф. Он пообещал бедным жертвам Саккаро, что отомстит за них.

— А пока, добавил он, — идите к герцогу де Мирпуа в Лектур. Он поможет вам в память обо мне.

По дороге они узнали, что Саккаро собрался ехать в Сен-Жан-ле-Контань, чтобы провести день в трактире, хозяин которого отменно жарил гусей. Это сообщила ему одна цыганка.

— Я ему ворожила, — добавила она, — и он сам мне это сказал.

— И что же ты ему наворожила?

— Он проживет до ста лет, если переживет эту неделю. «Сегодня Суббота «, подумал граф.

— А сколько с ним было его негодяев? — спросил он.

— Да человек двадцать вооруженных.

Граф снял с шеи золотую цепь и отдал цыганке, поблагодарив её. Та протянула руку поскакавшему было прочь графу и крикнула вслед:

— Пошли, Господи, тебе удачу!

Услыхав это, граф повернулся к ней и подозвал:

— Черт возьми, кто же лучше тебя это знает?

Он протянул ей руку. Цыганка схватила её и стала внимательно рассматривать. Джузеппе глядел на неё со страхом, Франц с усмешкой. На лице цыганки показалось волнение.

— Странная штука, — произнесла она, на руке дворянина те же знаки, что и у утреннего разбойника.

— Какие знаки?

— Что проживешь долго, если доживешь до завтра.

«Вот оно, предчувствие», подумал он. «Похоже, оно сбывается».

Помолчав, он обратился к цыганке:

— Значит, надо пережить один день, всего один?

— Да, но чтобы молния сразила дуб, достаточно одной секунды.

— На то Божья воля!

Цыганка молча смотрела на него.

Граф молча кивнул цыганке и тронул коня.

Подъезжая к Ошскому собору, он остановился и обратился к своим слугам:

— Что же, молодцы, скажите, очень дорожите жизнью?

Франц пожал плечами, потом произнес:

— В мои-то пятьдесят, что стукнули два с лишним года назад? Пять-шесть кружек, и я готов. Три цыпленка, и я отяжелел. Что за жизнь! Надоело!

— А ты, Джузеппе?

— Да так же, как и он, — ответил тот. — Вот перед ночлегом хорошенькая девочка наливала мне стакан. Улыбнулась. Зубки, как у котенка. А я… выпил и заснул, положив локти на стол… Совсем не стало во мне мужчины.

— Так, понятно. Значит согласны идти туда, откуда не возвращаются?

— Куда вы, туда и мы. Правда, Франц?

— Еще бы!

— Тогда оба готовьтесь ко всему. Если граф Монтестрюк указывает место, где умирают, он скачет туда впереди всех.

— И мы едем… — Джузеппе с серьезным видом взглянул на господина. — Схватить барона Саккаро. Он будет в трактире со своими бандитами.

— Их, кажется, двадцать? — спросил Франц.

— Ты боишься?

— Нет, но это знать надо.

— Конечно, либо мы его убьем, либо он нас спровадит на тот свет.

— Что я тебе говорил? — тихо произнес Джузеппе Францу.

Затем, обратясь к графу, и приняв беззаботный вид, он продолжил:

— Тот свет, говорите? Но там, как я слышал, лучше чем здесь. А тогда, может, я там и не усну при виде хорошенькой девушки, как в прошлый раз.

Граф улыбнулся.

— Говорят, что если чего страстно желать, то наверняка сбудется.

— Надеюсь, что там все так и будет. А здесь мне уже терять нечего. — И Джузеппе влез на коня, насвистывая веселую неаполитанскую песенку.

Все трое, по предложению графа, проверили оружие и пустились по дороге дальше. Приближаясь к деревне Сен-Жан-ле Контань, они услыхали шум. По полям с криком бежали дети и женщины, явно стараясь покинуть деревню.

— Значит, он ещё не убрался отсюда, — произнес граф.

Он остановил шедшую из деревни старуху и спросил, в чем дело.

— Сам дьявол напал на нас, — ответила та.

— То-есть, барон. Понятно. Что же он делает?

— Все, что нельзя делать добрый господин. Сначала они все пришли в трактир и завалились спать. Но когда встали, выпили по несколько бутылок и стали настоящими язычниками.

— Они, значит, опьянели?

— Полностью.

— Тем лучше.

— Да что вы это говорите? Ведь они же начали грабить деревню. Я еле унесла ноги. Вы только послушайте!

Из деревни послышались выстрелы. Перепуганный скот, мыча, разбегался по полям. Граф со слугами поехал к деревне.

Когда они подъехали к трактиру, они увидели в раскрытые ворота, что барон, сидя верхом на лошади, допивал целый жбан вина. Его подручные гонялись за гусями и утками, служанками, стреляли по бочкам, из которых ручьями лило вино, а кое-кто, припав к пол, пил вино прямо с него. Ломали мебель, швыряли в окна посуду, торопливо совали в мешки награбленные вещи.

Тут барон, отшвырнув жбан, приказал протрубить сбор. Бандиты шатаясь повскакивали на лошадей и стали, толкаясь, выстраиваться возле барона.

— Все на ногах и вооружены, — заметил Франц, — и их не двадцать, а все тридцать.

— Ну, чем больше танцующих, тем веселей, — произнес Джузеппе.

Построив своих, барон двинулся на выход. Тут во дворе появился граф впереди Франца и Джузеппе. Барон заметил его.

— А, граф де Монтестрюк! — вскричал он.

— Он самый.

— Какими судьбами?

— Ищу тебя.

— Я здесь, и что же?

— Приехал по твою душу.

Шпага блеснула в правой руке графа, левой же он выстрелил в ближайшего бандита. Тут же раздались ещё два выстрела, а затем следом ещё три. Каждый из троих использовал по два пистолета и шесть бандитов свалились на землю.

С криком «Коли! Руби! «граф Монтестрюк кинулся на барона. Франц и Джузеппе, выхватив шпаги, вступили в бой с бандитами.

Ошеломленные, те не сразу сообразили, в чем дело. Еще двое, пораженные шпагами, свалились на землю. Но, увидев, что нападавших всего трое, бандиты бросились на них. Началась свалка. Посыпался град ударов с обеих сторон, проклятия и вопли. Граф все же успел подскочить к барону. Тот был крепкий рубака, отлично владевший оружием, но вино сделало свое дело. Зато граф, готовый принять смерть немедленно был одержим, словно дьявол. Схватка была упорной. Наконец, барон обессилел окончательно. Он уже едва ворочал шпагой. Улучив момент и сразив одного из бандитов, поспешившего было на помощь барону, он нанес быстрый, как молния, удар. Барон повалился на лошадь. Граф успел нанести ему удар кинжалом в горло. Затем проколол врага ещё раз шпагой и швырнул тело на землю.

— Мертв! — воскликнул он.

Увидев смерть главаря, бандиты кинулись вон со двора, натыкаясь друг на друга.

Шатаясь от усталости, Франц и Джузеппе слезли с лошадей. Некоторые из ударов пьяных разбойников все же достигли цели. Но они все же смогли, не обращая внимания на свои раны поспешить на помощь своему господину. Ибо тот, убедившись, что Саккаро мертв, вдруг побледнел и закрыл глаза. Затем открыл их и произнес, делая усилия, чтобы не упасть:

— Похоже, я свел свои счеты.

Они сняли графа с лошади и положили на солому. Во двор вошли некоторые из оставшихся жителей. Один из них наклонился над графом.

— Я немного лекарь, — произнес он.

— Делай свое дело и побыстрей, — с трудом ответил граф.

 

4. Цена обещания

Маленький черный человечек опустился на колени, расстегнул одежду графа и осмотрел его раны.

— Прочие раны — пустяки, — сказал он, — но вот рана в боку между третьим и четвертым ребрами проходит сквозь благородные части тела.

— Значит она смертельная? — спросил граф.

— Да, дело плохо. Даже мой учитель, профессор дон Игнацио Каррубио из Саламанкского университета, если бы был тут, сказал бы, что эта кинжальная рана, при нанесении которой кинжал прошел сквозь…

— К черту дона! Здесь ты, а не он, и ты мне ответь, сколько времени я ещё проживу.

— С Божьей помощью и моими заботами о вас… — Человечек задумался.

— Ну? Я ведь солдат. Говори, не бойся. Я проживу до…?

— До вечера, граф.

— Эй, Франц!

Подошел бедный рейтар: у него были слезы в глазах.

— Скачи в монастырь Жимо. Тамошний аббат — мой приятель. Попроси его прислать священника. Да поторопись, смерть ждать не любит.

Франц попросил Джузеппе приложить к нему компрессы смоченные водкой, затем поймал свежую лошадь, бродившую в округе, влез на неё и произнес:

— Мне лишь бы доехать…

Он дал шпоры и поскакал во всю прыть.

Графа Монтестрюка снова толпой окружили воспоминания. «Да», подумал он, когда стал осмысливать свою жизнь, «недаром говорят, что каждый возраст по-своему хорош. Правда, моя молодость слишком затянулась. А ведь только сейчас понимаешь, зачем жил: у меня есть сын и, значит, я умру лишь частично. Ведь в нем уже содержится часть моей души. Жаль только, что я унесу с собой то, что мог бы ему оставить. Но времени не осталось: я его беспутно растратил». Так думал граф Монтестрюк. И так думали и будут думать ещё многие на этой грешной земле, пока весь мир, наконец, не воспримет идею продолжения жизни в потомстве, как это в конце концов понял граф, и не сделают её сознательной целью жизни, а не просто своей биологической функцией.

Тем временем человечек из Испании прикладывал к ранам графа свои снадобья и мази, которых у него было немало. Глядя на него Джузеппе произнес:

— Если у вас останется немножко, мне бы тоже они пригодились.

— Что, мы разве вместе отправляемся в дальний путь?

— Я не из тех, кто сбегает в последний час, — ответил Джузеппе.

По приказанию графа его тоже положили рядом с ним и между ними завязалась беседа с воспоминаниями о прошлых славных делах.

Черный человечек, оказав помощь Джузеппе, продолжал обходить раненых, пытаясь им помочь. Зато местные жители занялись очищением их карманов, не обходя своим вниманием и мертвых. Разумеется не обошлось без споров и скандалов. Во время разговора с Джузеппе граф вдруг прервал его словами:

— Смотри не вздумай умереть раньше меня. Надо же, чтобы меня привезли в Монтестрюк. Я рассчитываю на тебя.

— Вы ведь всегда шли впереди. Я подожду, — ответил честный малый.

— А что, Джузеппе, ты всерьез веришь в свое счастье там, после смерти? — спросил граф. — Ты же итальянец, а все итальянцы так любят жизнь…

— Эх, мой добрый господин, насчет хорошеньких девушек я, конечно, немного преувеличил. Но, по правде говоря, что же мне делать здесь без вас? Семьи, детей у меня нет, вы же знаете…

Граф даже слегка приподнялся. «И он тоже так думает», пронеслось у него в мозгу. «Стало быть, перед Богом все делаются не только равными, но и прозревают».

— Вы правильно заметили, — продолжал Джузеппе, — что мы, итальянцы, очень любим жизнь. А оттого заводим большую семью. И, значит, продолжаем жить, хотя бы частично, и после смерти своего тела. А его-то мне и не жалко. Жалко, что вся моя душа целиком уйдет на небо.

И он горестно замолк. «Однако», подумал граф, «он ведь несчастней меня. У него же нет сына. А я-то ещё так расстраивался». И граф с участием посмотрел на Джузеппе.

Но вот послышался конский топот. Это Франц, одной рукой держась за седло, другой вел за собой лошадь с запыхавшимся священником, считавшим себя уже погибшим. Франц подвел его к графу и, произнеся:

— Вот и священник — упал, встрепенулся и испустил дух.

— Первый, произнес Джузеппе и перекрестился.

Священник подошел к графу.

— Слушаю вас, сын мой, сказал он, склонившись над графом.

Граф все же собрал все силы и сел.

— Святой отец! Я делал мало добра, много зла и часто, но никогда не шел против чести. Я умираю, надеюсь, добрым католиком: ведь я избавил мир от гнуснейшего мерзавца.

— Знаю, — ответил священник.

— Вы думаете, это зачтется мне на небесах?

Священник пожал плечами и спросил:

— Но раскаиваетесь ли вы в своих грехах?

— Горько раскаиваюсь.

И граф поцеловал поднесенное ему распятие. Священник перекрестил его лоб, уже покрывшийся испариной, затем произнес:

— Мир вам.

— Аминь, — закончил Джузеппе.

Затем черный человечек по просьбе графа дал ему перо, чернильницу и бумагу, которые были у него с собой в кожаном футляре, сказав при этом:

— Не пишите слишком долго, сударь

— Благодарю, — ответил граф, — мне понятно.

Джузеппе приподнял графа. Тот написал три строчки, подписался, сложил бумагу вчетверо. Черный человечек приложил горячий воск к ней, а граф прижал к нему свой большой золотой перстень с гербом Монтестрюков.

Затем он взял ещё лист бумаги и написал на нем:

«Графиня, я умираю христианином, хотя и жил недостойно. Простите мне все, что я сделал плохого. Вверяю Вам сына.»

Затем он обратился к Джузеппе:

— Оба письма отдай моей жене, а перстень — сыну.

Затем он закрыл глаза и сложил руки. Джузеппе положил рядом с ним обнаженную шпагу. Все молча стояли рядом.

Вдруг граф открыл глаза, взглянул на Джузеппе и уверенно произнес:

— До встречи.

По его телу пробежала дрожь, и он застыл в неподвижности.

— Прими, Господи, душу его, — произнес священник.

Джузеппе, произнеся: «второй», обернул тело графа в плащ.

Его уложили на носилки и к замку Монтестрюк направилась печальная процессия во главе с ехавшим верхом Джузеппе. Временами его охватывала слабость, но он упрямо бормотал:

Все равно доеду.

К вечеру процессия достигла ворот замка. Но если бы Джузеппе свернул в объезд замка, он заметил бы в окне башни две обнявшиеся тени. Это графиня держала в объятиях Колиньи, не в силах с ним расстаться.

— Я вернусь, Луиза, — шептал он.

Она качала головой, и по щекам у неё катились слезы.

— Я чувствую, — говорила она, — что никогда больше не увижу вас. Ведь Арманьяк так далеко от Парижа…

Обняв его в последний раз, она прошептала:

— Прощай.

И указала на окно, из которого свисала вниз веревка. Граф Колиньи подошел и взялся за нее.

Вдруг донесся грохот опустившегося подъемного моста.

— Нет, нет, — прошептала она, — не сейчас, только не сейчас!

Наконец, переправа по мосту закончилась. Вновь завизжали цепи теперь уже поднимаемого моста.

— Боже! — прошептала графиня, — это может быть граф де Монтестрюк! Ступайте!

Граф быстро спустился вниз и скрылся в лесу. Графиня подняла веревку и спрятала её в сундук. Но едва она это сделала, как раздался стук в дверь.

Кровь бросилась ей в лицо. — Кто там? — спросила она.

— Это я, Джузеппе. У меня к вам поручение от моего господина.

Графиня открыла дверь. За ней стоял изможденный Джузеппе. Он вручил ей оба письма и перстень для сына.

Графиня с ужасом смотрела на него. — Но где же сам граф? — со страхом предчувствия спросила она.

— Он со мной. Извольте взглянуть.

Джузеппе отодвинул портьеру в глубине комнаты, примыкавшей к комнате графини. Там стояли носилки с телом графа. Четыре свечи освещали его.

— Умер?! — вскрикнула Луиза.

— Со шпагой в руке, как солдат. Последние его мысли были о вас, госпожа.

И Джузеппе вкратце сообщил ей все, что случилось с графом после его отъезда в последний раз из замка.

— Сударыня, — произнес он в конце своего сообщения, — умирая, граф совершил благороднейший поступок — спас народ от изверга и отомстил за поругание. Несомненно, он заслужил прощение от Господа, и ему уготовано царствие небесное. Но он успел написать письма, которые я передаю вам, и получить отпущение грехов от нашей святой церкви. Каков бы он ни был в прежней жизни, вы и ваш сын могут только гордиться им, своим мужем и отцом. А я не имел в жизни большего счастья, чем служить такому господину, да упокой, Господи, душу его.

И Джузеппе торжественно перекрестился перед распятием.

Луиза упала на колени перед телом мужа, закрыв лицо руками.

— Я выполнил поручение, — шатаясь, произнес Джузеппе, — и могу уходить.

И он тяжело опустился на пол рядом с господином, закрыл глаза и отдал душу Богу.

Луиза с трудом поднялась, подошла к окну с которого спустила Колиньи, и задумалась. Затем закрыла окно.

— Вдова, и одна! — произнесла она вслух.

«Я могу написать», подумала графиня, «послать за ним верхового, вернуть его».

Она было взялась за перо, но затем положила его обратно.

«Как!», подумала она, «я предложу ему руку и вместе с ней заботу о разоренной семье? Если граф Монтестрюк искал смерти, то я, зная его дела, могу догадаться, что у него ничего не осталось. И я стану бременем для него, будучи до этого его счастьем! Ни за что! Да и кто знает? Он, может быть, ещё и откажется от меня. Нет! Я сохраню имя, которое ношу, и добьюсь, чтобы сын того, кого уже больше нет в живых, носил это имя с честью.»

Она снова взглянула в окно. Там вдалеке исчезало легкое облако пыли на дороге.

Графиня долго смотрела вслед, пока оно полностью не исчезло, затем произнесла вслух:

— Теперь придется думать только о будущем.

Она позвонила. Вошел слуга.

— Пригласите графа Югэ де Монтестрюка, — сказала она.

Через минуту вошел мальчик семи-восьми лет. Мать взяла его за руку и подвела к телу отца.

— Отец твой умер, сын мой. Мы остались одни… Помолитесь за вашего отца, граф.

Вскоре звон церковных колоколов возвестил вассалам, что их господин граф де Шарполь умер.

Последовала процедура отпевания. До её начала графиня была молодой изящной женщиной, по окончании она показалась серьезнее, решительнее и величественнее. У неё как бы начался новый этап жизни.

На другой день после похорон она велела отворить ворота и двери замка настежь и позвать всех кредиторов и ростовщиков.

— Из всего, что здесь есть, мне ничего больше не принадлежит, — сказала она. — Вы можете войти и остаться здесь, а мы с сыном уходим.

В сопровождении трех слуг, отказавшихся покинуть её, вся в черном, ведя за руку сына она спокойно и уверенно прошла по подъемному мосту и, не оглядываясь на старинные стены замка, за которыми она оставляла столько воспоминаний, пошла дорогой изгнания.

Ребенок шел рядом с матерью, поглядывая на неё украдкой и с беспокойством. Он смутно чувствовал, что произошло что-то необыкновенное. Впервые он почувствовал близость смерти, вспоминая бледное неподвижное лицо отца на смертном ложе. Когда же исчезли башни замка, он тихонько заплакал.

Старый слуга, конюх Агриппа, старался утешить графиню, уверяя, что никогда не оставит её.

На повороте дороги их ожидала телега, запряженная сильной рабочей лошадью, которую по приказанию графини приготовил Агриппа. Графиня подошла к телеге и села в неё с сыном.

— Как, графиня, на этой телеге? Вы? — воскликнул Агриппа. — Позвольте, я сбегаю в замок и приведу…

— Не надо, — ответила та, я же сказала, что все, что там осталось, уже не наше.

Подавив вздох, Агриппа взял лошадь за узду и спросил:

— Куда же прикажете везти вас, графиня?

— В Лектур, к герцогу де Мирпуа.

 

5. Детство героя

Под вечер телега с изгнанниками остановилась у дома герцога де Мирпуа.

Взяв с собой письмо, запечатанное графом де Монтестрюком, на котором было написано имя герцога, Луиза вошла к герцогу.

Хозяин, увидев женщину в черном и с ребенком, встал и ласково пригласил её сесть.

— Нет это рано, — ответила Луиза, — прочтите сначала письмо.

Герцог распечатал письмо и прочел вслух:

«Герцог! Я убил барона де Саккоро и сдержал клятву. Не стану напоминать обещание человеку вашего рода. Умираю, оставляя вашему покровительству графиню де Монтестрюк, мою жену, и моего сына Югэ.»

Графиня подняла вуаль и произнесла:

— Я та, о ком пишет граф, а это его сын Югэ.

— Не угодно ли вам сесть, графиня? — повторил Мирпуа и добавил:

— Мой дом к вашим услугам.

Графиня погладила сына по голове и сказала:

— Иди, сын мой, погуляй. Мы поговорим с герцогом о делах, о которых ты узнаешь со временем.

Югэ поцеловал руку матери и вышел. Это был крепкий и ловкий мальчик с решительным и откровенным выражением лица.

Графиня Монтестрюк села в гостевое кресло. Герцог се напротив.

— Говорите, графиня. Что бы вы ни пожелали, все будет исполнено. Даже если бы ваш муж остался жив, а я не давал бы ему никаких обещаний, все равно — я в вашем распоряжении. У меня несколько замков: выбирайте любой. У меня теперь нет дочери, и я одинок в своих владениях. Что касается лошадей для молодого графа, не сомневайтесь, я об этом позабочусь.

— Все это совершенно лишнее, герцог. Мне нужно лишь пристанище, где я бы жила уединенно с двумя — тремя слугами, и и скромные средства для содержания меня с сыном.

Герцог удивленно взглянул на нее.

— Я объясню, — продолжала графиня. — Меня уже в молодости готовили в монастырь, чего я не желала. И когда граф де Монтестрюк сделал мне предложение, я согласилась. Граф промотал состояние, вы знаете. Мне оно не нужно. Но я боюсь, что богатство может совратить сына, как оно испортило его отца. Вот почему я хочу воспитать Югэ в скромной обстановке. Ведь у него в крови отцовская страстность. Для неё требуется руководство и строгий образ жизни, иначе он погибнет, как отец.

Она замолчала. Герцог выжидающе смотрел на нее.

— Вы наверняка кое-что знаете, но я все же поясню дополнительно. Я готова была посвятить себя человеку, имя которого носила, но не смогла сладить с его неукротимым нравом. Богатство, полученное им в колыбели, свело его с ума. Вечно в разъездах, на праздниках, на охоте, он переезжал из Бордо в Тулузу, из замка Монтестрюк ко двору, с наслаждением воевал, когда была война, а в перерывах с таким же жаром играл. За все десять лет я видела его едва ли сотню раз.

Луиза отерла платком дрожащие губы.

— Ах, сколько бы несчастий не произошло, если бы он только захотел, — прибавила она. — Теперь вы, надеюсь, понимаете, что я не желаю для моего сына роскоши.

Лицо графа посерьезнело.

— Возможно, вы правы, графиня.

— Сердце мне говорит, что это так. У меня есть старая женщина, которая меня выкормила, и старый солдат, сопровождавший графа в походах, который любит Югэ, как собственного ребенка. К этому надо добавить беднягу, которого я приютила и который только и может, что выполнять черную работу. Больше мне никто не нужен.

— Хорошо, графиня, а что же буду делать я?

— Если вы укажете мне дом, где я могла бы жить в одиночестве, я была бы вам вечно благодарна.

— Что вы говорите о благодарности? Граф де Монтестрюк отомстил мерзавцу за нанесенную мне обиду. Да я ваш вечный должник. Все ли вы сказали?

— Мне нужен дом для пяти человек и средства для жизни без нужды, но, главное, без роскоши.

— У меня есть такой дом. Вы здесь переночуете, а завтра можете туда ехать

Графиня поклонилась.

— Это имение называется Тестера. В нем все для ведения небольшого хозяйства. Да не возражайте вы, я же говорю: хозяйство маленькое, никакой роскоши нет и в помине. Разумеется, как только вы войдете в дом, он становится вашей собственностью. Надеюсь, что, если я как-нибудь заеду к вам справиться о здоровье, вы меня приютите.

— О чем это вы, герцог? Вы же хозяин…

— Ничего подобного! Только вы! Это же просто маленькая раковинка, которую граф де Монтестрюк разломал бы одними локтями… Еще раз повторяю, — добавил герцог, заметив движение Луизы, — не надо возражать. При доме есть клочок земли и лес, что дает полторы тысячи ливров годового дохода. Кроме того, кое-какие доходы вином, хлебом, сеном и овощами.

— Да это просто великолепно!

— Оставьте. Семье мелких дворянчиков этого показалось бы слишком мало. Вот что: завтра я пошлю с утра человека в Тестеру с приказанием все там подготовить. И если вам будет угодно, завтра же вечером вы сможете туда переехать.

— Я вам весьма благодарна, — ответила графиня, подавая руку герцогу. — Странно было бы мне отказываться при таком чистосердечном предложении.

— И я прошу вас помнить только одно, — добавил герцог. — Если вы захотите переменить местопребывание, я всегда в вашем распоряжении.

На другой день герцог отправился провожать Луизу с сыном в их новое жилище. Тестера была в нескольких милях от Лактура, в стороне от проезжих дорог. Когда они подъехали к аллее старых деревьев, герцог снял шляпу и, поклонившись, произнес:

— Здесь вы уже у себя, графиня. Если позволите, через месяц я приеду навестить вас.

Тестера оказалась маленьким феодальным замком, во дворе которого был старый бассейн с каменным дельфином. Впрочем, только извне вид замка носил следы старости. внутри все постройки были в образцовом порядке.

Убранство внутренних помещений и содержимое амбаров тоже доказывали, что хозяин никогда не оставлял вниманием эту обитель. Даже кровати были застелены, не говоря уж о комодах, полных белья.

Старик Агриппа, осмотревший дворовое хозяйство, вернулся к графине с довольным видом. Он долго перечислял, какие запасы продовольствия (включая десять бочек превосходного вина, «которое мы и в десять лет не выпьем») сделаны в замке. Теперь Луиза поняла, зачем накануне герцог срочно посылал дворецкого в Тестеру.

А Агриппа тем временем все говорил и говорил. Не забыл он и про детскую, полную игрушек для Югэ, и про прекрасную библиотеку, набитую книгами.

Вошли две собаки и стали ласкаться к Агриппе.

— Они тоже принадлежат вам, графиня, — сказал Агриппа. — Это вот Дракон, а это — Фебэ, брат и сестра, с отличными зубами. Сторожа, что надо. Но было уже поздно, и осмотр «Тестеры» отложили до завтра.

Назавтра был совершен осмотр. Замок был построен на берегу озера в конце залива и обнесен рвами с водой. Над рвами тянулись толстые вербы, а у самой воды — орешник. Вокруг расстилались луга. Кое-где виднелись пашни и виноградники. Невдалеке высилась колокольня, указывавшая на близость деревни. Разумеется, во дворе замка были сад и огород.

После осмотра мать позвала сына к себе.

— Теперь уже ты не увидишь замка Монтестрюк, а будешь жить здесь, пока не вырастешь. Вырастешь же ты лет через пятнадцать.

— Мне нравится здесь, но и Монтестрюк мне тоже нравился. Почему мы не будем там жить?

— Он уже не наш, дитя мое. Мы разорились.

— Как это «разорились»?

— Ты поймешь, когда вырастешь.

— Но если у меня не будет замка, что же тогда остается?

— Твое имя Югэ-Поль де Монтестрюк, граф де Шарполь. Славное имя, но ему нужно вернуть прежний блеск и сохранить его чистым и незапятнанным.

— Что же нужно мне делать, матушка?

— Постоянно трудиться, чтобы стать человеком и солдатом.

— Хорошо, я буду трудиться, мама.

— Тогда поклянись. Твой отец никогда не изменял клятвам и отдал жизнь, держа данное слово.

Мальчик задумался. Потом, подав обе руки матери произнес:

— Клянусь вам, матушка.

И они зажили по-новому и скромно на новом месте. Тогда жители тех мест — а тогда мало разъезжали и обменивались сведениями — легко приняли версию графини, что она вдова убитого на войне капитана. Поскольку она проявила себя миловидной и доброй женщиной всегда старавшейся им помочь, они полюбили её и относились к ней всегда с почтением, особо отмечая её скромный образ жизни.

Она же действительно не только внешне, но и в душе смирилась с новым положением. Но не до конца. Бывали моменты, когда она вспоминала о графе Колиньи, и тогда в ней вспыхивали страстные мечты и желания. Она все ожидала, что Колиньи, наконец, вспомнит о ней и навестит её.

Иногда она даже, гуляя, шла до ближайшего тракта, где появлялись проезжие. Там она садилась на придорожный камень и жадно всматривалась в каждое облако на горизонте. Но Жан де Колиньи не проезжал, и она с разочарованием шла домой.

Так шло время. Оно уже стало отсчитываться годами.

— Я знала, что он меня забудет, — говорила она себе.

И в один момент она решила расстаться со своей мечтой. Теперь между нею и Богом оставался один сын.

А он рос и наращивал силы. Он был весьма шаловлив, но в нем всегда чувствовалась честность и твердость в убеждениях, что располагало всех в его пользу.

Он любил, как оказалось, помогать крестьянам в поле и даже даже ходить за плугом. Три раза в неделю к ним приходил священник, учивший Югэ истории, географии, словесности, латинскому языку и началам других наук. Он любил чтение разных историй, что сильно развило в нем мечтательность.

Но что он любил особенно, так это были уроки Агриппы. Он ещё не дорос до плеча учителя, а уже бился на шпагах очень неплохо.

Он очень любил также играть с другими мальчишками в военные игры. И так этим увлекался, что никакие капризы погоды не мешали ему в любой дождь или мороз возглавить детскую команду в игровой битве с другой командой.

Влекла его к себе также верховая езда, причем, как правило, без седла. И в этом деле он также достиг больших успехов.

Но самым любимым занятием его оставалось все же фехтование. И старый Агриппа оказался главным «виновником» его увлечения. Он специально придумал, как повысить интерес ребенка к этому виду борьбы. Приглашался любой солдат, который по какой-либо причине оказывался поблизости. Агриппа просил его сразиться с мальчиком. А так как в те времена всегда было достаточно разных любителей приключений и дезертиров, Югэ приходилось фехтовать и с испанцами, и с итальянцами, и со швейцарцами, и с фламандцами. Все они с похвалой отзывались о мальчике.

Так проходило его детство и отрочество.

 

6. Уроки и советы

Как-то раз сын графа Гедеона забыл на скамейке совсем новый плащ из хорошего сукна. Как только он отвернулся, плащ исчез. Он бросился искать его повсюду, крича, что разве сам дьявол унес его на рогах.

— Дьявол не дьявол, — сказал Агриппа, — а тот ловкий молодец, который рассказывал о сражениях во Фландрии. Просто — надел и ушел.

— Как можно подумать, что такой храбрый человек решился на такой скверный поступок? — ответил мальчик с негодованием.

— Ну, я полагаю, не один такой поступок лежит у него на совести. Пари готов держать, что этот хват чаще дезертировал, чем сражался.

— Это уж чересчур! … Если ты и угадал, то один он такой и найдется между всеми.

— Я сам видел, как он стащил плащ, да и десятеро других сделали бы на его месте то же самое. Подвернулся удобный случай, хороший новый плащ — как тут бродяге не поддаться искушению… Насчет оружия тебе немногому осталось научиться, а насчет жизни и людей… Я думаю, не найдется такого монастырского послушника, который не был бы гораздо опытнее тебя. Хочешь испытать?

Очень рад, только предупреждаю тебя, мой старый Агриппа, что я тогда только поверю, когда сам увижу воровство собственными глазами.

— Увидите, и не раз еще, а десять! Только не мешайте мне, и что бы я ни говорил, кивайте головой.

В тот же день Агриппа с учеником принялись за дело. Агриппа вычистил погреб в старой башне, углубил его, потом посыпал рыхлой землей, а в своде проделал люк, да так искусно, что его нельзя было заметить.

Этот люк открывался под тяжестью человека и проходил как раз у начала каменной лестницы с истертыми от времени ступеньками, которая вела в круглую комнату с узкими просветами. В углу этой комнаты стоял старый дубовый сундук, окованный ржавым железом. Агриппа обмел на нем пыль и, поднявши крышку, положил туда два кожаных мешка с медными и железными кружочками. Югэ смотрел внимательно на эти приготовления.

— Вот западня и готова, подождем теперь лисицу, — сказал старик.

Потом приложил палец к губам:

— Только, пожалуйста, никому ни слова.

Через неделя появился какой-то бродяга, вооруженный с головы до ног. Нос у него был крючком, а лицо — как у совы. Агриппа побежал к нему навстречу, наговорил ему тысячу любезностей и, как всегда делал, обещал хорошенько накормить за урок фехтования. Тот уже успел рассмотреть на кухне перед очагом аппетитный вертел, а на столе два жбана с вином, погладил усы и согласился охотно.

— На дворе уже поздно и ходить по ночам не годится, — прибавил Агриппа — так после урока останьтесь-ка у нас переночевать, а завтра утром мы вам поднесем на дорогу ещё стакан вина и кусок холодного мяса.

— Отлично! — сказал бандит.

— Что это затевает Агриппа? — спрашивал себя Югэ.

Урок прошел превосходно, а после него учитель, ученик и старый Агриппа уселись за столом, на котором дымилась жареная индейка, а рядом с ней лежал добрый окорок ветчины. Две широких кружки стояли под рукой у солдата, который осушил тотчас же одну, для начала.

— Надо очистить воздух. — сказал он, и потом, щелкнув языком, прибавил: — Славное винцо!

После ужина, приправленного, как следует, обильными возлияниями белого и красного вина, Агриппа оглянулся кругом с таинственным видом и, положив локти на стол, сказал:

— Ну, приятель, мне сдается, что вы человек порядочный и обстоятельный и что на вас положиться можно.

— Надеюсь!

— Надо, значит, открыть вам секрет и вместе с тем попросить вас об услуге.

Он пошел к двери, затворил её и вернулся на свое место.

— Сейчас я покажу вам приготовленную для вас комнату; надеюсь, вы будете ей довольны.

— Была бы хорошая постель, огонь в камине, кружка вина на столе и кусок мяса на случай, если проснусь ночью, — больше ничего и не нужно; ночью я привык погрызть чего-нибудь, если не спится.

— Все будет… Теперь приступим к секрету.

Югэ, положив подбородок на руку, слушал обоими ушами.

— Ваша комната тут рядом, мы сейчас пойдем туда взглянуть, все ли готово. Выходит она в коридор, ведущий к башне, которую вы, видно, заметили, когда подходили?

— Да, кажется, четырехугольная башня, — сказал солдат, наливая себе стакан и осушая его залпом.

— Именно! В этой самой башне я спрятал свою казну.

— Как? — спросил солдат.

— Увы, вся она в двух маленьких мешочках. Время теперь такое тяжелое! Я положил их в дубовый сундук.

— Внизу башни?

— Ради Бога, потише! Мало ли злых людей попадается на свете!

— Разумеется.

— Я сам всегда сплю там же с пистолетами, чтоб кто-нибудь туда не забрался. Но именно сегодня вечером у меня назначено свидание в деревне по очень важному делу. Мне нужно найти кого-нибудь, кто бы это время постерег мое сокровище. Из вашей комнаты хорошо видно все, что делается в башне. При малейшем шуме вы могли кинуться и позвать на помощь.

— На помощь? Я-то, служивший на мальтийских галерах? Довольно будет вот этой руки и этой шпаги. Не даром меня зовут дон Гаэтано де Гвардиано.

— Впрочем, если вам не хочется караулить, скажите слово, и я отложу свое свидание до другого раза.

— Зачем же? Оказать услугу кому-нибудь — моя страсть. Ступайте себе по делам, а я покараулю и — клянусь Богом! — никто не подойдет близко к вашим деньгам, даю вам слово кастильца.

— Раз так, пойдемте осмотрим место.

Югэ зажег фонарь и пошел впереди, за ним Агриппа, а потом испанец, положив руку на эфес шпаги. Они прошли в молчаньи через комнату, потом через коридор и, войдя в башню, поднялись по лестнице в комнату, где стоял сундук.

— Вот и мои мешки, — сказал Агриппа, открывая крышку… они легкие… посмотрите… а все таки в них порядочный куш… Отдаю их вам под охрану.

— Будьте спокойны, — отвечал дон Гаэтано, взвешивая их на руке, потом бросил их назад в сундук. Раздался металлический звук и глаза солдата сверкнули огнем.

— Дверь-то не совсем надежно затворяется, — продолжал Агриппа самым простодушным голосом, — дерево все источено червями… да и замок ненадежен… но вы будете близко и мне нечего бояться.

— Еще бы! Я один стою целого гарнизона.

— Само небо послало вас сюда…

— Ну да, разумеется!

Все трое спустились назад по лестнице и Агриппа показал испанцу на столе в его комнате большую кружку вина и добрый кусок мяса.

— Постель ваша готова; не нужно ли ещё чего? — спросил он у него. — Оказывая нам такую услугу, вы, надеюсь, не станете церемониться.

— Нет, благодарю, больше ничего не надо.

— Значит, я смело могу идти в деревню, где меня ждут?

— Хоть сейчас, если хотите, — отвечал дон Гаэтано, расстегивая пояс.

— А завтра задам вам такой завтрак, что вы не скоро его забудете! — вскричал Агриппа нежным тоном.

Они обнялись, Агриппа затворил дверь и ушел с Югэ.

— Начинаете понимать, граф? — спросил он.

— Да, немного; но ты увидишь, что твоя хитрость пропадет даром.

На другой день на заре Агриппа и Югэ пошли к комнате испанца; в ней никого не было и дверь была отворена. Агриппа подмигнул и, взглянув наЮгэ, сказал:

— Когда птичка вылетела из гнезда, значит — улетела за кормом.

— Послушай-ка, — сказал Югэ, схватив его за руку.

Из башни раздавались глухие проклятия. По мере того, как они подвигались дальше по коридору, крики становились явственнее. В конце коридора они увидели, что люк открыт, и, нагнув голову над черной дырой, они заметили внизу, в темноте, человека, который ревел и бился.

— Как? Это вы, дон Гаэтано? — сказал Агриппа ласковым голосом… Что это за беда с вами приключилась? Я забеспокоился, не найдя вас в постели… Она совсем холодная… Не дурной ли сон поднял вас с постели? Или вы услышали какой-то шум?

— Именно! — отвечал Гаэтано, сверкая взором. — Мне приснилось, что кто-то пробирается к вашим мешкам… Я встал и поспешил в эту проклятую башню… Оборвался в яму.

— Не очень ушиблись, надеюсь?

— Нет, не очень… Но вытащите меня поскорей… Я продрог и непрочь отведать обещанного завтрака.

— Вот это умно сказано, господин идальго. — Но этот завтрак вы получите, заплатив прежде выкуп.

— Выкуп? Что это значит?

— Очень ясно, и вы сейчас меня поймете, любезный друг.

Агриппа уселся поудобнее над самой дырой, свесив в неё ноги.

— Вы совсем не дурной сон видели, мой добрый Гаэтано, — сказал он, — и вовсе не шум разбудил вас, а просто пришла вам не в добрый час охота завладеть чужой собственностью: черт попутал, должно быть, вот зачем вы забрались ночью сюда в башню.

— Клянусь вам всеми святыми рая…

— Не клянитесь, святые рассердятся. Сознайтесь, что если бы вы в самом деле вскочили с постели в спешке, неожиданно, то не успели бы одеться, как следует, с головы до ног, надеть шляпу, прицепить шпагу. Ничто не забыто, ни сапоги, ни штаны, хоть сейчас дать тягу! … Ну, а так как за всякое худое дело положено наказание, выверните-ка ваши карманы, чтобы показать нам, что в них есть, и поделимся по-товарищески…

Дон Гаэтано божился и клялся тысячью миллионов чертей, что у него в карманах не бывает никогда и шести штук серебряной мелочи.

— Ну, как хотите, — сказал Агриппа и, подняв люк, сделал вид, что хочет закрыть его.

— Когда вы пообедаете и поужинаете мысленно, я приду завтра утром узнать, не передумали-ли вы, — продолжал он. — Ночь, говорят, хороший советник.

Испанец кричал и вопил, Агриппа не обращал на это ни малейшего внимания. Пришлось сдаться. Пленник вывернул карманы, в них было довольно много серебра.

— Бросьте мне четыре пистоля, а остального мне не нужно, — сказал Агриппа, — я ведь не злой.

Четыре монеты упали к его ногам.

— Поскорей теперь лестницу, — крикнул Гаэтано.

— А вот ваш ученик, для которого всякое желание учителя — закон… он и сходит за лестницей. Но прежде надо исполнить ещё одну маленькую формальность.

— Формальность? Как это? … Говорите скорей, я совсем закоченел.

— Остается только передать мне без разговоров вашу длинную шпагу и кинжал, что висит у вас на поясе.

— Это зачем же?

— А затем, что вам может прийти в голову нехорошая мысль пустить их в дело, а из этого для вашей же милости вышли бы такие неприятности, память о которых надолго осталась бы на вашей шкуре.

Дон Гаэтано подумывал о мести и не решался отдать оружие.

— Ну что же? — крикнул Агриппа, — опускать люк или лестницу?

Пленник тяжело вздохнул и, вынув из ножен шпагу и кинжал, подал из рукоятками Агриппе, который их проворно схватил.

— Славное оружие! — сказал он, осматривая их. — Стоит такого кавалера, как ваша милость. Видна работа толедских оружейников.

Потом прибавил, улыбаясь:

— Я был уверен, что мы с вами поладим, а теперь, сеньор, можете выходить на свет Божий.

Лестница опустилась в погреб, а между тем Дракон и Фебея, прибежавшие вслед за Югэ, уставились черными мордами в отверстие люка. Агриппа взял их за ошейники.

— Два неразлучных с нами приятеля! — сказал он.

Испанец вышел и бросился бежать.

Тогда Агриппа обратился к молодому графу и спросил его с улыбкой:

— Ну, теперь вы убедились, что ваш плащ не сам улетел со скамейки и что попадаются ещё на свете и скверные люди?

Отвечать было нечего, но одна вещь все-таки смущала Югэ.

— Зачем ты взял четыре пистоля у этого мошенника? спросил он.

— А затем, что я их же предложу в награду тому честному человеку, который не поддастся искушению… Я ведь намерен продолжать эти опыты… Утешительно было бы, если хорошего и дурного вышло поровну.

Новый случай представился скоро. Агриппа не стал придумывать другого испытания и повторил ту же хитрость. Новый прохожий выслушал все с таким же вниманием и ночью все произошло точно так же, как с Гаэтано, но с него взяли только шесть ливров, потому что в карманах у него было не густо.

Еще трое или четверо прохожих попались на ту же удочку и не дали бедному Югэ улучшить свое представление о роде человеческом. Наконец, пятого застали в постели, спящего блаженным сном. Агриппа насилу растолкал его.

— Извините, пожалуйста, — сказал он, протирая глаза, — до полуночи я караулил… А потом сон одолел… Пойдемте поскорее посмотрим, не случилось ли что с вашим сундуком.

— Не нужно. Пойдемте лучше завтракать, и когда поедим, вы увидите, что иногда неплохо быть и честным человеком.

Его посадили перед сытным и вкусным завтраком, и когда он закончил, Агриппа вынул из кармана с полдюжины желтых и белых монет, и сказал:

— Вот вам за труды от молодого графа, и если случится вам ещё раз когда-нибудь проходить мимо, не забывайте нашего дома!

— Забыть! — вскричал тронутый солдат, — забыть такой дом, где прохожим дают не только славную постель и хорошо их кормят и поят, да ещё и денег на дорогу дают! Одного я только боюсь, чтобы хозяева не разорились скоро и не заперли дверей.

— Ну, этого не бойтесь, приятель. Мы так устроили дело, что раздаем только то, что получаем с других.

Когда солдат ушел, Агриппа обратился к Югэ, который не пропустил ни одного слова из их разговора, и спросил:

— Вы сосчитали? Я дал всего четыре, а получил тридцать. Вот вам и пропорция между добром и злом. Будьте же впредь менее доверчивым.

Случилось как-то, что проезжал солдат высокого роста на поджарой лошади и Агриппа зазвал его отдохнуть на целые сутки.

Никогда ещё не бывало в стенах замка человека с такой огромной шпагой и с такими густыми усами. Руки у него были волосатые, уши красные, шея воловья, а лицо — квадратное, как у бульдога. При этом, хотя он и смахивал на разбойника, было в нем что-то благородное.

— Ну, уж если этот не свалится в погреб, — сказал Агриппа своему воспитаннику, то наружность бывает, значит, иногда обманчива.

Когда проезжего привели в фехтовальный зал, он показал себя мастером владеть и шпагой, и кинжалом. Он осыпал Югэ ударами, но и сам получил несколько таких, которые его удивили. Лицо у него разгорелось.

— Как! — вскричал он, — вот первый раз случается, что воробей клюет сокола!

Он начал снова, но сердился и тем самым терял выгоды превосходства над молодым учеником. Удар шпагой прямо в грудь привел его в бешенство. Югэ, в восторге от своей ловкости, не мог скрыть этого.

— Если бы у меня в руках была добрая шпага, вместо этой дряни, — воскликнул его противник — ты бы не то запел, молодой петушок!

— А зачем же дело стало? — возразил Югэ, разгорячась тоже.

И оба бросились было к оружию, висевшему на стене.

— Полно! Довольно! — крикнул Агриппа громким голосом.

Оба повиновались. Агриппа пропустил Югэ впереди себя и вышел, а за ними пошел великан, рыча как собака, у которой отняли кость.

Агриппа привел его в нижнюю комнату и предложил закусить. Солдат осушил залпом два или три полных стакана. Широкий рот его раскрывался, как пропасть, и вино исчезало в нем, как в колодце. В промежутках между стаканами из него вырывались проклятия.

— Дело плохо, — подумал Агриппа — и сделал знак Югэ, чтоб он ушел.

Мальчик вышел, как ни в чем не бывало. Агриппа, в свою очередь объявил, что должен кое-чем распорядиться, и тоже ушел. Он хотел послать кого-нибудь в деревню за помощью и попросить графиню, чтобы она не выходила из своих комнат.

Оставшись один, великан, все ещё сердясь на последний ловкий удар мальчика, отворил окно, чтобы подышать свежим воздухом. Он увидел, что Югэ проходит по двору и, выпрыгнув из окна, побежал к нему. Услышав стук его толстых сапог по твердому песку, Югэ обернулся и подождал.

— Вы от меня ушли, приятель, — сказал рейтар — а к этому, клянусь честью, не привык капитан Брикетайль. За вами две игры!

Он засмеялся. Югэ смотрел на него, не говоря ни слова. Вдруг, переменив тон, великан сказал ему:

— У вас прехорошенький перстень… Можно посмотреть?

Югэ протянул руку доверчиво. Брикетайль схватил её, живо сорвал перстень и, полюбовавшись немного его блеском на солнце, надел себе на палец.

— А ведь как раз в пору, не правда-ли? Спасибо!

Сын графа Гедеона мгновенно побледнел.

— Вы толкуете ещё о вежливости, — вскричал он, — а сами то как поступаете?

Брикетайль пожал плечами.

— Да ведь если бы я у вас попросил этот перстень, все равно вы бы мне его отдали?

— Разумеется, нет!

— А вот потому-то я и взял его сам… Хотите получить назад, попробуйте сделать то же.

Югэ, вне себя, бросился на бандита. Но Брикетайль этого ожидал и навязывался на ссору. Он с такой силой сжал его в своих длинных руках, что у Югэ кости затрещали. Обезумев от боли, он до крови укусил великана за руку.

— А! Волченок! — крикну Брикетайль, выпустив его.

Он выхватил из ножен свою шпагу. Югэ схватил попавшуюся на земле палку и ждал его твердо. Первым же ударом Брикетайль разрубил пополам эту палку. Он и не думал остановиться, как вдруг две злых собаки бросились из глубины двора с лаем и раскрытой пастью. Брикетайль едва успел отскочить назад.

— Бери, Дракон! Хватай Фебея! — кричал Агриппа, появляясь вдали с мушкетами.

Брикетайль отступал, удерживая шпагой страшных псов, которые не отставали и кидались на него, как бешенные. Уже плащ, которым он обмотал себе левую руку был в клочьях, и он чувствовал у себя на ногах горячее дыхание собак, но, увидев за собой дерево, он отчаянным скачком вспрыгнул на ветку.

Дракон и Фебея бегали с воем кругом дерева, поднимались на ствол передними лапами и красными глазами грозили ещё солдату.

Агриппа в одну минуту добежал к ним.

— А если я вам раздроблю голову из этого мушкета, разве я буду не прав? — крикнул он Брикетайлю сердитым голосом…Будь вы на моем месте, вы бы так и сделали! … Но вы — мой пленник… Я лучше подожду… Когда-нибудь да придется ж вам сойти вниз.

Стоя на большой ветке, Брикетайль смотрел вокруг, куда бы бежать, откуда бы бы защищаться. Ничего кругом, кроме голого, ровного двора, а под деревом две собаки, не спускающие с него глаз. Вздумай он соскочит — и в ту же минуту их крепкие челюсти вопьются ему в шею.

— Гром и молния! — вскричал он.

— Попались, — возразил Агриппа. — Надо сдаваться.

— На каких условиях?

— Прежде всего — вот этот перстень, который вы украли.

— Просто шутка! Я с тем и взял его, чтобы отдать назад… Вот он.

Он снял с пальца перстень Югэ и бросил его в шляпу Агриппе.

— Теперь — вашу шпагу и ваш кинжал.

— А если я поклянусь вам, что не пущу их в дело?

— Мне будет гораздо спокойней, когда шпага и кинжал не будут больше у вас в руках.

Брикетайль прикусил губу и, обратясь к Югэ, который смотрел на всю эту сцену, сложив руки, спросил его:

— Что вы на это скажете? Я увидел герб на вашем перстне и принял вас за дворянина.

— Именно потому, что я дворянин, я и вижу что вы не дворянского рода.

— Что же, ты принимаешь меня за незаконнорожденного, что ли?

Гнев опять овладел им и он смерил глазами расстояние до земли и уж совсем было приготовился спрыгнуть вниз, но в эту минуту он увидел бегущих из заставы целой толпой крестьян с косами, топорами и копьями, а от них он уж наверняка не спасся бы если бы даже и одолел Агриппу, Югэ и обеих собак.

Проклятие вырвалось у него, и, выхватив из ножен шпагу и кинжал, он с силой швырнул их на песок.

— Теперь можете и сойти! — крикнул ему Агриппа, поднимая брошенное оружие.

Собак он взял за ошейники, и они только рычали.

В одну секунду солдат соскочил с дерева и, став прямо против Югэ, посмотрел на него молча. Его лицо, только что пылавшее диким гневом, вдруг стало бесстрастным и на нем показался какой-то отблеск благородства. Потом, проткнув руку и отвернув рукав, он показал кровавую рану и сказал:

— Вот тут у меня останется такой знак на память, которого я не забуду. Клянусь вам честью дворянина, а я — дворянин, можете мне поверить, постарайтесь лучше никогда не встречаться со мной.

И, выпрямившись во весь рост, с надменным видом, он прибавил:

— А теперь прикажите меня выпустить!

— А вот там дверь! — ответил Агриппа, указывая на угол. — Но позвольте мне проводить вас: там есть люди, которые могли бы напасть на вас, если меня не будет с вами.

Когда дверь отворилась, Брикетайль увидел, что в самом деле такая предосторожность не была лишней. Его окружило человек тридцать, готовых на него броситься, но Агриппа сделал знак рукой:

— Этот господин признался, что был неправ. Теперь это — ягненок. Нам остается только, друзья мои, пожелать ему счастливого пути… Но не мешает ему подальше обходить дубы, которые могут попасться ему на дороге: как раз может на одном из них когда-нибудь повиснуть.

Взрыв смеха отвечал ему.

— А, канальи! Если б только у меня была шпага. — Проворчал солдат и тут же снова принял невозмутимый вид, бросив на крестьян презрительный взгляд.

Полоумный малый, бывший все ещё на службе у графа де Монтестрюка, подвел поджарую лошадь бандита. Он сел верхом не спеша и поехал, высоко подняв голову.

Когда он завернул за угол стены, Агриппа положил руку на плечо графа Югэ и сказал:

— Вот ваш первый враг!

 

7. Гостиница красной лисицы

Во время прогулок молодой граф почти никогда не расставался с мальчиком-сиротой из деревни. У мальчика не было ни родни, ни пристанища, и Югэ, приютив его, нашел себе не только преданного слугу, но и друга. Звали его Коклико за красный цвет волос.

Малый был вообще очень некрасив и неуклюж: большая голова на узких плечах, длинные руки, худые ноги, все тело будто развинченное, маленькие глазки на круглом как блин лице; но за доброту и услужливость все забывали о его безобразии. Перед Югэ мальчик благоговел, Югэ был для него больше, чем идол, он был — великий человек.

Дружба их началась как-то в зимний вечер: в углу под забором маленький Югэ — ему было тогда лет десять — нашел полузамерзшего Коклико, лежащего рядом с большой связкой хвороста, слишком тяжелой для его слабых плеч. Ноги у него были голые, в разбитых башмаках, руки посинели. Сердце Югэ сжалось от сострадания; ни просьбами, ни убеждением он ничего не мог добиться от бедного мальчика; взвалил его себе на плечи, кое-как дотащил до Тестеры и положил к себе на кровать. Тепло оживило бедняжку, и как только он открыл глаза, прежде всего увидел возле себя чашку горячего супа.

— Ну-ка поешь, — сказал ему Югэ.

Мальчик взял съел суп не говоря ни слова. Но когда он понял наконец, что ещё жив, глаза его наполнились слезами и сложив руки. он сказал:

— Как же это? На вас такое богатая одежда, а вы приняли участие в таком оборванце, как я?

Эти слова тронули Югэ и он понял, до какой нищеты дошел этот сирота. Одежда Югэ, показавшаяся богатой беспризорнику, была просто без дыр и пятен.

— Подожди, — сказал он ему, — ты бросишь эти лохмотья, а матушка даст тебе хорошую одежду, в которой тебе будет тепло.

Графиня де Монтестрюк немедленно исполнила желание сына: Коклико одели с ног до головы. Потом она отвела Югэ в сторону и сказала ему:

— Ты спас человека, и теперь на тебе лежит обязанность заботиться о его душе.

— Как это?

— Ты должен заботиться об этом несчастном и не допустить, чтобы он бродил бесприютным и одиноким.

— Что же мне делать?

— Подумай сам и скажи мне, что придумаешь.

Вечером за обедом Югэ сказал матери:

— Кажется, я нашел средство.

— Посмотрим, какое?

— Дурачок, который живет у нас из милости, не в силах справиться со всеми работами по дому: надо и дров нарубить, и воды накачать, и за припасами сходить, и в саду работать, и коров пасти, и хворосту принести, да мало ли ещё что! Коклико примется за работу. Таким образом он будет зарабатывать свой хлеб. А я стану учить его читать.

— Прекрасно! — сказала графиня, обняв сына, — с сегодняшнего дня Коклико живет у нас в доме.

Коклико, не чувствуя больше ни голода, ни холода, вообразил, что он в раю.

Если ребенок перенес столько лишений, сколько выпало на долю Коклико, и не умер, значит у него железное здоровье и он силен, как жеребенок, выросший на воле. Коклико работал в Тестере за взрослого человека. Он также с большим усердием занимался уроками, которые давал ему Югэ с аккуратностью старого учителя. Но учиться читать, проведя столько лет на вольном воздухе, не очень то легко. Коклико бил себя кулаками по голове и приходил в отчаяние перед этими таинственными знаками.

— Ничего не понимаю! — говорил он со слезами, — какой же я болван!

Эти слова засели у него в голове и он почти всегда начинал ими фразу:

— Какой же я болван! …

А между тем он только казался простачком: в сущности, он был хитер — как лисица, ловок — как обезьяна и проворен — как белка. Не нужно было ему повторять два раза одно и то же. Он все понимал с полуслова и все замечал.

Скоро он доказал это.

Как-то случилось, что Югэ, который ничего не боялся, вздумал перейти вышедшую из берегов речку, чтобы поймать в яму карпов. Вдруг он оступился и его понесло течением, и, хотя он умел плавать, как рыба, он запутался в водорослях и едва не утонул.

Коклико, увидев беду, бросил лодку, подплыл и вытащил Югэ на берег уже без чувств. Вблизи были мельники; они бросились на помощь и окружили Югэ, советы посыпались со всех сторон. Наиболее сообразительные предлагали подвесить его за ноги, чтобы из него вылилась вода. Коклико протестовал.

— Хорошее лекарство! И здорового-то оно убьет! — вскричал он.

— Так что же с ним делать?

— Я такой уж болван, а вот мне кажется, что тут не воде дело, которой наглотался — ему просто недостает воздуха. Надо, значит, чтоб он вдохнул и согрелся, а то он совсем холодный.

И не теряя ни минуты Коклико унес Югэ, раздел его и положил у огня так, чтобы голова была повыше.

— А теперь дайте-ка поскорей водки!

Его слушались, сами не зная почему. Смочив водкой шерстяную тряпку, Коклико принялся изо всех сил растирать пострадавшего. Мельники взялись тоже, кто за руки, кто за ноги. Коклико открыл все окна, чтобы было побольше воздуха. Наконец, грудь Югэ поднялась и он открыл глаза. Первым движением Коклико было броситься ему на шею.

— Вот как надо спасать утопленника, хоть я и болван — а додумался сам.

Югэ подрастал. Герцог де Мирпуа, навещавший их время от времени в Тестере, разрешил Югэ охотиться на зайцев в его лесах, и Югэ использовал эту возможность: то ставил силки в кустах, то охотился с луком и стрелами. Эта охота была для него любимым отдыхом от занятий; Коклико всегда был при нем.

Раз как-то вечером, они стояли на опушке леса и мимо них проехал верхом господин с большой свитой. Это был человек большого роста и важного вида, лет тридцати; все знали, что у него горячая голова и что он скор на руку; горд он был, как эрцгерцог и ничего не стеснялся. Звали его маркиз де Сент-Эллис; именно он он купил у жидов-барышников замок Монтестрюк, заложенный им графом Гедеоном. Югэ в самую минуту их встречи опускал в сумку штук пять убитых им кроликов.

Маркиз остановился и крикнул, важно подбоченясь:

— А сколько тут кроликов украдено?

— Ни одного не украдено, а поймано много, — возразил Югэ, поднимая голову.

— Я, такой болван, не ответил бы ни слова, — проворчал Коклико.

— Это герцог де Мирпуа позволил тебе бродяжничать по своей земле? — продолжал маркиз, в то время, как Югэ закрывал сумку.

— Он самый, и я не понимаю, зачем вы вмешиваетесь не в свое дело?

— Э! Да собачонка, кажется, лает! А после ещё кусаться станет! — сказал маркиз презрительно. — Ну не стыдно ли на свою землю такого негодяя, как ты?

— Стыдно тому, кто сидя на лошади, оскорбляет пешего, да еще, когда их десять против одного.

— Ах ты дерзкий! — вскричал маркиз и, обратясь к одному из окружавших его людей, сказал:

— Поди-ка, нарви уши этому мальчишке!

— Вот этого-то я и боялся! — прошептал Коклико и прибавил на ухо товарищу:

— Бегите же теперь скорей.

Но Югэ уперся покрепче на ногах и поджидал посланного человека, он подпустил его к себе, и когда тот поднял руку, чтобы схватить его, Югэ отскочил в сторону, подставил ему ногу и сильным ударом кулака в грудь сбросил его кувырком в ров.

— Что вы на это скажете, маркиз? — спросил он. — У мальчишки есть и зубы.

— А вот я ему их выбью! — проревел маркиз в бешенстве и, выхватив пистолет из кобуры, выстрелил; но Югэ во-время успел отскочить.

— Не попали! — вскричал он, смеясь. Вот когда я стреляю, так всегда попадаю.

И прежде, чем маркиз мог догадаться, что он хочет делать, Югэ вскочил на бугор и положил стрелу на лук:

— Берегите шапку, маркиз; я не убиваю, а только заставляю невеж мне кланяться.

Стрела просвистела и, как стрела Вильгельма Телля сняла когда-то яблоко с головы сына, так и стрела Югэ свалила на землю алую шапку с меховой опушкой, бывшую на голове у маркиза.

Маркиз испустил яростный крик и, дав шпоры коню, хотел броситься на Югэ, но и тот не зевал: одним скачком он бросился в лес, который по густоте своей был недоступен лошади. Прежде, чем маркиз взобрался на бугор, разделявший их, Югэ уже скрылся и догнал Коклико, который бежал раньше, захватив сумку с кроликами. Ветер сильно раскачивал деревья и кустарник, и оба товарища исчезли, как волчата, не оставив за собой никаких следов.

Маркиз тщетно искал на опушке леса хотя бы малейшую тропинку, чтобы броситься в погоню за беглецами; ветки били его по лицу, густая листва слепила глаза, острые шипы кололи со всех сторон.

— Мы ещё увидимся! — крикнул он, наконец, громовым голосом.

— Надеюсь! — отвечал ему голос издали, донесясь по ветру через волны качающихся веток.

Югэ и маркиз должны были в самом деле встретиться.

В день рождения и именин Югэ, с позволения матери, собирал своих товарищей, бродил с ними по полям а потом угощал их в какой-нибудь гостинице.

В Иль-ан-Ноэ была в то время гостиница, куда собирался народ в дни ярмарок; она соперничала в славе с «Золотым карпом» в Сен-Жан ле Контале. Югэ выбрал как то раз эту самую гостиницу «Красной лисицы», чтобы погулять в ней с друзьями, и заказал хороший обед, гордо ударив по карману, в котором звенели деньги, положенные Агриппой. Пока ставили кастрюли на огонь и накрывали стол, он побежал по деревне собирать лучший виноград и самые спелые фрукты на шпалерах.

Между тем, подъехал маркиз де Сент-Эллис с собаками и охотниками; с ними было двое или трое друзей, и все они сильно шумели. Смуглый красавец-конюший с грустным и гордым лицом, закутанный в белый шерстяной плащ, соскочил с лошади и, взяв за узду лошадь маркиза, помог ему сойти.

Войдя в гостиницу с друзьями и конюшим, маркиз закричал, стуча ручкой хлыста по столу:

— Ну, вы там! Обедать! Да поскорей! А ты, Кадур, забудь законы своего пророка против вина, ступай в погреб и принеси нам побольше старых бутылок из тех, что хозяин, как хороший знаток, прячет за связками хвороста.

Араб, не отвечая ни слова, медленно вышел.

Маркиз в эту минуту увидел накрытый скатертью стол и расставленные тарелки. Девушка с голыми руками принесла суповую чашу, от которой шел аппетитный пар.

— Черт возьми! — сказал маркиз, — это просто волшебство какое-то, нам и ждать было некогда.

И он храбро сел за стол и протянул стакан, чтоб ему налили пить.

Служанка немного замялась, но, получив поцелуй в щеку и деньги в руку, ушла, улыбаясь.

— А мне что за дело? — сказала она, — пусть сами разбираются, как знают!

Когда Югэ возвратился и увидел, что за его столом сидят уже другие, он очень вежливо заявил свои права.

— Идите своей дорогой, любезный,! — отвечал, не глядя на него, маркиз с набитым ртом.

— Господи! Маркиз! — сказал Коклико, узнав с трепетом его голос.

Но Югэ повторил свои слова настойчивей: он заказал обед, он заплатил за него, обед принадлежит ему.

Маркиз обернулся и узнал его.

— Э! — сказал он, меряя его взглядом, — да это — охотник за кроликами!

— Пропали мы! — прошептал Коклико.

А маркиз, наливая свой стакан, продолжал невозмутимо:

— Ну, счастлив твой Бог, что ты являешься в такую минуту, когда я вкусно ем и не хочу сердиться. И за это славное вино я, так и быть, прощаю тебе обиду там, на опушке леса… Бери же себе кусок хлеба и убирайся!

Кадур вошел в эту минуту и, проходя мимо Югэ, сказал ему тихо, не смотря на него:

Ты слабей, чем они — смолчи…

Но Югэ не хотел молчать; он начинал уже горячиться. Коклико тащил его за рукав, но он пошел прямо к столу, и, ударив рукой по скатерти, сказал:

— Все, что есть на ней принадлежит мне; я своего не уступлю!

— Я такой уж болван, когда сила не на моей стороне, я ухожу потихоньку, — шептал Коклико.

На этот раз и маркиз разразился гневом. Он тоже ударил кулаком по столу, да так сильно, что стаканы и тарелки зазвенели, и крикнул, вставая:

— А, ты хочешь, чтобы я вспомнил старое? … Ну хорошо же! Заплатишь ты мне разом и за то, и за это!

— Ну, теперь надо смотреть в оба! — проворчал Коклико, засучивая рукава на всякий случай.

Маркиз сделал знак двум слугам, которые бросились на Югэ; но он был сильней, чем казалось, и одним ударом свалил обоих на пол.

Кадур подошел скорым шагом к маркизу и сказал:

— Не позволит ли мне господин поговорить с этим человеком? Он молод, как и я, и может быть…

Но маркиз оттолкнул его с бешенством и крикнул:

— Ты! Убирайся, а не то я пришибу и тебя, неверная собака!

И обратился к слугам:

— Схватить его, живого или мертвого!

Охотники бросились на Югэ; Коклико и несколько товарищей кинулись к нему на помощь; слуги друзей маркиза вмешались тоже в общую свалку посредине комнаты, между опрокинутых стульев. Удары сыпались градом. Один Кадур, сжав кулаки, держался в стороне. Сидевшие за столом громко смеялись. Товарищи Югэ были и ростом меньше его, и гораздо слабей; некоторые бросились вон; другие, избитые, попрятались по углам; Коклико лежал уже без чувств на полу. Югэ должен быть уступить силе и тоже упал. Все платье на нем было изодрано в клочья, его связали и положили на скамью.

— А теперь моя очередь, — сказал маркиз, — такой скверный негодяй, как ты, стоит хорошего наказания… Вот тебя сейчас выпорют, как собаку.

— Меня! — крикнул Югэ и сделал отчаянное усилие разорвать сдавившие его веревки.

— Ничего не сделаешь, — возразил маркиз, — веревки врежутся в твое тело прежде, чем лопнут.

И в самом деле, вокруг кистей его рук показались красные полосы, а руки посинели.

Между тем, с него спустили штаны и ремнем привязали ноги и плечи к скамье, растянув его спиной кверху.

Один из охотников взял в руки длинный и гибкий ивовый прут и несколько раз свистнул им по воздуху.

— Бей! — крикнул маркиз.

Глухой стон, вызванный скорей бешенством, чем болью, раздался за первым ударом. После третьего удара Югэ лишился чувств.

— Довольно! — сказал маркиз и велел развязать веревки и прыснуть ему в лицо водой, чтобы привести в чувство.

— Вот так наказывают школьников, — прибавил он.

— Маркиз, — сказал Югэ, устремив на него глаза, налитые кровью, — напрасно вы меня не убили: я отомщу вам.

— Попробуй! — отвечал маркиз с презрением и сел снова за стол.

Югэ возвращался в Тестеру, как помешанный. Жилы у него вздулись, виски бились, в голове звенело. Он спрашивал себя, неужели все это было с ним в самом деле: эта встреча, брань, борьба, розги?.. Он весь дрожал и крики бешенства вырывались у него из груди. Коклико тащился кое-как вслед за ним.

Когда Югэ прошел уже мимо последних домов деревни, он услышал за собой шаги бежавшего человека. Он обернулся и узнал араба; белый бурнус его развевался по ветру; он скоро догнал Югэ и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Ты был храбр, будь теперь и терпелив. Терпение — это червь, подтачивающий корни дуба, это капля воды, пробивающая скалу.

Он снял свою руку с плеча Югэ и бросился назад, завернувшись в широкие складки своего бурнуса.

Агриппа первый увидел Югэ и был испуган выражением отчаяния на его; прежде чем он раскрыл рот, Югэ сказал ему:

— Оставь меня, я прежде хочу говорить с матушкой.

Он побежал к ней в комнату. Графиня ахнула, взглянув на него: перед ней стоял граф Гедеон, каким он бывал в минуты сильного гнева. Югэ бросился к ней и хриплым голосом, без слез, с глухим бешенством рассказал ей все, что случилось в гостинице «Красной лисицы», спор, борьбу, удары и свой обморок, заключавший сечение.

Графиня де Монтестрюк страшно побледнела. Она схватила сына за руку и спросила:

— Ты отомстишь за себя?

— О! Да, клянусь вам!

— Не клянись! Я это вижу по твоим глазам … но — подожди!

Это слово, напомнившее ему слова Кадура, заставило Югэ подскочит на месте.

— Ждать! …Когда там наверху есть десяток шпаг, не считая той, которая висит в головах моей кровати и покрыта пятнами крови по самую рукоятку!

— Подожди, говорю я тебе: месть — такое кушанье, которое надо есть холодным.

Графиня положила руку на голову сына, подумала с минуту и продолжала:

— У тебя течет в жилах благородная кровь; следовательно ты должен мстить со шпагой в руке, это ясно. Но ты не должен пасть в этом поединке первым! Что стало бы со мной, если бы он убил тебя, этот маркиз? Он взял бы у меня ещё сына после замка! Нет! Нет! Но, если бы и ты всадил ему шпагу в грудь, и этого было бы ещё мало! Где же было бы страдание, где же было бы унижение? Надо, чтобы он перенес то же самое, что ты сам, и таким же точно образом.

— Но как это сделать?

— Случай хоть и хромает, но все-таки приходит! Когда человек с твоим именем получает благодеяние, он воздает за него сторицей; когда он получает оскорбление, он возвращает его вчетверо! Несколько месяцев позднее или раньше, что же это значит? Карауль, ищи; своим терпением ты ещё докажешь, что у тебя воля и долгая и упорная… Готовься… не отдавай ничего случаю… думай только о том, как бы победить. И знаешь, почему я говорю тебе с такой суровостью, сын мой? Потому, что ты носишь имя, у которого нет другого представителя и защитника, кроме тебя, и ты один отвечаешь за это имя; потому, что твой долг — передать его незапятнанным тем, кто родится от тебя, таким точно, каким ты получил его от отца, умершего со шпагой в руке; потому, что ты только ещё вступаешь в жизнь и дурно бы вступил в нее, если бы не отомстил тому, кто нанес тебе смертельное оскорбление. Надо, чтобы по первому же твоему удару все узнали, от какой крови ты происходишь. Да! Моим голосом говорит тебе дух отца твоего. Повинуйся ему. Маркиз этот, говорят, опасный человек… надо, значит, чтобы рука твоя приучилась ещё лучше владеть шпагой, надо изучить все уловки. Ищи средств, составляй план; а когда придет час, когда ты будешь уверен, что он у тебя в руках, — тогда и порази его!

От страшного отчаяния, подавлявшего Югэ ещё минуту назад, на лице у него осталась только синеватая бледность. Волнение улеглось в нем окончательно.

Вы будете довольны мной, матушка. Я буду ждать и отомщу маркизу.

 

8. Комедия и трагедия

Прошел день, и можно уж было подумать, что сын графа Гедеона совсем забыл о происшедшем в гостинице «Красная лисица». Он не говорил об этом ни с кем, даже с Коклико. Когда кто-нибудь из бывших при этом делал какой-нибудь намек, Югэ делал вид, что не слышит, или разговаривал о другом. Однако, он рассказал обо всем и поверил свои планы Агриппе.

— Графиня права, — сказал старик, выслушав все внимательно, — толковать мщении — значит давать ему выдохнуться и разлететься дымом, а молчать — значит давать ему укорениться… К тому же, зачем предупреждать своего врага? Особенно, если сила на его стороне.

Теперь они чаще бывали в зале, где собрано было всякое оружие. Коклико ходил с ними туда и все удивлялся, к чему это они фехтуют с таким усердием; но он так привык подражать во всем Югэ, что и сам стал часто снимать шпагу со стены и тоже набивал руку.

Иногда Югэ требовал, чтобы он становился рядом с Агриппой и чтоб они бились вдвоем против него одного. Удваивая внимательность, Югэ успевал иногда сладить с ними благодаря своей ловкости и проворству.

— Браво! — кричал Агриппа в восторге.

— Ах, — отвечал Югэ, — все это ещё не то, что Брикетайль!

— Да нет же, совсем нет! — возражал Коклико, которому в голову не могло прийти, что Югэ мог уступать кому бы то ни было на свете, даже самому богу Марсу.

Прошло года полтора со времени происшествия в гостинице «Красная лисица», когда Югэ, не пропускавший ни одного случая узнать о привычках и образе жизни маркиза де Сент-Эллиса, созвал к себе всех, кто был с ним тогда в Иль-ан-Ноэ, и сказал им:

— Друзья мои, вы не забыли, что случилось с нами в «Красной лисице», когда мы встретили маркиза Сент-Эллиса?

— Разумеется, нет, — вскричали все разом.

— Хорошо! Я вспоминаю об этом каждый день и каждый час, и теперь говорю с вами для того именно, чтобы узнать, хотите ли и вы вспомнить вместе со мной? Ты, Жаклен, что думаешь?

Жаклен отделился от прочих и, подойдя ближе, отвечал:

— А я не говорил об этом с вами никогда потому только, что вы сами об этом, казалось, не думали… Мне же эта история приходит на ум беспрестанно… Подумайте только! Я хромал целых шесть недель!

— Значит, если бы вам предложили отплатить маркизу, вы согласились бы?

Раздался дружный крик:

— Все! Все!

— И поклянетесь ли вы повиноваться мне во всем, как солдаты своему командиру?

— Клянемся!

— И идти за мной повсюду, куда я поведу вас?

— Всюду!

— Хорошо! Надейтесь же на меня так, как я на вас надеюсь!

Как только он это произнес, перед ним появился на дороге фокусник с медведем на цепи. Трудно было решить, кто более жалок — человек или медведь; первый был весь в лохмотьях, на втором облезла вся шерсть и ребра торчали наружу.

Бедняга, увидевши толпу молодых людей, потянул медведя за цепь и, подставив палку, заставил его прыгать. Медведь плясал неохотно. Сам хозяин тоже был невесел, по его впалым щекам было видно, что он не каждое утро завтракает и не каждый вечер ужинает. У Коклико сердце сжалось при виде этого несчастного и, взяв в руки шляпу, он обратился к товарищами:

— Подайте этому бедняку и его медведю!

Каждый достал, что мог, кто медный грош, кто кусок хлеба. Когда шляпа была полна, Коклико высыпал собранное в мешок фокусника. После всех Коклико подошел к Югэ, который бросил в шляпу серебряный экю. Никогда бедняге и не грезилось такого праздника. Поблагодарив всех, он отдал медведю половину собранного хлеба.

— Вот и видно добрую душу! — сказал Коклико.

Медведь присел на задние лапы и, взяв в передние кусок хлеба, принялся есть, маленькие глазки его сияли удовольствием.

— Подходите смело, — сказал фокусник, заметив, что все отошли подальше, с тех пор, как он снял намордник с медведя, — он не злой и ничего вам не сделает.

Коклико, желая показать свою храбрость, погладил медведя по шерсти, медведь не зарычал, а посмотрел на Коклико, как будто говоря:

— Я узнаю тебя, ты собрал подаяние!

— Не бойтесь, — продолжал фокусник, садясь рядом с медведем, — Виктор, так зовут моего медведя, и я умеем быть благодарными, и если случится нужда в нас когда-нибудь, вы нас всегда найдете.

Два дня спустя Югэ, обдумав свой план, опять собрал своих товарищей.

— Маркиз приезжал к нам, — сказал он, — мы должны отдать ему визит… Он съел наш обед в «Красной лисице». Хотите, мы съедим его ужин в Сен-Сави?

— Хотим! Хотим! — закричали все в восторге от одной мысли съесть ужин маркиза.

— Итак, завтра утром будьте готовы на рассвете идти за мной.

Назавтра Югэ сделал всем смотр и, выбрав самых решительных, предупредил их, что игра будет серьезная и может кончиться смертью.

— Итак, если кто-нибудь из вас не хочет идти до конца, пусть идет домой… Я сердиться не буду.

Никто не тронулся. Убедившись, что ни один из них не убежит, Югэ повел их прямо в заброшенный старый домишко, показал в углу целый ворох потешных костюмов и велел переодеться. Переодевшись, группа молодежи стала похожа на циркачей или цыган.

Молодые люди хохотали, глядя друг на друга. В париках и с фальшивыми бородами, они стали неузнаваемы.

— А теперь, — сказал Югэ, — поищите в другом углу оружие, которое там приготовлено, и спрячьте под платье.

Здесь было спрятано за разобранными бочками столько кинжалов и пистолетов, что каждый мог выбрать, что ему нравилось.

Это было ещё не все. Тут же нашлось множество тут же нашлось множество разных музыкальных инструментов, которых достало бы на все кошачьи концерты в провинции.

— Разберите трубы и барабаны, — сказал Югэ, — тут особого искусства не требуется. Вы сами увидите, что эти вещи тоже пригодятся.

Инструменты разобраны были со смехом и прицеплены рядом с оружием.

Как только со всем этим было покончено, Югэ приказал:

— А теперь, пора нам и в путь!

Замок, в котором жил в это время маркиз, находился в глухом месте, в окрестностях Сен-Сави, и потому назывался тем же именем. Толпа пошла весело в ту сторону. На дороге не без удивления они встретили фокусника с медведем, которые как будто поджидали их за углом забора.

— А, Виктор! — сказал кто-то.

Компания ещё больше удивилась, увидев, что медведь с хозяином двинулись вслед за ними и тем же шагом, как и они.

— Ну, это мне пришло в голову, — сказал Коклико со скромным видом

— Тебе? Такому болвану?

— Мне, такому болвану! Это-то именно мне и удивительно.

И развеселившийся Коклико повесил бубен на шею Виктору.

— Он участвует в экспедиции, — сказал он, — надо, чтобы он участвовал и в оркестре.

Дойдя до ворот замка, по приказанию начальника, толпа остановилась и, выстроившись в ряд, принялась бить в барабан, трубить в трубы и дудки, играть на мандолинах и лютнях, и притом с таким усердием и силой, что все слуги высыпали к окошкам.

Увидевши музыкантов, все население кухни, передней и конюшни испустило крик восторга и не устояло против искушения посмотреть поближе на эти странные вещи. Все бросились бегом на лестницы и к дверям, и в одну минуту были во дворе.

Югэ ожидал их невозмутимо, с огромной меховой шапкой на голове и в пестром плаще, совершенным царем — волхвом. Возле него Коклико, тоже в пресмешном костюме, бил в барабан.

Как только высыпала толпа слуг из замка, Югэ подал сигнал деревянным золоченным скипетром. Оркестр прибавил жару, а медведь, ободренный этим адским шумом, принялся плясать, выделывая с ловкостью и быстротой самые лучшие свои штуки.

Как только все развеселились, Югэ, увидев дворецкого, которого нельзя было не узнать по золотой цепи на шее и важному и величественному виду, пошел к нему и, поклонившись самым почтительным образом, предложил сыграть комедию.

— Он хочет, — сказал Югэ, — показать свое искусство ему первому, и если человек с таким образованным вкусом будет доволен их игрой, то заплатит за труды, сколько сам захочет, а теперь пусть велит подать несколько кружек вина актерам, которые так счастливы будут повеселить его милость.

Польщенный этой речью, дворецкий улыбнулся, самым величественным шагом пошел впереди группы и ввел её в замок; медведь шел опять следом с бубнами в лапе.

Веселая компания очутилась в длинной галерее, из которой винтовая лестница вела во внутренний дворик, обнесенный со всех сторон высокой голой стеной. На стоявших в этой галерее столах скоро появились жбаны и кружки, и вокруг них столпилась вся прислуга маркиза. Рядом, через большие стеклянные двери виднелся в соседней комнате накрытый стол с дорогой посудой.

— Это столовая самого маркиза, — сказал дворецкий, снимая шляпу, — если мне понравится ваше представление, я доложу его милости и он сам пожалует вас посмотреть и послушать.

Какая честь! — вскричал Югэ, кланяясь почтительно.

У молодежи были в свежей памяти разные сценки, виденные ими в Оше на ярмарке, и спектакль, в который они, как в готовую рамку, вставляли все, что им только на ум приходило, получился на славу. Для медведя и его хозяина тоже нашлись роли. Развеселившись, один из конюхов налил себе стакан, охотник сделал то же, а за ними и прочие принялись усердно попивать. скоро повар с двумя поваренками принес огромные куски холодного мяса и попотчевал ими комедиантов.

— Кушайте сами прежде, — отвечал вежливо Югэ.

Прислуге такая вежливость понравилась; она принялась есть, а шутки шли своим порядком. все кричали и хохотали до упаду. Коклико, набеливший свое красное лицо мукой, старался изо всех сил и вызывал самые громкие аплодисменты расходившейся публики. Медведю тоже доставалось их немало.

Ободренный таким успехом, и видя, что публика порядочно нагрузилась, Коклико крикнул:

— Все это сущие пустяки! А вот что бы вы сказали, если бы увидели страшный скачок медведя при дворе китайского императора? Вот это так истинно чудо! Славный вышел бы финал!

— Страшный скачок! — закричали со всех сторон. — Давайте страшный скачок!

Коклико раскланялся и провозгласил:

— Хозяин мой, знаменитый и великолепный дон Гузман Патрицио и Гомез Фуэрас Овьедо, от души желает потешить честную компанию, но в этом зале слишком низко!

— Как, слишком низко? — крикнул дворецкий, обидевшись.

— Да, ваша милость, так точно, и вот сам китайский император, — Коклико указал своим скипетром на медвежьего хозяина, который поклонился, — сам китайский император вам скажет, что медведь здесь разобьет себе голову о потолок. У него такая удивительная легкость, что он легко достает, когда скачет, до облаков, а раз как-то зацепился за рог месяца! Страшный скачок надо делать в чистом поле или на дворе… вот тут бы, например, отлично было!

— Во двор! Во двор! — крикнули все в один голос.

Все бросились на лестницу и побежали вниз с шумом и смехом, толкая друг друга.

— Не зевай, смотри за Виктором, — шепнул Коклико фокуснику, а тот кивнул в ответ.

Актеры вышли из галереи вслед за прислугой, которая уже рассыпалась по двору; вдруг показался и медведь без намордника; раздались крики и публика кинулась толпой к противоположной стене.

— Теперь смотрите, господа и дамы, начинается! — крикнул фокусник.

Воцарилось мертвое молчание, все головы вытянулись вперед, чтобы лучше видеть, а фокусник взял медведя осторожно за ухо и привязал на веревке к кольцу, вделанному в стену у самой двери.

Кончив это, он слегка кольнул его в плечо. Виктор встал на задние лапы, зарычал и показал свои острые зубы. прислуга у стены подалась ещё назад.

— Посмотри-ка хорошенько на этих добрых людей, там вот перед тобой, — сказал фокусник, — как только кто-нибудь из них задумает двинуться с места, — ты верно, друг Виктор, не прочь покушать, — можешь хватать и кушать себе на здоровье.

Виктор зарычал ещё злей, а публика задрожала от ужаса.

Тогда фокусник выпрямился во весь рост и, оставляя медведя, усевшегося на задних лапах прямо перед дверью, сказал своим товарищам, смотревшим из окон:

— Теперь, господа, можете пировать, сколько хотите; никто не пройдет в эту дверь без позволения Виктора, а он, ручаюсь вам никому этого позволения не даст.

— За стол! — крикнул Югэ.

Товарищи его тоже не дремали: они успели все очистить в буфете и на кухне. Стол, накрытый для маркиза Сент-Эллиса, буквально гнулся под множеством разнообразных блюд. За них принялись со всех сторон и шум поднялся страшный.

То, чего желал и ожидал Югэ, случилось: маркиз, разбуженный шумом и целый час напрасно звавший кого-нибудь, решился наконец сам посмотреть, что это за шум потрясает своды его замка. Догадываясь, что происходит что-то необыкновенное, он оделся наскоро, прицепил шпагу и пошел в зал, откуда раздавался этот жуткий гвалт.

Открыв дверь, он остановился на пороге, онемев от удивления и гнева.

За спиной у него кто-то подкрался, как кошка, и улыбнулся, увидев Югэ. Это был араб, бывший с маркизом в «Красной лисице», тот самый, который один из всех тогда говорил с Югэ дружелюбно. На нем был тот же белый шерстяной бурнус, а в складках блестел широкий кинжал.

Югэ встал и, кланяясь маркизу, сказал:

— Вы обедали в Иль-ан-Ноэ, а мы ужинаем в Сен-Сави!

И, сорвав с себя парик и длинную бороду, с полным стаканом в руке, он прибавил:

— За ваше здоровье, маркиз!

Маркиз узнал его и испустил крик бешенства. Он обвел глазами всю комнату, удивляясь, что никого из слуг не видно.

— Кадур! — крикнул он, — отвори все двери и звони во все колокола! Зови Ландри, зови Доминика, Бертрана и Жюстена! Зови всех этих каналий… И если через пять они все не соберутся здесь, я им всем распорю брюхо!

Кадур, продолжавший смотреть на Югэ, не двинулся с места.

— Вы ищите своих людей, маркиз, сказал Коклико, кланяясь низко; не угодно ли вам взглянуть на окошко: вы сами убедитесь, что никто не идет вам на помощь, потому только, что не может двинуться с места. Извольте сами взглянуть, что там такое.

Маркиз бросился к галерее и увидел во дворе с одной стороны медведя, а с другой — всю свою прислугу. Как только кто-нибудь делал шаг вперед, медведь вставал на задние лапы и показывал зубы и когти. Никто не смел двинуться с места.

— Это мне пришла такая славная мысль, — пояснил Коклико. — Глупый зверь держит на почтительном расстоянии целый гарнизон. Не слишком лестно для рода человеческого!

В эту минуту поднялась портьера в конце галереи и показалась дама в великолепном бархатном платье, вышитом золотом. Она подошла с надменным видом; все глаза обратились на нее. За ней шла служанка с улыбкой на устах.

У дамы были чудные глаза, черные, полные огня; шла она, как настоящая королева. Она обвела всех вокруг спокойным и гордым взором, как будто уверенная, что, кроме почтения и поклонения, ничего не может встретить. И действительно, её решительный вид и ослепительная красота мигом остановили шум и крики; настало мертвое молчание.

Дойдя до середины зала, она развернула веер из перьев, привешенный на золотой цепочке, и спросила:

— Что это значит? Что это за шум?

— Это — мерзавец, которого я уже раз проучил, а теперь ещё и не так проучу за его неслыханную дерзость! — вскричал маркиз в бешенстве.

Югэ встал, отодвинул стул, снял шляпу и, подойдя, сказал:

— Маркиз преувеличивает: в первый раз он схватил меня предательски… А теперь, вы сами увидите, он будет наказан.

Дама безмолвно оглядела Югэ и спросила с улыбкой:

— А как вас зовут?

— Вы сейчас узнаете… А вы кто, позвольте спросить?

— Принцесса Леонора Мамьяни.

— А! Вы итальянка, значит, ещё лучше поймете все, что здесь сейчас произойдет.

И, обратясь к маркизу, продолжал так же хладнокровно:

— Маркиз, из ваших слов я ясно вижу, что вы не забыли, как варварски вы поступили со мной в гостинице «Красная лисица».

Маркиз схватился было за шпагу, но прежде, чем он успел её вынуть, двадцать рук схватили его и отняли всякую возможность защищаться.

— Кадур! Ко мне! — крикнул он в отчаянии.

Но Кадур только молча покачал головой. В одно мгновение с маркиза сняли верхнее платье и, как он ни бился, привязали его к деревянной скамье, оголив спину. Он позеленел от бешенства.

— Год тому назад, я, точно так же как теперь маркиз де Сент-Эллис, был растянут на скамье и связан, — объяснил Югэ принцессе, — как и он я звал на помощь, просил, умолял… Ничто его не тронуло: ни моя молодость, ни то, что я был совершенно прав! Я тогда ещё сказал ему: «Лучше убейте меня! А то я отомщу вам!». Он мне ответил: «Попробуй!». Вот я и попробовал, и мщу теперь за себя.

— Понимаю, — сказала принцесса.

Между тем маркиз отчаянно бился, пытаясь освободиться от веревок, но никакие усилия не помогали. Он испустил хриплый крик.

Принцесса подошла к Югэ и сказала:

— Я провела ночь под его крышей; неужели вы не дадите женщине права просить за своего хозяина?

— Все права за вами, без сомнения, но я обязан отдать ему долг, защитить честь опозоренного имени.

— Эта деревенщина ещё толкует о своем имени! — прохрипел маркиз.

Югэ вынул из-под платья спрятанную шпагу и, подняв руку, сказал:

— Бери свой хлыст, Жаклен!

Жаклен засучил рукава и схватил хлыст.

— Хочешь сто пистолей? — крикнул маркиз.

— Хочешь пятьсот, тысячу, десять тысяч? …

— Ничего!

Удар за удар. Отсчитай ровно двенадцать, Жаклен. Холодный пот лил с лица маркиза.

— Поднимай руку! — крикнул сын графа Гедеона.

— Смотри, Жаклен, я начинаю… Готов ты?

— Готов!

— Ну, так бей, да посильнее! Раз!

Но в ту самую минуту, как хлыст свистнул в воздухе и уже опускался на голые плечи маркиза, Югэ взмахнул шпагой и разрубил хлыст пополам над самыми плечами.

Ропот негодования раздался между молодыми людьми.

— Стой! — крикнул Югэ сильным голосом. Все замолчали.

— Теперь развяжите его.

Товарищи Югэ замялись

— Клялись вы мне, да или нет, слушаться меня во всем? И разве дело до сих пор шло дурно? Повинуйтесь же!

Веревки упали одна за другой. Маркиз вскочил на ноги.

— Шпагу мне! — крикнул он.

— Вам шпагу? Зачем?

— Чтобы убить тебя! Югэ холодно поклонился.

— А! Так вы согласны драться с такой деревенщиной, как я? И вы правы, маркиз, потому что моя кровь стоит вашей.

И пока Коклико, по знаку Югэ, брал шпагу маркиза и подавал ему, Югэ продолжал:

— Вы сейчас спрашивали, как меня зовут, принцесса. Не угодно ли вам прочесть эту бумагу, и прочесть громко? Не мешало бы, чтобы маркиз знал, кто я такой, прежде, чем мы скрестим наши шпаги.

Взглянув с любопытством на того, кто так почтительно опять склонился перед ней, принцесса Леонора посмотрела на бумагу, вынутую молодым человеком из кармана. Лицо её осветилось радостью.

— Ах! Я знаю, что судьба создала вас дворянином! — сказала она. — Она женщина и не могла ошибиться!

И звонким голосом она прочитала:

— Вы видите перед собой моего сына, Югэ-Поля-де Монтестрюка, графа де Шарполя, в чем подписью моей свидетельствую: Луиза де Монтестрюк, графиня де Шарполь.

— А теперь становитесь, становитесь же скорее! Маркиз, у вас ваше имение, а у меня имя.

— Черт возьми! Я хочу ещё и твоей крови!

Маркиз стал в позицию, но Югэ остановил его знаком и, обратясь к своим товарищам, сказал им повелительным голосом:

— Бой как следует! И никому не трогаться с места, даже если я упаду!

Кадур подошел поближе и, скрестив руки, уставился на Югэ.

— А тебя, подлый раб, я велю запороть до смерти! — крикнул маркиз.

В ту же минуту послышался звон оружия. Обе шпаги встретились и столкнулись. У Югэ в руке была та самая шпага, которой отец его убил барона Саккаро. На клинке были ещё видны пятна крови.

Маркиз надеялся сначала легко справиться с молодым графом, но скоро понял, что перед ним противник нешуточный, и стал сам гораздо внимательней. Но как ни быстро он действовал шпагой, конец её всякий раз встречал шпагу Югэ, который хладнокровно, совершенно владея собой, как когда-то с Брикетайлем, прощупывал своего противника. В одну секунду он обвил клинок маркиза и обезоружил его.

Коклико поднял шпагу и подал её маркизу.

— Продолжайте, маркиз, это ничего, — сказал Югэ.

Маркиз явственно расслышал шепот и подавленный смех зрителей и с яростью кинулся на противника.

— Вы открываетесь, маркиз, берегитесь! — сказал Югэ.

И в другой раз, отбив его шпагу с непреодолимой силой, он отбросил её в самый угол зала. Маркиз бросился за ней, как волк, но Коклико опередил его и опять подал ему шпагу рукояткой вперед. Бой возобновился жестокий, упорный, молчаливый. Глаза маркиза горели, как уголья, зубы были стиснуты. Вдруг, и в третий раз шпага его полетела прочь из рук.

— Браво! — крикнула принцесса, удивляясь невольно изящной ловкости и невозмутимому хладнокровию молодого графа.

В отчаянии, совсем обезумев, маркиз схватил себя обеими руками за голову.

— Убейте меня! — вскричал он. — Да убейте же меня, наконец!

— Хорошо! Теперь будет и кровь! — отвечал Югэ, в то время как Коклико опять с улыбкой подавал шпагу маркизу.

Кадур смотрел невозмутимо. Югэ собрался с силами и, не ожидая нападения противника, как только скрестились клинки, кинулся, как пуля и первым же ударом проколол насквозь руку маркиза.

Маркиз хотел поднять на последний бой повисшую бессильно руку, но она упала безжизненно и пальцы выпустили шпагу.

Югэ схватил её и, вложив сам в ножны, висевшие на поясе маркиза, тупо смотревшего на него, сказал:

— Маркиз, носите эту шпагу на службе его величества короля.

Коклико бросился к окну и крикнул фокуснику:

— Эй, приятель! Придержи-ка медведя и освободи гарни зон!

Принцесса подошла к Югэ бледная, взволнованная и сказала:

— Граф, я считаю себя счастливой, что встретилась с вами и надеюсь ещё встретиться. Ваше место — не здесь в глуши, а при дворе. Принцесса Мамьяни ручается за ваш успех там.

Между тем, страшная борьба происходила в душе маркиза. Гнев ещё бушевал в ней. Он побежден у себя дома, и побежден ребенком, у которого еле пробиваются усы! Но, с другой стороны, не простой же человек стоял перед ним. Он сам не знал — не поступил ли бы он так же, окажись на его месте.

А Югэ, казалось, совсем забыл о маркизе. Вложив шпагу в ножны, он собирал своих товарищей и строил их, чтобы уйти из замка.

Наконец, в борьбе добра и зла в душе маркиза победило добро и он сказал, подойдя к Югэ:

— Граф де Монтестрюк, у вас сердце дворянина, как и имя дворянина… Обнимемся.

— Вот это благородно! — вскричала принцесса. — Поклянитесь мне оба, что искренняя дружба свяжет вас обоих отныне навеки!

— Клянусь вам! — вскричал маркиз, — эта дружба будет такая же глубокая и такая же вечная, как мое удивление перед вами, прекрасная принцесса!

Она улыбнулась, краснея, а Югэ и маркиз по-братски обнялись.

Дворецкий, прибежавший наконец с людьми маркиза, застыл в изумлении при виде этих неожиданных событий.

Маркиз рассмеялся:

— Черт возьми! Ты ещё не то увидишь здесь. Теперь этот молодой человек — лучший из друзей, и я требую, чтобы он был полным хозяином в Сен-Сави, как у себя в Тестере: лошади, экипажи, люди — все принадлежит ему. В доказательство дружбы я готов пожертвовать ему все, что он пожелает.

В эту минуту взор его упал на араба, который все ещё стоял в стороне, неподвижный и молчаливый.

— А ты, неверный, изменяешь своему господину! Но пришла и твоя очередь. Пусть четверо схватят этого разбойника и забьют его плетями до смерти!

Тут вмешался Югэ:

— Вы только что обещали пожертвовать всем, чтобы доказать вашу дружбу?

— Готов ещё раз повторить.

Югэ показал пальцем на араба:

— Дикий невольник, отнятый у африканских корсаров. Мне подарил его двоюродный брат.

— Отдай его мне!

— Бери. Сент-Эллис всегда держит слово.

Югэ подошел к Кадуру и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Ты свободен.

— Сегодня меньше, чем вчера, — ответил араб.

И, взяв руку Монтестрюка и положив её себе на голову, он продолжал:

— Ты обвил мое сердце цепью крепче железной… я не в силах разорвать ее… От самого Бога она получила имя — благодарность. Куда ты ни пойдешь, и я пойду, и так буду всегда ходить в тени твоей.

— Если так, то пойдем со мной! — отвечал Югэ.

 

9. Безумный шаг

Слух об этом приключении распространился в окрестностях и сильно поднял репутацию сына мадам Луизы, как называли там вдову графа Монтестрюка. Одни удивлялись его ловкости, другие хвалили его храбрость; все отдавали справедливость его великодушию.

— Он так легко мог убить дерзкого маркиза, — говорили те, у кого нрав был мстительный.

Победитель маркиза Сент-Эллиса сделался чуть ли не героем, а то обстоятельство, что молодой хозяин Тестеры был сыном графа Гедеона, придавало ему ещё больше важности. Хорошенькие женщины начали строить ему глазки.

Встреча с принцессой Мамьяни представлялась ему каким-то видением. Ее красота, великолепный наряд, величественный вид — напоминали ему принцесс из рыцарских романов, созданных феями на счастье королевских сыновей. Уму снился её светлый образ и бархатное, вышитое золотом платье.

Как счастлив был маркиз Сент-Эллис, что она живет у него в замке Сен-Сави!

Раз как-то утром, несколько дней спустя после своего приключения, Югэ увидел на дороге, верхом на отличном коне прекрасную принцессу, которая с такой благосклонностью говорила ему о дворе и ожидающих его там успехах.

Она сидела гордо на соловом иноходце, затянутая в парчевое платье, на серой шляпе были приколоты красные перья. На устах её играла улыбка, лицо разрумянилось от легкого ветерка, ласкавшего её черные кудри. Югэ перескочил на самый край дороги и стал пристально смотреть. Она его заметила.

Проезжая мимо него шагом, она оторвала перо от шляпы и, бросив его прямо в лицо молодому человеку с кокетливым жестом, сказала:

— До свиданья, граф!

И, дав поводья горячему коню, принцесса Леонора поскакала дальше.

Смущенный Югэ, с красным пером в руке, ещё следил за нею глазами, как вдруг на дороге показалось облако пыли и он узнал маркиза, скачущего во весь опор вслед за принцессой.

— Куда она, туда и я! — крикнул он ему на скаку и исчез в золотой пыли.

— Счастливец! — подумал Югэ, прикованный бедностью к месту своего рождения.

Куда это ехала она, прекрасная, молодая, блестящая, свободная принцесса, вдруг показавшаяся как как метеор в небе его жизни? В Париж, должно быть, в Компьен, в Фонтенбло, где составлялся двор короля на заре его царствования. Она сказала ему — до свиданья, и таким тоном, с какой увлекательной улыбкой! Целый мир мыслей пробуждался в нем. Там, в самом конце дороги, по которой она проскакала, там жизнь; а здесь все говорило ему об упадке его дома.

Югэ прицепил красное перо к своей шляпе и пошел вглубь полей. Это кокетливое перо, обладая как будто даром волшебства, поднимало в его молодой голове целую бурю мыслей, видения празднеств, замков, сражений, балконов, кавалькад, и повсюду горели огнем зеленые глаза принцессы. При свете этих глаз, он вглядывался в таинственную даль, полную чудес и очарования. Своим жестом, своим призывом не указывала ли она ему путь туда?

Югэ вернулся задумчивый в Тестеру, где графиня прижала его к сердцу в день победы над маркизом. Удивляясь его молчанью, тогда как все вокруг рассыпались в похвалах ему, она спросила старого Агриппу, которого не раз заставала в длинных разговорах с воспитанником. Он пользовался его полным доверием и должен был знать, что происходит с ним. Верный оруженосец улыбнулся.

— Это молодость машет крылом, — сказал он.

— Как? — вскричала графиня, вздрогнув, — ты полагаешь, что он уже собирается меня покинуть?

— Графу уже двадцать лет… А у орлят рано растут крылья. Графу Гедеону было ровно столько же, когда он уехал из дому на добром боевом коне. К тому же ваш сын встретился с прекрасной принцессой, и глаза его смотрят теперь гораздо дальше.

— Да, да, — прошептала графиня со вздохом, — та же самая кровь, которая жгла сердце отца, кипит в жилах сына! Да будет воля Господня!

И гордо подняв голову, удерживая слезы, она продолжала:

— Что бы не случилось, мне не в чем будет упрекнуть себя: из ребенка, оставленного мне графом Гедеоном, я сделала человека… Мой долг исполнен.

Однажды, через некоторое время, Югэ уже приближавшийся к своему совершеннолетию, встретил под горой, на которой построен город Ош, красивую девушку. Она поддерживала обеими руками полы длинного плаща, которым был окутан её стан, и смотрела испуганными глазами на лужи грязной воды и глубокие рытвины дороги, по которой ей нужно было идти. Ночью прошел сильный дождь и превратил эту дорогу в настоящее болото. Хорошенькая девушка сердилась и стучала щегольски обутой ножкой по камню, на котором она держалась как птичка.

Привлеченный её красивым личиком, Югэ подошел к ней и, желая помочь, спросил:

— Что это с вами? Кажется, вы в большом затруднении?

Девушка обратила на него блестящие и веселые карие глаза и, сделав гримасу, как дитя, которому не дают конфетки, отвечала:

— Да, и есть отчего! Меня ждут в той стороне, там будут танцевать. Я нарядилась в новенькое платье, а тут такая дрянная дорога — ямы да грязь на каждом шагу! Ну как же мне пройти? Не знаешь, куда и ногу поставить. Просто, хоть плачь!

— Ну плакать тут ещё нечего, вот сами увидите.

И прежде, чем хорошенькая девушка догадалась, что он хочет сделать, Югэ схватил её на руки и зашагал медленно через лужи.

— Но послушайте, что же это вы делаете? — вскричала она, стараясь освободиться. — С которых это пор носят людей таким образом?

Югэ, забавляясь шуткой, остановился среди дороги и, взглянув на хорошенькое личико, красневшее рядом с его лицом, весело спросил:

— Прикажете опустить вас здесь?

— Как можно! Подумайте сами!

— Значит, вы сами видите, что надо тихонько оставаться у меня на руках и довериться моему усердию.

— Тихонько! Тихонько! Вы думаете, может быть, что так удобно? — продолжала она, расправляя руками складки своего измятого плаща. — Хоть бы уж вы не теряли времени на пустые разговоры.

— А вы хотите, чтобы я шел поскорей? Извольте! Но если мы упадем, то вы будете сами виноваты.

Он нарочно споткнулся, она слабо вскрикнула и уже больше не двигалась.

— Вот вы стали умницей, и я тоже стану осторожней. Ведь я хлопочу для вас же, чтобы не вышло беды с этими вот хорошенькими ножками.

Югэ прижал к себе незнакомку немножко сильней и лукаво доставил себе удовольствие пройти через дорогу, не очень спеша. Перейдя на другую сторону, он осторожно опустил девушку на сухое место, где уже был мелкий песок.

— Вот и все, — сказал он, кланяясь.

Хорошенькая девочка была совсем красная и невольно рассмеялась.

— Однако, вы порядочный оригинал! Схватили меня по-просту, даже не зная, кто я такая!

— Это был лучший способ познакомиться, а теперь, раз уж мы знакомы, можно ещё раз повторит то же самое.

— Кого я должна благодарить?

— Югэ де Монтестрюка.

— Как! Это вы — граф де Шарполь? Тот самый, что наделал столько хлопот маркизу де Сент-Эллису в его замке Сен-Сави?

— Тот самый.

— Поздравляю, граф! Теперь уж я не удивляюсь больше, что у вас такая сильная рука!

Она смотрела на него ласково, качая головой, как птичка.

— Я вам сказал, кто я, могу теперь узнать и ваше имя? — спросил Югэ.

— О! У меня имя совсем не знатное, а самое скромное — меня зовут Брискетта.

— Прехорошенькое имя. А нельзя ли будет поскорее опять встретиться с владелицей этого имени?

— Вот уж и любопытство! Ну, что же, поищите сами и, если уж очень захочется найти, найдете: девушка в Оше ведь не то, что зяблик в лесу.

Затем она низко присела и ушла, переступая на кончики пальцев, как куропатка в борозде на поле. Сделав шагов тридцать, уверенная, что он ещё следит за ней глазами, она обернулась, улыбнулась и кивнула головкой.

Разумеется, у Брискетты не было ни величественного стана, ни важного вида принцессы Леоноры, ни её сверкающих глаз ни белых длинных рук. Никто не принял бы её за королеву, но её свежие губы алели, как вишни, длинные загнутые ресницы оттеняли темной бахромой веселые глаза, вся её маленькая фигурка дышала грацией, а стройная ножка кокетливо несла эту фигурку. Эти ножки, касавшиеся Югэ, пока он нес её на руках, не выходили у него из головы. Щечки её цветом и свежестью напоминали спелые персик, так и хотелось укусить их.

Кровь Югэ волновалась и он продлил свою прогулку, преследуемый воспоминанием о Брискетте; её живая и легкая фигура, казалось ему, все ещё идет рядом. Задумчивый он вернулся в Тестеру, несколько дней бродил по темным углам. Агриппа спросил, что с ним, и Югэ рассказал ему о приключении на большой дороге.

— С этой минуты, — прибавил он, — куда бы я ни пошел, повсюду мне чудятся её карие глаза, так на меня и смотрят… Ночью блестят в темноте… Когда ветерок шелестит листьями, мне слышится её голос, смех ею звучит у меня в ушах… Должно быть, я болен.

— Нет, вы просто влюблены.

— Влюблен? — спросил Югэ.

— Послушайте, граф, вот вы уже и покраснели, как пион. Эта болезнь не редкость в ваши лета… А хотите убедиться, что я не ошибаюсь?

— Разумеется! Я, Бог знает, что бы дал за это.

— Давать ничего не нужно, только делайте, что я скажу.

— Говори.

— Вы после виделись с ней?

— Нет… Ты сам знаешь, что она мне отвечала.

— И она сказала правду. А чтоб ей доказать, что и вы тоже догадливы, идите в воскресенье в городской собор, к поздней обедне: хорошенькие девочки всегда ходят к поздней обедне, потому что там бывает много народу. Когда служба кончится, станьте у дверей и, как только её увидите, подайте ей святой воды. И тогда замечайте хорошенько. Если у вас забьется сердце, когда её пальчики коснутся вашей руки, значит вы влюблены.

— Хорошо! Этот опыт я готов произвести не позже, чем в ближайшее воскресенье.

И действительно, в первое же воскресенье Югэ отправился в Ош в сопровождении Коклико, который, как мы уже говорили, всюду за ним следовал. Они подошли к собору в ту самую минуту, когда колокольный звон созывал верующих. У паперти теснилась густая толпа. Когда Югэ вошел в церковь, она была наполнена наполовину, а вскоре совсем наполнилась. Обедня должна была начаться. Югэ стал искать глазами, и вскоре между множеством черных капоров отыскал один, от которого уже не мог отвести взор: что-то говорило ему, что именно под этим капором улыбается Брискетта.

Когда начали выходить из церкви, Югэ встал у самых дверей и стал ждать. Он потерял было свой капор из виду, когда толпа повалила из церкви, но скоро увидел подходившую Брискетту. Лукавая улыбка освещала её лицо. Граф де Монтестрюк смочил пальцы святой водой и протянул их Брискетте. Как только они коснулись друг друга, сердце его забилось.

— Агриппа, видно, прав, — подумал он.

Он подождал, пока Брискетта вышла из дверей на площадь, и, пробравшись вслед за нею, сказал ей:

— Брискетта, мне нужно вам что-то сказать. Подарите мне одну минуту.

Она прикусила лукаво губки и, взглянув на него украдкой, отвечала:

— Никому не запрещается гулять по берегу Жера. Если и вы туда пойдете, то через четверть часа, может быть, и меня там встретите.

Югэ сказал Коклико, чтобы он подождал его в гостинице, и пошел на берег.

Ветер шелестел листьями, солнце весело играло в воде, погода была ясная и тихая. Через минуту он увидел подходящую Брискетту с букетом цветов в руке.

— Ну, граф, что же вы хотели мне передать? — спросила она, покусывая цветы.

— Брискетта, — отвечал Югэ, — мне сказали, что я влюблен в вас. Сейчас я убедился, что мне сказали правду, и подумал, что честь велит мне сказать вам об этом.

Брискетта рассмеялась молодым и свежим смехом.

— У вас как-то идут рядом такие слова, которые обычно не сочетаются, сказала она. Короче говоря, вы меня любите?

— Не знаю.

— Как, не знаете?

— Не знаю! С утра до вечера я думаю о вас, о вашей милой улыбке, о ваших блестящих глазках, об этой ямочке на подбородке, куда, так и кажется, как в гнездышко спрячется поцелуй, о вашем гибком, как тростник, стане, о вашем личике похожем на розу, о ваших ножках, которые я бы так и обхватил одной рукой, о вашем ротике, алом, как земляника. Ночью я вижу вас во сне… и так счастлив, что вас вижу. Мне бы так хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Если все это значит — любить, ясно, что я вас люблю.

— В самом деле, мне кажется, это так. И вам нужно было столько времени, чтобы это заметить? Значит, эта милая беда случилась с вами в первый раз?

— Да, в первый раз.

— Как! — воскликнула она, взглянув на него с удивлением, — вы так ещё молоды в ваши лета?

— Мне будет двадцать один год на св. Губерта.

— О! Мне нет ещё и двадцати, и однако же…

Брискетта спохватилась и покраснела до ушей.

— И однако же — спросил Югэ.

— Нет, ничего! Это вас не касается… Ну, а теперь, так как вы меня любите и решили сказать мне об этом, что же вам нужно?

— Полюбите меня, как я вас люблю.

Они ушли незаметно по дорожке в поле; была половина апреля; запах был восхитительный; изгороди и кустарники были похожи на огромные гирлянды и букеты цветов; среди шелеста листьев слышалось пение птичек. Сквозь деревья блистало лучезарное небо; над головами у них качались ветки. Брискетта, продолжая разговор, взяла за руку Югэ, который шел медленно.

— Я-то, — сказала она, — другое дело! Я ведь не в деревне жила… Я и родилась-то в городе и многое мне представляется не так, как вам. Знаете-ли вы, что мне нужно, чтобы полюбить кого-нибудь так, как вы меня любите?

— Потому я и спрашиваю, что не знаю.

— Хотя я едва достаю головой до вашего плеча, граф, но я горда, как герцогиня… Я не поддамся, как прочие, на красивые перья и прекрасные слова… Сейчас я вас выслушала… Все, что вы сказали, было очень мило, и я бы солгала, если б стала уверять вас, что это мне не понравилось… Это так приятно щекочет сердце… Но чтоб полюбить, мне нужно гораздо больше!

— Чего же вы хотите?

— Мне нужно встретить человека красивого, статного, смелого, нарядного, умного, искреннего…

— Ну, так что же? — спросил Югэ.

— Гм! Вы очень красиво рассказываете, граф! Положим, это не мешает, но ещё надо чтоб и дела соответствовали словам.

— Мне неловко слишком хвалить себя, но мне кажется, что после того, что я сделал в Сен-Сави…

— Правда, вы вели себя отлично… Рыцарь из волшебных сказок не поступил бы лучше. Но эту удаль вы показали только, защищая честь своего имени, а мне… мне хотелось бы таких же подвигов из-за меня. Посмотрите на меня хорошенько: разве мне не позволительно желать этого, скажите сами?

И она приблизила к его глазам свое такое живое, хитрое и соблазнительное личико, что его так и ослепило.

— О! Разумеется! — отвечал он.

— Отлично! — продолжала она, — вот этот ответ, и взгляд, и выражение, все как следует.

— Но какие же вам нужны подвиги?

— И одного с меня было бы довольно.

— Так скажите, о чем вы?

— А если я скажу, вы не отступите?

— Нет, даю вам честное слово.

Брискетта шла все медленнее, обламывая попадавшиеся по дороге веточки. Глаза её блестели каким-то дьявольским огнем, улыбка играла на устах. По всему было видно, что ею овладела какая-то безумная фантазия.

— Ну, что же? — повторил Югэ, который в эту минуту не задумываясь сразился бы со сказочным драконом, чтоб только доказать свою любовь.

— Мне всегда казалось, — отвечала Брискетта, — что если бы кто-нибудь решил сделать для меня то же самое, что совершил когда-то испанский рыцарь из хвастовства, то он мог бы смело взобраться на балкон дома на Вербовой улице.

— Вы там живете, кажется?

Брискетта кивнула головой вместо ответа.

— А что же совершил этот испанский рыцарь? — поинтересовался Югэ.

— А вы разве не знаете этой истории? Раз как-то в праздничный день, на виду у всех жителей, он съехал верхом с Пустрелей.

— А потом?

— Как, а потом? Вам кажется, что этого мало? Да он двадцать раз мог сломать себе шею, этот испанец.

— Но не сломал же?

— История об этом молчит.

— Ну так вот что, Брискетта! На пасху, в полдень, я буду на городской площади и съеду верхом с большой Пустрели.

— Значит, в будущее воскресенье?

— Мне кажется, если так, то кавалер ваш найдет в тот же вечер открытым окно на балконе на Вербовой улице.

Югэ хотел достать для для этого случая красивого коня, на котором было бы не стыдно сломать себе шею ради хорошенькой девочки.

Дело было не очень то легкое. Где взять коня, похожего на Золотую Узду, знаменитую лошадь Роланда, или на славного Баярда, волшебного коня Ринальда де Монтобана? Уже несколько лет, как старый герцог де Мирпуа отдал душу Богу; маркиз Сент-Эллис всюду следовал за своей принцессой. Сомнительно было, чтоб в кошельке у старого Агриппы нашлось достаточно денег для покупки такого редкого коня, какой был нужен молодому графу Югэ де Монтестрюку.

Югэ задумался, как вдруг заметил у городских ворот лакея в ливрее маркиза. Удивясь, что это он тут шатается, Югэ позвал его. Лакей обернулся и подбежал с радостным лицом.

— Граф, вас именно я и ищу! — сказал он. — У маркиза есть для вас дело.

— Разве он возвратился?

— Да, только вчера. Он послал меня к вам, а когда я ехал в Тестеру, мне сказали, что вы в городе — я и повернул сюда.

— Так маркиз меня ждет?

— В замке Сен-Сави. И чем скорей вы пожалуете, тем будет лучше. Я даже привел вам лошадь с конюшни маркиза, чтоб вы могли быстрей доехать.

— Само небо посылает тебя, любезный! Я сяду на эту лошадь, а свою ты отдай Коклико. Я сам скажу обо всем маркизу, а за труды вот тебе экю — поужинай.

Через пять минут Югэ уже скакал в Сен-Сави, а вслед за ним и Коклико, не понимавший, что это вдруг графу понадобилось так спешить.

— Отстань! — говорил Югэ, — отстань, я еду искать средства исполнить такую затею, в которой можно приобрести славу или потерять жизнь.

— Хороша, должно быть, затея! — возразил Коклико.

— Так ты не хочешь в ней участвовать?

— Я порядочный болван, но все-таки у меня хватает ума, чтобы не пускаться в опасные приключения по своей доброй воле.

Сойдя с коня у дверей замка, Югэ встретил маркиза, который его ждал и бросился ему в объятия.

— Мой дорогой Монтестрюк! — вскричал маркиз, подводя его к накрытому столу, — перед тобой — несчастнейший из смертных!

— Так это от несчастья-то ты сюда и вернулся?

— А ты не веришь? Страшное несчастье! — продолжал маркиз, разрезая пирог.

— Принцесса?..

— Ты попал в точку, друг мой. Ах! Эта принцесса! А выпьем-ка за её здоровье, хочешь?

Маркиз налил два стакана, выпил свой залпом и продолжал:

— Славное Кипрское вино — рекомендую его тебе для печальных случаев. Итак, я был в Ажаке и окружал её самым предупредительным вниманием, как вдруг один местный дворянин позволил себе взглянуть на неё слишком внимательно. Я послал вызов наглецу и мы сошлись на месте. Должно быть, я ещё плохо оправился от нанесенной тобой раны в руку: с первого же удара разбойник проколол мне плечо, а вечером я уже лежал в постели с лихорадкой и в компании фельдшера.

— Неприятное общество!

— Вот! Ты отлично это сказал, а можешь ли ты предположить, что случилось на другой день?

— Еще бы! Само собой разумеется, принцесса, тронутая этим несчастьем, поспешила тайком к твоей постели…

— Принцесса уехала и не возвращалась!

Югэ расхохотался.

Маркиз грохнул кулаком по столу.

— Как, ты смеешься, бездельник! — вскричал он. — Мне очень хочется вызвать тебя немедленно, чтобы ты меня уж доканал совсем… Посмотрим, будешь ли ты смеяться, когда я умру.

— Ну, — отвечал Югэ, с трудом принимая серьезный вид, — ещё не известно, кто из нас умрет раньше! Ты вернулся как раз вовремя, чтобы помочь мне в такой затее, из которой я, может быть, живым не выберусь.

— Ну уж точно не помогу, чтоб отучить тебя смеяться над несчастьем ближнего… Что там за затея?

— Я поклялся съехать верхом с большой каменной осыпи на улице Шайло, сверху вниз.

Маркиз подскочил на стуле.

— Да ведь это сумасшествие! — вскричал он.

— Знаю, и потому-то именно я и взялся за это.

— Ручаюсь, что тут замешена женщина!

— Разумеется.

— Ну, так я поберегу на будущее убедительные речи, которыми я хотел было тебя огорчить. А для кого эта безумная затея?

— Для Брискетты.

— Хорошенькая девочка с Вербовой улицы? Ну, приятель, у тебя вкус недурен! Я не могу смотреть на неё без того, чтобы не позавидовать счастью негодяя, которого она полюбит… У неё такие глаза, что она кого хочешь сведет в ад и станет ещё уверять, что это рай… Было время, что я, как только придут черные мысли, шел прямо в лавку к её отцу. Бывало, посмотришь, как она ходит туда — сюда, да послушаешь, как поет, что твой жаворонок… Ну, и горе пройдет прежде, чем она кончит свою песенку.

— Значит, ты считаешь, что я прав?

— Еще бы! Я и сам съехал бы вниз со всех больших и малых осыпей, и опять наверх бы влез, чтоб только принцесса Мамьяни…

Маркиз остановился, вздохнул и, положив руку на плечо товарища, продолжал:

— А чем я могу помочь тебе в этом деле?

— Мне казалось, что нужно к этому дню, к Пасхе, доброго коня, чтобы и красив был, и достоин той, которая задала мне такую задачу… Я надеялся на тебя.

— И правильно! Выбирай у меня на конюшне любого испанского жеребца… Есть там темно-гнедой: ноги — как у дикой козы, а крестец — будто стальной. Он запляшет на камнях Пустерли, как на ровном лугу, на травке. Его зовут Овсяной Соломинкой.

Маркиз взял бутылку мальвазии и, налив себе стакан, сказал:

— Когда у подумаю, что у каждого из нас есть своя принцесса, мне так приятно становится. За здоровье Брискетты!

Он осушил стакан и налил опять:

— За твое здоровье, любезный граф; нельзя знать, что случится… Если ты погибнешь, я ничего не пожалею, чтобы утешить твою богиню.

— Спасибо, — сказал Югэ, — какой же ты добрый!

Темно-гнедого жеребца в тот же вечер привели в Тестеру. Его маленькие копыта оставляли еле заметный след на песке. У него была гибкость кошки и легкость птицы. Агриппа вертелся вокруг него в восторге от безупречных статей животного; но когда ему сказали, для чего предназначен этот чудный конь, он изменился в лице:

— Боже милостивый! Зачем я сказал вам, что вы влюблены! Да что она, совсем полоумная, что ли, эта Брискетта?

— Нет, мой друг, но она прехорошенькая.

Коклико и Кадур тоже узнали, в чем дело. Коклико нашел, что это безумие, а Кадур — что это очень простая вещь.

— А если он убьется? — спросил Коклико.

— Двум смертям не бывать, — возразил араб.

Однако же решено было ничего не говорить графине Монтестрюк.

Расставшись с Югэ у самых городских ворот, Брискетта была в восторге. Ее влюбленный был настоящий рыцарь и притом молоденький, как паж. Уж не в первый раз говорили Брискетте о любви. много дворян ходили в лавку к её отцу, который был первым оружейником в городе, и она часто слышала сладкие речи; но никто ещё до сих пор не казался ей столь привлекательным, как Югэ. Все, что он говорил ей, дышало какой-то новой прелестью.

— А впрочем, — говорила она себе в раздумье, — все это всегда почти одно и то же.

Такая опытность могла бы показаться странной в такой молоденькой девочке, но молва гласила, что Брискетта не без удовольствия слушала уже речи одного господина, у которого был замок с высокими башнями в окрестностях Миранды, и, кроме того, не раз видели, как вокруг лавки оружейника, в такие часы, когда она была заперта, бродил португальский господин, будто бы поджидал, не покажется ли свет в окне за маленьким балконом. От этого то самого, прибавляла молва, Брискетта и не выходила замуж, несмотря на хорошенькое личико и деньги отца.

Мысль, что такой красавец, да ещё и граф, сделает такую безумную выходку, да ещё и ради неё одной, приводила её в восторг. Она думала, как станут сердиться солидные дамы и ревновать подруги. Из уст её так и летели веселые песни. Когда она шла по улице — легкая, проворная, нарядная, то её походка, живой взгляд, светлая улыбка так и говорили, казалось:

— Никого во всем Оше так не обожают, как меня!

Однако она вздрагивала каждый раз, когда вспоминала, какой опасности подвергается граф Монтестрюк из-за любви к ней. Что, если он на самом деле разобьется при этой безумной попытке?

Накануне назначенного дня она пошла к осыпи на улице Шайло и остановилась на вершине самой большой. Взглянув на эту кручу, падавшую к берегу Жера, будто каменная лестница, она вздрогнула. Ведь только от того, что она ни разу не видела эту кручу, она и могла потребовать, чтобы Югэ спустился по ней верхом. Где же тут лошади поставить ногу на этом обрыве, усеянном гладкими, будто отполированными голышами? Тут всякий сломает себе шею. Рассказ об испанце, очевидно, басня. Она прошла вдоль домов, высокие стены которых только подчеркивали крутизну склонов на этой улице, являвшейся достопримечательностью Оша, показываемой всем проезжим.

Как он заберется сюда на лошади, он живой не выйдет… И я сама…

Брискетта побледнела и вернулась домой с твердым решением снять с графа его обещание.

Между тем затея эта наделала шуму; рассказывал о ней маркиз, похвалялась и Брискетта своим приятельницам, и слух быстро разошелся по городу и предместьям, возбудив всеобщее любопытство. Все хотели быть на этом представлении, и, когда наступила Пасха, с утра все, кто только мог двигаться, в городе и окрестностях, пошли к тому месту, куда Монтестрюк поклялся явиться в назначенный час и, как думали многие, все же не явится.

День был праздничный. Солнце блистало в безоблачном небе. Скоро на площади перед собором собралась несметная толпа. Временами поднимался сильный шум; охотники держали пари. Каждый раз, когда показывался вдали верховой, эта масса народа волновалась, как море от ветра.

Дамы поместились на своих балконах, что видеть, как приедет Югэ.

— Если он приедет, то он просто сумасшедший! — говорили люди рассудительные.

— Нет, он влюблен, наверняка приедет! — говорили другие.

— Дайте дорогу! — крикнул один насмешник, расталкивая толпу. — Сумасшествие — вещь священная!

При первом ударе колокола в полдень все головы повернулись к въезду на площадь. При двенадцатом — показался граф де Монтестрюк на своем испанском жеребце, а за ним Коклико и Кадур.

Маркиз де Сент-Эллис, уже с четверть часа постукивавший ногой от нетерпения, подъехал к Югэ и обнял его, потом он сошел с коня, чтобы осмотреть своими глазами, все ли ладно: узда, удила цепочка у мундштука, подпруга. Брискетта, едва удерживаясь от слез, пробилась через толпу и, положив ручку на шею Овсяной Соломинки, который бил копытом от нетерпения, сказала графу:

— Я была не права, бросьте эту затею, пожалуйста.

Югэ покачал головой. Брискетта поднялась на цыпочки и, схватив Югэ за руку, шепнула:

— Останьтесь, кто знает! Может быть мое окно откроется и само собой!

— Нет, Брискетта! Что бы вы сами подумали о человеке, который принял бы благодарность, не сдержав слова?

— А если сама освобождаю вас от вашего обещания? Если я вам скажу, что умираю от страха? Что у меня сердце разрывается на части?

— Я в восторге, милая Брискетта. Все это мне доказывает, что я завоевал сердце прежде, чем выиграл пари. К несчастью, я не в силах отказаться от раз данного мною слова. Я дал его самому себе и не хочу, чтобы весь этот собравшийся здесь народ имел право сказать когда-нибудь, что граф де Монтестрюк — трепло.

Брискетта отняла руку и, чувствуя, что слезы душат ею, спрятала лицо в мантилью.

Югэ поправился в седле и поехал к большой осыпи в сопровождении целой толпы. Дамы махали ему платками со своих балконов.

Сент-Эллис в раздумье ехал рядом с Югэ.

Доехав до того места, откуда надо было начать спуск, Югэ остановился на минуту и взглянул вниз на дно этого обрыва, будто вырубленного великаном между двумя рядами домов. Конь вытянул шею, поднял уши и фыркнул, взглянув тоже в эту пропасть.

Фиговые деревья, освещенные солнцем, простирали там и сям свои ветки с блестящими листьями через стены дворов и бросали движущиеся тени на стены соседних домов. У раскрытых окон теснились смотрящие вниз люди.

Маркиз взглянул на осыпь через голову своего коня, который встал над самым обрывом, как вкопанный.

— Гм, — промычал он, — эта прогулка могла считаться одним из двенадцати подвигов Геркулеса!

И, дотронувшись до руки Югэ, спросил его:

— Ты твердо решился? Подумай, ведь тут ситуация не в твоих руках — все зависит от коня… Или от первого камня, который попадется ему под ногу!

Вместо ответа Югэ поклонился толпе и тронул поводья. Жеребец отступил назад, перебрал ногами и взвился на дыбы. Югэ дал шпоры, конь фыркнул и нерешительно вступил на скользкие камни спуска. Настало мертвое молчанье. Теперь Югэ, если бы и захотел, уже не мог вернуться назад.

Такая же точно толпа, какая была наверху, собралась и внизу, на берегу реки. Сверху был виден только круп лошади, снизу — только грудь. Она как будто висела в воздухе. Каждый шаг, который она пробовала делать вниз по обрыву, заставлял всех невольно вздрагивать. Она продвигалась медленно, со страхом, выставив уши вперед, раздув ноздри. Прежде чем ступить, она тщательно ощупывала копытами малейшие щели между голышами. Иногда все четыре подковы скользили разом, конь садился на круп и сползал вниз по круче. На половине спуска нога попала на камень, конь споткнулся, и уж всем показалось, что человек с лошадью вот-вот оборвутся в страшную пропасть. Раздался крик ужаса, но он отчаянным прыжком выправил положение.

— Как страшно! — вскрикнул Коклико, — я уж думал, что все кончено!

— Этого не было написано в книге судеб, — ответил Кадур.

Маркиз просто не дышал. Он впился глазами в Югэ и следил за малейшими его движениями; его ловкость и хладнокровие были поистине изумительны.

— И подумаешь, что я чуть-чуть не раскроил голову этому молодцу, — шептал он, — хорошо, что я был тогда так неловок.

Перед Югэ и Овсяной Соломинкой оставалось каких-нибудь десять шагов до низу. Югэ дал шпоры коню и одним скачком, собрав ноги, жеребец спрыгнул на ровную землю. Раздались восклицания, все платки и шляпы взлетели вверх. Маркиз, смахнув слезы, бросился вперед и упал в объятия Югэ.

— Уф, довольно и одного раза, больше уж не надо повторять столь рискованный трюк!

Югэ не слушал его, оглядываясь по сторонам.

— Да, Брискетта! — вспомнил и маркиз. — Смотри, вот она!

И он рукой указал на Брискетту, бледную, уничтоженную, опустившуюся у подножия старого креста. Целая стена зрителей отделяла их друг от друга. Возгласы восторга поразили бедную девушку и, объятая ужасом, думая, что случилось несчастье, она вскочила на ноги, увидела Югэ, вскрикнула и, шатаясь, прислонилась опять к кресту. Югэ хотел броситься к ней, но она поспешно опустила вуаль на лицо и исчезла в толпе.

 

10. Добрый путь

Жизнь Брискетты была весела, как песенка, сердце светло и легко, как ручеек. Югэ обожал её, Брискетта тоже его любила, но между ними была заметная разница. Однако девушка вполне отдавалась очарованию любви, с помощью, впрочем, веселого мая месяца, и если Югэ не уставал скакать между Тестерой и Вербовой улицей, она тоже не уставала дожидаться его у себя на балконе. Агриппа только потирал руки.

Один разве Овсяная Соломинка и мог бы пожаловаться.

Иногда, бегая по городу за покупками, или просто, чтобы погулять на солнышке, Брискетта удивлялась такому постоянству Югэ — ежедневно скакать к ней, несмотря ни на ветер, ни на дождь, лишь бы только увидеть её — и спрашивала себя, надолго ли хватит такой любви. Ей сильно хотелось разъяснить себе этот вопрос, и однажды утром, между двумя поцелуями, когда облака уже розовели на востоке, она вдруг спросила Югэ:

— Ты приедешь опять сегодня вечером?

— Сегодня вечером? Что за вопрос! Да, и завтра, и послезавтра, и после-послезавтра.

— Значит всегда?

— Да, всегда.

— Странно!

Югэ взглянул на неё с удивлением. Сердце у него слегка сжалось.

— Что это с тобой сегодня? — вскричал он. — Не больна ли ты?

— Нет, я думаю. Должно быть, какая-нибудь неведомая мне фея присутствовала при твоем рождении.

— Это почему?

— Да потому, что каждую ночь, в один и тот же час, ни одной минутой не позднее, в любую погоду, каково бы ни было расстояние, я слышу твои шаги под моим балконом, и никогда ни на лице твоем, ни в глазах, ни в словах твоих, ни в выражении твоей любви, я не подметила ни малейшего признака усталости или скуки, ни малейшей тени разочарования или пресыщения. Каким ты был сначала, таким и остался.

— Что ж в этом удивительного?

— Да все. Самый факт во-первых, а потом: подумай сам, что ты говоришь! Да знаешь ли ты, что вот уже четыре или пять месяцев как ты меня любишь?

— Ну и что же?

— Не думаешь же ты жениться на мне?

— А почему бы нет?

— Ты, ты — Югэ де Монтестрюк, граф де Шарполь, — ты женишься на мне, на Брискетте, дочери простого оружейника?

— Я не могу жениться завтра же — это ясно; но я пойду к матери и, взяв тебя за руку, скажу ей: я люблю её, позвольте мне жениться на ней!

Живое личико Брискетты выразило глубокое удивление. Тысяча разнообразных ощущений — радость, изумление, нежность, гордость, немного также и задумчивости — волновались в её душе и отражались в её влажных глазах, как тень от облаков отражается в прозрачной, чистой воде.

Вдруг она не выдержала, бросилась на шею Югэ и, крепко целуя его, сказала:

— Не знаю, что со мной делается, но мне хочется плакать; точно так же, как в тот день, когда ты спускался верхом с большой осыпи… Посмотри, сердце у меня так и бьется в груди… Если бы все люди были похожи на тебя!

Она рассмеялась сквозь слезы и продолжала:

— И все же, даже в тот день, когда ты чуть не сломал себе шею из-за вот этих самых глаз, что на тебя теперь смотрят, ты не был в такой большой опасности, как сегодня!

— В опасности?

— Смерть — это дело одной минуты; но цепь, которую нужно носить целую жизнь вот что ужасно! Слушай, друг мой: я не допущу, чтобы твоя мать, графиня Монтестрюк, была огорчена твоим намерением жениться на мне и поставлена в неприятную необходимость отказать тебе, что она и сделала бы, разумеется, с первого же слова и в чем была бы совершенно права. Но я дам тебе самое лучшее, самое живое доказательство привязанности, какого ты только можешь ожидать от меня. Ты не поведешь меня с собой в Тестеру, но будешь по-прежнему ездить сюда ко мне, пока я сама здесь буду.

— Но…

Брискетта прервала его поцелуем:

— Ты показал мне, как сильно меня любишь… А я покажу тебе, оставляя тебе полную свободу, как ты мне дорог… У каждого из нас есть своего рода честность.

Югэ больше ничего не мог добиться. Заря уже занималась; Брискетта толкнула его к балкону.

Однажды, немного спустя, Югэ застал Брискетту бледной, расстроенной, сильно озабоченной среди разбросанных по комнате узлов; все шкафы были раскрыты, все ящики выдвинуты.

Она привлекла его к себе и сказала, подавляя вздох:

— У тебя храброе сердце, друг мой; не плачь же и обними меня… Нам надо проститься!

Югэ так и подпрыгнул.

— Разве не этим все должно было кончиться? — продолжала она живо, — разве есть что-нибудь вечное? Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты любишь меня так же, как и в первый день, даже, кажется, ещё больше. Но ведь это — первый пыл молодости, пробуждение сердца, которое только что забилось в первый раз. Той, которая должна носить имя графини де Монтестрюк и разделить с тобой жизнь, ты ещё не видел. Ты её узнаешь среди тысячи женщин, когда в самой глубине души твоей что-то вздрогнет и скажет тебе: вот она! И в этот день ты забудешь даже, что Брискетта когда-нибудь существовала.

Югэ стал было возражать.

— Хочешь послушать доброго совета? — продолжала Брискетта твердо. Заводи любовные интриги внизу и береги настоящую любовь для равных себе. Да и кроме того, видишь ли милый Югэ, — прибавила она, склоняясь на его плечо, — я немножко из породы ласточек и мне нужно летать, пусти же меня летать.

Она вытерла украдкой бежавшие по щекам слезы.

Югэ был растроган, хотя и старался всячески не показать этого. Для него это была тяжелая разлука, оставляющая рану в сердце. Брискетта завладела обеими его руками и продолжала с милой улыбкой:

— Еще бы мне не говорить с тобой откровенно: я ведь тебе все отдала, а ты за это любил меня искренно. Сколько раз, гуляя по лесам в мае, мы с тобой видели гнезда среди цветущих кустарников! А куда улетали осенью те соловьи и зяблики, что строили эти гнезда? Их любовь длилась столько же, сколько длилась весна! Разве ты не заметил, что листья начинают желтеть, а вчера уж и снег носился в воздухе! Это сигнал. Расстанемся же, как расстались легкие птички, и, если только мои слова могут облегчить тебе грусть разлуки, я признаюсь тебе, друг мой, что никого уж я, сдается мне, не так беззаветно, как тебя!

— Да, я вижу, — сказал Югэ, озираясь кругом, — ты в самом деле собираешься уехать.

— Да, я еду в Париж с матерью одного молодого господина, которая очень ко мне привязалась.

— Только мать, а не сын?

— Мать, мать. Сын — совсем иначе.

— Он тебя любит?

— Немножко.

— Может быть, и много?

— Нет — страстно!

— И ты мне говоришь это?

— Лгать тебе я не хочу.

— И ты едешь?

— Париж так и манит меня. У меня просто голова кружится, когда я о нем подумаю. Такой большой город! И Сен-Жермен близко, а немного подальше — Фонтенбло, то-есть двор!

— Значит и отъезд скоро?

— Очень скоро.

Брискетта схватила голову Югэ и долго-долго её целовала. Слез она не могла удержать и они падали ей прямо на губки.

— Если мы с тобой там встретимся когда-нибудь, ты увидишь сам, как я тебя люблю! — сказала она. — Одно хорошее место и есть у меня в сердце, и место это всегда твое.

И вдруг, вырвавшись из его объятий и положив обе руки ему на плечи, она сказала:

— А ты меть повыше!

Отъезд Брискетты оставил большую пустоту в сердце и жизни Югэ. Ни охота, ни беседа с маркизом де Сент-Эллисом не могли заполнить этой пустоты. Фехтование с Агриппой или с Коклико, разъезды без всякой цели с Кадуром также не развлекали его. Его мучило какое-то смутное беспокойство. Париж, о котором говорила Брискетта, беспрестанно приходил ему на ум. Горизонты Тестеры казались ему такими тесными! Молодая кровь кипела в нем и бросалась ему в голову.

Агриппа заметил это прежде всех. Он пошел к графине де Монтестрюк в тот час, когда она бывала обыкновенно в своей молельне.

— Графиня, я пришел поговорить с вами о ребенке, — сказал он. — Вы хотели, заперев его здесь, сделать из него человека. Теперь он — человек, но разве вы намерены вечно держать его при себе, здесь в Тестере?

— Нет! Тестера годится для нас с тобой, ему здесь уже нечего ждать от жизни. Но Югэ носит такое имя, что обязан ещё выше поднять его славу.

— Но не в Арманьяке же он найдет для этого случай… А в Париже, при дворе.

— Ты хочешь, чтоб он уехал так скоро?

— В двадцать два года, граф Гедеон, покойный господин мой, уже бывал в сражениях.

— Правда! Как скоро время идет! Дай же мне срок. Мне казалось, что я уж совсем привыкла к этой мысли, которая так давно не выходит у меня из головы; а теперь, как только разлука стала так близка, мне кажется, что я прежде никогда об этом и не думала.

Однако же у вдовы графа Гедеона был не такой характер, чтобы она вся могла отдаться печали и сожалениям. Несчастье закалило её для борьбы. Она стала пристальнее наблюдать за сыном и скоро убедилась сама, что то, чего ему было довольно до сих пор, теперь уж больше его не удовлетворяет.

— Ты прав, мой старый Агриппа, — сказала она, — час настал!

Как-то вечером она решилась позвать сына. Всего одна свеча освещала молельню, в которой на самом видном месте висел портрет графа Гедеона в военном мундире, в шлеме, в кирасе, с рукой на эфесе шпаги.

— Стань тут, дитя мое, перед этим самым портретом, который на тебя смотрит, и выслушай меня внимательно.

Графиня подумала с минуту и, снова возвысив голос, продолжала:

— Как ты думаешь: с тех пор, как я осталась одна, исполнила ли я, как следовало, мой долг матери?

— Вы! О, Боже!

— Награда моя, мой милый Югэ, в этом самом твоем восклицании и твоем взгляде. Итак, если ты — мое дитя и, следовательно, мой судья, если ты думаешь, что я выполнила свой долг честно — ты должен выслушать меня со всем вниманием.

Она сделала над собой усилие одолеть свое волнение и знаком подозвала сына ближе:

— Прожив под этой крышей долгие годы, пока Господь позволил тебе запастись силой и здоровьем, мы должны теперь расстаться. Для тебя, в твои года, это просто поездка, для меня — почти разлука навеки. Я покоряюсь ей для твоего блага.

— Почему же навеки, матушка? Я не уезжаю ведь из Франции, я снова найду путь в Тестеру.

— Надеюсь, что господь дозволит мне ещё раз встретить тут тебя, но если и суждено иначе, ты все таки-иди своим путем. Я все тебе приготовила. В этом кошельке сто золотых, с которыми ты можешь прожить первое время. У тебя есть конь и шпага, Господь пошлет все остальное. Быть может с его помощью ты снова поднимешь наш дом из развалин. Я сделала тебя человеком, ты сам сделаешь себя главой семейства.

— Ручаюсь вам, что положу на это все силы, все мужество, всю волю, которыми обладаю благодаря вам.

Югэ сел у ног матери, как в годы своего детства. Она взяла его руки, устремила на него глубокий влажный взор и продолжала тихим голосом:

— Не стану давать тебе пустых советов; ты сам знаешь, какая кровь течет в твоих жилах. Один совет, один только, навеянный мне той книгой, которую ты так любил в читать детстве, которая пленяла тебя чудесными рассказами, в которых самые славные, самые благородные примеры обращаются в символы. Помнишь ли ты историю сказочного корабля Арго, на котором храбрые, неустрашимые люди плыли из Греции к далеким берегам за Золотым Руном?

— Еще бы не помнить! Детскими мыслями я следил за смелыми подвигами этих мужественных людей. Ни море, ни расстояние, ни тысячи опасностей, ничто не остановило Аргонавтов и они вернулись победителями, завоевав сокровище.

— Ну, мой милый Югэ, каждый человек, вступающий в жизнь, должен видеть впереди свое Золотое Руно. Имей и ты свое и никогда не теряй его из виду. Пусть будет оно целью твоих усилий. Желанию достичь его отдай все, кроме своей чести. Для одних это Золотое Руно представляется в виде женщины, олицетворяющей для них все прекрасное и доброе на земле и с которой они хотят соединиться на всю свою жизнь. Если и ты ищешь того же, да пошлет тебе Господь такую подругу, которая заслуживала бы тех жертв, которые ты ей принесешь, да будет она хорошего рода, добрая христианка, и чтобы сумела воспитать твоих детей в тех святых принципах, которые воспитаны в тебе с колыбели. Но смотри больше на её сердце, чем на лицо. И если ты найдешь такую, отдайся ей весь и навсегда! Но если мечта твоя стремится не к женщине, избирай высокое и великое, не унижайся до жалкой и презренной наживы. Пусть это будет таким делом, где тебе предстоит побеждать опасности, кровью своей жертвовать славе, королю, родине, вере. Вот в чем будет твое Золотое Руно… Но, будет это женщина или честолюбие, иди всегда прямым путем и оставайся честным, незапятнанным, чтоб заслужить победу.

— Я заслужу её, матушка, я добьюсь её.

— Да услышит тебя Господь!

Она привлекла его к сердцу и долго обнимала.

— Теперь, сын мой, помни также, что бывают и такие несчастья, которые ничем не одолеешь. Храбрость бывает побеждена, терпение истощается, воля ломается; сколько таких, которые вернулись с битвы сломанными, обессиленными! Если на твоем пути встанут неодолимые преграды, вспомни, что есть ещё Тестера! Окрестные поля дают тысячи полторы ливров в год. Это значит — будет крыша и кусок хлеба для старика. Но прежде, чем искать здесь убежища, борись до конца и не бойся начать в двадцатый раз с начала, пока будет хоть капля крови в жилах.

Когда Югэ встал, графиня увидела, по мужественному выражению лица сына, что он понял её.

— Иди теперь, — сказала она, — и готовь все к отъезду. Раз решил, не надо откладывать.

Маркиз Сент-Эллис раньше всех узнал об этом решении.

— Ну, молодец, — сказал он Югэ, — ты выбрал себе хороший путь! Мне сдается, что и я скоро увижусь там с тобой. Я думал было проучить принцессу, но чувствую сам, что сердце дает отбой. если только узнаю, что она в Париже, мы скоро увидимся.

Он побежал к графине спросить, не может ли он быть чем-нибудь полезен Югэ в его предстоящей поездке. Он брался как следует снарядить молодого друга. Графиня остановила его:

— У Югэ не будет ничего лишнего, — сказала она, — у него есть от вас же испанский конь. От герцога де Мирпуа у него есть Тестера. От отца у него есть шпага. Другие начинают жизнь с меньшим. Притом вы же знаете мое мнение о таких вещах. Я не хочу, чтобы двери отпирались для Югэ чужими руками, я хочу, чтобы он отворял их сам, если надо — то и силой. Здесь сформировался молодой человек, а там, в толпе, сформируется настоящий граф де Монтестрюк.

Через несколько дней после этого разговора наступил день отъезда. Графиня встретила сына в той же самой молельне. Глаза у неё были красные, но дух тверд. Она отдала сыну кошелек с вышитым гербом и снятый со своего пальца перстень.

— В кошельке, — сказала она, — сотня золотых, это все, что у меня есть наличными, я откладывала сюда изо дня в день от ежедневных расходов. Этот перстень подарил мне твой отец в день нашей помолвки, когда мне было восемнадцать лет. Теперь я старуха, но с тех пор ни разу его не снимала. Когда ты выберешь женщину, которая будет носить твое имя, надень ей сам этот перстень на палец.

Югэ стоял на коленях и целовал ей руки. Она не отрывала от него глаз.

— Еще не все, — продолжала она. — Вот письмо за черной восковой печатью. Ты отдашь его по адресу, но только в случае крайней опасности. Иначе не отдавай ни в коем случае.

Говоря это, она задыхалась, губы её судорожно тряслись.

— Вы не сказали мне имя того, кому предназначено это письмо, матушка, а на конверте нет адреса.

— Оно надписано, дитя мое, на другом конверте. Ты его увидишь, когда, если дело будет касаться твоей жизни или твоей чести, разорвешь верхний конверт. Тогда, только тогда, иди к этому господину и он тебе поможет.

— Но если его уже не будет в живых?

Графиня побледнела.

— Если окажется, что он умер, сожги письмо и положись на Бога…

Она положила руки на голову сына, все ещё стоявшего перед ней на коленях, призвала на эту голову благословение свыше и, сдерживая слезы, раскрыла ему объятия. Он бросился к ней на грудь и долго, долго она прижимала его к сердцу, готовому разорваться на части.

В минуту отъезда, когда все уже было готово, Агриппа отвел своего воспитанника в сторону и сказал с довольным видом, не без лукавства:

— И я тоже хочу оставить вам память, граф: это добыча, взятая у врага, и, легко может случиться, вы будете рады, найдя у себя в кармане лишние деньги.

И старик протянул ему длинный набитый кошелек.

— Это что такое? — спросил Югэ, встряхивая кошелек и не без удовольствия слыша приятный звон внутри него.

— Как же вы забыли, что я по справедливости в воспитательных целях брал выкуп с мошенников, которые пробовали залезть в наш сундук, в котором ничего не было?

— Как! Эти опыты на живых душах, как ты говорил.

— Именно! И вот их результат. Я брал подать с мошенников, а честных награждал подарком. Вы можете убедиться, что равновесия между добром и злом не существует! Зло сильно перетягивает. У вас в руках теперь и доказательство: у меня ведь было кое-что на уме, когда я изучал таким способом человечество.

— А если бы ты ошибся, ведь ты бы разорил нас! — сказал Югэ, смеясь от души.

— Граф, — возразил старик, — рассчитывать на бесчестность — все равно что играть поддельными костями… Совесть даже упрекает меня.

— Я всегда думал, что Агриппа — великий философ, — сказал, подходя к ним, Коклико, слышавший их разговор.

— Этот честно наполненный кошелек пусть будет неприкосновенным запасом на случай крайней нужды, — заключил Коклико, опуская кошелек к себе в карман.

— Разве и ты тоже едешь? — спросил Югэ, притворяясь удивленным.

— Граф, я такой болван, что, если бы вы бросили меня здесь, то я совсем бы пропал. Ну, а в Париже, хотя я его совсем не знаю, я ни за что не пропаду.

И, дернув Югэ за рукав, он указал на Кадура, который выводил из конюшни пару оседланных лошадей.

— И он тоже едет с нами, — прибавил он, — значит, нас будет трое рыскать по свету.

— Бог любит нечет, — проворчал Агриппа.

Через четверть часа трое всадников потеряли из виду башню Тестеры.

— В галоп! — крикнул Югэ, чувствуя тяжесть на сердце и не желая поддаться грустным чувствам.

 

11. Старинная история

Все трое: Югэ де Монтестрюк, Коклико и Кадур были в таком возрасте, что грусть у них не могла длиться долго. Перед ними было пространство, их одушевляла свобода — принадлежность всякого путешествия, в карманах у них звенело серебро и золото, добрые лошади выступали под ними, над головой было светлое небо. Под рукой были шпаги и пистолеты, с которыми легко одолеть всякие преграды. Они ехали, казалось, завоевывать мир.

Югэ особенно лелеял такие мечты, конца которым и сам не видел. Красное перо, полученное когда-то от принцессы Мамьяни и воткнутое в шляпу, представлялось ему каким-то талисманом.

Скоро пейзаж изменился и трое всадников очутились в таких местах, в которых никогда не бывали.

Коклико не помнил себя от радости и прыгал в седле, в этой тройке он олицетворял собой слово, так же как араб — молчание. Каждый новый предмет — деревня, развалины, каждый дом, купцы с возами, бродячие комедианты, прелаты верхом на мулах, дамы в каретах — все вызывало у Коклико крики удивления, тогда как Кадур смотрел на все молча, не двигая ни одним мускулом на лице.

— Вот болтун! — заметил весело Югэ, забавляясь рассказами Коклико.

— Граф, — сказал Коклико, — я не могу молчать, это свыше моих сил. К тому же я заметил, что молчание ведет к печали, а печаль — к потере аппетита.

— Ну, так будем же говорить, — ответил Югэ, пребывавший в хорошем расположении духа и видевший все в розовом свете, — а если мы плохо расправимся с ужином, ожидающим нас на ночлеге, тогда что подумают в этой стороне о гасконских желудках?

— Да их добрая слава не должна пропасть!

Двинув своего коня между Югэ и Кадуром, который продолжал смотреть на все невозмутимо, Коклико принял серьезный вид и сказал:

— А как вы думаете, граф, что может пожелать тот, кто ищет себе удачи в свете, у кого есть притом хороший испанский жеребец, шпага, которая так и просится из ножен, а в кармане звенят пистоли и так и хотят выскочить на свет Божий?

— Да всего, чего только захочешь, — ответил Югэ.

— Так значит, если бы вам пришла фантазия стать императором трапезундским или князем черкесским, вы думаете, что и это было бы возможно?

— Разумеется!

— Ну, не надо преувеличивать, граф, это, мне кажется, уж слишком. А ты как думаешь, Кадур?

— Без помощи пророка дуб — все равно, что трава, а с помощью пророка песчинка становится горой…

— Слышишь, Коклико! Моя воля будет именно такой песчинкой, а в остальном поможет мне моя счастливая звезда.

— Ну, и я немного помогу, да и Кадур тоже не прочь помочь, правда, Кадур?

— Да, — ответил коротко последний.

— Не обращайте внимания, граф, на краткость этого ответа: у Кадура короткий язык, но длинная рука. Он из такой породы, которая отличается большой странностью — говорить не любит. Огромный недостаток!

— Которого за тобой не водится, мой добрый Коклико.

— Надеюсь! Ну вот, пока мы едем смирненько по королевской дороге, при хорошей погоде, которая настраивает нас на веселый лад, почему бы нам не подумать, как устроить нашу предстоящую повеселей и поприятней?

— Подумаем, — ответил Югэ.

Кадур только кивнул головой в знак согласия.

— А! Что я говорил! — вскричал Коклико. — Вот Кадур сберег ещё целое слово!

— Он сберег слово, а ты разорился на целую речь.

— Ну, тут я хорошо обеспечен, не беспокойтесь.

Он уселся потверже в седле и продолжал, возвысив голос:

— Я слышал, что при дворе множество прекрасных дам, столько же, сколько было нимф на озере Калипсо, о котором я читал в одной книге, и что эти дамы особенно милостивы к военным и ещё милостивее к тем, кто близок к особе короля. Как бы мне хотелось быть гвардейским капитаном!

— Да, недурно бы, — сказал Югэ, — можно бывать на всех праздниках и участвовать во всех сражениях.

— А вам очень нужны эти сражения?

— Еще бы!

— Ну, это как кому нравится. Мне так больше нравятся праздники. С другой стороны я слышал, что у людей духовных есть сотни отличнейших привилегий: богатые приходы, жирные аббатства со вкусным столом и мягкой постелью, там не побьют и не поранят… А какая власть! Их слушают вельможи, что важно, и женщины, что ещё важней. Без них ничего не делается, их рука — повсюду. Я не говорю, разумеется о сельских священниках, что таскаются по избам в заплатанных рясах, а едят хуже своих прихожан. Нет! Я говорю о прелатах, канониках, о князьях церкви, одетых в пурпур, заседающих на королевских советах… А вы что скажете, граф, о кардинальской шляпе?

Югэ скорчил гримасу:

— Пропади она совсем! Монтестрюки все были военными.

— Ну, тогда перейдем к важным должностям и чинам придворных. Как приятно быть министром или послом! Кругом толпа людей, которые вам низко кланяются и величают вас сиятельством, что так приятно щекочет самолюбие. Вы водитесь с принцами и королями. Не говорю уж о кое-каких мелких выгодах, вроде крупного жалованья или хорошей аренды. Кроме того, мне было бы очень весело поссориться, например, сегодня с англичанами, придраться завтра к испанцам, а при случае содрать взятку с турецкого султана. Пресыщенный славой, я бы мирно окончил жизнь в расшитом мундире и в шляпе с перьями, каким-нибудь важным чином двора.

— Слишком много лести с одной стороны, — сказал Югэ, — и неправды с другой. Склоняться перед высшими и задирать голову перед другими, вечно искать окольных путей, плакать, когда властитель печалится, смеяться, когда он весел — вся эта работа не по моему характеру. К тому же я никогда не решусь заниматься чужими делами, когда и свои собственные не знаю, как уладить.

— Есть ещё кое-что получше, — продолжал Коклико. — Можно вернуться в Тестеру, где нас любят, и прожить в этой славной стороне всю жизнь, найти хорошенькую девушку порядочного рода с кое-каким приданым, жениться на ней и народить кучу детей, которые, в свою очередь, проведут там всю жизнь, сажая капусту. Так можно прожить счастливо, а это не каждому дается.

— Мы такого рода, что одного счастья нам мало, — гордо возразил Югэ.

Коклико взглянул на него и продолжал:

— Да, кстати, граф, о Монтестрюках рассказывают одну историю, которую я слышал ещё ребенком. Мне давно хочется спросить вас о некоторых подробностях. Меня всегда интересовало, откуда и вас фамилия Шарполь и девиз «Коли! Руби!», написанный у вас на гербе. Так кричат Монтестрюки в сражениях? Не объясните ли вы нам всего этого? Мне теперь это важно узнать, поскольку я принадлежу к вашей свите.

— Охотно, — ответил Югэ.

Они ехали в это время в тени, между двумя рядами деревьев, до ночлега оставалось две или три мили. Югэ стал рассказывать товарищам историю своего рода.

— Это было в то время, — начал он, — когда добрый король Генрих IY завоевывал себе королевство. За ним всегда следовала кучка славных ребят, которых он ободрял своим примером. Ездили они по горам и долам, счастье королю всегда улыбалось, он был неизменно весел и храбро встречал грозы и бури. Когда кто-нибудь из его товарищей переселялся в вечность, другие занимали его место, и вокруг короля всегда был отряд, готовый кинуться за него в огонь и воду.

— Как бы мне хотелось быть там, — прошептал Коклико.

— Случилось раз, что короля Генриха, бывшего тогда ещё для доброй половины Франции и для Парижа только королем Наваррским, окружил в Гаскони сильный отряд врагов. С ним было очень немного солдат, готовых, правда, до конца исполнить свой долг, но с такими слабыми силами нелегко было пробиться через через неприятельскую линию, охраняемую караулами. Король остановился в лесу, по краю которого протекала глубокая и широкая река, выходы из леса враги перекрыли срубленными деревьями. Враги надеялись уморить его голодом, и в самом деле, отряд уже начал испытывать недостаток продовольствия.

— Генрих бегал как лев, бросаясь то влево, то вправо, вокруг своего лагеря, отыскивая выход. Происходили небольшие стычки, всегда стоившие жизни нескольким роялистам. По всем дорогам стояли сильные караулы, а переправляться через реку, где караул был послабей, нечего было и думать: для переправы необходимы были лодки, а достать их было негде.

— Черт побери! — бормотал король. — Я не знаю, как выйти отсюда, но я все-таки выйду!

Его уверенность поддерживала надежду в солдатах.

Как-то вечером на аванпосту появился человек и заявил, что ему нужно видеть короля. На спине у него была котомка, одет он был в драный балахон, но смелый открытый взгляд говорил к его пользу.

— Кто вы такой? — спросил офицер на аванпосту.

— Я такой, что король захочет меня видеть, когда узнает, зачем я пришел.

— А мне ты не можешь объяснить? Я передам королю слово в слово.

— Извините, капитан, это невозможно.

Офицер подумал, не подослан ли этот человек неприятелем, и не знал, что ответить. Неизвестный стоял смирно, опираясь на палку.

— Дело в том, — нашелся офицер, — что с королем нельзя говорить всякому вот так запросто, как с соседом.

— Ну ладно, я подожду. Но, думаю, поговорив со мной, король Генрих пожалеет, что вы заставили меня потерять время.

У человека этого было такое честное лицо, он так спокойно сел под деревом и вынул из мешка кусок черного хлеба и луковицу, собираясь поужинать, что офицер наконец решился. Кто знает, что у этого человека есть, может быть, что-нибудь полезное для нас.

— Так и быть, пойдем со мной, — сказал он.

Человек поднял брошенную на землю котомку и палку и пошел за офицером, который привел его к капитану гвардии; этот обратился к нему с теми же вопросами и получил на них те же ответы. Незнакомцу надо было говорить с королем, и только с королем!

— Да ведь я все равно что король! — сказал капитан.

— Ну, как бы не так! Вы — капитан, он — король. Значит, не все равно.

Против этого возразить было нечего и капитан пошел доложить королю, который грустно прикидывал про себя, на сколько ещё дней можно отложить неизбежную и отчаянную вылазку.

— Ввести его! — крикнул он. — Может быть, он прислан к нам с известием, что к нам идут на помощь.

Крестьянина ввели. Это был статный молодец, на вид лет тридцати, с гордым взглядом.

— Что тебе нужно? — спросил король. — Говори, я слушаю тебя.

— Я знаю, что вы с вашими солдатами не можете отсюда выбраться… Ну, я и забил себе в голову, что могу вас отсюда вывести, потому что люблю вас.

— И за что же ты меня любишь?

— А за то, что вы сами храбрый солдат, всегда впереди всех под огнем, себя не бережете. Вот мне и сдается, что из вас выйдет славный король, милостивый к бедному народу.

— Недурно сказано! Но каким же способом ты думаешь вывести нас отсюда? Ты понимаешь, вывести надо не меня одного, а весь отряд, иначе я останусь здесь со всеми.

— Вот это по-королевски. Значит, я не ошибся, что пришел сюда со своим предложением.

— Так ты думаешь, что можешь вывести всех нас вместе из этого проклятого леса?

— Да, именно так и думаю.

— Так говори скорей. Каким путем?

— Да просто — рекой.

— Но ведь река так широка и глубока, что через неё нельзя перейти! Ты, любезный, теряешь голову.

— Голова у меня пока исправно держится на плечах… А брод через реку разве годится только для коз или овец, что-ли?

— Значит, ты знаешь брод?

— Если бы не знал, не пришел бы сюда.

Генрих чуть не обнял крестьянина.

— И ты нас проведешь?

— Да, когда прикажете. Но лучше дождаться ночи, чтобы пройти скрытно.

— А разве и на том берегу есть неприятель?

— Да, за лесом, причем, я думаю, в их отряде людей вдвое против вашего.

— Ну, это ничего, пробьемся!

— И я себе говорил то же самое.

— Живо! Снимать лагерь! — крикнул король, но спохватившись, тронул руку проводника.

— А ты не врешь? Ты не для того пришел сюда, чтобы обмануть меня и вывести отряд на засаду?

— А велите сопровождать меня двум верховым с пистолетами в руках и, как только вам покажется, что я соврал, пусть меня застрелят без разговоров! Но если я благополучно переведу вас через через брод, то, я думаю, мне можно будет попросить кое о чем.

— Проси, что хочешь. Весь кошелек высыплю тебе в руки.

— Кошелек лучше оставьте при себе, а мне велите дать коня и шпагу и позвольте сражаться вместе с вами.

— Решено! Останешься при мне.

Как только совсем стемнело, королевский отряд снялся с лагеря и выстроился, а проводник стал в голове и повел отряд через лес. Солдаты потянулись гуськом по узкой извилистой тропинке, которая через чащу вела прямо к реке. Проводник двигался уверенно, ни разу не задумавшись, хотя было темно, как в печке. Когда выходили на поляну, вдали там и сям виднелись неприятельские огни. Они огибали лес со всех сторон. Ветер доносил оттуда песни. Видно было, что там люди сыты, так весело они шумели. В королевском отряде царило глубокое молчание.

Вдруг на опушке открылась река, совсем черная в тени деревьев. Проводник, шедший до сих пор крупными шагами и молча, остановился и стал внимательно смотреть, сказав, чтобы никто не двигался с места.

— Понимаете, — сказал он, — как бы не ошибиться и не завести вас в какую-нибудь яму.

При слабом отблеске на гладкой воде, он увидел в нескольких шагах толстую дуплистую вербу, а рядом с ней другую поменьше с подмытыми корнями.

— Вот если тут, немного в стороне, есть под водой большой плоский камень, то брод как раз тут и есть, — продолжал он.

Он опустил в воду палку, пощупал и нашел камень.

— Отлично! — сказал он. — Теперь можем смело переходить.

И первым вошел в воду. Все пошли за ним следом.

Скоро вода стала выше колен. Смутно обозначился другой берег.

— Сейчас, — продолжал проводник, ощупывая дно палкой, — дойдет до пояса, а немного дальше почти до плеч. Тут самое трудное место, но оно не широко. Вот только оружие надо будет поднять над головой, чтобы не замочить порох. Да и верховые могут взять пеших себе за спину на коней.

— Молодец, ни о чем не забывает! — сказал король.

Как говорил проводник, отряд очутился скоро на самой середине реки, лошадям было уже по грудь. Через несколько шагов вода дошла почти до самых седел, потом дно стало мало-помалу подниматься. Шагов за десять до берега уже было только по щиколотку.

— Слава тебе, Господи! — сказал король, выходя на берег. — Ну ты, брат, молодец!

Ночь подходила к концу. На белеющем горизонте обозначился гребень холмов. Показался бледный отблеск зари.

— Вот самый лучший момент, чтобы напасть врасплох на неприятеля, — сказал проводник, — от усталости и от утреннего холода там все крепко спят.

— А ты откуда это знаешь?

— Да разве я не служил целых шесть лет? Ранение заставило меня бросить ружье.

Королевские солдаты уже строились на берегу, каждый подходил к своему ротному значку.

— Что же, — сказал крестьянин королю, который привстал на стременах, чтоб лучше видеть, — помните, что вы мне обещали?

— Коня и шпагу! Сейчас!

Генрих IY сделал знак офицеру и крестьянину подвели оседланную лошадь.

— Храбрый солдат, который ездил на этом коне, убит на днях. Ты его заменишь.

За леском что-то зашевелилось, но ещё нельзя было разобрать, что там именно делается.

— Это просыпается неприятельский лагерь, — сказал крестьянин и принялся махать шпагой, подбирая поводья.

— Ты хорошо знаешь местность. Куда нам теперь идти? — спросил король.

— Этот лесок — пустяки. Неприятель стоит дальше, под горой в долине, как только спустимся, так на него и наткнемся. Значит, прямо вперед и в атаку!

— Сказано — сделано! А как тебя зовут?

— Поль Самуил, из местечка Монтестрюк в Арманьяке.

— Ну, Поль, вперед!

Крестьянин дал шпоры коню и пустился во весь опор, размахивая над головой шпагой и крича: «Коли! Руби!».

В одну минуту они пронеслись через лесок, как и говорил Поль. Королевский отряд с Генрихом IY и проводником Полем ринулся вниз с горы, как лавина. Почти все лошади в неприятельском лагере были ещё на привязи, часовые разбежались. Кучка пехоты вздумала было сопротивляться, но было опрокинута. В мгновенье ока король со своим отрядом оказался в центре лагеря. Тут было все в смятении. Но на голос офицеров несколько человек собрались толпой, пытаясь выстроиться. Поль, увидев это и указывая шпагой, кинулся со своими к ним, продолжая кричать: «Коли! Руби!».

Ударом шпаги плашмя он свалил первого, острием проткнул горло второму и врезался в середину толпы.

Под ударом подоспевших королевских солдат с кучкой неприятеля было покончено в одну минуту. Четверть часа спустя король уже был в чистом поле и вокруг него собрались сторонник, чуть не потерявшие надежду увидеть его в живых.

Когда пришли вечером на ночлег, король подозвал Поля, обнял его при всех и сказал:

— Вот человек, который спас меня. Считайте его своим братом и другом. А тебе, Поль, я отдаю во владение Монтестрюк, так что теперь твое имя — Поль де Монтестрюк. Кроме того, я жалую тебе титул графа де Шарполь. На титул и владение ты получишь грамоту по всей форме с моей подписью и королевской печатью. Кроме того, я хочу, чтобы в твоем графском гербе, на память о твоем подвиге и словах, было, во-первых, золотое поле как символ твоего золотого сердца, во-вторых, черный скачущий конь, в-третьих, зеленый шлем — на память о том леске, в который ты бросился первым, и в-четвертых, над шлемом — серебряная шпага острием вверх. А девиз своего рода ты сам прокричал и можешь поместить на своем гербе эти два слова «Коли! Руби!», которые лучше всяких длинных речей.

— Как было сказано, так и сделано, — прибавил Югэ. — Так мой предок стал сир де Монтестрюк, граф де Шарполь. С тех пор в нашем роду стало обычаем прибавлять имя Поль к тому, что дается при крещении. Мой отец Поль-Гедеон, я зовусь Поль-Югэ. Если Богу будет угодно, я передам своему старшему сыну это имя и титул — граф де Шарполь, который я считаю равным самым лучшим и самым древним. Как ты думаешь, Коклико?

— Ей Богу! — вскричал Коклико в восторге, — Я скажу, король Генрих IY был великий государь, а предок ваш Поль-Самуил был славным капитаном, хоть и пришел в одежде простого крестьянина! А ты что скажешь, друг Кадур?

— Аллах велик! — ответил Кадур.

 

12. Дама с голубым пером

Разговаривая таким образом, трое товарищей проехали чуть ли не половину Франции и нигде не встретили ничего особенного, хотя дороги были в то время не то, что теперь. Должно быть, вид трех молодцов, крепких и хорошо вооруженных, внушал особенное почтение всем ворам, которые попадались по дороге, а щедрость при при оплате располагала в их пользу всех холопов в гостиницах.

Переехав Луару в окрестностях Блуа, они услышали в лесу звуки рога и догадались, что благородное дворянство развлекается здесь охотой.

— Черт возьми! — воскликнул Югэ, — мне хочется взглянуть, как понимают охоту в этих краях.

Погода была тихая и ясная, местность живописная и богатая, вблизи лениво протекала широкая Луара, вокруг темнели леса до самого горизонта.

Югэ, не долго думая, поскакал к темной дубраве, откуда слышались звуки рога. Через несколько минут лай собак привел его к блестящему обществу. Шла охота на оленя.

Свора была отличная, впереди неслись огромные ищейки. Охотники были все одеты в зеленые суконные казакины, желтые кожаные сапоги, спущенные на широкие сапоги, за ними следовали доезжачие со свежими собаками на смычках. Человек двадцать господ, разукрашенных шнурками и лентами, в шляпах с перьями, разъезжали по зеленым аллеям. Впереди скакала на белой лошади, отливавшей чистым серебром, молодая дама. На её серой шляпе колыхалось голубое перо, по шее вились белокурые волосы с золотым отливом. Голубой бархатный корсаж обтягивал её тонкий стан. На ноги спускалась широкими складками длинная амазонка. Разгоряченная охотой, она то и дело рассекала воздух хлыстом.

— Э! — сказал себе Югэ. — Как славно получилось, что я свернул в эту сторону!

Рядом с незнакомкой (Югэ вовсе не удивился бы, узнав, что в её жилах течет королевская кровь) красовался всадник важного вида и, гордо подпершись рукой, нашептывал даме любезности, на которые она отвечала улыбкой, освещавшей её лицо, которому могла бы позавидовать любая богиня. Красота незнакомки была ослепительная, красота кавалера какая-то надменная. Ей, казалось, нет и двадцати лет, ему — не больше двадцати пяти.

Какое-то необъяснимое чувство с оттенком ревности охватило Югэ.

Дама с кавалером скрылись за густыми деревьями. Едва ли они заметили Югэ.

Но изумление при виде прекрасной незнакомки ни на минуту не отвлекло внимание Югэ от всех подробностей охоты. Он не чувствовал ни малейшего замешательства, как будто находился в окрестностях Тестеры, у своего друга, маркиза де Сент-Эллиса. Собаки бегали туда и сюда по широкой поляне, искали по следу, обнюхивали траву, тянули воздух, возвращались опять назад: ясно было, что след зверя потерян. Югэ сошел с коня среди охотников, которые не решались признаться, что дали маху.

— Вы гоните по десятирогому оленю, господа! — сказал Югэ смотревшим на него дворянам.

Красивый жеребец, нетерпеливо бивший копытом землю, расположил уже некоторых в его пользу: такого коня не могло быть у первого встречного.

— Да, великолепный зверь, — отвечали ему, — мы уж совсем было нагнали его, как вдруг он пропал.

— Ну, господа, вы совсем не на настоящем следе: это вот — след лани, а это — годовика. Надо хорошенько поискать по лесу и поправить ошибку.

Он вошел в чащу, а за ним охотник с ищейкой на смычке, и, поискав несколько времени, указал пальцем на мху у корней дуба совсем ещё свежий след.

— Вот он, след, — сказал он.

В ту же минуту ищейка, обнюхав траву, натянула туго повод.

— Пускай собаку и марш за ней! — крикнул Югэ и мигом вскочил на коня.

Десять минут спустя, совсем овладев следом, Югэ выхватил рог у охотника и затрубил в него.

— Э! Да это, видно, охотник! — сказал один из дворян.

Вся охота прискакала и кинулась за зверем, который уходил в долину. Целый час он не давался, вскочил было в воду, потом бросился назад в лес. Югэ вел охоту и затрубил, чтобы дать знать, что зверь уходит на логово, конь его летал птицей. Общество немного рассеялось: добрая половина осталась сзади, другие опять потеряли след.

Охота в это время скакала в лесу по такой трущебе, что легко было сломать себе шею. Красавица, недавно ехавшая возле дамы с голубым пером, уже не была при ней. Югэ благословил судьбу. Он заметил, что незнакомка забралась в глубокую рытвину между двумя крутыми откосами, густо поросшими кустарником. Как ни горячо он гнал оленя, но тут он кинулся вслед за дамой. Не успел проскакать и ста шагов, как увидел, что белая лошадь закусила удила. От безумных скачков даму так подбрасывало, что нельзя было терять ни минуты.

Югэ пришпорил коня и догнал её, но, бросив взгляд вперед, увидел, что глубокая рытвина ведет прямо к страшному крутому обрыву, зиявшему между каменьями. И шагом-то спуститься туда трудно и опасно: не всякий конь решился бы на такой спуск, а на взбесившейся лошади дама с голубым пером летела на верную погибель, если только не удержать её во что бы то ни стало.

Спасти её от опасности было делом нелегким. Дорога так под конец сузилась, что не было никакой возможности кинуться рядом и остановить бешенную лошадь за узду. Взобраться наверх, чтобы обскакать, нечего было и думать: оба откоса были почти отвесные и заросли сплошным кустарником.

Югэ измерил взглядом расстояние, оставшееся до обрыва, и, видя, что оно уменьшается со страшной быстротой, достал пистолет из кобуры. Но пуля могла попасть в даму, а не в лошадь: на полном скаку нельзя было ручаться за верность руки. Что делать? А терять нельзя было ни минуты.

Вдруг светлая мысль осенила Югэ. Он выхватил из ножен шпагу и, пригнувшись к шее коня, пустился во весь опор. В четыре скачка он нагнал белую лошадь и, нагнувшись, изо всех сил хватил её шпагой по задней ноге. Лошадь сразу упала на колени, но, прежде чем она успела опять вскочить на ноги, Югэ соскочил с коня и, держа шляпу в одной руке, подал другую амазонке. Но та сама уже спрыгнула с седла, между тем как её лошадь билась в предсмертных судорогах, оставляя за собой кровавый след.

Обрыв был всего в десяти шагах. Еще секунда — и незнакомка бы погибла. Теперь она, выпрямившись во весь рост, с лицом, пылающим скорее от гнева, чем от недавней опасности, окинула Югэ надменным взглядом и сказала:

— Кажется, вы искалечили мне Пенелопу?

— Почти… — отвечал Югэ. — Кажется, ей трудно будет оправиться.

— А кто вас просил?

— Я сам!

— Что? — спросила она, нахмурив брови.

— Надо было выбирать. Вас или её. Взгляните сами… Еще один скачок и Пенелопа, которая не слишком о вас, кажется, думала, увлекла бы вас на дно пропасти. Вы бы погибли вместе с лошадью. Я подумал, что герцогиня все-таки будет получше лошади…

— А! Герцогиня?.. Вы меня первый раз видите… Почему же вы так думаете?

— Помилуйте, да могла ли судьба быть не столь дерзкой, чтоб не прикрыть по крайней мере хоть герцогской короной такое чело, которое создано, видимо, чтобы носить венец королевы!

Дама успокоилась и, бросив взгляд на обрыв, на дне которого виднелся целый хаос каменных глыб и стволов деревьев, сказала:

— Может быть, вы и правы.

— Я уверен в этом. Если бы вы погибли, я остался бы безутешным навеки.

— А как вас зовут? Надо же мне знать имя любезного кавалера, которому я обязана жизнью.

— Поль-Югэ де Монтестрюк, граф Шарполь.

— Имя совершенно неизвестное при дворе.

— Со временем оно станет известным.

Их взоры встретились, один — полный гордости, другой — твердой уверенности.

— Делать нечего, — продолжала дама, — мне приходится сдаться и поблагодарить вас за оказанную помощь…

В это время кампания охотников подскакала к ним с большим шумом. Впереди всех скакал красавец, ехавший в начале охоты возле амазонки с голубым пером. Она махнула им платком и попросила всех отъехать назад, чтобы дать ей возможность выбраться из узкой рытвины, куда занесла её Пенелопа. Все повиновались. Через минуту она появилась на поляне, а за ней — страшно хромавшая белая лошадь. Все окружили её. Что это с ней случилось? Почему её не было у затравленного наконец оленя?

— Я был там один из первых, — сказал красивый молодой человек, — и очень жалел, что вас там не видел.

— Не беспокойтесь… Просто несчастный случай, и мой спаситель — вот кто…

И, переменив тон, она представила Югэ красавцу:

— Граф де Шарполь, любезный кузен. Граф Цезарь де Шиврю.

Молодые люди холодно поклонились друг другу, не сказав ни слова.

Незнакомка повернулась к Югэ и, склонив свой стан, как королева, произнесла:

— Орфиза де Монлюсон, герцогиня д'Авранш, просит графа де Монтестрюка проводить её в её замок.

Шиврю нахмурил брови. Югэ низко поклонился.

Почти в ту же минуту на окруженной высокими деревьями поляне, где собралось все общество, показалась ещё амазонка, навстречу которой герцогиня д'Авранш поспешила с внимательной предупредительностью. С первого же взгляда Югэ узнал принцессу Леонору Мамьяни. Она тоже его заметила, и направилась прямо к нему, причем все почтительно расступились перед ней. Наклонясь в седле, она сказала:

— Помните, как я вам крикнула: до свиданья? С тех пор пошло немало времени, но внутренний голос говорил мне, что я не ошиблась и что мы с вами опять увидимся.

— Ваше пророчество я принял за приказание, — отвечал любезно Югэ, касаясь губами обтянутой перчаткой ручки принцессы.

— А! Вот наш провинциал и встретил знакомых! — проворчал граф де Шиврю.

Скоро все общество двинулось в путь: принцесса и герцогиня впереди, подле Орфизы — граф де Шиврю, подле Леоноры — граф де Монтестрюк.

Его взор переходил с одной на другую: у одной глаза были зеленые, у другой — черные. У обеих стан был тонкий и гибкий, обе были ослепительной красоты, но у Орфизы было больше молодости, а у принцессы больше величия. Между ними всякий бы задумался, а за Леонору говорило у Югэ уже то, что она первая смутила его мысли и разбудила мечты. Оттого он был внимательнее к грациозной герцогине, и при взгляде на графа де Шиврю в нем шевелилось чувство ревности, которого он вовсе не испытывал перед маркизом де Сент-Эллисом.

В эту минуту Югэ заметил, что красное перо, бывшее у него на шляпе с самого отъезда из Тестеры, исчезло. Он его, должно быть, на узкой дороге, по которой скакал сломя голову за герцогиней д'Авранш.

Не была ли предвестником эта внезапная потеря подарка принцессы?

— Время и обстоятельства покажут, — подумал он и перестал об этом заботиться.

Коклико бродил долго по лесу и, наконец, нашел Югэ в замке герцогини д`Авранш. Никогда он ещё не видел такого великолепного дворца, таких обширных служб, широких дворов, пылающих кухонных очагов, столько праздной прислуги.

— Ах, граф! — говорил он, — вся Тестера в одной галерее здешнего дворца! Представьте себе…

Вдруг Югэ прервал его:

— Скачи сейчас же в Блуа, куда я уже послал Кадура, скажи, чтоб он там дожидался меня. Попроси его от меня перерыть все лавки в городе и прислать мне, что только найдет лучшего из кружев, платья, лент и перьев. Я одет, как какой-нибудь бродяга, а здесь все похожи на принцев: это мне унизительно. Хоть загони лошадь, а принеси мне все сегодня же вечером. Смотри только не торгуйся и высыпай все из кошелька, если нужно. У тебя есть золото, не правда ли?

— У меня кошелек, данный Агриппой.

— И прекрасно! Но вот что еще: чего доброго ничего не найдешь порядочного в Блуа, ведь это — провинция. Если так, то скажи Кадуру, чтобы ехал тотчас же в Париж. Он был там как-то с маркизом де Сент-Эллисом. Пусть приготовит нам там квартиру и пришлет все, что нужно, чтобы одется по моде.

— И все не считая денег?

— Разумеется!

— Значит, мы здесь у самого короля?

— Гораздо лучше, бедный мой Коклико! Мы у герцогини д`Авранш, у герцогини, которая больше похожа на богиню, чем на простую смертную!

— А! Так тут женщина! А я такой болван, что и не догадался. Сейчас же скачу, граф, не жалея лошади, прямо к Блуа и вернусь так скоро, что сам ветер покраснеет от злости.

Коклико вернулся в самом деле вечером с огромным выбором чудесного платья, надушенных перчаток, самых модных плащей, шелковых чулок и бантов из лент. С жалостной миной он встряхнул кошелек Агриппы, совсем отощавший. Югэ бросил его через всю комнату. В эту минуту он был готов продать всю Тестеру за один наряд, который мог бы привлечь взоры Орфизы. Целый вечер он любовался ею и ухаживал за ней, всю ночь она грезилась ему во сне. Никогда не мог он представить кого-нибудь прекраснее её. Ему казалось просто невозможным, чтобы она была простой смертной. Вся она была — грация и обаяние, богиня, сходящая с облаков. Каждый взгляд на неё открывал новые прелести, улыбка её делала умным каждое её слово. Он понимал, что для неё можно совершить чудо.

— Ты заметил, каким очаровательным тоном она говорит? — говорил он после Коклико. — Какие жемчужины виднеются в её улыбке? Никто не ходит, как она, не садится, никто не танцует, как она! Она все делает иначе, чем другие. Ее голос — просто музыка. Я сейчас смотрел на нее, как она проходила по террасе: божество, спустившееся с Олимпа! Уж не Диана ли это, или сама Венера?

— Разумеется, — отвечал Коклико, — но вы замечаете, граф, столько необыкновенных вещей, а заметили ли вы, что здесь ведь не одна, а две дамы? О которой же вы это говорите, позвольте узнать?

— Как, разбойник, ты не понимаешь, что я говорю о герцогине д`Авранш? Разве можно о ком-нибудь другом рядом с ней?

— Но, граф, и та дама, что мы видели в замке Сен-Сави, тоже, право, стоит, чтобы на неё посмотреть!

— Согласен, и даже должен сознаться, что когда она показалась в зале, где мы ожидали тогда маркиза де Сент-Эллиса, её величавая красота меня ослепила! Но теперь, когда я могу сравнивать, у меня только и есть глаза, что для другой. Не кажется ли герцогиня д`Авранш белой лилией, самой богиней?

Коклико не из-за чего было спорить и он признал, что герцогиня, как прелестное совмещение всех совершенств, должно быть, действительно сама богиня Геба. Но этот обрывок разговора возбудил в уме Югэ целый ряд рассуждений о странной игре случая: отчего это он отдавал только свое удивление принцессе, первой по порядку между его видениями, а теперь готов сложить к ногам герцогини и удивление, и любовь свою? Между тем, красотой они в самом деле ещё могли поспорить. Почему же вторая, а не первая? В этом невольном, безотчетном предпочтении богини блондинки, может быть, и не столь ослепительной, богине брюнетке он мог видеть только указание самой судьбы, распоряжавшейся его жизнью.

В самом пылу этих мечтаний и волнений, он вспомнил вдруг о графе де Шиврю. Ясно было, что он встречает соперника в этом молодом красавце, который так близко знаком герцогине д`Авранш. Правда, он ей родня, но само родство это было неприятно Югэ. Уж не помолвлены ли они друг с другом? Это надо бы узнать хорошенько. Да и само лицо этого де Шиврю ему не нравилось: у него была какая-то дерзкая, нахальная и презрительная улыбка, которая так и напрашивалась на ссору.

Судя по всему, что говорилось о нем, граф де Шиврю считался одним из самых ловких и остроумных кавалеров при дворе. Он был знатного происхождения и богат, хотя этому богатству нанесены были порядочные удары, о важности которых он один, впрочем, судить и которые во всяком случае легко было поправит женитьбой. Уверяли, что он может добиться всего. Он смотрелся вельможей, был изыскан и удивительно изящен в нарядах, руки у него были тонкие и белые, стан тонкий, движения свободные, цвет лица бледный с тем неопределенным оттенком, по которым узнаются люди, испытавшие сильные страсти и всякие удовольствия, глаза смелые и блестящие или глубокие и томные, но с таким выражением, которое никогда не смягчалось от взгляда, улыбка насмешливая, а в голосе, жесте, манере говорить или слушать — что-то особенно высокомерное, так что ему можно было удивляться, пожалуй, его можно было остерегаться, но искать его дружбы — никогда!

Те из дворян, которые были в свете французского посольства в Риме, находили в нем любопытное сходство с знаменитым портретом Цезаря Борджиа, что в галерее Боргезе, работы Рафаэля. Он так же точно носил голову, так же точно держался и даже звали его Цезарем.

Я буду очень удивлен, говорил себе Югэ, если не столкнусь когда-нибудь с этим графом де Шиврю.

Югэ узнал (мы всегда узнаем, сами не зная как, что нас особенно интересует), что Орфизу де Монлюсон крестил сам король Людовик ХУ, очень уважавший покойного герцога д`Авранш и теперь оказывавший особенное покровительство его единственной дочери — сироте. Говорили даже, но это только так говорили, что король сам позаботится выбрать ей и мужа. Орфиза была очень богата и притом такая красавица, что легко могла обойтись в этом деле и без чужих забот. Кроме того уверяли, что король в память постоянной верности и услуг, оказанных ему в смутные времена Фронды, хочет предоставить своей крестнице право принести в приданное мужу титул герцога д`Авранш. Вследствие этого целая толпа вздыхателей вертелась беспрестанно перед наследницей знатного имени, но большая часть из них давно уж отказалась от всякой надежды одержать верх над графом де Шиврю.

Орфизе недавно исполнилось восемнадцать лет, всего несколько месяцев назад она вышла из монастыря и жила теперь под покровительством почтенной тетки, вдовствующей маркизы д`Юрсель, пользовавшейся правом сидеть на табурете при дворце.

Все это сильно смущало графа де Монтестрюка, у которого только и было за душой, что плащ да шпага, да полторы тысячи ливров дохода от Тестеры, а с этим трудно было завоевать герцогский титул и бесчисленные владения Монлюсонов. Но гасконец готов был на все из любви к такой красавице. Только огромное богатство было тут в самом деле большим несчастьем.

Но разве из-за этого несчастья он должен от неё отказаться?

— О! Этому не бывать! — воскликнул он.

Волнение опять не давало ему спать, он ворочался в постели с боку на бок и вздыхал глубоко. Вставал, ходил, открывал окно, смотрел на звезды и опять ложился. Бедному Коклико сильно хотелось спать, и он от всей души посылал к черту все эти глупые волнения. Вдруг Югэ вспомнил слова Брискетты.

— Ах, бедная Брискетта! — сказал он, — как она верно отгадала, предсказывая мне все эти мучения страсти! Это совсем не похоже на то, что я к ней чувствовал. То просто сердце мое пробуждалось, даже скорее молодая кровь, чем сердце, и я бежал к молодой девочке, как белка к свежим орехам!

Теперь он любил истинно и одна мысль, что Орфиза де Монлюсон может принадлежать другому, а не ему, отзывалась дрожью в его сердце. Лучше умереть тысячу раз, чем видеть подобное несчастье! Но как добраться до нее, какими путями, какими подвигами? Как бороться с графом де Шиврю, за которого было все: и состояние, и родство, и положение в обществе, и связи?

Так мечтал и рассуждал он по целым дням. Вдруг ему пришел на память прощальный рассказ матери о Золотом Руне и как она толковала эту легенду. Он вздрогнул и задумался.

— Да, — сказал он, наконец, — вот оно — мое Золотое Руно! Оно блеснуло мне и так высоко, как будто на самом небе! Ее волосы такого именно цвета, как это Руно, и глаза блестят точно так же! Целую жизнь я буду стремиться к ней и, быть может, никогда не достану, но какой-то тайный голос говорит мне, что никогда уже мое сердце не оторвется от нее!

Если что-то говорило графу де Монтестрюку, что он встретит на своем пути графа де Шиврю, то и этот тоже сразу почувствовал, что в Югэ он встретил такого соперника, которым пренебрегать не следует.

Не своим светским положением был он страшен, но молодостью, привлекательной наружностью, какой-то лихой смелостью: что-то необъяснимое показывало, что под этой юношеской оболочкой есть сердце, мужество, твердая воля.

Цезарь сам не понимал, отчего он так заботится об этом пришельце: до сих пор такой чести он никому ещё не оказывал. Что же за предпочтение такое в пользу графа де Монтестрюка? Отчего и почему с самой первой встречи на охоте он с каждым днем все больше о нем думает? Сердясь на самого себя, граф де Шиврю захотел узнать на этот счет мнение одного дворянина, жившего при нем и служившего ему поверенным, от которого ничего не скрывалось.

Родословная кавалера де Лудеака была очень темна. Он уверял, что семья его родом из Перигера, где у него множество замков и несколько поместий. Но все это было одни росказни, а сколько в них правды, никто сказать не мог. Люди догадливые уверяли напротив, что все его родовое наследство заключается только в бесстыдстве, хитрости и дерзости. Одним словом, его больше боялись, чем уважали.

Лудеак не скрыл от графа де Шиврю, что, по его мнению, не следует считать Югэ де Монтестрюка за ничтожного противника.

— Но мне говорили, — вскричал де Шиврю, — что эти Монтестрюки — голые бедняки и у нашего нет ничего за душой!

— Это значит только, что аппетит у него будет посильней! — отвечал Лудеак. — Притом он же гасконец, то есть из такой породы, которая не боится ничего, не отступает ни перед чем, рассчитывает только на свою смелость и на случай, чтобы добиться всего, и которая наполнила бы весь мир искателями приключений, если бы и без того их не было достаточно.

— Ни состояния, ни семьи, ни протекции, ни даже почти и имени!

— Да это то именно и придает ему сил!

— Да! Женские причуды! Сколько встречалось таких, которые были рады разыгрывать роль добрых фей перед красавчиками, вознаграждая их за всякие несправедливости судьбы… Все, чего нет у этого Монтестрюка, все помогает ему… А твоя кузина, герцогиня д'Авранш, нрава прихотливого и, если не ошибаюсь, большая охотница до разных приключений в стиле рыцарских романов, в которых всегда бывают замешаны принцессы… Разве ты не заметил, как взглянула она на него, когда приглашала к себе в замок, и как улыбнулась, когда услышала, что сказала ему принцесса Мамьяни?

— Да, да!

— И это не заставило тебя задуматься? У него есть ещё огромное преимущество, у этого проклятого Монтестрюка, хоть от его шляпы и платья так и несет провинцией, а шпага у него такая, каких никто не видел со времен Людовика XIII.

— Преимущество, говоришь ты?

— А то, как он познакомился с твоей кузиной? Он гонится за взбесившейся лошадью, ловким ударом шпаги по ноге останавливает её, лошадь падает всего в десяти шагах от пропасти, герцогиня спасена им от верной гибели… Разве это ничего не значит? Ведь вот он — герой с первого своего шага! И она ведь вспомнила же, говоря о своем спасителе, о рыцарях Круглого Стола, если не ошибаюсь!

— Это была просто насмешка!

— Э, мой друг! Женщины часто используют такой прием — сказать правду под видом насмешки. Воображение герцогини затронуто… Берегитесь, Шиврю, берегитесь!

— Поберегусь, Лудеак, не беспокойся, но я завтра же пощупаю, что это за человек!

В то самое время, когда Шиврю и Лудеак обсуждали Югэ, ему самому приходили в голову странные мысли. С самого утра он отправился в парк и целый час бродил там. Не обязан ли он честно объявить Орфизе де Монлюсон, что любит её безумно? Если он был так откровенен с Брискеттой, то не должен ли он так же поступать и теперь, когда перед ним герцогиня? Весь вопрос в том, как найти подходящий случай для признания, ведь это дело нелегкое, так как Орфизу с утра до вечера окружала толпа. Югэ утешился тем, что решил если случай не представится, то он сам организует его.

В тот же самый день произошел случай, в котором Югэ заметил искру для того, чтобы затем вспыхнул пожар.

Все общество гуляло в саду, герцогиня д'Авранш играла розой и уронила её на песок. Югэ живо её поднял, поднес к губам и возвратил герцогине. Шиврю покраснел.

— Э! Вы разве не заметили, что я уже наклонялся, чтобы поднять розу и передать её кузине?

— И вы тоже могли заметить, что я поднял её прежде, чем вы успели нагнутся!

— Граф де Монтестрюк!

— Граф де Шиврю!

Они уже смотрели друг на друга, как два молодых петуха.

— Господа! — вскричала принцесса Мамьяни, от которой ничто не ускользнуло. — Что это с вами? Орфиза уронила розу, я тоже могу уронить платок или бант. Монтестрюк был проворней сегодня, завтра будет проворней Шиврю. Каждый получит право на нашу благодарность. Не так ли, Орфиза?

— Разумеется!

— Хорошо! — сказал Шиврю дрожащим голосом и, наклонясь к уху Лудеака, изменившемуся в лице, прошептал:

— Кажется, дело добром не кончится.

— Гм! Не спешите, — отвечал Лудеак. — Монтестрюк не из тех, кто легко оступает. К тому же, я осматривал ногу у Пенелопы: он чуть не отрубил её с одного удара.

Он отвел Шиврю в сторону и продолжал:

— Или я очень ошибаюсь, или твое дело станет скоро и моим. Заметил ты, с какой поспешностью принцесса Мамьяни вмешалась в разговор? Уж очень скоро она бросилась на помощь этому гасконцу, которого и видела то один раз когда-то. Если на его беду она станет к нему слишком снисходительна, то граф де Шарполь узнает, что значит иметь дело с Лудеаком.

— Сказать тебе правду, — возразил Шиврю, радуясь случаю дать почувствовать другу такую же ревность, какая мучила его самого, — мне давно кажется, что эту снисходительность, которая так справедливо тебе не нравится, с первого же дня высказали глаза прекрасной принцессы, предмета твоего нежного внимания. Я повторю тебе то же, что ты сам сказал мне недавно. Берегись, мой друг, берегись!

 

13. Поцелуй

Между тем Югэ хотел сдержать данное себе слово, а стычка с графом де Шиврю ещё более побуждала его сдержать это обещание во что бы то ни стало. А раз решившись, зачем же откладывать? К несчастью, весь день проходил в удовольствиях и не разу не удалось ему встретить Орфизу де Монлюсон с глазу на глаз.

— Ну, — сказал он себе, — наедине или при всех, а до завтрашнего солнечного восхода она узнает мои мысли.

После этого решения он впал в какое-то особенное расположение духа. Воспитанный вдали от городского шума, на деревенской свободе, он сохранил привычку к мечтательности и уединению, хоть этого и трудно ожидать от человека, готового бросится в самые опасные приключения. Под вечер, когда все общество рассыпалось по саду, он ушел в отдаленный угол замка, где среди окруженного высокими стенами двора возвышалась часовня. Ветер шелестел листьями росших вокруг неё деревьев.

Двери были отворены, он вошел.

В часовне никого не было. Несколько свечей горело светлыми звездочками, шум его шагов гулко отдавался под сводами. Большие расписные окна на хорах блестели ярким светом и обливали золотом, пурпуром и лазурью толстые столбы и паперть. В лучах виднелись коленопреклоненные фигуры на гробницах. Торжественное молчание царило в храме.

Югэ сел в темном углу. Он чувствовал, какое важное дело предстояло ему. Настал ли в самом деле час наложить эту цепь на свое сердце? Одна ли истина руководит им? Вполне ли искренняя любовь, в которой он намерен признаться?

Он спрашивал себя, как будто сама мать его была тут с ним, он испытывал и совесть свою и, и сердце. В совести он нашел твердую, непоколебимую решимость вести дело до конца, а в сердце — сияющий в лучах образ Орфизы де Монлюсон.

Подняв глаза он увидел на окне в золотом сиянии лучезарную фигуру, напоминавшую каким-то смутным сходством ту, которая наполняла собой все его мысли. В ярких лучах заходящего солнца она простирала к нему руки.

Он встал и, не сводя глаз с образа, вскричал в порыве восторга:

— Да! Я отдаю тебе любовь мою и клянусь посвятить тебе всю жизнь!

Когда он вышел из часовни, был уже вечер. Свет в окне погас, в сумерках виднелись одни смутные очертания ангелов и святых. Югэ пошел под мрачными арками, тянувшимися вокруг двора и вступил в темную галерею, которая вела в замок.

Он шел медленно в темноте, как вдруг заметил двигавшуюся вблизи неясную фигуру, внезапно появившуюся будто сквозь стену. В ушах его смутно отдавался шелест шелкового платья. Он остановился, шелест приближался и вдруг горячее дыхание обдало его лицо и губ коснулся жгучий поцелуй. У него захватило дух, он протянул руки, но призрак уже исчез и только в конце галереи отворилась дверь из освещенной комнаты и в ней появился на одно мгновение силуэт женщины. Дверь тотчас же затворилась и густой мрак снова окружил его.

Югэ бросился вперед, но руки его наткнулись на шероховатую каменную стену. Долго он ощупывал её, ни малейшего признака двери не попалось под руки. Наконец он нащупал пуговку и надавил её. Перед ним открылась большая пустая комната, полуосвещенная четырьмя узкими и глубокими окнами.

Преследовать дальше было бы бесполезно. Югэ ещё чувствовал на губах следы горячего поцелуя и спрашивал себя, не видение ли это было, но ему отвечало сильно бьющееся сердце. Кто же был этот мимолетный призрак? Зачем он появился? Зачем исчез? Где найти эту женщину и как узнать ее?

Когда волнение его немного утихло и сердце успокоилось, Югэ пошел искать все общество. Слуга указал ему на большое строение, назначенное для игры в мяч и в кольцо.

Когда он вошел, все обитатели замка были в сборе. Зал был ярко освещен и огни отражались на бархате и атласе платьев. Лошади в щегольской сбруе нетерпеливо ржали на арене и кольца были уже развешаны на тонких прутьях по столбам.

Ослепленный внезапным переходом из темной галереи в ярко освещенный зал, Югэ увидел однако с первого взгляда герцогиню д`Авранш и рядом с ней принцессу Мамьяни.

— Да идите же скорей, — крикнула ему принцесса своим музыкальным голосом, — вас только и ждали!

— Уж не заблудились ли вы, преследуя какую-нибудь злую фею? — спросила его Орфиза, кокетливо обмахиваясь веером.

Югэ посмотрел ей прямо в глаза. Она не моргнула и щеки её были такие же розовые, лоб и шея такие же белые, вся фигура сияла девственной чистотой, как всегда.

— Нет! Нет! Ее лицо не знает лжи! Это не она, но кто же? — сказал себе Монтестрюк.

Принцесса улыбалась кавалеру де Лудеаку и ощипывала лепестки роз в своем букете.

Граф де Шиврю подошел к Югэ, когда оканчивались приготовления к игре в кольцо.

— А что, знают эту игру в вашей стороне? — спросил он.

— Нет, но мне кажется, что это не очень трудно.

— Хотите попробовать?

— Очень рад.

Югэ велел привести Овсяную Соломинку, и десяток всадников собрались на конце галереи и бросились снимать кольцо друг за другом.

Каждый раз, когда кольцо попадало на копье, герцогиня д`Авранш громко аплодировала.

— Я хочу, господа, дать от себя приз первому из вас, кто положит к моим ногам десять колец.

— Черт возьми! — сказал себе Югэ, вполне овладевший собой, — вот и желанный случай, лучшего никогда не встретится.

И он поскакал во весь опор нанизывать на тонкое копье одно кольцо за другим.

Через четверть часа десять колец было взято.

— Вот видите, — сказал он графу де Шиврю, у которого на копье было всего восемь колец, — дело то в самом деле не очень трудное.

Маркиза д`Юрсель, очень высоко ценившая ловкость, поздравила Югэ с победой и сказала:

— Мне кажется, граф, что сам его величество король, ловкости которого я не раз имела счастье удивляться, не сделал бы лучше вашего. Вот вы теперь склонились перед моей племянницей, как некогда склонялись рыцари перед дамой сердца, когда подходили получать награду за свои подвиги.

— А какой же награды вы желаете от меня, граф? — спросила Орфиза кокетливо.

— Права посвятить вам, герцогиня, мою жизнь, мою кровь и мою любовь.

Голос, жест, выражение глаз придавали этим словам такую цену, которая спасала их от от свойственной обыкновенным любезностям приторности, ошибиться было невозможно. Орфиза де Монлюсон покраснела, принцесса побледнела, кругом послышался легкий шепот.

— Это что, шутка, граф? — вскричал де Шиврю с гневом.

Вставши и не отвечая ему, а обращаясь снова к герцогине почтительно и с гордостью, Монтестрюк продолжал:

— Я из такого рода, который привык говорить прямо и открыто, что думает, и потому-то я считал своим долгом сказать вам, что сейчас высказал, герцогиня. Позволю себе только прибавить, что любовь эта родилась во мне в ту минуту, как я вас увидел.

— Значит, дня два или три тому назад? — спросил Шиврю.

— Да, точно, два или три дня, герцогиня, как говорит граф де Шиврю, ваш кузен, но она останется неизменной до моего последнего вздоха.

Потом, обратившись к своему сопернику и не теряя хладнокровия, он продолжал:

— Неужели вы находите, что нужно много времени, чтобы любовь родилась из удивления, которое внушает герцогиня д`Авранш, и неужели вы считаете, граф, что жизни человеческой слишком много, чтобы доказать ей эту любовь?

Граф де Шиврю начинал терять терпение, но все ещё сдерживая себя, вскричал, обращаясь к окружающему обществу:

— Что вы скажете, господа, об этих словах? Не правда ли, так и видно, что граф де Монтестрюк приехал издалека?

На этот раз Югэ переменил тон и, возвысив голос, отвечал, бросая огненные взгляды:

— Эти слова, граф, вполне достойны хорошего дворянина и дворянин этот, откуда бы он ни приехал, готов предложить бой, пешком или на коне, с кинжалом или шпагой, каждому, кто бы ни стал у него поперек дороги.

Де Шиврю сделал шаг вперед, Орфиза де Монлюсон остановила его жестом и сказала:

— Я дала слово графу де Шарполь и сдержу его.

Она окинула взглядом все общество и спросила с кокетством и вместе с достоинством:

— Вы требуете себе, граф, права посвятить мне вашу жизнь и доказать мне вашу любовь преданностью?

— Да, герцогиня, и если мне не удастся ценой самых постоянных, самых упорных усилий назвать вас графиней де Монтестрюк, женой моей, то я отдам за это всю свою кровь до последней капли.

Пока он говорил, принцесса дрожащей рукой рвала цветы своего букета и бросала по полу. Де Шиврю побледнел страшно. Его удивляло, как это человек, позволивший себе при нем такую дерзость ещё стоит на ногах, он совсем уже готов был разразиться гневом, но кавалер де Лудеак пробрался к нему сзади и прошептал на ухо:

— Если не уступишь, берегись: она совсем готова на полный разрыв.

Эти слова произвели в уме графа де Шиврю внезапный переворот: он вдруг изменил позу и тон и воскликнул весело:

— Кажется, вы говорили сейчас, любезный граф о кинжале и шпаге? Э! Боже милостивый, что вы это? Эти страсти давно уж вышли из моды! Неужели там у вас в Арманьяке этого не знают? Но, уверяю вас честью, никто уже при дворе не выходит теперь на дуэль, как случалось прежде. Каждый век имеет свои обычаи и мне кажется, что наши права не хуже прежних. Вместо того, чтобы ломать копья или рубить друг друга секирами и подвергать царицу турнира неприятности отдавать свою руку калеке, теперь сражаются умом, хорошими манерами и предупредительностью. Теперь уже не хватаются за оружие при всяком случае — это прилично только людям грубым, а люди со вкусом доказывают свою любовь вежливостью, деликатными поступками, благородной внимательностью, уважением, постоянством. И наступает день, когда тронутая, наконец, дама венчает любовью того, кто умел ей понравиться. Не так ли, милая кузина?

Орфиза де Монлюсон слушала эту речь с удивлением и удовольствием. Она знал графа де Шиврю и знала, что он не слишком уступчив. Была минута, что она боялась, по сорвавшемуся у него жесту, что вот-вот последует вызов и разговор совсем оборвется. Она хорошо знала, как он страшен со шпагой в руке и, сама не сознаваясь себе, может быть даже и совсем не зная того, боялась за жизнь графа де Монтестрюка. Когда де Шиврю обратился прямо к ней, она весело наклонила голову и отвечала:

— Согласна ли я с вашим мнением, любезный кузен? Совершенно! И чтобы доказать это на деле, так как вы оба, господа, — вы, граф де Шиврю, уже целый год, а вы, граф де Монтестрюк, всего только двое суток, — делаете мне честь вашим вниманием, даю вам обоим три года срока: мне теперь восемнадцать лет, а когда исполнится двадцать один, вы оба возвратитесь сюда и, если сочтете себя в праве просить руки моей — а я ценю себя очень высоко — ну, господа, тогда посмотрим!

Если бы у ног графа де Шиврю разразился удар молнии, то едва ли он произвел на него такое ужасное действие, как эти слова герцогини. Высказанные при маркизе де Юрсель, которая пользовалась почти правами опекунши, так как одна представляла всю родню, да ещё при двадцати свидетелях, — они получали цену настоящего обязательства. Кроме того, граф хорошо знал упорный характер своей кузины. Он думал, что как только он повернул разговор на шуточный тон, герцогиня, благосклонно принимавшая до сих пор его поклонение, воспользуется случаем, чтобы окончательно обратить все дело в шутку, и граф де Монтестрюк останется ни при чем. Но нет! По какой-то странной фантазии герцогиня обращала в серьезное дело эпизод, который по его мнению был просто мимолетным капризом! И какой же горькой о глубокой ненавистью наполнилось теперь его сердце к тому, кто был причиной такого оскорбления!

— Вы согласны? — вдруг спросила Орфиза, взглянув на Югэ.

— Согласен, — отвечал Югэ серьезно.

Все взоры обратились на графа де Шиврю. Он позеленел, как мертвец. Он хорошо понимал, какой удар ему наносился: отсрочка в три года ему, который не дальше чем накануне был так уверен в успехе, и для кого же? Для едва знакомой личности! Но если с первого же дня ему встречаются такие препятствия, то что же будет через месяц, через год? Стиснутыми пальцами он сжимал эфес шпаги, кусая себе губы. Самое молчание его служило уже знаком, как важна настоящая минута. Все окружающие сдерживали дыхание.

— Вы заставляете меня ждать, кажется? — сказала Орфиза звонким голосом.

Де Шиврю вздрогнул. Надо было решиться и решиться немедленно. Мрачный взор его встретил взгляд Лудеака, красноречивый взгляд просьбы и предостережения. Бледная улыбка скользнула по его губам и, почтительно поклонившись, он выговорил, наконец, с усилием:

— Я тоже согласен, герцогиня.

Вздох облегчения вырвался из груди Орфизы, а маркиза де Юрсель, питавшаяся всегда одними рыцарскими романами, высказала свое одобрение графу де Шиврю.

— Сам Амадис Гальский не поступил бы лучше, сказала она Цезарю, который её не слушал, а смотрел, как кузина уходила из зала под руку с его соперником.

Оставшись вдвоем с Лудеаком, вне себя от бешенства, с пеной на губах, совсем зеленый, граф де Шиврю топнул ногой и разразился наконец гневом:

— Слышал? — крикнул он. — И как гордо она это сказала! Можно было подумать, право, что вовсе не обо мне идет тут дело. Понимаешь ли ты, скажи мне? Я и сам попал в западню, и осмеян, позорно осмеян. И кем же? Ничтожным проходимцем из Гаскони!

— Не говорил ли я тебе, что он опаснее, чем ты предполагаешь? — сказал Лудеак.

— Да ведь и ты виноват тоже! Не шепни ты мне на ухо, не взгляни на меня, я бы прижал его к стене, и сегодня же вечером он был бы убит!

— Что кто-нибудь из вас был бы убит, я в этом уверен. Но только вопрос, кто именно: он или ты?

— О! — отвечал Цезарь, пожимая плечами.

— Не выходи из себя! До меня дошел слух об одной истории, случившейся как-то в Арманьяке, и я начинаю думать, что граф де Монтестрюк способен померяться силами с самыми искусными бойцами. Впрочем, ты можешь сам справиться, и если меня обманули, то всегда можешь поднять снова дело. Он из таких, что лучше отступить, поверь мне!

Лудеак взял графа де Шиврю под руку и сказал ему вкрадчивым голосом:

— Мой друг не подавайся советам гнева: он редко дает хорошие. У тебя много прекрасных качеств, которые могут повести тебя далеко, но ты их портишь своей живостью, которую надо предоставить мелкоте. У тебя ум тонкий, изворотливый, ты схватываешь быстро, решаешь тоже. Тебе смело можно поручить всякое щекотливое дело, где требуется одновременно и ловкость и твердость, я тебя видел на деле. Ты знаешь, куда надо метить, и бьешь верно, только иногда слишком горячишься. Ты честолюбив, друг Цезарь, и рассуждал правильно, что рука такой наследницы, как Орфиза де Монлюсон, которая принесла бы тебе в приданное огромные имения и герцогскую корону, откроет тебе все поприща. Это очень умно, но не ставь же, ради Бога, все свои шансы на одну карту. Хорошо ли будет, если ты получишь в тело вершка три железа, которое уложит тебя в постель месяцев на пять — шесть, а то и совсем отправит на тот свет рассуждать о непостоянстве и непрочности всего в этом мире? Учись прибегать к открытой силе, чтобы отделаться от врага, только тогда, когда, когда истощились все средства, которые может предоставить тебе хитрость. Подвергай себя опасности только в крайнем случае, но зато уж действуй тогда решительно и бросайся на противника, как тигр на добычу.

— А с ненавистью как же быть? Ведь я никого никогда так не ненавидел, как этого Монтестрюка, который идет по моему следу и может похвастаться, что я отступил перед ним: ведь он вызвал меня, Лудеак, а я отступил!

— Э! С этой самой минуты я получил о тебе лучшее мнение, Цезарь! Я вовсе не забыл о твоей ненависти. У меня на сердце ненависть не хуже твоей. Я ничего не пропустил из всей сцены, в которой, рядом с тобой и с ним, и другие тоже играли роль. Твое дело я сделал и своим, придет когда-нибудь час, но подожди, Шиврю, подожди..

— Ну, так и быть! — ответил Шиврю, поднимая искаженное злобой лицо, я забуду на время, чттоАлександр разрубил мечом Гордиев узел, и оставлю свою шпагу в ножнах; но так же верно, как то, что меня зовут граф де Шиврю, я убью Монтестрюка или он убьет меня.

 

14. Маски и лица

Трудно было бы отгадать, что заставило герцогиню д`Авранш принять решение, так оскорбившее гордого графа де Шиврю. Может быть, она и сама толком не знала настоящей причины. Разумеется, тут важную роль играла фантазия, которая всегда была и будет свойственна всем вообще женщинам. Орфизе было всего восемнадцать лет, целый двор окружал её, но в этом поступке, породившем соперничество двух пылких молодых людей, проявилось желание показать свою власть. Самолюбию её льстило двойное поклонение, столь явно высказанное. Но, быть может, вникнув поглубже в сердце блестящей и гордой герцогини, можно было бы открыть в нем волнение, симпатию, какое то неопределенное чувство, в котором играла роль и неожиданность, побуждавшая её склоняться в сторону Монтестрюка. Он сумел удивить её, тогда как Цезарь де Шиврю имел неосторожность показать свою уверенность в успехе. Она была оскорблена этой уверенностью, сама того не сознавая, и принятое ею решение, ободряя одного, служило вместе с тем и наказанием другому.

А что может выйти из этого, Орфиза и не думала. Ей довольно было и того, что в последнюю, решительную минуту развязка будет зависеть от неё одной.

Пока обстоятельства должны были решить, на чью сторону склонится окончательно предпочтение Орфизы, время в замке весело проходило между играми в мяч и в кольцо, охотой и прогулками. Коклико говорил, что это настоящая обетованная земля. Он заметно толстел и уверял, что пиры, празднества и кавалькады — единственные приключения, которые позволительно искать порядочному человеку.

Когда шел дождь общество занималось фехтованием. Был даже особый зал, где собирались и дамы и усердно аплодировали победителям.

Граф де Шиврю, следуя советам Лудеака, ожидал случая убедиться самому, насколько Югэ де Монтестрюк приобрел искусства и силы у себя в Арманьяке. С того памятного вечера, когда Цезарь вынужден был подчиниться желанию кузины, он постоянно выказывал своему ненавистному сопернику вежливость и любезность, даже заискивая перед ним. У Югэ душа была добрая и доверчивая и он легко поддался обману, несмотря на прежние предостережения опытного философа Агриппы, подновляемые и теперь время от времени словами Коклико. Почти можно было подумать, что между обоими графами начинается дружба.

Как-то раз в дождливый день, граф де Шиврю вошел в фехтовальный зал в ту самую минуту, когда начинался бой между самыми искусными бойцами. Он увидел герцогиню д`Авранш и, подойдя прямо к Югэ, спросил его:

— А что, вас это не соблазняет? Я, признаться, рад бы размять немного руки… такая сырость во дворе… при том же мне бы хотелось узнать, как фехтуют в Лангедоке. И, черт возьми, мне кажется, что в вас я встречу сильного противника!

— О! — отвечал Югэ, — я научился только кое-как отбиваться.

— Гм! — подумал Лудеак, — какая скромность! Скверный знак для Цезаря!

Принцесса Мамьяни подошла к ним с улыбкой и сказала:

— Теперь моя очередь увенчать победителя. Вот эта роза, которую я только что сорвала и поднесла к своим губам, будет ему наградой.

И, проходя мимо Югэ, тихо прибавила:

— Вспомните Сен-Сави!

Через минуту Югэ и Цезарь стояли друг против друга с отточенными шпагами.

Цезарю предстояло отстаивать свою славу, Югэ должен был завоевать свою. Орфиза де Монлюсон смотрела на обоих. Цезарь начал с притворной легкостью, прикрывавшей тонкое искусство. Югэ — прямо и отчетливо. Оба показали всю свою гибкость и ловкость. Лудеак следил внимательно, не теряя из виду и принцессу Леонору, которая волновалась гораздо больше, чем следовало бы при простой невинной забаве. Она продолжала поглаживать розу. Орфиза играла веером. Среди зрителей слышался одобрительный шепот.

Ничто ещё пока не обнаруживало, кто из двух бойцов сильнее. Точно бился Ожье-датчанин против Гвидо Дикого. Железо встречалось с железом. Однако, опытный глаз мог бы заметить, что у гасконца больше разнообразия в ударах и твердости в руке, но это были почти неуловимые оттенки.

Дело шло без всякого результата. Наконец граф де Шиврю сделал несколько новых усилий и видя, что ему никак не удается поймать противника и что последний иногда ставит его в затруднение силой своей защиты и неожиданностью нападений, решил, что граф Де Монтестрюк стоит его и что серьезный бой между ними остался бы нерешенным. Зрители принялись громко аплодировать, когда он отступил и, склонив перед Югэ шпагу, прежде, чем тот напал на него, сказал:

— Партия совершенно ровна и потому продолжать бой бесполезно.

Орфиза улыбнулась. Ее глаза взглянули ещё ласковее на молодого человека, который так ловко остановил тогда Пенелопу, когда она понесла, а теперь устоял с честью против одного из лучших бойцов при дворе.

Маркиза д`Юрсель тоже принялась аплодировать и сказала:

— Совершенно, как двое рыцарей Круглого стола! И сама прекрасная Изольда не знала бы, кому вручить пальму.

— А я так знаю, — произнесла принцесса, и подойдя к Югэ, сказала ему:

— Вы заслужили розу и я сберегу её для вас.

Между тем Лудеак, не пропустивший ни одного движения Югэ, подошел к нему и сказал:

— На вашем месте, граф, я бы просто боялся.

— Боялся бы? Чего же?

— Да того, что столько преимуществ и успехов при вашей молодости непременно восстановит против вас множество врагов.

— Милостивый государь, — отвечал Югэ гордо, — один император, знавший толк в деле, говорил Господу Богу: спаси меня от друзей, а от врагов я сам сберегу себя. Так точно и я скажу и сделаю.

Между тем граф де Шиврю подал руку Орфизе де Монлюсон, уходившей из зала. Приняв эту руку, как будто он и в самом деле заслужил такую милость победой, она осыпала его комплиментами, не без оттенка, впрочем, иронии.

— Ваш поступок, — прибавила она, — тем прекраснее и тем достойнее, что вы имели, кажется, дело с Рене де Монтобаном.

— Я думал, я мечтал по крайней мере, что вы почтили меня вашей дружбой, и ревность кое-кого из нашего общества давала мне право надеяться, что эта дружба истинная.

— Согласна.

— И вот, с первого же шага, вы ставите на ряду со мной… кого же? Незнакомца, занесенного галопом своего коня в лес, где вы охотились!

— Признайтесь, по крайней мере, что этот галоп был мне очень полезен. Не случись этого господина, о котором вы говорите, очень может быть, что вы не трудились бы теперь обращаться ко мне ни с упреками, ни с комплиментами. Уж не по поводу ли высказанного мною решения о вас и графе де Монтестрюке вы говорите мне это?

— Разумеется.

— Но вы должны бы обожать этого графа, который дал вам случай высказаться о вашей страсти публично!

— Что это, насмешка, Орфиза?

— Немножко, сознаюсь. Но вот еще, например: вы, может быть, обязаны были благодарить меня за предоставленный вам мною прекрасный случай показать ваше превосходство во всем. Неужели вы, считающийся справедливо одним из первых придворных сомневаетесь в успехе? Ах, кузен! Такая скромность и в таком человеке, как вы, просто удивляет меня!

— Как! в самом деле одна только мысль дать мне случай одолеть соперника внушила вам это прекрасное решение?

— Разве это не самая простая и самая натуральная мысль?

— Теперь, когда вы сами это говорите, я уже не сомневаюсь, но самому мне было довольно трудно уверить себя в этом. Итак, я принужден жить с графом де Монтестрюком, несмотря на странность его объяснения в любви к вам, на сердечно вежливой ноге?

— О! Но ведь он так издалека приехал, как вы остроумно заметили! прервала Орфиза.

— И даже, — продолжал де Шиврю, крутя усы, — вы потребуете, быть может, чтобы за этой вежливостью появилось искреннее желание оказать ему услугу при случае?

— Так и следует порядочному человеку. Да впрочем, не это ли самое вы уже делаете?

— Не нужно ли еще, чтобы я, в благодарность за вашу столь лестную для меня любезность, дошел до прямой и открытой дружбы?

— Я хотела просить вас именно об этом.

— Разве одно ваше желание не есть уже закон для того, кто вас любит? С этой минуты граф де Шарполь не будет иметь друга преданнее меня, клянусь вам.

Орфиза и Цезарь поговорили ещё в том же шутливом тоне, он — стараясь подделаться под любимый тон кузины, она — радуясь, что может поздравить его с таким веселым расположением духа. Проводив её во внутренние комнаты, он сошел в сад, где заметил кавалера де Лудеака. Никогда еще, быть может, он не чувствовал такой бешенной злобы. Он был оскорблен в своем честолюбии так же как и в своем тщеславии.

— Ах, — воскликнул он, — герцогиня может похвастать, что подвергла мое терпение чертовски тяжелому испытанию! Но я сдержал себя, как будто желая испытать, насколько послушны у меня нервы. И был прав! Целый день она безжалостно насмехалась надо мной со своим Монтестрюком! И с каким вкрадчивым видом, с какой улыбкой! Она все устроила, только, чтобы угодить мне, и я должен бы благодарить её с первой же минуты, говорила она… Сам дьявол принес сюда этого господина и бросил его на мою дорогу! Но он ещё не так далеко ушел, как думает! Она хочет, чтобы я стал его другом… я… его другом!

Он сильно ударил ногой по земле.

— А страннее всего то, — продолжил он, бросая мрачный взгляд на Лудеака, — что я ведь обещал, я послушался твоего совета!

— И отлично сделал!

— Стань неразлучным другом его и, право, будет очень удивительно, если тебе не удастся под видом услуги ему затянуть его в какое-нибудь скверное дело, из которого он уж никак не выпутается. Его смерть будет тогда просто случаем, который все должны будут приписать его собственной неловкости или роковой судьбе.

— Но, чтобы добиться такого славного результата, надо не скупиться на ласковую внимательность, милую предупредительность, на прекрасные фразы. Если бы тебе удалось привязать его к себе узами живейшей благодарности, ты стал бы его господином. А насколько я изучил графа де Монтестрюка, именно он способен быть благодарным.

Решившись действовать именно так, Цезарь приступил к делу тотчас же. За несколько часов его обращение совершенно изменилось и от неприязни перешло к симпатии. Он стал ловко предупредителен, постоянно стремясь овладеть доверием соперника, вложил весь свой ум и всю свою живость в ежедневные отношения, обусловленные житьем в одном доме и общими удовольствиями.

Югэ, совсем не знавший игры в мяч, нашел в нем опытного и снисходительного учителя, который радовался его успехам.

— Еще два урока, — сказал Цезарь как то раз Орфизе, — и ученик одолеет учителя.

Если Югэ забывал взять свой кошелек, Цезарь открывал ему свой и не позволял ему обращаться к кому-нибудь другому. Раз как то вечером был назначен маскарад, а портной не прислал графу Югэ нужного платья, а без этого ему нельзя было появиться с герцогиней. Югэ нашел что было нужно в своей комнате при записке от графа де Шиврю с извинениями, что не может предложить ему чего-нибудь получше. И когда Югэ стал было благодарить его, Цезарь остановил его и сказал:

— Вы обидели бы меня, если бы удивились моему поступку. Разве потому, что мы с вами соперники, мы должны быть непременно и врагами? И что же доказывает это само соперничество, делающее нас обоих рабами одних и тех же прекрасных глаз, как не то, что у нас обоих прекрасный вкус? Что касается меня, то уверяю вас честью, что с тех пор, как я вас узнал, я от души готов стать вашим Пиладом, если только вы захотите стать моим Орестом. Черт с ними, с этой смешной ненавистью и и дикой ревностью! Это так и пахнет мещанством и только могло бы придать нам вид варваров, что и вам, вероятно, так же противно, как и мне. Станем же лучше подражать рыцарям, которые делились оружием и конями перед боем. Все что есть у меня принадлежит вам, и вы огорчили бы меня, если бы забыли об этом.

За этими словами последовали объятия и Югэ был тронут: он ещё не привык к языку придворных с счел себя обязанным отвечать от всего сердца на эти притворные уверения в дружбе.

Коклико высказал ему свое удивление по этому поводу.

— Как странно! — сказал он. — Я готов головой поручиться, что вы терпеть не можете один другого, а делаете вид, что обожаете друг друга.

— Как же я могу не любить графа де Шиврю, который так любезен со мной?

— Он же вначале внушал вам совсем другие чувства!

— Да, признаюсь, во мне было что-то похожее на ненависть к нему, потом я сдался в ответ на его бесконечные уверения в дружбе. Знаешь ли ты, что он отдал в мое распоряжение свой кошелек, свой гардероб, даже свои связи и свое влияние в обществе, почти не зная меня, через какие-нибудь две недели после первой встречи?

— Вот поэтому-то, граф, я и сомневаюсь! Слишком много меду, слишком много! Я уж такой болван, что не могу не вспомнить о силках, которые расставляют на птичек…

— Э! Я-то, кажется, не птичка! — ответил Югэ.

Два дня спустя Шиврю отвел в сторону Лудеака.

— Место мне не нравится, — сказал он, — я всегда думал, что Париж именно такой уголок мира, где проще всего отделаться от лишнего человека, вот поэтому-то мы скоро и уедем отсюда.

— Одни?

— Э, нет! герцогиня д'Авранш нам первая подает сигнал к отъезду. У меня есть друзья при дворе и один из них — верней, впрочем, одна — говорила королю по моей просьбе, что крестница его величества уж слишком зажилась у себя в замке. Она и подсказала ему мысль вызвать её отсюда.

— Граф де Монтестрюк, разумеется, захочет тоже за ней ехать.

— Этого-то я от него и жду. Во-первых, я выиграю уже то, что расстрою этот порядок, при котором он пользуется теми же преимуществами, что и я.

— Не говоря уже о том, что Париж — классическое место для всяких случайностей… Вот недавно вытащили из Сены тело дворянина, брошенного туда грабителями…

— Как это однако странно! — сказал Шиврю, обмахиваясь шляпой.

— И письмо, которое должно разрушить очарование нашего острова Калипсо?..

— Придет на-днях, и, как мне пишут, в таких выражениях, что нечего будет долго раздумывать.

— Бедный Монтестрюк! Провинциал в Париже будет точно, как загнанный волк. Я обязательно буду в конце охоты!

Вскоре в самом деле пришло письмо, извещавшее герцогиню д'Авранш, что её требуют ко двору.

— Желание его величества видеть вас близ себя так лестно, — сказала маркиза д'Юрсель, что вам необходимо поспешить с отъездом.

— Я так и намерена сделать, — отвечала Орфиза, — но вы согласитесь, тетушка, что я не могу не сожалеть о родном доме, где нам было так хорошо, где у нас было столько друзей, где нас окружало столько удовольствий… Я знаю, что покидаю здесь, и неизвестно, что меня там ожидает…

— Но разве вы не надеетесь встретиться при дворе с теми, кто составлял ваше общество здесь? Граф де Монтестрюк, правда, там ещё не был, но он из такого рода, что ему не трудно будет найти случай представиться.

— Да разве меня там не будет? — воскликнул граф де Шиврю, — я требую себе во всяком случае чести представлять повсюду графа де Шарполя.

— Я знаю, — сказала Орфиза, — что вы не уступите никому в вежливости и любезности.

— Вы меня просто околдовали, прекрасная кузина: великодушие — теперь моя слабость. Я хочу доказать вам, что бы ни случилось, что во мне течет кровь, которая всегда будет достойна вас.

Орфиза наградила его за послушание и за мадригал такой улыбкой, какой он не видел со дня охоты, на которой чуть не убилась Пенелопа.

Близкий отъезд привел Югэ в отчаяние: ему предстояло расстаться с этими местами, где он каждый день видел Орфизу, где их соединяли одни и те же удовольствия, где он дышал одним с ней воздухом, где он мог всегда отгадывать её мысли. Сколько преград будет разлучать их в Париже, и как редко будет он с ней видеться!

Накануне отъезда Орфизы в Блуа и оттуда в Париж, Югэ, проведя с ней последний вечер грустно бродил под её окнами, надеясь увидеть ещё хотя бы её тень на стекле. Его била лихорадка. Безумная мысль пришла ему в голову и овладела им с такой силой, что через минуту он уже мерил расстояние до балкона, на котором показывался изредка легкий силуэт Орфизы: он желал чего-нибудь от нее, какой-нибудь вещи, которой касалась её рука и которая напоминала бы её повсюду.

Перенесенный на другое место огонь показывал, что герцогиня перешла во внутренние комнаты. Не прошло и пяти минут, как он уже был на балконе, не зная сам каким путем он туда взобрался, но с твердой решимостью не сходить вниз, пока не найдет свое сокровище. Окно было полуотворено, он толкнул его и вошел в маленькую комнату, которая отделялась только одной приподнятой портьерой от той, куда ушла Орфиза. Его мгновенно охватил тот самый дух, очарование которого он уже не раз испытывал: это было как-будто её собственное дыхание.

Повсюду были разбросаны её вещи: бывшее на ней в этот день платье из блестящей материи, облекавшее её легкий стан, тонкое кружево, защищавшее её плечи от вечерней сырости, венгерские перчатки, ещё сохранявшие форму её милых ручек, маленькие атласные башмачки, обтягивавшие её детские ножки, веер, которым она играла так грациозно, как истинная кастильянка — все говорило ему о ней. Югэ стоял в восхищении, упиваясь ароматом всех этих вещей. Но среди этого восторга начинало вкрадываться в него беспокойство: что, если вдруг Орфиза выйдет в эту комнату, что подумает она, увидев его здесь, как и чем объяснить ей свое присутствие? Можно ли надеяться, что ему удастся уйти так же неслышно, как он вошел? Он и не подозревал, что Орфиза уже следила за всеми его движениями.

Как ни легко взошел он на балкон, но в ночной тишине все было так безмолвно, что как только Югэ ступил ногой на пол, она стала прислушиваться. Скоро ей показалось, что окно открывается невидимой рукой, легкий треск паркета предупредил её, что кто-то ходит по соседней комнате. Она была слишком храбра, чтобы звать кого-нибудь на помощь: дочь одной из героинь Фронды, она, как и мать, вовсе не знала страха. Она подумала, не Шиврю ли это, известный своей наглой смелостью, и уже схватила кинжал, готовая твердой рукой поразить его за такую дерзость. Молча приподняв портьеру, она посмотрела.

Она задрожала, узнав Югэ де Монтестрюка. Как! Он в её комнатах, в такой час! Что ему нужно? Удерживая дыхание и спрятавшись за толстую портьеру, из-за которой могла все видеть, будучи невидимой сама, она следила за каждым его шагом. Первое её чувство было — гнев и огорчение: Югэ падал в её мнении и сердце её сжималось от сожаления. Второе чувство было удивление и нежное умиление.

После минутной нерешительности, Югэ осторожно подошел к креслу, на котором висел венок из роз, бывший сегодня на корсаже у Орфизы. Оглянувшись по сторонам, он в волнении оторвал один цветок, страстно поцеловал его и спрятал у себя на груди. Он уже хотел уходить и осторожно повесил венок на спинку кресла, Когда внимание его привлекло что-то, чего Орфиза не могла рассмотреть из-за своей портьеры. Югэ нагнулся и нежно снял с белого атласного корсажа какую-то ниточку золотого цвета: то был длинный волос Орфизы. Она улыбнулась, увидев с каким восхищением он рассматривает свою находку, как будто она дороже для него любого жемчужного ожерелья, и тихонько выпустила кинжал из рук. К чему ей нужно было оружие против такого почтительного обожания?

Долго Югэ рассматривал при свете стоявшей на столике свечи тонкие изгибы этого белокурого волоса. он то вытягивал его, то обвивал золотым кольцом на пальце. Вдруг он достал спрятанную на груди розу и, обмотав вокруг стебелька найденный волос, завязал оба конца и спрятал опять на груди, как вор, схвативший какую-нибудь драгоценность.

Он уходил тих и уже дошел было до окна, как вдруг тяжелые складки портьеры раскрылись и перед ним появилась Орфиза. Он отступил на шаг, вскрикнув от ужаса.

Окутанная белым кисейным пеньюаром, с распущенными волосами, с обнаженными по локоть руками в длинных широких рукавах, в полусвете, оставлявшим в тени её неясную фигуру, — она казалась призраком. Она сама не понимала, зачем вдруг решила показаться, и какое-то новое, неиспытанное ещё ощущение удивило её, но, притворяясь раздраженной, она спросила Югэ:

— По какому это случаю, граф, вы вошли сюда в такой час? Неужели вы обычно так поступаете и неужели вы думаете, что такой поступок — честный способ отблагодарить за мое гостеприимство и мою прямую, открытую признательность вам?

Югэ хотел отвечать, она прервала его:

— Каким путем вы попали в мои комнаты? Как? Зачем?

— Я был там внизу, под вашими окнами… Увидел свет… Сердце мое забилось, мной овладело безумие… У шпалеры растет дерево… я залез… меня все тянул свет, в котором мелькала ваша тень… Я прыгнул с дерева на балкон…

— Но вы могли упасть в такой темноте! Разбиться насмерть!

— Вы вот об этом думаете, герцогиня, а я не подумал!

— Но ещё раз, зачем? С какой целью?

— Сам не знаю… Не сердитесь, ради Бога! Я вам все, все скажу. Я искал что-нибудь из ваших вещей, что вы носили. Я хотел сделать из этого талисман себе. Мне попалась под руку роза… она была вот тут, в этом венке… я взял её.

— Но если уж вам так хотелось этого цветка, почему вы прямо у меня не попросили его?

— Как, попросить у вас! А какое я имел право на такую огромную милость? Нет! Нет! Я бы ни за что не посмел! Но вы уезжаете и я не знаю, когда опять вас увижу! Моя голова помутилась. Я не хотел всего лишиться от вас. Ах, герцогиня, я так люблю вас!

Этот крик, вырвавшийся из глубины его души, заставил её вздрогнуть.

— Так вы и в самом деле меня любите? — спросила она глухим голосом. И вы не в шутку сказали мне тогда, что хотите посвятить мне свою жизнь?

— В шутку! Но во мне говорило все, что только есть самого лучшего, самого искреннего! Эта любовь овладела всем моим существом с первого же взгляда, который я осмелился поднять на вас. Каждый день, проведенный у вас на глазах, делал эту любовь сильнее и глубже. Я живу только вами и хотел бы жить только для вас. Неужели вы не поняли, не догадались, не почувствовали, что меня одушевляет не мимолетное безумие, не каприз молодого сердца, но чувство неизменное, необъятное, неведомое? Но ведь сама смелость моего поступка служит вам доказательством моей искренности. Моя надежда, моя мечта — это вы. Мечта такая высокая, что даже теперь, когда вы мне позволили стремиться к этому блаженству, я не знаю, каким чудом могу его достигнуть. Я вижу вас среди звезд. Но мысль, что сам Бог привел меня на ваш путь, укрепляет меня и поддерживает. Ах! Если бы достаточно было храбрости, преданности, всевозможных жертв, беспредельной любви, безграничного уважения, ежеминутного обожания, я, может быть, заслужил бы вас и вся жизнь моя ушла бы на любовь к вам! Взгляните на меня, герцогиня, и скажите сами, разве я говорю неправду?

Эта пламенная речь, столь непохожая на придворные мадригалы будуарных поэтов, какие привыкла слышать до сих пор герцогиня д'Авранш, увлекла её, как порыв бури.

— Я верю вам, граф, — отвечала она, — и я уже тогда поверила вашей искренности, когда сказала вам, что буду ждать три года. Но одних слов мне мало! Мне кажется, что если бы я любила, как вы любите, я ни перед чем не остановилась бы, чтобы добиться успеха. Мой девиз: "Per fas et nefas!" "Во что бы то ни стало!". Если вашу душу, как вы говорите, наполняет любовь, то вы будете помнить эти слова, не будете оглядываться назад, а будете смотреть только вперед!

Он готов был кинуться к её ногам, но она удержала его и продолжала:

— Вы у меня взяли, кажется, розу? Верните мне её.

Югэ достал розу, подал ей и попытался поцеловать ей руку, но она высвободила её и, подойдя к столу, взяла с него книгу и, проведя ногтем черту на раскрытой странице, сказала:

— Можете прочесть, граф, и да сохранит вас Бог!

Орфиза вышла из комнаты бледная. Югэ схватил книгу. с первых же строк он узнал песнь о Сиде, славном кастильском рыцаре.

— Орфиза! — вскричал он.

Но его руки встретили колебавшиеся ещё складки портьеры за вышедшей графиней. Югэ не осмелился за ней последовать.

 

15. Игра случая

Недаром боялся Монтестрюк минуты отъезда: после деревенской жизни, которая сближала его все больше с Орфизой де Монлюсон, наступала жизнь в Париже, которая должна была постепенно удалять его от нее. Кроме того, разные влияния, которые были совсем незаметны в тени деревьев замка Мельер, неизбежно завладеют герцогиней, как только она приедет в Париж. И в самом деле, Югэ скоро увидел разницу между городским отелем и деревенским замком.

С появлением герцогини при дворе, дом её хотя и оставался открытым для Югэ, но он мог видеться с ней лишь мимоходом и не иначе, как в большом обществе. Для его любви после жаркого и светлого лета настала холодная и мрачная зима.

И странная же была Орфиза де Монлюсон! Молодая, прекрасная, единственная дочь и наследница знатного имени и огромного состояния, она была предметом такой постоянной лести, такого почтительного обожания, видела у своих ног столько благородных поклонников, что не могла не считать себя очень важной особой и не думать, что ей все позволено. Кроме того, её приучили видеть, что малейшая милость, которую ей было оказать кому-нибудь мимоходом, принималась с самой восторженной благодарностью. Против её капризов никто не смел возражать, желаниям её никто не смел противиться. Благодаря этому, она была то величественна и горда, как королева, то причудлива, как избалованный ребенок.

После сцены накануне её отъезда в Париж, оставшись наедине со своими мыслями, она сильно покраснела, вспомнив прощание с Югэ, и как под влиянием позднего часа и молодости у неё вырвалось почти признание, потому что разве не признанием был отмеченный ногтем стих из Сида Корнелия?

Как! Она, Орфиза де Монлюсон, герцогиня д`Авранш, покорена каким-то дворянчиком из Гаскони! Она, которой поклонялись вельможи, бывшие украшением двора, в одно мгновение связала себя с мальчиком, у которого только и было за душой, что плащ да шпага! Гордость её возмущалась и, сердясь на себя, она дала себе слово наказать дерзкого, осмелившегося нарушить её покой. Но если он и выйдет победителем из предложенной ей борьбы, он сам ещё не знает какими жертвами ему придется заплатить за свою победу!

С первых же дней Орфиза показала Югэ, какая перемена произошла в её мыслях. Она приняла его, как первого встречного, почти незнакомого.

Затерянный в толпе посетителей, спешивших поклониться всеобщему идолу, Югэ почти каждый день встречал в отеле Авранш и графа де Шиврю. Продолжая осыпать его всякими любезностями, граф Цезарь, носившийся в вихре увеселений и интриг, тем не менее отнесся к нему, как вельможа к мелкому дворянину. Но у Югэ мысли были заняты другим и он не обращал внимания на такие мелочи.

Взобравшись на третий этаж невзрачной гостиницы, где Кадур нанял ему квартиру, он предался мрачным размышлениям, которые легко могли бы отразиться и на его расположении духа, если бы у него не было хорошего запаса молодости и веселости, которых ничто не могло одолеть.

Орфиза, казалось, совсем забыла разговор с ним накануне отъезда из Мельера, и, как будто мало было одного этого разочарования, причины которого он понять не мог, ещё и жалкая мина Коклико, состоящего у него в должности казначея, окончательно представляла ему все на свете в самом мрачном виде.

Каждый раз, когда Югэ спрашивал у него денег для какой-нибудь из затрат, которые у молодых людей всегда бывают самыми необходимыми, бедный малый встряхивал кошелек как-то особенно и нагонял на Югэ самые грустные размышления. Из туго набитого, каким он был ещё недавно, он превратился в легкий и жидкий, а у Югэ всегда было множество предлогов запустить в него руку, так что очень скоро он должен был совсем опустеть.

— Граф, — сказал ему как-то утром Коклико, — наши дела дальше не могут идти таким образом: мы затягиваем себе пояса от голода, а вы все расширяете свои карманы. Мое казначейство теряет голову.

— Вот поэтому-то и надо решиться на важные меры. Подай-ка сюда свою казну и высыпь её на стол: человек рассудительный прежде, чем действовать, должен иметь представление о своих финансах.

— Вот, извольте смотреть сами, — отвечал Коклико, достав кошелек из сундука и высыпав из него все перед Югэ.

— Да это просто прелесть! — воскликнул Югэ, расставляя столбиками серебро и золото. — Я, право, не думал, что так богат!

— Богаты!.. Граф, да ведь едва ли тут остается…

— Не считай, пожалуйста! Это всегда накликает беду! Бери, сколько нужно из кучки, и беги к портному: вот его адрес, который мне дал мой любезный друг граф де Шиврю, и закажи ему полный костюм испанского кавалера. Не торгуйся! Я играю на сцене с герцогиней д`Авранш, которая оставила для меня роль в одной пасторали, и я хочу своим блестящим костюмом сделать честь её выбору. Беги же!

— Но завтра, граф? Когда пьеса будет разыграна?

— Это значит просто оскорблять Провидение: думать, что оно так и оставит в затруднении честного дворянина. Вот и Кадур тебе скажет, что если нам суждено быть спасенными, несколько жалких монет ничего не прибавят на весах, а если мы должны погибнуть, все наши сбережения ни на волос не помогут!

— Что написано в книге судеб, того не избежишь, — сказал араб.

— Слышишь? Ступай же, говорю тебе, ступай скорей!

Коклико только в отчаянии развел руками и вышел, оставив на столе кое-какие остатки золотых и серебряных монет, которые Югэ поспешил смахнуть рукой к себе в карманы.

Действительно Орфиза де Монлюсон задумала устроить сцену у себя в отеле и, чтобы обновить её выбрала героическую комедию и сама занялась раздачей ролей между самыми близкими своими знакомыми. Граф де Монтестрюк, граф де Шиврю, кавалер де Лудеак, даже сама принцесса Мамьяни должны были играть в этой пьесе, навеянной всемогущей в то время испанской модой. Надо было совершенно подчиниться её фантазии и не спорить, иначе она могла тотчас же выключить из числа избранных.

— Судя по всему, сказал кавалер своему другу Цезарю, нам то с тобой особенно нечему радоваться. В этой бестолковой пьесе, которую мы будем разыгрывать среди полотнянных стен в тени картонных деревьев, тебе достанется похитить красавицу, а Монтестрюку — жениться на ней. Как тебе это нравится? Что касается меня, то осужденный на смиренную роль простого оруженосца, я имею право только вздыхать по моей принцессе. Меня просто удивляет, как серьезно наши дамы, Орфиза и Леонора, принимают свои роли на репетициях. И нежные взгляды, и вздохи — все у них только для героя!

— Ты не можешь сказать, что я пренебрегаю твоими советами, — отвечал Цезарь. — Но всякое терпение имеет пределы, а репетиции эти произвели на мой рассудок такое действие, что я решил скорее приступит к делу: как только разыграем комедию, я покажу себя гасконцу, а там — будь, что будет!

— Ты сам увидишь тогда, быть может, что и я не терял времени. Не на одни тирады и банты оно у меня ушло.

Дело в том, что уже несколько дней Лудеак общался с каким-то авантюристом, таскавшимся повсюду в длинных сапогах с железными шпорами и при длиннейшей шпаге с рукояткой из резной стали. Он был сложен, как Геркулес, и встретить его где-нибудь в лесу было бы не совсем безопасно. Он всегда был вооружен, как рейтар накануне похода. Лудеак водил его с собой по лучшим кабакам Парижа и очень ценил этого капитана д`Арпальера, заслуги которого, уверял он, были плохо вознаграждены правительством короля.

Все знакомые Лудеака не могли понять, зачем он таскает с собой повсюду ненасытный аппетит и неутолимую жажду этого свирепого рубаки, напоминавшего героя тридцатилетней войны.

Граф де Шиврю должен был узнать об этом подробно утром в тот самый день, когда назначено было представление, для которого лучшие модистки Парижа резали на куски столько лент и дорогих материй.

В это самое утро к нему вошел кавалер де Лудеак и, приказав подать завтрак, очень старательно затворил все двери.

— Я всегда замечал, — сказал он, — что обильный и изысканный стол способствует рождению мыслей и дает им возможность укрепиться: поэтому мы с тобой и станем толковать между этим паштетом из куропаток и блюдом раков, да вот этими четырьмя бутылками старого бургондского и светлого сотерна.

Он приступил к паштету и, налив два стакана, продолжал:

— Я говорил тебе на-днях, что не потерял даром времени, сейчас ты в этом убедишься. Что скажешь, если мы превратим милую комедию, в которой будем показывать наши скромные таланты, в самую очаровательную действительность?

Цезарь взглянул на Лудеака.

— Не понимаешь? Хорошо, я тебе растолкую. В нашей комедии, неправда ли, есть варварский паша, роль которого ты призван исполнить, похищающий, несмотря на её крики, благородную принцессу, которую он намерен сделать своей женой на турецкий лад.

— Ну, знаю! Ведь я же сам буду декламировать две тирады во вкусе актеров Бургонского отеля: одну — описывая свою пламенную страсть, а другую — выражая свою бешенную ревность.

— Ну вот! Благодаря моей изобретательности, мавританский паша в самом деле похитит Орфизу де Монлюсон в костюме инфанты. Когда же ей дозволено будет приподнять свое покрывало, вместо свирепого Абдаллы, паши алжирского, она увидит у своих ног милого графа де Шиврю. Остальное уж твое дело.

— Я отлично понимаю эту развязку, которая так приятно поправляет пьесу, и охотно к ней присоединяюсь, но какими средствами думаешь ты достичь такого изумительного результата?

— Средства очень просты и могут тебя позабавить. Мне попался под руку человек, созданный богом специально, чтобы выручать из затруднительных положений. Это — солдат, готовый помогать за приличную награду. Мне кажется, что он когда-то кое-что значил у себя на родине. Несчастье или преступление сделали его тем, что он теперь. У меня все предусмотрено: я рассказал ему о наших делах. Он подберет себе нескольких товарищей без предрассудков, проберется в отель Авранш, где его никто не заметит среди суеты и шума, расставит своих сообщников по саду или рассеет их между прислугой и, по условленному заранее сигналу героиня комедии, вышедшая подышать свежим воздухом, попадет в сильные руки четырех замаскированных молодцов, под предводительством моего капитана. Он становится во главе процессии и в одну минуту они укладывают её в заранее приготовленную карету со скромным кучером, которая будет ожидать рыдающую красавицу за калиткой, а ключ от этой калитки уже у меня в кармане.

Лудеак налил стакан бургондского Цезарю и продолжал:

— Меня уверяли, что похищенные невинности не слишком долго сердятся на прекрасных кавалеров, умеющих выпросить себе прощение за такое огромное преступление. А та как я никогда не сомневался в твоем красноречии, то, мне кажется, что разрешившись несколькими залпами вздохов, Орфиза де Монлюсон простит, наконец, герцога д`Авранш.

Последние слова вызвали улыбку у Шиврю.

— Ну, а если кто-нибудь рассердится и обнажит шпагу? — сказал он. — Об одном уже нам известно, что он не в состоянии понять всей остроумной прелести твоего плана.

— Тем хуже для него! Не твоя ведь будет вина, если в общей свалке какой-нибудь ловкий удар научит его осторожности! Я не вижу в этом ничего сомнительного.

— Да и я тоже. Впрочем, если припомнишь, ещё когда я решил, что Орфиза де Монлюсон должна переехать в Париж, у меня уже тогда зарождалось нечто похожее.

— Значит, это дело решенное, и я могу сказать своему капитану, чтобы он строил батареи?

— По рукам, кавалер! Дело, правда, не совсем чистое, но ведь пословица гласит: кто не рискует, тот не выигрывает.

— За твое здоровье, герцог!

Лудеак осушил до последней капли вино из всех бутылок и, поправив шляпу кулаком на голове, сказал в заключение:

— Вот ты увидишь сам сегодня вечером, какой я оруженосец!

К началу представления блестящая толпа собралась в отеле Авранш. Внимательный наблюдатель мог бы заметить среди пышно разодетого общества сухого, крепкого и высокого человека с загорелым лицом, которое украшали длиннейшие рыжие усы с заостренными концами. Одетый в богатый костюм темного цвета и закутанный в бархатный плащ, он шептал что-то на ухо каким-то темным личностям, которые затем рассыпались по саду или втирались в толпу лакеев, толпившихся у дверей.

Этот высокий человек встретился раз и с Лудеаком и обменялся с ним несколькими словами вполголоса, после чего Лудеак возвратился, напевая, за кулисы.

Шиврю в мавританском костюме ожидал только сигнала, чтобы выйти на сцену.

— Все идет хорошо, — шепнул Лудеак, подойдя к нему.

— Что вы говорите? — спросила Орфиза, окруженная двумя или тремя горничными.

— Я говорю, что все идет отлично, — отвечал Лудеак. — Мне кажется даже, что последствия этого вечера превзойдут все наши ожидания.

Раздались три удара и спектакль начался.

Портной, к которому обратился Югэ по рекомендации Шиврю, отличился на славу. Такого чудесного испанского костюма никогда не встречали при дворе. Возбужденный новизной своего положения, ярким освещением сцены, живой интригой самой пьесы, но особенно живой улыбкой и сияющей красотой Орфизы, Монтестрюк играл с таким жаром, что заслужил оглушительные аплодисменты. Была минута, когда, упав к ногам прекрасной инфанты, он клялся посвятить себя её освобождению с таким увлечением, с такой искренностью, что Орфиза забыла свою руку в руке коленопреклоненного юного мстителя. Все общество пришло в восторг.

Успех этот Югэ разделял впрочем с принцессой Мамьяни, укутанной в вышитое золотом покрывало и одетой в усыпанное драгоценными камнями платье султанши, обманутой своим повелителем. В одной сцене, где она изливала свои страдания из-за открытой внезапно неверности, она выразила жгучую ревность таким хватающим за душу голосом, что смело могла сравниться с первоклассными трагическими актрисами. Слезы показались на глазах зрителей.

Между тем таинственная личность, с которой шептался Лудеак, скрывалась в углу зала в тени драпировок. Глаза его сверкали, как у хищной птицы.

Когда принцесса Мамьяни появилась на сцене, он вздрогнул и наклонился вперед, как будто готовясь броситься.

— Она! Она! — прошептал он.

Лицо его странно побледнело, судорога пробежала по всему телу.

Она опять вышла на сцену и опять он вперил в неё настойчиво-пристальный взор. Грудь его поднималась, он похож был на человека, перед которым вдруг появился призрак.

К концу представления Лудеак, окончивший свою роль, проскользнул к нему. Незнакомец, сам не сознавая, что делает, схватил его за руку с такой силой, что тот даже удивился.

— Кого я должен похитить, скажите, которую? — спросил он глухим голосом. — Эту брюнетку в мавританском костюме, у которой столько жемчуга и бриллиантов в волосах?

— Принцессу Мамьяни?

— Да!.. Да, принцессу Леонору Мамьяни.

— Как? Разве вы её знаете?

Человек с рыжими усами провел рукой по влажному лбу.

— Я встречал её раньше, во Флоренции. Но с тех пор случилось столько событий, что она мне представляется теперь вышедшей из царства теней… Так не ее?

— Э! Нет, другую…

— Ту, у которой голубой шарф?

— Да, блондинку, которая играет роль инфанты, Орфизу де Монлюсон.

— А! — произнес капитан со вздохом облегчения.

— Но что с вами? Руки у вас холодные, как мрамор, а лицо побелело, как снег!

— Ничего… Это часто бывает со мной в закрытом помещении, где много народу…

Он уже сделал было шаг вперед, чтобы уйти, но, одумавшись, спросил еще:

— А как зовут этого молодого человека в розовом атласном костюме испанского кавалера?

— Граф де Шарполь.

— Незнакомое имя… Голос, что-то такое в наружности разбудили во мне давние воспоминания… Но, должно быть, я ошибаюсь.

Слова эти были прерваны громом рукоплесканий: представление окончилось, занавес опустился.

Незнакомец поправил на плечах плащ и, приподняв портьеру, вышел в сад.

— Сейчас увидимся! — крикнул ему Лудеак, между тем как зрители, отодвинув кресла и стулья, бросились навстречу Орфизе, показавшейся в конце галереи вместе с Шиврю и Югэ.

Принцесса шла медленно, опустив руки.

Толпа окружила Орфизу и осыпала её похвалами, сравнивая её с богинями Олимпа. Дамы толпились вокруг Югэ и поздравляли его с успехом.

— Посмотрите, — сказала одна с влажными глазами, — вы заставили меня плакать.

— А я, — сказала другая, — должна признаться, что если бы со мной заговорили таким языком, с такой страстной пылкостью, мне было бы очень трудно устоять.

Принцесса Леонора прошла гордо, не останавливаясь, сквозь толпу, осаждавшую её с возгласами восторга и удивления, и, не ответив никому ни слова, направилась прямо к дверям в конце галереи. Через минуту она скрылась в саду.

Дойдя до дальнего угла, где уже не слышно было праздничного шума, она замедлила шаг и поникла головой на грудь. Теперь её уже больше не поддерживало волнение игры и гордость знатной дамы. Она вспомнила все, что произошло в о время спектакля, и две слезы, медленно набиравшиеся под веками, скатились по её щекам.

В эту минуту перед ней встала тень на повороте аллеи, и тот самый незнакомец, который только что ушел так поспешно от Лудеака, прикоснулся к ней рукой и вывел из печальной задумчивости.

— Орфано! — вскрикнула она, — это вы!

— Да, тот самый Орфано, который любил вас так сильно и думал уже, что в сердце у него не осталось ничего, кроме пепла! Я увидел вас в театре, слышал, что ваши уста произносили какие-то стихи и все существо мое содрогнулось! Я уже не надеялся вас встретить после того давнего, памятного дня, когда вы оттолкнули ногой мою любовь. Я нахожу вас… вы плачете, и я чувствую снова, что вся кровь в моих жилах по-прежнему все-таки принадлежит вам!

— Да, давно это было! Сколько лет прошло? Не знаю уже. Но если я заставила вас страдать, то за вас хорошо отомстили, поверьте мне!

И, склонив голову, побелевшими губами, как будто говоря сама с собой, она продолжала:

— И я тоже узнала, что такое ревность, и я тоже узнаю теперь, что такое слезы! Как он смотрел на нее! Каким голосом он говорил ей эти стихи, в которых каждое слово — признание! И как она счастлива была, слушая его! Любовь облекала её будто новой красотой. И все это возле меня, которой он даже и не замечает!

Она прислонилась к дереву и помолчала с минуту.

— Если нужно отомстить за вас, поразить, наказать, скажите одно слово, и я готов! — прошептал Орфано.

Принцесса взглянула на него, как бы пробуждаясь от сна, потом с усилием овладела собой, сказала:

— Что вы здесь делаете? Что привело вас сюда? Зачем? С какой целью? Какими судьбами вы оказались в Париже? Что вас выгнало из Италии? Откуда вы пришли? Куда идете?

Горький смех искривил губы Орфано.

— Спросите лучше у того увядшего листа, что я попираю ногой, какой ветер сорвал его с дерева? Спросите у него, куда он полетит? Причина моего несчастья носит имя…, которое вы знаете. Ее зовут Леонорой. Я бежал от её глаз, я бежал от её презрения. И с того дня я блуждаю туда и сюда по воле какой-то фантазии или бедствия. Сегодня меня ведет ненависть, завтра — меня толкает вперед бешенное желание убить кого-нибудь или самому быть убитым. То, чем я был прежде, я оставил там, где знал вас. Я спустился под гору, оборвался… Что за дело, чем бы я мог быть? Вы не хотели любить меня!

— И теперь Орфано де Монте-Россо, владевший дворцами и замками, стал искателем приключений, не правда ли?

— И целый сонм дьявольских страстей воет вслед за ним! Маркиз стал разбойником.

Лицо его затуманилось.

— Ах! Если бы вы захотели! — продолжал он, — если бы жалость тронула ваше сердце, какого человека вы сделали бы из меня! Для вас мне все показалось бы легким!

— Но могла ли я, скажите сами принять руку, окровавленную злодеянием? Ах! Мое сердце возмутилось при мысли о том, какое имя вы мне предлагаете. Сумели ли вы сохранить его, скажите?

— Оставим это, — отвечал итальянец, сильно топнув ногой. — Прошедшее умерло! Я отдался душой и телом приключениям. Каждый день бывает что-то новое: кончается одно, другое тотчас начинается! Когда у меня нет своих, я охотно берусь за чужие.

— Уж не что-нибудь в том же роде привело вас и сюда?

— Тьфу! Сущая безделица! Какая-то женщина, как я догадываюсь, противится своему обожателю, ну вот, я и взялся её похитить, чтобы избавить её от скучных размышлений.

— Орфиза де Монлюсон, может быть?

— Да, так именно её мне назвали. Блондинка, которая была бы и хороша, если бы не было вас рядом с нею. Легкое насилие поможет её счастью и все кончится свадьбой. Может статься, сказали мне, что кавалер, взирающий на неё нежными очами, бросится наперекор нашим планам. Мне поручено не щадить его, и на меня не рассердятся, если удар шпаги свалит его слишком сурово наземь.

— А вы знаете этого кавалера?

— Я сейчас его видел. Судя по его взгляду, он далеко пойдет, если ему дадут время. Его зовут, кажется, граф де Шарполь.

Принцесса едва сдержала крик, готовый вырваться у нее, и, сделав шаг в сторону, чтобы скрыть свое лицо в тени деревьев, сказала:

— Если бы я положила свою руку на вашу, Орфано, и попросила маркиза де Монте-Россо оказать мне услугу. Если бы я попросила его в память его любви к Леоноре в то время, когда он виделся с ней в садах её отца во Флоренции, — скажите, оказал бы он ей эту услугу?

Что-то влажное показалось на глазах павшего дворянина: он смиренно протянул свою голую руку.

— Правда? Как тогда, вы положите вашу обожаемую ручку вот на эту?

— Можете взять её, если поклянетесь сделать сегодня то, что я скажу.

— Клянусь!

Тонкая, белая ручка принцессы опустилась в грубую руку авантюриста. Он медленно поднес её к губам.

— О! Моя молодость, — прошептал он.

— Вы стоили лучшей участи, Орфано, но ничто не может исправить сделанного! По крайней мере, я унесу об этой встрече, которая будет, вероятно, последней между нами, хорошее воспоминание.

— Говорите, — продолжал Монте-Россо, к которому вернулся голос и поза дворянина, — что я должен сделать?

— Я не знаю, какими средствами и с какими сообщниками вы хотите совершить ваше преступное предприятие… Ноя не хочу, чтобы оно исполнилось! Я хочу, чтобы Орфиза де Монлюсон, у которая я живу, осталась свободной. Вы не наложите руки на нее. И вы, и все ваши, уйдете отсюда немедленно.

— Такая преданность у женщины к другой женщине! — вскричал Орфано, — а только что вы плакали, говорили о ревности. Нет, не за нею вы боитесь.

Взглянув пристально в глаза принцессе, он продолжал:

— Постойте! не замешан ли тут мужчина? Мужчина этот не был ли с вами на сцене? Не граф ли Шарполь? И не сказал ли я вам, что, может быть, в пылу схватки удар шпаги шпаги поразит его насмерть? Так это вы за него боитесь?

— Ну да! Я не хочу, чтобы он умер.

— Вы не хотите! А почему?

— Я люблю его!

— Гром и молния!

Орфано оттолкнул руку принцессы, сильнейший гнев отразился на его лице, но водно мгновение он овладел собой и сказал Леоноре:

— Я дал вам слово и сдержу его. Сегодня ни один волос не упадет с его головы. Сегодня Орфиза де Монлюсон останется свободной, а он останется жив. Но завтра принадлежит мне, и как ни велик Париж, а я сумею отыскать графа де Шарполя.

— Один на одного, значит?

— Капитану д'Арпальеру не нужно никого, чтобы отомстить за обиду маркиза де Монте-Россо! Оставайтесь с Богом, Леонора! А я иду к черту.

Он поспешно ушел. Выходя из аллеи, где осталась принцесса, он встретил Лудеака, который шел с озабоченным видом.

_ Я повсюду ищу вас, — сказал Лудеак, увидев его, — видите, вон там граф де Шиврю гуляет с Орфизой де Монлюсон? Сад почти пуст, ваши люди бродят под деревьями. Самая благоприятная минута! Подайте сигнал, и в одно мгновенье все будет кончено! Смотрите, вот и Шарполь там, как бы нарочно для того, чтобы его удобно было мимоходом хватить кинжалом! Ну же, начинайте охоту!

Но капитан покачал головой.

— Не рассчитывайте больше на меня. Сегодня утром я был ваш, сегодня вечером — я ничей, завтра — посмотрим…

Раздраженный Лудеак открыл было рот, но Орфано прервал его:

— Знаю, что вы собираетесь мне сказать: получил деньги, так и кончай дело. Но сейчас я не расположен объясняться. А деньги — вот они! Не хочу ничего отвечать, потому что не хочу ничего делать.

Капитан бросил под ноги Лудеаку толстый кошелек и, взяв висящий на шее серебряный свисток, свистнул три раза.

Вдоль деревьев скользнули и исчезли тени. Капитан не оглядываясь зашагал к выходу из сада.

 

16. Буря близка

Когда капитан ушел, Лудеак не стал терять времени на жалобы и сожаления. Он отыскал Цезаря, который уже терял терпение, любезничая с Орфизой, чтобы только задержать её, И, ударив его по плечу, шепнул ему на ухо:

— Дело сорвалось!

И, когда граф де Шиврю подал руку герцогине, чтобы проводить её в галерею, где танцевали, Лудеак прибавил тем же шепотом:

— Но, как мне кажется, с этим делом случилось то же, что бывает с нечаянно разорванной материей: можно зашить.

Этим, впрочем, не ограничились неудачи Цезаря в ночь после театра. Орфиза казалась рассеянной и поглощенной другими мыслями, пока он намеренно замедлил прогулку по освещенным аллеям. Придя на террасу сада, она поспешила оставить его руку и остановилась среди группы гостей, которая окружала принцессу Мамьяни, поздравляя её с успехом на сцене. Лицо Леоноры сияло таким торжеством, что Монтестрюк заметил ей это.

— Мы видели удалившуюся нимфу, а теперь видим возвращающуюся богиню, сказал он ей цветистым языком только что разыгранной пьесы.

— Это оттого, что я спасла от большой опасности одного героя, который и не подозревает того, — сказала она с улыбкой.

— Значит, этот герой вам дорог?

— Я и не скрываю этого.

— А! Так это она! — подумал Лудеак, не пропустивший ни одного слова из их разговора.

Принцесса сняла у себя с плеча бант из серебристых лент и, подавая его Югэ, сказала:

— На моей родине есть обычай оставлять что-нибудь из своих вещей на память тому, с кем встречались три раза при различных обстоятельствах. В первый раз я видела вас со шпагой в руке, в одном замке; во второй — на охоте, в густом лесу; сегодня мы разыграли вместе комедию. Хотите взять этот бант на память обо мне?

И пока Монтестрюк прикалывал бант к своему плечу, она прибавила:

— Не знаю, что бы ответила султанша тому рыцарю, который бросился бы ей на помощь, но удивлюсь, что инфанта может так долго противиться поэзии и пламенным речам, которые вы обращали к ней сегодня вечером.

У герцогини д`Авранш была лихорадочная дрожь. к ней примешивалась и досада. Она была удивлена, что Югэ не пошел вслед за ней в сад, и раздражена, что застала его любезничающего с принцессой. Она подошла поближе и смело произнесла с оттенком неудовольствия и не обращая внимания на окружающих:

— Инфанта может оправдаться тем, что видела в этой поэзии и в этих речах одну комедию.

Такая же лихорадка волновала и кровь Монтестрюка, но лучше сдерживая себя, он улыбнулся и, гордо взглянув на Орфизу, возразил с той же смелостью, как и прежде в замке Мельер:

— Нет, герцогиня, нет! Вы ошибаетесь: это была не комедия, не вымысел. Видя вас в ярком блеске драгоценных камней, сверкающих при каждом вашем движении, я вспомнил о походе Аргонавтов, искавших за морями, обещанное им Золотое Руно. В сердце моем столько же мужества, столько же постоянства, как было у них. В глазах моих вы так прекрасны и так же блистательны, и я сказал себе в безмолвном изумлении, упоенный моими чудными мечтами: мое Золотое Руно — вот оно!

— Значит, — сказала просиявшая Орфиза, — вы шли завоевать меня?

— На глазах у всех, как следует честному дворянину, с полной решимостью победить или умереть!

Взглянув на него, она была поражена выражением энтузиазма на его лице, озаренном сиянием молодости и восторга. Поддавшись магнетизму глаз любящего человека, она отвечала тихо и быстро:

— Если так, то идите вперед!

Она повернулась, чтобы смешаться с толпой, но в эту минуту встретилась глазами с грозным взглядом графа де Шиврю. Она остановилась и продолжала громким голосом:

— Я, помнится говорила вам о своем девизе, граф де Монтестрюк: "Рer fas et nefas". Вы знаете, что это значит?

— Насколько я понимаю, эти четыре латинских слова переводятся таким образом: во что бы то ни стало!

— Так берегитесь же бури!

И не опуская глаз, она ушла с террасы.

— Ну! Что ты на это скажешь? — прошептал Лудеак на ухо Цезарю.

— Скажу, что пора все это кончить! Сегодня же я поговорю с кузиной и, если не получу формального обещания, то примусь действовать: и эта буря, о которой она говорила, разразится очень скоро.

— Не стану отговаривать тебя на этот раз. Почва горит под нами, но завтра или сегодня же ночью, прежде, чем ты на что-нибудь решишься, приди со мной поговорить. Упущенный случай можно отыскать снова.

Через час граф де Шиврю, бродивший взад и вперед по залам, мчимый гневом, но все ещё не желая пока ссориться с Монтестрюком, встретил Орфизу в одной галерее.

— Я искал вас, — сказал он, подходя к ней.

— А я вас ожидала, — возразила она, останавливаясь.

— Значит, и вам тоже кажется, что нам нужно переговорить?

— Скажите лучше, мне показалось, что я должна потребовать у вас объяснения.

— Не по поводу ли тех слов, которые я услышал?

— Нет, — отвечала гордо Орфиза, — а по поводу тех взглядов, которые их вызвали.

Граф де Шиврю давно знал Орфизу де Монлюсон и давно убедился, что её ничем нельзя заставить уступить. Хотя она была и молода, но из таких, что не изменяются от детства до старости. Он пожалел, что навел разговор на такой опасный путь, но избежать столкновения уже не было возможности. Пока он искал какого-нибудь ловкого средства к отступлению, герцогиня приступила прямо к делу.

— Если мы и не согласны с вами насчет поводов, прекрасный кузен, то согласны по крайней мере насчет необходимости этого разговора. Итак, мы поставим вопросы ка можно ясней и вы не будете иметь оснований пожаловаться на недостаток откровенности с моей стороны. Когда разговор наш кончится, наши отношения, надеюсь, будут определены четко и ясно.

— Я желаю этого, кузина, так же, как и вы.

— Вы знаете, что я не признаю ни за кем права вмешиваться в мои дела. К сожалению, у меня нет ни отца, ни матери, поэтому, мне кажется, я купила довольно дорогой ценой право быть свободной и не от кого не зависеть.

— Не забывайте о короле.

— Королю, граф, надо управлять королевством и у него нет времени заниматься подобным вздором. Между тем, до меня дошло, что при дворе есть люди, которые ставят рядом наши имена — мое и ваше, но, вы должны сознаться, нас ничто не связывает.

— Позвольте мне прибавить к этому сухому изложению, что с моей стороны есть чувство, которому вы когда отдали, казалось, справедливость.

— Я так мало сомневалась в искренности этого чувства, что предоставила вам возможность дать мне доказательства его прочности.

— Да, когда вы отложили ваш выбор на три года? Когда вы предоставили мне борьбу с человеком, вам не знакомым на условиях полного равенства?

— Если это равенство так оскорбительно для вас, то зачем же вы приняли борьбу? Ничто вас не стесняет, вы свободны…

Еще одно слово — и разрыв бы был окончательный. Орфиза, может быть, этого и ожидала. Шиврю все понял и, сдерживая гнев, сказал:

— Свободен, говорите вы? Я был бы свободен, если бы не любил вас.

— Тогда почему же вас так возмущает мое решение? Вас пугают три года, в течение которых вы можете видеться со мной сколько вам угодно!

— Нет, но бывают иногда такие слова, которые дают право предположить, что обещанное беспристрастие забыто.

— Вы говорите мне это по поводу сделанного мной намека на мой девиз? Я только что хотела сказать об этом. Кончим же этот эпизод. Последнее слово мое было обращено к вам, сознаюсь в этом. Но разве я не была права, предостерегая графа де Монтестрюка от конфликтов, неизбежность которых мне была ясна из всего вашего поведения, несмотря на ваши уверения в дружбе к нему и в рыцарской покорности мне? Признайтесь, что я не очень ошибалась.

— Разумеется, Монтестрюк всегда встретит меня между собой и вами.

— На это вы имеете полное право, точно так же, как я имею право не отступать от своего решения. Я хотела убедиться, может ли мужчина любить прочно, постоянно? Еще с детства я решила, что отдам сердце и руку тому, кто сумеет это доказать. Попробуйте. Если сумеете, я скажу да.

— И этот же самый ответ вы дадите и ему?

— Я дам его всякому.

— Всякому! — вскричал Шиврю, совершенно уже овладев собой. — Могу ли я это понять таким образом, что вы предоставляете нам обоим, Шарполю и мне, быть только номерами в лотерее?

— Зачем же я стану стеснять свою свободу, я ведь не стесняю вашего выбора.

Шиврю вышел из затруднения, разразившись смехом.

— Значит, сегодня — то же, что и прежде! Только одним гасконцем больше. Но если так, прекрасная кузина, то к чему же то решение, которое вы объявили мне в один осенний день за игрой в кольцо?

— Может быть — шутка, а может быть… Я ведь женщина! Отгадайте сами.

Орфиза прекратила разговор, исходом которого Шиврю не мог быть доволен. Он пошел искать Лудеака, который ещё не уходил из отеля Монлюсон и играл в карты.

— Если тебе везет в карты так же, как мне с кузиной, то нам обоим нечем сегодня похвалиться! Прекрасная Орфиза доказала мне, как дважды два четыре, что во всем виноват я один. Я не все понял из её недомолвок, но я боюсь, не дала ли она слово этому проклятому Монтестрюку!

— Я догадался по твоему лицу. Значит, ты думаешь…

— Что его надо устранить.

— Раз так, пойдем ужинать. Я уже говорил тебе, что знаю такого молодчика, что лучше и желать нельзя…

— Не тот ли это, который должен был сегодня ночью дать мне случай разыграть перед Орфизой роль Юпитера перед Европой?

— Тот самый.

— Что-то твой молодец слишком скоро ушел для такого решительного человека!

— Я хорошо его знаю. Он и ушел-то только для того, чтобы после лучше броситься на добычу.

— А как его зовут?

— Капитан д'Арпальер. Ты о нем что-нибудь слышал?

— Кажется, слышал кое-что о нем в таких местах, куда можно ходить только в сумерки, когда приходит в голову фантазия пошуметь.

— Именно… Не спрашивай, как я с ним познакомился. Это было однажды вечером, когда винные пары представляли мне все в розовом свете. Он воспользовался случаем чтобы занять у меня денег, которых после так и не отдал, да я и требовать назад не стану по той простой причине, что всегда не мешает иметь другом человека, способного на все!

— И ты говоришь, что он — капитан?

— Это он клялся мне, что это так, но мне кажется, что его рота гребет веслами на галерах его величества короля… Он уверяет, что требует от министра возвращения денег, издержанных им на службе его величеству. А пока он в ожидании и шлифует мостовую, таскаясь по разным притонам. Я уверен, что его всегда можно купить за пятьдесят пистолей.

— Ну, значит, молодец!

— Надо однако поспешить, если хотим его застать в одном заведении, где ему отпускают в долг, а он осушает бутылки без счета, платя за них рассказами о сражениях.

— Так у тебя уже есть план?

— Еще бы! Разве я потащил бы тебя черт знает куда, если бы у меня в голове не было готового великолепного плана?

Они прибавили шагу и пришли на улицу Сент-Оноре, к знаменитому трактирщику, у которого вертела вертелись не преставая. Когда они подходили к полуотворенной двери, изнутри послышался страшный шум от бросаемых в стену кружек, топота дерущихся и громкой ругани.

— Свалка! — сказал глубокомысленно Лудеак, — в таких местах это не редкость.

Они вошли и увидели посредине зала крепкого и высокого мужчину, возившегося с целой толпой слуг и поваров, точно дикий кабан перед стаей собак. Человека четыре уже отведали его могучего кулака и стонали по углам. Он только что отвел от своей груди конец вертела и хватил эфесом шпаги самого трактирщика по голове так, что тот покатился кубарем. Остальным тоже досталось. В эту самую минуту Шиврю и Лудеак вошли в зал, давя каблуками осколки тарелок и бутылок.

— Эй! Что это такое! — крикнул Лудеак, — разве так встречают честных дворян, которые, веря славе заведения, приходят поужинать у хозяина "Поросенка"?

В ответ раздался только стон, и хозяин, завязывая салфеткой разбитый лоб, подошел к вошедшим друзьям:

— Ах, господа! Еще две-три такие истории, и пропадет репутация этого честного заведения.

— Молчи, сволочь! — крикнул великан, размахивая шпагой и удерживая на почтительном расстоянии избитую прислугу. — Я вот сейчас объясню господам, в чем дело, они поймут. А если кто-нибудь из вас тронется с места, разрублю на четверо!

Шпага блеснула и все, кто вздумал было податься вперед, отскочили в другой конец комнаты. Тогда он положил шпагу на стол и, осушив стакан, оставшийся по какому-то чуду целым, сделал знак обоим вошедшим дворянам присесть на скамью напротив него.

Капитан д'Арпальер, тот самый, кого принцесса Мамьяни называла Орфано де Монте-Россо, был ещё в том самом костюме, в котором его видели у герцогини д'Авранш. На его лице ещё были заметны следы гнева, которые он так усердно заливал вином.

— Вот в чем дело, — начал он, покручивая свои жесткие усы. — Со мной ночью случилось неприятное приключение. Ум мой помутился от него. Чтобы прогнать грустное воспоминание, я отправился в этот трактир с намерением закончить здесь ночь смиренно между окороком ветчины и несколькими кружками пива.

Он повернулся к хозяину, у которого ноги все ещё дрожали от страха, и, грозя ему пальцем, продолжал:

— Надо вам сказать, что сделал честь этому каналье — ел у него столько же по доброте душевной, столько же и потому, что он кормит недурно. Но как раз перед вашим приходом, под смешным предлогом, что я ему немного должен, он имел дерзость объявить, что подаст мне пива только за наличные! Не иметь доверия офицеру его величества! Я хотел наказать этого негодяя, как он того заслуживал; вся эта сволочь, служащая у него, кинулась на меня… Вы видели сами, что было дальше. Но, Боже правый! Если бы только ваш приход не пробудил во мне врожденной кротости, я бы нанизал на шпагу с полдюжины этих бездельников и изрубил бы в котлеты всех остальных.

Огромная нога капитана в тяжелом сапоге грохнула по полу, все задрожало.

— Хозяин — просто бездельник, — сказал Лудеак, который умел говорить черт знает с кем. — А сколько он с вас требовал, эта скотина?

— Не знаю, право… Какую-то безделицу!

— Двести пятьдесят ливров, круглым счетом, — прошептал трактирщик, державшийся почтительно вдали, — двести пятьдесят ливров за разную птицу, за колбасу, за лучшее бургонское вино.

— И из-за такой мелочи вы беспокоите этого господина! — вскричал Шиврю. — Да вы, право, стоите того того чтоб вам пообрывал уши! Вот вам мой кошелек, возьмите десять золотых и марш к своим кастрюлям!

В одну минуту вертела с поросятами завертелись над огнем, между тем как прислуга приводила все в порядок, накрывала столы и бегала в погреб за вином.

Поступок Шиврю тронул великана. Он снял шляпу, вложил шпагу в ножны и уж подходил к Шиврю, чтобы поблагодарить его, но Лудеак его опередил.

— Любезный граф, — сказал он, взяв Шиврю под руку, — позволь представить тебе капитана Калдуина д'Арпальера, одного из храбрейших дворян Франции. Я бы сказал — самого храброго, если бы не было моего друга, Цезаря де Шиврю.

— Не для вашей ли милости я должен был сегодня ночью победить нерешительность одной молодой дамы, которая медлит отдать справедливость вашим достоинствам?

— Так точно, капитан, и, признаюсь, ваш неожиданный уход очень меня опечалил.

— Дьявол вмешался в наши дела в виде маленькой белой ручки, вот почему я изменил вам. Но есть такие вещи, о которых я поклялся никогда не забывать.

— Вы же, граф, — прибавил он, взяв руку Шиврю в свою огромную ладонь, — приобрели сейчас право на мою вечную благодарность. Шпага капитана д'Арпальера — в вашем полном распоряжении.

— Значит, — сказал Шиврю, пожимая руку капитану, — вы не сердитесь на меня за то, что я позволил себе бросить в лицо этому грубияну немного мелочи, которую он имел дерзость требовать с вас?

— Я-то? Между военными такие вольности позволительны. Скольких дворян я выводил из затруднения такими же точно поступками!

— Без сомнения! Это видно по вашему лицу. И вы согласитесь сделать мне честь разделить ужин со мной и моим другом Лудеаком?

— Тем охотней, что работа, за которой вы меня застали, порядочно возбудила во мне аппетит!

— Подать еду, да поживей! — крикнул Лудеак.

 

17. Дуэль

Человек, стоявший пред Шиврю, был большого роста, сухой, как тростник, мускулистый, с широкими плечами, жилистыми руками, небольшой круглой головой, покрытой густыми курчавыми волосами, с плотной шеей, широкой грудью и с рубцом на щеке, который терялся в густых усах; кожа у него была кирпичного цвета. Все в нем обличало сангвинический темперамент, животные страсти и богатырскую силу.

Иногда, впрочем, на мгновение, какое-нибудь слово, поза, жест выдавали дворянина, но вслед за тем перед вами снова был старый рубака и граф Орфано исчезал в капитане д'Арпальере.

— Граф, — сказал он, расстегивая пояс, — трудно жить в такие времена, когда министры короля не признают заслуг порядочного человека! Заставляют бегать за недоданным жалованьем капитана, который командовал жандармским эскадроном в Милане и гренадерской ротой во Фландрии, заставляют дежурить в своих приемных человека, который брал Дюнкирхен и ходил на приступ Лериды с принцем Конде; а между тем дают полки мальчишкам, у которых нет и трех волосков в бороде! Если бы храбрости отдавали должную справедливость, я давно уже был бы полковником.

— Скажите лучше генералом! — ввернул Лудеак. — К чему такая скромность?

— Не беспокойтесь, — сказал Шиврю, — я беру на себя ваше дело, и пока я не добьюсь для вас справедливости, мой кошелек в вашем распоряжении.

На рассвете десять пустых бутылок свидетельствовали о жажде капитана, а обглоданные кости жаркого — об его аппетите. Во время ужина он рассказывал о своих походах, мешая оживленные речи с кружками вина и постоянно сохраняя трезвый вид.

— Если когда-нибудь вам встретится надобность в капитане д`Арпальере, — сказал он, застегивая пояс со шпагой, которая в его сильной руке казалась перышком, — обратитесь на улицу Тиктон под вывеску "Красная щука". Я там обыкновенно сплю до полудня.

— Понял? — спросил Лудеак Цезаря, когда капитан ушел. Мы пригласим графа де Монтестрюка ужинать, поговорим, поедим, осушим побольше кружек. Головы разгорячатся, случайно завяжется спор, и мы неловко раздуем его, желая будто потушить. Оба рассердятся и ссора кончится дуэлью!

— А потом?

— Потом Югэ де Монтестрюк, граф де Шарполь, будет убит. Не знаю, правда ли, что капитан д`Арпальер командовал жандармским эскадроном в сражении при Дюнкирхене, или ходил на приступ Лериды с принцем Конде, но знаю очень хорошо, что во всей Европе нет лучшего бойца на шпагах. Вот зачем я повел тебя сегодня ужинать с этим молодцом в трактир "Поросенок".

— Одно беспокоит меня немного, — сказал Цезарь, покручивая усы, — ты уверен, что это будет не убийство?

— Э! Нет, — ведь это будет дуэль.

— Ты умен, Лудеак, — сказал Цезарь.

Все устроилось, как предвидел кавалер: подготовленная и рассчитанная заранее встреча свела Югэ и Цезаря на маскараде у графини д`Авранш. Граф де Шиврю проиграл какое-то пари Монтестрюку и назначил день ужина.

— И мне очень хочется, чтобы вы надолго сохранили память об ужине и о собеседнике, с которым я вас познакомлю! — сказал он Югэ. — Это молодец, встречавшийся с врагами короля лицом к лицу в Каталонии и во Фландрии, в Палатинате и в Милане!

Но Лудеак вовсе не желал, чтобы Монтестрюк встретился с капитаном д`Арпальером прежде, чем он сам переговорит с бывшим командиром гренадерской роты в битве при Нордлингене.

— Любезный капитан, — сказал он ему, войдя в его чулан на улице Тиктон, — вам уже сказано, что вы встретитесь на днях с новой личностью. Я знаю, что вы человек порядочный, такой же осторожный, как и смелый, но умоляю вас при этой встрече ещё удвоить вашу осторожность.

— Это зачем?

— Как бы вам это сказать? Вещь очень щекотливая!

— Продолжайте.

— Вы не рассердитесь?

— Нет. Я кроток, как агнец.

— Вот именно эта то кротость и будет вам нужна. Впрочем, заметьте, что я только передаю слова других.

— Вы, наконец, выводите меня из терпения своими недомолвками. Кончайте же.

— Представьте себе, что люди, видевшие, как вы деретесь на шпагах, и знающие, как силен в этом деле собеседник, которого граф де Шиврю хочет вам представить, уверяют, что в благородном искусстве фехтования он вам ступит не даст. Делать нечего, говорил кто-то из них, а храброму капитану д`Арпальеру придется смириться с этим и отказаться от славы первого бойца. Да, он будет только вторым, говорил другой.

А! Вот что говорят!

— Да, и множество других глупых толков, которые я не хочу передавать вам, прибавляют ещё к этим рассказам. Вот почему, для вашей же собственной пользы, я умоляю вас не говорить ничего такого. что могло бы рассердить вашего соперника. Он молод, как я вам говорил, он не только слывет редким дуэлистом и страстным охотником биться на шпагах, но и очень щекотливым на счет чести. Не заведите как-нибудь глупой ссоры, прошу вас!

— А что вы называете глупой ссорой, позвольте узнать?

— О, мой Боже! Не горячитесь, пожалуйста! Я называю глупой ссорой такую, в которой нет достаточного повода, чтобы два честных человека выходили на дуэль. Если у него громкой голос, то пусть себе кричит.

— Но это значит подвергать мою дружбу с вами слишком тяжелому испытанию. Но пусть же он не слишком громко кричит, а то как раз ему заткнут глотку! Я и не с такими петухами справлялся!

— Я в этом совершенно уверен, — возразил Лудеак, пожимая ему руку, но теперь я вас предупредил…

Обеспечив себя с этой стороны, Лудеак пошел к Югэ.

— Я должен вам дать добрый совет, — сказал он ему. — Вы будете ужинать с человеком, которого мой друг Шиврю так расхвалил вам. Он заслуживает этих похвал, но у него есть один недостаток. Он чертовски обидчив и готов в таких случаях немедленно выхватить шпагу.

— А!

— И притом он любит острить и насмехаться. Вот меня, например, он не раз осыпал насмешками! Будьте же осторожны. И если заметите, что он к вам пристает, лучше сделайте вид, что не обращаете на это внимания.

— Однако, а если он перейдет границы приличной шутки?

— Между нами будь сказано, у капитана д'Арпальера на боку такая шпага, которую постоянно мучает жажда крови. Что же будет хорошего, если вы получите рану только за то, что у вас на мгновение не хватило выдержки?

— Ну, раны-то я пока не получил!

— Я знаю, что вы можете с ним потягаться. Но подумайте — нет лошади, которая хотя бы раз не споткнулась. Итак, не выходите из себя, поверьте мне!

Лудеак отошел от Югэ.

— Спи спокойно, — сказал он Шиврю, — я подложил трут и раздул угли, если теперь не разгорится, то значит все святые не хотят этого.

Дня два или три спустя четверо собеседников собрались в том же самом трактире на улице Сент-Оноре, где Шиврю познакомился первый раз с капитаном д'Арпальером. Югэ и капитан, кланяясь друг другу, обменялись грозными взглядами, гордым и высокомерным со стороны графа де Монтестрюка, нахальным со стороны капитана.

— Искра запала, — сказал себе Лудеак.

Хозяин «Поросенка» превзошел сам себя и, несмотря на обвязанный ещё лоб, он из одного самолюбия приготовил им такой ужин, которому мог бы позавидовать сам великий Ватель. Тонкие вина не оставляли желать ничего лучшего.

Как только они уселись за столом, Монтестрюк стал внимательно присматриваться к лицу капитана, ярко освещенному огнем свечей. Он почувствовал как будто электрический удар и глаза его беспрестанно обращались на это лицо, почти против воли.

Где же он видел этот квадратный лоб, эти красные мясистые уши, этот короткий нос с раздутыми ноздрями, эти жирные губы, эти серые будто пробуравленные глаза с металлическим блеском, эти брови, взъерошенные, как кустарник и как-то особенно свирепо сросшиеся над носом, что придавало столько суровости этой разбойничьей роже? Он припоминал смутно, но почти был уверен, что уже встречался с этой личностью, хотя не мог ещё определить, где и когда.

Капитан со своей стороны, не сводил глаз с Югэ и как-то особенно посмотрел на него, как будто с беспокойством и любопытством вместе. И ему тоже смутно казалось, что он уже встречался с графом де Монтестрюком. Но когда именно, в какой стороне?

Теперь Монтестрюк был уже не в своем театральном костюме, в лице его и во всей фигуре было много такого, что оживляло воспоминания капитана и давало им новую силу.

Недовольный, однако, тем, что молодой человек рассматривает его с таким упорством, он вдруг сказал ему:

— Послушайте! Должно быть вы находите много интересного в моем лице, что так пристально на него смотрите? Уж не противен ли вам цвет моих глаз, или вам не нравится, может быть, моя открытая улыбка?

— Вовсе не улыбка и не глаза, хотя густые усы и брови и скрывают, может быть, всю их прелесть. Но меня интересует вся ваша фигура! Черты ваши, капитан, невозможно забыть тому, кто хотя один раз имел счастье созерцать их, а я уверен, что я уже имел это счастье. НО когда именно, где и при каких обстоятельствах? Этого моя неблагодарная память никак не может подсказать мне.

— Что это, насмешка, кажется? — вскричал д`Арпальер, выведенный из терпения уже одним оборотом фраз Югэ.

— Сдержите себя, ради Бога! — сказал тихо Лудеак, обращаясь к Монтестрюку.

— Я-то? Боже меня сохрани! — весело возразил Югэ, продолжая смотреть на капитана. — Я только ищу. Вот у вас между бровями пучок волос, который мне особенно припоминается и я просто не в силах оторвать от него глаз! С этим пучком связана одна история, герой которой, в настоящую минуту, должно быть, давно уже качается на веревке…

— И вы осмеливаетесь утверждать, что этот герой похож на меня?

— С искренним сожалением — да!

— Будьте осторожней, — шепнул Лудеак на ухо капитану, который изменился в лице.

Югэ и капитан вскочили разом.

— И послушайте! — продолжал Монтестрюк, — чем больше я смотрю на вас, тем ясней становятся мои воспоминания. Только родные братья могут быть так похожи друг на друга, как вы на того героя. Та же фигура, тот же голос! Тот был наполовину плут, а вы — наполовину разбойник!

Дикий рев вырвался из груди капитана.

— Кажется, уже больше незачем вмешиваться, — прошептал Лудеак, наклонясь к Шиврю.

Граф де Монтестрюк сложил руки на груди.

— Точно ли вы уверены, что вас зовут Болдуин д'Арпальер? — спросил он. — Подумайте немножко, прошу вас. У вас должно быть ещё другое имя или просто кличка, когда вы странствуете по большим дорогам.

— Гром и молния! — крикнул капитан и ударил со всей силой кулаком по столу.

— Брикетайль! Я был уверен!

И хладнокровно, показывая великану перстень на своем пальце, он произнес:

— Узнаешь ли ты этот перстень, который ты у меня чуть не украл? Вот он все ещё у меня на пальце. Одно меня удивляет, что у тебя до сих пор голова держится на плечах!

Кровь бросилась в лицо Брикетайлю: действительно, это он сделал себя капитаном д'Арпальером. Он уже хотел было броситься через разделявший их стол и схватить Югэ за горло, но сдержался невероятным усилием воли и отвечал:

— Так ты — волченок из Тестеры, тот самый, что оставил следы своих зубов у меня на руке! Посмотрите, господа!

Он отвернул рукав и показал белые след зубов на волосатой руке, потом, с тем же страшным хладнокровием, обмакнул эти пальцы в стакан, из которого только что пил, он бросил две или три капли вина в лицо Югэ де Монтестрюка.

— О! Умоляю вас! — вскричал Лудеак, бросаясь к Югэ, чтобы удержать его.

— Мне хотелось только видеть, каков будет эффект от этого красного вина на его белой коже! — сказал Брикетайль.

— Вы сейчас увидите тот же самый эффект на черной коже, — возразил Югэ и спокойным движением высвободился из рук Лудеака.

Дела шли отлично. Шиврю вмешался в свою очередь.

— Вы друг мне, любезный граф, — сказал он Югэ, — поэтому я имею право спросить вас, до каких пор вы намерены оставлять эти капли вина на своих щеках?

— Пока не убью этого человека!

— А когда же вы его убьете?

— Сейчас же, если он не боится ночной темноты.

— Пойдем! — отвечал Брикетайль.

— Ты, Лудеак, будешь секундантом у капитана, — сказал Шиврю, — а я — у Монтестрюка.

Все вместе вышли на улицу. Шиврю пропустил вперед Брикетайля и сам пошел перед Югэ, Лудеак шел последним. Спускаясь по узкой лестнице на первый этаж трактира, Лудеак нагнулся к уху Монтестрюка:

— Ведь я же вас предупреждал… Надо было промолчать! Теперь я дрожу от страха.

Скоро пришли к лампаде, горевшей перед образом Богоматери рядом с кладбищем. Неясный свет лампады дрожал на мокрой и грязной мостовой. Местность была совершенно пустынная.

— Вот, кажется, хорошее место, — сказал Югэ, топнув ногой по мостовой, где она казалась посуше и ровней. — Тут кстати и кладбище, куда снесут того из нас, кто будет убит.

Он обнажил шпагу и упершись острием в кожаный сапог, согнул прочный и гибкий клинок.

Лудеак, хлопотавший около капитана, принял сокрушенный вид.

— Скверное дело! — шепнул он ему. — Если хотите, ещё можно уладить как-нибудь.

Вместо всякого ответа Брикетайль обратился к противнику и, тоже обнажив шпагу, сказал ему:

— Помните, я предупреждал вас — берегитесь встречи со мной. Мы встретились. Поручите же вашу душу Богу!

— Ну! Тебе, бедный Брикетайль, заботиться нечего, твою душу давно ждет дьявол!

Брикетайль вспыхнул и встал в позицию.

Началась дуэль суровая, жесткая, безмолвная. Ноги противников прикованы были к земле, глазами они впились друг в друга. Оба бойца прощупывали один другого. Югэ вспоминал полученные когда-то удары. Хладнокровие было одинаково с обеих сторон, искусство их было тоже равное. Шиврю и Лудеак следили за боем, как знатоки, и ещё не заметили ни малейшего превосходства ни с той, ни с другой стороны.

Видно было, что Югэ прошел хорошую школу, и рука его, хотя и казалась слабей, не уступала в твердости руке противника. Удивленный Брикетайль провел ладонью по лбу и уже начинал немного горячиться, но все ещё сдерживал себя. Вдруг он пригнулся, выбросив вперед руку.

— А! Неаполитанские штучки! — сказал Югэ, улыбаясь.

Брикетайль прикусил губу и не находя незащищенного места, чтобы нанести удар, вдруг выпрямился во весь свой огромный рост, зачастил ударами со всех сторон разом.

— А! Теперь испанская! — продолжал Югэ.

И улыбка опять скользнула на его губах.

— Черт возьми! Да это мастер! — проворчал Лудеак, обменявшись взглядом с Шиврю.

Брикетайль вдруг приостановился, весь сжался, прижав локоть и выставив острие шпаги.

— А! Фламандская! Целый парад! — сказал Югэ.

Вдруг он, не отступая ни на шаг, перебросил шпагу из правой руки в левую; Брикетайль побледнел. Он напал теперь основательно и почувствовал ответный укол.

Его удары посыпались один за другим ещё быстрей, но зато менее верные и не достигающие цели.

— На этот раз манера школьников! — сказал Югэ.

— Как только он потеряет остатки хладнокровия, он пропал, — прошептал Лудеак, наблюдавший за Брикетайлем.

Вдруг Югэ выпрямился, как стальная пружина.

— Вспомни прямой удар! — сказал он.

Капитан постоял ещё с минуту, опустив руку, с выражением ужаса и удивления на лице, потом вдруг тяжело упал. Кровь хлынула у него изо рта на мостовую, но, сделав последнее усилие, он поднял голову и сказал:

— Если уцелею, то берегись!

Голова его упала с глухим стуком на землю, ноги судорожно вздрогнули, бороздя грязь, и он вытянулся неподвижно.

— Убит! — сказал Шиврю, склонившись над ним.

Лудеак стал на колени возле тела и положил руку на сердце, а ухо приставил к губам раненого.

— Нет! — возразил он. — Еще как-будто дышит. У меня душа добрая и я не могу оставить христианскую душу умирать без помощи.

Вдвоем с Шиврю они прислонили великана к столбу, подняв ему голову, чтобы он не захлебнулся кровью. Лудеак отдал справедливость искусству Монтестрюка и, обратясь к Шиврю, сказал ему:

— Побудь с ним пока, а побегу к знакомому хирургу, очень искусному в подобных случаях. Такого молодца, как этот, стоит попытаться сохранить.

Когда пришел хирург с носилками для раненого, Югэ поспешил уйти. Патруль или просто городовой мог застать его с окровавленной шпагой над телом человека при последнем издыхании. Лудеак посмотрел, как он уходил на темное кладбище, закутавшись в плащ, между тем как хирург осматривал раненого.

— Не так-то легко нам будет отделаться от этого малого, — сказал он Шиврю. — Уж если капитан ничего не мог сделать, то кто же с ним сладит?

— Я.

— Со шпагой в руке?

— Нет. Разве разве буду вынужден безусловной необходимостью, но человека можно погубить и не убивая. У меня не одно средство.

— Гм! Я верю только смерти. Знаешь старинную поговорку: убит зверь — и яд пропал.

— Поговорка основательная и при случае я её припомню. А пока все, что я могу тебе сказать, это то, что если когда-нибудь граф де Монтестрюк женится на Орфизе де Монлюсон, то это будет значить, что Цезаря де Шиврю уже нет в живых.

Между тем хирург перевязал рану несчастного, голова которого бессильно переваливалась с одного плеча на другое. Прикладывая корпию к ране он любовался широкой грудью, сильными мускулами, вообще крепким сложением капитана.

— Да, — говорил он сквозь зубы, — рана ужасная: весь клинок прошел через легкое! Прости, Господи! Он чуть не насквозь хватил! Но такой силач ещё может отойти. Знавал я и не такие раны, да и те залечивались… Все зависит от присмотра.

И, взглянув на Лудеака, доктор спросил:

— Куда вы его понесете? В больницу? Это все равно, что гроб ему готовить! Есть ли у него квартира, где можно было бы следить за ним, не теряя напрасно времени и трудов?

— А ручаетесь ли вы за выздоровление?

— Воля Господня, но если отдадите его мне на руки, и если ни в чем не будет недостатка, то — да, может быть…

— Тогда берите его и несите ко мне, — сказал Шиврю носильщикам. — Мой дом и мои люди к вашим услугам, а если он выздоровеет, вы получите сто пистолей.

— Это, значит, ваш друг? — вскричал хирург, идя впереди носилок.

— Лучше, чем друг полезный человек.

— А если починим его, то он ещё нам послужит, — прибавил шепотом Лудеак.

 

18. Спасайся, кто может

Но как это узнали? Какими путями? Монтестрюк не мог этого понять, но на другой же день человек пять знакомых рассказывали ему о его дуэли на углу кладбища Невинных Младенцев. Стоустая молва разнесла весть повсюду. Югэ не скрывал правды, но на поздравления с победой отвечал очень просто:

— Полноте! Это искатель приключений, считавший меня своим должником, а я показал ему, что я напротив его кредитор. Ну мы и свели с ним счеты, вот и все.

Через два или три дня он выходил утром из дому с неизбежным своим Коклико. К нему подошел мальчик, которому он не раз давал денег, и спросил робким голосом:

— У вас нет врага, который бы хотел вредить вам?

— Не знаю! А зачем тебе это?

— Да вот вчера днем какой-то человек с недобрым лицом бродил здесь у вас и все спрашивал, где вы живете?

— Ну?

— Подождите! Он вернулся ещё вечером, но тогда уже был не один. С ним был другой, с таким же нехорошим лицом. Я слышал, что они произносили ваше имя. Вы часто мне подавали милостыню, видя, что я такой бедный, и ещё говорили со мной ласково. Вот я и подумал, что, может быт, окажу вам услугу, если стану слушать. Я и подошел к ним поближе.

— Отлично, дитя мое! — сказал Коклико. — Ты малый то видно ловкий! А что же они говорили, эти мошенники?

— Один, указывая пальцем на ваш дом, сказал другому: он здесь живет.

— Хорошо, — отвечал этот.

— Он почти почти никогда не выходит один, — продолжал первый, постарайся же не терять его из виду, а когда ты хорошо узнаешь все его привычки, остальное уж будет мое дело.

— Какой-нибудь приятель Брикетайля, должно быть, хочет затеять со мной ссору, — заметил Югэ равнодушно.

— А потом? — спросил Коклико.

— Потом первый ушел, а другой вошел вот в ту таверну напротив, откуда видна дверь вашего дома.

— Шпион значит! А сегодня утром ты его опять видел?

— Нет, а как только увидел вас, прибежал рассказать, что я подслушал.

— Спасибо, и будь уверен, пока у меня в кармане будут деньги, и ты будешь получать свою часть. А если теперь те же личности придут сюда и станут тебя расспрашивать, будь вежлив с ними и отвечай, что ни у кого нет таких регулярных привычек, как у меня: встаю я, когда придется, а возвращаюсь, когда случится. А если этих сведений им покажется мало, то попроси их так же вежливо оставить свои имена и адрес: я скоро сам к ним явлюсь.

Коклико почесывал голову. Он принимал вещи не так беззаботно, как Югэ, с тех пор, как Брикетайль показался в Париже, ему только и грезились разбойники и всякие опасные встречи. Кроме того, он не доверял и графу де Шиврю, о котором составил себе самое скверное мнение.

— Ты останься дома, — сказал он Кадуру, который тоже собирался идти за графом, — и смотри, не зевай.

— Останусь, — сказал Кадур.

Потом, погладив мальчика по голове, Коклико спросил его:

— А как тебя зовут?

— О! У меня только и есть что кличка!

— Скажи, какая?

— Меня прозвали Угренком: видите, я от природы такой проворный, быстро бегаю и такого маленького роста, что могу пролезть повсюду.

— Ну, Угренок! Ты мальчик славный! Сообщай нам все, что заметишь, и раскаиваться не будешь.

И, попробовав, свободно ли двигается у него шпага в ножнах, он пошел вслед за Югэ.

А Югэ, как только повернул спину, уже не думал вовсе о рассказе мальчика. Он провел вечер в театре с герцогиней д`Авранш и маркизой д`Юрсель, которые пригласили его к себе ужинать, и вернулся домой поздно. Кадур глазел на звезды, сидя на столбике.

— Видел кого-нибудь? — спросил Коклико, пока Югэ с фонарем в руке всходил по лестнице.

— Да!

— Он с тобой говорил? Что сказал?

— Всего четыре — пять слов.

— А потом, куда он делся, после этого разговора?

— Пошел принимать ванну.

Коклико посмотрел на Кадура, думая, не сошел ли он с ума?

— Ванну? Что ты толкуешь?

— Очень просто, — возразил араб, который готов был отвечать на вопросы, но только как можно короче. Я лежал вот там. Приходит человек, смотрит: солдат пополам с лакеем. "Это он!" сказал мне мальчик. Я отвечал: "молчи и спи себе". Он понял, закрыл глаза, и мы оба захрапели. Человек проходит мимо, взглядывает на меня, видит дверь, никого нет, вынимает из кармана ключ, открывает замок, добывает огня, зажигает тоненькую свечку и идет вверх по лестнице. Я за ним. Он уже там.

— Ловкий малый!

— Ну не совсем: ведь не заметил же, что я шел за ним. Он стал рыться повсюду. Тут я кинулся на него. Он хотел было закричать, но я так схватил его за горло, что у него дух захватило, он вдруг посинел и у него подкосились колени. Он чуть не упал, я взвалил его на плечи и сошел с лестницы. Он не двигался. Я побежал к реке и с берега бросил его в самую середину.

— А потом?

— А потом, не знаю, вода была высокая. Когда я вернулся домой, мальчик убежал со страху.

— Гм! — сказал Коклико, — тут решительно что-то есть. Друг Кадур, надо спать теперь только одним глазом.

— А хоть совсем не будем спать, если хочешь.

Коклико и не так бы ещё встревожился, если бы мог видеть на следующий день, как кавалер де Лудеак вошел в низкий зал в Шатле, где писал человек в потертом платье, склонясь над столом с бумагами. При входе кавалера он положил перо за ухо и поклонился. Его толстое тело на дряблых ногах казалось сделанным из ваты: до такой степени его жесты и движения были тихи и беззвучны.

— Ну! Какие вести? — спросил Лудеак.

— Я говорил с уголовным судьей. Тут смертный случай, почти смертный по крайней мере. Он дал мне разрешение вести дело по моему желанию. Приказ об аресте подписан, но вы хотите, чтобы об этом деле никто не говорил, а с другой стороны наш обвиняемый никогда не выходит один. Судя по тому, что мы об этом говорили, придется дать настоящее сражение, чтобы схватить его. А Брикетайль — человек совсем потерянный, им никто не интересуется. Я знаю это хорошо, так как мне приходилось употреблять его для кое-каких негласных экспедиций. Легко может статься, что граф де Монтестрюк вырвется у нас из рук свободным и взбешенным.

— Нельзя ли как-нибудь прибрать его?

— Я уж и сам об этом думаю.

— И придумаете, господин Куссине, наверное придумаете, если прибавите немножко обязательности к вашей всегдашней ловкости! Граф де Шиврю желает вам добра и уже предоставил вам теперешнее ваше место. Он знает, что у вас семья, и поручил мне передать вам, что он будет очень рад помочь замужеству вашей дочери.

Лудеак незаметно положил на стол, между бумагами, сверток, который скользнул без шума в карман толстого человека.

— Я знаю, знаю, — сказал он умильным голосом, — зато и я ведь готов сделать все, чтобы услужить такому достойному господину. Личность, позволившая себе мешать ему в его планах, должна быть самого дурного направления. Поэтому я и поручил одному из наших агентов из самых деятельных и скромных заглянуть в его бумаги.

— В бумаги графа де Монтестрюка? В какие бумаги?

— Что вы смотрите на меня таким удивленным взором, господин кавалер? У каждого есть бумаги, и довольно двух строчек чьей-нибудь руки, чтобы найти в них, с небольшой, может быть, натяжкой, повод к обвинению в каком-нибудь отравлении или даже заговоре.

— Да, это удивительно!

— К несчастью, тот именно из моих доверенных помощников, который должен был все исполнить в прошлую ночь и явиться ко мне сегодня утром с докладом, куда-то исчез.

— Вот увидите, что они с ним устроили что-нибудь очень скверное!

— Тем хуже для него! Мы никогда не заступаемся за неловких. Мы не хотим, чтобы публика могла подумать, что наше управление, призванное ограждать жителей, имеет что-нибудь общее с подобным народом.

— Я просто удивляюсь глубине ваших изобретений, господин Куссине.

Куссине скромно поклонился и продолжал:

— Раз внимание графа де Монтестрюка возбуждено, он теперь, наверное, припрячет свои бумаги. Лучше всего ему было бы устроить какую-нибудь засаду.

— Где бы его схватили за ворот наши люди, и он осмелился бы сопротивляться.

— Что поставило бы наших в положение законной обороны.

— Раздается выстрел…

— Человек падает. Что тут делать?

— Да у вас изобретательный ум, господин Куссине.

— А ваш схватывает мысли прямо на лету!

— Еще одно усилие — и вы откроете приманку, которая должна привлечь в ловушку.

— Ах! Если бы у меня был хоть кусочек от письма любимой им особы — в его лета ведь всегда бывают влюблены — я сумел бы привлечь его на какое-нибудь свидание, и тогда ему трудно было бы улизнуть от меня.

— Да, но ведь ещё нужно, чтобы она написала, эта необходимая вам особа!

— О, нет! У нас такие ловкие писцы, что незачем бы её и беспокоить! Вот только образца нет.

— Только за этим дело? Да вот у меня в кармане есть стихи герцогини д`Авранш, которые я взял у нее, чтобы списать копию.

— А! Героиню зовут герцогиня д`Авранш? Есть ещё другое им: Орфиза де Монлюсон, кажется? Черт возьми! Покажите мне стихи.

Лудеак достал бумагу, Куссине развернул её и прочитал.

— Хорошие стихи, — сказал он, — очень живо написаны! Больше мне ничего не нужно, чтобы составить записку. А вот и подпись внизу: Орфиза де Монлюсон. Отлично! Теперь можете спать спокойно: человек у меня в руках.

— Скоро?

— Я прошу у вас всего два дня сроку, и дело будет сделано.

Через день, в самом деле к Югэ подошел вечером маленький слуга с угрюмым видом подал ему записку, от которой пахло амброй.

— Прочитайте поскорей, — сказал посланный.

Югэ раскрыл записку и прочитал:

"Если графу де Монтестрюку угодно будет пойти за человеком, который вручит ему эту записку, то он увидит особу, принимавшую в нем большое участие и желающую сообщить ему весьма важное известие. Разные причины, которые будут объяснены ему лично, не позволяют этой особе принять его у себя, но она ожидает его сегодня же вечером, в десять часов, в небольшом домике на улице Распятия против церкви св. Иакова, где она обыкновенно молится.

Орфиза де М…"

— В девять часов! А теперь уже девятый! Бегу! — вскричал Югэ, целуя записку.

— Куда это? — спросил Коклико.

— Вот, посмотри.

— На улицу Распятия? И герцогиня д`Авранш назначает вам там свидание?

— Ведь ты сам видишь!

— И вы в самом деле воображаете, что особа с таким гордым характером могла написать подобную записку?

— Как будто я не знаю её почерка! Да и подпись её рукой! И даже этот прелестный запах её духов, по которому я узнал бы её среди ночи, в толпе!

Коклико только чесал ухо, что делал обыкновенно, когда что-нибудь его беспокоило.

— Вот если бы внизу была подпись принцессы Мамьяни, я бы этому скорее поверил… Эта дама — совсем другое дело… Но гордая герцогиня д`Авранш!

— Хоть и гордая, но тоже ведь женщина, — возразил Югэ, улыбаясь. И притом ты сам знаешь, что принцесса Леонора живет с некоторого времени в совершенном уединении.

— Это то и подтверждает мое мнение о ней!

Снова Коклико почесал крепко за ухом и сказал:

— Как хотите, а я бы на вашем месте ни за что не пошел на это свидание.

— Что ты? Заставлять дожидаться милую особу, которая беспокоится для меня! Да разве это возможно? Я бегу, говорю тебе.

— Если так, то позвольте нам с Кадуром идти за вами.

— Разве ходят на свидание целой толпой? Почему уж тогда не трубить в рога?

— А ты как думаешь, нужно ли идти графу, куда его зовут? — спросил Коклико у Кадура.

— Сказано — господин, — отвечал Кадур.

— Черт бы тебя побрал с твоими изречениями! — проворчал Коклико.

А между тем Югэ уже подал знак маленькому слуге идти вперед и пошел за ним с полнейшей беззаботностью.

— Я думаю, его не следует терять из виду, — объявил Коклико, — пойдем, Кадур.

В это время года ночь наступала рано. Париж тогда освещался кое-где фонарями, от которых если и было немного светлей там, где они горели, но зато дальше темнота становилась ещё гуще. Все лавки были заперты. Небо было серое т мрачное, густая тень падала от крыш на улицы, по которым у самых стен спешили домой редкие прохожие.

Югэ и посланный за ним человек шли очень быстро. Коклико и Кадур, закутанные в плащи, едва за ним успевали. Но на Югэ было светлое платье, и они не теряли его из виду. Темнота становилась все черней и черней.

— Славная ночка для засады! — проворчал Кадур, пробую, свободно ли ходит шпага в ножнах.

Девять часов пробило в ту самую минуту, когда Югэ и маленький слуга поворачивали на улицу Арен, которая открывалась перед ними, как черная трещина между двумя рядами старых серых домов.

— Подождите здесь, — сказал провожатый, — а я постучу легонько в дверь маленького домика, где нас ждут, и посмотрю, что там делается. При первом ударе, который вы услышите, не теряйте ни минуты…

Он побежал по середине улицы и почти тотчас пропал в густой тени. Скоро шаги его замолкли и через несколько минут, среди глубокой тишины, Югэ услышал глухой удар, как будто от молотка в дверь. Он бросился вперед, но в ту минуту, когда он поравнялся с черной папертью соседней церкви, группа сидевших там в засаде людей выскочила и бросилась на него.

— Именем короля, я вас арестую! — крикнул кто-то и уже положил было руку ему на плечо.

Но Югэ был не из тех, что легко даются в руки. С ловкостью кошки он рванулся в сторону и сильным ударом заставил противника выпустить его из рук.

— Бери его! Вы там, что зеваете! — крикнул тот.

Все разом кинулись на Югэ, как стая собак.

Отскочив в сторону, Югэ прислонился к стене и подставил нападающим острие шпаги, держа её в руке, обернутой плащом. Четыре или пять ударов нападающих пропали даром в этом развевающемся щите. Один из тех, кто особенно сильно напирал на него, наткнулся горлом на острие шпаги и упал. Прочие отступили, окружив Югэ с трех сторон.

— Бездельник! Ты вздумал защищаться! — крикнул тот, кто, видимо, командовал захватом. — Живой или мертвый, ты будешь схвачен!

Он выхватил пистолет и выстрелил. Пуля пробила плащ Югэ и попала в стену.

— Хорош стрелок! — сказал Югэ и шпагой рассек лицо, попавшееся ему под руку.

Тут вся толпа яростно кинулась на него с поднятыми шпагами, ободряя себя криками и воплями. Послышался стук затворяемых дверей; две-три свечи, блеснув в слуховых окнах, тут же погасли. В темноте слышался только звон железа и глухой топот ног.

Но неожиданная помощь подоспела к Югэ сразу с двух сторон. Сверху, от улицы св. Иакова, прискакал верховой и ринулся прямо в толпу, а снизу, от улицы Гренель, прибежали два человека и бросились очертя голову в самую середину свалки. Этого двойного нападения наемники не выдержали. Под ударами спереди и сзади, справа и слева, они дрогнули и разбежались, оставив на земле трех или четырех раненых.

— Я только этого и ждал, — сказал Коклико и не удержался, бросился на шею Югэ, который ощупывал себя.

— Нет, ничего особенного, только царапины, — сказал он.

— Черт возьми! Да это мой друг, Югэ де Монтестрюк! — вскричал верховой, нагнувшись к шее коня, чтобы получше разглядеть того, кого он спас от беды.

Югэ вскрикнул от удивления:

— Я не ошибаюсь? Маркиз де Сент-Эллис!

— Он самый, и я должен был узнать тебя по этой отчаянной защите, сказал маркиз, спрыгнув с лошади и подходя к Югэ. — Но что это за свалка? По какому случаю?

— Ведь и я этого не знаю, а очень хотелось бы узнать! Но ты сам, поспевший так кстати, как ты очутился в Париже? Я полагал, что сидишь в своем прекрасном замке Сен-Сави!

— Это целая история, и я рад рассказать тебе её. Только в эту минуту, мне кажется, лучше заняться тем, что здесь происходит. Может быть, мы добудем кое-какие полезные сведения вот от тех мошенников, которых я вижу там.

Двое из лежавших на грязной мостовой не подавали уже признаков жизни, третий, раненый в горло, был лучше и хрипел под стеной. Четвертый только стонал и мог ещё кое-как ползти. Кадур нагнулся к нему и, приставив кинжал к сердцу, сказал:

— Говори, а не то сейчас доканаю!

— Убьем, если будешь молчать, — прибавил маркиз де Сент-Эллис, — а если скажешь, получишь вот этот кошелек.

Он бросил кошелек на тело несчастного, который, как ни был слаб, а схватил подачку.

— По твоему проворству я вижу, что ты меня понял, — продолжал маркиз. — Мне кажется, что ты малый толковый, но попал в скверное общество. Припоминай же все и рассказывай.

Раненого подняли и прислонили к стене. Усевшись кое-как, он положил сперва кошелек в карман, потом вздохнул и сказал:

— Насколько я мог понять, нашему сержанту было приказано непременно схватить какого-то графа де Монтестрюка. Я только и гожусь, что на подобные дела. Когда нам раздали наградные деньги, то объявили, что мы получим ещё столько же в случае удачи, и чтоб мы его не щадили в случае сопротивления. Говорили, будто это за какую-то дуэль… Больше я ничего не знаю… Но я вам благодарен и хочу сказать, что лучше вам отсюда убраться поскорее. Сержант наш очень упрям, и ему обещана большая награда. Значит, он скоро вернется с подкреплением. Бегите же!

Кадур, как только начался допрос, стал на часах в конце улицы с той стороны, куда убежала толпа; вдруг он вернулся бегом.

— Там люди, — сказал он, — бегут прямо сюда.

— Это они и есть, — сказал раненый. — Поверьте мне, спасайтесь поскорей!

В конце улицы слышались уже громкие шаги. Показался отряд и впереди него человек с фонарем в руке. Против дозора нечего было рыцарствовать. Маркиз де Сент-Эллис сел на коня, и прочие пустились бежать в ту самую минуту, когда дозор подходил к углу соседней улицы.

На самом перекрестке раздались два выстрела и две пули просвистели мимо бежавших, одна задела мостовую, другая — стену.

— А! Вот и ружье! — сказал Югэ.

— Партия, выходит, неровна. Спасайся, кто может, и побежим порознь, чтобы они не всей толпой за нами, — сказал Коклико.

Маркиз де Сент-Эллис ещё раздумывал.

— Баз комплиментов, — шепнул ему Югэ, — на свободе ты мне будешь полезней, чем когда попадешься со мной вместе.

Они наскоро обменялись адресами, маркиз дал шпоры коню, Югэ спустился к улице св. Иакова, Коклико за ним, а Кадур нырнул в переулок.

Югэ направился прямо к Сене. Добежав до улицы Корзинщиков, он и Коклико остановились, чтобы немного вздохнуть и прислушаться. Колеблющийся свет факела почти в ту же минуту окрасил красным цветом угол улицы, показавшийся человек приложился и выстрелил. Пуля оставила белую полосу на стене всего в каких-нибудь двух вершках от головы Коклико.

— В путь! — крикнул он.

Привлеченные, вероятно, выстрелом, два человека, бежавшие им навстречу, вздумали было загородить им дорогу на углу улицы Планш-Мибрэ. Наткнувшийся на Югэ получил прямо в лицо удар эфесом шпаги и полумертвый свалился в грязь, попавший на Коклико встретил противника, которому пошел впрок недавний урок Кадура: схваченный вдруг за горло и наполовину задушенный, он растянулся в уличной канаве.

Коклико перескочил через его тело и догнал Югэ.

Возле Телячьей площади их догнал ещё один залп, и беглецы пустились дальше не переводя дух. Тут они попали в узкую улицу, вдоль которой тянулась высокая стена, а выше её виднелись верхушки деревьев. Они прислушались: никакого шума сзади, а только смутные отголоски вдали.

— Эта минутка отдыха очень приятна, — сказал отдуваясь Коклико, — но дело ясное, что нам недолго позволят им воспользоваться. Кроме того, положение осложняется. Дело тоже ясное, что несколько этих разбойников наверное бродит теперь вокруг нашей квартиры, карауля, когда мы вернемся. А если, с другой стороны, они вздумают засесть на набережной, то мы попадем как раз между рекой и их ружьями, между водой и огнем.

— Из этого я делаю заключение, что лучше всего их ждать здесь и умереть, убив из них столько, сколько будет можно.

— Умереть то всегда ещё успеем, а истребление хоть целой дюжины этих мошенников едва ли может утешить нас в потере жизни. Вот почему, если позволите, я не согласен с вашим мнением.

— А что же ты думаешь делать?

— Я то? Я бы никого не стал дожидаться, а постарался бы перебраться на ту сторону этой стены, чтобы сберечь мужа для герцогини д`Авранш.

— А ты думаешь, что она очень этому будет рада? — отвечал Югэ, вздохнув при этом имени.

— Герцогиня — особа со вкусом, она очень бы рассердилась на вас, если бы вы дали себя убить, и даже никогда бы этого вам не простила. А если напротив, из любви к ней, вы будете заботиться о своем здоровье, она ничего не пожалеет, чтобы вас наградить за это. Полезайте-ка на меня, как полезли бы по дереву, сотни раз мы с вами проделывали эту самую штуку в Тестере, добираясь до птичьих гнезд или до яблок, а теперь поставьте ноги мне на плечи, помогайте себе руками и одним скачком попадете как раз на самый гребень стены.

— А ты как же? — спросил Югэ, проделав в точности все, что советовал Коклико.

— О! Я-то? Не бойтесь! У меня есть свои соображения. Еще не в эту ночь меня поймают! Добрались?

— Добрался, — отвечал Югэ, сидя верхом на стене.

— Ну, граф! Теперь прыгайте вниз.

— А ты? Беги хоть скорей!

 

19. Что бывает за стеной

В ту минуту, как Коклико пустился бежать дальше, держась поближе к стене, Югэ заметил вдали свет факелов гнавшегося за ними отряда полиции. Шум голосов уже доходил к нему. Он отпустил руки и упал без шума на мелкий песок аллеи. Прежде всего он осмотрелся кругом. Всюду — мертвая тишина, только ветер шумел голыми ветками. Подумав с минуту, он вступил в пустынную аллею, перешел через лужайку, в середине которой тихо журчал прозрачный фонтан, и вдали в смутной тени з террасой, на которой стояли на на мраморных подножьях белые призраки нескольких статуй, увидел величественную массу отеля, широкий фасад которого и крыльцо с двойным всходом слабо выделялись из мрака.

— Черт возьми! — сказал он себе, — я как-будто узнаю этот отель.

Он вошел в скрытую аллею, которая вела прямо к террасе. Не прошел он ещё половины этой аллеи, как увидел, что навстречу ему идет женщина в светлом платье, раздвигая ветки и ступая неслышными шагами, как ящерица в траве.

— Это вы, Паскалино, спросила она слегка дрожащим голосом.

— Не знаю, я ли Паскалино, но знаю хорошо, что вы мне нужны, чтобы выбраться отсюда, — отвечал Монтестрюк.

Незнакомка слабо вскрикнула и пустилась бежать. В три прыжка Югэ догнал её и принял в свои объятия полубесчувственную от страха.

— Ах! Я умираю! — прошептала она.

— Нет еще! — сказал он, целуя её в шею.

Незнакомка очнулась и, смягчаясь, продолжала:

— А я приняла было вас за вора, как легко можно иногда ошибиться!

Она поглядела на него сбоку, желая рассмотреть в темноте лицо и усы, коснувшиеся её шеи. Не совсем ещё придя в себя, она опиралась на его руку.

— Где я? — спросил Югэ.

— У принцессы Мамьяни.

— У принцессы Мамьяни! Ты просто очаровательна, а если хочешь доказательств, то вот они.

И он опять поцеловал её, но в этот раз уже в обе щеки.

Субретка скорчила скромную мину и прошептала, улыбаясь:

— Однако не следовало бы, может быть, доказывать мне это так близко.

— А если ты хочешь, чтобы я перестал, прекрасная Хлоя, проводи меня поскорее к принцессе.

— Так вы знаете, как меня зовут? Ну теперь я понимаю, отчего сейчас…

— Хочешь, чтобы я опять начал?

— Нет, пожалуйста! Скажите мне только, кто вы такой?

Югэ взял её за руку и вывел из под зеленого свода аллеи.

— Посмотри-ка на меня!

— Граф де Монтестрюк! — воскликнула она.

— Он самый. Что же, теперь ты проводишь?

Субретка ответила легким поклоном и пошла прямо к террасе.

— Вот приключение! — говорила она. — Признайтесь, однако, граф, ведь я хорошо сделала, что пошла сегодня вечером гулять по саду?

— Я очень благодарен за это Паскалино.

Хлоя покраснела и, ускорив шаги, отперла маленькую дверь бывшим у неё в кармане ключом.

Пока все это происходило в саду принцессы Мамьяни, Коклико полетел было сначала птицей, спасаясь от дозора, но лишь только он обогнул стену, за которой исчез Югэ, и оглянулся кругом, чтобы решить, куда бежать дальше, как вскрикнул от удивления, узнав отель принцессы.

— Черт возьми! Как случай то славно распорядился! Значит, мы здесь на своей почве, ну тут и останемся!

В эту минуту он увидел тряпичника с плетушкой за спиной и с фонарем в руке, только что вышедшего на эту улицу. Он кинулся прямо к нему.

— Сколько ты хочешь, приятель за все твое добро?

— За все?

— За все.

— Да вы, видно, лакомка! — отвечал тряпичник, поставив плетушку на столбик. Три экю и шесть ливров. Может быть, слишком дорого?

— Согласен на три экю! Поскорей только давай сюда казакин и крючок!

Тряпичник, находя сделку выгодной, не стал терять времени и в одно мгновение снял свое заплатанное платье, а Коклико надел его поверх своей одежды. В каких-нибудь три минуты переодевание было закончено. Тряпичник ушел, позвякивая в руке своими тремя экю, а Коклико улегся у столбика, положив плетушку рядом. Как раз было пора: два солдата из дозора выбегали из-за угла.

— Эй! Ты с фонарем! Ты ничего не видал? — спросил один из них, толкнув Коклико ногой.

— Чего не видал? — спросил тоже Коклико, протирая глаза, будто его только что разбудили.

— Двух бегущих мошенников!

— А! Этих то? Да, видел! Незнаю, точно ли они мошенники, но у ребят ноги то куда как прытки: они бежали, что твои зайцы, один даже чуть не упал на меня, споткнувшись.

— А куда же они побежали?

— А вот туда! — отвечал Коклико, указывая именно в противоположную сторону. Э! Да они, должно быть, теперь далеко ушли… На набережной, чего доброго!

— Ну, так значит попались: там есть наши.

— Я так и думал, — сказал себе Коклико.

Оба солдата побежали к реке, а новый тряпичник закрыл глаза:

— Ну! Теперь не мешает и заснуть.

Мы оставили Югэ у маленькой двери, ключ от которой, был в кармане предусмотрительной Хлои. Она ввела Монтестрюка в длинную галерею, в конце которой в дверную щель виднелся свет.

— Подождите здесь, — сказала она, — я сейчас вернусь, не знаю, нет ли кого у принцессы. Стойте смирно.

Хлоя исчезла в потайную дверь, скрытую в деревянной обделке стены. Югэ осмотрелся кругом. В темноте он мог различит портьеры, портреты на стенах, зеркала в позолоченных рамах — все признаки богатства и роскоши: судьба привела его, значит, к даме с зелеными глазами. Но вздыхая от глубины души, он не мог не подумать, какой странный случай его привел опять к принцессе. Точно сама судьба толкала её к нему, и каждый раз в самую критическую минуту его жизни.

Вдруг в той стороне, где виднелась полоска света, растворились настеж двери и принцесса появилась в ярком свете соседней комнаты, быстро идя с протянутыми руками. Он пошел к ней навстречу.

— Вы! Вы! У меня, в такой поздний час? Какими судьбами? — спросила она, уводя его за собой.

Он очутился в огромной комнате, освещенной полсотней свечей и с широкими, стеклянными дверьми прямо на террасу. По мебели разбросаны были плащи, тюники, платья, кружева. Принцесса все ещё держала Югэ за руку и смотрела на него с беспокойством и восхищением.

— Надеюсь, что не несчастье какое-нибудь? — продолжала она. Вы были в саду… зачем? Сейчас мне послышались выстрелы. Ведь не в вас стреляли, не правда ли?

— Напротив.

И, раскрыв плащ, Югэ показал ей, что он весь пробит пулями.

— Ах, Боже мой! — сказала она, сложив руки.

— Не пугайтесь: в меня только целили, но не попали. Вы говорили о несчастьи? Не совсем так, но меня преследуют… и сильно преследуют, а в конце может быть и арест!

— Что вы! Под каким предлогом? Что вы такое сделали, в чем обвиняют вас?

Хлоя вошла перепуганная.

— Ах, я не знаю, право, что это такое. Там офицер из дозора и с ним четверо солдат, они выломали двери: офицер требует, чтобы его допустили осмотреть отель, уверяет, что сюда спрятался какой то обвиняемый, которого приказано схватить. Я едва успела убежать. Он идет вслед за мной.

В соседней комнате действительно послышались шаги.

— Скорее туда, — сказала принцесса, толкая его в следующую комнату: там моя спальня. Спрячьтесь в алькове. Клянусь, они не пойдут туда искать вас. А ты, Хлоя, скорее к туалету!

Югэ исчез. Принцесса стала перед Хлоей, которая схватила первое платье, готовясь подать ей.

Постучались в дверь.

— Войдите, — сказала принцесса.

Появился офицер со шпагой наголо.

— Это что значит? — спросила она высокомерно.

Увидев её, офицер снял шляпу.

— Извините, что я вхожу к вам ночью, но у меня есть приказ об аресте и я должен его исполнить.

— Очень хорошо! — возразила принцесса, — но какое может быть, хотела бы я узнать, между вашим приказом и моим отелем? Уж не меня ли вы явились арестовать?

— О, нет! Но одного господина, за которым мы гнались и который, по всей вероятности, скрылся именно сюда, под вашу крышу.

— А! А какое преступление совершил этот господин?

— Граф де Монтестрюк дрался на дуэли, что против законов и высочайших указов. И мало того, что он ранил, быть может, смертельно одного капитана, проливавшего кровь на службе его величества, но ещё ранил двух или трех солдат, посланных схватить его, и, следовательно, оказал неуважение правосудию. Убийство и бунт — вот его преступления. Тут дело идет о его жизни, так как его величество прежде всего повиновения его воле.

— А почему вы думаете, что граф де Монтестрюк спрятался в этом доме?

— На стене вашего сада нашлись свежие следы: наверху есть царапины от шпор. Я приказал внимательно осмотреть сад.

— Без моего разрешения?

— Дело было спешное: он мог ускользнуть от нас, а мне он непременно нужен и я добьюсь своего!

— Какое усердие! Можно подумать, право, что тут замешано немножко и ненависти.

— Да, я и в самом деле ненавижу графа де Монтестрюка.

— Его? А за что? Что он вам сделал?

— Мне то — ровно ничего, и я его даже не знаю.

— Ну?

— Но раненный им на дуэли капитан, может быть, не вынесет раны, а он отец мне. Не по крови, но я привязан к нему, как сын, узами вечной благодарности. Я обязан ему спасением жизни.

Принцесса Мамьяни вздрогнула: она имела дело не с простым солдатом, которого можно прогнать или подкупить, но с беспощадным врагом. Если отыщут Югэ, он пропал. Перед ней стоял высокий бледный молодой человек с выражением печали и решимости на лице. Виднелись следы долгой, мужественно вынесенной борьбы и какая то роковая печать страдания от самой колыбели.

Офицер помолчал с минуту, как бы подавленный жгучими воспоминаниями, принцесса смотрела на него внимательно.

— У меня было поручение в провинции, — продолжал он, — когда состоялась у них эта роковая дуэль. Как только я вернулся и узнал об исходе её, и всего какой-нибудь час назад мне донес нарочный о том, что произошло между графом де Монтестрюком и дозором. Я взял в руки все дело.

Только он кончил, появился солдат и, стукнув по ковру прикладом ружья, сказал:

— Поручик, я обошел весь сад и никого не нашел. Но наверное по нему прошел кто-нибудь всего несколько минут тому назад: на песке аллеи видны свежие следы сапог. Я проследил до первых ступенек террасы, а там следы пропали на плитах, но наверное кто то вошел в отель с террасы.

Поручик пристально посмотрел на принцессу и сказал:

— Вы слышите?

Положение становилось критическим. Принцесса ясно слышала тяжелое биение своего сердца и боялась, что офицер его тоже услышит. Взоры её блуждали по комнате и невольно скользили по двери, за которой скрылся Монтестрюк. Молчать дальше было опасно: волнение принцессы могло быть замечено офицером и тогда опасность очевидно усиливалась.

Хлоя подошла робко и, опустив глаза в замешательстве, сказала:

— Не угодно ли вам будет спросить у солдата не заметил ли он рядом со следами, которые довели его до террасы, других следов поменьше и в том же направлении, как будто двое шли рядом по саду?

— Правда, — отвечал солдат. — Два следа, один побольше, а другой поменьше, в самом деле идут рядом.

— Ну как ни совестно мне признаться, но я должна сказать, что это я оставила следы.

Принцесса вздохнула. Она охотно поблагодарила бы Хлою за вмешательство, но должна была притвориться удивленной.

— Вы? Что это значит?

— Я все расскажу, — продолжала субретка, не поднимая глаз и теребя пальцами конец ленты. Я сошла в сад, чтобы повидать кое-кого — я готова его и назвать, если прикажете, — и с ним вернулась в отель через маленькую дверь в галерее, открыв её вот этим ключом. Я едва смею просить о прощении, принцесса.

Все это было сказано с таким смущением и так натурально, что невозможно было не поверить: обмануться, впрочем, тем легче, что в нашем деле в признаниях служанки была наполовину правда.

— Я прощаю, — сказала принцесса, — именно за полную откровенность вашей неожиданной исповеди. Надеюсь, теперь господин офицер сам поймет, что его подозрение было совершенно неосновательно: искали следы беглеца, а нашли следы влюбленного. Сознайтесь, что в эти дела правосудию нечего мешаться!

Принцесса улыбнулась и начала шутить. Она ясно показала офицеру, что ему пора уйти. Тот ещё раздумывал, но вдруг, спохватясь, сказал:

— Я не могу не поверить искренности этого рассказа, но, к несчастью, на мне лежит суровый долг и я обязан его выполнить. Сад осмотрен, но сам отель ещё нет. Надо и его осмотреть.

— Пожалуй, — отвечала принцесса хладнокровно и решительно пошла к дверям, за которыми скрылся несколько минут назад граф де Монтестрюк, смело отворила их и продолжала, взглянув прямо в глаза офицеру:

— Здесь моя собственная комната. Можете войти, но когда я вернусь на родину во Флоренцию, я расскажу моим соотечественникам, как уважают в Париже права гостеприимства, которого ищут во Франции знатные дамы, и какую предупредительную вежливость здесь им оказывают.

Офицер призадумался.

— Что же вы не входите? — продолжала она. Вы сейчас застали меня за туалетом, который я готовлю для балета в Лувре. Немного позднее вы б ы меня застали в спальне, где все приготовлено для меня на ночь.

Слабый свет лампы в алебастровом шаре позволил поручику видеть через отворенную дверь поднятые занавески алькова, белую постель и разложенный на мебели ночной туалет. Он отступил на шаг назад.

— Итак, принцесса, вы никого не видели?

— Никого.

— Вы поклянетесь?

Принцессе показалось, что занавеска алькова колыхнулась, как будто невидимая рука готовилась приподнять её.

— Клянусь! — сказала она решительно.

— Я ухожу, — сказал офицер, кланяясь.

Теперь принцесса сама подошла к нему.

— Как вас зовут? Я хочу знать, по крайней мере, кого должна благодарить за такой деликатный поступок.

— Мое имя совершенно не известно, оно вам ничего не скажет: меня зовут Лоредан.

Он низко поклонился принцессе, подал знак своим людям идти за ним и вышел медленно, как бы оставляя неохотно дом, где он надеялся захватить убийцу своего отца.

Принцесса и Хлоя обе разом бросились к дверям, через которые вышел поручик. Наклонив голову вперед, они прислушивались к шуму удалявшихся шагов, сперва в передней, потом на лестнице. Не сводя глаз друг с друга, безмолвно, они считали, сколько ему ещё остается пройти, чтобы совсем уйти из дома. Шум все больше и больше слабел. Убедившись, что всякая опасность миновала, они облегченно вздохнули.

— Ах! — сказала Хлоя, — я до сих пор ещё дрожу. Я думала, что упаду, когда тот проклятый человек объявил, что станет осматривать весь дом!

— Знаешь, что без тебя он пропал бы! Ах! Я тебя никогда уж не отпущу, и выходи замуж, за кого хочешь!

Как только она отворила дверь из больших сеней послышался смешанный шум голосов.

— Что там еще? — спросила принцесса, пока Хлоя целовала ей руки. Кажется, опасности больше нет, а мне очень страшно! Пойди, посмотри, не задержало ли что-нибудь этого офицера. Если бы они взяли графа де Монтестрюка, я бы не пережила этого, понимаешь ли?

Хлоя быстро ушла. Оставшись одна, принцесса побежала в комнату, где был спрятан Югэ. Он только что раздвинул занавески, за которыми скрывался, она кинулась к нему.

— Ах! Спасен! Спасен! — вскрикнула она.

Слезы текли ручьями по её лицу.

— Признайтесь, вы хотели выйти, когда я поклялась, что никого не видела?

— Посмотрите сами, я уже вынул было шпагу! Они бы не взяли меня живым! Но подвергать вас необходимости лгать, вас и за меня!.. О! Эта мысль приводит меня в отчаяние!

— А мне что за дело? И как мало вы меня знаете! Я бы поклялась сто, тысячу раз, во всем, чего бы не потребовали, на евангелии, на распятии… не бледнея! Разве я не могла отступить перед чем бы то ни было, чтобы только вырвать вас у смерти?

В порыве страсти принцесса не помнила сама себя, глаза её сверкали, восторг сиял в её улыбке.

— Эта странная речь вас удивляет, — продолжала она, — и вы спрашиваете себя, быть может, отчего во мне столько усердия и столько огня?

— Да, отчего? — спросил он, не сводя с неё глаз.

Она схватила его за руку и увлекла в большую комнату перед спальней. При ярком огне свечей, освещавших её прекрасное лицо, бледная, взволнованная, подавленная страстью, но не опуская глаз, она сказала ему дрожащим голосом:

— Помните ли вы, как раз вечером, в замке в окрестностях Блуа, почти в ту самую минуту, когда ваша очарованная молодость готова была заговорить языком страсти с другой женщиной, вы вдруг почувствовали в темной галерее горячее дыхание уст, встретившихся с вашими?

— Как! Этот поцелуй?

— Я дала вам его… и ваши руки хотели схватить меня, но я убежала.

— Вы! Вы! Это были вы?

— Да, я! Ах! Я почувствовала, что этот связывает меня с вами навеки…какая я была тогда, такая же и теперь.

Ослепленный, очарованный, Югэ смотрел на это милое лицо, сиявшее огнем страсти. Зеленые глаза Леоноры сверкали. Он открыл рот, чтобы говорить, она положила ему руку на губы и продолжала:

— Ах! Не портите мне эту чудную минуту благодарностью! Я действую из одного эгоизма. Что сделали вы, чтобы внушить мне такую любовь? Ничего. Я полюбила вас с первой минуты, как увидела, сама не зная этого, не подозревая. Я думала, что это просто симпатия к вашей молодости и храбрости, потом любовь сказалась вдруг, внезапно. Я вся принадлежу вам. Я жила мыслями о вас, а между тем знаю, что вы мечтаете не обо мне!

Печаль разлилась по её лицу, огонь потух в глазах, и бессильная рука выпустила руку Югэ.

— Ах! Я безумная! — проговорила она.

Две слезы выкатились из её глаз; она уходила, он удержал её.

— За такую преданность можно отплатить только жертвой целой жизни! вскричал он. — Но чем она выше, беззаветнее, тем больше честь моя требует, чтоб я не употреблял эту преданность во зло. Нет! Я не могу принять от вас приют, не подвергая вас, быть может, таким же точно опасностям, какие грозят мне самому…

— Да, понимаю, — отвечала она с грустью. — Вам тяжело быть мне чем-нибудь обязанным! Вы не можете, вы не хотите быть мне благодарным, чтоб не похитить эту благодарность у другой! Вы хотите уйти от меня, уйти из этого дома, где мы с вами снова встретились. Убедитесь однако прежде, возможно ли это?

Она снова взяла его за руку и через целый ряд темных комнат привела привела в кабинет с одним окном, выходившим на главный фасад отеля. Она подняла занавеску и Югэ взглянул. У столбика спал тряпичник, а в нескольких шагах от проезда ходили взад и вперед два солдата из дозора.

— В этой стороне невозможно, не правда ли? — спросила принцесса. Посмотрим теперь в сад.

Они вошли в ту галерею, где уже был Югэ в первый раз, и по маленькой внутренней лестнице поднялись в башенку на углу отеля, откуда через слуховое окно видна была вся улица, вдоль которой тянулась стена сада. Двое часовых ходили с ружьем на плече.

— Поручик Лоредан отказался от осмотра отеля, — прибавила принцесса Мамьяни, — но не от надзора за ним. Попробуйте перепрыгнуть через эту стену! Разве вы хотите, чтобы та пуля, которая попадет в вас, поразила и меня в самое сердце?

— Что же делать? — вскричал он.

— Идти за мной! Слушаться меня! — отвечала она.

Она склонилась к нему, прижавшись к его груди, как будто уже чувствовала рану, о которой она говорила, и увлекла Югэ в ту комнату, где он сейчас скрывался. Биение её сердца, быстрые и тяжелые, отдались в нем, страсть овладела им и, наклонившись к пылающему лицу принцессы, он произнес:

— Я остаюсь!

 

20. Старое знакомство

Невозможно было однако, чтобы при всем упоении страстью Монтестрюк и принцесса не одумались с появлением дневного света.

Югэ не мог надеяться, чтобы его присутствие у принцессы долго оставалось в тайне. Леонора ручалась, правда, за молчание Хлои. Но оставаться дольше значило компрометировать Леонору, не спасая самого себя. Ничего не предпринимать, скрываясь — значит признать себя виновным. Но его больше заботило положение самой принцессы, так великодушно предложившей ему убежище в отеле.

Леонора видела отражение всех этих мыслей на его лице.

— Вы опять думаете меня покинуть, не правда ли? — сказала она.

— Да, правда. Прежде всего, вас самих я не имею права вмешивать в такое дело, в котором я смутно чувствую что-то недоброе. Я слишком вам обязан со вчерашнего дня, и мне просто невыносима мысль, что у вас могут быть неприятности из-за меня. Потом два мои служителя, всегда готовые рисковать жизнью ради моей защиты. Я потерял их совсем из виду, где они теперь? Один из них — особенно, я знаю его с детства, он почти друг мне.

— Знаю. Но выйти и быть схваченным через десять шагов — разве этим можно принести им какую-нибудь пользу? Я смотрела на рассвете: те же люди, караулят в тех же самых местах.

— Я так и думал. Но опять, и ещё раз, дело идет о вас!

— А чего же мне бояться, если вам не грозит здесь никакая опасность?

Принцессу прервал легкий шум: Хлоя постучалась в дверь и вошла.

— Там внизу, — сказала она, — какой то человек в лохмотьях так настоятельно требует, чтобы его допустили к принцессе, что швейцар позвал меня. Я видела этого человека: он клянется, что вы будете рады его видеть. Я смотрела пристально ему в глаза.

— Я такой болван, — сказал он мне, — что не умею хорошо объяснить, но мне сдается, что ваша госпожа поймет меня.

— Как он сказал? Черт возьми! Да это Коклико! — вскричал Югэ. Позвольте ему войти сюда.

Принцесса сделала знак и почти тотчас же вошел тот самый тряпичник, которого она видела спящим на улице у столбика. Он бросил свой крючок и подбежал прямо к Югэ.

— А! Жив и здоров! Ну, я доволен! — вскричал он.

Он оглянулся кругом и продолжал, улыбаясь:

— Клетка-то славная и красивая, но век в ней сидеть нельзя и пора подумать, как бы из неё выйти.

— Слышите? — сказал Югэ, обращаясь к принцессе.

— Но, — вскричала она, — но ведь там люди, которые вас караулят! И если бы вы даже дали им смелый отпор, прибегут другие и схватят вас!

— Поэтому то и нечего тут прибегать к смелости, — сказал Коклико своим спокойным, как всегда голосом, — теперь её нам вовсе не нужно, довольно с нас будет и хитрости.

Хлоя, слушавшая до сих пор, хотела было уйти.

— Нет! Нет! — сказал Коклико, удерживая её руку, — вы, кажется мне особа разумная, следовательно будете не лишней на предстоящем совещании.

Хлоя спрятала руки в карманы, скорчила самую скромную рожицу и стала за принцессой, поглядывая искоса на Югэ.

— Сам дьявол сидит в мошенниках, которые вас преследуют, — продолжал Коклико. — Тут кроется какое-то гнусное злодейство. Перед тряпичником с плетушкой не очень то они стесняются. Кусая корку хлеба с куском сыра, я разговорился с одним из тех, кого мы так славно поколотили там, на улице Арси. Он рассказал мне, что их начальник, какой-то Лоредан, слывет сыном…

— Капитана д'Арпальера, — прервала принцесса.

— А! Вы это знаете! Это вещь такая важная, что нам нельзя ждать ни малейшей пощады с этой стороны. Кажется, этого этого Лоредана подняли с мостовой в каком то городе, отданном на разграбление после того, как его взяли приступом. Брикетайль, в первый и в последний раз в жизни, без сомнения, сделал доброе дело: он взял бедного мальчугана, кричавшего на пороге горящего дома, положил его себе на седло и увез. Ребенок каким то чудом остался жив, научился военному делу и стал, не знаю как, поручиком при дворе, где его считают малым надежным.

— Да, надежным, и даже чем-то получше, — сказал Югэ.

— Вас не удивит, конечно, если я прибавлю, что для разбойника, которому он обязан дневным светом и своей шпагой, он готов не любые муки. Я все это выпытал, потому что всегда полезно знать, с кем имеешь дело, особенно между врагами.

— А каким же будет заключение? — спросил Югэ.

— Заключение, граф: нам нельзя рассчитывать ни на подкуп, ни на открытую силу. Лоредан отлично принял свои меры: отель окружен со всех сторон.

— Я была уверена! — сказала принцесса.

— Особенно сокрушаться тут нечего. Сколько рыбы проходит через сети! И я надеюсь доказать это.

— Каким образом? — спросила она с живостью. — Если удастся, г. Коклико, то я знаю кое-кого, кто вам будет за это очень благодарен.

Э! Хоть я и болван, а все-таки иногда могу кое-что придумать! И именно тут вот эта самая барышня нам и поможет.

Хлоя поклонилась и подошла поближе.

— Есть тут ещё кто-нибудь, кроме барышни, на кого можно бы положиться? — спросил Коклико.

Принцесса и Хлоя переглянулись.

— Есть Паскалино, — сказала Хлоя, немного покраснев, я его знаю и могу поручиться, что он сделает все, что хотите из любви к принцессе, если я попрошу.

— Попросите, барышня, и пусть он не слишком удивляется, если увидит незнакомого товарища, который понесет с ним принцессу в портшезе.

— А мне, значит, нужно выехать? — спросила принцесса.

— Да, принцесса, среди дня, около полудня, потрудитесь совершить прогулку в портшезе, вдвоем с Паскалино вас будет иметь честь понести граф де Монтестрюк, мой господин.

Э! — сказал Югэ, — а ты сам?

— Раз все видели, что сюда вошел тряпичник, надо, чтобы он и вышел на глазах у всех. Принцесса позволит положить ваше платье к ней в портшез под юбки, а барышня, ручающаяся нам за преданность доброго Паскалино, сумеет добыть нам ещё и ливрею для графа.

— По милости принцессы, у Паскалино две ливреи, очень чистых, и он охотно отдаст ту, которая получше, в распоряжение графа де Монтестрюка, если я его попрошу. Они одного роста, я вчера чуть не ошиблась.

— Значит, платье у нас есть, так как барышня сейчас же пойдет попросить его у хозяина, который, наверное не откажет, в чем ручаются её хорошенькие глазки, и она принесет нам его тотчас же. Переодеться можно в одну минуту где-нибудь в темном кабинете, и если только я не вернусь сюда, то при первом ударе полудня можно и в путь!

— И мы пойдем?.. — спросил Югэ.

— В такое место, где принцесса может остановить нас без всякой опасности: например в баню или куда-нибудь, где на хозяина можно вполне положиться.

— На Прачечной улице есть лавка духов Бартолино: он земляк принцессы и многим ей обязан, сказала Хлоя. Я уверена, что он вам отопрет комнату за лавкой.

— Хлоя права, — сказала принцесса, без неё я бы об этом не вспомнила. Я только и думаю, что об окружающих вас опасностях и совсем память потеряла!

— А я, — продолжал Коклико, — я пойду разведчиком вперед. Кадур, совершенно, как поднятый собаками заяц: всегда возвращается в свою нору. Поэтому я пойду бродить на улицу Дофин, где он, наверное, уже нас поджидает. Вы понимаете, что если бы его захватили или убили, то я бы узнал от бездельников, с которыми разговаривал. Как только соберу сведения, тотчас же побегу в лавку Бартолино, который имеет честь поставлять духи принцессе, и мы составим новый план компании. А пока барышня пусть походит здесь по соседству, будто с поручением от принцессы, а потом придет сказать нам, не случилось ли чего подозрительного. Если бы я опять вошел в отель, раз отсюда вышедши, я мог бы возбудить подозрения, а их то именно и не нужно в настоящую минуту.

Все та и сделалось, как устроил Коклико. Хлоя скоро вернулась с прогулки, не заметив ничего особенного. Паскалино, которому она шепнула словечко мимоходом, поспешил отдать ей самую новую из своих ливрей, и в одну минуту Югэ переоделся носильщиком портшеза, с ремнем на плечах. В назначенный час, принцесса вышла с большой церемонией из растворенных настеж дверей отеля, а швейцар ей отдал честь алебардой. Коклико со своим крючком пошел сбоку, и процессия двинулась по улицам медленно, как следует людям, которым спешить некуда и, которые идут прилично, сохраняя достоинство по своим делам.

Отойдя от отеля и уверившись, что все идет хорошо, тряпичник заметно прибавил шагу и направился на улицу Дофин, где надеялся встретить Кадура.

Когда он огибал угол Львиной улицы, он увидел мальчика, который первый рассказал им о бродящих у их дома подозрительных личностях. Забавляясь волчком, Угренок поглядывал во все стороны. Заметив это, Коклико призадумался.

— Э! Наш маленький приятель, — сказал он, — не станет просто так играть волчком, надо его порасспросить.

Он подошел к нему в ту минуту, когда мальчик вытягивал шею, чтобы заглянуть за угол улицы вдаль.

— Ах! Как хорошо, что вы придумали переодеться! — сказал Угренок, едва не вскрикнул от радости.

— Есть, значит, новое?

— Еще бы! Ваши неприятели стоят там на часах. Они не сходят с места от самого рассвета!

— А мой товарищ?

— Большой, черномазый, что ворочает языком десять раз во рту, прежде, чем заговорит? Он пришел… я успел его предупредить. Он выдумал непременно войти домой.

— И вошел?

— Да, но через забор соседнего сада, а потом тем же путем опять ушел.

— Настоящая кошка, этот Кадур! А теперь?

— Он здесь близко в одном месте, которое я знаю и могу провести вас к нему. Делайте только вид, что ищите крючком под стенами, а идите за мной издали. Куда я войду, войдите и вы тоже.

Угренок поднял свой волчок и принялся скакать впереди, как заяц по борозде. Коклико шел сзади, посвистывая. Два-три человека, одетые, как рабочие, ходили взад и вперед, зевая перед дверьми, но зорко поглядывая во все глаза.

— Хорошо! Я знаю, что это значит! — сказал себе Коклико.

Войдя в пустой переулок, Угренок, прыгавший все время, не оглядываясь назад, толкнул дверь кабака, стекла которой были завешаны грязными кусками красной материи, и проворно нырнул туда.

Коклико вошел за ним после и с первого же взгляда узнал Кадура, хотя он тоже был переодет. Араб сидел перед стаканом, которого вовсе не касался, положив локоть на стол и подперев рукой голову. Товарищ сел рядом на той же скамейке.

— Ну? — спросил он, осушая стакан, стоявший перед арабом.

Кадур обернулся, ни один мускул не дрогнул у него на лице.

— Наконец! — сказал он в ответ.

— Говори скорей! — сказал Коклико, нас ждет кто-то, кто сильно о тебе беспокоится, в то время, как я беспокоюсь о нем.

— Тогда и говорить нечего, пойдем.

— Дьявол, а не человек! — сказал Коклико, — у него язык нарочно есть для того, чтобы не говорить!

Кадур уже встал и, не отвечая, отворил дверь. Коклико увидел с удивлением, что он остановился перед ручной тележкой, которой он бы и не заметил, и которая стояла у стены кабака. Араб молча надел ремень себе на плечи, стал в оглобли и двинулся, ведя тележку. Тележка была наполовину заполнена салатом и другой зеленью. Рот его стянулся от беззвучного смеха.

— Одна и та же мысль! — сказал себе Коклико: — я - тряпичник, он огородник.

Коклико пошел вперед. Угренок бежал рядом с ним. В конце улицы мальчик замедлил шаг и, дернув егоза полу, сказал:

— Послушайте, если бы я смел, я спросил бы вас об одной вещи.

— Говори, мальчуган, я очень рад иметь случай услужить тебе.

— Случай-то уже нашелся, — продолжал Угренок, наматывая веревочку вокруг волчка: если я пригодился вам на что-нибудь, потрудитесь сказать вашему господину, что здесь есть бедный мальчик, который бы очень хотел отдаться ему на всю жизнь.

— Значит, ни отца, ни матери? — спросил Коклико, продолжая идти.

— Ни брата, ни сестры.

— Хорошо! Я знаю кой-кого, кто был таким же, как и ты.

— Вы сами, может быть!

— Я сам, и потому-то именно о тебе не забудут. Положись на нас.

Через полчаса после этого короткого разговора, продолжая один — везти свою тележку, а другой — нести свою плетушку, не обменявшись ни словом, ни взглядом, Кадур и Коклико пришли к лавке духов Бартолино. Коклико вошел первым, а Кадур за ним в узкий коридор, в глубине которого Хлоя, стоявшая на карауле, ввела их в темную комнатку, где Югэ и принцесса Мамьяни сидели запершись.

— Вот и кадур, — сказал Коклико, — если можете, вырвите у него рассказ о том, что он видел.

— Дом караулят, — отвечал араб, но можно войти через окно, если нельзя через двери. Я все забрал из шкафов. платье, деньги, бумаги — все положил в тележку.

— А сверху морковь и репу, — проворчал Коклико, потирая руки, — почти такой же болван, как и я, этот бедняга Кадур!

— Значит все спасено? — спросил Югэ.

— Все.

— Теперь надо решаться, — объявил Коклико, — дело ясное, что мы не можем вечно жить ни в лавке с духами, ни в отеле принцессы, ни оставаться навсегда в этих фиглярских костюмах.

Принцесса смотрела на Югэ с тревогой. Настал час окончательного решения.

В друг Югэ ударил себя по лбу и спросил Кадура:

— Ты, должно быть, нашел между бумагами пакет, запечатанный пятью черными восковыми печатями?

— Разумеется.

— Пойди, принеси его.

Кадур вышел.

— Мне позволено пустить в ход это письмо только в случае крайней необходимости, — продолжал Югэ, — или крайней опасности.

— Увы! Опасность грозит каждую минуту! — сказала принцесса.

— Приходится, значит, прибегнуть к этому талисману, который мне дала моя мать, графиня де Шарполь, в минуту разлуки. Кто знает? Спасение, быть может, там и заключается!

— Не сомневайтесь. В ваши лета разве можно считать все потерянным?

Кадур вошел с пакетом в руке.

Монтестрюк взял в волнении этот пакет, напоминавший ему то счастливое, беззаботное время, от которого отделяло его теперь столько событий. Он поцеловал шелковую нитку, обвязанную вокруг конверта руками графини, и разорвал верхний конверт. На втором, тоже запечатанном черной восковой печатью, он прочел следующий адрес, написанный дорогим почерком: графу де Колиньи, от графини Луизы де Монтестрюк.

— Бедная, милая матушка! — прошептал он. — Мне кажется, как будто вчера только она меня обнимала!

Он пересилил свое волнение и, подняв голову, продолжал:

— Ну! Теперь я пойду к графу де Колиньи и у него попрошу помощи и покровительства. Только не в этом костюме я хочу к нему явиться: он должен помочь дворянину и я хочу говорить с ним, как дворянин.

— Ба! — сказал Коклико. — Мы уже потеряли счет глупостям! Одной больше или одной меньше — право ничего не значит!

Кадур не сказал ни слова и вышел опять. Он достал из тележки полный наряд, лежавший под грудой капусты и принес его графу, который в одну минуту переоделся снова. На этот раз принцесса уже не могла участвовать в экспедиции. Она должна была, наконец, расстаться с тем, кому всем пожертвовала. Она встала бледная, но твердая, и, протянув ему руку сказала:

— Вы любили меня всего один день, полагайтесь на меня всегда.

Вскоре, закутанный с ног до головы в длинный плащ, из под которого видны были только каблуки его сапог, конец шпаги и перо на шляпе, Югэ дошел благополучно до отеля Колиньи, а за ним подошли: КАдур — огородник и Коклико — тряпичник.

Лишь только он вошел в двери отеля, дворецкий остановил его: граф де Колиньи занят важными делами и никого не принимает.

— Потрудитесь доложить графу, что дело, по которому я пришел не менее важно, — возразил Югэ гордо, — и что он будет сам раскаиваться, если не примет меня теперь же: дело идет о жизни человека.

— Как зовут вашу милость? — спросил дворецкий.

— Граф де Колиньи прочтет мое имя на бумаге, которую я должен ему вручить.

— Ваша милость не доверит ли мне эту бумагу?

— Нет! Граф де Колиньи один должен прочесть её. Ступайте.

Дворецкий уступил этому повелительному тону и, почти тотчас же вернувшись, сказал:

— Не угодно ли войти? Граф вас ожидает.

Югэ застал графа де Колиньи стоящим перед столом, заваленным картами, планами в большой комнате, освещенной высокими окнами, выходящими в сад, залитый светом. У него был стройный стан, красивое лицо его поражало выражением смелости и упорства. Ни утомительные походы, ни заботы честолюбия не оставили ни малейших следов на этом лице. Мужественный и ясный взор графа остановился на Югэ.

— Вы желали говорить со мной, и со мной одним? — спросил он.

— Так точно, граф.

— Вы, значит, думали, что принесенная вами бумага настолько важна, что, не зная меня и не желая себя назвать, вы сочли себя вправе настаивать, чтобы я принял вас немедленно?

— Вы сами увидите это сейчас, я же вовсе не знаю, что заключается в этих бумагах.

— А! — отвечал граф де Колиньи с видом любопытства.

Он протянул руку и Югэ подал ему пакет.

При первом взгляде на адрес граф де Колиньи вздрогнул, совсем не стараясь скрыть это движение.

— Графиня Луиза де Монтестрюк! — вскричал он.

Он поднял глаза и взглянул на стоявшего перед ним незнакомца, как будто отыскивая в его чертах сходство с образом, воспоминание о котором сохранилось в глубине его сердца.

— Как вас зовут, ради Бога? — спросил он, наконец.

— Югэ де Монтестрюк, граф де Шарполь.

— Значит, её сын!

Граф де Колиньи постоял с минуту в молчании перед сыном графа Гедеона, восстанавливая мысленно полустершиеся черты той, с которой он встречался в дни горячей молодости, и неопределенная фигура её, казалось, выступала из далекого прошлого и рисовалась в воздухе, невидимая, но ощущаемая. Вдруг она предстала перед ним вся, такая, кокой она была в час разлуки, когда он клялся ей, что возвратится. Дни, месяцы, годы прошли прошли длинным рядом, другие заботы, другие мысли, другие печали, другая любовь увлекли его и он уж не увидел больше те места, где когда-то любил и плакал. Как полно было тогда его сердце! Как искренно он предлагал ей связать свою жизнь с её судьбой!

— Ах! Жизнь! — прошептал он, — как все проходит…

Он подавил вздох и, подойдя к Югэ, который смотрел на него внимательно, продолжал, протянув ему руку:

— Граф! Я ещё не знаю, чего хочет от меня ваша матушка, графиня де Монтестрюк, но что бы это ни было, я готов для вас все сделать.

Он сломал черную печать и прочел внимательно несколько строк, написанных той, кого он называл когда-то просто Луизой. Глаза полководца, который видел так много льющейся крови, подернулись слезой и взволнованным голосом он произнес:

— Говорите, граф, что я могу для вас сделать?

 

21. Король солнце

Югэ в нескольких словах рассказал графу де Колиньи, в каком он находится положении: дуэль, засада, сражение, погоня, найденный приют в таком доме, где честь не позволяла ему оставаться, в какое затруднение поставлен он всеми этими приключениями и, наконец, какой помощи он просит у графа в минуту крайней опасности. Он рассказывал все с полной откровенностью и, понемногу увлекшись, рассказал о всей своей жизни с момента отъезда из Тестеры. Его рассказ поразил графа Колиньи, который усадил Югэ возле себя.

— Во всем этом, — сказал он, когда Югэ закончил свой рассказ, — нет ничего, что бы я сам не сделал, если бы был на вашем месте. Кого поразили вы вашей шпагой и кто затеял ссору? Вас задел какой-то искатель приключений, один из тех бездельников, которые так и просятся на виселицу. Вы уложили его на мостовую ударом шпаги, что уж проще! Вот расставленная против вас засада — другое дело… Вы никого не подозреваете в этой низости?

— Никого. Вы же не считаете, что только злоба Брикетайля может служить достаточным объяснением?

— Дуэли — пожалуй. Но засада, записка, приглашающая вас на свидание, где вы встречаете вместо ожидающей вас женщины вооруженный дозор, — тут все усложняется. Есть кто-нибудь, кому было бы выгодно погубить вас?

— Никого не знаю.

— Вы говорили мне о соперничестве между вами и графом де Шиврю.

— Да, но соперничество открытое, нас связывает искренняя дружба. Он был секундантом на моей дуэли.

— А кавалер де Лудеак был секундантом у этого капитана д'Арпальера, в котором вы узнали вашего старого знакомого Брикетайля? Ну, а ужин, за которым у вас произошла ссора с этим бездельником, ведь его затеяли Шиврю со своим другом, не так ли?

— Как! Неужели вы можете предположить…

— Мой милый Югэ, позвольте мне называть вас так, я имею на это право по своим летам, вы не знаете ещё придворных. Этот самый Шиврю, рассыпающийся перед вами в уверениях дружбы, которые вы принимаете с полной доверчивостью, такой человек, который не отступит ни перед чем, чтоб только устранить препятствия на своем пути! Он знатного рода, состояние у него большое, но, говорят, и долгов много, и он был бы непрочь украсить свою голову герцогской короной. Ну, а та, которая могла ему дать эту возможность, сама позволила вам добиваться её руки… Я был бы очень удивлен, если бы Шиврю вас не возненавидел!

— Беда в том, что Провидение не на моей стороне.

— Ну, так я берусь кричать вам на каждом шагу: берегитесь!

Колиньи отодвинул развернутый на столе план, который он рассматривал, когда Югэ вошел к нему.

— Завтра, — сказал он, вставая, — мы пойдем с вами к королю.

— К королю! — вскричал Югэ.

— А почему бы и нет? Вы хорошего рода, я сам представлю вас. Бывают случаи в жизни, когда надо брать быка за рога. В вашем положении сейчас именно такой случай.

Колиньи позвонил. Вошел лакей.

— Граф будет жить здесь, приготовьте ему комнаты.

— Вы позволите мне дать тоже приказание?

— Прошу вас.

Югэ обратился к ожидавшему лакею.

— Пойдите, пожалуйста, к подъезду. Там меня ожидают два человека, одного, с тележкой, зовут Кадур, а другого, с корзиной на спине, Коклико. Это мои друзья. Попросите их сюда.

Колиньи посмотрел на него с удивлением.

— Я не могу, — объяснил Югэ, — оставить двух своих слуг, которые всегда готовы рисовать для меня жизнью.

Через минуту Югэ представил Колиньи Коклико и Кадура, которые уже пристроили в конюшне тележку и корзину.

— Нельзя знать, что случится, и, может быть, они нам ещё понадобятся, — сказал глубокомысленно Коклико.

Граф де Колиньи пользовался милостью Людовика XIV, который не забыл, как открыто наследник великого адмирала отделился, в смутное время Фронды, от принцев и перешел на сторону короля, когда дела его далеко ещё не были в хорошем положении. Эти милости давали графу при дворе видное положение, но он должен был постоянно бороться с принцем Конде, старинная злоба которого не слабела с годами. Вот это-то личное влияние и хотел использовать Колиньи в пользу Монтестрюка, решив действовать смело и быстро.

На следующий день он вместе с Югэ поехал Фонтенбло, где находился двор, назвал своего спутника дежурному шталмейстеру и стал на таком месте, где должен был пройти король по возвращении с охоты.

Трубы возвестили вскоре приезд Людовика XIV, который появился в сопровождении толпы егерей и дам. Другая толпа ожидавших дворян бросилась во двор поклониться королю, и потом вслед за ним вошла в парадные залы дворца, среди пажей и камер-лакеев, освещавших путь факелами и свечами. Это торжественное движение вверх по широкой парадной лестнице служило символом блестящего царствования короля, достигшего в то время высшей степени славы и величия. Ослепленный окружающим, Югэ пошел вслед за Колиньи в галерею, где только что остановился король.

— Граф де Шарполь, нарочно приехавший недавно из Арманьяка, чтобы иметь счастье поклониться вашему величеству и лично выразить желание посвятить себя службе вам, — произнес Колиньи с низким поклоном.

— Очень рад приезду графа де Шарполя к моему двору, — отвечал король, который уже начинал выказывать свое расположение к молодым людям и которому лицо Югэ сразу понравилось.

— Граф де Шарполь хочет ещё просить ваше величество не отказать ему в милости, — продолжал его покровитель.

— Уже! — ответил король, улыбаясь немного насмешливо, но не без благосклонности.

— Я хочу, чтобы признательность ознаменовала первый же день, когда мне было дозволено представить себя в распоряжение вашего величества, — отвечал Югэ с почтительной смелостью.

— Говорите, — продолжал король, обращаясь к Колиньи.

— Он имел несчастье встретить одного искателя приключений и, по роковому стечению обстоятельств, был вынужден обратить против него шпагу и уложить на мостовой доброго города Парижа.

— Дуэль! — произнес король, нахмурив брови.

— Я не был бы здесь, и ваше величество хорошо это изволите знать, если бы дело графа де Монтестрюка не было правым. Он был вызван и должен был защищать свою жизнь против недостойного противника, который прежде ещё изменил у графа Шарполя законам гостеприимства.

— Если так, то я прощаю и надеюсь, что впредь вы не забудете почтения и повиновения издаваемым нами указам.

— Это ещё не все, государь. Вследствие этой дуэли графа де Шарполя заманили в засаду и он вынужден был защищаться против ночного дозора, который напал на него. Он вынужден был опять обнажить шпагу, и опять была пролита кровь.

— И я тем более об этом сожалею, — сказал Югэ, — сохраняя спокойное и почтительное положение, — что все честолюбие мое при отъезде из провинции, состояло в том, чтобы пролить всю мою кровь, до последней капли, для славы вашего величества.

— Я же, ручаясь за повиновение и добросовестность графа де Шарполя, осмелюсь ещё сослаться и на самое имя, какое он носит. Преданность королю передается в его роду от отца к сыну. Граф де Шарполь единственный представитель своего рода. Ваше величество изволите знать о подвиге первого из Шарполей, когда дело шло о свободе и жизни короля Генриха IV, вашего славного деда.

— Знаю, — отвечал Людовик XIV, — покойный король, отец мой, рассказывал мне эту историю. Я очень рад видеть при своем дворе потомка того человека, который приказал себя тогда таким хорошим французом и таким хорошим солдатом. Благодарю графа де Колиньи за предоставленный мне случай узнать его.

— Мое искреннее желание — идти по стопам графа Самуила де Шарполя и кинуться с обнаженной шпагой на врагов короля.

— Может ли граф де Шарполь надеяться, государь, что его больше не будут преследовать?

— Я прикажу и даже сделаю больше.

Король сделал знак, подошел дежурный офицер.

— Маркиз де Креки, — продолжал он, — в моей военной свите есть, кажется, вакантное место поручика. Скажите графу де Лувуа, чтобы он отослал патент графу де Шарполю.

Сказав это, король приветливо махнул рукой Колиньи и Югэ и пошел дальше. все заметили благосклонную улыбку короля во время длинного разговора с новым лицом при дворе. Придворные, стоявшие поодаль, придвинулись ближе: всем любопытно было узнать имя дворянина, принятого королем так милостиво. Некоторые, получив ответ от Колиньи, пожелали познакомиться с Югэ.

— Король разговаривал с вами сегодня благосклонно, — сказал Колиньи Югэ, — завтра у вас будет больше друзей, чем волос на голове.

— Тем лучше!

— Ну, не знаю. Иногда бывает очень опасно иметь много таких друзей. Их объятия напоминают мне те венки, которые вешали в древности жрецы на шею жертвам. Вас осыпают приветствиями, и в то же время ведут незаметно к краю пропасти. Ни в одном болоте нет таких опасных ям, как в этих позолоченных галереях. Здесь нужно ходить, открыв глаза и уши.

Совет был хорош, но одна вещь заботила Монтестрюка больше, чем все козни на скользком придворном полу. Ему хотелось разгадать загадку, которая хранилась у него в кармане, в виде записки с подписью Орфиза де М…

Прежде всего, после представления королю, он поспешил к герцогине д'Авранш. Он нашел её в великолепном наряде, она собиралась ехать на прием к королеве. Шиврю был у неё и рассыпался в похвалах по поводу её драгоценностей, которые горничная подавала ей. Шиврю не смог скрыть удивления при виде Югэ, но поспешил к нему навстречу.

— Что это мне говорили? За вами гоняется полиция? Слава Богу, это неправда, я вижу!

— Теперь это действительно неправда, но ещё недавно я не мог бы этого сказать.

— Как это?

— Целая история: беготня по улицам, прыжки через стены, переодевание, и все это, чтоб отделаться от полицейских, выпущенных на меня целой стаей.

— Выходит, настоящая одиссея? — спросил Шиврю.

— Которая окончилась только в Фонтенбло, у короля.

— Теперь все для меня ясно! Вот почему я вас так давно не видела, сказала Орфиза. — Мне тоже говорили о какой-то дуэли, в которой вы творили чудеса… Вас сравнивали со знаменитым Амадисом Гальским!

Сарказм Орфизы затронул Югэ за живое.

— Эта дуэль, о которой вам рассказывали, вероятно, разные бездельники, — отвечал он, — имела удивительные последствия, и первое из них была схватка, в которой два или три бедняка лишились жизни.

— Столько разом! И, без сомнения, от вашей могучей шпаги!

— Увы, да. Другое последствие то, что ваше имя было замешано в этой истории.

— Мое имя? — вскричала Орфиза.

— Ваше имя, лучшее доказательство — вот эта записка.

Югэ вынул из кармана записку, переданную ему вчера, и передал её раскрытой герцогине. Пробежав её глазами, она расхохоталась.

— И вы могли подумать, что я написала подобную записку? — спросила она. — Вот наивность, очень близкая к дерзости! Взгляните, Шиврю!

Герцогиня передала записку Шиврю, он улыбнулся.

— Меня обвиняют в тщеславии, — сказал он, взглянув на записку, — но, сказать по правде, если бы мне прислали подобное нежное письмецо, то, прежде всего, я бы вздохнул от сожаления, что не могу этому поверить, но никогда бы не подумал, что написала его герцогиня д'Авранш! Бедный друг мой! Какая же странная мысль пришла вам в голову!

Орфиза улыбнулась одобрительно, и эта улыбка окончательно рассердила Монтестрюка. Он взял из рук Шиврю записку, скатал её шариком и спокойно бросил в огонь.

— Немного золы — и ничего не останется! — сказал он.

Потом продолжал шутливым тоном:

— Это однако же неблагодарно! Я бы должен был хранить этот кусок бумаги, какая бы рука ни написала его, хоть на память о том добре, которое он принес мне.

— Что это за добро? — спросил Шиврю.

— Вещь очень ценная — благоволение короля.

— Да, в самом деле, вы видели короля! — вскричала Орфиза. — А я совсем об этом забыла… По какому случаю, зачем?

— Но разве не в обычае, чтобы все дворяне представлялись его величеству? Спросите у графе Шиврю. Кроме того, я должен был ещё просить короля о милости.

— И получили?

— Он сделал больше: со вчерашнего дня, по высочайшему повелению, я принадлежу к военной свите его величества.

— А! — протянул Шиврю.

— Это только начало, — прибавил Югэ, — я надеюсь пойти гораздо дальше и гораздо выше, во что бы то ни стало.

— Да куда же, позвольте узнать? — спросила герцогиня, улыбнувшись при этом намеке.

— Но ведь вы сами знаете… До завоевания Золотого Руна.

— А! Так это дело решенное! Вы похитите меня на корабле Арго!

— Вы сами видите, что нет: ведь я вас предупреждаю.

— Какая милость! А если я откажу? Женщины так причудливы!

Югэ был просто в припадке хладнокровия. Он улыбнулся, поклонился и отвечал:

— Нет, герцогиня! Вы согласитесь!

— Только что вы были наивны до дерзости, теперь смелы до наглости!

Орфиза встала с явным желанием прекратить разговор.

Но Югэ решился идти до конца. Он положил руку на эфес шпаги и, поклонившись ещё раз Орфизе, глаза которой сверкали от гнева, сказал ей:

— Пусть смелость — преступление, но ничто не заставит меня отступить. Вы — или смерть!

Лишь только он вышел, Шиврю пожал плечами и вскричал:

— Это просто сумасшедший!

Но Орфиза, под влиянием внезапного, столь обычного у женщин переворота, посмотрела ему прямо в лицо и сказала:

— Он не похож однако же на прочих… Кого он возьмет, то сумеет и охранять!

Выйдя из отеля герцогини, Югэ пошел бродить без цели по улицам Парижа. Он мечтал о воздушных замках, Над которыми реял в облаках образ Орфизы. Он сладит наконец с этой гордой герцогиней, с которой вечно приходится начинать с самого начала. Он пожертвует для этого всей кровью, всей жизнью. Она увидит наконец, что он не шутил, когда принимал её вызов.

— С ней, — говорил он себе, — то улыбается надежда, на наступает отчаяние, сегодня у ней — ласковая улыбка, завтра — ирония, сарказм. Молодая и прекрасная, она забавляется переменами… Но я сам из упрямого рода и покажу ей! Волей или неволей она должна сдаться и сдастся!

Югэ все шел и шел. Настали сумерки, потом и ночь. Опомнившись, он уже не знал и сам, куда зашел. Он ждал прохожего, спросить дорогу, как вдруг вблизи раздались крики. Он кинулся на шум и в узком переулке, в ночном мраке, увидел брошенный у стены портшез, между тем как несшие его лакеи с трудом отбивались от целой шайки грабителей.

Югэ выхватил шпагу и бросился на грабителей. Как только самый отчаянный из них упал от первого удара, все прочие бросились бежать. Югэ и не думал их преследовать и уже вкладывал шпагу в ножны, как вдруг дверь портшеза отворилась и из него вышла дама, закутанная в плащ с черной маской на лице.

— Если она старая и дурная, — сказал себе Монтестрюк, — то пусть это доброе дело зачтется мне хотя бы на небесах.

Незнакомка взглянула на него, пока он кланялся.

— Послушайте, что это значит? — спросила она.

— Извините, но я сам хотел спросить вас об этом, — отвечал Югэ, успокоившись: голос был молодой с свежий.

— Извините и вы меня, я привыкла спрашивать, а не отвечать.

Дама толкнула ногой тело человека, которого ранил Югэ, он не двинулся.

— Вот как вы их отделываете! — продолжала она, взглянув на своего защитника.

— Да, так уж я привык, — гордо ответил Югэ.

Она осмотрелась кругом. Из двух носильщиков и двух лакеев, которые были при ней, один был убит, двое убежали, четвертый стоял возле опрокинутого портшеза.

— Милостивый государь, — продолжала дама, — когда спасают кого-нибудь, то тем самым отдаются в их распоряжение.

— Приказывайте. Что я должен делать?

— Не угодно ли вам проводить меня домой, но с условием, что вы не будете ни пытаться увидеть меня, ни узнавать, кто я.

— Боже сохрани! Как скучно бывает смотреть на тех, кого знаешь, и знать тех, на кого смотришь.

— Какая дерзость!

— Вот это самое слово вы уже сказали мне раз сегодня, и потому мне хочется говорить ни с кем.

Незнакомка подошла к раненому лакею, и, толкнув его ногой в плечо, сказала:

— Перестань стонать, и марш!

Бедняга встал и потащился кое-как к концу переулка.

— Приятное приключение, нечего сказать! — проворчала незнакомка, идя за ним, — и вот бы посмеялись, если бы узнали с кем оно приключилось!

— Посмеялись бы или поплакали, — сказал Югэ, шедший рядом.

— Почему вы так думаете?

— Потому что одно без другого не бывает. Женщины, как кошки, то прячут когти, то царапаются. Когда одни смеются, другие плачут.

— А вы это знаете?

— Что бы вы подумали обо мне, если бы я не знал!

— Немного или много?

— Достаточно, чтобы не иметь желания делать новые опыты.

Разбуженный шумом, жилец одного из соседних домов, приотворил немного окно, чтобы узнать, что случилось. При свете свечи у него в руках, дама посмотрела на Югэ внимательно, в упор.

Югэ рассмеялся.

— Мое лицо говорит вам что-нибудь?

— Ничего.

— Мы встретились с вами, как два ночных призрака.

Скоро показались стены большого сада, сквозь деревья смутно виднелся в темноте дворец.

— Да это Люксембург! — сказал Югэ сам себе.

— Теперь мне уже нечего бояться, можете уйти.

Монтестрюк остановился и уже было повернул назад, как вдруг она его удержала.

— А если бы мне пришла в голову фантазия поблагодарить вас, неужели вы не дали бы мне возможности вас найти? — спросила она.

— Ничего нет проще. Угодно ли вам снять перчатку?

— Вот, — сказала она, подумав минуту.

Она подала ему тонкую, гибкую, изящную руку. Югэ взял её почтительно кончиками пальцев и, сняв шляпу и поклонившись, поднес к губам. Выпрямившись, он сказал ей:

— Теперь я должен благодарить вас.

Он ещё раз поклонился незнакомке и ушел, не поворачиваясь, между тем как она следила за ним глазами.

— Вот человек с сердцем, — сказала она, — а будет придворным.

Фраза, которой закончила Орфиза де Монлюсон свой разговор с Шиврю, когда ушел от неё Монтестрюк, заставила сильно задуматься раздражительного Цезаря. Он хорошо знал женщин и, следовательно, знал также, что многие из них любят известную смелость в речах и поступках. Он чувствовал, что Югэ, не испугавшись насмешек Орфизы, много выиграл в её мнении. Сверх того, он удачно вышел из происшествия, в результате которого не только не потерял свободу, но и приобрел милостивое внимание короля. Если он вышел с таким успехом из трудного положения, то что можно ожидать от этого человека, когда ему подует попутный ветер?

Правда, у Шиврю всегда был под рукой Брикетайль, взбешенный поражением и дороживший теперь жизнью только для того, чтобы отомстить Монтестрюку. Но он, проколотый насквозь, ещё долго пролежит в постели, и не будет в силах что-нибудь предпринять. Так что надо было ждать, а пока бороться тем оружием, которое давали ему имя и общественное положение.

Теперь надо было смотреть на герцогиню д'Авранш, как смотрит полководец на крепость. Нельзя уже было надеяться, что она преподнесет ему ключи от своего сердца на серебряном блюде, счастливая, что должна сдаться по первому требованию. Надо было вести осаду. Граф де Монтестрюк нашел неожиданного союзника в лице короля. Почему же и графу де Шиврю, в свою очередь, не обратиться тоже к Людовику XIV, имевшему над герцогиней особенную, почти неограниченную власть? Внезапно возникшая мысль показалась ему недурною.

Оставалось только выполнить её искусно, но с этой стоНесколько минут размышления показали ему, каким способом надо подступить к королю, характер которого он знал отлично, и какую выгоду можно извлечь из этого плана для себя.

Шиврю скоро добился случаЯ явиться к королю и, приблизившись к нему с видом глубочайшей почтительности, он сказал:

— Государь! Желая выразить вашему величеству свое уважение, я едва не навлек на себя вашего неудовольствия.

— Вы, граф де Шиврю?

— Увы! Да, государь! Я осмелился поднять глаза на особу, которую доброта вашего величества освещает своим покровительством.

— О ком вы говорите?

— О графине де Монлюсон. Я предавался с упоением очарованиям её прелестей, как вдруг вспомнил, что она связана с вашим величеством такими узами, которые для меня священны. Быть может, по незнанию я шел против намерений своего государя. За моей любовью наступило раскаяние и я дал себе клятву, что, если я имел несчастье навлечь на себя немилость вашего величества, позволив себе мечтать об особе, на которую вы имеете, может быть, другие виды, то пусть мое сердце обливается кровью до конца моей жизни, но я откажусь от своей любви. А у ног короля я ожидаю своего приговора… Повиноваться ему я сочту таким же священным долгом, каким я счел признание в моей вине.

Эта речь, в которой рассчитано было каждое слово, понравилась Людовику XIV, который уже стремился решать своей властью всякое дело. Он улыбнулся милостиво и отвечал:

— Вы рождены от такой крови, с которой может соединиться, не унижая себя, графиня де Монлюсон, хотя она и возведет в герцоги того, кого выберет её сердце. Поэтому разрешаю думать вам о ней. Вы имеете мое королевское позволение.

— Чтобы графиня де Монлюсон не подумала, что я поддаюсь тщеславию и действую под влиянием слишком высокого мнения о самом себе, ваше величество, не разрешите ли мне также повторить ей слова, которые я имел счастье выслушать из уст ваших и за которые я не нахожу слов благодарности моему государю?

— Мое позволение дает вам все права.

Это было больше, чем Шиврю смел ожидать, Людовик XIV почти сам дал ему слово.

— Теперь уж не одного меня встретит этот проклятый Монтестрюк между собой и Орфизой де Монлюсон, — сказал он себе, — но и самого короля!

 

22. Кто сильнее?

Югэ не виделся с маркизом де Сент-Эллисом с того вечера, как оказал ему неожиданно помощь на улице Арси.

На следующий же день после встречи с дамой в черной маске в окрестностях Люксембурга, он пошел искать маркиза по адресу, сообщенному ему при расставании.

Выпутался ли он из беды? Когда Югэ вошел, маркиз мерял комнату взад и вперед и так и сыпал восклицаниями, из которых можно было заключить, что он здоров, но в самом скверном расположении духа.

— Что тебя так сильно злит? — спросил Югэ. — Ведь не ранен, надеюсь?

— Что значит такой вздор по сравнению с тем, что со мной случилось. Всякая рана показалась бы мне счастьем, блаженством. Знаешь ли ты, что со мной случилось после твоего отъезда из Арманьяка?

— Понятия не имею…

— Так слушай же. Как то раз, помнишь, злая судьба привела меня в Тулузу, там я встретился с одной принцессой. Что тебе сказать о ней? Фея, сирена… Одним словом — чудо! Но к чему рисовать её портрет? Ты видел её в Сен-Сави, куда она приезжала по моей убедительной просьбе.

— Короче, принцесса Леонора Мамьяни?

— Она самая. Само собой разумеется, как только я увидел её, я влюбился безумно. Чтобы понравиться ей, я пустил в ход все приемы самой утонченной любезности. Но у нее, видно, камень в груди, ничего не помогло. В одно утро она меня покинула без малейшего сострадания к моему отчаянию, но позволила себе, однако, приехать в Париж.

— Короче, мой друг, пожалуйста, покороче! Я помню, как раз утром я встретил тебя, когда ты отправился на поиски принцессы. Помню также, как ловкий удар шпагой положил конец твоей одиссее в окрестностях Ажана, и ты был вынужден искать убежища под крышей родового замка, где, помнится, я тебя и оставил. Потом?

— Говорит, как по писанному, разбойник! Потом, говоришь? Ах, мой милый Югэ! Как только я выздоровел и стал готовиться к отъезду к моей прекрасной принцессе, как появилась в наших местах одна танцовщица, совсем околдовала меня и поскакал за ней в Мадрид. Наверное, её подослал сам дьявол!

— Не сомневаюсь. А потом?

— Заметь, что танцовщица была прехорошенькая, и потому я поехал за ней из Мадрида в СЕвилью, из Севильи в Кордову, из Кордовы в Барселону, где наконец один флорентийский дворянин уговорил её ехать с ним в Неаполь. Моя цепь разорвалась и у меня не было другой мысли, как увидеть снова мою несравненную Леонору, и вот я прискакал в Париж.

— Видел сам, видел! Ты ещё был верхом, когда появился мне на выручку!

— Бегу к ней, вхожу, бросаюсь к её ногам и разражаюсь страстью! Скала, мой друг, скала! А что ужасней всего — она явилась предо мной ещё прелестней, чем прежде… Я умру… Не правда ли, она прекрасна?

— Очень красива!

— И такая милая! Стан богини, грация нимфы, поступь королевы…

— Да перестань, ради Бога! Ведь я её знаю и тоже преклоняюсь перед ней.

— И ты не сошел с ума от любви, как я?

— Но, — отвечал Югэ, — признайся сам, что твой пример не слишком может ободрить меня!

— Правда, — отвечал маркиз, вздыхая, — но я хочу забыть эту гордую принцессу. Я заплачу ей равнодушием за неблагодарность. Я не разлучусь с тобой никогда, мы станем вместе гоняться за приключениями. Мы добьемся, что о наших подвигах протрубят все сто труб славы, и я хочу, чтобы, ослепленная блеском моих геройских дел, когда-нибудь она сама, с глазами, полными слез, упала передо мной на колени… Едем же!

— Куда?

— Не знаю, но едем скорей!

— Согласен, но с условием, что поедешь со мной к графу де Колиньи, у которого я поселился после той ночной схватки.

— Да, кстати! Правда, что с тобой сделалось после того наглого нападения, которое оказалось как раз во-время, чтобы рассеять мои черные мысли?

— Одна добрая душа приютила меня.

— А хорошенькая эта добрая душа?

— У христианской любви не бывает пола, — ответил Югэ.

Когда оба друга вышли на улицу, маркиз взял Югэ под руку и, возвращаясь опять к предмету, от которого не могли отстать его мысли, продолжал:

— Я всегда думал, что если сам дьявол зажжет свой фонарь на адском огне, то и тот не разберет, что происходит на сердце женщины. Что же после этого может разобрать простой смертный, как я? Принцесса была вся в черном, приняла меня в молельне, она — дышавшая прежде только радостью и весельем… Из её слов я догадался, что она поражена каким-то большим горем, похожим на обманутую надежду, на исчезнувший сон… Не знаешь ли, что это такое?

— Нет, — отвечал Югэ, не взглянув на маркиза.

— Ведь не может же это быть несчастная любовь! Какой же грубиян, замеченный принцессой, не упал бы к её ногам, целуя складки её платья? Если бы я мог подумать, что подобное животное существует где-нибудь на свете, я бы отправился искать его повсюду и, как только бы нашел, вонзил бы ему шпагу в сердце!

— Надо, однако, и пожалеть бедных людей, убивать тут — уж слишком!

— Пожалеть такого бездельника! Эта милая, очаровательная принцесса хочет удалиться от света, запереться в своем замке, и даже намекнула мне, что втайне питает страшную мысль — похоронить свои прелести во мраке монастыря. Вот до какой крайности довело её несчастье! Клянусь, я не переживу отъезда моего идола…

— Что это? Как только ты не убиваешь ближнего, ты приносишь самого себя в жертву. Не лучше ли было бы заставить твое милое божество изменить свои планы?

— Ты говоришь, как Златоуст, и я подумаю, как в самом деле этого добиться. Могу я рассчитывать на твою помощь при случае?

— Разумеется!

Все время разговаривая, Югэ и его друг пришли наконец к графу де Колиньи и застали его сидящим с опущенной на руки головой перед тем самым столом с картами и планами, за которым его нашел Монтестрюк в первый раз.

Югэ представил маркиза де Сент-Эллиса и граф принял его, как старого знакомого. Он предложил обоим сесть возле него и сказал:

— Ах! Я нахожусь в очень затруднительном положении. Вы, верно, слышали оба, что император Леопольд обратился недавно к королю с просьбой о помощи?

— Против турок, — отвечал маркиз, — которые снова угрожают Вене, Германии и всему христианскому миру? Да, слышал.

— Только об этом все и говорят, — добавил Югэ.

— Вы знаете также, может быть, что в совете короля решено послать как можно скорее войска в Венгрию, чтобы отразить это вторжение?

— Я что-то слышал об этом, — отвечал маркиз, — но должен признаться, что одна принцесса с коралловыми губками…

— Ват дались ему эти сравнения! — проворчал Югэ.

— Так засела у меня в голове, что уж и места нет для турецкого султана, — докончил маркиз.

— Ну, — продолжал Колиньи, улыбнувшись, мне очень хотелось бы получить руководство этой экспедицией, вот я и изучаю внимательно все эти карты и планы, но не так легко мне будет устранить соперников!

— Разве это зависит не от одного короля? — спросил маркиз.

— Разумеется, да!

— Ну и что же? Разве вы не на самом лучшем счету у его величества? Я то уж очень хорошо знаю это, кажется… — продолжал Югэ.

— Согласен. Но рядом с королем есть посторонние, тайные влияния.

— Да, эти милые влияния, которые назывались Эгерией — в Риме, при царе Нуме, и Габриелью в Париже, при Генрихе V.

— А теперь называются герцогиней де Лавальер ил Олимпией Манчини — в Лувре при Людовике Х1V.

— А герцогиня де Лавальер поддерживает, говорят, герцога де Лафойяда.

— А королева двигает королем.

— Не считая, что против меня ещё принц Конде со своей партией.

— Гм! фаворитка и принц крови — этого слишком много для одного раза!

— О! Принц крови не тревожил бы меня, если бы он был один. Король его не любит. Между ними лежат воспоминания о Фронде, но вот Олимпию Манчини надо бы привлечь на свою сторону.

— Почему бы вам к ней не поехать? Почему не сказать ей: графиня! опасность грозит великой империи, даже больше — всему христианству, а его величество король Франции — старший сын церкви. Он посылает свое войско, чтобы отразить неверных и обеспечить спокойствие Европы. Этой армии нужен начальник храбрый, решительный, преданный, который посвятил бы всю жизнь торжеству правого дела. Меня хорошо знают и вся кровь моя принадлежит королю. Устройте так, графиня, чтобы честь командовать этой армией была предоставлена мне, а я клянусь вам, что употреблю все свое мужество, все усердие, чтобы покрыть новой славой корону его величества. Я встречу там победу или смерть!

— Браво, друг Монтестрюк, браво! — вскричал Колиньи. — Но чтоб говорить так с фавориткой, надо иметь ваш пламенный взор, ваш восторженный жест, ваш звучный голос, вашу молодость, наконец… Тогда, может быть, если бы у меня было все это, и бы решился попытать счастья… Но мой лоб покрыт морщинами, на лице печать забот и борьбы, в волосах пробилась седина, как же я могу надеяться, чтобы блестящая графиня Суассон приняла во мне участие?

— Да кой черт! — вскричал Монтестрюк. — Не в уединенной же башне очарованного замка живет эта графиня, обладающая, говорят, умом дьявола! Она имеет, если не ошибаюсь, должность при дворе: есть, значит, возможность добраться до нее, говорить с ней. Одна дама сказала мне недавно, что у меня смелость граничит с дерзостью. Я доведу эту дерзость до крайней наглости и добьюсь своего.

— Если дело только в том, чтобы тебя представить, — сказал Сент-Эллис, — то об этом нечего беспокоиться: я к твоим услугам. Ведь я говорил тебе, что приехал в Париж именно для того, чтобы выручить тебя, ночью на улице, а днем во дворце! Я помог тебе вырваться из когтей шайки разбойников, а теперь берусь толкнуть тебя в когти хорошенькой женщины.

— Да как же ты сделаешь это?

— Очень просто. Есть какое-то дальнее родство между нами и графом де Суассоном, мужем прекрасной Олимпии. Я никогда не пользовался этим родством, а теперь отдаю его в твое полное распоряжение.

— Соглашайтесь, — сказал Колиньи, — она женщина, и хорошо это доказала.

— Отлично! — вскричал маркиз. — Сейчас же бегу к кузине и беру с боем позволение представить тебя ей.

— Не думайте однако, что это будет так легко… Войти к той, что была, есть и будет фавориткой — трудней, чем к самой королеве. В её приемной всегда целая толпа.

— Возьму приступом, говорю вам, но с условием, что друг мой Югэ и ваш покорнейший слуга тоже будут участвовать в экспедиции. Я надеюсь покрыть себя лаврами за счет турок и отнять у них с полдюжины султанш, которых подарю одной принцессе, не имеющей соперниц по красоте во всем мире!

— Будьте уверены! Хотя бы мне пришлось дойти до Болгарии, чтоб истребить неверных, я поведу вас и туда.

Через два дня после этого разговора Югэ был дежурным в Фонтенбло. В той галерее, которая вела в комнаты графини де Суассон, он вдруг увидел фигурку, которая шла в припрыжку так проворно и так весело, что он невольно загляделся на этот вихрь из шелка, уносимый парой резвых ножек. Женщина, которой принадлежала эта фигурка, обернулась инстинктивно и вдруг вскрикнула и бросилась к гасконцу.

Другой крик раздался в ответ и Монтестрюк бросился к ней.

— Но, Господи прости, это Брискетта! — воскликнул он.

— Но это он, Югэ! — вскричал она в то же мгновенье и, окинув его сверкающим взглядом, продолжала:

— Мой милый Югэ в таком чудном мундире! Вот сюрприз!

— Моя милая Брискетта в таком прелестном наряде! — возразил он. — Вот приключение!

Тут появились придворные.

— Место не совсем удобно для разговора, — сказала она, — слишком много глаз и ушей. Через час сойдите вниз, я буду во дворе принцев, не останавливайтесь только, а идите за мной, как будто вы меня не знаете. Мы уйдем в сад, я там знаю одну рощицу, где можно поговорить спокойно.

И она улетела, как жаворонок, послав ему воздушный поцелуй.

Югэ ждал с величайшим нетерпением назначенного Брискеттой срока, и вышел во двор принцев раньше назначенного времени. Ее ещё не было. Югэ принялся ходить взад и вперед, делая вид, что изучает архитектуру, чтобы не возбудить подозрений. Но ни одной минуты он не сомневался, что Брискетта выполнит обещанное.

— Если она не идет, значит её задержали, — говорил он себе. — Но за что и кто?

Это то именно ему и хотелось узнать. Какими судьбами дочь ошского оружейника оказалась во дворце в Фонтенбло, и притом не как постороннее лицо, которое встречается случайно мимоходом, но как живущая там? Впрочем, с такой взбалмошной девочкой не все ли было вероятно и возможно?

Так размышлял Югэ, как вдруг услышал шум шелкового платья на ступенях лестницы, которая вела во двор. Он обернулся — перед ним была Брискетта, немного запыхавшаяся от быстрой ходьбы. У неё было такое же смеющееся личико, как и в галерее. Она сделала ему знак глазами и вошла в темный коридор, а оттуда проворно выскочила в сад. Дойдя до королевской шпалеры, она живо взяла его под руку и увела в скромный приют в рощице, где можно было беседовать не опасаясь посторонних взоров.

— У вас готова тысяча вопросов ко мне, не правда ли? — сказала она ему, — и у меня — также тысяча. Они так столпились у меня на губах, что я не знаю с чего начать. Давно ли вы при дворе? Как сюда попали? Зачем? На что надеетесь? Довольны ли? Рады ли, что со мной встретились? Я очень часто о вас думала, поверьте! Ну, поцелуемся!

И не дожидаясь поцелуя, Брискетта бросилась ему на шею.

— Как хорошо здесь! — прибавила она, прижимаясь на минуту к его сердцу. Ах! Я сильно вас любила, мой милый Югэ, когда мы были так далеко!

— А теперь?

— Теперь? — сказала она, поднимая голову, как птичка, — пусть только у вас появится надобность во мне, — и вы увидите, что я сберегла для вас то же сердце, что билось на Вербовой улице!

Она улыбнулась, отстранилась немного и продолжала:

— Вы только болтаете, а не отвечаете мне. Расскажите мне все, все.

Югэ рассказал ей все подробно, умолчав благоразумно о некоторых обстоятельствах, о которых ей незачем было знать. Он осторожно обошел причину опасности, грозившей ему у церкви св. Иакова, но остановился охотно на своей встрече с маркизом де Сент-Эллисом, на участии к нему графа де Колиньи, на представлении королю и неожиданной развязке, бывшей последствием его первого появления при дворе. Монтестрюк рассказывал тал свободно и так живо, что Брискетта не могла не похвалить его ораторские способности.

— Выходит, — подытожила она, — вы совершенно счастливы?

— Счастлив? Да разве возможно быть вполне счастливым?

— Значит, есть ещё что-нибудь, чего вы желаете?

— Мой Боже, да! Мне не останется ничего желать только тогда, когда я добьюсь от графини де Суассон того, что мне от неё нужно.

— Вы в самом деле имеете просьбу к обергофмейстерине её величества королевы?

— О! Сущие пустяки! Командование армией, посылаемой в Венгрию, для одного из моих друзей.

— Только то! Видно, вы так навсегда и останетесь верным сыном своей родины. А какими же путями вы надеетесь добраться до графини?

— Один господин, которого вы знаете, тоже из Арманьяка, маркиз де Сент-Эллис, обещал мне открыть двери графини.

Брискетта задумалась на минуту и, погладив рукой подбородок, спросила:

— А хотите, я возьму это дело на себя?

— Вы?

— Да, я! Бывают часто такие обстоятельства, что женщина стоит в них любого маркиза.

— В самом деле, какими судьбами вы очутились здесь? Что делаете?

Целый поток вопросов сорвался с его языка.

Она остановила наводнение, положив руку на губы поручика.

— Ах! Как вас мучает любопытство! — продолжала она со смехом. — Все узнаете, только после. Теперь у вас одна важная вещь, которой нужно заняться: это свидание ваше с графиней де Суассон, свидание, от которого вы ожидаете таких чудес. Если я возьмусь за дело, то мне сдается, что это свидание вам будет назначено скоро и при лучших условиях, чем через вашего маркиза де Сент-Эллиса. Хотите?

Уверенность Брискетты поразила Югэ.

— Хорошо! — отвечал он. — Но как же я узнаю, что вам удалось?

— Будьте здесь завтра, в этот же час.

— Как! Уж и завтра?

— А зачем же откладывать?

— Значит, у вас есть волшебная палочка феи?

— Почти.

На этом последнем слове Брискетта его оставила, а Югэ, разумеется ни слова не сказал графу де Колиньи о том, что произошло между ним и хорошенькой девочкой из Оша, встреченной им в Фонтенбло. Он сам вполне доверял умению Брискетты, и боялся, чтобы другие не осмеяли этого доверия, объяснить которое он и сам не мог убедительно.

Как и накануне, он с нетерпением пришел немного раньше назначенного часа. Вскоре он издали завидел Брискетту: она скользила вдоль шпалер и лишь только подбежала к нему, поднялась на цыпочки и шепнула ему на ухо.

— Готово!

— Как! С первого же раза! Но это похоже на чудо!

— А вас это удивляет? Дела всегда так делаются, когда я в них вмешиваюсь. Но прежде всего, пока я стану рассказывать о предпринятых мною действиях, у меня есть к вам просьба. Мне как то неловко говорить тебе, мой милый Югэ, «вы», позвольте мне говорить вам "ты".

— Говори.

— Вот это называется — ответ! Ну, мой друг, маркиз де Сент-Эллис тебя представил очень плохо, все равно, как бы и не представил вовсе.

— Что же он сказал такое?

— Он поклялся графине, что она тебя ослепила своей красотой, и что ты сейчас вот испустишь дух, если она не позволит обожать её вблизи.

— Нашел дурака!

— Глупо, мой бедный Югэ, непроходимо глупо! Графине уж просто надоели все эти ослепления, ведь она давно знает, что она — светило. Все придворные поэты клянутся ей в этом великолепными рифмами и тысячи просителей давно уж это доказали ей окончательно. Знаешь ли, что она говорила мне сегодня утром?

— Тебе?

— Мне, Брискетта.

— Вот забавно!

— Слушай прежде, а удивляться будешь после. Ах, моя милая, говорила она мне, какая скука! Какой-то кузен из Арманьяка хочет представить мне своего друга, провинциала… Что тут делать?

— А ты что отвечала?

— Надо прогнать его, графиня, и немедленно. Провинциал! У вас и без того их довольно. А потом я прибавила равнодушным тоном: а как его зовут, этого провинциала, которым вас хотят наградить, графиня?

— Граф де Монтестрюк, кажется, — отвечала она.

— Ах, графиня! — вскричала я, сложив руки. — Избави вас Бог когда-нибудь принимать его! Совсем нехороший человек — влюбленный, который только и делает, что вздыхает и сочиняет сонеты для своей красавицы. Рыцарь Круглого стола, герой верности!

— Что ты говоришь, Брискетта? — вскричала она.

— Истину, графиня, святую истину. Хоть бы все принцессы осаждали его своими сладкими улыбками, он на все будет отвечать одними дерзостями. Да и не знаю, заметит ли он вообще эти улыбки?

— Значит, просто — сам Амадис Гальский?

— Почти что так. Он никогда не обманет ту, которую любит, он сочтет за измену обратиться с самой невинной любезностью к другой женщине.

— А известно, кого он любит? — спросила она с легким оттенком неудовольствия.

— Никто и не подозревает… Глубочайшая тайна! Герцогини де Креки, де Сент-Альбан, де Шон… и сколько ещё других пробовали отвлечь его от его божества. Все напрасно, все их усилия пропали даром!

— Бог знает, что ты выдумываешь, Брискетта, — сказал Югэ.

— Подожди! Ты увидишь, что наши знатные дамы не так глупы. Как только я кончила эту тираду, графиня де Суассон нагнулась к зеркалу…

— После твоих рассказов мне почти хочется узнать его. Человек, так искренно влюбленный и сохраняющий такую фантастическую верность той, которую любит — ведь это большая редкость. Я, пожалуй, приму этого оригинала.

— А я именно на это и рассчитывала, Югэ… Разве когда-нибудь женщина могла устоять против любопытства, да ещё когда есть угроза её самолюбию!

— А когда, ты думаешь, прекрасная графиня даст мне аудиенцию? спросил Югэ, не удержавшись от смеха.

— Наверно скоро. Завтра, а, может быть, и сегодня же вечером.

— Ты думаешь?

— Она попалась на удочку, говорю я тебе. Пропади я пропадом, если её не мучает нетерпение испытать силу своих прелестей перед твоей неприступностью!

Брискетта отодвинула свое хорошенькое личико на вершок от лица Югэ.

— Сознайся сам, — продолжала она, — что для такой неопытной девушки я, право, недурно вела твои дела.

— Сознаюсь охотно.

— Но теперь не выдай же меня, ради Бога! Постарайся получше разыграть роль влюбленного.

— Это будет мне легко, — возразил Югэ с глубоким вздохом, — потому что ничто не заставит меня забыть ту, чей образ наполняет мое сердце.

— Что такое?

— Я говорю, что мне достаточно говорить просто и непринужденно, чтобы оставаться верным своей роли. Да! Твои рекомендации очень облегчат мне эту роль!

— Ты влюблен… искренно?

— Увы! Да.

— А! Изменник! И ты ничего не говорил об этом?

— Но судя по тому, как ты об этом говорила, я думал ты и сама знаешь.

— А кого это, позвольте узнать, вы так пламенно обожаете?

— Графиня де Монлюсон.

— Крестницу короля! Черт возьми! Граф де Монтестрюк вы высоко целите!

— Я только послушался твоего совета, Брискетта.

— В самом деле так, — продолжала она, рассмеявшись. Прости мне минуту неудовольствия при вести, что у тебя в сердце уже не я! Но теперь, когда её сиятельство обергофмейстерина королевы в таком именно расположении духа, в какое мне хотелось привести её, смотри — не поддавайся, ради Бога, стой крепко!

— Против чего?

— Как! Так молод еще, а при дворе! Но, дружок, ведь ты запретный плод для Олимпии! Понимаешь? Что ты такое в эту минуту, как не яблоко о двух ногах и без перьев. Зазевайся только — и тебя съедят живым.

— Ты меня пугаешь. И для этого ты так проворно взялась провести меня в рай?

— Иди теперь, и да руководит тобой сам дьявол!

Брискетта хотела уйти, Югэ удержал её и спросил:

— Ты забыла мне сказать, что ты здесь делаешь и чем ты считаешься при графине де Суассон?

Брискетта встала и отвечала важным тоном:

— Я состою при особе её сиятельства. Ты имеешь честь видеть перед собой её первую горничную, её доверенную горничную. — И, присевши низко, продолжала: — к вашим услугам, граф!

Все устроилось, как говорила Брискетта.

Она передала Югэ записку, в которой его извещали, что он будет принят в тот же вечер на игре у королевы, где он будет иметь честь представиться обергофмейстерине её величества. Маркиз де Сент-Эллис должен был только позвать его. Остальное пойдет само собой.

В назначанный час Монтестрюк явился на прием у королевы. Сперва он преклонился по всем правилам придворного этикета перед её королевским величеством, а вслед за тем Сент-Эллис подвел его к обергофмейстерине.

— Граф де Шарполь желает иметь честь быть вам представленным, графиня, — сказал он.

Графиня де Суассон подняла глаза, между тем как Югэ кланялся ей. На её лице отразилось удивление. На минуту она смешалась, но потом овладела собой и сказала ему:

— Очень рада вашему появлению при дворе и надеюсь, что вы встретите здесь достойный прием.

— Я уже встретил его, потому что графиня де Суассон так снисходительно дозволила мне иметь честь быть быть ей представленным.

— Это он! — подумала она… — А? Грубиян, однако ничего не теряет при свете! Важный вид, прекрасные манеры и приятное лицо…

Сначала Олимпия не обратила на него, казалось, особенного внимания, но Югэ скоро заметил, что она довольно часто бросает взор в его сторону.

Скоро за этими взглядами последовала приветливая улыбка.

— Держись! — сказал он себе, вспомнив советы Брискетты. — У этой графини лицо так и дышит умом и хитростью!

Утвердившись в своем решении, Югэ притворился равнодушием, принялся бродить взад и вперед и прятаться по темным углам, как человек, поглощенный одной мыслью. Раза два или три Олимпия постукивала от досады веером по ручке кресла. Он делал вид, что ничего не замечает.

Вдруг появилась Орфиза де Монлюсон. В одну минуту все было забыто. Югэ подошел к ней так поспешно, что графиня де Суассон не могла не заметить. Орфиза с ним — и для него больше ничего не существовало! Его отвлекло только появление принцессы Мамьяни, к которой он пошел навстречу. Она указала ему на пустой стул возле себя.

— Так вот наконец здесь у королевы я могу поздравить вас с переменой судьбы! — сказала она. — На днях вы ещё скрывались, а теперь вы состоите в свите короля. Какие же ещё ступени наверх остаются перед вами?

Югэ пролепетал несколько слов в извинение: он осажден многочисленными заботами…

Она прервала его:

— Не извиняйтесь. Расставаясь с вами в то утро, когда вы шли искать помощи у графа де Колиньи, я вам сказала слова, смысл которых вы, кажется не совсем поняли: вы любили меня всего один день, а я буду предана вам всю жизнь! Неблагодарность ваша не может изменить меня, ещё менее — отъезд, разлука. Что со мной будет — не знаю, но какова я теперь, такой и останусь.

Она увидела Сент-Эллиса, который, узнав о её приезде, шел к ней. Но прежде, чем он мог услышать разговор с Югэ, она прибавила грустным голосом:

— Впрочем, как я могу жаловаться на вас? Вот ваш друг, маркиз де Сент-Эллис, питает ко мне такое же глубокое чувство, как я питаю к вам. Но разве меня это трогает? Вы мстите мне за него.

Скоро графиня де Суассон ушла вслед за удалившейся королевой и осталась в своих комнатах. Она отослала всех, кроме Брискетты.

— Ваш граф де Монтестрюк — просто дерзкий грубиян, — сказала она, сделав ударение на слове "ваш".

— Графиня изволила употребить местоимение, дающее мне слишком много чести, но я позволю заметить, граф де Монтестрюк — вовсе не "мой".

— О! Я знаю теперь, кто завладел его сердцем.

— В самом деле?

— Он даже не дал себе труда скрыть это! Она была там, его героиня, его божество! Графиня де Монлюсон, он обожает её.

— Да, совершенное безумие!

— А забавней всего то, что пока он пожирал её глазами, другая дама, итальянка, принцесса Мамьяни, показывала ясно, что пылает страстью к нему!

— Да это настоящая эпидемия! И графиня уверена?

— Меня то не обмануть… Мне довольно было взглянуть раз на них троих, чтобы все стало ясно… А впрочем, какое мне дело до всего этого? Это просто неуч, не заметивший даже, что я существую.

— Вы, которая видела у ног своих короля и могла бы видеть самого Юпитера! Накажите его презрением, графиня.

— Именно так. Но я хочу прежде узнать, такой ли у него слепой ум, как слепы глаза! Если бы он только заметил, что я стою его Дульцинеи, как бы я его наказала!

— Без пощады! И как вы были бы правы!

— Да? Так ты думаешь, что я должна ещё принять его?

— Разумеется, если это доставит вам удовольствие, а для него послужит наказанием. Боюсь только, чтобы в последнюю минуту ваше доброе сердце не сжалилось.

— Не бойся… Даже если он станет каяться и сходить с ума от любви у моих ног…

— Он будет у ваших ног, графиня!

— Я поступлю с ним, как он того заслуживает. Я буду безжалостна.

— И я тоже не пожалею его, когда его оцарапают эти ноготки, — сказала Брискетта, целуя пальцы графини. — И если бы даже вы укусили его побольней, графиня, сколько других позавидовали бы такому счастью!

— Отчего же нет? Передай ему, что я жду его завтра при моем малом выходе.

Брискетта собралась уходить, но графиня, спохватившись, сказала:

— А я забыла Морица, графа де Суассона, моего мужа! Бедный Мориц!

Брискетта едва не расхохоталась и поспешила выйти.

 

23. Что хочет женщина

Между тем двор переехал из Фонтенбло в Париж, где король чаще имел возможность беседовать о своих честолюбивых планах с Летелье и его сыном, графом де Лувуа, уже всемогущем в военном ведомстве.

Обергофмейстерина королевы, само собой разумеется, тоже переселилась в Лувр с её величеством. Так же точно поехали в Париж и все придворные, молодые и старые. В Париже их ожидали те же самые интриги, нити которых были завязаны в Фонтенбло любовью, тщеславием и честолюбием.

Югэ, хорошо направленный Брискеттой, появился на другой же день при малом выходе Олимпии, а вечером его увидели опять на игре у королевы. Как некогда суровый Ипполит, он, казалось, смягчился к хитрой и гордой Ариции, которая разделяла, как уверяли, с маркизой де Лавальер внимание его величества короля и держала в страхе половину двора под своей властью. Но Югэ действовал, как ловкий и искусный дипломат, которому поручены самые трудные переговоры: он поддавался соблазнам её ума и прелестям её обращения медленно, постепенно, мало помалу, не как мягкий воск, тающий от первых лучей огня, но как твердый металл, нагревающийся сначала только на поверхности. Олимпия могла считать шаг за шагом свои успехи, ей нравилась эта забава, и она тоже невольно поддавалась увлечению. Ей было ново встретить сердце, которое не сдавалось по первому требованию. Это сопротивление приятно волновало ее: это была приправа, будившая её уснувшие чувства и притупленное любопытство.

Само собой разумеется, при этих почти ежедневных встречах, не раз представлялся им случай говорить о графе де Колиньи и о руководстве войсками, которого он добивался. Югэ всегда хватал такие случаи на лету. Венгерская экспедиция сводила всех с ума: она напоминала крестовые походы. Предстояло, ка во времена Саладина, биться с неверными, а дальнее расстояние, неизвестность придавали этому походу в дальние страны такую рыцарскую прелесть, что все горели желанием принять в нем участие. Не было ни одного дворянина, который не добивался бы счастья посвятить свою шпагу на службу христианству. Все знали уже, что король, уступив просьбам императора Леопольда, который решился, смирив свою гордость, прислать графа Строцци к французскому двору, отдал уже приказание министру Летелье собрать армию под стенами Меца и оттуда направить её к Вене, которой угрожали дикие толпы, предводимые великим визирем Кьюперли, мечтавшим о покорении Германии исламу.

Граф Строцци хлопотал усердно, чтобы французские войска собирались поскорей. Но ещё неизвестно было, кому поручено будет руководство экспедицией: называли сперва Тюренна и маркграфа баденского, но оба были скоро отстранены. Двор, средоточие всех интриг, разделился на два лагеря: одни держали сторону герцога де Лафойяда, другие — графа де Колиньи. Шансы обоих казались равными и спорам не было конца.

Раз вечером, на приеме у графини де Суассон, Югэ наконец не выдержал.

— Ах! — вскричал он, — вот один из тех редких случаев, когда приходится сожалеть, что у вас в руках шпага, а не веер, и что вас зовут Югэ де Монтестрюк, а не Луиза де Лавальер.

— Это почему? — спросила с живостью Олимпия, на которую это имя всегда производило действие электрического удара.

— Потому что никогда ещё не представлялось лучшего случая сделать дело полезное и хорошее, дело великое и славное, и связать свое имя с таким предприятием, которое возвысит блеск французской короны! Готовится смелая и опасная экспедиция. Чтобы командовать армией, идущей на помощь колеблющейся империи, нужно полководца надежного. А кого хотят назначить? Герцога де Лафойяда! И вот судьба сражения вверяется человеку, который не сумел бы, может быть, провести учения эскадрона! А почему его выбирают? Потому что его поддерживает женщина, герцогиня де Лавальер вздыхает, она плачет, она умоляет, и этого довольно, чтобы знамя Франции было вверено человеку неспособному, тогда как есть полководец опытный в своем деле, закаленный в самых тяжелых трудах, всеми уважаемый, сражавшийся под руководством Тюренна, умеющий подчинить себе победу! Ах! Если бы я был женщиной!

— А что бы вы сделали, граф, если бы были женщиной?

— Я бы захотел доставить торжество правому делу, я бы употребил мою красоту, мою молодость, весь мой ум на то, чтобы счастье Франции поднялось как можно выше. Я захотел бы, чтобы со временем про меня сказали: спасение империи, освобождение городов, одержанные победы, побежденные варвары всем этим обязана родина одной ей, потому что она одна вручила оружие той руке, которая нанесла все эти удары! Победой, осветившей зарю нового царствования, обязаны графу де Колиньи! Но выбор графа де Колиньи решила она!

В душе графини де Суассон шевельнулось что-то, удивившее её самое: грудь её пронизал какой-то горячий ток. Она взглянула на воинственное лицо Югэ и сказала ему не без досады:

— Итак, вы полагаете, граф, что ни одна другая женщина при дворе не в состоянии совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де Лавальер…

— Я знаю, что и другие могли бы. Разве они не одарены всеми прелестями, всем очарованием? Им стоило бы только захотеть… Одной из них в особенности. Но нет! Ни одна женщина не понимает этого, ни одна не осмелится бороться с могущественной фавориткой! И герцог де Лафойяд будет непременно назначен.

— Кто знает? — прошептала Олимпия.

— Ах! Если бы это была правда! — вскричал Югэ, взглянув на неё пламенным взором.

Взволнованная ещё и на следующий день и сама удивляясь этому волнению, графиня, под предлогом утомления, приказала не принимать никого и допустить только одного защитника графа де Колиньи.

— Благодаря вам, я только и видела во сне, что сражения и приступы, сказала она ему, — но если вы говорите с таким жаром о делах военных, то что бы это было, если бы вы заговорили о делах сердечных?

— Та, что дала бы мне возможность пролить свою кровь для славы его величества, узнала бы об этом очень скоро.

— Как? Вы согласились бы расстаться с ней?

— Да, но только для того, чтобы бы стать достойным её любви.

— Но разве она… графиня де Монлюсон согласилась бы также?

— Кто вам говорит о графине де Монлюсон? Не от неё же, полагаю, зависит экспедиция.

Олимпия улыбнулась.

— Вы так усердно хлопочете за графа де Колиньи, — продолжала она, — и никогда ничего не просите для себя самого. Почему это?

— А что же мне ещё просить, когда я сижу один с обергофмейстериной королевы, одного взгляда которой добиваются все придворные, когда та, кто была Олимпия Манчини, самая прелестная из прелестных племянниц великого кардинала, благоволит меня принимать и выслушивать, когда наконец эта царица красоты, графиня де Суассон, позволяет мне подносить к губам ручку самой пленительной женщины в королевстве?

Графиня не отняла руки, взглянула на него нежно и кокетливо, и спросила:

— А вам очень хочется, чтобы граф де Колиньи был назначен командовать армией, которую посылает король на помощь своему брату, императору германскому?

— Это было бы мне дороже всего, если бы, когда я добьюсь этого, не оставалось бы ещё другого, что мне ещё дороже.

— Что же это такое?

— Ваш гнев не поразит меня, если осмелюсь признаться?

— Прошу вас.

— Раз так, графиня, то я больше всего дорожу желанным случаем броситься к ногам той, которая дает мне возможность выполнить долг благодарности!

— У вас такие основательные доводы в пользу графа де Колиньи, что я начинаю находить его честолюбие совершенно законным… Я решаюсь поговорить с королем.

— Когда же, графиня?

— Да сегодня же вечером, может быть.

— Тогда наше дело выиграно, — сказал он, опускаясь на колени.

Олимпия встала и сделала ему знак уйти.

— Я отсылаю вас не потому, что рассердилась, но вы меня взволновали рассказами о войне, любви и славе… Мне нужно остаться одной, подумать. Мы скоро снова увидимся. Надеюсь, вы окажетесь достойны моего участия.

Югэ поклонился и вышел. Вечером, разговаривая с Брискеттой, Олимпия сказала:

— Он умен, этот граф де Монтестрюк… Он пойдет далеко!

— Надеюсь, что какой-нибудь добрый ангел ему в этом поможет.

— Добрый ангел или благодетельная фея.

— Я именно это и хотела сказать.

В этот самый день, около полуночи, когда Югэ, окончив свою службу в Лувре, возвратился в отель Колиньи, Коклико подбежал к нему, вздохнул, как будто уставши от ожидания, и сказал:

— Граф! Там кто-то вас давно ожидает.

— Кто такой?

— Кузен… Нет, кузина дьявола… Посмотрите сами.

Монтестрюк взглянул в ту сторону, куда указывал Коклико, и увидел у подъезда черный силуэт женщины, закутанной в широкий плащ с капюшоном на голове. Он сделал шаг к ней, она сделала два шага и, положив легкую руку ему на плечо, спросила:

— Хочешь идти со мной?

— Куда?

— Если бы я могла сказать это, то сказала бы с первого слова.

Коклико потянул Югэ за рукав, нагнулся к его уху и прошептал:

— Граф, вспомните, умоляю вас, маленького слугу, который совсем недавно завел вас в засаду.

— Одно и то же не случается два раза подряд, — ответил Югэ.

— В тот же день, может быть, и не случается, — проворчал Коклико, — но через несколько недель может случиться!

— Если ты боишься, то оставайся, — продолжала женщина, — если влюблен, то пойдем.

— Идем! — отвечал Югэ, с минуту уже внимательно наблюдавший за незнакомкой.

Схватив Югэ за руку, она повернула за угол улицы, подошла к карете, возле которой стоял лакей, сделала знак, подножка опустилась, одним прыжком она вскочила в карету и пригласила Югэ сесть рядом.

Пошел скорей! — крикнула она.

Кучер стегнул лошадей и карета исчезла из глаз испуганного Коклико, который собирался бежать за своим господином.

— Он, может, и останется цел в этот раз, — прошептал честный слуга, но я умру, если так пойдет дальше!

Пока он готовился провести бессонную ночь, карета с Монтестрюком и незнакомкой неслась по лабиринту парижских улиц. Гасконца занимали, казалось, мысли менее печальные. Вдруг он охватил рукой тонкий стан таинственной незнакомки и спросил весело:

— А в самом деле, куда это ты везешь меня, душечка, Брискетта?

— Ах! Ты меня узнал!

— Разве иначе я позволил бы себя похитить?

Говоря это, он откинул капюшон, закутывавший голову шалуньи, и звонко поцеловал её.

— Дело не во мне, — сказала она, возвращая ему поцелуй, — это ты крадешь у одной знатной дамы, которая на тебя рассердилась бы, узнав, что мы с тобой целуемся.

— А! Разве в самом деле, графиня де Суассон…

— Ничего не знаю, кроме того, что у графини есть очень важная для тебя новость, и что она хочет передать её только тебе самому. Она полагает, что заслужит этим твою вечную благодарность. Кажется даже, что передавая мне это, она сделала особое ударение на последнем слове.

— Я и буду ей благодарен, Брискетта. Но, ради Бога, дай мне совет… Особа, пользующаяся вниманием короля, — особа не обыкновенная, ты её хорошо знаешь. Что я должен делать и как говорить с ней, когда мы останемся с глазу на глаз?

— Делай и говори, как со мной… Видишь ли, в каждой женщине сидит Брискетта.

Карета остановилась у длинной стены на пустынной улице. Брискетта выскочила из кареты и постучала особенным образом в узкую калитку, выкрашенную под цвет стены и закрытую до половины плющом. Калитка тихо отворилась и Брискетта бросилась, ведя за собой Югэ, в сад, в глубине которого виднелся в темноте маленький домик, окруженный высокими деревьями. Брискетта смело пошла по усыпанной мелким песком дорожке, все извилины которой были ей хорошо знакомы.

Они подошли к скромному павильону, в котором, казалось, никто не жил. Снаружи он был безмолвен и мрачен, ни малейшего света не было заметно в щелках ставен.

— Э! — прошептал Югэ, — вот и таинственный дворец!

— Скажи лучше — замок спящей красавицы, только красавица теперь не спит, — возразила Брискетта глухим голосом.

Она вложила маленький ключик в замок, дверь повернулась на петлях бесшумно, и Югэ вошел в помещение, пол которого был покрыт толстым ковром. Здесь было ещё темнее, чем в саду. Югэ послушно следовал за Брискеттой, которая уверенно ступала в этой темноте. она подняла портьеру, поднялась без малейшего шума по лестнице, остановилась перед узенькой дверью и толкнула её. Тонкий, как золотая стрела, луч света прорезывал темноту в комнате, в которую вступил Югэ.

— Ступай прямо на свет, — шепнула ему на ухо Брискетта. — Тебе под руку попадется дверная ручка, отворяй — и желаю тебе успеха.

Она исчезла, а Югэ пошел прямо к двери. Легкий душистый запах и приятная теплота охватили его. Он нашел ручку и отворил дверь. Целый поток света хлынул ему навстречу.

Он вошел в круглую комнату, обтянутую шелковой материей. Огни больших подсвечников отражались в венецианских зеркалах. В изящном камине трещал огонь, на доске стояли дорогие часы, на крышке которых сидел Амур с приложенным к губам пальцем. В этом благоуханном приюте никого не было.

Удивленный и взволнованный, Югэ оглянулся кругом. Вдруг незаметная в складках китайского атласа дверь скользнула в драпировку и графиня де Суассон появилась перед его очарованными глазами.

Руки её были полуобнажены, волосы раскинуты буклями по плечам, шея тоже обнажена. Щегольской наряд ещё больше увеличивал её пленительную красоту. Божество вступило в свой храм.

— Поблагодарите ли вы меня за то, что я сдержала слово? — спросила она, подняв на Югэ блестящие глаза.

— Я уже благодарю вас, графиня, и за то, что вы явились мне в этом очаровательном уединении, — ответил Монтестрюк, преклонив колено.

— Ну! — продолжала она, нагнувшись к нему, король сделал выбор: он назначил графа де Колиньи. Вы получили то, чего желали больше всего, но остается ещё другое.

Олимпия пошатнулась, будто ослабев от овладевшего ею волнения.

Югэ привстал и охватил её руками, чтобы поддержать.

— Чем могу я доказать вам мою благодарность? — воскликнул он.

— Полюбите меня! — вздохнула она.

Тонкий стан её согнулся, как тростник, все помутилось в глазах Югэ: он видел одну лучезарную улыбку Олимпии. Вызванный им было образ Орфизы проскользнул и исчез и, вспомнив её девиз, он прошептал между двумя поцелуями:

— Per fas et nefas!

Слабый свет падал на розовые шелковые обои, когда Олимпия сказала улыбаясь Югэ, что пора расстаться. Ему не хотелось ещё уходить.

— Солнце нас выдаст, погубит нас, — сказала она.

— Когда же я вас опять увижу? — спросил он, отрываясь с трудом от объятий, которые его уже не удерживали.

— Если захочет ваше сердце, то от вас зависит, чтобы этот бант из жемчуга, бывший на мне вчера вечером, а теперь лежащий на полу, рядом с туфлей, опять появился у меня в волосах. вы его уронили, вы же его и поднимете и подадите мне. Он будет знаком нашего союза. Посмотрите на него хорошенько и когда опять увидите, вспомните Олимпию и павильон.

Пока ещё не совсем рассвело, Брискетта провела Югэ осторожно через темные сени и безмолвный сад. Шаги их едва слышались на мягком песке дорожек, когда они медленно прокрадывались к скрытой в стене калитке.

— Ах, Брискетта! Милая Брискетта! — вздохнул Югэ.

— Да! Да! Ваши губы произносят мое имя, изменник, а сердце шепчет другое!

— Если я опять с ней не увижусь, я буду несчастнейшим из людей! Это не простая смертная, Брискетта, это — волшебница.

— Да, это — фаворитка, знаю… а это все равно… но, — продолжала она с лукавой улыбкой, — успокойтесь, вы опять его увидите.

— Ты обещаешь?

— Клянусь.

— Ты восхитительна, Брискетта!

— Да… разве рикошетом.

— Отчего ты не говоришь мне больше, Брискетта?

— Всему свое время: теперь на вас как будто отражается королевское величие, знакомое вам величие, которое вас так тревожило. Но все вернется, граф.

Они дошли до таинственной калитки. На улице ожидала карета, ни одного прохожего не было видно. Брискетта остановилась на пороге и, поклонившись графу де Монтестрюку, сказала вполголоса:

— Ее сиятельство обергофмейстерина желает видеть вашу милость сегодня, у неё на большом выходе.

— Я буду счастлив исполнить желание графини, — отвечал Югэ тем же тоном и бросился в карету, лошади поскакали галопом.

Через час он вошел к графу де Колиньи, который только что встал с постели и, поклонившись ему с глубочайшим почтением, сказал:

— Позвольте мне, граф, первым поздравить главнокомандующего армией, посылаемой его величеством королем французским на помощь его величеству императору германскому.

— Что ты говоришь? — вскричал Колиньи. Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал?

— Особа, которая должна знать это раньше всех, потому что она сама иногда внушает волю, которая повелевает свыше.

— Маркиза де Лавальер?

— Э, нет!

— Значит, графиня де Суассон?

— Она самая.

— Обними меня, друг Югэ! Да! Ты платишь сторицей за услугу, которую я оказал тебе.

— Так всегда поступаем мы, Монтестрюки, по примеру, показанному нам блаженной памяти королем Генрихом V.

Он вздохнул и продолжал печально:

— Только мне было очень трудно добиться этого блестящего результата.

— Как это?

— Увы! Измена! Я должен был выбирать между любимым другом и обожаемой неблагодарною. Я обманул её, чтобы услужить ему!

— Ну! — сказал Колиньи, улыбаясь, — Если бы бросился на какую-нибудь актрису из Бургонского отеля или на гризетку, шуршащую юбками на королевской площади, то на тебя могли бы ещё сердиться, но ты метил высоко и за успех тебя, поверь мне, помилуют.

Сказав это, он сел к столу, придвинул лист бумаги, обмакнул перо в чернила и твердой рукой быстро написал следующее письмо:

"Графиня!

Дворянин, имевший когда то честь быть вам представленным, назначен главнокомандующим армией, посылаемой королем на помощь своему брату, императору германскому, которому грозит нашествие турок на его владения.

Он постарается устроить, чтобы граф де Шарполь, ваш сын, за присылку которого он так искренне вам благодарен, отправился с ним, разделяя опасность и славу этой далекой экспедиции.

Будьте уверены, графиня, что он доставит ему случай придать своей храбростью новый блеск славному имени, наследованному от предков. Это лучшее средство доказать ему мою благодарность за доказанную им преданность мне и мое уважение к носимому им имени.

Куда бы я ни пошел, он пойдет со мной. От вас, графиня, он научился быть хорошим дворянином, от меня научится быть хорошим солдатом. Остальное — в руках божьих.

Позвольте мне сложить к вашим ногам уверение в глубочайшем уважении и позвольте надеяться, что в молитвах ваших к Богу вы присоедините иногда к имени вашего сына ещё имя

Жана де Колиньи"

Он обратился к Югэ со слезами на глазах и сказал ему:

— Я написал вашей уважаемой матушке, прочтите.

— Так вы её знали? — спросил Югэ, поцеловав место, где написано было имя графини.

— Да, и всегда сожалел, что судьба не допустила ей называться Луизой де Колиньи.

Он открыл объятия, Югэ бросился к нему и они долго прижимали друг друга к груди. Потом, возвратив вдруг лицу своему, расстроенному сильным волнением, выражение мужественной твердости, Колиньи позвонил и, запечатав письмо, приказал вошедшему лакею:

— Вели сейчас же кому-нибудь сесть верхом и отвезти это письмо графине де Шарполь в замок Тестеру, между Лектуром и Ошем, в Арманьяке. Ступай!

Лакей вышел. Овладев собой, граф де Колиньи надел перевязь со шпагой и громким голосом сказал Югэ:

— Теперь графиня де Монтестрюк извещена о нашем походе и нам остается обоим, тебе и мне, думать только об исполнении нашего долга. И если нам суждено умереть, то умрем со шпагой наголо, лицом к врагу и с твердым духом, как следует христианам, бьющимся с неверными!

Слух о назначении графа де Колиньи распространился с быстротой молнии. Когда Югэ появился в Лувре, там только и было разговору, что об этой новости. Сторонники герцога де Лафойяда злились ужасно. Все спрашивали себя, каким волшебным влиянием одержана была такая блистательная победа в кокой-нибудь час времени? Расспрашивали Монтестрюка, зная о его отношению к счастливому избраннику, но он притворился тоже удивленным.

На игре у короля он встретил графиню де Суассон, которая улыбнулась ему, пока он кланялся, и спросила:

— Довольны ли вы, граф, изумительной новостью, о которой вы, вероятно, уже слышали?

— Кто же может быть ею более доволен, чем я? Теперь мне не остается желать ничего больше.

Она сделала кокетливую мину и, играя веером, спросила:

— Уверены ли вы в этом? Я думаю, что и вы тоже хотите участвовать в этой экспедиции, в которую стремится попасть все дворянство?

— Да, графиня, и я брошусь в неё первым, если получу разрешение короля. Мне оказали милость и я хочу заслужить её готовностью пользоваться всяким случаем, чтобы служить его величеству. Я сделаю все, чтобы не лишиться высочайшего благоволения.

Графиня де Суассон ещё раз улыбнулась.

— Если вы так сильно этого желаете, граф, то можете рассчитывать и на мое содействие, чтобы ваше желание осуществилось.

Графиня де Суассон не преувеличивала, говоря, что все дворянство Франции стремилось участвовать в венгерском походе. С некоторых пор все, что было при дворе и в армии молодого и блестящего, страшно волновалось, чтобы добиться разрешения отправиться на войну волонтерами. Когда экспедиция была окончательно решена и объявлена официально, порох вспыхнул. Все бредили только войной только в странах незнакомых, войной, обещавшей возобновление рыцарских романов. Графа де Лувуа осадили со всех сторон просьбами. Во Франции ожил дух, водивший некогда Готфрида бульонского в Палестину.

Не было больше ни дел, ни интриг, ни любви: мечтой всех стал венгерский поход, война с турками. Кто надеялся уехать — был в восторге, кто боялся остаться во Франции — в отчаянии. Можно было подумать, что дело идет о спасении монархии. Опасности такого дальнего похода никого не пугали, этой храброй молодежи важно было заслужить себе славу и честь.

Все знали сверх того, что король занимался с особенным благоволением поездкой в Венгрию: так называли на языке придворных экспедицию, ради которой император Леопольд, доведенный до крайности, должен был смирить свою гордость и прислать в Париж посольство с графом Строцци во главе. Для приема его король использовал все пышность, которую так любил уже и к которой впоследствии так сильно привык. Он хотел, и это все знали, выступить в этот поход, как король Франции, а не как граф эльзасский. Этого довольно было, чтобы воспламенить мужество всего французского дворянства поголовно.

Как только назначение графа де Колиньи было объявлено, Югэ один из первых явился к королю с просьбой о разрешении идти с армией, получившей приказание собраться в Меце.

— Я имею неоцененную честь, — сказал он, — состоять в свите вашего величества и смею надеяться на первый представляющийся случай доказать моему государю ревность мою в его службе. Все честолюбие мое состоит в том, чтобы стать среди тех, кто хочет сражаться во славу его королевского имени!

— Вы правы, — отвечал король, — я даю вам разрешение. Дворянство мое окружит меня и в Венгрии так же точно, как окружает в Лувре.

И, обратясь к толпе придворных, король добавил:

— Если бы дофину, сыну моему, было бы хоть десять лет, я бы е его послал в поход.

Эти слова, разнесенные стоустой молвой, довершили всеобщее увлечение. Граф де Лувуа, который разделил уже с отцом своим, канцлером де Телье, тяжесть занятий по военному министерству буквально засыпали просьбами. Кто не ехал в Венгрию, на того уже почти не хотели и смотреть. Общий порыв идти с графом де Колиньи за Рейн и за Дунай был так силен, что дав сначала позволение всем, кто хотел, скоро были вынуждены ограничить раздачу разрешений.

Среди этого всеобщего волнения, дававшего новую жизнь двору, достаточно оживленному и до сих пор деятельностью молодого царствования, трудно было разобрать, что происходит в уме графини де Суассон, внезапно увлеченной своей фантазией в объятия Югэ де Монтестрюка.

Какое место отводила она в своей жизни этой связи, родившейся из простого приключения, в котором любопытство играло более заметную роль, чем любовь? Она и сама этого не знала. С самой ранней молодости она проявила способность вести любовные дела рядом с интригой. Должность обергофмейстерины при короле, доставленная ей всемогущим дядей, кардиналом Мазарини, открывала ей доступ всюду, а итальянский дух, наследованный ею от предков, позволял ей при, тонком понимании духа партий, вмешиваться в такие дела, в которых она вовсе ничего не понимала. Живость ума и горячий характер, вместе с гибкость правил, выручали её до сих пор во всем и всегда.

Под глубокой, беспощадной и тщательно скрываемой ненавистью к герцогине де Лавальер таилась ещё упорная надежда привести снова короля к ногам своим и удержать его. Это было единственной заботой Олимпии, мечтой её честолюбия, которое могло удовлетвориться только самым неограниченным владычеством. И вот в самый разгар её происков и волнений она встретилась неожиданно с Югэ.

В ней родилось беспокойство, которое она не могла преодолеть и которое становилось тем сильней, чем больше она старалась от него отделаться. Что было сначала минутным развлечением, стало для неё теперь вопросом самолюбия. Не думая вовсе о том, чтобы сделать прочной прихоть, начавшуюся с шутливого разговора, Олимпия хотела однако же полностью овладеть сердцем Монтестрюка. Ее удивляло и раздражало, что это ей не удается, ей, которая умела когда то пленить самого короля и могла опять пленить его, и у ног которой была половина двора.

Если у неё не было ни величественной красоты её сестры Гортензии, сделавшейся герцогиней Мазарини, ни трогательной прелести другой сестры Марии, принцессы Колонны, зато она одарена была живым умом и каким то особенно пленительным, соблазнительным лицом.

Бывали часы, когда Югэ поддавался её чарам, но чары эти быстро и разлетались. Овладев собой, он чувствовал что то далеко не похожее ни на нежность, ни на обожание. Правду сказать, он даже ожидал с нетерпением минуты отъезда в Мец. Графиня де Суассон чувствовала инстинктивно, в каком расположении был её влюбленный Югэ, она видела ясно, что все кокетство её, все усилия оживляли его только на одну минуту.

Если бы он был влюблен, если бы от трепетал от волнения, она, наверное, оттолкнула его через несколько дней, поддаваясь на время разве только одному соблазну таинственности. Но раз он был равнодушен, ей хотелось привязать его к себе такими узами, которые она одна могла бы разорвать.

Однажды вечером, почти в ту минуту, как он собирался уже уходить из комнат королевы, Югэ увидел в волосах Олимпии бант из жемчуга, имевший для них обоих особое значение.

Был ли он счастлив или недоволен? Он этого и сам не знал.

 

24. Открытая борьба

Та же самая карета, в которой Брискетта привозила Югэ в первый раз, опять приехала за ним на следующий день и по тем же пустынным улицам привезла его к калитке сада, где тот же павильон открыл перед ним свои двери.

Никто не ожидал его, чтобы проводить, н помять у него была свежая и он не забыл ни одного поворота дороги, пройденной так недавно. Он пошел по дорожке, взошел на крыльцо безмолвного домика, пробрался через темные сени, поднялся по лестнице, отворил одну дверь, услышал тот же сильный запах, увидел тот же блестевший, как золотая стрела, луч света и вступил в ту самую комнату, где в первый раз огни свечей ослепили его.

Но на этот раз Югэ не увидел самой богини храма. Веселый смех показал ему, что она ждала его не в этом приюте, очарование которого было им уже изведано. Он сделал шаг в ту сторону, откуда слышался смех, и через узкую дверь, скрытую в шелковых складках, увидел Олимпию в хорошеньком будуаре. В прелестном домашнем наряде графиня сидела перед столом, уставленным тонкими кушаньями и графинами, в которых огонь свечей отражался рубинами и топазами испанских и сицилийских вин. Улыбка играла на её губах, глаза горели ярким пламенем.

— Не хотите ли поужинать? — спросила она, указывая ему место рядом с собой.

— В полночь? — сказал он с сожалением.

— Заря не блестит еще, — продолжала она с улыбкой.

Он поцеловал ей обе ручки и сказал:

— Как бы она ни была далеко от того часа, который приведет меня к вашим ногам, она все-таки слишком близко.

— Разве вы меня любите?

— Неужели вы в этом сомневаетесь?

— Гм! В этих вещах никогда нельзя быть совершенно уверенной!

— Что вы хотите сказать этими нехорошими словами? Должен ли я думать, что не имею права слишком рассчитывать на ваше сердце?

— Э! Кто знает? Король Людовик XIV, ваш и мой государь, любит ли в самом деле герцогиню де Лавальер? Можно бы так подумать по тому положению, которое она занимает при дворе, а между тем он оказывает внимание и трогательным прелестям моей сестры Марии.

— Не говоря уже о том, что он и на вас смотрел, говорят и сейчас ещё смотрит так…

— Так снисходительно, хотите вы сказать? Да, это правда. Но разве это доказывает, что он обожает меня? Полноте! Только безумная может поверит этим мимолетным нежностям! А я что здесь делаю? Я одна с любезным и молодым рыцарем, обнажившим однажды шпагу для незнакомки. Между нами стол, который нас скорее сближает, чем разделяет. Вы подносите ко рту стакан, которого коснулись мои губы. Глаза ваши ищут моих, которые не отворачиваются. Мебель, драпировка, люстры, освещающие нас веселыми огнями, хорошо знают, что я не в первый раз прихожу сюда. Если бы они могли говорить, они поклялись бы, что и не в последний… Вы берете мою руку и она не отстраняется от ваших поцелуев. Мой стан не отклоняется от ваших рук, которые обнимают его. Что же все это значит? А что мы сами знаем?

Олимпия положила локоть на стол. Упавший кружевной рукав открывал изящную белую руку, а черный, живые глаза блестели шаловливо. Она нагнула голову к Югэ и с вызывающей улыбкой продолжала:

— Можно бы подумать, что я вас люблю, а это, может быть, только так кажется!

Вдруг она обхватила руками его шею и, коснувшись губами его щеки, спросила:

— Ну, как же ты думаешь, скажи?

Он хотел удержать её на груди, она вырвалась, как птичка, выскользнула у него из рук и принялась бегать по комнате, прячась за кресла и табуреты, с веселым, звонким смехом. Бегая, она тушила веером свечи, полумрак заменял мало помалу ослепительное освещение, но даже в темноте Югэ мог бы поймать её по одному запаху её духов. Она давала себя поймать, потом опять убегала.

Наконец, усталая, она упала в кресло; руки Югэ обвили её гибкий стан; она наклонила головку к нему на плечо и умирающим голосом прошептала:

— Так вы думаете, что я вас люблю?

Голова её ещё покоилась на его плече, как вдруг, открыв глаза и улыбаясь, она сказала:

— Да, кстати! Мне кто-то сказал на-днях, не помню, кто именно, что вы идете в поход с графом де Колиньи? Я рассмеялась.

— А! — сказал Югэ, — почему же это?

— Хороший вопрос! Разве я была бы здесь, да и вы тоже были бы здесь, если бы должны были уехать?

Монтестрюк хотел отвечать, она перебила его:

— Вы мне скажете, может быть, что я это знала, что вы мне это говорили и что я ничего не имела против.

— Именно.

— Да, но я передумала. Все изменилось. Чего вам искать там, чего бы не было здесь?

— Разумеется, если бы я хотел искать в этой далекой стороне, наполненной турками, прелесть и красоту, было бы глупо бежать отсюда.

— Ну?

— А слава?

— А я?

Югэ не отвечал. Он смутно понимал, что начинается решительная борьба.

— Вы молчите? — продолжала она, бросив на него оживленный взгляд. Должна ли я думать, что вы все ещё не отказываетесь от намерения ехать в Венгрию, когда я остаюсь в Париже?

— А служба королю, графиня?

— А моя служба?

Она встала. выражение её лица было уже не то: гнев согнал с него свежий румянец, губы плотно сжались.

— Ну что же? — продолжала она. — Ведь это не серьезно, ведь вы не уедете?

— Я должен с сожалением сказать вам, что наоборот нет ничего вернее того, что уеду.

— Даже если бы я попросила вас остаться?

— Вы только прибавили бы ещё одно сожаление к тому, которое я уже и так испытываю, поступая против вашего желания.

Графиня де Суассон сильно побледнела.

— Вы знаете, граф, что если вы уедете, это будет разрыв между нами?

Голос её стал жестким и суровым. К несчастью Югэ был из таких людей, которые сердятся, когда им грозят, и которых легко возмутить окончательно.

— Сердце мое будет разбито навеки, но когда дело касается моей чести, я ни для кого и ни для чего не могу отступить.

Ах, да! Ваша честь! — вскричала она. Теперь я вспомнила: должно быть обет, данный графине де Монлюсон?

Югэ гордо поднял голову.

— Сознайтесь, по крайней мере, что эта причина стоит всякой другой!

— И это вы мне говорите? Послушайте! Это крайне неловко и так же крайне неосторожно!

Она совсем позеленела, черные глаза горели зловещим огнем. Югэ стоял перед ней не, опуская взора. Эта гордость и раздражала её и пленила.

— Еще одно слово, — сказала она, — может быть, последнее!

Монтестрюк поклонился.

— Если бы я согласилась все забыть, если бы я согласилась расстаться с вами без злобы, даже протянуть вам руку, но с одним только условием, что вы не увидите больше графиню де Монлюсон, — согласитесь ли вы? О! пожалуйста без фраз, одно только слово: да или нет?

— Нет!

— Что бы ни случилось теперь — не моя вина!

И, сделав гордое движения, она сказала глухим голосом:

— Граф, я вас не удерживаю.

В ту минуту, когда Югэ, сделав глубокий поклон графине де Суассон, шел по темной комнате к выходу, он почувствовал, что его схватила за руку маленькая женская ручка.

— Как! Уже? — прошептал ему на ухо веселый и ласковый голос Брискетты.

— А! Это ты, крошка! — сказал Югэ. — Откуда ты явилась? Я не видел тебя сегодня вечером ни в саду, ни в павильоне.

— У всякой горничной могут быть свои дела, как и у знатной дамы. Потом я вспомнила, что могу здесь понадобиться, и вернулась. так дела то идут не совсем ладно?

— Твое отсутствие принесло мне несчастье. Только отведали крылышка куропатки… и доброй ночи!

— А! А!

— Что делать? Здесь не то что на Вербовой улице! С обергофмейстеринами утро бывает иногда близко к вечеру, хотя первый час и не давал мне повода ожидать такой злополучной развязки.

— Но почему же?

— Потому что графиня де Суассон сначала немножко полюбила меня, а теперь вздумала много ненавидеть.

— Увы! Это в порядке вещей!

Они вошли в темный сад. Звезды сверкали на темно-синем небе. Брискетта шла безмолвно рядом с Югэ, продолжая держать его за руку.

— О чем ты задумалась, Брискетта, дружок мой? — спросил Югэ.

— О тебе. Этот разрыв стоит, поверь мне, чтобы о нем подумать. Но, скажи мне ведь во всем есть оттенки — как именно ты расстался с графиней? Холодно, или совсем поссорились? Только дурно, или очень дурно?

— Так дурно, как ты только можешь себе представить, и даже ещё хуже, как ни богато твое воображение!

— Черт знает, как скверно!

— Именно это самое и я сказал сам себе, но что же тут делать?

— Надо принять меры предосторожности.

— Против женщины?

— Особенно против женщины! Когда ты уезжаешь?

— Сегодня надеюсь кончить последние сборы, а граф де Колиньи, я знаю, будет готов сегодня вечером.

— Значит, завтра уедете?

— Или послезавтра, самое позднее.

— Ну! Не уезжай же, не повидавшись со мной.

— Очень рад! Но где и как?

— Это не ваша забота, граф, а мое дело. Вас известят, когда будет нужно. Только не забудьте побывать завтра в Лувре и подождать в галерее на берегу озера, пока не получите обо мне известий.

На этом они расстались и садовая калитка без шума закрылась за Брискеттой.

— Какой, однако, у меня друг! — говорил себе Югэ, идя по темному переулку, где уже не было ожидавшей кареты. Вот у маленькой девочки великая душа, а у знатной дамы такая маленькая!

На углу улицы садовая стена была в одном месте пониже. Бросив взгляд в эту выемку, Югэ увидел красный свет, блестевший, как звезда наверху павильона, из-за деревьев. Он вздохнул.

— Этот свет напоминает мне глаза Олимпии, когда он рассердится, прошептал он, — глаза, из которых светит тоже красный, как кровь, огонь.

Он только повернул за угол, и за высокой стеной уже не видно было павильона, как вдруг, из углубления в стене выскочил человек и почти в упор выстрелил в него из пистолета. Югэ отскочил назад, но пуля попала в складки его плаща, и он почувствовал только легкий толчок в грудь. Оправившись от удивления, Югэ выхватил шпагу и бросился на разбойника, но тот пустился бежать и скрылся в лабиринте улиц.

— Как заметно, — сказал себе Монтестрюк глубокомысленно, — что у меня нет больше кареты в распоряжении!

На другой день, несмотря на все волнения прошлой ночи, он не забыл явиться в Лувр и пойти в галерею на берегу озера. Через час появился лакей в ливрее королевы и попросил его идти за ним. Когда он дошел до конца большой комнаты, у дверей которой стоял на карауле мушкетер, поднялась портьера и Брискетта увлекла его в угол и сунула ему в руку два ключа.

— Тот ключ, что потяжелее — от садовой калитки, которую ты знаешь, сказала она очень быстро, — а другой, вот этот — от дверей павильона. Я хотела передать их тебе из рук в руки. Тебя будут ожидать в полночь.

— Графиня? Но сейчас один дворянин из свиты королевы сказал мне, что она больна и не выходит из комнаты?

— Графиня всегда бывает больна днем, когда должна выехать вечером.

— А! Так это, может быть, чтобы помириться?

— Может быть.

— Тем лучше. Я не люблю быть в ссоре с женщиной.

— Ты не опоздаешь?

— Я то? будь уверена, что нет, несмотря на маленькое приключение, над которым можно бы и призадуматься. Но я не злопамятен.

— Какое приключение?

— Безделица, которая, однако, могла мне сделать дырку в коже. Но я хочу думать, что графиня де Суассон тут ни при чем.

— Приключение, безделица… ничего не поймешь, говори яснее.

Югэ рассказал, что с ним было вчера, когда он вышел из павильона: Брискетта подумала с минуту, потом улыбнулась и сказала:

— Я не пошлю тебя в такое место, где тебе может грозить какая-нибудь опасность. Делай, что я говорю, с тобой не случится никакой беды.

Когда Брискетта появилась перед графиней де Суассон, она ходила взад и вперед по комнате, ка волчица, с бледными губами, с мрачным взором.

— О! — сказала она себе. — Гроза бушует, тем лучше я узнаю, что она думает.

— А! Это ты? — произнесла графиня не останавливаясь.

— Да, это я, — отвечала Брискетта покорным голосом.

— Ты не забыла, что я тебе говорила поутру?

— О чем это, графиня?

— О графе де Монтестрюке.

Графиня мне сказала, кажется, что он дерзкий.

— Наглый, Брискетта!

— Это разница, графиня, — разница, которая обозначает ясно ваше мнение об этом графе.

— Теперь а скажу еще, что его наглость переходит всякие границы. Мне сейчас сказали, что он был в Лувре.

— И я об этом слышала.

— Ты, может быть, его и видела, Брискетта, видела собственными глазами? А? Ты можешь признаться: с его стороны я всего ожидаю.

— Я в самом деле видела его, но только издали.

— Что я тебе говорила? Он в Лувре! Я думала, однако, что он не осмелится здесь больше показаться.

— Почему же?

— Потому что, — отвечала графиня в раздумьи, потому что простое чувство приличия после того, как он выказал мне так мало почтения, должно бы, кажется, подсказать ему, что ему не следует здесь показываться. Неужели его присутствие в том месте, где я живу, не рассердило тебя, Брискетта?

Рассердило — неверно передает мои чувства. Я просто не нахожу подходящего выражения.

— Я никогда его больше не увижу, будь уверена.

— Наказанье будет только соразмерно обиде!

— Но я никогда не забуду последнего вечера, проведенного с ним, Брискетта.

— В этом я уверена, графиня.

— Всюду он встретит меня на своем пути.

— И меня тоже: я хочу подражать графине во всем и тоже никогда не забуду графа де Монтестрюка.

— Ты добрая девочка, Брискетта.

— Это правда, графиня: я это доказала и ещё не раз докажу.

— Я тоже была доброй, и вот чем кончилось! Ты была права: мне надо было оставить этого дворянчика и Арманьяка умирать у моих ног. Но если он видел, что я могу сделать, когда люблю, то теперь увидит, что я такое, когда ненавижу! Враг будет так же беспощаден, как был великодушен друг.

— О! Этого именно я и боялась! — подумала Брискетта.

Между тем она готовила разные принадлежности темного костюма, раскладывая их по креслам. Графиня подошла к зеркалу, взяла румян из баночки и стала ими натираться

— Я говорила тебе, кажется, что еду сегодня вечером к сестре, куда и король, должно быть, тоже приедет. Не жди меня: ты мне понадобишься только завтра утром.

— Графиня может убедиться, что я уже приготовила платье.

— И клянусь тебе, граф де Монтестрюк скоро узнает, с кем имеет дело!

— Я не сомневаюсь, графиня.

Оставшись одна и приводя в порядок комнату графини, Брискетта слышала её шаги, когда она сходила по потайной лестнице.

— Какую это чертовщину она затевает? — сказала она себе. Такая женщина, оскорбленная в своем самолюбии, способна на все. Этот выстрел… это она устроила, наверное. Но у Югэ легкие ноги и зоркие глаза, да и я ведь не дура.

Часы пробили полночь, она засмеялась.

— Ну, хорошо! — продолжала она. — У меня целая ночь впереди, а дела можно отложить на завтра.

Югэ явился на свидание. В полночь он вошел в знакомый темный переулок, приняв однако кое-какие меры предосторожности. Через две минуту он был в пустом саду и по той же дорожке, по которой проходил утром с Брискеттой, пришел к павильону, дверь которого открылась при первом усилии, так что и ключа не понадобилось.

— Видно, я не первый! — сказал он себе.

Он поднялся по темной лестнице, прошел через темную комнату, поднял портьеру и оказался в кромешной темноте.

Но в ту же минуту он услышал шелест шелкового платья и прежде, чем он сделал шаг вперед, маленькая ручка взяла его за руку. Ручка дрожала и увлекала его; он шел послушно, знакомый тонкий запах духов окружал его. Перед ним отворилась дверь и при свете единственной свечи, горевшей ну углу камина, он узнал ту самую таинственную комнату, где Олимпия принимала его в часы увлечения. Проводница его, которую скорей вел он, а не она его, была закутана в широкое черное платье, на лице у неё была шелковая маска. Она быстро приподняла маску и задула свечу.

— Я не хотела отпустить вас, не простившись с вами, — прошептала она дрожащим голосом. — Сколько беспокойства, пока дойдешь сюда!

— И однако вы пришли! Итак, уезжая, я могу быть уверенным, что оставляю друга в Лувре?

— Друга! Друга, который любит вас гораздо сильнее, чем вы можете предположить.

Горячее дыхание скользило по губам Югэ. Он чувствовал под рукой биение сердца под шелковой тканью.

На рассвете луч света, пробившийся сквозь драпировку, осветил на его плече улыбающееся личико, покрытое распустившимися волосами. Он осторожно раздвинул волосы и вскрикнул:

— Ты, Брискетта!

— Неблагодарный!

Раздался звонкий смех, но вдруг она переменила тон:

— Да, у тебя есть в Лувре друг, друг очень смиренный, но истинный, это я, но есть также и враг, и страшно сильный враг — графиня де Суассон, и потому ты должен простить дочери оружейника, что она заняла место племянницы кардинала. Думай о ней больше, чем обо мне и берегись!

— Чего мне бояться?

— Разве я знаю, чего? — продолжала она, прижимаясь к нему. Всего, говорю тебе, всего! Предательства, измены, козней, клеветы, засады и интриги! У неё будет хитрость змеи, терпение кошки, кровожадность тигра. берегись, мой друг, берегись, Югэ, берегись каждую минуту! Я её хорошо знаю!

— Э! Милая крошка! Ты забываешь, что я буду сегодня вечером далеко от Парижа, через неделю в Германии, а через месяц в Венгрии. Неужели ты думаешь. что её память может уйти так далеко?

— Хорошая память — не знаю, но дурная, злая, — наверное, да! Разве ты забыл, что Манчини — итальянка?

— Э! Да ты становишься нравоучителем и философом, Брискетта!

— Нет, с меня довольно оставаться женщиной. И заметь, друг Югэ, что я из таких, перед которыми не стесняются, а говорят совершенно свободно. Горничная, что это такое? Вещь, машина, которая ходит, бегает, слушает. Смотри! У графини де Суассон память беспощадная! Ты задел, оскорбил, ранил то, что меньше всего прощает в женщине — её самолюбие! Досада её излилась свободно при мне, и Бог знает, хорошо ли я слушала! Слова уж что-нибудь значат, но взгляд, выражение, улыбка!! Что за улыбка! Я знаю, какие улыбки бывают у женщин, — этой я просто испугалась. Злоба, жажда мщения так и кипят под ней!

Она взяла руки Югэ в свои, веселые глаза её подернулись слезами.

— Если бы я написала тебе все это, — продолжала она, — ты бы мне не поверил. Надо было сказать тебе: я сама видела, я сама слышала! Безумная мысль пришла мне в голову, я подхватила её на лету, я могла представить себе на несколько минут, что здесь маленькая комнатка на Вербовой улице. Помнишь? Куда бы я ни пошла, что бы со мной не случилось, память о ней останется у меня навеки. Сколько перемен с тех пор! Я смотрю на тебя, я говорю себе, что это он, это Югэ, и мне хочется смеяться и плакать одновременно, когда я вспоминаю об этом далеком прошлом, состоявшем всего из нескольких дней! Как встрепенулось мое сердце, когда я тебя увидела! Вот почему ты должен мне верить, когда я говорю тебе: берегись! Эта опасность, которая тебе грозит, когда она придет? Откуда? Не знаю, но она повсюду, я это чувствую. Она в Париже, если ты останешься, она в Вене, если ты уедешь. Еще раз, берегись, умоляю тебя, ради Бога, берегись!

Она оттерла слезы и поцеловала Югэ.

— Буду беречься, — сказал он, — но как это скучно! Враг мужчина — это ничего, но враг женщина — это сам дьявол!

— Да, дьявол — вот его настоящее имя, особенно, когда этот враг графиня де Суассон!

В то время, когда все это происходило в маленьком павильоне, где обергофмейстерина королевы устраивала себе молчаливый приют, Брикетайль, которого Лудеак считал уже мертвым, сидел в отеле Шиврю перед столом, уставленным изобильно разными блюдами. Он приканчивал жаркое и обильно запивал его отличным бургонским, от которого у него уже прилично разгорелись щеки. Шиврю смотрел, как он ест, и удивлялся неутомимости его крепких челюстей.

— Что вы скажете, если я вас попотчую этим куском паштета с таким аппетитным запахом? — спросил он.

— А скажу, что другой такой же кусок даст мне возможность лучше оценить достоинства первого.

— Значит, дела идут хорошо? — продолжал Шиврю. Вместо ответа Брикетайль схватил за ножку тяжелый дубовый стул и принялся вертеть им над головой так же легко, как будто это был соломенный табурет.

— Вот вам! — сказал он, бросая стул на паркет с такой силой, что он затрещал и чуть не развалился на куски.

— Здоровье вернулось, — продолжал Шиврю, — а память ушла, должно быть?

— К чему этот вопрос?

— Чтобы узнать, не забыли ли вы о Монтестрюке! При этом имени Брикетайль вскочил на ноги и, схватив недоломанный им стул, одним ударом разбил его вдребезги.

— Гром и молния! — крикнул он, — я забуду этого хвастунишку, который уже два раза выскользнул у меня из рук! Я только тогда забуду о ране, которую он мне нанес, когда увижу его у моих ног, разбитого, как этот стул!

— Значит, на вас можно рассчитывать, капитан, если понадобится покончить с этим малым?

— Сегодня, завтра, всегда!

— Дайте руку… Мы вдвоем займемся этим делом. Они крепко пожали друг другу руки, и в этом пожатии слилась вся их беспощадная ненависть.

— Вскоре обстоятельства будут благоприятствовать нам в этом деле, добавил Шиврю.

— Славно! Объясните-ка мне, пожалуйста! — сказал Брикетайль, запивая паштет целым графином вина.

— Вы знаете, что Монтестрюк идет в венгерский поход?

— Лоредан говорил мне об этом.

— А не желаете ли вы проводить его в этой прогулке и приехать за ним в Вену?

— Сделайте только мне знак и я буду следовать за ним здесь и там, мне все равно!

— Один, без помощи товарищей? Вы же знаете, что этого малого голыми руками не возьмешь.

— Товарищей всегда можно найти, если они понадобятся, им нужно только показать несколько звонких пистолей.

— Будут пистоли! Не скупитесь только, когда представится случай.

— С железом на боку и с золотом в кармане я отвечаю за успех!

— Так вы поедете?

— Когда он поедет.

Капитан встал во весь свой огромный рост, налил стакан, осушил стакан его и произнес торжественно:

— Граф де Шиврю, клянусь вам, что граф Югэ де Монтестрюк умрет от моей руки, или я сам расстанусь с жизнью.

— Аминь, — ответил Шиврю.

 

25. Куда ведут мечты

Югэ не был у Орфизы де Монлюсон с того самого дня, когда он имел с ней в присутствии графа де Шиврю объяснение по поводу записки, которая привела его окольными путями с улицы Арси в павильон Олимпии. Он не сомневался в том, что она не нарушит назначенного ей самой срока и кроме того смотрел на не, как на такую крепость, которой искусный полководец может завладеть только после длительной осады. Однако он не хотел уезжать из Парижа, не простившись с ней, поэтому он отправился в тот же день в отель Авранш.

Увидев его, Орфиза вскрикнула от удивления, впрочем, притворного.

— Вы застаете меня за письмом к вам, — сказала она, — право, граф, я думала, что вы уже умерли.

— Герцогиня, кое-что в этом роде могло в самом деле со мной случиться, но вот я жив и здоров… И первая мысль моя — засвидетельствовать вам мое почтение.

— Эта первая мысль, как вы говорите, не слишком скоро, однако, пришла вам в голову. Но когда едут с графом де Колиньи в Венгрию, то понятно, что нет времени обо всем подумать… Вы ведь едете?

— Без сомнения, еду, герцогиня.

— При дворе говорят о привязанности Колиньи к вам. назначенный королем главнокомандующий говорит о вас в таких выражениях, которые свидетельствуют о самой искренней дружбе между вами. Он говорит даже, что в этом деле многим обязан вам.

— Граф де Колиньи преувеличивает… Все сделали его собственные заслуги. Впрочем, признаюсь, когда я люблю кого-нибудь, то моя преданность не отступает ни перед чем.

— Если сопоставить его слова с вашими частыми визитами к графине де Суассон, которая, как говорят, особенно к вам внимательна и благосклонна, то можно сделать заключение, что ваша судьба в короткое время значительно изменилась к лучшему. Что же это за секрет у вас, граф, чтобы добиться так быстро таких блестящих результатов?

— Я вспомнил о девизе, о котором вы сами мне говорили, герцогиня.

— О каком девизе?

— Per fas et nefas.

Горькая улыбка сжала губы Орфизы.

— Желаю, — сказала она, — чтобы этот девиз был вам так же благоприятен и в Венгрии, как был во Франции.

— Я надеюсь. Если я еду так далеко, то именно затем, чтобы поскорее заслужить шпоры. Мой предок завоевал себе имя, которое передал мне, и герб, который я ношу, ценой своей крови и острием своей шпаги. Я хочу пойти тем же путем к той цели, к которой стремлюсь. Цель эту вы знаете, герцогиня.

— Я, кажется, помню в самом деле ту историю, которую вы мне рассказывали. Не правда ли, дело шло о Золотом Руне? Разве все ещё на завладение этим Руном направлены ваши усилия?

— Да, герцогиня.

— Это меня удивляет!

— Отчего же?

— Да оттого, что, судя по внешности, можно было подумать совершенно противное.

— Внешность ничего не значит, поверхность изменчива, но дно всегда неизменно.

Улыбка Орфизы потеряла часть своей горечи.

— Желаю вам успеха, если так! — сказала она.

Орфиза встала, прошла мимо Югэ и вполголоса, взглянув ему прямо в глаза медленно произнесла:

— Олимпия Манчини — это уже много: ещё одна — и будет слишком!

Он хотел отвечать, но она его перебила и спросила с улыбкой:

— Так вы пришли со мной проститься?

— Нет, не проститься, — возразил Югэ гордо, — это грустное слово я произнесу только в тот час, когда меня коснется смерть. Но есть другое слово, которым полно мое сердце, расставаясь с вами: до свидания!

— Ну, вот это — другое дело! Так должен говорить дворянин, у которого сердце на месте! Прощайте — слово уныния, до свидания — крик надежды! До свидания же, граф!

Орфиза протянула ему руку. Если в уме Югэ и оставалось ещё что-нибудь от мрачных предостережений Брискетты, то все исчезло в одно мгновение. В пламенном взгляде, сопровождавшем эти слова, он прочел тысячу обещаний, тысячу клятв. Это был луч солнца, разгоняющий туман, освещающий дорогу, золотящий дальние горизонты. При таком свете все становилось возможным! Что ему было за дело теперь, забудет ли его равнодушно графиня де Суассон или станет преследовать своей ненавистью? НЕ была ли теперь за него Орфиза де Монлюсон?

Югэ не чуял земли под ногами, возвращаясь в отель Колиньи, где был шум, суета и движение с утра до вечера, и это продолжалось уже несколько дней. Двор отеля был постоянно наполнен верховыми, скачущими с приказаниями, дворянами, просящими разрешения связать свою судьбу с судьбой генерала, поставщиками, предлагающими свои услуги для устройства его походного хозяйства, приводимыми лошадьми, офицерами без места, добивающимися службы, молодыми людьми, которым родители хотят обеспечит военную карьеру.

Этот шум и беспрерывная беготня разных людей нравились Коклико, который готов бы был считать себя счастливейшим из людей, между кухней, всегда наполненной провизией, и комнатой, где он имел право валяться на мягкой постели, если бы только Югэ решил сидеть смирно дома по вечерам.

— Лев не спит по ночам, а газель спит. Кто прав? Кто не прав? Лев может не спать, потому что он лев, газель может спать, потому что она газель.

Араб сделал себе из отеля Колиньи свой дом, свою палатку. Он никуда не выходил и проводил часы, или мечтая в саду, или давая уроки фехтования Угренку, или пробуя лошадей, приводимых барышниками на продажу. Тут только, в этом последнем случае, сын степей отдавался весь своей врожденной страсти и дикой энергии. Поездив, он опять впадал в молчаливое равнодушие.

В тот день, когда было решено, что граф де Монтестрюк идет в поход с графом де Колиньи, он улыбнулся и показал свои блестящие зубы.

— Скакать! Отлично! — сказал он.

И пробравшись на конюшню, он выбрал для себя и для двоих товарищей лучших лошадей, которых указало ему его чутье среди прочих.

С этой минуты он стал спать между ними и окружил их самыми нежными заботами.

— На войне, — сказал он Коклико, который удивлялся его затее, — чего стоит конь, того стоит и всадник.

Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур оканчивали все приготовления к отъезду. Лошади были сытно накормлены, чемоданы крепко увязаны, все ждало только сигнала.

— Сегодня, что ли? — крикнул ему Коклико, застегивая чемодан.

— Седлайте коней, едем! — весело отвечал Югэ.

— Наконец то! Я некогда не видел других турок, кроме пряничных, что продают на ярмарке в Оше, и был бы очень рад увидеть, каковы они живые.

Говоря это пока Кадур осматривал, все ли исправно у лошадей, Коклико толкнул маленького мальчика прямо на Югэ и спросил:

— Узнаете этого мальчика?

Югэ взглянул на мальчика, который смотре на него кроткими и блестящими глазенками.

— Э! Да это наш друг с улицы Дофин! — вскричал он, погладив рукой курчавую головку.

— Он самый! А так как Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу у добрых людей, то я подумал, не позволите ли вы мне взять его с собой?

— Пусть едет! Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй её за меня, Угренок.

Угренок расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.

— Ну, вот ты теперь и принят в полк, приятель, — сказал Коклико, пока будет хлеба для троих, будь покоен, хватит и на четвертого.

— Да и лошадей четыре уже готово, — проворчал Кадур.

В тот самый час, когда Югэ садился на коня и, в голове своего маленького отряда, проезжал по Парижу, по дороге в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волнении взад и вперед по своей комнате.

— Это вовсе не простой вздыхатель, этот граф де Шаржполь, — говорила она себе: — ничего его не пугает, ни опасности, ни женские причуды. Он не опускает глаза ни перед шпагой, ни перед моим гневом. Про него нельзя сказать, что он идет избитыми дорогами к своей цели… эта история с графиней де Суассон, тайну которой он выдал своим молчанием, — очень странная история. Зачем я буду обманывать сама себя? Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда. С какой гордой уверенностью он отправляется в этот далекий поход, наградой за который должна быть я! Он так сильно верит в мое слово, что даже о нем и не напоминает! Каков он сам, такой он считает и меня: и он прав. Ведь я сравнила себя как то с Хименой. На другой день я и сама удивлялась, что решилась сказать это. Я почти жалела: так мало это было на меня похоже, ведь это было почти обязательство с моей стороны! И нельзя сказать, однако, чтобы он этим хвастал. Он думал и думает ещё теперь, как бы заставить меня сдержать слово одними только благородными подвигами, на которые он пускается. Правда велика отвага и у графа де Шиврю, но в ней нет такой открытой смелости. Мне казалось иногда, что в ней есть даже расчет. Если бы у меня не было герцогской короны в приданное, была бы у него такая страсть? А глаза того ясно говорят мне, что если бы я потеряла все, что придает блеск союзу со мной, то и тогда он пошел бы за мной на край света.

Орфиза продолжала ходить взад и вперед, мечтала, бросалась в кресло, опиралась локтем на стол — и перед ней все стоял, как живой, образ Югэ де Монтестрюка.

— Я помню, как будто это было вчера, как смело он ко мне бросился там, в лесу, на охоте: ясно, что я обязана ему жизнью. Всякий на его месте, видя меня в такой опасности, сделал бы, разумеется, то же самое, все они так говорили, и граф де Шиврю первый, но… не знаю… имел ли другой столько присутствия духа, и столько ловкости? Странней всего — его ответ мне, когда я спросила его, зачем он остановил Пенелопу ударом шпаги. Где у меня была голова, когда я так странно поблагодарила? А он не растерялся, преимущество осталось за ним. А через несколько минут, как он показал графу де Шиврю, что он ни перед чем не отступит! Смирение графа де Шиврю в этом случае, его любезность к сопернику меня немного удивили тогда, да и теперь удивляют, когда я об этом подумаю. Он не приучил меня к такой уступчивости и кротости. И вдруг, перед явно и открыто высказанным соперничеством он становится каким то нежным поклонником, он, Цезарь, выходящий на моих глазах из себя из-за одного пустого слова! Каким чудом появилась вдруг эта кротость? Зачем? Теперь сколько времени пройдет, пока я увижу Монтестрюка! Целые месяцы, год, может быть. Германия, Вена, Венгрия — как это все далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенбло или Компьеня ничего и нет. А тут вдруг тот, о ком думаешь, едет в такие страны, о которых и не слышала с тех пор, как училась географии ещё в монастыре! Должно быть очень странно, очень смешно в такой стороне, где не говорят по французски! Как же там говорят? Я люблю вас? Мужчины в этих далеких странах любезные ли, милые, ловкие? А придворные дамы одеваются ли там по моде? Хороши ли они? Есть ли там Олимпия, как в Париже? О! Эта Олимпия! Я терпеть её не могу! А если ещё кто-нибудь встретится с графом де Монтестрюком, пустит в ход те же хитрости, те же уловки, чтобы заставит его забыть свои клятвы? И я потерплю это… я?

Она топнула ножкой с досады и продолжала:

— Да, надо признаться, мужчины очень счастливы. Они одни имеют право делать всякие глупости. Хотят ехать — едут, хотят оставаться — остаются! Но зачем же мы оставляем за ними эти преимущества? Кто мешает нам делать то же? Если бы мне захотелось, однако, взглянуть на Дунай, кто бы мог этому помешать? Разве я не могу делать, что хочу? Разве есть кто-нибудь на свете, кто имел бы право сказать мне: я не хочу! Граф де Шиврю. Вот славно! Разве это его касается? Король? Но разве он обо мне думает? У него есть королевство и маркиза де Лавальер! Следовательно, если бы мне пришла фантазия путешествовать, разве я должна спрашивать у кого-нибудь позволения? Разумеется нет! А если так, то почему же и не уехать, в самом деле?

Она захлопала в ладоши и вдруг вскричала веселым голосом:

— Решено! Еду!

Тотчас же она пошла в комнату маркизы де Юрсель и, ласкаясь и целуя её, объявила:

— Милая тетушка, мне сильно хочется уехать из Парижа теперь же. Не правда ли, вы меня так любите, что не откажете?

Маркиза, в самом деле очень любившая племянницу, тоже её поцеловала и отвечала:

— Правда теперь настала такая пора, когда в Париже особенно скучно: все порядочные люди разъезжаются. Вы, кстати, не приглашены на первую поездку в Фонтенбло. В самом деле, почему бы и не исполнить вашего желания.

Орфиза живо, раза два три, поцеловала маркизу и продолжала:

— В таком случае, если угодно, чтобы не терять времени, уедем завтра.

— Пожалуй, завтра.

Орфиза в самом деле не потеряла ни минуты: на карету привязали чемоданы и сундуки. Она назначила распорядителем путешествия доверенного слугу Криктена, служившего у неё с самого её детства, взяла двух лакеев, на храбрость и преданность которых могла совершенно положиться, и такую же верную, преданную горничную, и на следующий же день четыре сильных лошади повезли галопом карету с племянницей и теткой.

Через несколько часов маркиза была немного удивлена, не узнавая дороги, по которой всегда ездила в замок Орфизы в окрестностях Блуа. Она заметила это племяннице.

— Ничего! — отвечала Орфиза: — ведь вы знаете, что все дороги ведут в Рим! после первого ночлега, удивление маркизы удвоилось при виде полей и деревень, по которым она никогда в жизни не проезжала: ясно, что совсем не виды орлеанской провинции были у неё перед глазами.

— Уверены ли вы, Орфиза, что люди не сбились с дороги? — спросила она.

— Они то? Я пошла бы за ними с завязанными глазами. Не беспокойтесь, тетушка. Мы все-таки приедем… вот спросите хоть у Криктена.

Когда спросили у Криктена, он отвечал важно:

— Да, маркиза, мы все-таки приедем.

Таким образом они миновали уже Мо и Эперне и ехали по пыльным дорогам Шампани, как вдруг, раз утром, из пойманного маркизой на лету ответа ямщика, она узнала, что они только что выехали из Шалона.

— Боже милосердный, — вскричала она. Эти разбойники нас увозят Бог знает куда! Надо позвать на помощь!

— Не нужно, тетушка: полиция тут ровно ни при чем.

— Разве ты не слышала? Тот город, откуда мы выехали, — это не Этамп, а Шалон.

— Знаю.

— Ты видишь сама, что они хотят нас похитить. Надо кричать!

— Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищают нас, а только повинуются.

— Кому?

— Мне.

— Но куда же мы едем?

— В Вену.

— В Вену, в австрийскую Вену?

— Да, тетушка.

Маркиза просто обомлела на подушках кареты. Так близко от турок! Было отчего испугаться, особенно женщине! И что за странная мысль пришла Орфизе подвергать их обеих такой опасности? Об этих турках рассказывают, Бог знает какие вещи. Они не имеют никакого почтения к знатным особам. Если только кто-нибудь из них коснется её рукой, она умрет от стыда и отчаяния! Но когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.

Оставим теперь маркизу с племянницей продолжать путь к Рейну и Дунаю и вернемся опять в Париж, где обязанности звания и расчеты честолюбия удерживали Олимпию Манчини.

Если бы Югэ носился поменьше в облаках, когда возвращался в восторге из отеля Авранш в отель Колиньи, он мог бы заметить, что за ним по пятам следует какой то плут, не теряя его ни на минуту из вида.

Этот шпион, хитрый, как обезьяна, и лукавый, как лисица, был преданным слугой графини де Суассон и особенно любил разные таинственные поручения. Он был своим человеком в испанской инквизиции, секретарем одного кардинала в Риме, агентом светлейшей венецианской республики, наемным убийцей в Неаполе, лакеем в Брюсселе, морским разбойником, а в последнее время сторожем в генуэзском арсенале, где чуть не занял места своих подчиненных. Карпилло очень нравилась служба у графини.

Когда женщина с характером Олимпии вступала на какой-нибудь путь, она шла до самого конца, не останавливаясь ни перед какими угрызениями совести, ни перед какими преградами. Брискетта не ошибалась: то, что гордая обергофмейстерина королевы называла изменой, нанесло жестокую рану самолюбию фаворитки. Предупрежденная ещё при начале своей связи с Монтестрюком, о любви его к герцогине д`Авранш, она сначала взглянула на это открытие, как на неожиданный случай отвлечься немного от постоянных интриг и происков, обременявших её жизнь.

Размышления пришли уже после разрыва под влиянием раздражения и она принялась разбирать все до последней тонкости, собирать в памяти малейшие поступки и слова, подвергать их подробнейшему анализу, подобно тому, как алхимик разлагает в своем тигле какое-нибудь вещество, чтобы добраться до его составных элементов.

В результате размышлений она пришла к вопросу: а не была ли она просто игрушкой в интриге, имевшей целью назначение руководства венгерской экспедиции, а средством — волокитство графа де Шарполя? Но если последний не был ослеплен видением будущего, которое ему могла доставить милость такой высокопоставленной женщины, как графиня де Суассон, то значит, у нег в сердце было такое честолюбие, которое ничто не могло преодолеть.

Мысль об этом пришла Олимпии в голову в самую ночь разрыва с Югэ и имя герцогини де Монлюсон, как мы видели, попало ей на уста почти случайно. Гордый ответ Югэ, для которого она пожертвовала всем, превратил эту догадку ревности в полную уверенность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло следить, как тень, за Монтестрюком.

Важно было знать, что он делает, но не менее необходимо было знать, что он думает. Вдруг она вспомнила принцессу Мамьяни, с которой графиня де Суассон была дружна, как с соотечественницей. Раз вечером в Лувре она поймала на её лице выражение такого волнения, что вовсе не трудно было догадаться о его причине. Кроме того, она слышала от самой принцессы, что она очень приятно провела время в замке Мельер, где и Югэ был принят герцогиней д`Авранш.

Зазвать принцессу к себе было не трудно. При первом же случае Олимпия её задержала и обласкала, употребив весь свой гибкий ум, все свое искусство на то, чтобы добиться её доверия. Овладевшее Леонорой серьезное чувство, поразившее её, как удар молнии, предрасположило её к откровенности, не потому, что ей хотелось поговорить о своей любви, но она просто не могла устоять перед искушением слышать имя любимого человека, говорить о том, как они встретились. Кто знал её во Флоренции, в Риме, в Венеции, блестящую, высокомерную, веселую, не узнал бы её встретив сейчас в Париже серьезную и задумчивую.

Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфиза де Монлюсон и, между прочим, о странной сделке предложенной там хозяйкой. Она ещё обстоятельней распросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Югэ де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, его Золотым Руном, одним словом, была — Орфиза де Монлюсон, герцогиня д`Авранш.

— Хорошо же, — сказала она себе, — а я, значит, была для него только орудием! Ну, если так, то орудие это станет железным, чтобы разбить их всех до одного!

 

26. Буря в сердце

Через несколько дней после отъезда Монтестрюка, за которым вскоре последовал отъезд Орфизы де Монлюсон, принцесса Мамьяни была приглашена графиней де Суассон и застала её сидящей за столом. На столе между цветами и лентами стояло два металлических флакона вроде тех, в которых придворные дамы держали духи, а в хрустальных чашках были золотые и серебряные булавки, похожие на те, что закалывают итальянки себе в волосы. Олимпия смотрела мрачно и сердито.

Она играла, казалось, этими булавками, не встав при входе Леоноры. Она сделала знак сесть рядом и продолжала опускать дрожащей рукой одну булавку за другой во флаконы. После этих манипуляций булавки приобретали какое-то блестящее покрытие.

— Вы меня позвали полюбоваться этими булавками? — принцесса, протягивая руку, чтобы взять булавку.

Графиня схватила её за руку и сказала:

— Эти булавки убивают. Берегитесь!

— Что это за шутка? — спросила принцесса, пораженная свирепым выражением лица Олимпии.

— Хотите доказательств? — вскричала Олимпия. — Это будет нетрудно, вот только жаль этого прекрасного белого попугая.

Потом, улыбаясь и взяв в одну руку конфету, а в другую — золотую булавку, она позвала птицу. Приученный есть сладости из рук графини, попугай прыгнул на стол. Пока он занимался конфетой, олимпия нежно гладила его и потом слегка уколола его в шею концом спрятанной в руке булавки.

— Смотрите теперь, что будет, — сказала она Леоноре.

Попугай даже не вздрогнул, ни капли крови не показалось на его белых перьях. Крепким клювом он крошил на мелкие кусочки полученную конфету и глотал их с наслаждением. Прошло две-три минуты. Вдруг попугай задрожал, раскрыл крылья, упал и дольше на двинулся.

— Посмотрите, — продолжала Олимпия, толкая бедного попугая к принцессе, — он мертв!

— Ах! Это ужасно! — воскликнула принцесса.

— Сосем нет. Это полезно. Когда вы вошли, я думала, какие услуги могут оказать эти булавки. Они одновременно и украшение, и оружие. Яду, покрывшему острие булавки, не повредит ни время, ни сырость — его действие всегда надежно.

Принцесса взяла булавки и смотрела на них с любопытством и страхом.

— Не все смертельны, как та, которую я испытала на попугае, прибавила графиня де Суассон. — Золотые убивают, а серебряные только усыпляют, погружая в летаргический сон на долгое время.

Она взглянула на принцессу и спросила с полуулыбкой:

— Хотите, я дам вам несколько таких булавок?

— Мне? Зачем?

— Кто знает?.. Мало ли что может случиться… Может быть, когда-нибудь они вам пригодятся. У какой женщины не бывает таких проклятых мгновений, когда она хотела бы призвать на помощь забвение!

— Вы, может быть, и правы… Если я попрошу у вас две булавки, вы мне дадите?

— Берите хоть четыре, если хотите.

Она придвинула хрустальные чаши к принцессе, которая выбрала одну золотую и одну серебряную булавку и воткнула себе в волосы.

— Благодарю, — сказала она, удивляясь, что приняла такой странный подарок.

Олимпия стучала ногтями дрожащих пальцев по столу.

— Послушайте! — сказала она, — я сейчас смотрела на эти булавки со странным желанием испытать на себе их адскую силу.

— Вы?

— Да, я! Я иногда чувствую себя очень утомленной, поверите ли? Когда я вспомнила о тайне этого яда, сохраняемой в нашем семействе столько лет, черные мысли пришли мне в голову. Потом другие мысли прогнали их, менее отчаянные, быть может, но наверное более злые! желчная улыбка скривила ей губы.

— Знаете ли вы, что такое ревность? — продолжала она.

— Да, кажется, знаю, — отвечала принцесса, и молния сверкнула в её глазах.

— Когда она меня мучит, то просто жжет огнем! В груди больно, сердце горит. Приходит ненависть. У меня нет тогда другой мысли, другого желания, другой потребности, как отомстить за себя!

Принцесса дрожала от её голоса. По лицу Олимпии, отражающему самую беспощадную, самую непримиримую злобу и ненависть, она видела насквозь всю её душу до самой глубины и ей стало страшно.

Графиня провела рукой по лбу и, подвинувшись к Леоноре, которая сидела безмолвная, продолжала:

— Вы хорошо сделали, что приехали, мне нужно было видеть лицо, напоминающее мне родину, бедную родину, которую я покинула для этой проклятой Франции!

— Вы, графиня де Суассон, вы жалеете, что приехали сюда? Я не думала, чтобы какая-нибудь из племянниц кардинала Мазарини могла пожалеть, что переменила отечество.

— Сестры мои — может быть… но я! И притом зачем нам то, что у нас есть, если нет того, чего хочется!

Она сделала несколько неверных шагов по комнате. Брискетта, на которую никто не обращал внимания, ходила взад и вперед, на вид равнодушная, занимая, чем попало руки, но внимательно прислушиваясь к разговору.

— Я попала в дурную полосу, — продолжала Олимпия. — Ничто мне не удается. Вот и Лавальер: она, должно быть околдовала короля. Ничего не придумаю против её соблазнов.

— Неужели вы не можете простить ей её счастье?

— А я разве счастлива?

Принцесса взглянула на графиню с удивлением.

— Ах! Я знаю, что вы хотите мне сказать. У меня есть молодость, богатство, завидное положение в обществе… А прочее? Но бывают такие часы, когда это прочее для женщины — все…

— Не понимаю…

— Разве вы не знаете, что случилось? Он уехал.

— Кто?

— Граф де Монтестрюк.

— Ну и что?

Графиня де Суассон пожала плечами.

— Вы бываете при дворе и спрашиваете — ну и что? Не хотите ли вы сказать мне, что вам ничего не говорили, или что вы сами ни о чем не догадываетесь?

— Так это правда? — вскричала принцесса, — вы его любите?

— Я не знаю, люблю ли я его, но мне больно, когда подумаю, что ничто не могло удержать его. Да, я просила, я грозила, но этот провинциальный дворянчик, которому я, Олимпия Манчини, отдала все, уезжает! Но я не позволю поступать с собой, как с мещанкой, которую возьмут, а потом бросят… Я дала ему понять, что не забуду этого, и не забываю! Вы поймете это: у вас течет итальянская кровь в жилах…

— О, да! — отвечала принцесса глухим голосом.

— И мало того, что он пренебрег мною, он целиком предан другой женщине, с которой почти помолвлен.

— Знаю! Знаю!

Вдруг она изменилась в лице, положила холодную руку на руку Олимпии и спросила:

— Неужели я поняла? Этот яд, эти булавки, неужели это для Югэ?

А! Вы тоже называете его Югэ? Да, признаюсь, одну минуту… Если он умрет, где же будет мщение? У него едва ли будет время узнать, какая рука поразила его… он и страдать то не будет. Нет! Нет! Он должен жить!

— Так для той, может быть?

— Для той, кого он любит? Для Орфизы де Монлюсон? Это было бы лучше… поразить его в его любви… вырвать её у него… сложить эту любовь в могилу! Но нет! И этого ещё мало. Он станет оплакивать свою молодую Орфизу, умершую во всей красе… Мне хочется другого… Мне хочется такого мщения, которым я могла бы наслаждаться, сколько хочу, чтобы оно было медленное, продолжительное, чтобы оно текло капля по капле, чтобы оно просыпалось с зарей, но не засыпало бы ночью, Чтобы оно было ежечасное, ежеминутное, и все живей, все злей, все глубже! Вы, видно, не умеете ненавидеть? Вот увидите!

— Что именно?

— А! Если я не могу убрать влияние фаворитки на ум короля и заставить её вытерпеть то же, что сама вытерпела, то я сумею, по крайней мере, наказать соперницу! И я жду теперь именно того, кто мне поможет!

Она позвонила.

— Отчего это графа де Шиврю нет до сих пор? В этот час он бывает обыкновенно в Лувре, — сказала она вошедшему лакею. Видели ли его? Что он отвечал?

— Граф де Шиврю прочел принесенное мной письмо и сказал, что скоро приедет к графине, — отвечал лакей.

Измученная принцесса встала. Брискетта подкралась к ней.

— Останьтесь, ради Бога! Я ничего не могу, а вы?

Пораженная и тронутая умоляющим голосом Брискетты, принцесса села опять.

— Я вам не мешаю? — спросила она у графини.

Но Олимпия не отвечала ни слова, а провела платком по сухим губам.

Орфиза де Монлюсон будет герцогиней! Она богата, она красавица! Он любит ее… и я увижу их вместе счастливых, женатых, у меня на глазах? Ни за что! Разве я не права, скажите?

Она взяла руки Леоноры и сжала их в порыве ненависти и отчаяния, потом отошла и стала ходить по комнате.

— И ещё приедет ли этот граф де Шиврю? А меду тем дело касается его не меньше, чем меня.

В эту минуту доложили о графе. Он вошел с гордо поднятой головой.

— Наконец! — вскричала графиня.

— Вот слово, которое сделало бы многих придворных моими врагами, если бы они его услышали, — сказал Шиврю, целую руку Олимпии.

— Я позвала вас, граф, скорее для вашей пользы, чем для себя. Имеете ли вы известия о графине де Монлюсон, вашей кузине, которую вы хотели бы сделать вашей женой, как мне говорили?

— Она уехала недавно в свой замок.

— Вы так думаете? Знайте же, граф, она скачет по дороге в Вену!

— Она — в Вену?

— А разве граф де Монтестрюк не туда же едет?

— А! — произнес Шиврю, бледнея.

— Графиня де Монлюсон приедет туда в одно время с ним. Как вам понравится, если они вернутся женихом и невестой? Мне до этого нет дела… Но если бы я была на вашем месте, я бы вмешалась с оружием в руках!

Глаза Шиврю стали страшны.

— Одно преданное мне лицо, имеющее свои причины не терять их обоих из виду, следит за Монтестрюком, — сказал он.

— Хорошо! Но достаточно ли этого? Он любит графиню де Монлюсон.

Огненный взор Шиврю впился в ОЛимпию.

— Германия не заперта для вас, — продолжала она. — Скачите за ней в погоню, загоните сотню лошадей, подкупите сотню лакеев, проберитесь ночью в гостиницу, где она остановилась… Ну а дальше… Вы сами понимаете. Увезите её по доброй воле или насильно, но по возвращении домой она сама должна попросить поменять имя Монлюсон на Шиврю. А когда вы станете герцогом д'Авраншем, она простит вас, поверьте!

Брискетта, слушавшая внимательно, подошла потихоньку к принцессе Мамьяни и шепнула ей:

— Слышите, принцесса, слышите?

— Нечего терять время на танцы при дворе! — продолжала Олимпия. Такие дела надо вести очень быстро.

— Я еду сегодня же вечером, графиня, — ответил Шиврю.

— И не возвращайтесь, пока не достигнете цели, герцог, — вскричала Олимпия с ударением на последнем слове. — Докажите этой гордой графине, что её девиз — per fas et nefas — годится для всякого!

— А для меня особенно.

Делая вид, что ей нужно дать ему ещё новые и настоятельные указания, Олимпия проводила его до самой передней, говоря с ним вполголоса.

Как только она вышла из комнаты, Брискетта побежала к принцессе.

— Ах! Умоляю вас, спасите её, спасите его! — вскричала она, бросаясь перед ней на колени и обнимая её ноги обеими руками. — По выражению вашего лица я заметила, что вы — друг графа де Монтестрюка. Я смотрела на вас внимательно и тайный инстинкт толкнул меня к вам. Не отрекайтесь! Вы изменились в лице, когда узнали, на что годятся эти булавки, а в глазах ваших отразился ужас, когда графиня де Суассон высказала вам свои мысли. Мне говорили, что вы добры, что у вас высокая душа. Дьявол может внушить графине какое-нибудь ужасное дело. От неё всего можно ждать. У меня холод пробегал по костям, когда я слушала, что она говорила. Югэ грозит смертельная опасность. Той, кого он любит тоже грозит страшная беда. Я готова отдать всю кровь свою, чтобы спасти их обоих! Но что я могу сделать? Вы сильны и свободны, неужели же вы ничего для него не сделаете?

— Ах! Ты сама не знаешь, чего требуешь!

— Я знаю, что один раз вы уже спасли его от погони. На краснейте! Какая женщина не сделала бы того же самого! Кого мы раз спасли, с тем мы связаны навеки. Посмотрите на этих двух, в той комнате! Сколько желчи у них в глазах, сколько яду на губах! Умоляю вас, принцесса, вы можете предупредить обоих. Письмо может не дойти, посланного могут не послушать… Вы же расскажете, что сами слышали. Вы опередите Шиврю, и Югэ будет обязан вам всем.

— Ну, так и быть! Я еду. Чтобы увидеть его, я приложу всю силу, которая может быть в сердце женщины. Бог поможет в остальном!

Брискетта бросилась целовать руки принцессы.

Граф де Шиврю уехал. Олимпия вернулась.

— Кажется, теперь я отомщу за себя! — сказала она.

— Разумеется, — прошептала Брискетта и, взглянув на принцессу, прощавшуюся с Олимпией, подумала:

— А может быть и нет!

Содержание