А тем временем, пока умирал Кадур, шевалье Лудеак совещался с графом Шиврю у него дома.

— Знаешь, что здесь происходит, пока Монтестрюк колотит сарацинов не хуже Ричарда Львиное Сердце? — спросил он графа.

Разведка донесла, что идет подготовка к сражению, да ещё и полным ходом. Того и гляди, завтра же все ринутся в бой. Вот тогда-то мы с тобой попадемся, как рыба в сеть. Похоже, ты на меня смотришь и молча спрашиваешь: что тут плохого?

— Что тут плохого?

— Плохо лишаться жизни вообще, а в тот момент, когда особенно полезно её сохранить — это гораздо хуже.

— Ты о чем?

— Не следует подвергать себя опасности попасть турку под саблю, вот о чем. Будь я на твоем месте, я бы повез Монлюсон прямой дорогой в Лувр, и все.

— Это как же, мой дорогой, накануне был?

— Накануне обычно все на ногах. На другой день — не все.

— Да что же тогда обо мне подумают?

— Что твоя пламенная любовь заставляет тебя жертвовать боевой славой. Нет такой женщины, которая не простила бы любой поступок или даже преступление, которое совершено ради нее. Ты что, не сможешь ей это все внушить?

— Ну, это не сложно.

— А раз так, пусть себе гасконец поцарствует здесь, а ты поезжай-ка посоветоваться с графиней де Суассон. Увидишь, по милости графини де Монлюсон она доставит тебе герцогский титул.

— По правде сказать, я и сам так думал, — признался Сезар, — да стыдно казалось. Все сражаются в Венгрии, а я — в Лувре. Черт со всем этим! У тебя — приказ короля, и все. Его величество — большой любитель, чтобы ему постоянно угождали. Он воображает себя божеством, и твой отъезд из армии воспримет как жертвование боевой славой — разумеется, если ты слегка здесь потрудиться. А того, кто посмеется, отведешь за угол на пару слов.

— Ну, если это не будет Монтестрюк…

— Конечно, он победитель д'Арпальера. Но он-то будет здесь, где ядра сыплятся на любого. А это, как-никак. десяток фунтов чугуна…

Лудеак улыбнулся и продолжал:

— Как знать? Одно из них, может быть, и встретится с Монтестрюком. Сколько хороших дел произведут тогда эти десять фунтов чугуна! Ты — слуга короля, друг графини де Суассон, муж герцогини д'Авранш, герцог и пэр (тебе не откажут возвести твое герцогство в пэрство), кавалер орденов его величества. Тогда ты можешь добиваться всего. Твое настоящее обеспечено благодаря связям со двором императора Леопольда, а будущее тоже, кажется, довольно недурно… Чего тебе ещё желать? Ну, а твой Пилад, шевалье Лудеак, доволен будет и тем, что соберет крошки с твоего пиршественного стола.

И так далее и тому подобное. Лудеак любил говорить.

— Сдаюсь, — ответил Шиврю: в душе он был рад дать себя уговорить.

— Раз так, то ещё одно дело: перед отъездом из Австрии тебе следует повидаться с министром Порчиа.

— Зачем мне этот старик?

— Он может понадобиться даже в Париже. Ведь он так же зорко смотрит на Францию, как и на Венгрию. У него наверняка есть какой-то план, и ты сможешь поучаствовать в его осуществлении. Ведь неплохо, а?

— Ты прав. Я поговорю с ним.

И Шиврю нашел-таки способ встретиться с Порчиа. Старый министр выразил свое удовольствие от того, что Шиврю едет с Монлюсон в Париж.

— Отлично, отлично, — радостно произнес он при этом извести, — я сам хотел просить вас отправиться туда как можно скорее.

— Могу ли я надеяться оказать вам какую-нибудь услугу?

— Конечно, разумеется. Ваша предупредительность меня восхищает. Надеюсь, моя просьба не покажется вам чересчур обременительной.

Порчиа выдержал паузу, внимательно посмотрел на Шиврю, а затем продолжил:

— Вы, наверно, заметили на придворных празднествах одну молодую особу, которая не уступает в красоте самой Монлюсон?

— Баронессу фон Штейнфельд?

— Да. Она тоже едет в Париж.

— Вы её попросили?

— Признаюсь, да. Я её посылаю к графине де Суассон, вашей хорошей знакомой, я знаю. Вас я прошу похлопотать, чтобы баронессу представили королю и королеве.

— Особенно королю…

— Я вижу, вы меня понимаете. Нам бы хотелось, чтобы кто-то действовал в пользу дружбы между Францией и Австрией. Вы и баронесса могли бы этому посодействовать. А уж мой государь щедро вознаградит вас за эту услугу.

— Мне известно, что сердечная доброта его величества неистощима. Но скоро ли баронесса выедет во Францию?

— Раньше вас. Но хотелось бы, чтобы вы приехали сразу же за ней для поддержки её при первом же посещении Лувра.

— Уеду, когда будет угодно вашему превосходительству.

— Тогда не теряйте, пожалуйста, ни одного дня. Баронесса надеется встретиться с вами у графини де Суассон.

Сезар поспешил обо всем рассказать своему приятелю.

— Отлично! — восхитился Лудеак. — Я знал, что старик Порчиа нам понадобится. Теперь у нас есть выбор — действовать, как он просил, или вывести её на чистую воду. Действуй!

«Как это — „действуй“?», мелькнуло в голове Шиврю. Ему почудилось (таким «храбрым» господам, у которых обычно сильно развито воображение, часто именно чудится, что Лудеак требует от него слишком решительных поступков.

— Что… что я должен делать? — неуверенно произнес он.

Лудеак понял друга и улыбнулся.

— Да ничего особенного, успокойся. Не теряй ни минуты, отправляйся к графине де Монлюсон и начинай её торопить. Главное, не обращай внимания на её болтовню. Выслушай, поклонись, и — в путь.

И, заметив, что лицо Шиврю оживилось, он добавил:

— Действуй, д'Авранш, действуй!

Когда Шиврю явился к Монлюсон, она была занята привязыванием банта к эфесу шпаги (ясно, чьей). Он прямо ей сообщил о принятом решении.

— Мы уезжаем в канун битвы? — Ее улыбка была достаточно красноречива.

— Я ею жертвую во имя особы, порученной мне королем.

— А, так это все ради меня?

— А для кого же еще, позвольте узнать? Судьба изменчива. Мне легко умереть у ваших ног, но кто бы тогда защитил вас от турок? Поймите, ведь вы можете попасть в чей-нибудь гарем. Да у меня кровь стынет в жилах от этой мысли! Нет, никогда! Мой долг — спасти вас, и мне не нужна никакая боевая слава, я готов жертвовать всем. А служба королю превыше всего на свете.

— Тогда позвольте мне отослать эту шпагу тому, кто не доводит свое повиновение королевской воле до таких пределов.

Орфиза позвонила лакею и приказала ему доставить шпагу «графу Шарполю от имени герцогини д'Авранш.»

— Вот теперь, граф я к вашим услугам. Кажется, я у вас под караулом, не так ли?

Он низко поклонился — не выше, чем самой королеве, — и глухо произнес:

— Когда-нибудь вы отдадите мне справедливость.

Когда принцесса Мамьяни услыхала о предстоящем отъезде мадемуазель Монлюсон, она поспешила к ней и сообщила о своем желании ехать с ней. Тронутая этим, Орфиза обняла её с вопросом, откуда такая симпатия.

— Не ищите причины — ответила Леонора, — я из страны, где верят в таинственное. Может быть, наши созвездия сочетаются так, что мне следует любить и охранять вас.

И Леонора пошла предупредить Сент-Эллиса о своем отъезде.

— Прекрасно! — ответил маркиз, явившись к ней, — я тоже еду.

— А сражение?

Маркиз стал крутить ус — верный признак его колебаний.

— Стойте, — произнес он, наконец, — у меня же есть отличное средство, как выйти из затруднения.

Он вынул из кармана луидор.

— Орел — в бой, решка — ехать.

И он метнул монету. Орел!

— Ну, значит, сражаться.

— Правильно. А иначе вы бы были дезертиром.

— Наверно, я бы бросал, пока не выпал орел.

Но… вы опять поедете по этой проклятой дороге. Клянусь честью, это меня сильно беспокоит! Успокойтесь. Люди зальцбургского епископа опять поедут со мной.

Тем временем Брикетайль, выполняя поручение Гуссейн-паши, собрал все нужные сведения и ехал обратно в турецкий лагерь. По дороге ещё издали он заметил тело человека, корчившегося на земле. Он подъехал ближе и рассмотрел, что это был раненый, ползший а локтях и коленях. Невдалеке валялась убитая лошадь, а поодаль чернела пара пятен, напоминавших мертвецов. Брикетайль понял, что здесь была схватка. Он решил прикончить беднягу, чтобы тот не мучился. Подъехав к раненому, он вдруг узнал в нем своего Карпилло. Он мигом соскочил с лошади и наклонился к нему. Тот что-то хрипел непонятное, затем, опершись на локоть, кое-как написал: «Отомсти за меня».

— Черт побери! Мстить будем вместе! — вскричал Брикетайль.

Он подхватил Карпилло и понес его к ручью. Облив его лицо водою, он вынул фляжку с водкой из кармана и принялся растирать тело приятеля. Наконец, тому стало получше. Взвалив его на свою лошадь, Брикетайль поехал в лагерь. Дорогой Карпилло рассказал е у все, что случилось.

— Значит, снова он выпорхнул у меня из рук, — пробурчал Брикетайль. — Ну ничего, ещё все впереди.

— Конечно, — подхватил Карпилло, — упущенный случай можно снова поймать. Подождем. Мыс тобой оба вырвались из рук смерти. Придет день, когда мы вырвем нашего врага из рук жизни.

И, помолчав, глухо произнес:

— Знаешь, капитан, я вырву у него сердце.

— Хорошо, — ответил Брикетайль, с интересом всматриваясь в своего приятеля, — по этому прекрасному выражению я вижу, что действительно опасен.

Он посадил Карпилло на лошадь рядом с собой, и они отправились к главному визирю.

Сведения, переданные визирю Кадуром, как подтвердил Брикетайль, оказались верными. В тот же вечер турецкая армия снялась с места.

Произошло то, что и предвидел Монтекюкюлли. Не найдя иной возможности, визирь решил форсировать Рааб. Но время было потеряно, и Монтекюкюлли, получив подкрепление в виде французских войск, решился на сражение, навязав визирю свои условия. Начались маневры и контрманевры противников. В результате обе армии двигались как раз к тому месту, которое главнокомандующий указал Колиньи пальцем на карте.

По мере приближения к нему обе армии тоже сближались, что приводило к увеличению числа стычек между их передовыми отрядами.

24 июля 1664 года на фоне озарявшего горизонт пожарища — верный признак подхода турецкой орды — Монтекюкюлли форсировал Рааб раньше турок, не дав им разлиться испепеляющей все живое огненной рекой по христианским землям. Он занял позицию на левом берегу реки.

Тогда Кьюперли, увидев, что враг его перехитрил, двинулся вверх по Раабу в поисках брода. Он двигался медленно, несмотря на приказы торопившего его султана, посылаемые бесчисленными курьерами. Шло время. Наконец, 31 июля Кьюперли расположился в монастыре на острове посреди Рааба, подтянув главные силы своей армии. В этом месте Рааб делает изгиб, окруженный лесистыми вершинами. В центре изгиба расположилось турецкое войско.

На рассвете следующего дня союзники могли видеть с высот необыкновенную картину, которую представляло собой турецкое войско. В самом центре возвышалась красная шелковая палатка великого визиря. Рядом длинными рядами стояли палатки его главных офицеров, соединенные галереей из зеленой шелковой ткани. Невдалеке расположились великолепно разукрашенные палатки пажей. Долину покрывало также великое множество других пестрых палаток с конскими хвостами наверху. Они тянулись до самого горизонта. Яркие куртки африканских наемников заполняли промежутки между палатками.

Ближе к реке расположилась самая страшная сила оттоманской империи — янычары. Ни одно войско в мире не могло устоять против натиска этой железной пехоты, плохо владевшей фитильными ружьями, но шедшей на врага с саблями наголо без всякого страха. Ни п ли, ни ядра не могли их остановить. С криками «Аллах!» они все сметали на своем пути.

Рядом с янычарами суетливо выстраивались албанские батальоны. Вдали целые тучи азиатов и африканцев носились взад и вперед, потрясая оружием. Но это было ещё не все. Экзотичность этой орды дополнялась множеством верблюдов, видневшихся повсюду. Они бродили, раскачивая худыми головами и издавая хриплые крики, смешивавшиеся с человеческими голосами. Кое-кто из выстроившихся на другом берегу христиан принимал их даже за слонов, пугаясь предстоящего натиска этих животных. Картину довершали сновавшие всюду повозки с огромными бронзовыми пушками. На них уже находились пушкари с зажженными фитилями, между тем как бронзовые чудовища грозили жерлами всем четырем сторонам света. Казалось, было бы стран света и все сорок — результат был бы тот же. Весь этот хаос казался сверкавшим молниями и грохотавшим громом.