Свет был приглушен, человек тридцать, разбитые на небольшие кучки, о чем-то негромко переговаривались. Я заметил Рустема в компании таких же омега-студентов, будто бы прячущихся здесь от невзгод реального мира и его грубых обитателей. У дальней стены несколько столов были составлены в одну линию, и на них, на что я сразу обратил внимание, стояло нехитрое угощение: всякая мерзость типа лимонада, заварных пирожных и тому подобных лакомств для радужных пони. Ни пива, ни мяса. Я, конечно, и не стал бы пить при Айгуле, но само меню говорило о многом. Хотя с другой стороны, конечно, меня хорошенько перло, и потому сладкое было к месту. Я уверенной походкой, громко бросив на ходу пару слов Рустему и показав тем самым, мол, я свой, из тусовки, подошел к столу и налил в одноразовый стаканчик лимонада, а потом выбрал пирожное посимпатичнее и кусок кекса, ловко схватил то и другое и отошел к стене, дабы чего доброго не подумали, что я пришел сюда пожрать. Ермек, плетущийся за мной, как собачка, и явно чувствующий себя не в своей тарелке, сделал то же самое и встал рядом со мной. На нас кое-кто косился, но пофиг. Кекс был слегка заветренный, а пирожное ничего себе, так что минут через десять можно будет повторить.
В другом конце зала на импровизированной сцене из составленных вместе ящиков, покрытых ковром, среднего роста толстячок лет сорока возился с китайским микрофоном, шумно сопел в него, бил ногтем и периодически произносил: «Раз, раз»,- но все эти процедуры никак не влияли на качество звука: тот был все так же хренов, со всякими хрипами и свистами, как будто микрофон был тяжело болен.
Я потолкался среди собравшихся, слушая разговоры. Говорили о всяком: двое братьев по рахиту (один очкарик, второй просто с лоховским лицом) обсуждали неведомого мне Оксимирона, склоняясь к мысли, что Бродский все же немного техничнее; девушка с проколотым в нескольких местах лицом рассказывала каким-то говнарям в кожанках про осознанные сновидения и как она пишет тексты во сне (я присмотрелся внимательно: вроде не накуренная); прилично одетая парочка средних лет, пугливо оглядываясь, чтобы никто их не услышал и не поднял на смех, обсуждала последний выпуск «Уральских пельменей».
Через пятнадцать минут подошла Айгуля в сопровождении тощего высокого паренька, у которого на шее - ха-ха! - был изящно намотан педиковский шарф. Айгуля была в красном платье свободного кроя, и такая она была в нем красивая, что все собравшиеся, невзирая на пол, принялись на нее таращиться.
- Привет, любимая! Ух ты, какое платье, - я хотел чмокнуть ее в губы, но она успела отвернуться и подставить щеку: одно из инстинктивных бабских движений.
- Привет, привет. Здравствуйте, - церемонно обратилась она к Ермеку, и я чуть не заржал, вспомнив, что в последний раз она видела его в переходе. Все-таки приличная одежда меняет человека.
- Здрасьте,- как-то неуверенно ответил Ермек. Вообще он, будучи заметно старше любого из собравшихся, заметно робел. Ничего, пусть обтесывается, может, понравится в приличном обществе больше, чем во времянке у Куаныша в компании с десятком пахнущих экзистенциальной тоской бомжей.
- Это мой племянник, Дармен, - представила она спутника.
- Салем, Дармен. Отличный шарф, уверен, друзьям нравится.
Айгуля метнула в меня гневный взгляд. Ничего, вот прочту свое стихотворение, посмотрим, что будет. Не исключено, что все решится сегодня: она, очарованная моей лирой, простит меня, и не надо будет возиться с Ермеком. Пока я решил ничего не говорить, пусть будет сюрприз.
Мы успели минут пять поболтать о том, о сем, а потом началось действо.
Возившийся с микрофоном пузан, про которого Айгуля мне рассказала, что это главный организатор и идейный вдохновитель сегодняшней вакханалии, небезызвестный в городе поэт Валентин Зверев, автор сборника «Страсти цвет». Этот сборник будет раздаваться всем выступающим в качестве приза: щедрость, связанная с не оправдавшимися надеждами автора втюхать его за живые деньги хоть кому-то.
После косноязычного конферанса на сцену поплелись один за другим поэты и поэтэссы. Первой выступила некая Шолпан, довольно стервозного вида бабенка лет двадцати пяти. Визгливым голосом она зачитала свой стих, смысл которого сводился к тому, что половина мужиков - мудаки, а оставшиеся пятьдесят процентов не устраивают ее чисто внешне. Стишок был так себе, и вместо странного названия «Мудакомир» ему подошло бы что-нибудь вроде «Глас недотраха» или «Вдуйте мне, хоть я и стерва». Как ни странно, собравшиеся представительницы евиного племени приняли его на ура, громко хлопали и улюлюкали, а Айгуля даже свистнула в два пальца и была очень довольна тем, что привлекла внимание кучи задротов. Я поиграл с ними в грозные гляделки, и они отвернулись.
Потом на сцену, споткнувшись о край ковра, вскарабкался сутулый ясноглазый юноша с прыщавым лбом и завел какую-то порнуху, отчасти напоминающую поэму-хокку Рустема, только с еще большим обилием снятых крупным планом органов размножения. Это был вроде гимн женской красоте, мысль поэта была такова, что в любви прекрасно все, и не надо стыдливо замалчивать некоторых ее физиологических проявлений, так что пусть семя льется по задумчивым соскам. Мысль вроде и верная, но ясно было, что спонсором данного стихотворения, как и в случае с Шолпан, стал банальный недотрах. Вот ведь дурачье эти поэты. Вот баба буквально взывает: эге-гей, самцы, взломайте кто-нибудь смелый мой нехитрый пароль. Вот выходит парень и орет: я раскрепощенный, дайте же мне кто-нибудь, с вас соски, с меня семя. И вот бы им взять да друг с дружкой потрахаться. Но нет, будут страдать, стишками сублимировать. А скажи кому из них: вон тот или вон та явно не против, по стихам видно, - так будут еще нос воротить, мол, прыщи или голос писклявый. Люди и так престранные создания, а поэты совсем долбанутые. И чтобы понять это, мне хватило послушать первых двух из них.
Остальные рифмованные порождения праздных умов, с разным уровнем разборчивости продекламированные со сцены, также не отличались ни умом, ни оригинальностью. Я заметил, что очень распространена была околопорнушечная тема, всякие там «влажные недра» и «груди как выстрелы». Предположу, что виной тому довольно патриархальное отношение к различным проявлениям сексуальности, принятое в нашем городе: например, у нас крайне негативно относятся к поцелуям с девушкой, о которой от пользующихся доверием людей известно, что она делала минет, слова «фистинг» и «ануслинг» считаются матершинными, а недавно православная городская община заказала церемонию официального наложения анафемы местной церковью на актера Алексея Панина, и отец Григорий в своей речи не церемонился, досталось кой-кому другому из знаменитых. Потому такие раскрепощенные пассажи пользуются спросом: хоть помечтать о том, чего нет в реальной жизни. В том же Алматы, я уверен, собравшиеся только раззевались бы в ответ на такой бесхитростный эпатаж, так как пришли на поэтический вечер скоротать время меж двумя инцестными групповухами.
Среди прочих выступил и Айгулин племянник. Этот выбрал патриотическую тематику и в двадцати четырех строчках пожелал Казахстану процветать и расти. Куда расти, правда, не уточнил, но эти намеки на территориальную экспансию не вызвали восторга в зале. Все-таки наша страна позиционирует себя как мирное и демократическое государство (вроде бы так, хотя я давненько не смотрел «Хабар» и мог что-то пропустить). Кроме того, максимум кого мы можем завоевать из соседей - это Кыргызстан, а кому он нужен? Дармена не освистали, но хлопали весьма жиденько, и он сошел со сцены красный, как помидор. Айгуля в знак утешения поцеловала его в щеку, и он немного успокоился.
Между выступлениями мы с Ермеком несколько раз бегали к столу, так что в конце концов Айгуля разворчалась:
- Вы что, есть сюда пришли?
- Бесплатно же, - объяснил Ермек, и вроде бы на любого нормального человека такой довод подействовал бы, но не на нее:
- Не позорьтесь, а. Стойте здесь и потише чавкайте.
Потихоньку выступление подошло к концу. Поток желающих выступить иссяк. Ведущий спросил, не хочет ли кто-нибудь еще прочитать стих, и я скромно поднялся на сцену. Наслаждаясь удивлением, отобразившемся на Айгулином лице, я прочистил горло благородным рыком и прочел свой шедевр:
- Потерял дорогу одинокий странник,
Лишилось время часовых поясов,
Веретено пороков муку манит,
Но вдалеке она его все ждет.
Руками грязными она не тронута,
И зла не пустит она на порог,
Врали змеи страннику: она не та,
Но взгляд ее спокойный, словно рок.
И разбудит меня рассвет,
Ноги ноют, как у мула,
Укажет мне солнечный свет
Путь к тебе, моя Айгуля.
Потерял дорогу одинокий странник,
И вроде цель все так же вдали.
Его разума дерево бурей валит,
Но добрый лесник-душа не спит.
Нивелируя все его усилия,
Жизнь- тиранка их врозь развела,
Но связаны навеки тайною силою,
И в глазах ее покой и тишина.
И разбудит меня рассвет,
Ноги ноют, как у мула,
Укажет мне солнечный свет
Путь к тебе, моя Айгуля.
Ладно, может, ожидание оваций и дальнейшего признания меня лучшим поэтом вечера было слегка оптимистичным, однако я никак не ожидал столь негативной реакции, как та, что последовала после моего выступления. Зал недовольно загудел, стали слышны отдельные возгласы:
- Попса!
- Идите в детсад выступать!
- Тимати, прости господи, и то лучше рифмует!
- Не позорь город такими текстами, это же на видео снимают!
Ошеломленный, я машинально схватил протянутый ведущим «Страсти цвет» и спустился со сцены, повсеместно наталкиваясь на негодующие взоры. Надо же, эстеты херовы, развонялись чего-то. Юрии лозы собрались. Блин, всю душу вложил, старался, и вот тебе, как будто оплевали. Ничем не хуже их позорных стишат, да получше намного, чего уж. Уроды сраные, критики нашлись.
Айгуля откровенно веселилась, глядя на меня. Тоже вот, никакого такта, никакой деликатности. Вон племяша своего пожалела, а надо мной, значит, смеяться можно? Я чего-то быканул и собрался идти домой, но она удержала меня за руку:
- Да ладно, не психуй, хороший стих. Положи его на музыку, разбогатеешь. Просто тут такое не любят, а простым людям зайдет, не сомневайся.
Она поцеловала меня, и я решил сменить гнев на милость. Буду еще переживать из-за мнения стайки ботанов.
Ведущий, мерзко посмеиваясь, спросил, не хочет ли кто еще выступить. И вдруг на сцену поднялся Рустем. Лицо его раскраснелось и приобрело такое решительное выражение, будто он собрал все моральные силы, чтобы купить в аптеке презерватив.
- Не хотел читать… по личным мотивам… но все же прочту. Поэзия должна жить, - сдавленным голосом сказал он, вытащил из кармана уже известный мне селедочный листок и, сильно волнуясь, прочел свою поэму-хокку. В зале секунд пять стояла тишина, а потом публика разразилась овацией.
- Классный стих, - сказала Айгуля, - как будто все наше время в трех строчках отразил.
- Блин, и ты туда же.
- В смысле?
- Да ладно, забей.
- Ну, не нужно этой творческой зависти. Его стих правда хорош.
- Это поэма-хокку.
- Как? А, да, кстати, можно так назвать. Вот ему я свой подарочный сертификат и отдам.
И она протолкалась сквозь толпу, окружившую Рустема, достала из сумочки какую-то цветастую картонку и всучила ему, что-то сказав. Я только плюнул с досады. Надо было покупать этот его стишок за стакан, сейчас бы все по-другому было. Но откуда я знал, что местные обитатели настолько идиоты?
Наконец, мы вышли на улицу. Я поймал Айгуле такси.
- Ладно, - сказала она, чмокнув меня в щеку, - созвонимся. Пока.
Мы с Ермеком тоже поймали «мотор» и поехали на дачу. Ермек был непривычно молчалив.
- Эй, а с тобой-то что?
- Да так, просто. Стихи понравились.
После ужина я застал его сидящим с задумчивым видом над огрызком бумаги.
- Ты чего?
- Да вот, думаю тоже попробовать стих написать. Может, в следующий раз выступлю.
- Ох, неблагодарное это занятие. Впрочем, если коту заняться нечем…
Подивившись на этого придурка, я пошел спать.