«Рыжий Пума». Таинственный Терье Банг. Танец Кавады. Психи Харриса.

 

I

Очумело пробежав на четвереньках полкомнаты, Фолсджер застрял между ножками стула и замер.

— Ты убьешь его, папа! — взвизгнула дочь.

— Так не убивают! Как я убиваю, твой муж знает лучше всех, — цедит Марон, косолапо шествуя к окну.

Никому и в голову не могло прийти, что этот, на вид неподъемный, оплывший жиром шестидесятилетний развалина, в один миг может превратиться в стремительную, ловкую, с сокрушительной звериной силой пуму.

В молодости, когда он не был такой рыхлятиной, в Лос-Анджелесе и Сан-Диего, где Герман работал грузчиком, мало кто знал его настоящее имя и фамилию. Он был известен всем под кличкой «Рыжий Пума». И если сейчас у кого-нибудь из старых докеров на восточном побережье поинтересоваться, кто знавал Германа Марона — они искренне разведут руками. Дескать, таким здесь не пахло. Но стоит спросить о парне по прозвищу Рыжий Пума, как почти каждый из них, выпятив с уважением губы, протянет: «О-о-о! Этого конопатого бестию знали все!». И обязательно покажут на хромого Стива, у которого тот самый Рыжий кот отбил самую красивую во всем Лос-Анджелесе девушку, оттяпал доходный промысел и которого вдобавок покалечил…

А если хромого Стива накачать пинтой-другой виски, то он, как пить дать, обзовет того парня «кровожадным вожаком портовых койотов», но обязательно ввернет, что Рыжий Пума был великим потрошителем судов. Таких здесь ни до, ни после него не было. «Раздевал» их на рейдах. Потом, скопив деньжат, Рыжий Пума исчез навсегда. Никто о нём больше не слышал. Наверное, предположил Хромой Стив, нашёлся такой, кто свернул ему шею. «На каждого сильного бог рождает сильнейшего, а на хитрого — хитрейшего,» — философски заключит он. И ещё Хромой Стив, пьяно всхлипнув, непременно расскажет, как он ещё в те времена раз и навсегда завязал с гангстерами-потрошителями трюмов. И именно тогда, спасая от бывшей своей братии — портовых койотов — имущество какого-то судна, он повредил себе ногу и стал инвалидом. Груз был богатейший…

«А что мне от этого?! — справедливо возмутится Хромой Стив. — Я потерял прежнюю силу. Зарабатывать как прежде не мог. Лет пять нищенствовал… Но бог вразумил пароходную кампанию. Она мне назначила пожизненную пенсию — 12 тысяч долларов в год…»

Этой части его рассказа, как правило, никто не верил. Над ним насмехались. Нашлись такие, кто его называл Враль Стив. Чтобы положить конец издевательствам. Хромой Стив как-то, изрядно напившись, вынул из комода припрятанную им официальную бумагу, выбежал на улицу и, горячо размахивая ею, как вымпелом, орал:

— Смотрите, сукины дети! Читайте!.. Знайте, что Стив не врёт…

Действительно, на бланке одной из малоизвестных фирм, над подписями и печатями, говорилось примерно следующее: такому-то-такому, Совет такой-то пароходной кампании за оказанную ей услугу учреждает пожизненную пенсию… Если по правде и начистоту, Стив не знал, когда, какой кампании и какого рода услугу он оказал.

Это знал только Рыжий Пума — Герман Марон, который, уехав из Сан-Диего, вовсе не сгинул. Такие, если не гибнут, — не исчезают… Мёртвой хваткой зверя, природной сметкой и крепкими кулаками он сумел вырвать себе кусок под солнцем. Империя Марона кое-что значила в Америке. А теперь… Теперь Герман Марон чувствовал себя обложенным со всех сторон волком. Нет, его еще не ранили и лапы его не угодили в капкан, хотя они так и прут в него.

Парни Роберта Мерфи тянутся к горлу, а он ничего не может поделать. Им запросто по рукам не ударишь… Как выяснилось, они из нового Отдела спровоцированных стихийных явлений, учрежденного ООН, и находятся в двойном подчинении — комиссара. Интерпола и Генерального секретаря лиги наций. С одним он в давней вражде. К другому нашел, казалось бы, верный ход, а тот не далее как сегодня утром послал его эмиссара к самой что ни на есть чертовой матери. Сказал, это-де первое и его личное задание на новой службе и пока не закончится следствие, он ничего определенного решить не может. Вдобавок на прощанье, видимо, для передачи ему, Марону, сунул этот вонючий документ. Текст Конвенции. Марон снова, пожалуй, в десятый раз, уткнулся в него.

«…Службе ОССЯ поручается расследовать факты катаклизмов, возникших в любом регионе земного шара, с целью выявления их причин и установления следующего:

1. Факт является результатом естественных процессов природы.

2. Факт внеземного происхождения.

3. Факт — результат умышленной или неумышленной хозяйственной, военной, научной и другой деятельности страны (стран), ее (их) военно-промышленных концернов, химических предприятий, исследовательских и испытательных центров…

… ОССЯ ведет следствие самостоятельно, в полном объеме, привлекая по своему усмотрению любых специалистов любого из подписавшихся под Конвенцией государства, которые обязуются не вмешивать в ход следствия, оказывать всестороннее, в том числе и техническое содействие означенной службе Интерпола, обеспечивать свободу передвижения…

Категорически запрещается:

а) требовать отчетов у сотрудников ОССЯ в стадии следствия;

б) передавать следственные дела, осуществляемые ОССЯ, соответствующим органам какого-либо одного или группы государств, независимо от того, затрагивает оно их интересы или нет…

ОССЯ обязан:

а) после окончания следствия, в присутствии официальных представителей ООН, Международного Суда и Прокуратуры, отчитаться о проделанной работе перед высшими Инстанциями того государства, где проводилось следствие;

б) иметь три экземпляра законченного дела;

в) оригиналы материалов следствия и вышеуказанного Отчета в течение недели после завершения расследования представлять в Коллегию Международного суда;

г) в тот же срок копию дела передать в канцелярию Генерального секретаря ООН для рассмотрения Советом стран — участниц Конвенции…»

— Тьфу! Тоже мне умники! — Марон плюнул на лист развернутого им документа.

«Этот гаденыш Бен прозевал пьяницу-взрывника и того тут же сцапал Макарон… Как теперь открестишься от этого чертова племени черномазых? — размышлял Герман. — Если бы окачурилосъ всё племя — все 409 дикарей — проблем не было бы».

Но шестеро остались в живых. Они успели уйти из деревни. Теперь есть кому свидетельствовать, что люди Краузе, директора химического завода, среди которых находился и этот взрывник, и Бен, и представитель Пентагона Кристофер Пич, и он, Марон, за 20 минут до их странной кончины находились в племени. Они подтвердят, что накануне сюда, к вождю, приезжал Бен. Он просил, чтобы вождь завтра к 10 часам утра всех своих соплеменников собрал на площади. С ними будет говорить приехавший из Штатов хозяин, то есть Марон. Несколько раз предупреждал — обязательно всех, чтобы не было обидно тем, кому не достанутся подарки… Взрывник улучил момент и у самого порога лачуги вождя подсунул под циновку малюсенький тюбик с радиоуправляемым устройством.

«Чем был начинен этот вдвое меньше спичечного коробка тюбик?… О его содержимом знал только Банг… Почему среди них находился вояка из Пентагона — сотрудник управления новых видов вооружений?… Кто поверит, что он, давнишний приятель Марона, оказался здесь случайно, а не для того, чтобы присутствовать на испытании нового оружия?..»

Герман глубоко вздохнул. Таких вопросов Скарлатти задаст ему с десяток. И он не сможет на них вразумительно ответить. А на днях в Пентагоне ему заявили, чтобы Криста он в это дело не впутывал. В довершение ко всему сегодня Бен привез еще худшее известие. Исчез Терье Банг. Ведь он сто раз предупреждал не спускать с изобретателя глаз…

«Упустил, подонок!» — скомкав в руках Конвенцию, снова взъярился Марон, повернувшись к поверженному Фолсджеру.

«Курица!» — зло подумал он о дочери, встревоженной квочкой прыгающей возле мужа. Ловко убрала повисший хомутом на его шее стул, помогла встать на ноги и, что-то кудахча, совала под нос пузырек.

Марон вплотную подошел к стоявшему спиной Бену.

— Все собрала, курица? — спросил он дочь.

— Что все, папа? — сбитая с толку его вопросом, пролепетала она.

— Его шарики. У него их и так не хватает. Может, какой закатился под шкаф?..

Окончательно придя в себя, Фолсджер тряхнул головой и вдруг сильно, не глядя, локтем, что есть силы двинул тестя в живот. Резкая боль и осекшееся дыхание сложили Марона пополам, но не лишили чувств. Он видел, как Бен проводил удар ему в лицо снизу вверх. Удар был сильным, но не таким, чтобы мог свалить с ног. Поднаторевший в более жестоких потасовках, Рыжий Пума ждал его и по опыту знал, что противник, уверенный в своем превосходстве, сейчас беззащитен. Он открыт. И в этих случаях дыхания ждать не следует, оно должно прийти по ходу. Тяжелое тело Марона рыжей молнией метнулось в сторону Бена…

Дочь дико закричала. Её Бен, словно поднятый на холку могучим, свирепым быком, какую-то долю секунды смотрел почти с потолка, с безвольно отвислым ртом и лицом, искаженным жутким удивлением, а потом вместе со столом и стульями полетел в другой конец комнаты. Придавленный столом, Фолсджер лежал без малейших признаков жизни.

Тяжело дыша, Марон посмотрел на дочь. Бледная, с вытаращенными от страха глазами, она, чтобы не кричать, обеими ладонями зажала рот.

— Все обойдется, Паола, — тяжело дыша сказал он. — Приведешь его в порядок и через полчаса пусть придет ко мне…

Потом, повернувшись к своему телохранителю, все это время стоявшему здесь с каменным лицом, приказал:

— Помоги ей. А потом приведешь его. Разговор у нас не кончен.

Телохранитель кивнул и бросился раскидывать мебельный завал, под которым лежал Фолсджер… За несколько лет своей службы он не раз был свидетелем жестоких драк между зятем и тестем. Однажды телохранитель попытался вмешаться, но едва за это не поплатился жизнью. Если бы не Фолсджер, Марон его пристрелил бы. С тех пор он не вмешивался в семейные раздоры, которые в конце концов завершались сценкой трогательной идиллии, зять с тестем за бутылкой русской водки уже спокойно продолжали говорить о деле и со смехом обсуждали, кто как дрался. Рыжий боров всегда выходил победителем. Драться он был горазд. Бился неграмотно, но умело. Главное — с душой.

За водкой они сидели скучными. Она в таких случаях их не брала… Рассуждали мрачно, вслух. Один другого выслушивал внимательно, трезво.

Позволить себе опьянеть могут люди не отягощенные заботами, а им надо было спасаться. Сообща, обдуманно и решительно. На кон была поставлена их свобода, если не жизнь, да и львиная доля состояния. Так сказал юрист Марона. Новые статьи Международного права предусматривают и смертную казнь. За особо тяжкое преступление против человечества. Их случай, хочешь не хочешь, подпадает. Квалифицируют массовое истребление и баста!..

Подумаешь, четыре сотни никому ненужных черномазых. Скажут: тоже ведь люди. Со своей жизнью, печалями, радостями…

— Нельзя сбрасывать со счетов и другое, — с раздумчивой тревогой рокочет Марон. — Боб поднимет дело Рока. Повесит на нас самолет… Сколько там было?

— Сто двадцать не то сто тридцать человек, — глухо роняет Бен.

— Сто сорок пять, Скользкий! Сто сорок пять! — называя зятя блатной кличкой, все так же, не повышая голоса, уточняет Рыжий Пума. — Так писали газеты. Прибавь их к черномазым. И не забудь Векселя… Не будь забывчивым.

— Мало что они мажут там на своих страницах! — возражает Фолсджер. — Разве не они сообщали о беспрецедентном массовом самоубийстве в Тонго. На первых страницах метровыми буквами писали: «Сенсация! Племя Тонголезских дикарей покончило с собой по непонятным религиозным мотивам…» Вроде этого, — демонстрируя свою памятливость, цитировал Скользкий.

— Писали, — согласился тесть. — Что с того? Могут запросто похерить. Такое бывало. И накроются полтора миллиона долларов, заплаченных мной за эту сенсацию.

Залпом опрокинув содержимое рюмки, Фолсджер прикрыл глаза.

— Тебе охота заниматься бухгалтерией, тестюшка? — криво усмехнулся он.

— Неохота, Бен… Я хочу, чтобы ты проникся…

— Напрасно. Мы с тобой по уши прониклись. Надо тихо ускользать.

— Это верно, — налив себе водки, произнес Марон. — Только тихо не получится.

— Говори как?

— Вот это разговор… Слушай. Всех ребят — «В ружье!» Отыщи мне Банга. Хоть из-под земли. Лучше, конечно, живым. Пусть гаденыш толком объяснит, что он такое изобрел. В смысле, из чего начинка его тюбиков. Можно ли ее применять в широких масштабах? В чем ее токсичность? Попробую с ней выйти на ЦРУ. Они менее трусливы. Под их защитой будет легче. Это — первое… Второе — найдите и заткните глотку взрывнику… И третье. Заберите у Макарона, ну у этого итальяшки Скарлатти, кажется, все, что он собрал. Если понадобится, кончайте со всей его командой… И четвертое. Оно касается меня. Попробую найти ключи к Мерфи.

Фолсджер тяжело поднялся. Обычно после такого инструктажа он, молча кивнув, уходил. И папаша Герман мог спать спокойно. Ему оставалась одна забота — просматривать утренние и вечерние выпуски газет. Но Фолсджер не уходил. Опершись руками о спинку кресла, он громко сказал:

— Есть трудность.

Марон по-кошачьи легко и мягко вскочил с места. Такого от Бена он еще не слышал.

— Банга искать поздно, — повернулся он навстречу тестю.

— Он у Макарона?! Ты что-нибудь знаешь? — вскинулся Марон.

— Нет, не у него. Я точно знаю. Дело в другом.

Рыжий Пума облегченно вздохнул. Бен не врал. Он бы не был так спокоен. Марон задумался и, словно о чем-то догадавшись, широко улыбнулся:

— Ах, ты вот о чем! — и по-отечески похлопав зятя по щеке, не ехидства спросил:

— Ты все еще веришь в то, что он с Того Света? Бен отвел глаза.

— Насмешил, право… — собираясь с мыслями, Марон выдержал паузу, а потом уверенным, назидательным тоном продолжил:

— Мой мальчик, все эти летающие кастрюльки, то есть тарелки, всех этих гонцов с Того Света, то бишь пришельцев, придумали для дурачков. А твой Банг полоумный гений. Причем непризнанный… Да, он не бесталанный. Инженер, каких поискать. Кроме того, он, несомненно, обладает экстрасенсовскими способностями Но, согласись, Бен, ему до Векселя, как до небес. А послушаешь его — болван болваном. Такое мне наплел о Времени, что я подумал — не младенец ли недоразвитый передо мной? Послушай, как он объясняется! Он же не говорит, а заговаривается. Разве ты не заметил?

— Не заметил. Ты, да и многие его не понимают, — в сердцах выпалил Бен.

— Многие не понимают, а ты понимаешь? Значит, ты тоже с Того Света? — заглядывая в лицо насупившемуся парню, с вкрадчивой мягкостью спрашивал Марон. — Ведь так выходит. Если по идее, по логике?

Фолсджер нервным движением руки вынул из кармана вчетверо сложенный лист и как козырного туза бросил на стол. Марон взял его в руки.

— Банг написал мне это перед тем, как исчезнуть, — объяснил Фолсджер.

Марон стал читать вслух…

«Дорогой Фолсджер!»… — Браво!!! Два разумных слова. Их мог слепить самый обычный человечишко…

— Не юродствуй, Герман. И без комментариев.

— Пожалуйста, — согласился Марон, начиная читать сызнова.

«Дорогой Фолсджер! Я ухожу к себе. Рыжий Пума заставит тебя заняться моими поисками. Не ищи — дело бесполезное…»

— Не надо отсебятины, — раздраженно перебивает Фолсджер.

— Читаю, что написано, — с достоинством возражает Марон. — На, прочти.

Фолсджер выхватывает листок. Строчки, прочитанной тестем, нет и в помине. И хотя он знал это письмо наизусть, до самой последней точки, Бен снова пробежал его глазами.

«Дорогой Фолсджер! Я ухожу к себе. Не ищи — дело бесполезное. Я знаю, Бен, ты мучаешься содеянным. Но как бы тяжки не были твои страдания, они несоизмеримы с тяжестью твоего проступка. Ни тебе, ни тем беднягам я ничем помочь не мог. Привести их в чувство или как у вас говорят воскресить — мне не разрешили. Запретили Оттуда.

Что касается эксперимента с обезьянами — он входил в программу моего пребывания на Земле. Нам нужно было, чтобы земляне наконец всерьёз задумались и обратили свои взоры на то Главное в их бытие, которым они меньше всего занимаются. Вас гипнотизирует небо, а истина у вас под носом. Вокруг и в вас.

Я приходил сюда, чтобы намекнуть, в каком направлении следует работать землянам. Чтобы каждый из людей стал лучше, а стало быть, и жизнь их.

Прощай.  Терье Банг»

— Ну как? — усаживаясь на подлокотник фолсджеровского кресла, миролюбиво спросил Марон.

— Нет такого предложения, — бурчит Бен.

— Что?! — рявкает Марон. — Мальчишка! Читай третью строчку.

«Не ищи — дело бесполезное», — читает Бен.

— Мошенник, что до нее читай, — требует Герман.

— «Я ухожу к себе…»

Взбешенный Марон притягивает к себе Фолсджера.

— Ты из меня шута варишь? — убедившись в своей правоте, по-блатному шипит он.

— Я действительно не вижу этой строчки, — напуганный искренним гневом тестя, пробормотал Бен.

— Что с тобой? Ослеп что ли? Да вот же! — кричит Марон, в запальчивости проводя пальцем между прочитанными Беном второй и третьей строчками.

Бен готов был поклясться, что только что между ними иикакого интервала не было… И вот тебе на! Предыдущая строчка словно отодвинулась и там, где Герман водил пальцем, появилось новое, не увиденное предложение. Хотя записку Банга он знал наизусть…

Марон убрал палец и запись опять исчезла. Заметив обалдевшую физиономию зятя, Герман с торжествующей усмешкой вторично, в том же месте, повел пальцем. «Рыжий Пума заставит тебя заняться моими поисками», — читал Бен цепочку фраз, писанных характерным почерком Терье Банга.

— Откуда это? Какая Пума? — растерянно не то себя, не то тестя спрашивает он.

— Это обо мне. Меня раньше… — воодушевленно было начал Марон, но тут же запнулся.

Откуда ему, Бангу, стало известно его прозвище? Он сам почти забыл о нем. В доме, кроме покойной жены, никто не знал. Да и она никогда его так не называла. Даже шутя… Рыжий Пума… Подумать только. Это же надо?!. Марон не слышал о нем лет сорок. Близкие друзья обзывали его «Ржавым», «Желтым Хряком…» Им и невдомек было, что некогда на восточном побережье Штатов отьявленные головорезы-грузчики дали Герману кличку, которая, если начистоту, ему нравилась. Только там еще и помнят о Рыжем Пуме. Два-три человека — не больше. Откуда было знать об этом Бангу? Ведь в Штатах он жил всего четыре месяца. В основном в Нью-Йорке и всего недельки две в Хьюстоне. Верней, под Хьюстоном. На его, мароновской, даче. Потом он отправил его в Тонго. На химическое предприятие, к Феликсу Краузе.

Пока он размышлял об этом, Бен думал о своем. Ему, конечно, было интересно узнать, что папашу Германа в далекой молодости называли Рыжим Пумой. Она, эта информация, как капсула по пневмопочте ушла в запасник памяти. Если понадобится, Бен к ней еще вернется. Сейчас она его не интересовала. Сейчас он был озадачен этим фокусом с пальцем. Марон никогда иллюзионистом не был. Для иллюзиона нужны реквизиты. В конце концов нужна подготовка… Все-таки надо бы проверить.

— Читай дальше. Вслух, — попросил Фолсджер.

Внутренне напрягшись, Бен старался не пропустить ни единого даже мимолетнего штриха в мимике и в жестах своего хитрющего рыжего тестя. И бровью не повел, когда Марон после слов «….Вокруг и в вас» прочел: «Полагаю, папаша Герман, оно убедило бы даже таких как ты неисправимых скептиков…»

— Извини, Герман, не понял.

Не придавая особого значения любопытству Бена, Марон не без интереса для себя повторил слово в слово.

Фолсджер знал на тысячу процентов — такого там не было. Выдернув из рук тестя письмо, он посмотрел на то место, где было вставлено услышанное им предложение и… не увидел его.

Бена ожёг брошенный исподлобья взгляд тестя.

— Ты что… того? Опять не веришь? Это уже становится странным, — глухо проурчал Марон.

— Извини, Герман, покажи, где ты это прочел?

Тот механически, тыльной стороной руки, ткнул на многоточие, отделяющее одно предложение от другого. Ладонь еще не коснулась листа, а на нем возникла строчка, которую Фолсджер раньше тамне видел.

— Убери руку, — попросил Бен.

«Для меня, — подумал Фолсджер, — новые строчки пропали, а он продолжает их видеть. Когда его ладонь касается текста, они опять появляются. И та, и другая. Тут не фокус папаши Германа. Что-то другое тут…»

Разбубнившийся Марон мешал ему сосредоточиться. Он уже порядком надоел Бену. И, поднявшись, Фолсджер решительно направился к двери. Уже переступая порог, он, что-то, вспомнив, обернулся.

— Все-таки ты не прав, Герман, — крикнул он. — Банг не прощелыга и не аферист. Он с Того Света.

— Ну и черт с ним!

 

II (начало)

Всю дорогу до аэропорта Фолсджер думал о странностях, происходивших с письмом Банга. О трюке тут и речи не могло быть. Ни один фокусних не изобразит такое. Разгладив на дипломате листок, он с придирчивой внимательностью стал изучать текст… Строка к строке. Зазор между предложениями самый обычный. Вписать туда можно было бы разве одну буковку. Ничего не дало и то, что он смотрел на написанное, то и дело меняя ракурс и угол зрения.

Лупа тоже не обнаружила никакого подвоха. Пару любопытных признаков, правда, он нашел. Они таились в самом листе. Казалось бы, прозрачный и белый, он не пропускал сквозь себя солнечных лучей. В такой смело можно было бы заворачивать фотопленку. И еще бумага обладала редкой прочностью. Чтобы оторвать от нее уголок, Бену пришлось изрядно помучиться… Но это нисколько не проливало свет на таинственность появления и исчезновения в нем невидимых Фолсджером строчек.

Молча следивший за манипуляциями Фолсджера, шофер неожиданно ляпнул:

— Какой приятный салатный цвет у этой бумаги.

Фолсджер с недоумением повертел ее перед собой. Напротив, она была белой, с явно розоватым отливом.

— Салатный? — переспросил Бен.

Водитель кивнул. И тут Фолсджера осенило.

— Останови машину! — приказал он.

Съехав на обочину, автомобиль замер. Неподвижно глядя перед собой, застыл и шофер. Бен протянул ему письмо Банга.

— Читай вслух!

— Сэр, мне это не нужно… Я не заглядывал в него, — отшатнулся водитель.

— Мне это нужно!.. И не бойся. В нем никакого секрета… Только вслух.

— Слушаюсь, сэр.

Бен был оглушен. Нет, даже не то. Его будто контузило. Ему понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя. Подняв наконец отяжелевшие руки, он с силой потер виски. Придвинувшись к водителю и сглотнув застрявшую в горле слюну, выдавил:

— Снова читай. Только по строчкам води пальцем.

Дрожащий от страха голос шофера заполнил салон машины. «Уважаемый!..» «Дорогой Фолсджер», — упущено, — отметил он.

А дальше… Дальше перед глазами выплывали титры совершенно иного содержания, но написанные тем же знакомым Бену почерком.

«Уважаемый! Наши мгновения здесь длятся годы. Прошло всего ничего, немногим более трех лет, но я ими пресытился, Каково же вам?!. Такая жизнь, впрочем, иных измерений и не достойнаа… Тут вдоволь разума, но нет Разумности. Есть доброта, но нет Добра. Встречал я мудрецов, но Мудрости — увы! У всех глаза, но взгляд с изъяном. Лишь единицы видят мир таким, какой он есть на самом деле.

Все это от того, что вы, люди, не владеете Временем. Я имею в виду не то его свойство, которое увеличивает или сокращает жизнь человеческую, а то, которое должно делать ваше существование действительно Человеческим.

Видит бог, я хотел заставить людей задуматься и обратить внимание на главное: откуда начало начал их греховного несовершенства. Но меня не услышали, не увидели и не поняли.

Я приходил во благо. Веруй в него.

Прощай ».

Фолсджер выхватил у шофера письмо, надеясь успеть прочитать самому. Но на листе стоял прежний, хорошо знакомый ему текст.

— Вы очень набожны, наверное? — после долгого молчания поинтересовался он у водителя.

— Да, сэр, ведь верить больше некому и не в кого.

«То-то я смотрю от письма запахло ладаном», — подумал Бен, грустно глядя на дорогу.

Он кое о чем начинал догадываться. Терье ему что-то говорил о такой штуке. Но тогда Фолсджер и чихать не хотел на заумные разглагольствования своего нового приятеля. Наверное потому, что многое не понимал, а если по правде, то вдаваться в бредни, какие тот нес, было недосуг… «У всек глаза, но взгляд с изъяном. Лишь единицы видят мир таким, какой он есть на самом деле», — повторил Фолсджер и чуть было вслух не вскрикнул: «Так вот где собака зарыта!»

Комментарий Сато Кавады

Письмо, о котором идет речь, наверное, и по сей день хранится в МАГе. Результаты исследований этого документа, проведенных мной и моим коллегой Мурсалом Атешоглы, публиковались в научном сборнике, ежегодно издаваемом МАГом. Для массового читателя наша статья может показаться чрезмерно специфичной и потому я не собираюсь приводить ее здесь.

Однако читателю будет интересно познакомиться с мнением известнейшего эксперта, которого я просил дать заключение о химических , физических и прочих особенностях бумаги, оставленной Терье Бангом. К присланному Акту экспертизы он приложил адресованное мне письмо. Перепечатку из него мне и хотелось бы предложить вниманию читателя.

«Дорогой Сато!.. Переданная тобой бумага с текстом, написанным неким Бангом, явно изготавливалась не на наших предприятиях. Не корпел над ней и кустарь, фабрикующий реквизит к цирковому номеру. Кустарю такое не под силу…»

Заключение эксперта и проведенное нами исследование позволили нам прийти к выводу, что лист Банга является миниулавливателем индивидуального поля Времени человека, преобразующим его, это поле, в понятный людям физический образ (в нашем случае — письменный) и воспроизводящим его. А ниточки ткани, состав-ляющей бумагу, носят функцию антенн, настроенных на многожильную Спираль Общего Времени. Скорее всего, не на каждую из жилок в отдельности, а на их типы.

Лист, очевидно, благодаря этим нитям и фактуре листа неизвестного происхождения становится вроде лакмусовой бумаги, которая не только реагирует и воспринимает внешний сигнал (каким бы он слабым не был), идущий от каждого человека, но и преобразовывает его в зрительный образ — в текстовку.

Любой, кому быон не дал, лежащий у него сейчас в кармане листок с написанным Терье текстом, прочтёт его по-своему — в зависимости от того, как видит мир, ощущает себя в жизни и жизнь в себе, как относится к людям и они к нему…

И секрет весь в бумаге, которую Банг покрыл придуманной им эмульсией. Она так въелась в фактуру листа, что сквозь него не пробивается свет и его трудно надорвать Но не для этого, конеч-но, Терье готовил эмульсию. Секрет её похитрей. Она возбуждает-ся от того самого «взгляда с изъяном», о котором пишет Терье.

Кто-кто, а Фолсджер знал, что имел в виду Банг под «изъяном во взгляде». Это не взгляд кривого на один глаз. Это то, как человек видит и понимает окружающее. И наконец его личное время. Не свободное, а то, в котором он живет. Сам Терье не раз расска зывал ему об этом. И доказывал тоже.

Первая их встреча, как, впрочем, и разговор между ними состоялась при весьма странных обстоятельствах. Внешне они странными не были. Ну что, собственно, необычного в том, что в остановившейся машине мирно беседуют два молодых человека? И всё-таки до сих пор, хотя прошло уже немало времени, для Фолсджера осталось загадкой, как этот блинолицый, с маленькими серыми глазками и жёлтыми свалявшимися патлами появился у него в машине. От удивления Фолсджер аж подпрыгнул, больно ударившись коленом о руль.

— Ты откуда? — потирая ушибленную кость, прошипел Бен.

Незнакомец молчал. Тоже, видимо, соображал: откуда он здесь взялся? Фолсджер внимательно осмотрел салон. Двери «ягуара» — на замке. Без отмычки в него не забраться. Сработала бы сигнализация. Но Фолсджера разбудила не сирена. Что-то извне, но не сирена… Какой-то странный сон…

…Вроде он не в машине, а на своей яхте и её ни с того ни с сего тряхнуло так, что он чудом не свалился за борт. Потом донёсся всплеск воды, чье-то хлюпающее барахтание и будто отчаянный зов захлебывающегося человека… Фолсджер одним броском попытался выпрыгнуть из каюты на палубу, как это всегда делал на своей яхте, но не рассчитал и сильно ударился. Ударился о ступеньку. Глаза открыл от резкой боли в колене. Ни яхты, ни моря, Все та же поросшая по краям густым высоким кустарником проселочная дорога на склоне горы, куда часа три назад вбежал «ягуар», чтобы отдохнуть самому и немного дать соснуть своему неистовому ездоку… Все то же, да не то.

Никаких ступенек взбегающих вверх на палубу перед ни не было. Перед ним — баранка руля его «ягуара». Об нее то он и ударился коленом…

— Откуда, я тебя спрашиваю? — снова рычит он в блинообразное лицо незнакомца, выхватив из-под сидения пистолет.

По лицу незнакомца маслом расползлась простодушная улыбка. Она успокоила Бена. Бен небрежно откидывает пистолет на соседнее сидение, но глаз с блинолицего не спускает. Незнакомец поднимает большой палец к потолку и негромко произносит;

— Оттуда… — И все так же тихо объясняет. — Меня можно поздравить с удачным приземлением… Теперь я — Терье Банг, норвежец, уроженец города Ларвик, 37 лет, одинок, безработный инженер-химик…

Немного помолчав, добавил:

— Минуту назад по своему желанию расставшийся с жизнью. Разогнал машину и с обрывистого берега — в фьорд. Неподалеку от города Глом-фиорд, где искал работу.

Бен со смешанным чувством изумления и гнева уставился на благодушное блинолицее существо.

— Кто покойный? — машинально спрашивает Фолсджер.

— Тот, кто утонул в студеном фьорде, — грустно отзывается Терье.

«Мои извилины мотает», — решил про себя Бен и, изогнувшись, с возгласом: «Сейчас сам станешь покойником!» — протянул руки к горлу неизвестно как и откуда свалившегося ему в машину норвежца.

— Мистер Фолсджер, я вам не морочу голову, — не двигаясь, произносит норвежец. — Успокойтесь… Все очень просто. Впрочем, для вас не совсем. То есть, совсем не просто… Однако, извольте…

И Терье Банг стал рассказывать о себе. Выходило, что он никакой ни Терье и не какой-то там скандинавец, а совершенно из другого мира, где и зовут его иначе и выглядит он вовсе не так. Прибыл он сюда весьма странным способом. Их средства передвижения не похожи на наши. Вернее, не средства, а средство. Одно. Они манипулируют временем. Ездят на его загривке…

Оказывается, мироздание представляет из себя концентрические круги разных видов времени. Только в поясе этих кругов можно обнаружить разумную жизнь… Судя по объяснениям Терье, население одного вида Времени не может воспринимать братьев по разуму, живущих в среде иных структур времен. Они видят и понимают все сообразно своему времени, как впрочем и себя самих и все окружающее в собственной обители. Внепространственные контакты между разумными существами возможны. Но их решение не в преодолении расстояний, а в преодолении стены Времени…

Люди же Земли, по мнению Банга, исключают этот основополагающий фактор Времени и признают в нем только физическое свойство, с которым борются. Стремятся, например, придержать его, чтобы продлить жизнь или, наоборот, опередить, работая над технологией своих летательных аппаратов, и так далее. В этом заблуждение землян.

Не верящий ни в бога ни в черта Фолсджер не раз подумывал о том, что этот милейший бардак, называемый жизнью, всего лишь временное пристанище людей, жалкая пародия на настоящую жизнь разумных людей, а смерть, какой бы страшной она не казалась — путь к ней. И люди в представлении Фолсджера, здесь, на земном шарике, как в предвариловке ошалело пучатся и пыжатся от непонимания того, почему и как они здесь оказались. Откуда они вообще? Что было до этого и было ли оно? И что ждет их… Не видя выхода, да и особо не утруждая себя поиском его, они, охваченные стадным психозом, теряют разум. Устраиваются, кто как может. Плевать им на ближнего. Плевать на всех и вся. Лишь бы был «Я». Лишь бы выжить, да пожить от души. А крест-то один. Один на всех. Сегодня некто тебе подобный, изнывая, тянет его тяжелую часть, а завтра под ней окажешься либо сам, либо плоть от плоти твоей — сын или дочь твои. От сумы и тюрьмы никто не застрахован.

И вообще, где тяжело, а где легко под крестом? Может ли кто сказать об этом что-нибудь вразумительное? Под ним все относительно.

И все-таки Фолсджер был убежден, что в этой предвариловке существует нечто такое, лежащее под самым носом, чего люди не видят. И именно это самое Нечто и может сделать милейший бардак, называемый жизнью, заведением более пристойным. Стоит лишь пошире открыть глаза.

И вот перед ним сидит человек, который указывает на то самое заветное Нечто. Какая разница откуда он — с Того Света или из преисподни. Главное, он говорит дельные вещи. И пусть Бена раздерут черти, если в словах этого субъекта нет сермяжной правды…

Время! Ведь это та самая «Эврика»! Что оно такое? Изучали?! Нет. Человек Земли ни черта не знает о нем. Не знает, что оно из себя представляет. Насколько оно богато и разнообразно. Как протекают процессы внутри него и воздействуют ли они на бытие человека. Какова взаимосвязь времени Земли с Временами других пространств. Какие реальные возможности в поисках братьев по разуму открывает человеку этот механизм взаимодействия…

Да пропади пропадом всякая внеземная цивилизация! Кому она нужна, когда кругом столько дерьма?! Главное — другое. Что оно, Время, может дать на Земле. Кто задумывался? Да никому и в голову не приходило!

А если этот блннолицый скандинав прав? И если действительно, как утверждает он, чтобы человек стал лучше, следует в пучке его времени возбудить нить, совпадающую со временем нормальных людей? Людей со здравым рассудком, с добрым сердцем… То тогда… Тогда жизнь наверняка станет человеческой. Одинаковыми люди не станут конечно. Станут понятливее, совестливее, милосерднее.

«Милосерднее»… — повторил про себя Бен и подумал, что слово больно проповедническое и перед ним сумасшедший миссионер, которого он как последний идиот, развесив уши, слушает уже битый час. Хотя ему давно следовало быть в пути.

— Ну всё?! — спросил он умолкнувшего незнакомца.

Тот вскинул белесые брови.

— Все, спрашиваю?. Довольно сказок! Теперь проваливай! Фолсджер решительно открыл дверцу Ягуара.

— Три! — засмеялся Терье.

— Что «три»? — опешил Бен.

— Ты уже трижды собирался меня прогнать, — объяснил Терье. — Первый раз наставил пистолет…

Бен скосил глаза на соседнее сидение. Кольт лежал на том, месте, куда он его кинул.

— Потом, — продолжал Банг, — тебе пришло в голову задушить меня. Но твои руки вместо того, чтобы вцепиться в горло, стали ощупывать мои карманы. Ты искал сигареты. Покойный, ну тот, вместо которого я сейчас, курящим не был. Я тоже не курю…

Бен посмотрел на зажатую в пальцах сигарету. Запах вьющегося дымка показался ему немного странным. Он полез в карман, куда опустил взятую у блинолицего пачку «Честерфилда». Надпись на коробочке объяснила Бену необычность запаха тлеющего табака. «Изготовлено в Хельсинки по лицензии…»

— А это что? Не сигареты? — ехидно протянул он, повертев пачкой перед носом миссионера с Того Света. Терье кивнул.

— Пришлось заставить Банга вернуться и купить их для тебя, — небрежно бросил он.

— Ври да не завирайся! Ты же сказал, что он окачурился. Не мог же ты…

— Мог, — невозмутимо перебил Терье. — Заставил же тебя отказаться от покушения на мою жизнь.

— Вот как?! Ну что ж, берегись! — Задетый за живое взвился Фолсджер.

Выскочив наружу, он с бешеной силой распахнул дверцу, за которой сидел Терье и… остановился. Потирая лоб, он словно спрашивал себя, что ему здесь было надо? Ведь зачем-то он сюда спешил?

— А да! — вспоминает Бен и, потеряно улыбаясь говорит:

— Со мной такое бывает… Забываю на ровном месте.

Потом, показав на ногу, пожаловался: — Колено болит. Сильно ушиб… Подай аптечку. Она у тебя за спиной.

Усевшись на место, Фолсджер задрал штанину.

— Ого! Вот синячище! — приглашая своего спутника к сочувствию, присвистнул он.

Но Терье на жалобу не отозвался. Он во все глаза смотрел на хорошо просматриваемую отсюда бетонную дорогу. С одной ее стороны мчалась оранжевая «тойота», с другой — на встречу ей несся голубой рефрижератор.

— Сейчас произойдет несчастье, — прошептал Терье.

— С чего бы?

— Водитель легкового автомобиля не видит рефрижератора. Дороги не видит.

— Спит что ли?

— Нет. Он в другом времени. Кстати, он прекрасно видит дорогу. Этот же самый ее отрезок. Но он перед ним совершенно пустой. Такой, каким был вчера. Женщина, к которой он сейчас спешит, и которую не чаял добиться, где-то здесь поцеловала его. Между тем оранжевый штрих «тойоты» уже было проскочил грузовик. И тут, едва заметно вильнув, «тойота» сдуру «клюнула» колесо рефрижератора. Фолсджер зажмурился. Чудовищная сила подкинула неосторожную легковушку в воздух, перевернула ее, ударила оземь и кувырком пустила к подножию горы, сдирая с нее как кожуру с апельсина — двери, крылья, капот. А потом — хлопок, вспышка и озверелый язык пламени.

— Боже! — ужаснулся Бен.

Охромевший голубой рефрижератор, проковыляв метров тридцать, медленно и тяжело бухнулся на бок. Плоская морда его судорожно дернулась, неестественно вывернулась, и, приподнявшись над землей, пучеглазо установилась на свое парализованное туловище… Безлюдная, казалось бы, местность огласилась криками, сбегавшихся к месту происшествия людей.

— Твоя работа? — подозрительно глядя на своего странного пассажира, спросил Фолсджер.

— Нет, — спокойно ответил тот.

— Сейчас здесь будет полиция, — задумчиво говорит Бен. — А она мне ни к чему.

— Да, некстати, — согласился Терье и деловито добавил:

— Тебя не должны здесь взять.

Занятый мыслями о своем спасении, Бен тогда не придал значения словам Банга. Ему надо было как можно быстрей уносить отсюда ноги.

— Сделай что-нибудь. Докажи, что ты с Того Света, — попросил Бен.

Терье кивнул. А в следующее мгновение, показывая Бангу свое колено, Фолсджер произносит: «Ого! Вот синячище!» Сказал и поймал себя на мысли, что он, кажется, уже говорил однажды это не то Терье, не то кому-то другому. И это было точно в такой же обстановке. В его «ягуаре».

Бен поворачивается к молчащему Бангу. Тот по-обидному равнодушен к его болячке. Ему, видите ли, интересней смотреть на дорогу.

— Вот несутся, — бормочет Терье.

Бен тоже смотрит туда. По бетонке цвета волчьей шкуры с одной стороны по-сумасшедшему катит оранжевый овал, имеющий силуэт Тойоты, а с другой, будто ужаленный, ревет и несется голубым носорогом рефрижератор.

«Для миссионера с Того Света эти железные игрушки интереснее, чем человеческая боль», — с досадой думает Фолсджер, расправляя задранную штанину. Ничего не говоря, Бен заводит мотор и, сдерживая на спуске своего норовистого «ягуара», направляет его к шоссе. Скрипя по гравию крутого проселка, «ягуар» недовольно фырчит и ёрзает. Ему бы снова сорваться с места и лететь. Как из Нью-Йорка — легко и мощно. Фолсджер тоже этого хочет. Пожалуй, не меньше «ягуара».

Машине-то что? Дави, на газ и все дела. А он устал. Ему нужно было хотя бы с часок соснуть. Шутка ли, почти восемь часов без передыха, если не считать одной богом забытой заправочной станции, где он наспех опрокинул в высохшую глотку банку кока-колы, разогнал быстрой зарядкой кровь и снова нырнул за руль… Нет, дальше ехать было невозможно. До Хьюстона еще столько, сколько он проехал. Если не больше. И как «ягуар» не упирался он загнал его в густую зелень, что покрывала склон облюбованного им холма. Здесь-то ему и выпала эта честь познакомиться с Человеком с Того Света — Терье Бангом.

 

III

В Нью-Йорке ему «на хвост» сели легавые Интерпола. Он бы плевать на них не хотел, если бы не знал, что у них в руках Роки.

Роки он верил как себе. Парень крепкий. Знает, что Бен не оставил его в беде. Не впервой. Этот же раз все как-то складывалось не так.

Бен просто не мог себе представить, как легавые вышли на Августа. Роки дело провернул чисто. Он грязно не делает. Из полицейского управления, на участке которого обнаружили догоравшую машину и ту полумертвую бабу, свой человек сказал Бену, что сыщикам до скончания века не найти следов преступника. Ухватиться не за что. Пострадавшая назвала фамилию своего убийцы. Особых примет не указала. В памяти компьютера данных о типе с сообщенной фамилией не оказалось… Пока его будут разыскивать — свидетель отойдет в лучший из миров. Состояние раненой безнадежное… Вечером тот же человек из полицейского управления, разыскав Фолсджера, огорошил его неприятной новостью: «Дело забрал Боб Мерфи».

Дальше все складывалось хуже и непонятнее. Поздно ночью, в номере отеля, где остановился Бен, его поднял с постели один из парней, кому он поручил заняться больницей, куда поместили умирающую Зузанну Лонг.

«Взяли Роки, — шептал парень. — Я сам его видел. Фараоны привозили его в клинику на опознание… Стерва как-будто специально его ждала. Опознала и испустила дух».

Самым невероятным, странным и подозрительным было другое. Если, конечно, этот парень не напутал. Оказывается, сегодня, еще до выхода дневных выпусков газет, где сообщалось о происшествии на свалке, в клинику приезжал агент Интерпола с фотографией Августа Ксантопуло. Вспомнив об этом, Бен резко повернулся к стоявшему у дверей парню.

— Во сколько, говоришь, приходили легавые в больницу?

— Днем. Минут пять первого… Фараон был один… Так мне сказал санитар.

— У него в руках была одна-единственная фотография? — продолжал допрашивать Фолсджер.

— Да. Одна карточка Роки… Так мне сказал санитар.

— Он что знал Августа?

— Нет. Он как только заступил на дежурство, зашел в ту палату и успел рассмотреть карточку, которую фараон держал перед больной. В общем тот, кого арестовали, и тот, кто был на фотографии, — одно лицо. Так сказал мне санитар, — объяснял парень.

— Значит, было пять минут первого? — напряженно размышляя, переспросил Фолсджер.

— Так мне сказал санитар, — подтвердил парень.

После некоторого раздумья Фолсджер решительно направился к телефонному аппарату. Назвав нужный номер, он попросил звонить до тех пор, пока не ответят. Ответили почти сразу.

— Извини… Дело неотложное… Один вопрос. Когда Боб у вас забрал дело? Если можно, точное время.

На другом конце почти без паузы ответили.

— Ты не путаешь? Спасибо, — и Бен бросил трубку.

Что-то не связывалось. Зузанне Лонг Боб предъявил фотографии Августа за четыре часа до того, как забрал дело себе. Примерно в то же время фараоны Интерпола долго копались на квартире Векселя. Вероятно, Боб каким-то образом сумел увязать между собой два убийства. Но каким образом? Как он мог выйти на Августа?.. Недоумение незаметно переросло в беспокойство. Хотя внешне причин для него не имелось. Нечто витало в воздухе, но еще не произошло. И откуда взялось это «нечто»? Почему, спрашивается, должно оно произойти?

«Действительно, почему?» — снова укладываясь в постель, спрашивал себя Фолсджер.

Брать на себя два мокрых дела Август не станет. На женщину согласится. Сошлется на ревность или еще на что. Но под Векселем — не подпишется… Сам разберется. Топить себя ему нет никакого резона.

На этих весьма убедительных доводах осоловелое дремой сознание Фолсджера забуксовало. Странно вильнув, оно соскользнуло в вязкую мглистость глубокого колодца. Летело легко, плавно. Словно сброшенное сверху перышко. Но Бену такой полет особого удовольствия не доставлял. Он-то парить не мог. Он — падал. Пусть не стремительно, пусть не камнем. Какая разница как падать в бездонные тартарары. Все равно там, на дне, стукнешься так, что мозги серыми брызгами облепят грязные стены. Руки, тщетно пытавшиеся в черном месиве уцепиться за зыбкие шероховатости колодца, нащупали чьи-то, сучившие в агонии ноги, Задрожавшие пальцы побежали выше — изуродованное тело, залитое липкой кровью лицо, расколотый череп.

«Так это же я!» — с ужасом отшатнулся он и, во всю мочь дернувшись, упал на дно.

«Всё. Амба!» — сморщившись от боли в боку, шепчет он себе.

Открыв глаза, Бен в первую минуту не понял, где находится, куда его кинуло. Вместо колодезного полумрака с затхлым запахом тины, плесени и сырости — залитое солнцем пространство. Вместо квадратного клочка ночного неба над головой — ослепительная белизна. Вместо осклизлой слякоти и гнилостной жижи — сухой ворсистый настил и ниспадающий сверху роскошный гобелен… Потом все сразу прояснилось. Все стало на свои места… Он в номере отеля и со сна свалился с кровати на пол. То, что он принял за богатый гобелен, оказалось свесившимся с кровати гостиничным покрывалом. Сообразив в чем дело, Фолсджер скривил рот в улыбку. В другой раз он бы вдоволь посмеялся. Сейчас же было не до смеха.

На душе тяжело, тревожно. Из головы не выходил неожиданный и более чем странный арест Августа. Да и сон ему не нравился. Он вроде предостерегал, сулил недоброе. И это недоброе Бен связывал с Роки.

Тягостное чувство страха не отпускало его весь этот и весь следующий день. Будто вот-вот должно что-то произойти. Вопреки здравому смыслу. Так оно, в сущности, и получилось.

* * *

Беда шла от Роки. Если бы это было не так, полицейские сели бы ему «на хвост» раньше. Ещё в Хьюстоне. В тот самый день, когда он приехал на виллу Джона Пойндекстера, где собралась почти вся его команда.

Кто ему там подсунул эти газеты, Бен не помнил. Да это было неважно. Важно было другое. За ним все эти дни никто не следил. Началось здесь, в Нью-Йорке. После ареста Августа. А Август знал немало. Особенно по делу, о котором в тех газетах рассказывалось. А рассказывали они о том, что одному из репортёров агентства Франс-Пресс удалось добыть факты, проливающие свет на подлинные причины авиакатастрофы, в которой вместе с пассажирами погибли премьер-министр Тонго исопровождающие его высокопоставленные чиновники.

«Нет, не техническая неполадка, не случайный пожар и отнюдь, не роковое недоразумение сбросили в волны Средиземного моря самолет со 145 душами ничем неповинных людей, — писала одна из газет. — Они стали жертвами злодейского преступления, осуществленного руками наемных убийц деловых кругов США, ФРГ и Италии. Симптоматично, что в ту самую минуту, когда наземные службы потеряли связь с самолетом, в Тонго вспыхнул кровавый путч. Вооруженные до зубов бандиты перебили почти всех членов правительства, надругались над их семьями, покалечили и бросили в тюрьму президента. Именно в ту самую минуту был нанесен смертельный удар пришедшему недавно к власти правительству, сформированному из представителей прогрессивной партии Национального возрождения».

Корреспонденту Франс-Пресс удалось тайно встретиться и побеседовать с министром полиции уничтоженного правительства, которому чудом удалось бежать от путчистов. Министр сделал следующее заявление:

«В происшедшем я с полным основанием и ответственностью обвиняю обосновавшиеся в Тонго крупные промышленные, аграрные и банковские корпорации США, ФРГ и Италии. Приближался конец их бесконтрольной деятельности и баснословным прибылям. По возвращении из-за рубежа премьер-министра, наше правительство должно было обнародовать, по существу, уже принятый закон о национализации всех иностранныхпредприятий.

По агентурным сведениям моих сотрудников и имеющимся у меня документам, главы иностранных монополий выделили огромную сумму денег для организации беспорядков в стране и наема головорезов из числа отслуживших в карательных частях американской армии, в целях создания ударного отряда, который в условленный день и условленный час при поддержке уже известных местных марионеток должен смести наше правительство. Руководство всем этим грязным делом было поручено совладельцу суперфирмы „Марон и K°“, хорошо известному в гангстерском мире Бенджамину Фолсджеру…

В моих руках находится радиоперехват переговоров Фолсджера с неустановленным нами гангстером по имени Август. Последний сообщил: „Бомба подложена“. На что Фолсджер сказал: „Отлично, Август. Как сработает, начнем и мы…“

Ни я, ни мои сотрудники не знали о какой бомбе идет речь и где она подложена. Только часа через два мне принесли очередное сообщение, выловленное из той же радиоволны. Неизвестный Август докладывал буквально следующее. „Бен, устройство сработало. Черномазый премьер улетел к праотцам“. Фолсджер бросил в эфир две фразы: „Хорошо. Начинаем и мы…“

Спустя считанные минуты, в Тонго вспыхнул мятеж. Кровавая расправа над нами…»

Прочитав статью, Фолсджер по напряженному молчанию присутствующих понял — ждут его реакции. Признаться, Бен здорово перетрусил. От двери к нему направлялся один из новых его приятелей. «С чего бы это он?» — тревожно пронеслось в голове и, вспомнив, что парень, наверное, несёт ключи от его же собственной машины, которую тот попоручению самого Бена отгонял в свою мастерскую, чтобы поменять там электропроводку, успокоился. Обернувшись навстречу идущему он с хорошо разыгранной растерянностью произнёс:

— Хоть нигде не появляйся… Сразу начинают вешать на мою шею всех собак.

— А что такое? — поинтересовался хозяин автомастерских.

— Да вот Европа шьет мне революцию в Африке, — помахивая газетой, объяснил он.

— Ого! — удивился тот.

Фолсджер, вдруг глянув на часы, спохватился.

— Бог ты мой! — вскричал он. — Мне же сегодня в гости… Пока, ребятки. Я побежал.

По дороге домой Фолсджер остановил машину у ночного бара, где обычно пропускал бокальчик-другой легкого вина.

— Как всегда, мистер Фолсджер? — приветливо улыбаясь, спросил бармен.

Бен отказываться не стал. И мгновение спустя, бокал с напитком трепетал у его пальцев. Не обращая на него внимание, Фолсджер в задумчивости извлек из бокового кармана записную книжку, вырвал листок и что-то на нем написал.

— Дружище! — подозвал он бармена. — Сделай еще одолжение. Позвони по этому телефону. Позови к телефону Джона Пойндекстера. Только его и никого другого. Скажи, его просит друг из Оттавы. Понятно?..

Ему во что бы то ни стало надо было снова связаться с виллой и без свидетелей, ухо в ухо, переговорить с её хозяином. Ни бармен, ни Пойндекстер долго себя ждать не заставили. Бармен протянул трубку Бену.

— Говорит, что Джон Пойндекстер.

Бен осторожно кашлянул.

— Кто у телефона? — донесся до него голос приятеля.

— Я, — мрачно отозвался Фолсджер. — Ты, надеюсь, все слышал?.. Ничего не пропустил?.. Сегодня же мотай туда. Где найти Роки — знаешь. Попытайтесь договориться с «писателем». Если не удастся, отправьте его отдыхать. Найдите говоруна и заткните ему фонтан… Не скупитесь. Счастливого пути…

Полицейские сидели боком к их шумной компании. Поза для наблюдения совсем неудобная. Они прямо-таки извертелись.

А Бен был оживлен, шутлив, остроумен. И никто, ни за что не догадался бы, что каждый нерв его сейчас донельзя напряжен, возбужденные мысли блуждают не здесь и внутреннее зрение его устремлено в противоположный угол зала, где два субъекта, по-хозяйски рассевшиеся у самой двери, держали Фолсджера на ушке. Их колкие, бросаемые украдкой, профессиональные взгляды жгли ему плечи.

…И тут он увидел ее. Как он мог забыть о ней?1 Это же вчерашняя «конфетка». Потрясающая красотка, с которой он познакомился в ночном баре отеля. Она была там с группой непонятных ребят. Кажется, студентов. Бен с ней несколько раз потанцевал, а затем у стойки буфета угощал легким сухим вином. Девушка сама остановила свой выбор на нем. Они не успели еще толком поговорить, как ее компания поднялась из-за стола, собираясь покинуть бар. «Доли! — окликнули девушку. — Пошли. Пора». Тогда-то Бен и предложил ей прийти сюда… Если бы не проклятый «хвост», он не забыл бы о ней.

Фолсджер видел, как она уверенно, легко пружиня на ковролите стройными ножками, идет к нему. Его неизменный собутыльник и верный товарищ в делах Джон Пойндекстер со своей очередной подружкой, сидевшие лицом к выходу, первыми обратили внимание на Доли.

— К нам в невод русалка плывет, — пропел Джон и в то же самое время Фолсджер услышал над собой голос Доли.

— Ты что же, Бен, даже не обернешься?

— О, Доли! — с юношеским восторгом, вскакивая с места, воскликнул он. — А я, признаться, отчаялся, — чмокнув ее в щечку, солгал он.

— Неправда. Ты меня не ждал, — без тени претензий сказала Доли.

— Выходит, Бен — лгунишка? — пищит подружка Джона.

— Во-первых, если бы это было не так, он сел бы лицом к двери. Во-вторых, рядом с ним меня дожидался бы свободный стул…

Фолсджер разводит руками. Мол, против логики он бессилен и целует Доли еще раз.

— Не подлизывайся, — глядя на тащившего стул кельнера, говорит она.

Усаживая ее, Фолсджер не преминул добавить: знай, что она идет к нему, он не только бы обернулся, а побежал бы к ней навстречу.

— Опять неправда, — засмеялась Доли.

— Получай, Бен, вторую оплеуху, — потирая руки, прыснул Пойндекстер…

Пропустив мимо ушей реплику Джона, Доли непринужденно продолжала свою мысль:

— Доктор психиатрии Балтиморского университета, сэр Харрис, у которого я специализируюсь, объявил на весь факультет, что я взглядом, заметьте, одним взглядом, могу поднять мертвеца. А вот его не смогла.

Бен с восхищением смотрел на девушку, которая, судя по чему-то неуловимому, смущалась незнакомой компании, но держалась свободно, с достоинством.

— Да, я совсем забыл! Доли — врач, — объявил Фолсджер.

Доли лукаво посмотрела на Бена.

— Врачом я буду через год. Здесь же, в Нью-Йорке, я пока на практике… И вообще не надо за меня обо мне… И в конце концов ты собираешься меня кормить?..

Фолсджер уже не обращал внимание на докучливое поглядывание ищеек.

— Бен, — вдруг сказала Доли, — здесь как-то неуютно. Ты не находишь? Как будто кто смотрит тебе в спину, а оборачиваешься — никому до тебя нет дела… Может, мне кажется?

— Нет, не кажется, — шепнул он. — Это меня высматривают.

— Вот почему ты так напряжен.

— Заметно?

— Нет. Просто я чувствую.

— Ты удивительная девушка, Доли, — выдохнул он.

Никто за столом на них не смотрел и не прислушивался о чем они перешептывались. Все порядком нагрузились, уходили танцевать или были увлечены своими разговорами. Фолсджер спросил, где в Нью-Йорке Доли остановилась. Оказалось, она снимала комнату на 30-й улице, неподалеку от его потайной «норы», куда он собирался бежать от полицейских.

— Ты хочешь улизнуть? — прижимаясь к нему, спросила девушка.

— Я найду тебя, Доли… С ними не оставайся. Уходи после меня минут через десять… Знай, в любом случае тебе ничего не грозит. Ты мне веришь?.. Умница.

Сжав на прощание ее доверчивую ладошку, Фолсджер поднялся. Он, не торопясь, зашагал в сторону туалетных комнат. Полицейский, читавший газету, стал поспешно ее складывать, а другой степенно пошел по курсу, взятому Беном.

Здесь, в этом ресторане, Фолсджер знал все ходы и выходы. Не исключено, что и «хвост» о них был осведомлен. И тем не менее он должен провести их. Там, за тяжелой драпировкой, длинный, широкий коридор. Уборные находятся в конце его, а в самом начале, сразу направо, небольшая дверь в подсобное помещение кухни. Фолсджер нырнул в нее и нос к носу столкнулся с кухонным рабочим. Тот разинул было рот, чтобы спросить, что мол, мистеру угодно, но Фолсджер, сунув ему в руку стодолларовую ассигнацию, властно произнес:

— Ты все время был здесь. Никого не видел… Понял?!

Фолсджер по-кошачьи бесшумно пробежал подсобку и шмыгнул в другую дверь, за которой находилась лестница, ведущая на цокольный этаж, где размещался оркестр… В оркестровку Бен, разумеется, заглядывать не стал.

Вот наконец и машина. Выезжая, Фолсджер краем глаза засек выбегавших из ресторана своих незадачливых ищеек. Они, вероятно, тоже его заметили. Но нагнать вряд ли бы сумели. Сейчас они сообщат дорожным полицейским патрулям, обложат аэропорты и железнодорожные вокзалы.

Проехав мимо пустых такси, стоявших у какого-то бара, Бен вильнул в ближайший проулок, где и бросил свою машину. Дальше до своего потайного убежища он добирался в таксомоторе. Там, в подземном гараже, его ждал недавно купленный им мощный зверь. Красавец «ягуар». Он поможет ему удрать из Нью-Йорка. Пока свора легавых будет рыскать по аэропортам и вокзалам, он на своей гончей убежит далеко-далеко. Так он решил еще в ресторане. И там же решил, что лучше всего «рвать когти» в Хьюстон, где он мог залечь глубже подводной лодки.

Как только он вырвался из ресторана, все у него складывалось на редкость удачно. Никакого страха не испытывал. Даже и не думал о своих преследователях. Он думал о Доли. О том, как она быстро разобралась во всем. И все поняла… Все-таки удивительными способностями обладают люди. Доли, Вексель… И таких немало. Бог изощряется, как хочет. А Бог ли?..

Поглощенный этими мыслями, он вдруг обнаружил, что «ягуар» его вынес за город. Мысли как-то сами собой перескочили на Августа. Сомнений не оставалось. Непонятно по каким мотивам, но Роки его заложил. Других причин для слежки быть не могло. И тут по сердцу Фолсджера пробежал холодок. Он вспомнил о записке Марона и о чеке, выписанном им на имя Ксантопуло, которые он, Фолсджер, сам вручал Августу… Если Бобу обо всем стало известно, то страшно подумать, чем для него и Марона закончится вся эта история…

Герман не преминет дать ему взбучку. Снова станет упрекать в том, что он, Фолсджер, не разбирается в людях и когда-нибудь собранный им сброд погубит их. Сам же Герман обладал редчайшим нюхом на людей. Человека чувствовал, как волк далекую течку. Сказать: он видел людей насквозь — значит ничего не сказать Такое говорят о каждом втором. Марон же видел человека на перспективу. Точно определял: можно положиться или нельзя. Следует с ним поддерживать отношения или лучше держаться подальше. Проведет в обществе незнакомца несколько минут и скажет о нем, как в воду посмотрит. Причем категорически. Что удивительно, никогда не ошибался.

На Роки, которого Фолсджер привел к тестю, чтобы познакомить, Марон за весь вечер бросил от силы пару мимолетных взглядов. Однако стоило Августу уйти, Герман подозвал к себе зятя и к неописуемому его удивлению заявил:

«Этого субъекта, Бен, я не хочу видеть в своем окружении. Тебе тоже советую держать его на расстоянии».

«С Роки, — ехидно думал Бен, — старый плут дал маху». Ведь в самые трудные минуты Марон вспоминал именно о нем. Просил подключить к делу «того субъекта».

Марон Августа иначе не называл. «Тот субъект» — и баста. И был, по всей видимости, прав.

…Через шесть с половиной часов, когда едва забрезжило, он почувствовал, что засыпает. И как распалившийся «ягуар» не артачился, Бен загнал его в кусты какого-то холма. Наглухо закрыв дверцу, он устало откинулся на сидение и моментально провалился в сон.

 

II (продолжение)

— Не туда. В обратную сторону. За рефрижератором! — положив ему руку на плечо, приказал Банг.

— Мне туда не нужно.

— Знаю. Но там тебя задержат.

Бен резко вывернул руль «Ягуар» послушно развернулся и, рыкнув, пустился нагонять голубой рефрижератор.

— Да, с чего ты взял, что меня задержат? — дошло вдруг до Бена.

— Я все знаю про тебя. И что было. И что будет… Ты все еще сомневаешься во мне?

«Еще один чудо-тип», — подумал Фолсджер, не лишая себя удовольствия полюбопытствовать по поводу своего недалекого будущего. Банг не стал артачиться.

Фолсджер услышал все то, что вместе с Мароном пережил ровно два года назад.

…Теперь он не думал о Банге, как о патлатом шарлатане. Теперь ему всё представилось в ином свете. Прощальное письмо исчезнувшего Терье, со вложенной в него бумагой-секретом и не менее загадочная его деятельность с обезьянами и туземцами, то и дело напоминали о себе…

После того, как он свернул за рефрижератором, Терье подробно расписал ему сценарий его дальнейших действий. Заставил гнать назад, в Нью-Йорк. Лучше, оказывается, если возьмут его там, а не здесь, на дороге. Посоветовал не скрываться и не осложнять Интерполу процедуры ареста. Чем скорее его задержат, тем лучше. Никакого нонсенса в этом нет. Если он, Банг, сейчас поможет ему скрыться, а это в его силах, то дело повернется плохо для Марона. Одному Марону не выкрутиться. Слишком тяжкие и очевидные улики. Бену же, кроме четырех месяцев тюрьмы, ничего не угрожает. У него там будет шанс облегчить свою участь и участь своего тестя. И наконец последнее. Он, Терье Банг, не умоет руки. Он сумеет наладить с ним связь и в тюрьме.

— Нет таких стен на Земле, какие я не смог бы открыть, — сказал блинолицый.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — после долгого раздумья, взвесив все «за» и «против», согласился Фолсджер.

— Ну и похвально, — сказал Терье и твердо добавил:

— Пока ты будешь отсутствовать, я поселюсь в твоей «норе», что на 30-й улице…

— Откуда ты о ней знаешь?

Терье многозначительно усмехнулся и, не меняя повелительной интонации, продолжал:

— Оставишь мне денег. А главное, сведешь с кем-либо из ученых.

— Сожалею, Терье, но с этой братией я знакомств не вожу, — искренне огорчился Фолсджер. Хотя! — он стукнул себя по лбу, — есть! Доли!.. Учти, она не химик, а психиатр. Заканчивает университет Джона Гопкинса. Знаменитый университет. Кое с кем Доли сможет тебя свести…

С Фолсджером произошло все буковка в буковку по расписанному Бангом сценарию. Почти четыре месяца, точнее 103 дня, его в своих лапах мял Боб Мерфи. Легко сказать 103 дня. Он чувствовал себя измотанным на все 103 года… А для Терье все это время пролетело, казалось, одной секундой. Он встретил его с удивительным спокойствием. Никаких приличествующих случаю эмоций. Словно Бен выходил в соседнюю комнату за какой-то безделицей и, прихватив ее, тотчас же вернулся…

Банг же, по мнению Фолсджера, здорово изменился. Внешне, разумеется. Ухоженный, фатоватый, аккуратный. От прежней неряшливости — ни следа. Разве только в привычках. Их никакая парикмахерская, и никакой портной не изменят.

На диване, телевизоре, журнальном столике и в креслах валяются кучи исписанных бумаг, журналов и книг. К этим журналам и книгам Фолсджер не прикоснулся бы ни при какой погоде. Издания скучнейшие. Ни одной человеческой иллюстрации—красивой женщины, аппетитного тела… Что читать, конечно, дело хозяйское. На вкус и на цвет товарищей нет. Но порядок, элементарный домашний порядок должен быть…

В углу под помутневшей от грязи и прожженной в нескольких местах полиэтиленовой пленкой, стояли и лежали штативы, реторты, мензурки, горелка, мешочки с порошками и прочая утварь химических лабораторий, Из-под этого хлама в разные стороны разбегались застывшие струйки потеков бурой жидкости. Край журнального столика был обуглен. По всей вероятности, горел. Обивка кресел в жирных пятнах. На одном из них лежал видавший виды слесарный молоток.

— Во что ты превратил мою квартиру? — брезгливо сморщился Фолсджер.

Незамедлительно последовавший ответ своей идиотичностью обескуражил чистюлю Бена.

— В лопату, — небрежно бросил Терье.

Фолсджер подумал, что он ослышался.

— В лопату, — лукаво ухмыльнувшись, повторил Терье, которой, как у вас говорят, гребут деньги… Я же должен тебя отблагодарить.

Подняв край драного полиэтилена, прикрывающего склад химической дребедени, Банг извлек оттуда две шестеренки. На вид одинаковые, они имели разный вес. Существенно разный. Кивнув на ту, что тяжелее, Терье сказал:

— Эта стальная. Вес ее 125 граммов… Другая весит всего 22 грамма. Она из пластмассы. Моего замеса.

Потом Терье молча стал отодвигать кресло, на котором валялся молоток…

«Боже! Идиот!» — чуть не вырвалось у Фолсджера. Под креслом на войлочной подстилке стояла наковальня. Небольшая, правда, зато массивная. «Догадливый, — ехидно про себя отметил Бен. — Подстелил-таки…»

Банг положил деталь на наковальню, взял молоток и скошенной его частью со всей силы ударил по ней. На месте удара появилась полоска вмятины. Продемонстрировав это, Банг принялся за зубчатку, сделанную из пластмассы. Следов удара на ней Бен не обнаружил.

— Нужна сила разовой мощностью в 25 лошадиных сил, чтобы на ней возникла вмятина. Причем эта штука, в отличие от подобных ей пластмассовых, не раскалывается, а расплющивается. Моя пластмасса обладает качеством ковкости.

— Сколько атмосфер тебе понадобилось, чтобы выдавить одну такую деталь, — бесцветно спросил Фолсджер.

— Не знаю, — растерянно пролепетал Банг. — Не подсчитывал… Ну, какую долю атмосферы, по-твоему, может составить ручная трамбовка?

— Обычная ручная трамбовка? — задумывается Фолсджер и вдруг, словно опомнившись, тянет: — Что-о-о?!

— Да, да. Примитивная ручная трамбовка.

Банг снова полез в свой склад. На этот раз он вытащил небольшую фарфоровую ступку, покрытую фанерой, на которой лежала сделанная из белой жести формочка шестеренки.

Поставив ступку на стол и постелив рядом с ней порядком запачканную клеенку, он снова принялся шарить под полиэтиленовой пленкой и звякать спрятанными под ней склянками.

«Наверное, пестик ищет», — предположил Фолсджер. И ошибся. Терье выложил на клеенку кисточку и два флакона. Пузырек из темного стекла был наполнен жидкостью по самое горлышко, а из светлого — наполовину. Его-то первым Терье и взял. Вылив содержимое в формочку, он кисточкой тщательно и довольно долго промазывал каждую зазоринку. Отложив ее, Терье потянулся к фарфоровой чашечке ступки.

Фолсджер не без любопытства заглянул в нее. Ничего особенного в ней не было. Желтый комок глинистой массы — и все. Терье ткнул в нее деревянной частью кисточки. Она вошла туда легко, как в масло. Вытягивал же он ее с заметным усилием. Как только он ее оттуда вытянул, масса, словно досадуя, причмокнула. В унисон ей Банг щелкнул языком. Очевидно, так выразил удовлетворение своим замесом. И в это желтое тесто он опрокинул содержимое темного флакона. От соприкосновения с жидкостью, масса вспыхнула ослепительно синими язычками огня и стала расползаться. Подхватив свободной рукой никелированную плоскую железку, которой врачи прижимают язык, чтобы рассмотреть горло пациента, Терье стал усердно размешивать шипящую и брызжущую голубыми искрами, ставшую темно-коричневой массу. В формочку она лилась густым сиропом. Только от этого сиропа одуряюще пахло едкой гарью. Фолсджер и Банг закашлялись. Из глаз горошинами посыпались слезы. Бен отскочил к двери. Терье же с места не сдвинулся. Он продолжал свое дело. Закрыв заполненную формочку крышкой, он несколько раз надавил на нее и впервые за все это время обратился к Фолсджеру:

— Засеки время. Через пять минут вскроем, — тяжело дыша, сказал он.

Бен тоже задыхался. Гортань его словно забило молотым стеклом. От нехватки воздуха глаза вылезали из орбит, сердце вот-вот могло разорваться. Он хотел крикнуть и не смог. Банг потащил его на кухню. И там всучил бутылку из-под пепси-колы.

— Отхлебни и ополосни рот. Станет легче, — спокойно сказал Терье.

Насколько Фолсджер помнит, на полоскание сил у него не хватило. Он тут же выплюнул, чтобы вздохнуть. И… свободно вздохнул. Ощущение того, что глотка забита стеклом, прошло, но внутри по-живому скребли напильником.

— Теперь еще глоток и пополоскай глубже. Раствор безвкусени безвреден. Не бойся.

Фолсджер повиновался. Тем более, что Банг делал то же самое. Гортань приятно обдало холодком. Напильников в горле как не бывало. Воздух на кухне казался таким, каким он бывает после грозы — чистый, насыщенный озоном и свежестью. «Еще бы! — перевел дух Бен. — После такого и параша покажется нектаром».

Потом по совету Терье он самую малость этого чудодейственного напитка, называемого химиком нейтролитом, принял внутрь. Все окончательно вошло в норму.

— Страшно токсичная процедура, — посочувствовал Банг. — Ничего не поделаешь. Надо терпеть, если хочешь лопатой грести доллары. Эта штука принесет тебе громадные доходы.

Бен отмалчивался. Он прекрасно представлял себе перспективы этого нового дела. Кого, собственно, не заинтересуют сверхпрочные, не боящиеся коррозии и в пять раз легче прежних машины, механизмы и устройства любого вида и класса? Пентагон все свои заказы перекинет на их с Мароном предприятия… Но тертый и перетертый миром бизнеса Фолсджер высказываться не торопился.

— Кто у тебя прибирает в квартире? — спросил он.

— В лаборатории, то есть, в гостиной, — поправил себя Банг, — я сам. А здесь и в спальне — Доли.

Занятый своими мыслями, Бен не придал значения последним словам Терье.

— То-то я смотрю на кухне порядок, — отрешенно блуждая взглядом по кухне, оценил он.

Банг посмотрел на часы.

— Пора, — объявил он и кивком головы пригласил Бена следовать за ним.

Зубчатка ничем не отличалась от предыдущей. Ни внешним видом, ни другими качествами. Бен обрушивал на нее удары один сильнее другого. После каждого придирчиво осматривал, отыскивая трещинки или зазубринки.

— Напрасно, — остановил его Терье. — Для нее твои удары, что комариный укус слону. Хотя должен заметить, она еще не прошла специальной обработки.

— Насколько сложна технология изготовления такой пластмассы? — поинтересовался Бен.

— Особой сложности нет. Обычные, известные вам процессы крекинга, адсорбции и так далее. Весь секрет в рецептуре соединений и последующей обработке…

— Не пудри мозги, Терье. Во сколько обойдется мне такое предприятие?

— Стоимость его вместе с очистными сооружениями будет эквивалентна стоимости двух крупных современных химических заводов.

Фолсджер задумался.

— Хорошо, — подводя итог своим размышлениям, сказал он. — Подготовь расчеты. Будем говорить с Мароном. Его это заинтересует.

— Они давно готовы, Бен, — сообщил Терье и вдруг засуетился. — Сейчас прискачет Доли. Она мне запрещает заниматься этой химией дома…

Терье все стал прятать. Открыл форточку. Потом, набрав в рот нейтролита, побрызгал в комнате. Так делают хозяйки, готовясь мести пыльный пол.

— Ты что, боишься ее? — удивился Фолсджер.

— Кого? Доли? — блинолицая физиономия Терье расплылась розовой, радостной улыбкой. — Она прелесть. Я люблю ее, Фолсджер.

Бен театрально плюхнулся в кресло.

— Да ты что?.. Она знает, кто ты?..

— Знает.

— Может, поэтому и любит?

Его глаза затравленными зверьками заметались вокруг Фолсджера. Беспомощные, они ищут поддержки, просят пощады.

— Не дуымаю, — потерянно промямлил он.

— Тебе предстоит сложная работа, а ты нюни распустил, — укоряет его Бен.

— Мне нужна она, Фолсджер. Без нее я пуст. Бессмыслен… Как оборванная на полуслове фраза, струна, тлеющий костер…

— Понимаю, понимаю, — остановил его Бен. — Все мы этим заболеваем. Это не смертельно. Рано или поздно любовь проходит… У тебя же не пройдет никогда… Ты уйдешь к себе и воспоминания о ней будут делать из тебя звонкую струну, пылающий костер, совершенную фразу…

— Как же так? А Доли? — возмутился Банг. — Она же потухнет.

«Вот самомнение!» — ахнул Фолсджер и, поразмыслив, постарался сформулировать ответ в ключе влюбленного Банга.

— Ее утешит отсвет несостоявшейся любви.

— Утешит ли? — засомневался тот. — В общем, Фолсджер, я запросил рассмотреть возможность перемещения Доли в нашу Вселенную. Передал модель ее данных…

Бен ничего не успел сказать ему на это. В дверь позвонили.

Терье сорвался с места.

— О нашем разговоре — ни слова, — предупредил он на бегу.

— Опять алхимией зани… — шутливо-грозный голосок Доли внезапно осекся.

«Терье поцелуем замкнул ей губы», — догадывается Бен.

— Сумасшедший, закрой хоть двери, — счастливо задыхаясь, говорит она и громко спрашивает.:

— А где наш знаменитый узник?

— В комнате, — бурчит Терье.

Дробный стук каблучков и на порог, как на ветку, вспархивает Доли. Фолсджер жмурится. Перед ним стояла все та же и совсем не та девушка.

— Малышка, ты была потрясающей девочкой… — говорит он.

— Что, стала хуже? — встрепенулась Доли.

Фолсджер покачал головой.

— Стала оглушительно потрясающей.

Доли целует его в щеку и, вложив ему в руки цветы, чирикает:

— Со свободой.

Терье тянет Доли к себе.

— Доли! — воздев руки к небу, кричит Бен. — Уйми скандинавца. Я в ревности страшен…

— Ничего у тебя не выйдет, — прижавшись к Терье, принимает она игру. — Нас двое, а ты — один.

— Я смотрю, птички без меня спелись.

Если по правде, он действительно был уязвлен. Что она в нем нашла? В нем же ничего такого, нет. Она — другое дело. С Луны увидишь. Этих баб не поймешь. Хотя он считал, себя их знатоком. И всю их слабую половину делил на три категории. Женщины — жены; женщины — постельные конфетки, благодаря которым жизнь не кажется пресной, и остальные женщины, что безразличны мужчинам, если они, конечно, не на взводе.

Четыре месяца назад Доли ему казалась изумительнейшей из конфеток. А сейчас он ее не узнавал. Конфетка, конечно, но с домовитостью жены. Очаровательное домашнее животное…

— Спелись, — мяукает она, — и давно.

Терье от нее без ума. Сразу видно. А она? Как бы там ни было, он не собирался вставать между ними.

— Кстати, мальчики, — верещит Доли, не выпуская уткнувшегося в нее Терье, — у нас три события. По моим подсчетам, сегодня ровно семьдесят дней, как мы «спелись», — извернувшись, Доли целует Банга в ухо. — Это — первое. Снова с нами знаменитый Бенджамин Фолсджер. Это — второе… И третье… Я получила гонорар 320 долларов. За опубликованную сегодня статью «Психика и Время: есть ли взаимосвязь?»

Терье крикнул «Ура!», подхватил Доли на руки и завертел по комнате.

— Итак, мальчики, подведем итог. Три события плюс 320 долларов… Что из этого следует? — спрашивает Доли.

«Прокутить!» — чуть ли не одновременно орут они.

— Одевайся, мавр! Мы пойдем в тот самый ресторан, откуда ты бежал, Бен, — распоряжается Доли.

— О'кэй, ребятки, — потухшим голосом говорит Банг.

— Вы поезжайте, а я присоединюсь к вам позже. У меня через полчасавстреча с профессором Кавадой.

— Отложи, — просит Доли.

— Не могу, дорогая… Прости… Кавада здесь проездом Нам предстоит обсудить один важный вопрос.

Потом растерянно-виноватое лицо его поворачивается к Фолсджеру.

— Честное слово, Бен, не могу… Я же приду. Только попозже.

— Не понимаю, — без наигрыша, с отчужденной интонацией в голосе говорит Фолсджер. — Пригласи его тоже.

— А можно? — наивно спрашивает Банг.

— Доли, я же сказал: он — мавр.

— Дурачок, конечно можно.

— Тогда я его притащу. Обязательно… Захвати журнал со своей статьей. Он занимается Временем…

Доли радостно засмеялась.

Они сели на то же самое место. Только теперь их разделял стол и отсутствующий Терье Банг. О чем бы между ними не заходил разговор, Доли ухитрялась, скорее всего, бессознательно, увязывать его с Терье. Даже когда речь зашла о его, Бене, темном прошлом и гангстерских связях, о которых, пока он сидел, судачили газеты, она сумела ввернуть точку зрения на все это своего блинолицего альбиноса.

Доли, по всей вероятности, не терпелось из первых рук узнать, что в тех газетных историях было хорошо поджаренными небылицами, а что — правдой. Ведь и то и другое делали его героем континента. Любой, узнай его сейчас, стал бы любопытствовать. Правда, кончилось бы все это для любопытного быстро и печально. Такое любопытство требует либо наглости, либо уверенности в дружеском расположении того, кем интересуешься. Доли имела право на такой вопрос. И совсем не потому, что Бен питал к ней когда-то слабость. Просто он имел случай убедиться в ее порядочности.

— Скажи, Бен, хоть немножко правды есть в том, что писали о тебе? — спросила она.

— Не немножко, — усмехнулся он.

Едва заметная тень, пробежавшая по ее лицу, заставила Фолсджера объясниться обстоятельней. Раз и навсегда поставить все на свои места.

— Слушай, малышка, — твердо произнес Бен, — если бы я не знал тебя, то я мог бы отделаться от тебя фразой: «Это не твоего ума дело. Занимайся тряпками и косметикой… Чем хочешь, только не суй нос в мужские игры…»

Глаза Доли округлились.

— Надо же, — прошептала она. — Но я подумала о другом, Бен Представила себе, в какую историю я могла влипнуть в тот вечер, окажись вместо тебя кто другой. Вот что меня испугало… Тогда, признаться, у меня никакого страха не было. Ты меня сразу успокоил. И я тебе сразу поверила.

Наплывшая на глаза Фолсджера наледь, сменилась улыбкой.

— А я-то думал… — облегченно вздохнул он.

— Что?

— Думал тебе понадобилось выяснить все для того, чтобы определиться в своем отношении ко мне. Насколько, видишь ли, оно нравственно.

— Это я для себя определила давно. Хотя, если по честному, мне и сейчас интересно узнать, откуда этот узел — ты и гангстерство.

— Только-то? Пожалуйста, малышка… Вон сидит респектабельная компания. И вон… Кстати, посмотри как расфанфоронился тот во фраке. Конгрессмен, между прочим. Увидит меня — подбежит. Как чванливы все они и неприступны.

Благообразны, не правда ли? А копнись — сидят джентльмены удачи… Доллары, большие доллары, позволяющие им купить себе такую маску, без крови, предательств и подлости не делаются… И ты, и я, и все-все знают милые сердцу заповеди: «Не укради». «Возлюби ближнего». «Ни убий»… Я грезил ими, Доли. Да, если хочешь, и грежу. Готов их собственной кровью написать, где прикажут, если буду знать, что после этого их будут свято блюсти…

Но люди крадут и губят |друг друга. Никто из них, разумных, не хочет жить в бедности. От нее устают. Как нудно, как скучно и как унизительно быть бедным. Это — серая мгла… А жизнь одна, девочка…

Доли попыталась перебить его, но он властным жестом руки остановил ее. Фолсджер говорил без злобы, без гневного пафоса. Словно рассказывал обыденную забавную историю. Но ее-то обмануть было нельзя. Она видела и чувствовала, как в нем вскипало все так или иначе перегоревшее.

— И ты, и я, и все, кого не спроси, — продолжал Бен, — знают: «Укравший грош, стянет и быка». Однако никто и нигде, разве только дома, — не говорит, кто же является главным вором. К этому каждый рано или поздно приходит сам… Во всяком случае, я не припозднился.

Доли протянула через стол руку и мягко накрыла его ладонь. Благодарный ей за то, что она поняла его, Бен искренне засмеялся.

— Спасибо, малышка. Но это лишнее.

Доли отпивает из фужера.

— Отменное вино, — говорит она.

— Его подают только здесь… Как видишь, я не забыл твоих вкусов. Сухое. Самое лучшее, — похвастал он.

— И Терье тоже крепче сухого ничего не пьет.

— Он у тебя большой оригинал, — иронизирует Фолсджер.

— Не язви. Так оно и есть… Ты знаешь, чем он занимается?

— Химией.

— Вот и нет, — торжествующе заявляет она, — Временем.

— Чем? Чем? — переспрашивает Фолсджер.

Доли повторяет внятней. Озадаченный Фолсджер сосредотченно чешет затылок и с разочарованной миной на лице тянет;

— А я то думал вынашивает план вселенского восстания.

Доли, задетая за живое, хмурит брови.

— Извини, малыш, но я действительно никак не могу врубиться.

— Издеваться легче, чем понять, — горячо говорит она. — Ну ответь мне, что такое по-твоему Время? Как ты его понимаешь?

— Просто. Без всяких заскоков, — пожимает плечами Бен.

— Ну, ну, — подталкивает она его.

— Пожалуйста… Мы здесь вдвоем сколько времени? — Бен смотрит на часы, — 35 минут. Не виделись мы еще больше — четыре месяца… Прошлое мое составляет 36 лет. Это — время? — спрашивает Бен и сам же отвечает: — Время!.. — затем широко улыбнувшись добавляет:

— Будущее какое-никакое, вероятно, все-таки будет у меня. Тоже время… Потом утверждают: время — вечно. По мне же, если я кончусь, это не будет иметь никакого значения. Еще говорят: время летит, бежит, тянется. Однако, как я полагаю, торопимся или медлим мы сами, а время преспокойненько стоит на месте… Выучиться, вырасти, состариться, построить, преодолеть, покрыть расстояние, сделать шаг, одним словом, все требует времени…

— Все погружено во Время. Все находится во Времени, — подхватывает она. — Не так ли?

— Наверное, — соглашается он.

— Мы ощущаем жизнь, пока находимся в пространстве, заполненном Временем, и пока чувствуем его в самих себе. Люди же, так уж повелось, либо совсем не задумываются о его значении в их жизни, либо задумываются постольку поскольку. Весьма упрощенно. Как ты и я до недавних пор. Но каждый из нас жив, пока живо в нем чувство Времени… Лишь со смертью мы теряем это чувство…

— Как и любое другое, — парирует Бен. — Мертвого не мучают никакие ощущения — ни голода, ни холода.

— Да, но все эти понятия из области конкретной физиологии и морали. Они вторичны. Не было бы жизни, не было бы и чувств. Они что-то значат для человека, пока он существует в пространственной среде времени, производящей его на этот свет со своим присущим только ему временем. И всю свою жизнь ход личного времени, заложенного в нем изначально, неразрывно связан с пространством времени, в котором он пребывает… Каждый человек ощущает в себе целый мир. Загляни в себя и ты сможешь сказатъ как сказал один из неизвестных мудрецов: «Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог…»

— Почему неизвестный? — возразил Фолсджер. — Это сказал большой русский поэт Державин.

Доли с удивлением уставилась на него. Хотела что-то спросить, но, махнув рукой, продолжила:

— Может быть. Не знаю… Я о другом. О том, что каждый из нас найдет в себе все — и великое, и ничтожное. Но в необыкновенно просторном промежутке этом люди проявляются по-своему, живут и смотрят на мир тоже по-своему. Время каждого — это в каждом случае свой, неповторимый образ жизни, мыслей, восприятий… Многолико Время в каждом в отдельности, но едино оно в нашей Вселенной…

Замечание спецредактора

Может быть, это не мое дело, но мне не приходилось в литературе сталкиваться с гангстерами-интеллектуалами. Преступник — он и есть преступник. И надо показывать его черную, низкую душонку, а не идеализировать…

Комментарий Сато Кавады

(Пространство-Время. Сб. статей в 3-х томах. — См.: Артамонцев М. «Земля, Человечество и Пространство-Времени», том I).

Как было бы просто, если бы человечество делилось на узколобых со свирепым взглядом — преступников и противоположных, им людей со светлым челом, кротким и мудрым выражением глаз. И даже в таком идеальном случае находятся люди с патологическими признаками. Но патология не правило, а исключение из него…

«…Человек многозначен. Это микромир со своим Пространством-Времени. Человечество никогда не избавится от преступлений и преступников, пока не познает Пространства-Времени — Общее и Индивидуальное, — а познав, не научится воздействовать на него. Себе во благо…»

На мой взгляд, преступник—продукт несовершенства Человечества и создаваемых им обществ… Интеллектуальность его (некоторых из них) только подчеркивает этот общий порок…

Что касается Фолсджера, насколько я знаю, он учился в университете. И потом, кто сказал, что интеллигентность — это только образованность. При определенной грамотности ей достаточно природного ума…

Посмотрев на задумавшегося Фоледжера, Доли засмеялась.

— Вот откуда проистекает несовершенство человечества. И вот почему Терье говорил, что все политические революции — пшик. Чтобы сделать революцию в умах, небходима революция умов. Здравых умов.

— Скучно станет жить на белом свете. Кругом все правильные, положительные, монотонные… — задумчиво произносит Бен.

— Это исключено, — категорически заявляет Доли. — Жизнь будет не менее многогранной и интересной, но на уровне совершенного человека.

— Откуда тебе знать?

— Тут особых знаний не требуется.

Фолсджер пожал плечами. Все-таки определенная подготовленность необходима. Ему легко сейчас потому, что жена в первый же год их совместной жизни заставила его учиться. Наняла прекрасных педагогов, сумевших в короткий срок натаскать его и пробудить вкус к учебе. Затем два года, причем успешно, изучал филологию и историю на политическом факультете Хьюстонского университета.

Вот сейчас, положим, он ошарашил Доли знанием стихов Державина, хотя мало что знал и о нем и его творчестве. Приведенные ею строчки он встретил в «Египетских ночах» Александра Пушкина. Они шли эпиграфом к одной из главок. Всего четыре фразы, а Бен, помнится, не один день ходил под их впечатлением…

«Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог». Такое мог написать гениальнейший из людей… Странно сейчас об этом вспоминать, но занятия в библиотеке он находил увлекательными и предпочитал их бизнесу. Смешно подумать.

Не верящий ни в черта, ни в бога Фолсджер с годами все чаше и чаще склонялся к мысли о том, что над миром витает некая фатальная сила, которая из непонятного «вне» управляет людскими жизнями. Она, та самая сила, непостижимым образом воздействует на любого человека, вертит и крутит им, как хочет. И человек не в силах противостоять ей. Хочет, а не может. Так как не знает этой силы…

Умный, понимающий, он просчитывает варианты того или иного дела, предвидит даже, что тот или другой шаг не следует предпринимать, но… Не зря появилась поговорка: «Если бог хочет наказать, он лишает ума». На него, на человека, находит какое-то затмение и он делает так, как не надо… Случается, правда, и наоборот. Не видит ни одного варианта выхода из отчаянно трудного положения. И вдруг, по ходу дела, по так называемому наитию, нащупывает его и вылезает сухим из воды…

Если действительно между общим Временем-Пространством и индивидуальным временем человека, как утверждает со слов Терье Доли, существует взаимосвязь, то она может не только оказывать воздействие на процессы физического порядка (отмеренность жизни, сменяемость поколений, дня и ночи, годов, веков и т. д.), но и влиять на качество всей жизнедеятельности человека.

Специалисты сетуют на утерянное в биологической цепи звено между неким человекоподобным и Хомо сапиенс.(????????)

— Возможно, — сосредоточенно глядя перед собой, говорит Фолсджер, — человекообразное стало человеком благодаря какому-то резкому движению, скорее всего, встряске нашего Пространства-Времени, изменившего уровень его индивидуального времени. И со ступени инстинктов животного мира человекообразное поднялось на ступень мира мыслящего животного…

— Браво, Бен! — всплеснула руками девушка. — А мне это даже в голову не приходило. Ну, конечно же, так оно, вероятно, и произошло. Время — ткань живая. Оно одухотворяет и одушевляет пространство. Терье любит повторять: «Пространство без времени, что тело без души»…

— А раз такое некогда действительно произошло, — продолжал Фолсджер, — то может снова так бабахнуть по этому Времени-Пространству, что Хомо сапиенс преобразится или в нео-Хомо сапиенса или опять обрастет шерстью, запрыгает по деревьям, станет узколобым, с голодным взглядом хищника орангутангом. Кто предскажет, каким оно будет Перемещение? В лучшее или худшее из времен?

— Весьма вероятная штука, — выслушав возникшие у Бена сомнения, спокойно резюмирует Доли. — По Терье, подобные катаклизмы в природе Времени-Пространства естественны и имеют строгую цикличность.

— Предлагаю выпить за идеи великого Терье Банга, — слово «великий» Фолсджер произнес не без усмешки.

— С удовольствием. Но без твоей иронии.

В знак согласия Бен осушает рюмку залпом, а она, не спеша, смакуя каждый глоток.

— Прекрасное вино, — хвалит Доли и снова повторяет:

— Терье тоже его любит.

— Ну это уж слишком. Ты только о нем и говоришь, — с шутливой обидой в голосе бросает Бен.

Доли какое-то мгновение растерянно хлопает ресницами, а потом тем же шутливым тоном, но не без вызова, громко шепчет:

— Ничего бестактного я в этом не вижу… Я его очень люблю, Бен.

— Чем он, этот альбинос, мог взять тебя?

— Не говори так. Мне он альбиносом не кажется, — искренне возмущается Доли. — И внешность тут ни при чем. Он умный, оригинальный и тонкий мужчина. Таких нет и не будет.

— Вот как?! — изумился Бен.

— Именно так! — отрезала девушка. — Да, знаю, ты можешь сказать, что четыре месяца назад ты мне тоже был не безразличен. Действительно был. В этом я призналась Терье. Как, по-твоему, он отреагировал? Затаился? Закатил сцену ревности? Ничуть. Терье объяснил мне в чем дело… И я с ним согласилась…

— В чем же? — мрачно спросил Фолсджер.

— Видишь ли, мы с тобой одного поля ягодки. То есть люди одного этажа времени. Мы друг друга понимаем с полуслова. У нас почти одинаковое качество психики. Нам обоим казалось и кажется, что мы уже когда-то жили, встречались… И сидели вот так за столом этого же ресторана… Парадокс общеэтажного времени. Нам вдвоем было бы хорошо. Но все равно и тебя и меня тайно томило бы чувство неполного счастья. Как все, даже самые счастливые пары Все равно нам чего-то бы не хватало… Мне, Бен, повезло.

«Черт возьми, как она права, — подумал Бен. — У меня на самом деле такое ощущение, что мы знакомы с ней по крайней мере тысячу лет. И тысячу лет тому назад вот так вот вместе сидели».

Фолсджер об этом только подумал. Вслух он сказал другое.

— Хватит о парадоксах. Хватит о времени. К чертям собачьим мировую неустроенность.

— К чертям собачьим, — согласилась она.

Бен наполнил ее бокал и плеснул в рюмку себе.

— За самое человеческое чувство. За любовь! — провозгласил он.

Доли послала ему воздушный поцелуи.

— И все же, Доли, — не унимался Беи, — оригинальность, светлая голова, физические достоинства и прочее есть и у других. Более видных парней. Чем же он лучше?

— Оставь, Фолсджер… Не знаю. Мне никто другой не нужен. Я готова пойти за ним куда угодно.

— Доли, — не выдержал Бен, — но он с Того Света.

— Пойду на Тот Свет. Если… возьмет.

Фолдсжер пожал плечами. Он промолчал о том, что Терье запросил разрешение взять ее с собой. Лучше не говорить. Вдруг откажут. Могут ведь. Вряд ли разрешат… Ему стало жалко Доли. Понять их отказ она поймет, но примет ли?

 

IV

Низко склонив к столу голову, Доли тупой стороной ножа вычерчивала на скатерти геометрические фигуры. Лица ее он не видел. Кроме розовенькой полоски лба и копны рыжеватых волос. Не видел, а знал — ее душат слезы, а на сердце—как в промозглую осеннюю ночь с воем и невнятными угрозами ноет печаль. Не видел, а непонятно почему и как — знал.

Ее боль ему была близка. Фолсджер чувствовал ее как самого себя. Как свою дочь. Доли сейчас была очень похожа на нее. Он вспомнил, как невзначай обидел дочку, и она, уткнув в стенку пухлый пальчик, выводила на ней грустные каракули…

Фолсджер называл эти рисунки кабаллистическими знаками. Если, думал он, их ввести в компьютер, то он сможет их расшифровать. Расскажет об осенних ночах в душе человеческой.

Но кому, собственно, придет в голову сочинять такую программу для компьютера? Кому какое дело до чужой боли?..

— Как хорошо ты успокаиваешь, — не поднимая головы, произносит Доли.

Фолдсжер прямо-таки обалдел. Ведь в течение всей затянувшейся паузы он не вымолвил ни слова. И на тебе. Фолсджер хотел возразить ей и… встретился с ее глазами. Выступившие было в них слезы горели светлой весенней капелью.

— Ну посмотри, Бен, как мил мой альбинос, — горячо зашептала она. — Посмотри, как он рад мне. Какое родное-родное лицо…

Сорвавшись с места, она побежала навстречу Бангу. Доли увидела его раньше Фолсджера, хотя сидела спиной к нему… Она словно видела затылком. Обернулась, когда они только-только показались в дверях.

Не поверь теперь, что мы одного поля ягодки. Не поверь теперь в бредовую идею альбиноса о Времени, его многоэтажности… Фолсджер хмыкнул и поднялся навстречу Бангу, обнявшему Доли, и его гостю.

— Сато Кавада, профессор, доктор философии. Бенджамин Фолсджер, мой друг, бизнесмен и работодатель, — представил Терье.

Кавада понравился Фолсджеру. В нем начисто отсутствовала претившая ему, известная всему миру японская привычка. По каждому поводу вежливая гримаска, сопровождаемая улыбкой и кивками.

В компанию он вписался легко и быстро. С ходу выяснил, кто что пьет и приятно удивился тому, что Бен, так же, как и он, предпочитает всем напиткам русскую водку. Фолсджера и Доли Кавада называл по имени, а Терье — упорно, весь вечер, несмотря на его протесты — доктор Банг. Только так.

Очевидно, Кавада раз и навсегда признал за ним некое превосходство и с азиатской упрямостью подчеркивал его даже в такой мелочи. На этом его азиатчина кончалась. В остальном Сато был настоящим парнем. Выясняя, кто что пьет, он первыми же фразами дал понять, что любые научные разговоры за столь приятным застольем — не уместны.

— Доли! — воскликнул он. — Позвольте пару слов о вас. Но не в приложение к той статье, которую вы приготовили для меня. Я, кстати, читал ее за обедом. Она меня так увлекла, что я вилкой поранил губу. — Сато показал на три красные точки над губой. — Не хочется рисковать и за ужином. У нас будет возможность потолковать о ней. Неправда ли, доктор Банг?

Терье кивает.

— Думаю не время и не место говорить о Времени-Пространства и вообще о научных проблемах.

— Надоело, — ворчит Бен.

— Так может сказать только великий жизнелюб, — Сато заговорщически подмигнул ему и, переведя дыхание, продолжил;

— Доли! Я хочу поднять тост просто за вас. Вы — очаровательны. Ваше здоровье!

— Терье, он искусный совратитель. Берегись! — предупреждает Фолсджер.

— Не верь ему, дорогой, — вступилась Доли. — Сато милейший комплиментщик.

— Если я во что-то и верую, то это в тебя, Доли, — по-библейски вещает альбинос.

— Банзай! — Кавада победоносно выпячивает грудь.

Славнее вечера, чем тот, Фолсджер не припомнит. Все другие были другими. Больше походили на шабаш чертей и ведьм. Словно собрались на последнюю в своей жизни пирушку. Кутеж бешеных кобелей и сучек. Всегда одно и то же. Похабство, грязь, драки. А тут собрались малознакомые люди, а впечатление такое, будто они вместе не один пуд соли съели. Они любили его и он — их. И ничто человеческое им чуждо не было. Только выходило все чище, пристойней, порядочней.

Разгоряченный напитками Кавада громким шепотом, так, чтобы слышали и Терье с Доли, сообщил Бену, что неподалеку в одиночестве скучают две прехорошенькие девчушки.

— Бог не простит нам, Бен, — сказал он.

— Накажет, — поднимаясь с места, поддержал Фолсджер.

Девочки мигом выпорхнули из-за стола. Им явно не терпелось поразмять затекшие от долгого сидения крылышки. Сато свою повел вглубь, под самую лоджию, где располагался оркестр. Фолсджер за ним не последовал. Он стал топтаться у самого края отведенной для танцев широкой площадки. Его девочка тряхнула перышками так, что у него зарябило в глазах. Он мог, конечно, поддержать темп, но выделываемые ею выкрутасы ему были не по зубам. Хотя он и старался. Девчонка смеялась над его неуклюжестью и еще больше поддавала огонька. «Интересно, как приходится профессору?» — промелькнула у него злорадная мысль. — «Затанцевала, наверное», — решил он, не отыскав Каваду взглядом, и вновь стал подлаживаться под немыслимые па своей попрыгуньи. Потом в зале захлопали в ладоши.

Посыпавшиеся хлопки, сначала нестройные и жидкие, с каждой секундой становились все сильней и сильней, сливаясь в единый ритм. Танцующие пары одна за другой стали останавливаться, отходить к краю площадки. Они не расходились, их взгляды были устремлены на середину сектора. Сидящие за столиками тоже поднимались с места и поверх голов и в просветы фигур, сгрудившихся вокруг танцплощадки, пытались рассмотреть что-то. Оглянулся и Бен. С застывшим выражением зачарованности уставилась туда и его девушка. В глаза сразу бросилась одинокотанцующая пара.

Он обернулся в самый интересный момент. Мужчина бешено вертящимся веретеном пошел вокруг своей партнерши. Быстрые, плавные и одновременно молниеносно-резкие движения его рук и ног не отставали от стремительно вращающегося тела, оставляя за собой силуэты четких, с завершенными линиями рисунки.

Танцор напоминал некое многорукое и многоногое грациозное существо. Все смотрели только на него. Его напарница выглядела слабей. Она растерянно, хотя и в такт мелодии, поводила руками. Шаг был неуверен, коряв. И тут к ним на середину выпорхнула… попрыгунья Фолсджера. Она что-то сказала и ее подружку как сдуло…

Зал завороженно следил за разворачивающимся на площадке спектаклем. Танцор отреагировал мгновенно. Изобразив, застывшего витринного манекена, он замер и…

Фолсджера, наверное, ничего на свете так не ошеломило бы, как это. Танцором был Кавада…

Сато несколько секунд стоял неузнаваемым муляжом. Вот его словно завели. Он вздернул подбородок, резко качнул головой, повел плечом, изогнул запястья, пропустил по телу судорожную дрожь. Каждый из его суставов, словно обрадовавшись дарованной им свободе, исполнял свою партию. Они ликовали. Они торопились за скользящим ритмом музыки, как за призраком, как за солнечным зайчиком.

Фолсджер только заметил, что по обеим сторонам от него стоят Доли с Бангом. И они вместе со всеми, завороженно сгрудившимися у площадки, неистово, в такт распалившимся, вероятно, финальным ритмам музыки, бьют в ладоши, что-то кричат…

Оркестр умолкает внезапно. И в этот самый миг Кавада застывает в позе дискобола, собирающегося метнуть в небо снаряд. А девушка — в полупоклоне, повернув головку к потолку, будто ожидая полет диска.

Полупьяная ресторанная публика взорвалась воплями восторга. Из оркестровой лоджии кто-то в микрофон крикнул; «Спасибо, друзья. Это было великолепно!»

Сато подвел девушку к поджидавшим друзьям.

— Видите, что получилось, — сказал он смущенно.

— Чудесней и быть не может, Сато, — целует его Доли.

— Очень хорошо, — поддерживает Терье.

Наклонившись к ручке девушки, Фолсджер промолвил:

— Вы были как два индийских божества.

Польщенная девушка хотела было что-то сказать, но тут ее и Сато заслонила чья-то нахальная, дородная спина.

— Бис, ребята! — потребовала Спина.

Сделав знак друзьям, чтобы они уходили, Бен бесцеремонно развернул Спину лицом к себе. «Надо же! — с досадой фыркнул Фолсджер. — Так не хотелось видеть его, а тут — нос к носу».

— Успокойся, Грэвс, — процедил Бен. — Он не артист. Он мой друг…

Тот было трепыхнулся, а потом, хлопнув глазами, осклабился.

— Фолсджер, старина! Ты ли это?!

— Как видишь.

— Значит, решил свои проблемы?

— Это вы, конгрессмены, их решаете, а мы — улаживаем, — пробурчал Бен.

— Ты чем-то недоволен, старина?

— А что ты пристал к парню?

— Он потрясающе танцует.

— Ну и что. Он не артист. Он мой друг, — набычился Бен.

Обняв его за плечи, Грэвс рассмеялся.

— Странные вещи ты говоришь, старина. И потом — этого японца я никогда не видел в твоей компании… Кто он, кстати?

— Доктор философии, профессор Сато Кавада.

— Не может быть! — так, словно его ужалили, воскликнул Грэвс, с любопытством отыскивая в зале профессора.

Кавада в это время с двумя девушками подходил к их столику. Рассаживая и знакомя девушек с Терье и Доли, Кавада с тревогой посмотрел в сторону Фолсджера. Перехватив взгляд Сато, тот улыбнулся ему и помахал рукой.

— Ты что, его знаешь? — жестко буравя Грэвса, спросил Бен.

— Нет, дружище, — задумчиво ответил тот, — но завтра в Вашингтоне, на встрече учёных разных стран с представителями парламентов США, Франции, Советского Союза, Англии, Китая и Японии, основной докладчик… — Грэвс сделал многозначительную паузу, — будет доктор философии, профессор Кавада.

— Может быть. Во всяком случае, сразу после ужина он, кажется, летит именно туда.

— Познакомь нас, — просит конгрессмен.

— Пусть парень отдышится. Потом мы подойдём к тебе сами.

— Передай. Если завтра он выступит так же блестяще, как сейчас станцевал, то успех ему обеспечен.

— Сам скажешь, Фолсджер.

Сато не видел подошедшего к нему сзади Фолсджера. Он был увлечён рассказом о том, где и как научился столь великолепно танцевать.

— Моя мама, — говорил Сато, — знаменитая в Японии балетмейстер. А сестра, так же, как и вы, Джила, — он кивнул девушке Бена, — преподаватель хореографического колледжа. Сестра-то меня и натаскала. Мы с ней под маминым руководством танцуем вместо физзарядки по утрам. Иногда и по вечерам… Лучше танца зарядки нет.

Фолсджер положил руки на плечи разговорившегося Сато.

— Пока я полон впечатлений, мне не терпится сказать пару слов.

Бен потянулся за своей рюмкой.

— Джила и Сато, вы были неподражаемы. Такого чуда я ещё не видел. За волшебство танца! — с пафосом провозгласил он.

— Я впервые, будучи здесь, в Америке, — размышляя о чём-то своём, промолвил Терье, — был по-настоящему поражён.

— Позволю не согласиться с вами, доктор Банг.

Белёсые брови Терье взметнулись ко лбу.

— Вас первой потрясла и повергла Доли, — напомнил Кавада.

— Не передёргивайте, мой друг. Доли — произведение природы. А я…

— Причём редчайшее, — перебил Сато.

— Вот именно! А я имел в виду художественное творчество…

Неужели из всех видов художественного выражения себя человеком вас поразило лишь искусство танца? — не без нотки недоверия протянула Джила.

Вопрос загнал Терье в угол. Он задумался и, смущенно потупившись, ответил:

— Вы правы, Джила… Конечно, нет… Ещё живопись… Меня потряс Сальвадор Дали. Его картина «Постоянство памяти».

— Где на веточках и камушках мокрыми тряпочками сушатся часы, — проявила осведомлённость подружка Джилы.

— Правильно, девочка… Ты их видишь тряпочками, а я — иначе. Глядя на эти размякшие и оплывающие часы, у меня возникает смутное чувство, что с временем дело обстоит не совсем благополучно. И благодаря такому изображению часов, на фоне пустовато-холодного ландшафта, время предстаёт таким, какое оно есть на самом деле. Не духовной, не бесплотной, а материальной средой… Кроме того, если всмотришься и задумаешься, ты наверняка ощутишь время как нечто живое. Вроде паука, паутина которого держит тебя, проходит через тебя, и ты начинаешь понимать, что без этой паутины-времени не возможна ни жизнь, ни ты сам… Написать Время в этом мире мог только гений.

— Может, я совсем дурочка, но у меня картина Дали «Постоянство памяти» никаких подобных чувств и мыслей не вызывает, — бросает подружка Джилы.

— Тут дело совсем в другом, — успокоил девушку Терье, собираясь растолковать, в чём именно дело.

Доли, угадав его намерение пуститься в объяснения проблем, далеких от ресторанной обстановки, решительно вмешалась.

— Милый, ты забыл об иллюстрации к «Белому киту» Германа Мелвилла. Она, — Доли лукаво смотрит на Терье, — насколько я помню, тоже произвела на тебя впечатление.

— Ты же знаешь, Доли, — морщится альбинос, — постольку поскольку они…

Их глаза сталкиваются. Терье догадывается о ее намерении и обрывает мысль. И, отвлекаясь от нее, твердо заявляет:

— Сальвадор Дали, что бы о нем ни говорили, — это явление.

…В тот же вечер Фолсджер узнал и то, что должно было последовать вслед за «постольку поскольку они…» Рассказала Доли.

Оказывается, пока Фолсджер отсиживался в казематах Интерпола, Банг зря времени не терял. Через Доли, а потом и сам завязывал знакомства с учеными, встречался с ними. Даже провел две публичные лекции. Одну на медицинском факультете университета Джона Гопкинса в Балтиморе, а другую для биофизиков и биохимиков в Калифорнийском университете. Что-то о влиянии Времени-Пространства на развитие биологических особей, химические соединения и составы веществ.

Позже Бен в вырезке, сделанной Терье, читал одну из публикаций Калифорнийского репортера о прослушашной им лекции. Этот небольшой отчет с броским заголовком-вопросом «Новый взгляд на мир?» — прошел, к сожалению, незамеченным. На вырезке рукой Банга к отчеркнутому им абзацу была сделана приписка: «Пока их мало, но они задумались».

«Норвежский ученый Терье Банг, — писал журналист, — изложил, как показалось большинству специалистов, весьма странную теорию о влиянии Времени-Пространства на суть вещей…

Странную? Возможно. Но в чем ее странность?.. Да в том, как утверждают жрецы от храма науки, что она противоречит аксиоматичным законам физики, лежащим в основе живой и неживой природы Земли… Но кто их возвел в ранг аксиом? Люди. Безусловно талантливые, имеющие и отстаивающие свою точку зрения. Но кто сказал, что усомниться в аксиомах — значит надругаться над Истиной?! Разве трудно допустить, что это новый взгляд на мир. Согласен, оглушительно необычный, но интересный. Во всяком случае, возражения компетентных оппонентов не убедили ни мен ни публику».

Выступления Банга возбудили к нему интерес. Нестандартность мышления всегда интригует, вызывает сочувствие, но, как правило, не находит единомышленников. Банга за глаза называл «Временщик из викингов». Считали чудаком, но к мнению его прислушивались.

А все чудачество заключалось в том, что со всеми, с кем Бангу приходилось общаться в ученом мире, будь то физики, математики, химики, биологи или философы, он держался на равных. Проявлял осведомленность, свидетельствующую о глубине его знаний по, казалось бы, далеким для него проблемам, и непременно высказывая свою точку зрения, он мог повернуть их ошарашивающей всех плоскостью. Перевернуть вверх тормашками. Заставить посмотреть на ту или иную проблему под совершенно неожиданным углом зрения. Как бы там не было, а доктор Харрис, научный руководитель Доли, после одного такого весьма острого обмена мнениями с «Временщиком из викингов», пришел к выводу—кафедре следует в корне поменять направление исследований в области психиатрии. Проконсультировавшись с Терье, он разработал новую программу поисков.

Во вновь созданную группу исследователей вошло три психиатра (Харрис, его не менее именитый коллега, поляк по происхождению, Вацлав Каминский и в качестве ассистента Доли), по два биохимика и биофизика и один математик-программист. Деканат наотрез отказывался утвердить такую по меньшей мере странную команду. Вспыхнувший в связя с этим скандал на факультете стал предметом обсуждения на Совете попечителей университета. Команда Харриса с перевесом в два голоса одержала победу. Им выделили небывалые для медицинского факультета средства. Такому подарку исследователи были обязаны представителю Пентагона, всерьез заинтересовавшемуся на редкость парадоксальной, но заманчивой идеей.

По случаю столь ошеломительного успеха на самом начальном этапе работы, парни из ансамбля «Психи Харриса», как они себя окрестили, устроили банкет. Банкет проходил в доме «Главного психа».

Терье с Доли, как впрочем и другим приглашенным не терпелось сесть за стол. Все пришли голодными. Харрис со своей миловидной и хрупкой на вид супругой стойко охраняли подступы к аппетитно заставленному столу. Еще нельзя было. Не прибыла чета Каминских. Может, их и не стали бы дожидаться, но, как сообщила хозяйка, Каминские должны прийти не одни. С ними явится иностранец.

— Он видный общественный деятель в Советском Союзе. И, кажется, академик, — сказала хозяйка дома.

Ог нее же стало известно, что Вацлав с ним познакомился, когда ездил в СССР намеждународный симпозиум врачей-психиатров. Их представил друг другу хорошо известный собравшимся здесь медикам московский психиатр Исаак Гершфельд. И тот не то общественный деятель, не то академик принимал их у себя дома. Поэтому, как говорят у русских: «Долг платежом красен».

Кто-то тоскливо проканючил, что Каминских придется ждать долго, так как русский обязательно будет согласовывать свой незапланированный визит с посольством, а может, и с самим Кремлем.

Столь не оптимистичный, но вероятный прогноз поверг гостей в уныние. Они молча, с ощущением голодных спазмов в желудке, разбрелись по дому.

Терье с Доли подошли к камину. Из его черного зева доносилось сиплое дыхание. Это от разгулявшегося над городом ветра. Резкого и горячего, как будто дул он из раскаленной печки. Давно остывшая гортань камина жадно ловила влетавшие в нее горячие порывы вихрей и с ностальгической тоской по зимним вечерам, полоскала ее. Камин сипло от невероятного облегчения и удовольствия отдувался скопившимся в нем холодком.

— Здесь прохладней, чем у окна, — заметила Доли.

— Даже холодно, — усмехнулся Банг, показывая на что-то скрытое от ее глаз камином.

Это был открытый на июньской странице большой настенный календарь. Почти весь его лист над двумя цепочками цифр, занимала полная цепенеющего драматизма сцена, развернувшаяся в северных широтах океана… Дуэль фантастически громадного, цвета слоновой кости кита и черной шхуны, за штурвалом которой стоял человек с перекошенным от страха лицом. Судно с заснеженными парусами беспомощно висит на холке вздыбившейся к небу сине-зеленой волны. А мощно изогнувшееся тело морского гиганта, наполовину погруженного в студеную черноту пучины, высоко занесло плавник над шхуной, вероятно, для последнего, сокрушительного удара. Еще миг и кит сокрушит шхуну. Бросит ее на фосфоресцирующий под скудным полярным солнцем айсберг, нависший над местом схватки… Голые плечи Доли покрылись морозкими пупырышками. Банг обнял ее и, наклонившись к календарю, вполголоса прочел: «Белый кит. Иллюстрация к роману Германа Мелвилла „Моби Дик или Белый кит“, со дня выхода которого в том, 1978 году, исполнялось 125 лет».

С ударами старомодного гонга, висящего над входной дверью Харриса, похожими на звон и треск раскалывающегося льда, Доли с Терье из арктических широт с ужасающим китом выбросило в реальный мир гостиной.

Приунывшая компания пришла в движение. Явились Каминские. С ними еще одна пара. Гость с переводчицей. «Мисс Вера», — отрекомендовал её Вацлав. Она-то и взяла на себя церемонию представления своего подопечного. Делом это оказалось не простым. Каминский запутался бы. Слишком многими титулами обладал московский гость. Мисс Вера перечисляла их не спеша, старательно выговаривая, чтобы присутствующие успели воспринять, переварить и проникнуться. Сначала объявила длиннющее название Государственного комитета, возглавляемого им, потом его принадлежность к высшим кругам партийной иерархии страны, потом то, что он является депутатом Верховного Совета СССР, лауреатом двух или трех национальных премий, название которых никому запомнить не удалось, и наконец:

— Академик Николай Павлович Оголев, — чуть повысив голос, объявила переводчица.

— Ну что вы, мисс Вера. Можно было бы проще… Я ведь среди своего брата, — с полупоклоном, полным достоинства, на ломаном английском пожурил Оголев.

— Я хозяин дома, — пожимая гостю руку, выступил вперед Харрис.

Простодушно улыбаясь, он, утрируя мисс Веру, продекламировал:

— Заведующий кафедрой психиатрии медицинского факультета Балтиморского университета имени Джона Гопкинса, вице-президент Международной ассоциации психиатров, президент национального Комитета противников трезвости, почетный член университетского клуба гурманов и юмористов, доктор медицины Дэвид Эптон Харрис…

Главная же моя должность состоит в том, что я являюсь мужем сопрезидента Пан-Американского общества любителей собак и кошек, ветеринарного врача Евы Чандлер… С остальными, — Харрис обвел рукой настороженно умолкнувших коллег, — вы, надеюсь, познакомитесь по ходу вечера. У них куча званий, наград и титулов, перечисление которых они сочтут за садизм с моей стороны, так как их мучают голодные колики.

Мисс Вера была удивительно лаконична в переводе. Все, конечно, отнесли это к богатству русского лексикона, позволившего ей в нескольких односложных предложениях вместить пространную речь Харриса.

Уже за столом, в ходе оживленной беседы американцы смогли убедиться в сочной палитре своего наречия, способного передать необыкновенную прелесть своеобразного русского языка. Это благодаря, конечно, мисс Вере, переводившей, по существу, синхронно, без каких-либо трудностей. А поспевать за Оголевым, увлеченно живописавшим родной хуторок, было не со всем просто. Его рассказ, по всей видимости, увлек и мисс Веру, он был словно частью её самой. Кусочком ее России, где, как оказалось, она не была уже лет десять. И благодаря ее ностальгии в притихшей гостиной дома Харрисов журчала светлая речушка, трепыхалась на звонкой леске щука, угрюмо скрипел кряжистый: лес, где в сырых урочищах ребятня собирала грибы и ягоды… А в зимнем сумраке ходил по хуторку ругавшийся и причитавший на своем медвежьем языке косолапый шатун, который уходил к погосту, что на косогоре и, обняв крест, прямо-таки как человек жааловался кому-то, или, глядя размыленными глазами на утонувшие в сыпучих сугробах убогие избушки, принимался стыдить хуторчан, лишивших его удовольствия поспать до весны. Люди носили ему туда еду. Медведь пожирал её без особого удовольствия и плакал.

Они просили Оголева рассказать еще что-нибудь. И тот не отказывался. Вспоминал сельскую школу, стоявшую в семи верстах от хутора, в деревне из полутораста дворов. Деревня эта тогда казалась ему большим населенным пунктом. Полуголодную студенческую жизнь и годы аспирантства, когда таким как он приходилось ставить новую науку без всяких там буржуазных заблуждений.

И войну тоже вспомнил. После нее у него никакого, по существу, не осталось. Ни матери с сестрой, умерших от голода. Ни отца с братом, погибших в боях. Не осталось и хуторка. Танки и огонь разутюжили его, сровняли с землей. Говорливая, светлая речушка постарела. Стала ржавой. От крови, наверное. Морем текла она по земле русской. А там, под Клином, шли жесточайшие бои за Москву… Теперь он в тех краях бывает очень редко. Та деревня, в которой он учился, сильно изменилась. Из детства там ничего и никого нет. Только живет со своим мужем очень похожая на мать тетка. И он любит ее, как мать, хотя она не намного старше его. Оголев иногда наезжает к ним. Редко, но наезжает…

Перед ними сидел обыкновенный, разоблачившийся от всяких титулов, делавших его северным монстром, человек, такой же земледелец, от какого каждый из здесь сидящих повел свой род. С таким же любящим и ранимым сердцем.

Они прониклись добрыми чувствами к Оголеву. К такому, каким он им предстал. Без титулов. Даже цари и диктаторы без яркой кожуры, делающей их Персонами, кажутся славными ребятами.

— Милейший человек, — восхищенно шепчет Доли.

Банг молчит. Кажется, что паштет его интересует больше, чем то, о чем говорит ему Доли.

— Тебе не нравится? — настороженно спрашивает она.

— Человек как человек, — равнодушно роняет Банг, размазывая по ломтику хлеба очередную порцию паштета.

— Ну конечно, — соглашается Доли. — Я просто о том, что человек так от сердца говорящий о своем хуторке не может быть дурным.

— А если на сердце у него кроме того хуторка больше светлого ничего и нет?

— Не поняла?

— Я заметил, что люди, с упоением рассказывающие о своем детстве, как правило, люди с больной совестью. Не подозревая того, так они выражают свою тоску по давным-давно утраченному, чистому…

Комментарий Сато Кавады

Настоятельно советую автору вот с этого замечания Банга все остальное, написанное им о случившемся на банкете в доме Харриса, убрать. Теръе мне сам, и подробно, рассказывал об этой вечеринке. Несоответствия, обнаруженные мной, могут оставить у читателя превратное впечатление о Банге. Мой совет продиктован только этим соображением.

Если автор сочтет нужным не согласиться со мной, никаких претензий я предъявлять не стану. Не стану предъявлять их или, точнее, притязать на что-либо в случае того, если он вместо убранного текста решит поместить мой вариант изложения. Хотя «мой вариант» словосочетание условное. Он представляет собой стенограмму рассказа Терье Банга, записанного мной на магнитную ленту. Если понадобится, могу представить кассету с копией записи…

От автора

Я признателен доктору Каваде за то внимание, которое он уделил рукописи. Без сожаления свой вариант повествования я убираю и целиком, без всяких купюр, помещаю любезно предоставленный им текст.

 

V

(Стенограмма рассказа Банга о происшедшем на банкете)

«…Неисповедимы зигзаги Пространства-Времени», - перефразировав известное выражение «неисповедимы пути господни», говорит Терье.

Он в задумчивости откладывает брошюру с проектом Программы будущего Международного Агентства глобальных проблем человечества и вместе с ней развернутый листок с перечнем фамилий научных сотрудников, намеченных мной для работы в нем. В списке его интересовали люди, которые должны были работать в отделе проблем Пространства-Времени. А их вместе со мной было трое. Все они, то есть мы, так или иначе занимались этим делом. Имели публикации и некоторый опыт экспериментальной работы… Терье, прикрыв глаза, указательным пальцем провел по каждой из фамилий и тогда-то произнес ту библейскую фразу.

— Нет пустых линий в нем. (Продолжал он.) Чуть заметная неровность — событие, штрих — явление, кривая — эпоха… Отношения, причины, следствия — все в этих зигзагах. Путаннейшая, доложу тебе, фигура. Так сказать абракадабра по форме своей… Но эта абракадабра, при всей своей непостижимости, — живой по форме и содержанию организм. Он по-своему строен, чертовски по-своему красив и живет он по своим законам. Он ласков и отзывчив к человеку, как мать. Только прикоснись к нему. Только по сыновьи, с любовью в сердце, проведи ладонью…

(Герье снова берет в руки список.)

— Хорошая команда, профессор. Хорошая. Но на финиш ты придешь без них. (Предсказывал он.) Туда, в Пространство-Времени ты пошлешь двоих. Один из них уйдет символом.

— То есть как?!

— Не могу объяснить. Однако будет так. (Настаивает Терье, поглаживая цепочку печатных букв.) Ищи еще людей. Есть уже такие, чувствующие Пространство-Времени. По снизошедшему к ним наитию нащупали его своей мыслью. Они приблизят тебя к заветной цели. Присмотри их на двух американских континентах, в Европе, Азии… Огромна Франция, велика Россия. Кстати, Сато, почему тебя встревожили мои слова о том, что к старту ты придешь без них? Ведь это так естественно… Вспомни космическую команду русских. Они отобрали двадцать ребят, а полетел — один…

Любопытная, между нами говоря, страна Россия. Жаль, мне не удастся побывать в ней. Так уж получится. Скоро я уеду в Тонго… Но Россию я теперь знаю. Причем неплохо…

(Предсказания Терье Банга сбылись. Один из тех, кто значился в списке, вскоре после учреждения МАГа, разочаровался в проводимых нами изысканиях… Об Атешоглы вы прочтете дальше… Но я хотел бы обратить внимание читателей на другое. Банг ни словом не обмолвился об Артамонцеве, хотя наверняка знал о нем. Теперь по этому поводу у меня нет никаких сомнении. А тогда перескок на Россию в его рассказе был так естествен и так захватил меня, что я не придал ему должного значения… Откуда мне было знать, чго первым бихронавтом планеты станет русский?)

— Видишь ли, Сато, чтобы узнать о стране не обязательно проехаться но ней… (усмехается Терье). Нет! Нет! — поднимает он руки, догадываясь о чем я подумал. — Без всяких справочников и энциклопедий. Надо всего-навсего встретиться и поговорить с человеком, о родине которого ты хочешь знать… Человек — это самая лучшая из самых лучших энциклопедий…

— Что может дать диалог? — спрашиваю я. — Хорошо если собеседник эрудирован. И то в каких-то вопросах он может проявить неосведомленность.

— Сато, — увещевающе останавливает меня Терье-, такая бы беседа меня не устроила. В подобных случаях свой диалог с человеком я веду не совсем обычно. Я говорю не с ним, а со Спиралью его индивидуального бихронового поля… Не зря говорят: Человек — это мир, вселенная в микроминиатюре. Ты даже не представляешь насколько глубока точность этого утверждения. Но человек вместе с тем является и особью той стаи, в которой он живет…

Люди, дорогой Сато, одномерки с многомерной потенцией, о которой они не подозревают, и которая функционирует у них на пассив, то есть, только «на прием» внешних сигналов. В них собирается вся информация и о себе, и о тех, кто с ними рядом, и об окружающем… Достаточно возбудить их и они заработают на трансляцию. Иными словами — заговорят. И не имеет значения каков уровень просвещенности твоего собеседника. Спираль тебе выдаст все сполна. До самого сокровенного.

Мне же, если судить по твоим понятиям, повезло. Я встретился с человеком, занимающим в своей стране видное общественное положение. К тому же ученым…

Легковерная Доли была прямо-таки в восторге от него. Да и остальные тоже… Он говорил об очень близком и очень понятном каждому из них. Кто-то слышал свою речушку детства, кто-то видел унылое ранчо в гулких и скудных саваннах, вспоминал жуткий каньон, где было много ягод и водились черти… Перед кем-то вставало лицо изможденной матери. А Каминского опалило пламенем печи крематория, в огнедышащий зев которого бросили избитого до полусмерти его старшего брата. Он аж застонал…

Правда, кроме меня никто его стона не слышал. Как не слышали и не видели так, как я, их разговорившегося гостя.

Что-то холодноватое звучало в его рассказе. Для меня, конечно. Не для них… Как тебе это лучше объяснить? Ну, вроде того, когда хорошо заученную домашнюю заготовку музыкант выдает за экспромт. Все в восторге. Все. Кроме знающего подобные финты.

Русский меня вообще интересовал, а тут, пока он увлечен был «исполнением своей вариации», я не удержался и тихо потянулся к его Спирали. Боже, Сато! Ты представить себе не можешь, как доверительно, как жадно потянулась она ко мне. С каким облегчением уронила она мне на ладони свои тяжело налитые пряди.

Так в изнеможении припадают к коленям матери, чтобы выплакаться. Сказать наконец о болях своих, об обидах, об острых камнях вины своей. Так, Сато, ведут себя люди на последней исповеди… Во искупление… А я только поднес руки… Их обожгло… Невнятной жалобой, горьким всхлипом, тяжким вздохом, жутким страхом, коварным нашептыванием, злорадным смехом… И мольбой. Истеричной мольбой не оттолкнуть, пожалеть, снять с него вериги грехов тяжких… Я повел пальцами по прядям Спирали…

Это он, Оголев, поднял из зимней берлоги медведя. По недомыслию. По детскому жестокосердию. И этот медведь-шатун теперь бродит по беззащитным струнам его Спирали. Тяжело ступает по ним, больно цепляется кривыми когтями и стыдит его, и укоряет, и проклинает…

Да, Сато, именно! — соглашается он с возникшей во мне, но не высказанной мыслью. — Медведь — это образ его больной совести… Кровоточащая рана его бихронова поля…

За пару лет до этого случая с медведем, он, поддавшись пропаганде взрослых, восхвалявших какого-то мальчика, который стал национальным героем, предав во имя торжества коммунизма отца своего — тоже предал отца. Ему хотелось, чтобы и о нем выходили книги, писали газеты…

Он пришел в уездный ЧК за полсотню верст, чтобы сказать: «Мой отец ругает партию и вождя. Вместо объявленной земли, говорит он, крестьянству сунули шиш, с написанным на нем словом „Колхоз“. А за сараем отец зарыл мешок пшена. Все всё отдали государству, а он зарыл, спрятал…» Его похвалили, посадили в машину и повезли на хутор. Он видел, как приехавшие с ним военные выволокли отца на улицу, и топча его, и свирепо ругаясь, понуждали признаться, где он спрятал от советской власти зерно. Отец был тверд. «Ну что ж, — сказали тогда чекисты, — покажи, мальчик, где этот мироед гноит народное добро…» И он показал.

На следующий день двенадцатилетнему Коле Оголеву повязали на шею пионерский галстук. Он был рад до небес…

Это уже потом он услышал в себе медведя, ревущего голосом отца. «Как же так, сынок? Ведь эта крупушка наша кровная, последняя… Для вас, деток… Для мамки…» Отец сгинул в сибирских рудниках, а не на поле боя.

Цепь предательств друзей и близких, ложь себе и всем еще больше распаляли его шатуна-медведя. В своих многочисленных работах он утверждал преимущества, которые не видел, и в которые не верил. Но убеждал… Он с блеском исследовал заложенные в общественно-политической системе своей страны предпосылки, обеспечивающие народу всемерное благосостояние и изо-билие. Хотя прекрасно знал, что на деле таковых нет.

Он врал себе, врал другим, врал науке. Врал из страха Сначала боялся быть уничтоженным физически, а потом, чтобы не потерять место у пирога. Его неправда обеспечивала ему сытное местечко возле него. Попробуй, не угоди — отгонят, как зловредную муху. Пошлют на пенсию. А это значит, отберут депутатский мандат, лишат дачи, хорошей больницы и прочих немалых привилегий..

Итак, Сато, о стране, которая меня интересовала, я узнал почти все, что нужно. Не хотел бы я в ней жить… Трудно там бихронову нолю личности, имеющему широкий спектр контактов со Спиралью Пространства-Времени, что, в первую очередь, свидетельствует о таланте человека. Трудно таким там сохранить свое лицо, суметь сказать свое слово, самовыразиться…

Бихроново поле не терпит гнета. Ему нужна свобода. Нужен режим, если не полных, то посильных условий благоприятствования… А там режим иной… Впрочем, помяни мое слово лет через десять он начнет меняться. Эту страну ждут большие внутренние потрясения. Но это впереди. И речь не об этом… Об Оголеве…

Я, признаться, жалел его. Без того скудный спектр его поля уже никогда не выплеснет своей песни…

Между нами, в нем пропал талант великолепного метрдотеля. Но перед нами сидел не метрдотель, а ученый, политический деятель. Он шутил, смеялся, а верхний слой его пряди времени был встопорщенно насторожен… «Чего ради они пригласили меня? Так просто они ничего не делают. Что-то им нужно выудить», — бухтел его медведь-шатун…

И тут Харрис, постучав вилкой по тарелке, попросил внимания. Он сказал, что знаменательное событие, по поводу которого они здесь собрались, заслуживает того, чтобы за него выпить. «Иначе нам успеха не видать!» — воскликнул он, залпом осушив наполненную до краев рюмку. Оголев пить не стал, хотя ему, как и Харрису, хотелось опрокинуть в себя этот заморский напиток. Он боялся захмелеть. Поставив рюмку на место, он поинтересовался: «Просветите, пожалуйста, своего гостя в чем дело?»

Харрис с охотой стал рассказывать ему об одержанной ими победе… «Вот, — загудел оголевский медведь, — они завязаны на Пентагон. С ними надо ухо держать востро…» Об организации исследовательской группы, которая будет работать по принципиально новой методике. То есть рассматривать психические процессы во взаимосвязи со структурой Пространства-Времени.

«Пространства-Времени? — переспросил Оголев. — Это как понять?..»

Харрис принялся добросовестно излагать ему идею предстоящих исследований. Выслушав его, Оголев громко рассмеялся. «Вы славные ребята, — сказал он, — но это несерьезно… Или вы что-то не договариваете…»

Люди забыли о застолье. Они наперебой объясняли роль и значение Пространства-Времени в жизнедеятельности всего окружающего. Приводили примеры, которым наука, находящаяся на нынешнем фундаменте накопленных знаний, не в состоянии дать вразумительной оценки о ряде явлений и процессов, которые ученые с легкостью относят к разряду загадочных. Тех же экстрасенсов, предсказателей, поджигающих взглядом и т. д, и т. п.

«Ну эти вещи с колдунами, скажу вам, — с высокомерной небрежностью произносит Оголев, — не стоят внимания науки. У нас быстро выводят на чистую воду охотников одурачить простого человека…»

«При чем тут это? — растерянно бормочет Каминский. — Мы говорим о явлениях природы, которые существуют, а наука, бессильна их объяснить…»

Оголев, бесцеремонно перебив Каминского, говорит, что они, там, у себя, слава богу, твердые материалисты и потому в отличие от идеалистов реально смотрят на вещи. И, мол, если объективного подтверждения факта нет, например, теми же физическими приборами, стало быть, нет и явления, заслуживающего внимания. Либо это явление — плод галлюционарности, либо нечто иное, как постыдный обман, мошенничество.

Кто-то, сейчас не помню, возразил гостю, что ни одно самое совершенное современное суперэлектронное устройство не может зарегистрировать бытия мысли. Тем не менее ни один философ на этом основании не станет отрицать наличие ее.

«Мысль — продукт материальной среды, серого вещества мозга, — победоносно парирует Оголев. — А вы же говорите о нематериальной категории, о Пространстве-Времени. Вы хотите Ничем воздействовать на Что-то и получить новое Нечто… Как философ я вам скажу: время — это ничто. Всего-навсего наше ощущение. Причем нематериальное. Ну, например, как запах… Вы хотите взять, положим, запах розы, уложить его в почву и вырастить куст, плодоносящий ароматными цветами…»

«Кто вам сказал, что Время — ничто? Ваш медведь шатун?» — не выдержал я.

Оголев, услышав о своем медведе, изменился в лице. Но он сам этого добивался. Со мной говорил не ученый, а метрдотель…

— Странная штука с вашими учеными творится. Одни — заспециализированы, другие — заполитизированы. Особенно вредны последние. Любая научная идея, не отвечающая их концепции политического мировоззрения, рассматривается ими как покушение на материю, мир, природу.

«Что нужно сделать, чтобы убедить вас? Факты, говорите?.. Вот рядом со мной сидит психиатр Вайсбен. Она в скором времени в одной из клиник проведет серию экспериментов, в основу которых положит изложенные Харрисом принципы влияния Пространства-Времени на объекты природы — на все живое и неживое на Земле. Сила воздействия его, как вы убедитесь, не знает расстояний. Она безгранична в пределах Вселенной…

Все манипуляции человека, которого мисс Доли поместит в сектор прибора, замыкающего его бихроново поле со Спиралью Пространства-Времени, будут в точности повторяться в той точке земного шара, на какую экспериментатор настроит прибор. По своему выбору…

Наблюдаемый станет поджигать или постукивать чем-нибудь, а где-то, в одном из домов русского населенного пункта, сами собой вспыхнут огнем вещи и послышатся звуки ударов по стене ли, по полу ли… Не имеет значения… Пронесет он утюг, и в той квартире хозяева, к изумлению своему, увидят, как их утюг плывет по комнате… Это до вас как до ученого обязательно дойдет. Тем более, что они будут происходить и в ваших родых местах. Доли постарается так сделать…

Постарается, чтобы фактом проиллюстрировать правоту точки зрения Харриса. Но как вы, ученый и философ, упрямо настаивая на своем, сможете объяснить людям столь странные, далеко не ординарного свойства явления? Чем объясните?!.. Привычным и спасительным для вас клише — шарлатанством?!.»

Я был взъярен. Подыскивая в уме другой подходящий пример возможного необычного явления, мой взгляд остановился на календарном рисунке с изображением битвы кита с человеком… «Или вдруг киты, — сказал я, — косяки китов вдруг станут выбрасываться на берег? Как вы смогли бы объяснить этот факт?.. Я, например, объяснил бы их естественным желанием переместиться из вашего жестокого Пространства-Времени в мир иных более человеческих Пространств…»

«Для этого, — сказал мне Оголев, — для этого надо, чтобы киты ваши стали выбрасываться. Ни одна живая особь не предпримет столь опрометчивого, противоестественного решения. Я вас уверяю, такого просто быть не может!..»

…Кзк трудно там людям, Сато. И все-таки они пробиваются. Единицы, но пробиваются…

От автора

Здесь, в конце записи, я обнаружил довольно объемистую кипу вырезок из различных зарубежных и советских изданий. Постольку поскольку я не знаю ни одного иностранного языка, мне пришлось из всего этого вороха публикаций выбрать написаппые на русском языке. Их было более десятка, но я помещаю выдержки из трех, которые имеют непосредственное отношение к изложенному выше.

Следствие по делу «Летающей сахарницы»

(Материалы из газет «Известия», «Московские новости», «Труд».)

«Год назад следователь Клинской городской прокуратуры занимался очень странной историей. В одном из домов деревни Никитское сама собой падала и разбивалась мебель. А то вдруг перелетали с места на место сахарница, электробритва, сковородка и т. п. Некоторые вещи хозяев дома — Рощиных, словно взрывались и разваливались на куски: большой фарфоровый „петух“ (сувенир), пластмассовая бутылка с полосканием… Как следователь ни старался, хулигана обнаружить ему не удалось. Начатое дело пришлось закрыть за отсутствием состава преступления.

„Чудо“ застало врасплох и правоохранительные органы, и ученых. Старикам Рощиным было всё равно: чудеса ли происходят в их доме или оползень, — они жаждали, чтобы их избавили от всей этой чертовщины — и не более того. Однако именно тот факт, что события были одеты в сказочные одежды, отвращал от них взгляды науки. Потому-то во многом и не удалось провести все необходимые исследования.

„Усталое всезнайство“ ученых, мешало им серьезно отнестись к этому из ряда вон выходящему. И объективный анализ некоторыми из них подменялся скоропалительными объяснениями чудес в рамках той или иной „своей“ науки — будь то физика, химия, геология либо психология. Каждый видел то хвост, то хобот, а слона, то бишь источника явления, разглядеть никому не удалось.

Ждали от ученых большего. Убедительного толкования происходящего. Но, увы.

Более или менее серьезное исследование в экстремальной ситуации провела лишь Клинская городская прокуратура.

— Мы проверяли, — говорит прокурор В. Заболотнев, — самолеты не пролетали над домом в те минуты, когда передвигалась мебель. Далее. За электроэнергию семья, обычно платит около полутора рублей в месяц. А за февраль, когда выбивало пробки, и бешено крутился счетчик, они уплатили сорок три рубля. Вызывает недоумение и такое обстоятельство: специалисты дали заключение, что круглое отверстие в оконном стекле, из которого сама по себе „выкидывалась“ сахарница, могло образоваться, лишь в том случае если она вылетала со скоростью пули. При этом она должна была по инерции мчаться километров пять. А ее подняли в нескольких метрах от дома.

Почти месяц работники прокуратуры искали ученых, которые бы провели в доме Рощиных комплекс измерений. Было утрачено немало интересной информации для нынешних и будущих исследователей этого, отнюдь не ординарного явления».

«В нашей стране, — писал в „Известиях“ член-корреспондент АН СССР В. Троицкий, — подобные явления были зарегистрированы также в Енакиеве (Донецкая область), и в деревне Слабода Смолевического района Минской области. К сожалению, в первых двух случаях и пресса, и телевидение пошли по пути травли очевидцев этих явлений, вместо того, чтобы привлечь специалистов для их изучения. Нам хорошо известны серьезные публикации о подобных случаях за рубежом. Американским исследователям удалось даже заснять такие явления на кинопленку. О них упоминается во всех современных обзорах по всем психофизическим явлениям. У нас же все еще в ходу принцип бессмертного чеховского героя „Письма к ученому соседу“:

„Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“.

А доктор биологических наук, профессор Г. Гуртовой не без горечи заметил: „Сейчас общественное сознание, в том числе и научное, оказалось неподготовленным к феноменам подобного типа. Срабатывает стереотип мышления, не принимающего иных объяснений, кроме привычных: либо жулик“ либо сумасшедший… И многие боятся к этому „прикоснуться — как бы репутация не пострадала“».

 

II (окончание)

…Прокрутив в мозгу весь тот давнишний рассказ Доли о выходке ее возлюбленного на банкете у Харриса, Бен выругался. Дернул же черт этого блинолицего распускать язык. С этого, наверное, все и началось. Если нет, то почему, спрашивается, в команде у Макарона русский фараон? «Стоп, Фолсджер, — остановил он себя. — А что сказал Банг лично тебе?! Забыл?!.»

Узнав, кто в списке следователей, занимающихся туземцами, он сначала и бровью не повел. А потом, когда все разошлись, ткнул пальцем в зубодробительную фамилию русского и предупредил:

«Бен, этот раскопает все. Опасайся его…»

В тот же вечер Терье исчез.

Бен все понимал. Все. Кроме одного, что только сейчас ему пришло на ум. Так просто Банг не предупреждает. Он вообще ничего не говорил просто так. Поэтому Бен еще при нем отчеркнул карандашом фамилию того русского фараона. Но именно тогда же, после долгих других разговоров, подсев к кондиционеру, Терье отрешенно, совсем не к месту обронил одну странную фразу: «Слава богу, наконец он появился…» Что он имел в виду, Фолсджер не знал. Да особо и не вдавался в смысл сказанного. С Терье бывало такое. Заговаривался иногда…

От всех этих мыслей, сбивчивых и тревожных, Бена отвлек занудный зуммер телефона.

— Вы возьмете? — спросил шофер.

— Ответь ты, — велел Фолсджер.

Водитель поднял трубку и тут же протянул ее Бену. «Хозяин» — прошептал он.

— Слушаю, папочка, — с насмешкой произнес Бен.

— Кобель техасский твой папочка, а не я. Развратник вонючий! Совесть у тебя есть?

— Что случилось, Генри?

— Еще спрашивает… Ты всем своим потаскухам даешь адрес своего тестя?

— Ну ты можешь толком объяснить, что случилось?

— Сейчас один твой тип привез письмо. Лично тебе от женщины… Хорошо, не Паола вышла к нему навстречу.

— От женщины? От какой? Фамилию сказатьможешь?

— Паршивец, ему еще фамилию скажи… Доли Вайсбен кажется.

— Что?! — гаркнул Фолсджер. — Где оно?!. Ты знаешь, ктоэто?.. Эх, жаль я не один. Я бы тебе такое сказал!..

— Жаль, что ты не рядом. Я так бы тебе влындил по зубам, — не остался в долгу Марон.

— Где письмо?

— А кто эта шлюшка? — вопросом на вопрос ответил тесть.

— У тебя куриная память, Генри. Доли Вайсбен — любимая женщина Банга… Где письмо? — потребовал он.

— Едет к тебе. Я приказал доставить его тебе в аэропорт. Там получишь, — проговорил Марон и дал отбой.

Адрес на конверте был написан рукой Доли, а вдвое сложенный лист, вытащенный им оттуда, испещрен был рукою Джона Пойндекстера, с которым он позавчера вылетал из Тонго. Бен направлялся к Марону, а тот — во Францию, к Доли, где она в последнее время жила. Чтобы разнюхать о Банге.

«Бен! — отчитывался Пойндекстер. — Прямо с аэродрома отправился к ней. Дома ее не оказалось. Соседи сказали, что накануне вечером она со своим патлатым любовником уехала за город. Обещала вернуться сегодня днем. Дожидаясь их, я продрог, как последняя дворняжка. А потом, не будь дураком, залез к ней в квартиру. На подставке торшера я увидел конверт. На нем стоял твой адрес. Ближе к вечеру я вышел на улицу, чтобы купить сигарет, заодно взял и газеты. Больше я к ней в дом не вернулся. Хорошо, захватил с собой этот конверт… В общем, записку её и газетную вырезку, которая заинтересует тебя, пересылаю с одним нашим парнем…»

Бен вытряхнул оставшиеся бумаги. Из вырезки, упавшей ему на руки, выскользнул небольшой мелованный листок. Коснувшись ладони, он стукнулся о колено и упал под ноги. Бен собрался потянуться за ним и… замер. Взгляд приковал четкий отпечаток газетного клише. На нем были Терье и Доли. Они сидели обнявшись на заднем сидении занесенной снегом машины. Они словно спали…

Глаза потрясенного Фолсджера подернулись слезой. Он с трудом сфокусировал расплывшиеся перед ним буквы заголовка. Прочитанное вызвало в нем стон ярости.

— Скоты! Пачкуны паршивые, — прошипел он. — Нет, ты посмотри, — тыча иод нос водителю газетную вырезку, бесновался Фолсджер. — Люди умерли, а как озаглавили, сволочи?!. «Они любили друг друга…» Пошлятина. Натуральная бульварщина.

Немного успокоившись, он стал читать дальше:

«Так, в объятиях друг друга и с улыбкой встретили смерть норвежец Терье Банг, инженер-химик, и врач-психиатр американка Доли Вайсбен. Что заставило их в эту вьюжную ночь съехать с дороги?.. Любовь?.. Судьба?.. Нам остается лишь догадываться. Ведь у них все было благополучно — н деньги, и крыша над головой, и работа…»

«Если бы этот репортер знал Что? — вряд ли поверил». Бен горько усмехнулся промелькнувшей мысли и поднял с пола мелованный листок бумаги.

В нем было всего три строчки.

«Привет с Того Света, Бен. Я счастлива.

Доли.

Р. S. В Тонго не езди. Терье не советует».

…Бен вышел из машины и, сев на обочину, задумался. Ну что ему не хватало? Ведь все было. И этот щедрый подарок Банга — ковкая, немыслимой прочности пластмасса — на самом деле оказалась «лопатой» для долларов. Банг работал как черт. Завод построил за полгода. В портфеле Марона лежала куча заказов на миллиарды долларов. От Пентагона, автомобильных компаний, корпораций нефтяного машиностроения. Уже пошла продукция. Уже потекла прибыль. О чудо-пластмассе заговорил весь мир. Только работай. Только успевай поворачиваться… А Терье остыл. Никакие дивиденды его не интересовали. Ему наплевать было на деньги. Он снова стал заниматься своей пресловутой Спиралью Пространства-Времени. Сделал в своей заводской лаборатории четыре странных миниатюрных устройства, похожих на тюбики зубной пасты. Одну пару назвал «приспособлением для перемещения в Пространство-Времени ограниченного поля действия», а другую — «возвратным устройством».

Черт с ним, сделал, но он одну из них использовал. Иэто куда бы ни шло. Ну подивились бы люди, поахали — и забыли бы. Как все забывают. Но Терье привлек к своей работенке одного из людей Фолсджера — специалиста по взрывным устройствам Поля Вердье. Лучше бы Банг не связывался с ним. Тогда не было бы соблазна Бену с Мароном использовать его в своих целях. А Вердье был специалистом экстра класса.

Свои взрывные штучки он делал мастерски. Мог организовать взрыв, звучавший «шепотом». И при этом мощность их не зависела от силы звука. Самое же удивительное то, что Вердье мог рассчитывать радиус взрывной волны. Хочешь действия ударной волны в пять метров — пожалуйста. Хочешь в сто раз больше — нет проблем. Только заплати.

Терье заказал ему «шепталку» на радиус распространения ударной волны в 200 метров. Об этом необычном заказе Фолсджеру стало известно в тот же день.

«Бен, блинолицый заказал две „шепталки“, — докладывал Бену Вердье. — Мне, говорит, нужны устройства с площадью охвата 400 метров».

«Для чего не сказал?» — поинтересовался Бен.

«Говорит, чтобы взорвать какие-то тюбики. Они чуть больше спичечной коробки… А где взорвать не сказал…»

Банг не стал отпираться от того, что сделал такой заказ. Напротив, объяснив, почему ему это нужно, просил Фолсджера оказать ему содействие. Бен согласился. Признаться, ему было интересно, что получится из всей затеи Банга и чем она закончится. Бен привык ему верить. Но то, что задумал Терье, никак не укладывалось в его сознании. Во всяком случае, после разговора с ним, у Фолсджера возникло ощущение того, что он прослушал в изложении норвежца какую-то фантастическую новеллу.

Все должно было произойти в обезьяньем заповеднике. А фокус весь заключался в манипуляции со Спиралью Пространства-Времени.

«План мой прост, — убеждал Терье. — В день открытия Международного симпозиума экологов, который состоится здесь через пару недель, я в обезьяннике взрываю этот тюбик, который на площади в 400 метров создаст устойчивый и ограниченный в пространстве контакт со Спиралью Времени. Этот контакт создаст мне ограниченное поле перемещения живых особей в Пространство-Времени. Обезьяны, оказавшись в возникшем куполе, упадут на землю без признаков жизни. Специалисты, глядя на них, будут однозначны в своих выводах — кончина… О происшествии доложат участникам симпозиума. Они ринутся сюда. Мы им позволим с часик пощупать наших обезьянок, констатировать их смерть, порассуждать над ними, а затем… Затем я сделаю вот что. Я прочту им небольшую лекцию о значении в жизни живых существ Спирали Пространства-Времени, объясню природу этого явления и дам команду взорвать другой „тюбик“ с так называемым возвратным действием. Обезьяны на глазах у всех вскочат и станут вести себя как прежде… Даже веселее…»

«Можно ли будет нам ходить под этим куполом? Ведь придется же…» — полюбопытствовал Фолсджер.

«Запросто, — ответил Терье. — Ничего опасного. Контакт действует одномоментно…»

«А если под этот одномоментный удар попадет человек?» — допытывался Бен.

«С ним произойдет то же самое, что и с обезьянами, — спокойно говорит Банг. — Механизм рассчитан на человека и человекообразных… К другой живности он нейтрален… Но чтобы это не произошло с людьми — позаботиться должен ты. Поэтому ты мне нужен…»

Как бы там ни было, но без него Банг врядли бы мог осущесвить свой замысел. Тут нужны были силы полиции. Во-первых, для того, чтобы плотным кольцом оцепить обезьянарий, во-вторых, чтобы во время суматохи, которая начнется, никого туда без разрешения Банга и его, Бена, не пропускали. Кроме того, надо было получить согласие на этот странный эксперимент у директора заповедника, почтенного доктора Френсиса Доунса.

Ни в том, ни в другом Фолсджер проблем не видел. Полиция и зоопарк в той или иной степени зависели от него. Кампания их подкармливала. Но знай старик Доунс, что собираются вытворить с его любимыми макаками, он лег бы трупом, но не допустил бы этого. Бену пришлось пуститься на хитрость. И тот, не вдаваясь в подробности, дал персоналу указание содействовать инженеру Терье Бангу в проведении обследования почвы и флоры, которое он проведет на территории заповедника 13 января. То есть во время его отсутствия. Дело в том, что доктор Доунс являлся одним из иинициаторов Международного симпозиума экологов и в день обследования уезжал в город на первое его заседание.

С ним чуть не случился удар, когда председательствующий, прервав заседание, объявил:

— Господа, поступило экстренное и тревожное сообщение. В местном обезьянарии доктора Доунса произошло несчастье. Катастрофическое по своим масштабам. В одно мгновение по неизвестной причине погибло 634 особи…

— Это же вся наличность! — вскричал Доунс, бросившись к выходу…

— Господа! Прошу тишины, — призвал к порядку сановную публику председательствующий. — Предлагаю группе ученых, которых я через несколько минут оглашу, проехать в заповедник доктора Доунса. На месте разобраться в происшедшем и доложить симпозиуму о причинах катастрофы.

Их было человек пятьдесят. Одни принюхивались к воздуху, полагая, что это результат ядовитых выбросов химического предприятия, в одночасье погубивших обезьян. Другие расспрашивали обслугу, чем кормили бедняжек перед тем, как они отдали концы. Третьи, поднимая веки бездыханных животных, заглядывали им в глаза, щупали их животы, осматривали полость рта, переворачивали…

Доктор Доунс ходил среди прибывших коллег вместе с Бангом, не отпускавшим его от себя ни на шаг. Он был совершенно спокоен. «Только не выносите их за пределы заповедника», — предупреждал он и загадочно улыбался.

О причине спокойствия почтенного Доунса и его ухмылки, не соответствующей случаю, Фолсджер догадывался. Терье мог успокаивать. Был спокоен и Бен, пока его люди не сообщили ему, что там, в зарослях, лежит мертвый полицейский. Видимо, выдворяя из заповедника людей, он замешкался. И поплатился.

— Не трогайте его. Пусть лежит, как лежал.

— Он не лежит. Он висит, — уточнил один из полицейских.

— Как висит? — опешил Фолсджер.

— С дуру залез на дерево… Застрял среди ветвей.

— Снимите его. Положите возле дерева. И никого туда из этих не пропускать. Выполняйте! — рявкнул он и подошел к Бангу.

— Терье, произошло ЧП, — шепнул он.

— Человек? — тут же отреагировал Банг.

— Залез на дерево и не успел… Я приказал снять его, положить возле дерева и не трогать.

— Правильно, Бен.

— Что с ним будет?

— Ничего не будет, — поворачиваясь, чтобы нагнать Доунса, отвечает Банг.

— Как же?! Прошло уже два часа.

— Ну и что! — резко бросил Терье. — Купол держит сутки.

Через четверть часа Банг отдал распоряжение всем покинуть территорию обезьянника. Когда ученые вместе с обслугой собрались возле домика, в котором размещалась ветеринарная служба, Терье поднялся на веранду. При первых же фразах, произнесенных им, водворилась мертвая тишина. Его слушали, Фолсджер помнит это как сейчас, с вытаращенными глазами и разинутыми ртами.

— …Да, я хотел обратить ваше внимание на важность в жизнедеятельности живых особей Пространства-Времени. Моя цель, — заключил он свою краткую речь, — не в том, чтобы показать таинственный фокус, а в том, чтобы вы наконец обратили внимание и принялись за изучение Пространства-Времени. Уверяю вас — это в насущных интересах современного человечества. В интересах разумной жизни на Земле. С сотворения мира человек не менялся. Остался таким, каким и пришел в этот мир. Ведь это противоестественно. То, что не меняется, то деградирует. В вашей власти изменить себя. Сделаться разумней… У меня все!

Последняя фраза Банга означала для Вердье команду нажать на кнопку дистанционного управления взрывом. Что он и сделал.

Валявшиеся тут и там бездыханные обезьяны встрепенулись, открыли глаза и, с изумлением обнаружив себя лежащими на земле, повскакали и стали заниматься своими прерванными занятиями. Смельчаки подбегали к оцепенело молчавшей публике, ужимками выпрашивая лакомства. Потрусливее, потешно корча рожицы, издали наблюдали за своими отважными сородичами и за людьми, которые стояли, как истуканы. Последовавшая затем реакция люден озадачила макак. Все они, эти люди, стали вдруг хохотать, улюлюкать и показывать куда-то поверх их голов. Обезьянки оглянулись и удивленные не меньше людей стали в восторге подпрыгивать и неистово визжать…

Из зарослей заповедника выбежал, преследуемый ватагой макак, полицейский. Одна из них сидела у него на шее и кулачками колошматила его по голове, а другая, устроившись на груди полицейского, с любопытством смотрела в его искаженное испугом лицо…

На следующий день тонголезские газеты рассказали о сенсационном происшествии в заповеднике доктора Доунса, снабдив свои публикации фотографиями, не оставляющими никаких сомнений в том, что это было. Однако появившиеся потом в европейской печати материалы ученых-очевидцев погасили интерес к тонго-лезскому происшествию. Пресса, судя по заголовкам, иронизировала: «Доктор Доунс и его лже-чудо», «Странные речи странного фокусника», «Медиум испытывает свой дар на обезьянах…»

Марон внимательно выслушал рассказ зятя и, с интересом просмотрев привезенные им фотографии, спросил:

— Это все правда? Ты сам видел?

— Ты как эти идиоты ученые. Видел, как вижу тебя. И не я один.

Услышав это, Герман подпрыгнул с кресла, как тонголезская макака.

— Это же здорово, Бен. Хорошо, что они не верят… Мы же из этого сделаем бизнес… Ты представляешь, как ухватится за нас Пентагон!.. Это же… Это же Клондайк, Бен!..

Марон знал, что говорил. Его интуиция бизнесмена оказалась глубже и тоньше, чем чутье сановных мозгляков от науки, присутствовавших при интереснейшем явлении, но не разглядевших в нем перспектив.

Пентагон заинтересовала идея Марона. Они выразили готовность финансировать разработку при условии, если кампания сможет убедить их экспертов наглядным примером. То есть повторить тонголезский феномен. Марон согласился.

— Какое ты имел право?! — выходил из себя Бен. — Ты что ли готовишь эти тюбики?! Или ты заручился согласием Банта? Он пошлет тебя к чертовой матери!

— Проорись, проорись, — поощрял зятя Герман. — Крик вентилирует мозги. Они становятся яснее.

— Ну пойми, Герман, я его знаю лучше тебя. Он наотрез откажется.

— Успокойся, сынок, — с несвойственной Марону отеческой ласковостью, посоветовал Марон. — Лучше на, опрокинь водочки.

Дождавшись, когда зять осушит рюмку, торжествующе, словно поймав его с поличным, гаркнул:

— Вот так мы проглотим и твоего Банга! Не закусывая!

План у этого старого лиса уже был готов. Ставка делалась на Поля Вердье, имевшего доступ в лабораторию Банга, где хранилась оставшаяся пара заветных тюбиков. На Бена возлагалось к приезду в Тонго Марона с экспертом, неподалеку от завода подыскать небольшое поселение туземцев, провести там с ними беседу, мол, скоро с подарками приезжает хозяин, отослать под благовидным предлогом Банга в город, организовать кражу тех штуковин и с ними подъехать к условленному мест, где он, Марон, с пентагоновским представителем будет ждать его и Вердье.

Все складывалось как по писаному. В самый последний момент выяснилось, что устройство, срабатывающее на возврат, было разобрано.

— Ничего, — сказал Марон, — когда сработает первая, он вынужден будет собрать другую…

Картина, представшая перед ними, ошеломила полковника. Ни радиации, ни крови, ни пожаров, ни разрушений, ии стонов… — и несколько сотен бездыханно лежащих людей… Неожиданно, сразу после случившегося здесь, как из-под земли, вырос Банг. Смерив презрительным взглядом Марона и полковника, он с ненавистью процедил:

— Людоеды. Проваливайте отсюда. Иначе я сделаю с вами то же самое.

Полковник Пич начал было хорохориться, но Марон, взяв его под руку и что-то нашептывая, повел к джипу. Открыв дверцу машины, Марон обернулся и крикнул:

— Бен, объясни все ему. Я жду тебя на аэродроме.

Джип дернулся и, как побитая собачонка, обиженно скуля, скрылся между деревьев.

— Фолсджер, — не глядя на Бена холодно проговорил Терье. — Ты злоупотребил моим доверием.

— Прости, Терье. Я виноват — ничего не скажешь… Уничтожь меня, но возврати их.

— Не могу, Бен, — сказал тот.

Фолсджер настойчиво умолял Банга. А когда он увидел девочку одного возраста с его дочерью Джесси, горло его перехватило спазмом.

— Возврати их, Терье! — с надрывом крикнул он.

— Ну пойми, Бен, не могу. Не имею права. Мне Оттуда сообщили, что произошло! Оттуда! Мне запретили… Понимаешь!..

Это случилось утром. Днем Марон с Кристофером Пичем вылетели в Штаты. Где-то в полдень в туземное поселение приехал премьер-министр Тонго почти со всем своим кабинетом. Полиция, оцепившая место трагедии, не в силах была справиться с толпой кинооператоров, репортеров и просто любопытных людей. А недели через две в Тонго прилетел Скарлатти.

«…Нет уж, Доли — подумал Фолсджер. — Я должен быть в Тонго. Ты — там, а я ещё — здесь. У тебя теперь свои заботы, а у меня — свои… Мне надо драться за себя… Я поеду в Тонго. Я обману ваше Время. Я проведу его…»

Бен встал с обочины и, пнув примятую траву, тихо, но твердо произнес:

— Ход — мой, Терье с Того Света. Ты слышишь меня? Бен со злостью распахнул дверь машины, и, грозно посмотрев на притихшего водителя, приказал:

— Гони к самолету! Не то опоздаю…