Медовый месяц. Оса в гнезде МАГА. Кавада подает в отставку.

 

I

И снова они остались одни в океане. Нанятая ими яхта, за штурвалом которой стоял не кто иной, как сам капитан Колумб, мелькала на горизонте. Колумб ловил рыбу. К вечеру, когда яхта причалит к атоллу Лидия, капитан первым делом пригласит их в камбуз, где станет потчевать жареной рыбой и ухой собственного приготовления. Так было накануне. Так будет и сегодня. Колумб слов на ветер не бросает.

Мефодию повезло. Заполучить Колумба в самый разгар сезона было делом невероятным. Подарок не менее невероятных стечений обстоятельств. И они стеклись одно к одному.

В день возвращения в роскошный и всегда праздничный Гонолулу, который они покидали на недельку, чтобы объездить остров Оаху, никто ещё не знал, что давние клиенты капитана по каким-то своим причинам отказались воспользоваться его услугами. Не подвернись у Мари здесь знакомых, находящихся в ближайших дружеских отношениях с Колумбом, его кто-нибудь обязательно в тот же день нанял. В заказчиках капитан не нуждался. Не он, а они его искали. Случалось, кое-кто, чтобы обойти опередившего счастливчика, назначал капитану большую сумму. Но если K°лумб кому-либо уже дал слово, то никакие богатства не заставили бы капитана отступиться от него.

Он, как утверждали знакомые Мари, лучше всех знал акваторию архипелага Гавайских островов и мог угодить самому капризному вкусу. Никто настоящего имени испанца не знал. Все называли его капитаном Колумбом. У гавайцев на то были веские основания. Они хорошо помнили, как он, спустя год после своего приезда сюда, по заказу нанявшего его полоумного техасского миллионера, явившегося на Гавайи в поисках острых ощущений, открыл новый островок.

Ни в одной из существующих лоций этот атолл, обрамленный колонией розовых кораллов, площадью в 400 квадратных метров, обозначен не был. По мнению специалистов, он поднялся из океана в посленее из моретрясений и так как находился вдалеке от караванных путей, его никто не обнаруживал. С тех пор все и, в первую очередь, сам удачливый мореход забыли его настоящее имя. Ему явно льстило обращение «капитан Колумб». А открытый им розовый островок, по настоянию техасца, был занесён на карты под именем «Атолл Лидия». Кажется, в честь его жены.

На радостях миллионер выписал капитану чек на 100 тысяч долларов. Хотя Колумб уже заимел небольшой туристский флот и фешенебельный отель на берегу, однако от конкретного дела не отошёл. Не бросил штурвала.

На построенной для него яхте с суперсовременным навигационным оборудованием Колумб работал и за матроса, и за кока, а если надо было — за кельнера. Обслуживал он клиентов, которые совершали необычные вояжи по океану, за пределами туристских вод. Когда можно было пощекотать себе нервы и испытать такие приключения, чтобы были они — на грани, но чтобы можно было остаться в живых. Колумб работал только с таким букетом. Правда, желающих сыграть партию с судьбой находилось немного. Но платёжеспособный наниматель рассуждал так: если капитан берется и за такое, значит, он стоящий моряк и с ним можно интересно попутешествовать. Вероятно, поэтому Колумб никогда не жаловался на недостаток клиентов. Скорее, наоборот.

На Гавайях испанец провёл без малого сорок лет. И хотя ему давно перевалило за шестьдесят, ничего старческого в его облике не было. Молодые могли позавидовать его густой, без единой сединки шевелюре и жилистому, без намёка на дряблость телу. Энергичный и непоседливый, он по-кошачьи ловко и грациозно сновал от носа к корме, прыгал с борта на причал, с лёгкостью вскидывал на себя и переносил тяжести. Правда, многим Колумб казался угрюмым и малоразговорчивым. Но это было не так. Он просто плохо говорил по-английски и потому предпочитал отмалчиваться. Это тяготило капитана и выработало в нём некий комплекс неполноценности. Мефодию удалось распознать это сразу, что, кстати, помогло им сдружиться.

Вообще и он и Мари быстро нашли с Колумбом общий язык. Сначала он, Мефодий. В первый же день, когда пришёл к Колумбу нанимать его судно. На окрик Мефодия; «Эй, на яхте!» — на палубу вымахнул босоногий, стройный, на вид средних лет мужчина, который был одет в тельняшку-безрукавку и в плотно облегающие бёдра шорты. Поздоровавшись, Мефодий попросил позвать хозяина.

— Я! — односложно сообщил он, вопросительно и цепко оглядывая гостя.

Снова поздоровавшись, Мефодий рассказал, что привело его сюда и по чьей рекомендации он пришёл. Хозяин жестом пригласил его на борт.

В салоне, где они беседовали, было красиво, уютно, прохладно. Колумб прошёл за стойку бара. Широким взмахом руки он, скорее, представлял Мефодия выстроившимся в ряд изящным бутылкам с напитками, нежели предлагал их ему.

Гость остановил свой выбор на золотистой грандессе с этикеткой «Лимонный сок». Молча налив пару бокалов и подав один из них Мефодию, капитан опять, как и на палубе, вопросительно посмотрел на него. Мефодий повторил просьбу. Колумб кивнул. Потом, повозившись в ящике бара, извлёк лист бумаги с напечатанным на нем текстом.

— Мои условия, — объяснил он.

Мефодий читать их не стал. Сказал, что наслышан и со всеми пунктами согласен. Колумб пожал плечами, вытянул из-под стойки судовой журнал и, разворачивая его, отрывисто бросил:

— Фамилия?

— Мефодий Артамоицев с женой Мари Сандлер.

Открыв журнал на нужной странице, хозяин после некоторого замешательства вывел: «Мефоди Ратамоци…»

Мефодий рассмеялся и, скорее, по наитию, чем сознательно, нашёл ключик к этому скупому на слово владельцу яхты.

— Капитан, вы первый, кому удалось из моей фамилии сделать итальянскую. Как её, бедную, только не перевирали! — добродушно глядя на моряка, по-испански произнёс Артамонцев.

Колумб поднял голову.

— Простите, — буркнул он по-английски, а затем раздумчиво и впервые за четверть часа распространённо, на своём родном языке проговорил:

— У вас трудная фамилия, а у меня — многомильная: Эмануэл-Мигель-Санчес-Клодита-Виктор-Хосе-Гарсиа Эрнандес. Попробуй, запомни. Меня называли как кому взбредёт в голову. Помог случай. Теперь я капитан Христофор Колумб. Под этим именем я известен везде и всюду. Мне нравится…

— Значит, мне ждать случая?

— Думаю, он представился вам. Ратамоци — звучит громко. Как по-вашему?

— Если бы к этому звучному псевдониму присовокупить громкое и славное дело, я согласился бы, капитан.

— Представится и оно, — твёрдо заверил Колумб. — Встречается категория людей, во внешности которых есть нечто значиельное, необъяснимое, говорящее о том, что они пришли в мир со своим словом… Вы, как мне кажется, из этой категории людей. Мефодий криво улыбнулся.

— Однако, если «Ратамоци» вас обижает…

— Не обижает, — перебил моряка Мефодий. — У нас, у русских, есть народное присловье: «Называй хоть горшком только в печку не ставь».

— Вы русский?! — удивился капитан. — Русский клиент у меня за всю жизнь первый раз.

— Надеюсь, не последний.

Колумб возражать не стал. Всё может быть. Вместо этого он похвалил Мефодия за хороший испанский.

— Вы находите? — смутился Артамонцев. — А мне кажется, я на нём говорю так коряво, что стесняюсь общаться с испанцами на их языке.

— Что вы! — замахал руками капитан и, неожиданно умолкнув, настороженно спросил: — Вы это серьёзно?

Мефодий с недоумением посмотрел на собеседника.

— Ну, что стесняетесь? — уточнил моряк. Артамонцев кивнул.

— Я вас понимаю, — сочувственно вздохнул капитан и, наклонившись к самому его лицу, доверительно зашептал:

— Скверный недостаток. Избавляйтесь от него, дружище. Иначе он, как и у меня, перерастёт в комплекс. Вы станете мрачным, замкнутым, неудобным в нормальном людском обществе. Вас станут считать задавакой. Никому и в голову не придёт, что вы нелюдим от того, что плохо знаете язык. Все мои близкие в один голос твердят: «Ты отлично владеешь английским». Но мне-то лучше известно, как я им владею…

Он говорил с такой проникновенной доверительностью и беззащитностью, что Мефодию стало искренне жаль его. Суровый, жёсткий на вид капитан, жаловался на свою беспомощность, изводившую его, наверное, не первый год. Такое перед каждым не выплеснешь. И чтобы не вспугнуть моряка, Мефодий сказал:

— Я тоже этого боюсь. Постараюсь избавиться. У меня появилась отличная возможность — 20 дней провести в вашем обществе. Вы натаскаете меня как надо.

— Непременно, Ратамоци, — пообещал он.

 

II

Говоря тогда о 20 днях, Мефодий лукавил. Не пройдет и недели, как его отзовут. Должны отозвать. Послезавтра, в Нью-Йорке, в одном из офисов штаб-квартиры ООН, состоится чрезвычайное заседание Учёного совета МАГа с участием подавляющего большинства представителей стран, аккредитованных при Лиге наций. МАГ представит на утверждение кандидатуру первого путешественника в Пространство-Времени. Первого бихронавта Земли. И им будет он — Мефодий Георгиевич Артамонцев.

Оповещать об этом, вероятнее всего, в тот день не станут. На предварительном обсуждения, в Калькутте, Сато Кавада, при поддержке основного ядра Учёного совета, высказал категорическое возражение ло поводу предстоящего сообщения о готовящемся событии и объявлении фамилии бихронавта. Его доводы у большинства представителей правительств, собравшихся здесь в неполном составе, вызвали довольно бурную реакцию. Им не понравилось, что МАГ в первые бихронавты планеты рекомендует подданного СССР. Достаточно того, заявляли они, что русские имеют Гагарина. Неужели не нашлось достойного претендента в какой-либо другой стране?

— Господа! — взорвался Кавада. — Для нас, учёных МАГа, и для любого здравомыслящего человека не существует избранных наций и рас. Есть одна нация и раса — Человечество. И мы посылаем не русского, не американца, не японца, а человека Земли… Вместе с тем считаю своим долгом сообщить. Не произойди немногим более года назад нелепейшей трагической случайности, мы бы сегодня рассматривали на бихронавта «Номер один» другого человека. Он, как я сейчас понимаю, тоже вызвал бы споры. Речь идет о выдающемся учёном и экспериментаторе, внесшем неоценимый вклад в разработку программы покорения Пространства-Времени, гражданине Турции Мурсале Атешоглы.

Как погиб Мурсал Атешоглы, профессор не рассказывал. История нелепейшая до глупости.

Они вдвоём возвращались из Мадрида в Калькутту. Их самолёт должен был сделать посадку в Тегеране, но в связи с мятежной обстановкой в стране, Иран закрыл свои аэропорты. Пришлось по просьбе пассажиров и на радость (как оказалось, роковую) Мурсала приземлиться в Анкаре. Целый час, пока они заправлялись, Атешоглы упрашивал шефа отпустить его на пару деньков домой. Кавада до сих пор не может простить себе, что поддался на его уговоры…

Договорившись, что Атешоглы вернется в Калькутту через два дня, они наскоро распрощались. А вышло навсегда.

Атешоглы исчез. Домой к родителям он так и не пришел. Проведённое расследование, длившееся полгода, установило следующее. Не доезжая до родного села, Атешоглы отпустил такси и, по свидетельству водителя, спустившись к реке, продолжал путь пешком. В руках у него, кроме дорожной сумки, ничего не было… Вечером того же дня два сельских рыбака неподалёку от того места, где ставили сети, в кустах ивняка, обнаружили сумку и аккуратно сложенную на ней одежду. Хозяина вещей поблизости не было. Это их удивило. А когда вместе с уловом рыбаки вытащили тело утопленника, они перепугались. И потому, что в трупе узнали одного из сыновей своего хозяина, и потому, что сети они ставили в запрещённом для лова месте. Здесь же, на берегу, они зарыли несчастного вместе с вещами и долго скрывали происшедшее, пока один из них, мучившийся содеянным, не рассказал об этом молле.

Замечание спецредактора

Может показаться странным, но после того, как начитался трудов Кавады, Артамонцева и Атешоглы, я поймал себя на мысли, что происшедшее с турецким учёным тоже парадокс Времени. Оно выступает здесь, как сила, управляющая тем, что мы называем судьбой. Стоит лишь копнуть, и тебе припомнятся десятки примеров из собственной жизни и жизни других людей…

Да что далеко ходить! Вот что, к примеру, приключилось со мной. Выхожу как-то утром из дома, чтобы купить газету «Московские новости». И что же?!. Радушно здороваясь с мило улыбающейся мне продавщицей, преспокойно иду мимо киоска. Спохватываюсь у метро. Бегу назад. У киоска, спиной ко мне, стоит щупленький мужичишка. Он что-то, брюзжа, говорит продавщице. Я перебиваю его. Он сверлит меня глазами. Я это хорошо вижу. И вдруг он называет меня по имени. Щупленький мужичишка ока-зывается моим школьным товарищем. Не виделись мы с ним лет двадцать. Разговорились. Слово зи слово выяснилось: он закончил институт народного хозяйства и работает ведущим экономистом в одной из контор Внешторга. Таких, как он, ведущих, в их конторе тридцать человек. Над ними двое главных, которые, в свою очередь, ходят под начальником отдела и его двумя заместителями, Зарплата у ведущего жалкая, как нагая старушенция. Одна надежда вырваться за границу. Все его коллеги успели там побывать не по одному разу. Понавезли шмоток, видеотехнику, автомобили… А ему не везло, хотя вопрос о его выезде ставился раз сто. Даже доходило дело до оформления. И всегда в самый последний момент его кем-то заменяли. Чудаку намекали дать кое-кому в лапу. Но, во-первых, ему нечего было давать, а, во-вторых, он не знал, как это делается…

В утро, когда мы с ним случайно встретились, он был зол, как чёрт. Было из-за чего. До вчерашнего дня они с домочадцами сидели на чемоданах. Должен был поехать в одну из африканских стран представителем Внешторга. Документы прошли все инстанции. И вдруг из министерства телефонограмма — поедет не он, а другой… Он рассказывал чуть не плача. И со слабой надежей поинтересовался, есть ли у меня какие-либо выходы н а Минвнешторг.

Я пообещал ему помочь. Брат моей жены был помощником министра. Он всё это дело переиграл в пять минут…

Лучше бы мой дружок не уезжал в Африку. Три месяца спустя стало известно, что какие-то намибийские банды захватили нескольких советских специалистов, в том числе и его. Так мои аруг и пропал в Африке…

Я никак не могу забыть этой истории. Спрашивается, что за сила тогда отвлекла меня и заставила пробежать мимо киоска, чтобы потом возвратиться и столкнуться там с человеком, которого не видел половину своей жизни и «помочь» ему сгинуть в джунглях Африки.

Мне, очевидно, суждено было встретиться с моим школьным дружком. Сыграть в его судьбе роковую роль…

Теперь, начитавшись «временщиков», мне кое-что становится ясно в этих загадках, связанных с предопределением разных событий. Они по-своему объясняют этот пресловутый механизм «случайностей», «совпадений», «фатальных отклонений от задуманного» Весь секрет в законопорядке связей каждого индивидуального Времени с Общим, которое и определяет эти связи. От контактов между ними и возникают различного рода ситуации, привооя-шие к разнообразным последствиям и к тому самому таинству, называемому предопределением. Отторжение Общим Временем того или иного индивидуального Времени приводит обладателя последнего, т. е. человека, как говорилось в древней Руси — «к нетям»…

Кроме того, это взаимодействие объясняет запутанную нашими философами природу факторов случайности, как категории естественной необходимости. По Каваде, Артамонову и Атешоглы, случайность и её необходимость заложены в ткани Времени. Она есть в нас и вне нас. Как две половинки одного яблока.

Вот где тот самый механизм закономерной случайности, как категории необходимости!.. Мысль — интересная.

На предварительном обсуждении Кавада сказал главное. Созванному в лаборатории МАГа механизму СПВ (Ствол перемещения во времени), который Саго с Мефодием называли между собой «Трубой», а присутствующие, даже не видя, Машиной времени, Учёный совет присвоил имя Атешоглы. Кроме того, Кавада зачитал присутствующим написанные на его имя Мурсалом Атешоглы несколько ходатайств, датированных 77-м и 78-м годами, где тот просил вытребовать из Интерпола и пригласить на работу в МАГ в группу исследования Времени доктора философии Мефодия Артамонцева. В одном из них Мурсал писал:

«…к перечисленным мной в настоящем рапорте публикациям М. Артамонцева предлагаю ограничить допуск и выдавать их по визе Учёного совета МАГа, ибо они содержат в себе ряд принципиальных сведений секретного порядка, проливающих свет на существо нашей работы… Также считаю необходимым рассмотреть вопрос приглашения в МАГ автора упомянутых мной исследований. По моему глубокому убеждению, с его приходом дело может продвинуться далеко вперёд…»

Этот-то аргумент и загнал в угол представителей правительств, которым не понравилось, что первым бихронавтом Земли станет подданный России. Кавада их убедил.

Комментарий Сато Кавады

Прочитав рукопись далее, я обратил внимание, что автор упускает один из вопросов, который обязательно возникнет у читателя… Почему всё-таки Атешоглы заинтересовался Артамонцевым? То, что они встретились в водах Бермудского треугольника, ещё ни о чём не говорит. Мало ли с кем там приходилось Мурсалу встречаться?.. Что же касается работ Мефодия, на которые в своих рапортах ссылался Атешоглы, так они появились позже.

Автор, естественно, не мог знать подробностей той их встречи и предпочёл обойти этот вопрос молчанием. Я же был подробно информирован о ней. Поэтому позволю себе восполнить допущенный пробел ?

Мурсал никак не ожидал здесь, в океане, встретить оппонента по проблеме, которой занимались пока только я и он. А тут cedr лившийся ему на голову первый встречный начинает с ним рассуждать чуть ли не на равных. Что он мог знать?! Во всяком случае знать о том, что мы (Мурсал и я) нащупали способ воздействия на среду Пространства-Времени и он, Атешоглы, сейчас здесь его апробирует, этот незнакомец знать не мог.

Мефодий объявился на экспедиционном судне после проведённых командой серий взрывов, направленных на возбуждение Бермудского «аппендикса» в Спирали общего Пространства-Времени. Пока Атешоглы изучал предъявленное ему удостоверение Интерпола, Артамонцев успел заметить, что часы, стоящего перед ним человека, отстали на тринадцать секунд. Ткнув пальцем в циферблат Мурсаловского хронометра, он сказал:

— Отстали на тринадцать секунд. В этом эффекте весь феномен Бермудов.

— А в чём, на ваш взгляд, «этот феномен Бермудов», — заинтересовался Атешоглы.

— Возможно, — сказал тот, — моя гипотеза и с изъянами. В ней еще не хватает доказательств…

— И всё-таки в чём же феномен? — нетерпеливо добивался Мурсал.

— Мне не хотелось бы раскрывать основные идеи своей будущей работы. Но в двух словах: Бермуды, на мой взгляд, уникальный по мощности, аномальный узел времени, являющийся разорванным звеном в цепи Спирали земного Пространства-Времени… А ваши взрывы по необъяснимой для меня причине раздражают его. Причём раздражают угнетающе. Ваше воздействие как бы отягощает привычный ход времени. Гасит его естественную ритмику.

— Дело не в эффекте торможения, — удивлённый неожиданно проявленной собеседником компетентностью, возразил Атешоглы.

— Я хочу сказать, что механический метод возбуждения Бермудской аномалии порождает эффект торможения времени. Как бы угнетает его… Дело в том, что прецедент подобного рода стихийно и не раз наблюдался здесь.

И Артамониев рассказал историю, происшедшую примерно в этом районе со звеном самолётов ВВС США. В тот момент, когда они почти одновременно преодолели звуковой барьер, с ними оборвалась радиосвязь и локаторы потеряли их. Все три самолета. Береговым и морским службам слежения была объявлена тревога. Подходила десятая минута, как звено должно было произвести посадку. Десять минут назад у них кончилось горючее. У специалистов не оставалось никакого сомнения в том, что с самолётами произошло непоправимое. И тут на горизонте появились они. Ни командир звена, ни другие лётчики долго не могли взять в толк, почему начальство устроило им разнос. А когда сверили часы, выяснилось: у «пропавших» они отставали ровно на десять минут…

Мурсал и без него знал это. Его всё больше и больше занимал сам собеседник. Он прямо-таки заставлял слушать себя Всё расставлял по полочкам. Структуру Пространства-Времени рассматривал как многострунную Спираль… И говорил о Времени, как о категории материальной, с качествами живого организма. Словно только и делал, что занимался этим.

Там, на Бермудах, Артамонцев покорил Мура глубиной знаний проблемы и своей творческой интуицией. Атешоглы стал добиваться его перехода в МАГ.

— Итак, господа, наш выбор отнюдь не случаен, — продолжал Президент МАГа. — Не скрою, мне тоже хотелось бы славы первого бихронавта планет Мой вклад в создание и разработку аппарата СПВ совсем не скромен. Однако и снял свою кандидатуру, равно как снял её самый молодой, но блестящий специалист в нашей маленькой группе, дублёр Артамонцева — Виктор Готье. Мы пришли к такому выводу не потому, что для перемещения или, если Хотите, полёта в Пространство-Время необходима какая-то особая физическая подготовка.

— У меня к Вам, господин Президент, пара вопросов, — перебил профессора представитель СССР. — Первый… Он касается риска. Насколько высока степень его? Второй… Он по части лавров пионера. Всё-таки дело историческое… Что заставило вас, так сказать, уступить место Артамонцеву?

— Риск… — Задумчиво произнёс Кавада. — Риск — велик. Мало того, степень его непредсказуема. Скажу больше. Опасность, поджидающая бихронавта — неизбежна. Внесу ясность… Не вдаваясь в технологические и теоретические подробности, усвоить которые уважаемой аудитории будет нелегко, я остановлюсь на принципе действия аппарата СПВ. В основу его положена теория Артамонцева—Атешоглы, доказывающая, что двойная Спираль Об-шего Времени периодически сокращается, напоминая, несколько, биение сердца. Рабочая часть нашего аппарата, так называемый «Ствол», посредством ряда весьма непростых устройств настраивается на режим работы Спирали и находит вней соответсву-ющую бихронавту нить личного времени. И с этого контакта <наг чинается процесс перемещения во времени.

— Прошу прощения, господин Президент, — поднимаясь с места, прогудел англичанин. — Излагаемое вами взято из области гипотезы или имеет экспериментальное обоснование?

— Это вывод из наших опытов. Их проведено около сотни. На самых разных особях. Старту и возвращению подопытных во всех случаях сопутствовал успех… Как говорится, один к одному.

— Коли так, то зачем нагнетать опасность? — Пожимает плечами англичанин. — Здесь в конце концов собрались не слабонервные Мы хорошо понимаем: любое новое дело сопряжено с риском.

Кавада на высказанное замечание не сразу отреагировал. Скривив в иронической ухмылке губы, он принялся рассказывать о результатах проведённых экспериментов. О том, как чувствовали и вели себя братья наши меньшие, так и не понявшие, что они побывали в необычайнейшем из путешествий. В своём прошлом. Графическая запись их поведения после возвращения—пики эмоций кривые наступавших депрессий, а также кадры снятых фильмов свидетельствовали об их ошеломлённости, растерянности, страхе. Осооенно интересно было наблюдать за человекообразными. Одни крепко жмурили глаза, затем резко открывали их, другие били себя по голове, третьи ширали себя, мол, сон это или явь?

Все ими виденное и пережитое во время опыта и вдруг исчезнувшее явно озадачивало их. Певернув потешные мордашки в объектив съемочных камер, они будто спрашивали: «Ради бога, объясните, что вы нам показалы?» А у экспериментаторов к ним, в свою очередь, была уйма вопросов, и посерьёзней… Сколько времени они там провели? В какое время попали? В какой географической точке оказались?..

Но что мог сказать бессловесный брат наш меньшой?!

— Ну а теперь о степени риска, — с иронической усмешкой произносит Кавада. — Вы, вероятно, полагаете, что подопытные, опускаясь в Пространство-Времени, бесследно исчезают из камеры Ствола? Это глубокое заблуждение, внушённое авторами фантастических произведений, в которых герои вместе с пресловутой Машиной Времени гуляют по векам и тысячелетиям. Да будет вам известно, что биооболочка путешественника остаётся в Стволе. Отправляется в Пространство-Времени то искомое, что составляет суть живого существа…

Комментарий Сато Кавады

Я напомнил русскому господину кое-что из отчасти сохранившейся монографии его соотечественника Кирилла Преображенского. Последний доказывал, что в человеке заложено свойство совершеннейшего биологического летательного аппарата. Его, человека, живым, подвижным, думающим и проч., и проч., делает содержащаяся в нём частица неизвестной нам отрицательной энергии.

«Образно выражаясь, — писал он, — наша суть, что пробка, помещённая и удерживаемая под огромной толщей воды. Со смертью человека, силы, удерживающие эту пробку, рвутся и она устремляется в полёт».

— Оно, это искомое, — продолжал Кавада, — очень долго, к сожалению, считалось также нематериальным, как и само Время… Рабочая камера нашего аппарата оборудована всем необходимым для поддержания жизнедеятельности бездыханного тела. Кстати, нами зафиксирована любопытная зависимость. Чем выше оказывалась организация особи, «выстреливаемой» в Спираль Общего Времени, тем дольше оно находилось в состоянии омертвления. Первое место по длительности пребывания в таком положении занимали человекообразные, второе — крысы и собаки, и так далее. Дольше всех пролежала одна старая горилла — три месяца и четырe дня… Естественно, напрашивается вопрос: сколько времени бездыханном состоянии проведёт бихронавт? Месяцы?.. Год?.. Два, десять?.. Так оно должно случиться. Ведь человек, вписав-шись в Общее Пространство-Времени, уйдёт по каналу или струне, как хотите, своего индивидуального времени, возникнув в том периоде, в котором, как нам представляется, он уже имел счастье жить. Скорей всего, это будет один из ближайших периодов. Какой это будет год, век, тысячелетие? Сколько он там пробудет, пока Спираль, опустившая его туда, будет продолжать сжиматься? И сколько в это время у нас с вами пройдёт часов, дней, месяцев, а возможно, и лет, пока Спираль, принимая исходное положение, вынесет его к нам? Не дай бог, если лет, — после непродолжительной паузы не без досады в голосе сказал Президент. — Мы можем продержать тело от силы год.

Лица присутствующих вытянулись.

— Минуту, господа. Позвольте мне? — попросил Артамонцев. Все повернулись к нему.

— Профессор немного драматизирует. Он, конечно, прав… Простите, господин Президент, но для некомпетентной публики вы сгустили краски…

Медленно повернувшись лицом к залу, Мефоднй громко и чётко проговорил:

— Дело в том, что бихронавт вернётся. Сколько бы лет здесь не прошло. Обязательно вернётся!

— Во что?.. Куда?.. — посыпались недоуменные возгласы.

— Пролитую влагу в сосуд не собрать, — со свойственной восточному человеку степенностью изрёк представитель Пакистана.

— Вот видите, — оживился Мефодий, — вы не спрашиваете: Как? Значит, для вас понятна технология предстоящего полёта. Приняв её, вы, очевидно, ясно представляете, как Спираль выносит бихронавта в тот или иной промежуток Времени. Да, она при разжатии выкинет его сюда, если Ствол не будет отведён от Спирали Общего Времени и он будет работать в режиме «Приём»… Вас смущает вероятность отсутствия «родного» тела бихронавта, которое он, по идее, должен одухотворить… Со всей ответственностью я заявляю: об этом позаботится Природа. Очень возможно, он появится в новом для себя и для вас обличье, но со своим индивидуальным временем, а значит, и со своим, свойственным только ему, сознанием.

— Товарищ Артамонцев, вас немного занесло. Не находите? — саркастически улыбаясь, по-русски спрашивает соотечественник.

— Может со стороны так оно и выглядит. Согласен. Звучит дико, неправдоподобно. И тем не менее всё то, о чём я говорю, имеет свой смысл. Он основан на теоретических расчётах. С бихронавтом может произойти следующее: в момент его возвращения здесь, на Земле, умрёт человек. Оборвётся чья-то ниточка индивидуалъ-ього Времени. Умерший, увлекаемый движением Двойной Спирали, пустится в естественное, спокон веков заведенное Природой, путешествие. Вместо пего станет жить вернувшийся.

— Фантасмагория, — прокартавнл француз.

— Нисколько! — резко вскинулся Мефоднй. Необычно — да Но не невероятно…

Кавада не дал Артамонцеву пуститься в объяснения, которые были из области непростых его исследований и могли запутать слушателей. Надавив на плечо Мефодия, он заставил его сесть.

— Я не ответил на вторую часть заданного мне вопроса, — напомнил Кавада.

— На неё отвечу я, господин Президент, — вскакивает с места Виктор Готье. — Если, разумеется, уважаемая аудитория не возражает…

— Сядьте, Готье, — велит Сато. — Вопрос задан мне и мне отвечать… Учёный совет МАГа трижды возвращался к вопросу о том, кому быть бихронавтом № 1.

Профессор перебирал лежащие перед ним бумаги. Он сосредоточивался. Ведь вопрос не из простых. Зал застыл в напряжённом молчании. Наверное, поэтому каждое слово, произносимое Канадой его обычным, глуховатым голосом, звучало чётко, весомо, убедительно.

— За право бьпь первым в Пространстве-Времени боролись трос. Мне Совет подавляющим большинством голосов категорически отказал в этом праве. Мотив? Руководитель группы по исследованию проблем Пространства-Времени должен организовать полет и руководить им. Нести за него всю меру ответственности… Скрепя сердце я подчинился… Наш молодой коллега Готье переживал острее моего. Незначительное число голосов отодвинуло его на второй план. Взяла верх кандидатура Мефодия Артамоннева.

Кавада сел и с места угрюмо спросил, удовлетворён ли ответом представитель Советской России Геннадий Проценко и будут ли ещё к нему, Президенту МАГа, вопросы. У русского они были. Слегка улыбнувшись, он спросил:

— Известно ли нашему руководству о столь высокой чести, коей удостоена наша страна? То есть согласована ли с руководством кандидатура Артамонцева?

Вопрос явно привёл Каваду в замешательство.

— Вероятно… — сбитый с толку, он растерянно развёл руками. — Ведь решение МАГа подписано и сопредседателем его Правления академиком Петром Уманским…

Не слушая дальнейших объяснений профессора, Проценко демонстративно повернулся к академику. И с хлёсткой властностью спросил:

— Пётр Борисович, инстанции информированы?

— Я доложил Президенту Академии наук. Он не возражал. Видимо, посоветовался…

— С кем, милейший Пётр Борисович?

— Не знаю… Имеет ли это значение? — стушевался академик.

— Ну как же так? — увещевал Проценко.

— Предлагать и утверждать на полёт сотрудников прерогатива самого МАГа, а не правительств, — холодно проронил Кавада.

Проценко расплылся в благодушной улыбке:

— Не оспариваю. Но если речь идёт о подданном какой-либо страны, то его правительство обязано знать об этом. Тем более, насколько я понял, так называемый предстоящий полёт осуществляется через смерть этого, как его бишь… — Потирая лоб, силится вспомнить он.

— Бихронавта, — подсказывают ему.

— Да, бихронавта… Ваше дело, как называть. Но на мой взгляд, а я думаю со мной согласятся и представители других государств, настоящее решение МАГа носит, простите, конечно, меня, несколько безнравственный характер… Господа! — Повернувшись лицом к залу и требуя к себе внимания, произнес Проценко. — Зачем нам эфемерное Пространство-Время, требующее человеческой жертвы?! Перед нами необъятные просторы космоса. Работы там космонавтам и астронавтам хватит на тысячелетия.

Президент побледнел. Уязвлённый, он, по-видимому, готов был обрушиться на говорившего со всей яростью, на какую был способен. Но то, что мог позволить себе Сато Кавада, как человек, он не мог допустить, как Президент МАГа.

Его голос звучал так же глуховато и ровно, как прежде.

— Трудно переоценить значение освоения космоса. Но… — Кавада бросил лукавый взгляд в зал. — Но раскрыл ли нам космос глаза на вопрос вопросов — откуда и как возникла и по каким законам развивается жизнь на Земле? На генезис человека и человечества? Сказал ли он нам, что такое человек? Случайны ли люди вообще и каждый из нас в отдельности? Пли мы всё-таки с непреклонной, загадочной закономерностью повторяемы и наше с вами появление на свет — один из запрограммированных эпизодов в ценя вечной жизни?.. Ничего такого нам космос не сказал. Более того средства космической техники, как бы они не совершенствовались, в силу того, что мы ничего или почти ничего не знаем о Природе, не поднимут человека выше каботажа… Много причин станут помехой астронавтике. И особую, самую главную трудность, представит, пожалуй, фактор времени. Вот почему специалисты но космосу во всём мире заинтересовались работами МАГа.

Кавада закашлялся. Утираясь платком, он краем глаза проследил за Готье, что-то заговорщически шептавшего человеку, сидевшему за столом с табличкой «Франция»… «Ловко, мальчик» — догадавшись в чём дело, подумал профессор, возвращаясь к прерванной нити разговора.

— МАГ провёл громадную работу. Теперь у нас появилась реальная возможность пойти на рандеву с могущественнейшим Невидимкой. Это свидание позволит человеку пролить свет на то, что является заблуждением, а что истиной… Миссия бихронавта выше риска.

Кавада посмотрел на Готье, вернувшегося на своё место, и, понимающе улыбнувшись, объявил:

— У меня всё, господа!

— Не понял, — отозвался тут же американец. — Полетит всё-таки… — Он запнулся на фамилии. — Полетит этот человек из России или нет? По-моему, их представитель против.

— МАГ сказал своё слово, — произнёс Кавада. — Теперь решать вам.

— Отлично! — Подхватил француз. — Ясно, после выступления господина Проценко автоматически встаёт вопрос о дублёре, коим является мой соотечественник, гражданин Франции Виктор Готье. Не так ли?

— Так оно и есть, — поддержал пакистанец.

— Спасибо, господа, — поблагодарил он и, не скрывая радости, объявил: — Я, полномочный представитель французской республики, от имени правительства не имею ничего против того, чтобы Виктор Готье в качестве бихронавта номер один осуществил полёт в Пространство-Времени, Мне достаточно было согласия Готье и я его получил.

Мефодий закрыл лицо руками. Он не видел, как сгорбился, низко склонившись к бумагам, Уманский, и не видел искажённого смятением лица своего могильщика.

— Итак, поступило предложение бихронавтом номер один утвердить гражданина Франции, доктора биохимии Виктора Готье, — не обращая внимания на ёрзавшего в кресле Процеико, с невозмутимым спокойствием объявил Президент МАГа.

— Позвольте, господа, — размахивал руками Уманский, — Я как член Правления МАГа, депутат своей страны и вице-президент Академии наук СССР категорически возражаю по поводу такой замены.

Проценко не дал закончить:

— Уважаемые! — с явно поубавившейся спесью воскликнул он. — Вы меня неправильно поняли. Я не отказывал… я не отводил кандидатуру Артамонцева. Таких полномочий мне никто не давал.

— Вы что, никакими полномочиями не обладаете? — удивился Кавада.

— Почему же?.. Дело ведь ответственное. Я же должен согласовать. У вас спешка?..

— У нас назначена дата полёта. На нынешнем совместном заседании нам необходимо обсудить некоторые детали. Чтобы к решающему собранию в ООН, которое состоится через двадцать дней, они были утрясены с вашими правительствами.

— Вы получите ответ в течение текущей недели, — заверил Проценко.

— Властью, данной мне, снимаю поступившее предложение. Однако в случае отказа Артамонцеву, первым бихронавтом автоматически становится дублёр.

— Эх, сорвалось. Думал отобью, — с искренним простодушием шепнул на ухо Мефодию Готье.

 

III

И началась полоса везения. Тут же, после заседания, ему вручили долгожданное письмо из Союза, уведомляющее о том, что ему разрешён брак с гражданкой США Мари Сандлер. Барьер был взят с третьей попытки. Первое поданное им заявление странным образом затерялось в бумажных недрах компетентной конторы. «Такое заявление к нам не поступало», — по-рыбьи, не мигая, глядя не то на Мефодия, не то в пространство, сказал чиновник. Второе обращение чуть не стало для него последним. Подняли вопрос об отзыве Артамонцева из Интерпола под благовидным предлогом использования его на высокой должности в органах внутренних дел. Хорошо, он тогда был прикомандирован к МАГу. Могущественный Кавада сумел поломать это решение — убедить, что Мефодий учёный, а не полицейский и что он необходим Агентству. С мнением Кавады со скрипом, но согласились. Мефодию всё-таки пришлось менять место работы. Из Интерпола — в МАГ, на должность заместителя заведующего отделом по изучению проблем Пространства-Времени. Руководил отделом сам главный маг — Сато Кавада. Но новый статут не облегчил ему трудностей заключения брака с иностранкой, с которой он фактически уже жил. Тогда по просьбе Мари и Мефодия хлопоты по бракосочетанию взял на себя Боб. Так как Мефодий покинул личный состав Интерпола, руки у него были развязаны. Боб пустил в ход личные связи. И вот — долгожданное разрешение. Артамонцев бросился к телефону, чтобы поделиться радостью с Мари и поблагодарить Мерфи. Они договорились через два дня встретиться в Москве. Потом Мефодий нашёл Каваду, объяснил в чём дело и отпросился на недельку на Родину.

— На свадьбу пригласишь?

— Свадьбу, шеф, устроим после моего возвращения.

Кавада долго смотрел на смеющееся лицо своего любимчика. «Ты смотри, — думал он, — какая уверенность. Me сомневается, что страна разрешит ему полёт и не допускает мысли о неудаче… Уверенность — это почти победа… Пусть едет…»

Мефодий опрометью побежал к машине.

— Артамонцев, прими мои поздравления.

— Спасибо, Сато! — прокричал он на бегу.

В Москве Артамонцева поджидала приятная новость. Ее сообщил Пётр Борисович Уманский. В Калькутту за подписью Председателя Совета Министров и Президента Академии наук ушёл телекс с согласием на его полёт и выражением признательности Учёному совету МАГа, остановившему свой выбор на гражданине Советского Союза.

Сразу после бракосочетания Мефодия с ним связался Кавада и сказал, что МАГ отправляет молодожёнов на Гавайские острова провести медовый месяц. Все расходы, какие бы они не были, МАГ берёт на себя.

— Мефодий, — внушительно, без тени шутливости сказал Президент, — считай это первым подарком благодарного человечества своему посланцу в Пространство-Время, бихронавту Земли номер один.

Потом, напомнив Артамонцеву, что до решающего заседания в ООН, где должны утвердить известную им дату старта, осталось две недели, он посоветовал поторопиться с выездом на место отдыха.

— Боюсь, — предупредил он, — медовый месяц, как месяц, не будет соответствовать календарному. По получении решения тут же вызову в Калькутту.

— Замётано, шеф. Привет от Мари и Боба. Мы сегодня провожаем его, а завтра вылетим в Гонолулу. Спасибо за медовые дни. Всего хорошего.

— Подожди, Мефодий, — глухо проронил Сато. — Ради бога, будь осторожен… Счастливо отдохнуть.

— Замётано, шеф, — крикнул Мефодий уже в пустой эфир.

«Он отключился, — сообщил Леший и добавил: Мне показалось профессор Кавада тревожится за тебя».

«Правильно показалось, чёрт рогатый», — привлекая к себе отбивающуюся Мари, засмеялся Артамонцев.

«Бесстыдник он, правда, Леший?» — спросила Мари.

«Не замечал», — бесстрастно ответил Леший.

«Я стесняюсь его», — шепнула она Мефодию и тот увлёк её в другую комнату.

И Мефодий рассказал ей обо всём: о чем тревожился Кавада, чем занимался последние два года он сам и в чём суть его ближайшей командировки, о которой он её предупреждал, и после которой он никогда больше не будет с ней расставаться.

Но беспокоит его, по всей видимости, не это, — говорил Мефодий, — Он вспомнил работавшего с ним до меня турка My реала Атешоглы. Я его знал. Талантливый был парень.

— Его тоже туда отправляли? — с тревогой подняла глаза она.

— Нет, Мари, успокойся. Я первый, кого посылают туда. Он погиб нелепейшим образом. Неподалёку от родного дома прыгнул в речушку, запутался в сетях и…

Мари прижалась к нему и, уткнувшись в плечо, жарко зашептала:

— Если по правде, Мсф, мне ровным счётом наплевать на то, что ты номер один. Гордиться, конечно, буду тобой. Но без неё, этой гордости, я могу обойтись. Без тебя же — нет. Зачем она мне без тебя… Не улетай, милый. Я боюсь.

И он почувствовал, как от плеча вниз, к самому сердцу покатилась жгучей струйкой слеза.

— Ну что ты, малыш. Не плачь. Увидишь, всё кончится хорошо. Я на волне везения… Теперь нам обоим будет везти…

Им повезло и на Гавайях. Пока они путешествовали по острову, свободным оказался Колумб. В этой цепочке удач Мефодий усмотрел некую символику.

— Я не суеверен, Мари, но Колумб — вроде доброго знамения, — говорил он.

— Дай-то бог, — грустно отозвалась она.

«Доброе-то доброе, — думал Артамонцев, — но вот пошёл пятнадцатый день, как они с Колумбом „гуляют“ по архипелагу, а от Кавады никаких вестей. Уже прошло больше недели, как в ООН с участием генерального секретаря состоялось специальное заседание МАГа».

То, что оно состоялось, он знал наверняка. Сам слышал сообщенную по радио информацию. Диктор сводку последних известий начал с неё. «МАГ готовит сюрприз!» — объявил он и после паузы, продолжил: «Под таким заголовком пришла сегодня телеграмма из Нью-Йорка. Сегодня, говорится в ней, Генеральный секретарь Лиги наций с руководством МАГа и полномочными представителями стран, являющихся учредителями Агентства, провёл трёхчасовое совещание. Журналисты на него допущены не были. О совещании, проходившем при закрытых дверях, пресс-служба ООН ничего вразумительного не могла сообщить репортёрам. Уклончивые и многозначительные ответы, как-то: „В ближайшие дни узнаете“, — возбудили у журналистов ещё больший интерес. Корреспонденту Ассошейтед Пресс удалось пробиться к Генеральному секретарю ООН и на свой вопрос он получил буквально следующий ответ: „МАГ готовит сюрприз. О нём в скором времени будет распространено специальное сообщение…“ Что ж, наберёмся терпения. Подождём сюрприза», — не без интригующей интонации в голосе заключил своё сообщение диктор.

После последних известий, которые он слушал, находясь на борту яхты, Мефодий с минуты на минуту ждал вызова Кавады. Но ни в тот день, ни на следующий и ни на сегодняшний, десятый, от Главного МАГа не пришло ни слова. Мефодию в голову лезли самые неприятные мысли. Неужели сорвалось? Судя по радиоинформации — непохоже. Тогда почему же не вызвали в Нью-Йорк главного виновника объявленного сюрприза? Если что и сорвалось, так это его кандидатура. Артамонцев не находил себе места, хотя внешне держался спокойно. Можно, конечно, отсюда соединиться с резиденцией МАГа и разузнать. А смысл? Если они посчитали нужным молчать — значит, от них ничего не добьёшься.

От этих невесёлых мыслей на душе становилось тяжко. Мефодий гнал эти мысли прочь. А они лезли да лезли, вызывая приступы глухой озлобленности и на себя, и на Мари. Ну кто, собственно, просил её отключать Лёшку? Какого чёрта?!. Сейчас бы Леший всё вызнал. Обо всём бы доложил…

Мефодий усилием воли осаждал себя. Ничего не поделаешь. Укорами и сетованиями делу не поможешь. В конце концов Мари права: на отдыхе надо думать об отдыхе. Надо, чтобы и ему и ей было хорошо. Она быстро нашла общий язык с Колумбом. Покорила своим ломаным испанским, вызывавшим у Колумба неизменную улыбку, и тем, что стала Мефодия с первой минуты называть так, как к нему обращался моряк — Ратамоци. Колумб старался выполнять все её желания. Захотелось ей ловить меч-рыбу — они её ловили. Нырять за жемчугом — пожалуйста. Побывать на атолле Лидия — милости просим… Хотя сюда, на открытый им некогда островок, он никогда никого не возил. В условиях, кстати, это оговаривалось особо. И вопреки своим правилам, капитан привёз их туда.

Пошли третьи сутки, как они прибыли па атолл. Все дни с самого утра Колумб проводил в океане, оставляя их на островке одних. Они купались, загорали, лазили по скалам и не раз на резиновой лодчонке пускались в «кругосветку», постоянно натыкаясь на укромные тихие уголки. В одном из них Мари свила удобное гнёздышко. Оно находилось над узкой заводью, врезавшейся в глубину атолла, под козырьком громадной скалы, куда океан набросал много сероватого, отливающего синевой песка. Здесь всегда была тень и, прячась в ней от пекла и вслушиваясь в тяжкие вздохи прибоя, они незаметно для себя засыпали. А просыпались от нестерпимой духоты. К двум часам пополудни их пещера превращалась в настоящую жаровню. Они, порядком поджаренные, пулями вылетали оттуда: сначала Мари, а потом гружённый аквалангами Мефодий. Облачившись в доспехи подводных рыцарей, они плюхались в заводь, через которую уходили в спасительную глубину океана — в совершенно иной, волшебноцветный, настороженно-молчаливый мир…

И снова Колумб оставил их одних на атолле. И снова, разморившись от купания, беготни и нещадно палящего уже не утреннего солнца, они, благостно расслабившись, слушали монотонное баюкание добродушного океана. Уткнувшись носом в раскрытую ладонь Мефодия, Мари вскоре заснула. Ему же не спалось. Странное молчание Кавады не давало ему забыться ни днём, ни ночью. Ведь до старта оставалось совсем немного. Пять дней… Мефодий смежил веки и опять, досадливо вздохнув, стал себя успокаивать тем, что завтра к обеду они прибудут на Оаху и он всё узнает.

Лёгкий порыв пассата донёс далёкий шум мотора яхты. Мефодий обернулся. Белёсая гладь вздымавшегося океана, откуда появлялся Колумб, была пуста. Он прислушался. Ни пассата, ни рокочущих звуков мотора. Он поморщился. Могло показаться. Хотя сегодня, как было договорено на вчерашнем ужине, Колумб пришлёпает пораньше. С величайшей осторожностью, чтобы не разбудить жену, Мефодий на запястье руки, на которой спала Мари, повернул браслет часов. Всего четверть одиннадцатого. Ещё слишком рано. В четыре они поднимутся на борт яхты и возьмут курс на Гонолулу. «Скорей бы», — пробурчал Артамонцев себе под нос и вдруг явственно услышал характерный шум приближающегося судна. Пещера наполнилась вибрирующим гулом потревоженных скал. Мари, вскрикнув: «Что случилось», — вскочила на коленки.

— Успокойся. Ничего особенного. Неуклюже шутит твой Колумб, — охваченный предчувствием доброй вести, проговорил Мефодий.

— Что?! — переспросила Мари.

— Наш мореход забавляется. Пытается вызвать искусственное землетрясение… Врубил сразу три двигателя…

Оледеневшие от страха глаза жены-заставили его запнуться.

— Меф, я это уже слышала, — в самое ухо прошептала она.

— Не понимаю, — сказал он.

Растерянный взгляд её блуждал по их убежищу.

— Только всё было не так. И не здесь…

Артамонцев прижал её голову к себе и, поглаживая по встрёпанным волосам, говорил что-то о тяжести дневного сна, о видениях и прочей дребедени, какая может возникнуть в духоте.

— Гебе всё приснилось, дорогая, — убеждал он, окуная лицо в копну её волос, почему-то источавших холодящую свежесть снега. «Как охапка подснежников», — с наслаждением вдыхал он и ловил себя на том, что такое между ними уже действительно бывало. И пахнуло на него подснежником не из России, не из заиндевелого подмосковного леса, а откуда-то из глубины. Из дремучих недр. Вроде невнятного всплеска колодезной воды из бездонья, от которого вдруг больно сжалось сердце. Чтобы не застонать, Мефодий стиснул зубы и потёрся об сё затылок. Лучше бы он этого не делал. Мари порывисто обхватила его обеими руками и с надрывным всхлипом вскрикнула:

— Нет, не приснилось!.. Не приснилось…

Непостижимое женское чутьё нарисовало в сё возбуждённом сознании нечто такое, что привело Мари в ужас. То, что ещё не произошло, но должно произойти. И не когда-нибудь, а прямо сейчас. Сию минуту. И с неё, с этой минуты, начнётся реальное движение того предугаданного ею, которому Мари, если бы даже очень захотела, не смогла бы найти вразумительного объяснения и перед неотвратимостью которого оба они были бессильны.

— Не приснилось, милый, — с проникновенной отчаянностью шептала она. — Они сейчас тебя заберут.

— Кто они?

— Не знаю. Из тех, кто там, — Мари кивнула в сторону выхода.

— Да там же только Колумб.

Мари прижалась к нему ещё крепче. Губы её похолодели. Что-то выговаривая, они коснулись соска и своей морозкостью пробрали до самого сердца. О чём она говорила, сквозь шум моторов приближающейся яхты, разобрать было невозможно. Попробуй перекричи реактивные двигатели. Поди докричись до Крлумба, чтобы он заткнул свои ревущие чудовища… И тут наступила оглушительная тишина. Колумб наконеи-то вырубил моторы. И океанские накаты, навевавшие ласковыми всплесками дрёму, звучали теперь тревожным гулом колокольного звона.

— Колокола, — подняла голову Мари.

— Угу, — согласился он.

— Не к добру гудят они.

— Ну ты даёшь, — по-русски проговорил он, не вдаваясь в смысл ее слов.

— Для нас с папой колокола всегда кончаются плохо. Теперь он понял её. Понял, на что намекает.

— Этот колокол не но вечеру, Мари. Он не на закат, а на свет, — целуя жену в макушку, успокоил Артамонцсв.

И вздрогнул тут атолл Лидия. Синяя рябь мурашками покрыла белёсый осколок океана. Заныли на ноте испуга кораллы.

— Ратамоци! Ратамоци! — гласом вопиющего в пустыне, усиленным во сто крат мегафоном, гремел над океаном мореход.

— Не пущу! — вскрикнула жена.

— Ну что ты, Мари… Колумб же…

— Мне не нужен Колумб. Мне нужен ты…

Мефодий её не слушал. Не до неё. Всё, догадался он, час пробил. Его зовёт Кавада. Поэтому Колумб летел сюда, врубив все три двигателя.

— Полно, Мари. Надо выходить, — строго сказал он.

Мари не отпускала его. Она упрямо молчала. Мефодий с грубоватой резкостью развёл её руки и одним махом выскочил из-под скалы.

Его никто и ничто не могло остановить. И этот безумно родной, умоляющий возглас: «Мефодий!» — тоже. Он на него не среагировал. Он его не слышал. Хотя слышал. Очень хорошо слышал. Он остался в нём навсегда. Он ещё не раз в нём отзовётся. Правда, через много-много лет. И ему в тот момент будет больнее, чем ей в этот. Ему будет ещё и стыдно. Ведь обернуться-то он мог.

— Ратамоци, ты полковник? — всё так же в мегафон спросил Колумб.

Мефодий кивнул.

— Вот как! — удивился капитан. — Значит, это с тобой хочет говорить мистер Гровс. Беги в радиорубку.

— Кто он, мистер Гровс? — поинтересовался Артамонцев.

— Адмирал, кажется.

Мефодий пожал плечами. Человек по имени Гровс, тем оолсе адмирал, ему был неизвестен.

— Мистер Гровс? Здравствуйте, — наклонившись к микрофону, п ро изнес Мефодий.

Динамик неожиданно взорвался рявканьем:

— Да, Гровс!

Затем голос человека, откликнувшегося на имя Гровс, удалился. Он едва был слышен.

— Теперь другой болван сел на радио, — кому-то, по-видимому, стоявшему неподалёку от него, раздражённо бросил Гровс.

Потом тот же голос сухо и чётко произнес:

— Послушайте, вы там, я не знаю, может сейчас со мной снизошёл поговорить Магеллан или Гамильтон, но я ещё раз повторяю: мне нужен полковник Артамоинев Мефодий Георгиевич.

Голос Гровса снова удалился. И снова Мефодий услышал, как он кому-то в сторону пожаловался:

— Даже фамилии у этих русских не как у люден. Еле выговорил.

Мефодий усмехнулся.

— Мистер Гровс, вы меня слышите? Я тот, кто вам нужен. Можете меня называть Мефом, — и, обернувшись к стоявшему в дверях Колумбу, нарочно громко, чтобы услышал Гровс, добавил:

— Колумб, эти болваны американцы настроены только на примитив. Чем проще, тем понятнее.

Эфир онемел. Словно кто его выключил. Мефодий приготовился постукать пальцем по микрофону и тут динамик наполнился искренним, виновато-примиренческим смехом.

— Два-два, Меф. Согласен? — объявил динамик.

— Согласен.

— Меф, я адмирал ВМС США Стив Гровс. Командующий военно-морской базой Перл-Харбор. — Рад знакомству, Стив.

— Я тоже, — отозвался адмирал. — К твоей особе столько внимания, что у меня голова кругом идёт. Кто ты, Меф?

— А что случилось?

— Тут у меня приказ. Зачитываю: «Приказываю разыскать и доставить сегодня в 20.00 в Калькутту остановившегося в Гоно-лульском отеле „Кораллы“ полковника Интерпола, гражданина СССР Артамонцева Мефодия Георгиевича. По личному указанию Президента США в распоряжение Артамонцева и его супруги предоставить президентский самолёт. Подпись: военный министр…» Кроме того, Меф, ко мне на базу рвутся до зубов вооружённые репортёры… Что это значит?

— Извини, Стив, не уполномочен.

— О-кей! Высылаю вертолёт. Куда тебя? Ко мне на базу или в отель?

— Меня на базу. Жену в отель, за вешами. Я не хочу встречаться с журналистами.

— Через десять минут вертолёт будет на атолле.

— Через десять? — засомневался Артамонцев.

— Да. Неподалёку от вас дрейфует авианосец. Вертолёт поднимется оттуда.

— Замётано.

— Что?!

— Замётано, говорю. То есть, о-кей! Жду.

…В 14.30 президентский самолёт с четой Артамонцевых на борту взял курс на Калькутту.

Комментарий Сато Кавады

Диалогу Гровса и Артамонцева предшествовало одно событие, которое чуть было не отодвинуло дату старта.

После того, как состоялось заседание ООН, давшее согласие на полёт и утвердившее кандидатуру первого бихронавта, до старта оставалось 15 дней. Сразу после заседания я отбил Артамонцеву поздравительную телеграмму. Ответную не получил. Правда, значения этому не придал. Причины веские. Радостное известие — раз. Медовый месяц — два. Из-за причины «два» я не спешил с вызовом. Недельку ещё можно было подождать. Если же быть честным до конца, молчание Мефа меня больно царапнуло. Может быть, поэтому под следующей телеграммой, предписывающей дату прибытия Артамонцева в Калькутту, моего имени не стояло. Я подписал: «Совет МАГа». На следующий день пришло уведомление. Оно, как сейчас помню, состояло из одной строчки: «Амротонцев в отеле „Кораллы“ не проживает». Первая мысль — телеграфисты переврали фамилию, а администрация гостиницы человека с такой фамилией в своих списках, естественно, не нашла. Соединяемся с «Кораллами». Никакой ошибки. Такой не проживал и не проживает. Обзвонили все отели Оаху и всего архипелага Гавайских островов. Меф и Мари не значились ни в одной регистрационной книге.

Я запаниковал. Не так давно по-глупому погиб Атешоглы и вот что-то произошло с Мефодием. В голову лезло всякое. С ним, как с бывшим следователем Интерпола, а заодно и с Мари, могли рассчитаться по старым делам. Обращаться к Роберту Мерфи я считал преждевременным. Зачем пугать, не проверив всё по своим каналам. Ведь в моём распоряжении находилась не худшая из служб этого рода. Я поднял на ноги весь её личный состав. Работали быстро, дотошно. За два дня сумели чуть ли не по минутам расписать путь Артамонцевых от Москвы до Гонолулы и их недельное путешествие по архипелагу — где побывали, когда и с кем встречались, о чём говорили. Видели их и в «Кораллах». Но именно там их след и обрывался… Готье осенила идея связаться с Лешим. Это тоже ничего не дало. Робот на код не отзывался. Такого ещё не бывало. Если кто хотел переговорить с Артамонцевым, будь он в это время даже на другом континенте, достаточно было выйти на Лешего. Между ними существовала уникальнейшая телепатическая связь. Её обеспечивал придуманный Артамонцевым и вмонтированный в робота психотехнический блок, настроенный, как утверждал Мефодий, на бихронову пульсацию его центральной нервной системы… Вдаваться в технологию не стану. Это отдельный разговор. Как бы там ни было — Леший молчал. «Его могли разбить», — решили мы с Готье, потому что знали: Артамонцев Лешего никогда не отключает.

Я не знал уже что думать. МАГ стали осаждать журналисты, пронюхавшие о предстоящем старте в Пространство-Времени и об имени первого бихронавта. Они требовали устроить с ним пресс-конференцию. Моему положению никто не позавидовал бы. Подумав, я решил сказать им правду. Верней, полуправду. Я выбрал для этого вполне под ходя шип момент. В очередной раз, вырываясь из их галдящей тоапы, я как бы в сердцах обронил, мол, виновник предстоящего события вместе с женой отдыхает на Оаху. Все они ринулись тудл. Ребята оказались дошлыми. Обскакали сыщиков-профессионалов. Первым, кто докопался, где находятся Ар-таяюнцевы, был репортёр из западногерманского журнала «Шпигель», Ларчик, как зыяснилось, открывался просто. Всю необходимую информацию он получил не где-нибудь на стороне, а в стенах «Кораллов». Репортёр пошёл по следу девичьей фамилии Мари, И не ошибся. Когда молодожёны устраивались в отеле, все формальности с портье улаживала Мари. С её-то слов портье в регистрационной книге записал: «Мистер и мисс Сандлер, США, супружеская пара…» Дальше немецкий журналист расписал всё, как по нотам. Сбегал в турбюро Колумба, узнал где он находится и, поняв, что ему не добраться до атолла Лидия, сообщил о своём открытии Виктору Готье. Разумеется, не безвозмездно. Выторговал у него право беспрепятственно снимать Артамонцева… Так как время нас поджимало, я вынужден был обратиться к Президенту США с просьбой помочь доставить в Калькутту, к месту старта, первого бихронавта планеты Мефодия Артамонцева. Кстати, адмирал Гровс не мог не зачитать Мефодию и моей радиограммы, где я просил его приступить к голодной диете. Это предусматривалось процедурой подготовки к полёту.

 

IV

— Не надо! — сказал охранник, перехватив руку, которой он пытался дотянуться до низко свесившегося из-за ограды ствола дерева.

— Знаю, — ничуть не смутившись тем, что был пойман с поличным, произнёс Боб.

Парень делал своё дело. Приказ есть приказ, Начальник службы безопасности МАГа оглашал сто при нём, при Бобе, присутствовавшем на разводе караула в качестве почётного гостя. «В бунгало к Лртамонцеву, — предупреждал он, — никого, не взирая на лша, кроме Канады, Готье и меня, не пропускать. Задерживать всех. Если понадобится, разрешаю применить силу. О задержанных докладывать лично мне…»

Боб из окна своего жилища видел, как Сато прошёл мимо отдавшей ему честь охраны и исчез в высокой стене зелени. Вынырнул он у самого бунгало. Дверь ему открыла Мари. Широко улыбнувшись ей, Сато поцеловал Мари в щёку и па вопрос, заданный ею, широко развёл руками, дескать, ума не приложу. Пропустив его внутрь, Мари с надеждой выглянул а за дверь. Мелькнула ее разочарованная, готовая вот-вот расплакаться мордашка. Мерфи стало не по себе. Дочь, догадался он, спрашивала Канаду о нём; об отце. Мари ждала его. Они не виделись со свадьбы.

Боб прилетел в Калькутту утром, чтобы в день старта Артамонцева быть рядом с Мари. Его встречал, а затем водил по лабиринтам институтских лабораторий начальник службы безопасности МАГа. С Кавадой же встретился всего минут на пять. Тот вырвался к нему из толпы журналистов.

— Извини, Боб, — сокрушённо вздыхая, жаловался он. — Видишь? Не могу уделить тебе должного внимания.

— Я понимаю тебя, Сато… Не огорчайся. Встретили меня хорошо. Поместили в великолепном бунгало. Оно рядом с ними, через дорогу.

— Знаю… Видел их?

— Дочь — нет. Мефа — мельком. Только что.

Так оно и было. Они с Мефом обменялись взглядами, едва успев кивнуть друг другу. Только-только кончилась пресс-конференция и ребята из службы безопасности весьма умело увели его от наседавшей журналистской братии. Меф очень удивился неожиданному появлению тестя. Как показалось Бобу, даже попытался броситься к нему. Помешали приставленные к нему телохранители. Они мягко и очень естественно (не для намётанных, разумеется, глаз) вынесли его в боковую дверь. Когда она захлопнулась, журналисты набросились на Каваду. Отделываясь от них, Сато ухватился за Роберта Мерфи, как за спасительную соломинку.

— Значит, не видел пока? — переспросил он и тут же предложил — Через пару часов я буду у них. Пойдём вместе.

— Нет. Им лучше побыть вдвоём. Без меня, — возразил Мерфи.

— Гебе видней, — согласился Сато и, понизив голое, спросил — Время старта тебе известно?

— Если ты не внёс корректив — 5.00.

— Не внёс… В четыре я заеду за тобой. На бихродром поедем все вместе.

Мерфи хотел было бросить привычное «О-кен!», но почему-то по-русски произнёс: «Замётано!»

Раскосые глаза Сато улыбались.

— Замётано, Боб, — откликнулся он.

Увидев сейчас до слез родную ему мордашку своего взрослого дитяти, Ъоб пожалел о своём отказе пойти к ним. Дело, конечно, можно поправить. Позвонить и попросить Каваду дать распоряжение охране пропустить его. В первую минуту он так и решил сделать, но пока шёл к телефонному аппарату раздумал, Нет, желание увидеть их у него не пропало. Представив себе, как он успокаивает дочь, ворчит на зятя, сидит с ними в обнимку на диване, попивает кофе и отвечает на расспросы Мари, — ему ещё больше захотелось туда. Сколько раз, оставаясь в своей большой квартире и думая о них, он рисовал себе сцену встречи. И всегда в этих созданных им в воображении картинах, имелась одна и та же, особенно дорогая ему — он на своём любимом диване в обнимку с Мари и Мефодием. Самое интересное то, что они, дочь и зять, представлялись ему малышами, которые, вылупив глазёнки, слушали его болтовню. Везде, во всех композициях, выстраиваемых им, посторонних не было. А там у них сейчас сидит Кавада. В его присутствии по-семейному, именно так, как хотелось Бобу, не посидишь. И он стал дожидаться, когда Сато уйдёт. Заявится после него. Что касается охраны, то кто-кто, а он, Боб Мерфи, сможет обвести её вокруг пальца. Он выбрал место, откуда запросто перемахнёт через забор. Со стороны их полисадника, услужливо протянутой рукой высовывалась крепкая ветка дерева.

Боб придирчиво провёл рекогносцировку. Осмотр удовлетворил его. Задайся кто целью проораться в Оунгало бихронавта, лучшей бы лазейки не нашёл. Заросли кустов, маскирующие забор, да вдобавок спасительный сук. Странно, что это глуховатое местечко осталось без присмотра. Боб подумал, что когда перейдёт на ту сторону, он обязательно звякнет начальнику службы безопасности МАГа и ехидно сообщит, откуда имеет честь говорить с ним.

Наконец Кавада ушёл. Но невесть откуда в кустах возник парень, который, поймав его за руку, сказал: «Не надо!» Боб, ожидая от караульного любых дальнейших действий, сказал: «Знаю». Но тот ничего не предпринимал. Его голубые глаза безучастно смотрели поверх Боба.

— Мне можно, — тихо произнёс Мерфи.

Каменные челюсти парня, как жернова, давили резинку. Он не удосужился разомкнуть их, чтобы снова произнести «Не надо». Очевидно, демонстрируя своё несогласие, идол тяжело качнул го «ловой. Заранее догадываясь, что могут вымолоть его жернова, Боб сказал:

— Понимаю. Приказ.

Но жернова выскрипывают совсем другое.

— Сэр, если вам удобно здесь… Пожалуйста. Я вас не видел, — и, отступив от него, идол опускается в примятую им в кустах траву.

Боб не заставил парня повторять. И, отряхиваясь уже на той стороне ограды, благодарно шепнул: „Спасибо“.

Парень заговорщически подмигнул. Голубая эмаль глаз, делавшая их жутковато-пустыми, неожиданно разлилась в искрящуюся озорством лукавую улыбку.

— Сэр, — шепчет он в ответ, — должен сказать вам, я не плохой полицейский. Вы могли бы пройти и в ворота… Шефа Интерпола, если он один, велено не задерживать.

— Знаю, — выпалил Мерфи, хотя впервые слышал, что ему сделано столь приятное исключение. И чтобы не остаться в долгу перед караульным, сказал:

— Только хорошие полицейские могут быть такими шельмецами.

Боб вышел к задней стороне бунгало, к настежь открытым окнам гостиной. Они были там. Он сразу их увидел. Мефодий стоял за креслом, в котором сидела Мари. Он держал в ладонях её заплаканное лицо и о чём-то говорил. Голос его был глух и невнятен. Боб напряг слух.

… — У нашего отца, Мари, синдром одиночества. Ему кажется, он может помешать нам или оказаться лишним.

— Он не имеет права так думать, — запрокинув к нему голову, всхлипывает Мари.

— И не смеет, — ласково поглаживая вздрагивающую белизну её вытянутой шеи, говорит Мефодий. — Поверь, он очень хочет прийти сюда и обязательно придёт.

— Мефодий, он же знает, как я в нём сейчас нуждаюсь… Ведь мы… — судорожный спазм перехватил её гортань. — Мы снова с ним остаёмся вдвоём.

— Не драматизируй, Мари… Расслабься, — советует Меф. — Ты прямо кусок льда.

— Расслабься… Успокойся… — раздражается она. — Какие пустые слова.

— Слушай! — вспомнив о чём-то, восклицает он. — Тебе надо выпить. Бокальчик шампанского… и эти слова наполнятся смыслом.

Уверенная в том, что в доме нет ни капли спиртного, она машет рукой. Это воодушевляет Мефодия. Он бьёт в ладоши и весело кричит:

— Лёшенька! Нарисуй нам шампанского.

Разыгранная Мефодием сценка Бобу не понравилась.

— Нарисовать? — уточняет Леший.

— Балда! Кому нужно нарисованное? Тащи из запасника.

— Балда? — интересуется робот и тут же с достоинством заявляет:

— От такого слышу!

— Хорошо обучил ты его, — слабо улыбнувшись, замечает Мари.

— Ну извини, Лёшенька. Это я в шутку… Давай шампанского.

— Не могу. Я не вижу здесь Боба, — артачится робот. — Ты же сам велел…

— Когда? — перебивает упрямца Меф.

— Вчера.

— А сегодня я изменил своё решение. Понял?! — давит Артамонцев. — Еб-бу останется. Выпьет только Мари. Мне, ты знаешь, нельзя. А ей надо расслабиться.

Комментарий Сато Кавады

(Пространство-Время… Сб. статей в 3-х томах. — См.; М. Артамонцев «Мышление и Пространство-Время», том I)

Употребление спиртного перед стартом означало не просто поставить под сомнение полёт. Оно исключало его по техническим соображениям. Неизвестно ведь к чему мог привести контакт индивидуального Поля Времени бихронавта с соответствующей ему нитью в Спирали Пространства-Времени. Во избежание вполне возможных искажений, Поле Времени бихронавта должно было находиться в нормальном, а не в возбуждённом состоянии.

Артамонцев, собственно, никогда не увлекался спиртным. Хотя мне не раз приходилось слышать, что русские пьют — будь здоров. Мефодий не курил и не пил. Отказываясь от хмельного, он обычно говорил: „Мне хорошо и на своём лужочке“. Мало кто понимал эту его фразу. Под „лужочком“ Мефодий Георгиевич подразумевал своё личное Поле Времени. Вот что, кстати, он писал по этому поводу.

Есть одно средство в руках людей, которым они без всяких усилий могут воздействовать на своё бихроново поле. Ими давно оыло замечено, что для того, чтобы снять напряжение, так называемый стрессовый пресс, достаточно прибегнуть к алкоголю. Механизм действия его прост. Нейтрализуя подавленность от внешних воздействий определённой части структуры своего бихронова поля, обеспечивающей активную жизнедеятельность, он (человек) вместе с тем, на какой-то период возбуждает другую её часть, нацеленную на контакт со средой Спирали Времени-Пространства. Это позволяет человеку как бы „переместиться“ от угнетающей его реальности в обстановку прострации, так сказать, в состояние подвешенности — между небом и землёй…

Возросшая насьиценность весьма непростых людских взаимоотношений, утяжелив пресс психического гнёта и увеличив продолжительность его, вызвала в людях потребность искать более сильные воздействующее средства, на ощущаемый ими стрессовый дискомфорт. Они стали прибегать к наркотикам…

От возлияний, укалываний и прочих вмешательств структура бихронова поля, рассчитанная на активную жизнедеятельность, привыкшая к постоянной дезориентировке в реальности существования, атрофируется. Оно замыкается на себя. Живёт бредовостью…»

— Хорошо. Будет сделано, — проворчал Леший и почти тотчас же, подкатив к журнальному столику, поставил на него бутылку.

— Откуда она у вас? — всплеснула руками Мари.

— Мы с Лёшкой дня три как спрятали её. Специально для сегодняшнего вечера. Я думал придёт отец и вы с ним выпьете за меня… на посошок.

Пока Мефодий ходил за фужером, Леший успел откупорить бутылку. Над горлышком поднялось и застыло восточным тюрбан-чиком пенное облачко. Мефодий плеснул из неё в фужер, а потом, встав боком к Мари, к неописуемому удивлению Боба, бросил а него пару каких-то пилюль. «Торопишься, Меф», — сказал он про себя, метнувшись к тому концу бунгало, откуда было ближе к фасаду.

— Дети! — крикнул он. — Как пройти к вам?

Отпирая дверь, Мефодий радостным голосом что-то выговаривал ему по поводу возмутительного его поведения, никак не вяжущегося с отцовством.

— Он садист, — поддакивала в тон ему Мари.

Она тёрлась об его плечо и, смеясь и плача, повторяла одну и ту же фразу: «Ты садист, Бобби». Так они и вошли в гостиную. В ту самую, где он только что их видел из палисадника. Мари усадила его в кресло, в котором недавно сидела, а сама, крепко обняв его за шею, устроилась на подлокотнике.

— О! Да вы собирались пить, — глядя на пузырящийся янтарной жидкостью фужер, сказал Боб.

Мари всплеснула руками.

— Па! Ты представляешь, Мефодий к твоему приезду припрятал бутылку шампанского. Удивительно, как её не обнаружили его опекуны. Они же с него глаз не спускают. И то ему нельзя, и это…

— Будь справедлива, Мари. — Табу на любовь не распространялось…

— Ну естественно, Меф, им нужно твоё психическое равновесие, — сказала Мари и побежала, на кухню. — Я сейчас что-нибудь приготовлю… Ты, наверное, голоден, па? — остановившись в дверях, спросила она.

— Немного есть…

На кухне Мари что-то уронила, загремела посудой, засмеялась. Боб покачал головой и потянулся к фужеру.

— Не этот, Боб, — остановил его зять. — В нём снотворное. Мерфи вопросительно вскинул брови.

— Видишь ли, я не хочу, чтобы она присутствовала на старте. Ей не следует этого вадеть.

— Почему, Меф?

— Даже тебе, человеку с крепкими нервами, будет не по себе…

Опустившись на тот подлокотник, на котором недавно сидела жена, и положив руку на плечо Боба, Артамонцев продолжил:

— Ты, очевидно, плохо представляешь, как выглядит процедура старта… Меня скрутит судорога, затрясёт в конвульсиях. От нехватки дыхания захриплю, стану выворачиваться, возможно, кричать… Одним словом, я буду умирать… Понимаешь?.. А может, — задумчиво протянул он, — может, всё произойдёт и без мук. Мы такие случаи наблюдали… У обезьян, — уточнил Мефодий и, усмехнувшись, доверительно прошептал:

— Как бы там ни было, Боб, вид смерти, согласись, штука пренеприятнейшая.

Ошарашенный нарисованной зятем картиной, Боб с минуту молчал.

— Полёт через смерть?.. Так я понял? — переспросил он.

Артамонцев досадливо поморщился.

— Не смерть… Во всяком случае не такая, к какой привыкли люди. Это — полёт. Сам увидишь. Он продлится всего сорок минут. И через сорок минут я, как говорится, воскресну…

— Ты с ума сошёл, Меф… Ты подумал о Мари?

— Боб, я должен был отказаться? — заглядывая в лицо тестю, спросил Меф. — Отказаться от своей идеи? От всего созданного мной? От возможности проникнуть Туда?! От возможности узнать то, о чём люди только догадываются?!. От возможности вернуться и рассказать им, что такое они, почему они, откуда они?!

— Да, должен был! Идеи-идеями, а жизнь — жизнью. Только для идиота, мой мальчик, потусторонний мир дороже этого.

— Что ты знаешь о том мире, Боб? Да и кто знает?..

— И незачем знать! Если уж на то пошло, каждый в своё время уйдёт Туда. И Там, если уж так хотелось, всё и узнает.

— Ну что ты выходишь из себя?.. Всего сорок минут. И я снова буду с вами.

— Ты ей заговаривай зубы, — Боб подбородком показал на кухню. — Тут, на мой невежественный взгляд, вы с Сато можете рассчитывать на три варианта. Либо за эти сорок минут ты, родившись там, снова отдашь концы. То есть, вернёшься, ничего не поняв. Либо за эти минуты ты проживёшь там сто лет и вернёшься сюда без нас. Либо, о чём страшно подумать, вовсе не вернёшься.

Мефодий молчал. Крыть было нечем. Ни он сам, ни Кавада, ки Готье — никто-никто не сказал бы с уверенностью ничего конкретного по этому поводу. О вариантах того, куда тебя выбросит и как всё будет происходить, можно только строить догадки. А к какому из них себя готовить, какой просчитывать — поди знай… Спросить у макак, побывавших Там? Много от них узнаешь! Они, дуры, бессмысленно таращатся да скалятся. Судя по всему, им было хорошо.

— Я вернусь, Бобби, — проговорил Артамонцев. — Я это чувствую. Всеми своими потрохами чувствую.

— Да что ты мелешь?! Ты… Ты… — Мерфи задохнулся от ярости. — Ты, как все русские, самоуверенный фанатик…

— Папа, оставь его. Не надо. После моего нытья, твое—перебор, — остановила распалившегося отца Мари.

Меф поймал жену за руку.

— Я виноват, конечно, перед вами, — сказал он, глядя перед собой. — Перед ней особенно… Простите. Если можете…

— Аминь! — прорычал Мерфи. — Настала пора и выпить.

Потом Боб сидел с ними так, как ему всегда хотелось — на диване, в обнимку. Увлёкшись очередной байкой из своей жизни сыщика, которые Мари любила слушать, он вдруг заметил, что дочь совсем его не слушает. Опустившись на ковёр она положила голову на колени Мефодию и, не спуская с него замутившихся дрёмой глаз, чему-то тихо улыбалась. Так она и уснула. Мефодий унёс её в спальню.

Мари спала, а мужчины ещё долго сидели, перебрасываясь редкими, ничего не значащими фразами. Им не спалось. И говорить тоже не хотелось. После одной из долгих пауз, Артамонцев спросил:

— Ты меня проводишь?

— Провожу, — буркнул Мерфи.

— Я пойду к ней… Ты оставайся у нас… Не уходи…

У дверей спальни Артамонцев обернулся.

— Там, у капсулы, Боб, перед… — Мефодий усмехнулся и, чуть помедлив, продолжил: — Перед стартом я хотел бы видеть тебя.

Больше они не сказали друг другу не единого слова. До самого прихода Кавады, когда Мефодий, погладив рогатую голову Лешего, объявил:

— Боб, если не возражаешь, оставлю Лёшку тебе и Мари… Держи его включённым…

Комментарий Сато Кавады

Допущена неточность. Судьба робота обговаривалась нами за пару дней до старта. В тот день я, Готье и Артамонцев прорабатывали всевозможные варианты последствий полёта, вносили изменения в проект межправительственной Инструкции по оказанию содействия МАГу в обеспечении послеполётной безопасности бихронавта. В нее мы внесли новые пункты, предписывающие государственным органам и службам круг обязанностей, которым они должны неукоснительно следовать в случае возможного появления бихронавта на их территории. Такой поворот событий исключался. Обсуждение и прокрутка представляемых вариантов заняли у нас чуть ли не весь день. Леший добросовестно фиксировал каждую высказанную кем-либо из нас мысль, напоминал о ней, если она забывалась, уточнял и время от времена непреклонным машинным мышлением настаивал на довольно дельных дополнениях…

Именно тогда мы решили в течение шести месяцев после полёта, если в том будет необходимость, держать Лешего на стартовой площадке СПВ. В непосредственной близости к Kanctле с телом Артамонцева. Только шесть месяцев, так как медики не гарантировали нам большего срока действия механизма жизнеобеспечения оставшегося в СПВ человека. И тогда Мефодий предложил, чтобы я , если он к тому времени не вернётся, передал Лешего Роберту Мерфи. Кстати, он сказал, что если из-за фокуса Пространства-Времени ему придётся вернуться на Землю через несколько лет и в ином обличье, первый, кто его обнаружит и признает — будет Леший… И мне тогда пришла идея о пароле, который знали бы только мы двое — он и я.

Рассвет начинается не с солнца. Он начинается с запахов. Мефодий всегда просыпался от них. И, не глядя на часы, знал время. Он чувствовал рассвет по его дыханию.

В разные времена года, во всех городах, в самых глухих деревушках, в каждом доме и везде-везде рассветы пахнут. Душисто и бодряще. Весной в Подмосковье они благоухают сиренью, летом — скошенной травой, осенью надкушенным яблоком, зимой — горячим хлебом и хвоей. На Гавайях — океаном и волосами Мари, а здесь, под Калькуттой, — жасмином. И ливень, бьющий из-под душа, был напитан соками жасмина. И волосы Мари — тоже. Поцеловав её, он вышел в гостиную, где его уже поджидал Кавада, Готье и Мерфи. Было ровно четыре часа.

Не доезжая Калькуттской кольцевой магистрали, сидевший за рулём Готье свернул направо, в тёмную чащу небольшого леса. Опустив стекло и подставив встречному ветру лицо, Мефодмй прикрыл глаза. От этого поворота к замку магараджи — езды минут десять с хвостиком. А но автостраде надо ехать чуть ли не втрое дольше. И то, если не пропустишь отнюдь не броского указателя с тремя полустёршнмпся буквами МАГ. Ночью они, правда, светятся, но с такой чахоточной бледностью, что если не будешь нацелен па них, то наверняка проскочишь. Может быть, сейчас иначе. А может быть, всё так же. Ведь он по той, далёкой отсюда дороге, проезжал всего один раз. Больше за два проведённых здесь года не приходилось. Пользовался той дорогой, по которой ехали сейчас.

 

V

Артамонцев улыбнулся. Ему припомнился тот первый визит к Президенту МАГа, оказавшемуся славным мужиком по имени Саго Кавада. Припомнилось по ассоциации. Тогда он, как сейчас Готье, сидел за рулём. Его точно так же обвевал запахом жасмина встречный ветерок. Жадно вдыхая его, он тщетно пытался определить, чем это пахнет и едва не «зевнул» указатель, о котором его предупреждал Скарлатти. Хорошо, рядом сидел Леший. Обиженный на Мефодия, он самозабвенно заливался пением. «На дальней станции сойду, трава по пояс…» — выводил он, отвернувшись от Артамонцева. С таким азартом Леший пел, верней, создавал иллюзию собственного вокального мастерства, когда ему надоедало спорить с хозяином.

Так он демонстрировал Артамонцеву своё «Фу!» Мол, продолжай в своём духе, бранись сколько влезет, а я тебя в упор не вижу, не знаю и знать не хочу. Бедняга бес, не подозревая того, напевал хозяину его-любимые песни.

«Тот раз Леший всё-таки был прав», — восстановив в памяти причину размолвки, с нежностью о роботе подумал Мефодий.

Ссору затеял бес. Из-за пустяка. Устраивая его бюст на переднем сидении, по левую сторону от себя, Мефодий, чтобы закрепить Лешего, потянулся за ремнём безопасности.

— Не надо, — сказал он.

— Надо, — возразил Артамонцев.

— Мне будет неудобно, — настаивал Леший.

— Удобно, — сказал Мефодий, пытаясь перехлестнуть ремнём грудь Лешего.

— Не смей! — повысил тон Леший и стал больно щипать оголен-ленные руки хозяина.

— Болван! — взвизгнул Артамонцев. — Не щипайся! — н щёлкнул беса в темя.

— Не бей меня по голове, — запротестовал Леший.

— А ты не щипайся, — трогаясь с места, бурчал Артамонцев. — Тоже мне, взял привычку драться.

— Я не дерусь. Я защищаюсь. Имею право.

— Право, право… — передразнивает Артамонцев, — Я тоже его имею.

— Знаю. За тобой право сильного.

— Ошибаешься. Разумного, — поправляет Мефоднй.

Препираясь с роботом, Артамонцев размышлял о другом. Леший в последнее время всё чаще и чаще удивлял его. Своим поведением. Он стал позволять себе довольно странные выходки. Дело даже не в этих щипках. Они — из заложенной в него программы самозащиты. Дело в другом. Робот стал активно бунтовать против того, чтобы его помещали в ограниченное пространство. В Москве ни в какую не желал укладываться в чемодан, в котором обычно приходилось его перевозить. А здесь, в Калькутте, не хотел, чтобы его обвязали ремнём безопасности. Самое же любопытное то, что в поведении Лешего возникли признаки инициативности. Он стал выказывать потребность в принятии самостоятельных решений. Раньше за ним такое не наблюдалось. Мефодий обязательно заметил бы. Правда, сегодня этот явный, ранее несвойственный Лешему симптом, чуть было не ускользнул от его внимания. Спросонок, он не придал внимания осмысленности одного из действий Лешего. Наверное, потому, что Мефодий привык к нему, как к своему второму «Я». Забывал, что имеет дело с роботом. Осенило его потом, когда наконец после суматошных сборов и улаживания формальностей, он уселся в самолёт, летящий рейсом Москва — Кабул—Калькутта. Анализируя строптивости Лешего, который, отчаянно сопротивляясь, отказывался ложиться в чемодан, Арта-монцев сходу диагностировал: расстройство психического блока робота. Первое, что пришло в голову. Мефодий здорово огорчился. Этот блок, по их с Шереметом мнению, был самым надёжным органом Лешего. Они столько над ним бились, столько затратили сил… Неприятная неожиданность. Когда же это у него началось?.. И, восстанавливая в памяти утреннее событие — разговор с Робертом Мерфи, а потом с ребятами, — он вдруг вспомнил весьма интересную странность в поведении Лешего, которая заставила его по-иному посмотреть на свой первоначальный диагноз. Мефодий тряхнул головой. «Бог ты мой! Неужели?!» — воскликнул он про себя. Как же можно было не обратить на это внимание!

Перед глазами чётко и яено встал этот только сейчас дошедший до него эпизод. Леший, соединивший Артамонцева с Нью-Йорком и контролировавший весь разговор, поняв, что их подслушивают, по собственной инициативе парализовал речь Мефодия и им же включённым механизмом бегущей строки сообщил об этом хозяину. Он, по существу, предложил Мефодию письменную форму обмена диалогом между ними. Бегущая строка была единственной возможностью предупредить хозяина и он ею воспользовался. Сам включил её. Другого варианта у него не было. Блок телекинеза, обеспечивающий мысленный обмен информацией между ними, Артамонцев подключал к Лешему только, когда они расставались…

Сбылось, стало быть, предсказание покойного Шеремета. Пришёл наконец звёздный час робота. Его биокод начал работать на саморазвитие. Шеремет предупреждал, что придуманная им для Лешего биоустановка, после того, как насытится закладываемыми программами, станет удивлять нас. «Попомни моё слово, — говорил Шеремет, — у нашего Лешего ещё будет минута, когда он попросит у нас автономии. И станет Лёшка, созданный нами, нашим братом». Если по большому счёту, Артамонцев боялся этого. Случись такое, а оно, судя по всему, неизбежно, поди знай, как Леший поведёт себя. «Непредсказуемая штука может выйти. Опасная», — выразил он свои сомнения.

«Не городи чушь, Мефодий, — возразил Шеремет. — Если мы его будем пичкать мерзостью, он её нам и выдаст. А нет, так на „нет“ и суда нет. Он ответит нам монетой того достоинства, какую мы в него вложим. Выше своего биокода, как и человек выше своей головы и генного ряда, заложенного в нём Оттуда, — Лёва поднял указательный палец вверх, — он, наш милейший Лёша, — не прыгнет…»

Всё правильно. Не мог, никак не мог их Леший переродиться в злодея. Они вложили в него частичку самих себя. И она, эта частичка, закодированная в биоблоке, пронизываясь потоком получаемой роботом информации, должна была — как микроорганизм, помещённый в естественные условия, — совершенствоваться. По замыслу Шеремета, биозаряд, определяющий на первом этапе механический уровень функций Лешего, закономерным путём перерастёт в его уникальную качественную особенность — робота со свойствами человеческого существа.

Первые два года Артамонцев следил за поведением Лешего. Тщательно фиксировал все его действия. А потом забросил. Решил, если уж появится что-либо необычное, он обязательно заметит. Но проходили годы, а робот ничего такого не выказывал. И вот на седьмом году своего рождения Леший наконец, кажется, оправдал предсказания Шеремета. Впрочем, необходимо было проверить. И Артамонцев, препираясь с роботом, внимательно прислушивался к его ответам. В упрямо капризных репликах Лешего Мефодий узнавал полузабытые интонации голоса своего друга. Тот, когда нервничал, говорил точно так же — в растяжку, с нотками раздражительного недоумения. Дескать, как можно не знать или не понимать элементарных вещей. Если же тем не менее с ним продолжали спорить, Лёва прекращал свои атаки. Он умолкал и, демонстративно отвернувшись, начинал сосредоточенно насвистывать или напевать. Всем своим видом показывая, что он весь в деле и никаких вмешательств решительно не потерпит.

Мефодию, внимательно наблюдавшему за Лешим и продолжавшему его провоцировать, было интересно, как тот выйдет из словесной перепалки.

— Право разумного, говоришь? — переспросил Леший и, не дожидаясь ответной реакции хозяина, продолжил:

— Заявлять о таком праве — значит, утверждать своё превосходство. То есть — силу.

— Нет, брат Алексий. Не то, Ты имеешь в виду вообще разумность, а я о ней в контексте конкретного случая. Я рассматриваю грань её целесообразности. Если тебя не прикрепить к месту — значит, отдать тебя на волю глупого случая. Неожиданный тормоз — и ты мог бы свалиться…

— Стало быть, лень тоже в многограннике разумного?

— Лень не разумна, Алёшенька, — назидательно произнёс Me-фоднй.

— Что ты говоришь?! — подхватывает Леший и тоном, полным сарказма, протянул:

— А я то думал…

— Меньше думай.

— Ничего не скажешь разумный совет. Совет по праву сильного.

— Я в смысле того, что правильно надо думать, Артамонцев.

— Так я правильно думал, — не унимался робот. — Рассуди. Ты поленился вмонтировать мне руки и ноги. Тем самым лишил меня возможности самому себе обеспечить устойчивость. Но ты решил себя не утруждать. Ты решил, что мне лучше будет в ремнях… За меня решил. У каждого своё понимание разумности. Но каждый разумный, если он в действительности такой, должен считаться с этим. А не вбивать щелчками другим по праву сильного своё понимание целесообразности.

— Чем же плох для тебя ремень?

— Мне неуютно в нём.

— Что ты понимаешь в уюте?

Окуляры Лёшнных глаз холодным блеском полоснули Арта-монцева и тотчас же развернулись к боковому окну. Леший обиделся. «Копия Лёвка», — как бы сразу заново открывая для себя робота, подумал Мефодий. И тут Леший запел: «На дальней станции сойду — трава по пояс…» Выводил он голосом неизвестного Артамонцеву певца, не знал Мефодий и фамилии композитора. Зато безумно любил эту песню. Мощный, прозрачно-солнечный поток задушевного распева накрывал его с головой и, разрывая грудь безудержной радостью, тянул его в прошибающий до слез мерцающий омут неизбывной тоски. О чём? О ком? Убей бог, он не знал. Наверное, по чему-то не здешнему и не земному, но такому родному…

— Шляпа! — донесся до него укоризненный голос Лешего. — Указатель проезжаешь.

Справа от себя Мефодий усиел заметить покосившийся столбик, на стреловидной дощечке которого по-чахоточному светились гри буквы: МАГ. Стрелка показывала поворот на жалкий двугорбый просёлок, исчезавший в густом подлеске. Мефодий нажал на тормоза. Машина остановилась. Столбик остался позади. Метрах в пятнадцати… Артамонцев вопросительно посмотрел на робота. Тот, глядя перед собой, с угрюмой холодностью докладывал:

— Указатель с начинкой. Цель его — фиксация всего движущегося на этом участке дороги. Радиус охвата — 10 метров в обе стороны автострады и до 25 в глубь просёлка. Передача схваченного ведётся на пульт. Мы зафиксированы как проходящий объект. Находимся вне досягаемости. Расстояние от столбика 12 метров 55 сантиметров.

Информация, выданная роботом, удовлетворила Артамонова. Представлялся шанс незаметно нырнуть в просёлок, ведущий к таинственной обители МАГа.

— Разворачивайся! — голосом Шеремета деловито распорядился Лёшка. — Я заэкранизирую их ловушку. Создам иллюзию прохождения транспорта на Калькутту…

Мефодию хотелось прямо-таки расцеловать Лешего. Но он ограничился кивком и, развернувшись, поехал в обратную сторон).

— Дави на газ, Меф! И тридцать метров гони по просёлку, — скомандовал Леший.

Артамонцев повиновался. Сильно стукнувшись днищем, автомобиль пролетел один за другим два дорожных бугра и, промчавшись ещё метров сто, встал как вкопанный.

— Всё порядке? — спросил Мефодий.

Леший с ответом медлил. Он прислушивался.

— В чём дело? — потребовал Артамонцев.

— Кажется, — проскрипел Леший.

— Что значит, кажется?!

— Не нервничай, — выдержав паузу, произнёс Леший.

— Легко советовать, — забывая, что говорит с роботом проворчал Мефодий.

— Успокойся, — настаивал Леший. — Кажется, всё в порядке.

Артамонцев с недоумением посмотрел на робота.

— Видишь ли, — объяснил тот, — начиная с Москвы меня не покидает ощущение того, что нас слушают. А сейчас знаю, что во мне всё в порядке, но беспокойство не проходит… Судя по схеме — всё в порядке. Вроде не слушают. Хотя мне что-то не нравится.

— Оставь. Главное не ощущение, а факт, — возразил Артамонцев. — Ты стал чрезмерно подозрительным.

— Возможно, — согласился Лёшка.

— Проскочили незамеченными?

— Не будь занудой, Мефодий, — отмахнулся от хозяина бес.

Артамонцев пальцами погладил рожки беса. Он знал — это доставляет Лешему удовольствие.

— Телячьи нежности, — проурчал Леший, всем своим видом давая понять, что он не забыл обиды.

— Ну хватит дуться, Лёшенька, — уговаривал Мефодий. — Давай мириться. Я просто тебя подразнил. Неужели непонятно?

— Так и будем стоять? — добродушно проворчал бес.

— Сейчас поедем, браток. Дай соберусь с мыслями…

После непродолжительного раздумья, он отстегнул Лешего от привязного ремня, а затем, перегнувшись к заднему сидению, подтянул к себе футляр, — дорожное пристанище робота. Открыв его, он достал детали, служащие Лешему руками и ногами. Быстро вправив их ему, он спросил:

— Доволен, бес?

— Доволен.

— Итак, брат Алексий. Похулиганим немного? — озорно подмигивая, спросил Артамонцев.

— Как скажешь.

— Замётано… Значит так. Как войдём в маговский офис, у всех, кто будет попадаться нам навстречу, за исключением женщин, от «стреливай на штанах пояса, замочки, пуговицы, резинки… Пусть побегают с оголёнными задницами, пока не разгадают нашего теста.

— Какого?

— На вежливость. Элементарную вежливость, — трогаясь с места, произнёс Артамонцев.

„Это будет достойная месть, — думал он. — Потешная и более унизительная, чем то иезуитство, которому они подвергли ребят. С чего это им вздумалось сбивать людей с ног. Сажать на пятую точку. Парни из Интерпола тоже не лыком шиты. Пусть почувствуют“. И Мефодий, до самого въезда на пустынную автостоянку, о которой ему говорили коллеги, смаковал воображаемую картину своей мести.

Машину он остановил у места, откуда начиналась знакомая ему по рассказу Скарлатти керамзитовая дорожка. Хотя кругом стояла кромешная тьма и над ней не висело ни одной электрической лампочки, она хорошо была видна. Дорожка светилась сама по себе. Мерцающая лимонным светом, узенькая лента её струилась между деревьев и, если бы не сплошная стена листвы, ее можно было бы проследить до самого дворца магараджи. Уже потом, работая здесь, Артамонцев узнал секрет светящегося эффекта этой дорожки. Она была выложена из японского суперпластификатора, из которого, кстати, проложили и это шоссе, ведущее из Жасминового посёлка к маговскому полигону. По ней можно было ездить, не включая фар, если, конечно, быть уверенным, что не попадётся встречная машина или не выскочит под колёса какая-либо живность.

Светящаяся дорожка для Мефодия была полной неожиданностью. Ведь приезжали сюда днём, а днём она выглядела обыкновенно. Леший, постояв на ней, сообщил:

— Особенность дороги — в покрытии. Чем темней, тем ярче светится. В ней никакого подвоха нет.

Сказал и смело заскользил вперёд. Мефодий последовал за ним. Минуты через две-три они вышли к замку. Он стоял в полумраке — угрюмо, таинственно, недоброжелательно. На одной из колонн, за которой метрах в пяти находилась широкая входная дверь, поблёскивал небольшой металлический коробок. Вроде таксофона. Мефодий усмехнулся.

— Лёшка, — позвал он, — проверь, кроме этой консервной банки, что висит на колонне, ничего другого нет?

— Это не банка, брат мой Мефодий.

— Шутить настроены? — добродушно проворчал Мефодий.

— Нет. Похулиганить, — отозвался робот.

— Отлично, — похвалил Артамонцев. — Но для этого надо ещё проникнуть внутрь.

— Ерунда. Приложи к этой, как ты её назвал, консервной банке руку. Она снимет твой биоритм, передаст на пульт и, если там ждут нас, дверь откроется.

„Не всё так просто, бес“, — подумал Мефодий, прикладывая ладонь к холодной плоскости коробки. Посчитав до пяти, он убрал руку и тут же, одновременно с прозвучавшим из „таксофона“ по-металлически бесстрастным „Проходите“, Артамонцев услышал и увидел, как приоткрылась створка входной двери. Первое и естественное желание — идти прямо к ней. Леший так и поступил.

— Стой, Лёшка! — злым полушёпотом приказал он.

Тот послушно остановился.

— В чём дело, Меф?

— Не лезь поперед батьки в пекло… Вот что! Посмотри внимательно, нет ли ещё какой закавыки?

— Если бы что было, я разве пошёл бы?

Но Артамонцев уже не слушал его. Он как завороженный смотрел на огромные, занимающие полстены левого крыла замка часы. Их выпуклый, сделанный под глобус циферблат, фосфоресцировал линиями меридианов и широт. По-гипнотически загадочно мерцала каждая цифра и буковка. Под ними, грациозным хороводом танцовщиц, золотом отсвечивали фигурки стрелок. И луч, иссиня-серебристый луч, отсчитывая секунды, кружил по кругу… Часы показывали время всех стран мира. Их столицы изображались иероглифами и были написаны на латинском и арабском. Время в Каире, Париже, Лондоне, Вашингтоне…

Мефодий стукнул себя по лбу. МАГ же занимается Временем. Вот где их подвох! Ну-ка, сколько в Москве?.. 12 часов 40 минут… Артамонцев смотрит на свои. Оних не переводил. У него точное московское время — 21 час 49 минут.

Внизу, на полированной планке настенных часов, где написана фирма, изготовившая их, „Сейка“, три ряда перламутровых кнопок. „Как на баяне“, — пробегая по ним взглядом, невольно сравнил он. Под одной из них прочитал: „вкл. электронного табло“, „Эта-та мне и нужна“, — подумал он. Справа по вертикали циферблата вспыхнул столбец зелёных строчек: город, год, число, часы, минуты, секунды. Число секунд менялось на глазах. Итак, Москва. Год — правильный, число — тоже, а остальное переврано. Время остановлено. 12 часов 40 минут 00 секунд. Эти неподвижные, горевшие зеленью кошачьих глаз цифры ему что-то напоминали. Он их где-то совсем недавно видел. Ну да, вспомнил, в Шереметьево. Висевшее там табло показывало номер рейса и час вылета — 12.40.

— Лёшенька, — позвал Артамонцев, — поправь ошибку. В Москве не без двадцати час…

Разобраться в „баянной“ клавиатуре маговских часов особых хлопот Лешему не доставило. До Мефодия доносились лишь щелчки. Кажется, было их три. Щелчок — и красавицы-стрелки, совершив грациозный пируэт, стали показывать 21 час 50 минут. Другой — поменялась строчка на электронном табло… И тут раз-лялся третий щелчок. Точнее — гонг. Мефодий подумал, что этот звук возник от очередной какой-то манипуляции Лешего. Но тот стоял в шаге от панели с перламутровой клавиатурой и для него этот гонг тоже был полной неожиданностью. Всё окрест фасада стало светлеть и вскоре залилось ослепительно-ярким светом. Ар-тамонцеву сразу же бросилась в глаза роскошная резная дверь, на самой середине которой застыл громадный танцующий Шива. Дверь была не просто роскошной, она представляла собой шедевр индийской резьбы по дереву, великолепный вкус мастера, сделавшего её. Искрящееся на тёмно-коричневом фоне дерева шафрановое тело Шивы, медленно, с угрожающей неотвратимостью стало надвигаться на Мефодпя. Он было отпрянул, а потом понял, что» иллюзию движения Шивы создавали раздвигающиеся створки дверей. Они раздвоили его.

— Добро пожаловать, господин Артамонцев. — громко и отчётливо прозвучало из замка.

Говорили через микрофон. Мефодий определил это по характерному фону.

— Алёша, включи тепловнзор, посмотри есть ли там кто?

— Есть, Меф. Когда ты меня остановил, в холле было человек десять. А сейчас — никого, Все разбежались по комнатам, — докладывал Леший.

Артамонцев поморщился. Прямо-таки сказка про «Сим-Сим, откпойся». Несерьёзно осе это. И, немного поразмыслив, сказал:

— Ну, брат Алексий, наступил наш черёд. Пошли, покажем им свою сказку. Холл был просторен, богат и… пуст. Ковры, музейной редкости скульптуры, канделябры, старинные фрески по стенам и Ни одной живой души. Слева и справа на верхний этаж солидно поднимались две широкие, покрытые ковровой дорожкой мраморные лестницы. По ним, по их ступеням не взбегать, по ним только шествовать. С достоинством. Мефодий поймал себя на том, что Чувствует себя, как будто он не в своей тарелке. Что бы там не говорили, а антураж имеет большое значение: Но всей этой роскошью его не сбить с толку, не привести в растерянность… Не пройдёт… Теперь они с Лешкой должны сказать свое слово. Только некому было говорить. Вежливостью, как заметил Артамонцев, хозяева не отличались. Никто им навстречу не вышел. А ведь люди же были. Леший ошибиться не мог.

Мефодий осмотрелся. В глубине холла между лестницами стояли два массивных кресла и журнальный столик. Неподалёку от них, на инкрустированной перламутровой крошкой тумбочке возвышался телевизор. Мефодий подошёл к нему поближе. Ничего необычного. И всё-таки надо, чтобы Леший «обнюхал» его. Он собрался было уже распорядиться, но тут экран вспыхнул и на нём появился человек, который держал в руках телефонную трубку. Отставив её чуть в сторону, он, глядя на Мефодия, произнёс:

— Здравствуйте, Мефодий Георгиевич! Искренне приветствую вас с благополучным прибытием в Агентство. Зовут меня Сато Кавзда. Я руковожу всеми работами МАГа…

Мефодий кивнул, но промолчал. Кавада хитро прищурился.

— Вас огорчает холодность нашего приёма? — и, не дожидаясь ответа, раздумчиво произнёс:

— Видите ли…

Но объяснений после слов «видите ли» — не последовало. Ка-ваду что-то отвлекло от объектива. Глядя в сторону, он внимательно кого-то выслушал, а затем этому невидимому, находящемуся за кадром, бросил одобрительное «О-кэй» и только после этого, повернувшись к Артамонцеву, с лукавой многозначительностью продолжил:

— Впрочем, вам всё объяснит ваш коллега.

И в следующую секунду у Мефодпя от удивления отвисла челюсть. В экране с телефонной трубкой у уха, сосредоточенно глядя в объектив, сидел… Скарлаттн. Судя по обстановке, окружающей его, Мефодий узнал римский оффис своего отдела.

— Молодец, Меф, — без всяких предисловий похвалил Скарлаттн. — Прими от всех наших поздравления.

— Спасибо, — не без настороженности отозвался Артамонцев.

— О, мой спаситель! Бонжур! — переводя взгляд на стоявшего рядом с Мефодием Лешего, сердечно приветствовал Сильвио.

— Чао, Сильвио! Мы с Мефом никак не ожидали увидеть здесь тебя.

Сильвио засмеялся и, словно что вспомнив, проговорил:

— Кстати, друзья, говорят вы в холле совершенно одни. Никто даже не вышел к вам навстречу.

— Сильвио, здесь, как ты сумел убедиться, живут удивительно вежливые люди, — съязвил Артамонцев.

— Может, вы чем-то их здорово напугали? — спросил Скарлатти.

— И не думали, — поспешно ответил Мефодий.

— Меф, я же тебя предупреждал, — укоризненно покачал головой Скарлатти и попросил: — Сато, напомните, пожалуйста…

«Итак, брат Алексий, похулиганим немного?.. — Мефодий услышал свой недавний разговор с роботом и покраснел. — Как войдём в маговский оффис…» На этом Кавада прервал запись.

— Мефодий Георгиевич, — проговорил он, — я думаю, нам следует объясниться… Приглашая вас и ваших товарищей, мы отнюдь не преследовали цели унизить кого-либо. Напротив, вы нужны были по очень серьёзному делу… Как вы заметили, мы не пользуемся фасадом нашего здания. Он оживает в весьма редких случаях. В основном, когда МАГ принимает гостей. Но замок, верней, вход в него, всегда под наблюдением и хорошо охраняется. Для этого мы используем технические средства собственного изобретения, в том числе и установки «Пневмовихрь». Попытайся кто-либо проникнуть к нам через фасад или прикоснуться к часам, установка выпустит струю сжатого воздуха, способную отбросить любое существо массой до ста килограммов. Но это первичный заряд. Если кто проявляет настойчивость, «Пневмовихрь» удваивает силу заряда.

«Вот почему Манфред пропахал носом», — догадался Мефодий.

— К вашему приезду, а мы по своим каналам были осведомлены об этом, — продолжал Кавада, — служба охраны отключила «Пневмовихрь». После съёма биоритма у каждого прибывшего — это устройство бросилось вам в глаза — не правда ли? — Дверь в замок проткрывалась, включая магнитную запись с одним словом: «Проходите». И вот тут-то гость должен обратить внимание на часы. Как сделали это вы. А ваши коллеги шли к дверям. Захлопываясь перед ними, она включала вторую часть записи: «Прощайте!»…

— Захлопываясь, она сбивала их с ног, — поправил Артамонцев.

— Да, к сожалению. За что я искренне прошу извинения перед вами, Сильвио, и другими вашими коллегами. Поверьте мне наслово — такого нами не предусматривалось. Произошло недоразумение. По недосмотру человека, отвечающего за технику системы охраны.

Кавада сделал паузу и, поочерёдно посмотрев на своих собеседников, добавил:

— Господа, если вас это хоть немного удовлетворит, сообщу: виновный наказан.

— Напрасно! — вырвалось у Мефодия. — С кем не бывает.

— У нас не должно быть, — жестко возразил Кавада.

— Ну вот, верительные грамоты вручены, — мягко заметил Скарлатти. — Остальные проблемы решайте сами… А ты, Леший, не хулигань! Понял?

— Есть, босс! — отозвался робот, и тут же добавил: — Как скажет хозяин.

— Ах ты, рогатая бестия! — взорвался смехом Скарлатти.

— Не беспокойся, Сильвио. Мы с Лёшкой хулиганить не будем, — успокоил Мефодий.

На этом разговор закончился. Экран погас. По неслышной команде Кавады в холл один за другим входили люди. Первым представился Артамонцеву начальник службы охраны МАГа. С опаской глядя на Лешего, он поприветствовал и его.

— Здравствуй, чудо-создание, — сказал он.

— Здравствуйте, — с достоинством ответил Лёша.

И все, кто появлялся, представившись Артамонцеву, спешили к Лешему. Вскоре он стоял в окружении незнакомых ему людей и довольно непринуждённо, как заправская кинозвезда, привыкшая давать интервью, отвечал на их вопросы.

Одним кз последних, кто представился Мефодию, был довольно странный парень, выскочивший к нему откуда-то из-под лестницы. Долговязый, резковатый, с рассеянным выражением лица, он всем своим видом диссонировал помпезной обстановке зала. В потёртых джинсах, не то в жёлтой, не то в белой рубашке, надетой на голое теле и в кроссовках на босу ногу, он ноходил на неряшливого избалованного подростка, заскочившего, чтобы бесцеремонно обшарить глазами явившегося к ним домой гостя.

— Вы — Артамонцев, Советский Союз? — скорее утверждая, нежели спрашивая, заявил он. — Я — Виктор Готье, Франция, доктор философии. Мы будем вместе работать.

Мефодий, внимательно присматриваясь к доктору философии, пожал ему руку. Нет, не так уж он молод, решил Мефодий. Просто неряшливость и лёгкость движений навязывают постороннему взгляду мнение о его мальчишеском возрасте. Он единственный, но не примкнул к толпе, обступившей Лешего, Готье стоял рядом, исподтишка изучая его. И, вероятно, поняв, что шокировал Арта-монцева и своим неприглядным видом, и какой-то несерьёзной торопливостью, объяснил:

— Я прямо с полигона. Сато сообщил, что вы прибыли и я — оегом сюда… А вот и Президент, — глаза Готье вспыхнули тем благоговейным светом, какой можно наблюдать у людей, глядящих на своего кумира.

Позже в глазах Артамонцева тоже, наверное, загорался подобный огонёк, когда речь заходила о Каваде или когда он наблюдал за ним со стороны.

— Виктор, — крикнул Кавада, — веди гостя ко мне. Готье взял его под руку.

— Минутку, господин Готье…

— Виктор, — поправил его Готье.

— Меф, — мгновенно отреагировал Артамонцев и прежде чем последовать за ним, через головы обступивших робота, крикнул:

— Летни, я наверх. Когда кончишь беседовать, поднимешься.

— Замётано, Меф. Я найду тебя.

— О! — восхищённо воскликнул Виктор.

— Не «О!» — рассмеялся Артамонцев, — а «Я» — моё второе «Я» по имени Леший. То есть, если перевести с русского — дьявол. В кабинете у Кавады они провели где-то около часа. А потом, несмотря на позднее время, пошли осматривать владения МАГа. Настоял Мефодий. Ему не терпелось увидеть всё своими глазами, пощупать Не хотелось откладывать на завтра. О каком «завтра» и о какой усталости могла идти речь, если от того, чем здесь занимались, Мефодия прямо-таки потрясло. Он — теоретизировал, а они занимались практическим делом. Они звали его к себе, а он, идиот, руками и ногами отбрыкивался. Он строил воздушные замки, а они в настоящем, средневековом разместили лабораторию Пространства-Времени, и преспокойненько работали над моделью контакта с ним. Подумать только! В старинном парке индийского владыки, под сенью реликтовой флоры, возводится полигон. Будущая стартовая площадка в Пространство-Времени. Тогда она ещё строилась, СПВ ещё был в замыслах…

Комментарий Сато Кавады

Был и другой тест — письмо Терье Бита. О нём, по существу, и шла речь в моём кабинете. Вот версия прочтения его Артамонцевым. Забегая вперёд, скажу: она во многом совпала с тем, что прочли его Атешоглы, Готье, я и другие.

«Дорогой современник! Я ухожу навсегда. И, оставляя это послание, надеюсь, ты прочтешь его и поймешь все, связанное с моим пребыванием на Земле.

Случившееся в тонголезском племени — жестокое свидетельство того, как несовершенен человек Земли, чванливо считающий себя разумной особью. Нет, люди из тонголезского племени не были умерщвлены. В течение двух дней их ещё можно было привести в чувство или, как у вас говорят, „воскресить“. Как это мною было сделано с обезьянами.

Однако мне мое руководство категорически запретило вмешиваться в это дело. Полагаю, их решение было резонным. Это привело бы к очередному всечеловеческому религиозному психозу. Но не ради этого я приходил сюда.

Я хотел этим маленьким чудом (эксперимент с обезьянами) заставить землян посмотреть на своё бытиё по-новому. Обратить внимание на главное, что делает их жизнь ограниченной, усечённой, а потому неправильной, мученической.

Мы хотели сказать людям, что путь их совершенства лежит не в небе, а во Времени.

Ваше Пространство-Времени не однородно. Более того, каждый из вас живёт по своему, только ему присущему микропространственному времени, сообразно которому он воспринимает мир. bee видят по-разному, глядя на одно и то же. Лучшая иллюстрация этому — моё прощальное письмо… Многие его прочтут не так, как ты, мой современник.

В заключение скажу: визит мой сюда был всё-таки не напрасным. Я смог бросить идею в многоструйный поток вашего Пространства-Времени. И мы уверены, что она безраздельно овладеет не одним человеком.

Терье Банг».

Не думал Мефодий, что этот экзотический дворец махараджи станет для него вторым домом. Добровольной и приятной тюрьмой. Если он и отлучался из неё, то ненадолго и главным образом из-за Мари, не подозревавшей о том, что её Меф давно работает под эгидой совсем другой конторы.

Бывало, он так скучал по Мари, что всё валилось из рук. Тогда Кавада под благовидным предлогом гнал его в Штаты. Возвращался он быстро. Не мог долго без Мари, а возле неё его, как чар-комана, тянула к себе работа. Нет, он бы привёз её сюда. Его не остановила бы гнусная затяжка с оформлением брака. Но что бы она здесь, в этом расчудесном бунгало, делала одна? Ведь Арта-монцев практически в нём не жил. Всё время там, в замке, в который он, кстати, больше никогда не входил через парадные двери.

Сейчас возле них, наверное, собралось много народа. Он живо представил забитую до отказа, обычно пустовавшую автостоянку.

Вчера, после пресс-конференции, Мефодий видел громадную толпу, сгрудившуюся вокруг бихродрома, и эта толпа вела бы себя гораздо спокойнее, если бы не репортёры да кинооператоры. «Была бы моя воля, — говорил, наблюдая за ними, начальник службы, охраны, — я бы запретил всей этой братии с объективами да кинокамерами появляться в местах скопления людей. Репортёры — это больной нерв толпы…» Он, конечно, рассуждал как блюститель порядка, но репортёры действительно вели себя более чем не спокойно…

— Слушай, Сато, в газетах что-нибудь есть? — спросил он.

— Совсем забыл, — спохватился Кавада, — пока только вечерние выпуски индийских газет. На посмотри. И Сато протянул ему с десяток местных изданий. Сразу же в глаза бросилась фотография Боба, спускавшегося по трапу самолёта, а чуть ниже, по диагонали, — другая, где он беседует с Кавадой. Жирно набранный заголовок вещал: «Шеф Интерпола — тесть первого бихронавта».

«Сегодня, — сообщала газета, — в Калькутту прибыл шеф Интерпола Роберт Мерфи. Знаменитого сыщика привело сюда очередное громкое дело. На этот раз, к счастью, не уголовное. Оно связано с „делом“ его зятя—первого бихронавта Земли Мефодия Артамонцева, который завтра на рассвете стартует в неизвестную среду мироздания — в Пространство-Время. На вопрос нашего корреспондента, рад ли он этому событию, Роберт Мерфи неопределённо махнул рукой и, поспешно сев в поданную машину, уехал в резиденцию МАГа.

…Ваш корреспондент обратил внимание на одну деталь, с которой хочет поделиться. Известный в Америке как острослов и обладатель тонкого юмора, никогда не изменявшего ему, Роберт Мерфи, ступив на землю Индии, ни разу не улыбнулся. Почему?!.».

Этот заключительный абзац Мефодий прочёл громко.

— Почему всё-таки, Боб? — разворачивая газету, спросил он.

— Не помню, не то Хайям, не то Вазех, в общем кто-то из восточных поэтов написал две удивительные строчки. «Покойник, друг мой, не вызывает смех, хотя потешиться над ним, подчас, не грех», — с жёсткой усмешкой продекламировал Боб.

Но Артамонцев его уже не слушал и не видел вырвавшегося из глаз Кавады огонька, полоснувшего Боба. Он буквально впился в материал, помещённый под аршинными буквами: «Вот она — Машина Времени». Корреспонденция шла сразу после большого, чуть ли не в полполосы, снимка СПВ. Репортёр сумел подметить в нем и передать самую суть. Смог поймать в ней что-то нездешнее, могучее и беспощадно холодное. Трёхметровый, в тысячу граней цилиндр, называемый капсулой, переливался пронзительной синевой, напоминая безукоризненной формы кристалл. В сущности, он так и был задуман. Математические выкладки, произведённые Кавадой и Готье, подтверждали гипотезу Атешоглы о том, что кристаллическая структура — идеальная форма для контакта с пучком индивидуального времени, составляющего Спираль Общего Времени. Однако каким должно быть то техническое приспособление, которое позволило бы возбудить Спираль и обеспечить такой контакт — они себе не представляли. Задача оказалась сложнейшей. Бились над ней, пожалуй, с полгода. А сделали в три дня.

Идея, осенившая Мефодия, пришла к нему, как озарение. Как подсказка свыше. Что его дёрнуло поверх очередного, наверное, сотого по счёту чертежа, нарисовать крест? Это он ещё мог объяснить. Можно было понять и то, почему он стал украшать крест, Пририсовал ко всем его концам шары. Но вот почему рука его совершенно непроизвольно набросала песочные часы — он объяснить не мог. У него, он хорошо помнит, было острое желание сорвать с кульмана ватман, изодрать его, скомкать, растоптать. Что его остановило, он сейчас не припомнит. Он пошёл выпить кофе, а когда вернулся и посмотрел на своё художество, прямо-таки остолбенел. Крест и песочные часы подсказывали интересное конструкторское решение. Всего лишь требовалось наложить одну деталь на другую. Горизонтальный брус креста Мефодий заменил двумя половинками песочных часов. Получился тот же крест с двумя раструбами, Прибежавшие на его дикое «Эврика!» Кавада и Готье скептически было отнеслись к его наброску. А потом, поводив по нему карандашом, Сато, размышляя вслух, сказал:

— Здесь есть идея… Вертикаль — наш кристалл-капсула… Поперечник, его раструбы, — стволы. Один — на приём-контакт. Другой — на вылет. Между стволами — люлька бихронавта.

— Действительно, «Эврика!», Виктор, — произнес он и тут же приказал:

— Всем идти к себе и думать. Искать опровержение. Без него не приходить!

Опровержений не нашлось. Тогда же Кавада назвал «новорожденную» конструкцию Стволом Пространства-Времени.

СПВ на газетной полосе выглядел отчуждённо. Что-то в его облике вызывало смутную тревогу, пробирало холодком, И только сейчас, присмотревшись к нему, Мефодий понял, в чём дело, если бы не этот фоторепортёр, сумевший непостижимым образом проникнуть в самую суть конструкции, названной им Машиной Времени, Артамонцеву, да и читателям, это никогда, наверное, не пришло бы и в голову.

Фотокорреспонденту-профессионалу, только ему известными штрихами и мастерски выбранным ракурсом, удалось намекнуть на то главное, что явилось прототипом СПВ. Взгляд из общей формы выхватывал чёткие очертания креста. И поэтому, очевидно, ври всей внешней красочности и мажорности Кристалла-Капсулы, от нее, как из потаённых глубин человеческой природы, тянуло терным холодком… Откуда и когда появился в людском обиходе крест?.. Большая часть населения Земли осеняется им, ставит в изголовье усопших, водружает на маковках храмов. Легенда о вознесении Христа тоже завязана на кресте… Кто-то из мудрецов прошлого, либо знавший тайну человеческого бытия, либо постигший её, почему-то упорно указывал людям на очертание креста. По всей видимости, он вкладывал в него не знак смерти, каким крест воспринимается людьми, а символ вечности человеческого жития, символ формы связи всего сущего в земной среде Пространства-Времени с тем материковым, Общим, от которого оно откололось…

* * *

— Вставай, Меф, — тронул его за колено Кавада. — Мы на бихродроме.

— Ты смотри, — удивился Артамопцев, — как незаметно я ушёл.

— Не огорчайся, Мефодий. Сейчас уйдёшь у всех на глазах, — ехидно бросил Мерфп.

— Не надо, Боб, — попросил Кавада.

— Не обращай внимания, С а то, Старик брюзжит — значит, переживает.

— Переживаю, — согласился Боб, — потому и несу вздор.

— Не надо, Бобби. Увидишь, всё будет хороню, — успокоил Мефоднй.

— Уповаю, — сказал тесть и, показав на сверкающую в лучах прожекторов конструкции, добавил:

— Но как зловещ он… Этот твой крест.

— Что?! — встрепенулся Мефодий.

Он только что в полусне думал о том же, О том же кресте. И на тебе! Артамонцеву хотелось спросить, почему тестю так кажется, но Готье, подхватив его под руку, повёл к небольшому помосту, возле которого собралась добрая сотня прибывших на старт людей. Мефодий должен был сказать прощальное слово. Из всех процедур, предшествующих полёту, эта для него была труднейшей. Не любил Мефодий говорить. Да и не мог. Тем более перед сотней пар глаз, перед ослепительными вспышками фотоблицей. Поблагодарив за высокое доверие, оказанное ему, первому человеку Земли, улетавшему в Пространство-Времени, освоение которого стало возможным благодаря объединению интеллектуальных сил человечества и неоценимой роли в этом профессора Сато Ка-вады, Мефодий, задумчиво оглядев присутствующих, произнёс:

— Я выполню возложенную на меня миссию… Прошу простить немногословность. Когда вернусь, я буду, надеюсь, более разговорчив. Но в том, что старт будет успешным и, что я благополучно вернусь — у меня лично нет никаких сомнений… Всё может быть. Очень возможно, моё отсутствие продлится не 40 минут… Учтите, ведь минуты, о которых идёт речь, — минуты земного времени. Как изменчиво оно, как искривлено в Пространстве, мы потолкуем, если ие возражаете, после моего возвращения… Я вернусь!

Сжав руки, Мефодий поднял их над головой.

— До встречи, — крикнул он.

С Мерфи и Готье он попрощался у лифта, унесшего его с Кава-дой к тысячегранному цилиндр} капсулы.

Кабина бихронавта больше походила на больничный реанимационный бокс. Не то, что в космических кораблях. Там она иная. Скафандры, иллюминаторы, всевозможные бесшумно работающие приборы… В общем, детали, предназначение которых не вызывало никаких сомнений. Правда, приборов в кабине бихронавта было побольше. Регистрирующих, фиксирующих, направляющих, обеспечивающих… У Ствола, нацеленного на Спираль Времени, — одни устройства, у раструба, рассчитанного на тот решающий импульс взлёта бихронавта и настроенного на приём реакции Ствола, — другие. Стоит прибору, завязанному на Ствол, пискнуть, тут же, словно передразнивая, таким же писком вторит ему прибор раструба. Хрипнет ли наверху, свистнет ли — внизу тотчас же отзы-вается. Сплошная дразннловка…

Только два устройства, вмонтированные в центрах Ствола и раструба, не повторяют друг друга. Работают в разлад. Первый издаёт звук похожий на «вдох», второй — на «выдох». Настоящее дыхание. Мерное, глубокое, спокойное. Кажется, что дышит весь этот цельнометаллический цилиндр тысячегранника. Но тело его холодно и неподвижно. То дышит Вселенная. Пока вхолостую. Тоны без приглушёнпостей, чёткие. И Кавада, и Артамонцев удовлетворены. Ствол идеально лёг на Спираль. Остаётся малое. Между этими устройствами, радирующими дыхание Вселенной, поместить мембрану и запустить СПВ на возбуждение.

Мембрана, кстати, единственная деталь, которую маговцам не пришлось придумывать. Её выдумала природа. Ещё черт знает когда, Это — двуногое, мыслящее и неразумное, великое и жалкое, спесивое и кроткое, пытливое и до мозга костей противоречивое существо… человек. Между Стволом и раструбом ляжет именно он. Наречённый по-земному — бихронавтом Мефодием Артамонцевым. Замкнут его в эти две, лежащие сейчас на полу, раз-ного цвета половинки, в точности повторяющие формы его тела, Ц. Отлиты они из тонкой и прочной стекловидной массы, которую не порушишь и молотом. Одна, нижняя, в которую он ляжет, прозрачно-серебряная с прекрасными отражательными свойствами. Другая, которой накроют бихронавта, обладает великолепными поглощающими свойствами. Оны цвета иссиня-чёрного вороненного крыла. Эти две половинки одной формы и служили бихронавту скафандром, который маговцы между собой называли саркофагом. В нём он не мог даже пошевелиться. Лежал, что мумия фараона. Разве только торчащей головой мог покачать. И то слегка и до тех пор, пока саркофаг вместе с ним не зависнет между Стволом и раструбом и голову не подхватят две резиновые лапы. Они обхватят её мягко, крепко в тот самый момент, когда Кавада объявит минутную готовность. Чтобы не двигалась и она. А потом, когда пойдёт счёт от десяти до нуля, на голову, поверх лап, до самой шеи, надвинется колпак из такого же двухцветного стекла. И тогда уже точно он будет похож на лежащую в гробнице мумию.

Мефодий посмотрел на часы.

— Пo-моему, мы рановато поднялись сюда, — заметил он. — Можно было бы там немного ещё посудачить.

Кавада молчал. Он сел на перевёрнутую чёрную часть крышки бихронавтова саркофага.

— Устраивайся рядом, Меф. Есть разговор, — пригласил он, вынимая из нагрудного кармана конверт и лист бумаги. — Прочти это, — попросил он.

«Мы, нежеподписавшиеся, Президент МАГа Сато Кавада и бихронавт Мефодий Артамонцев, предусматривая возможные неожиданности, связанные с прибытием бихронавта, ус-танаслпваем для обмена между собой условную фразу, известную только нам двоим.

По прибытии на Землю бихронавт Мефодий Артамонцев должен будет сказать…

Настоящая запись произведена нами в час старта 26 июля 1980 года на борту СПВ им. Мурсала Атешоглы. Подписи наши, без ознакомления с текстом пароля, доверено нами заверить нотариусу швейцарского банка Эммануилу Кроччу».

— Сато, есть мудрецы на этом свете, но ты патриарх наимудрейших, — проговорил Мефодий, черкая свою фамилию рядом с подписью Кавады.

Возвращая ручку, он поинтересовался, что же он должен будет сказать по возвращении. Не говоря ни слова, Сато на месте многоточия написал: «Сегодня я видел то, что было вчера».

— Запомни, Меф!

— Запомнил.

Кавада перевёл тумблер своей рации на положение «вкл.»

— Готье! Эммануила Крочча — к нам! Когда он спустится — пошлёшь технического руководителя, — приказал Кавада.

Крочч приступил к делу не мешкая…

…Когда в кабину вошёл техрук, раздетый до плавок, Артамонцев устраивался в нижней, серебристой половине своего скафандра. Упреждая обычный в таких случаях вопрос техрука, Мефодий доложил, что ему удобно, ничего не мешает, ничто не беспокоит и он смело может его накрывать.

— Разрешите, господин профессор? — спросил техрук.

— Накрывайте.

Мефодий слышал, как крышка вошла в пазы и техник щёлкал замками, ещё крепче соединяя их между собой.

— Ну как? — поинтересовался Кавада.

— Всё о'кей!

Кавада хлопнул его по щеке:

— Всё будет о'кей, Меф.

— Без сомнения, — улыбнулся Мефодий. — Главное, ты не переживай. Навряд ли я вернусь через 40 минут, — скосив глаза в сторону лифта, Артамонцев добавил: — Это они могут так думать… А ты, как бы они тебя не изводили, держись… Пока я не вернусь, Готье не посылай. И сам не вздумай…

— Нам не разрешат этого сделать, — перебил Кавада.

— И очень хорошо. В конце концов не сто же лет я буду отсутствовать!

— Не дай бог! — вырвалось у Кавады.

— Не бери в голову, Сато, — сказал Меф и, повернув голову к техруку, подал знак приступать.

Кавада не возражал.

— До скорой встречи, Меф! — произнёс он.

— Пока, Сато.

Саркофаг завис между Стволом и раструбом.

Кавада улыбнулся. Махнул ему рукой, а через некоторое время его голос донёсся из приёмника.

— Я — МАГ. Всем службам, обеспечивающим старт, объявляю готовность «Три!»

Приняв рапорты о готовности, Кавада обратился к Артамонцеву.

— Меф, я — МАГ. Как слышишь меня?

— Отлично!

— Самочувствие?

— Лучше некуда. Ты знаешь, Сато, фараону было не так уж плохо.

— Судя по твоему бодрому голосу, охотно верю. Потом Кавада попросил его посмотреть, всё ли в порядке с приборами, которые находятся в поле его зрения. Пока он докладывал, Готье от имени МАГа объявил готовность «Два!» Потом всё стихло. Кавада с кем-то переговаривался, и Мефодию показалось, что он слышит голос Мерфи. Интересно, подумал он, как Мари. А Леший злится на него. Он всегда злится, когда Мефодий не берёт его с собой. Артамонцев, улыбаясь, вызвал его. Леший откликнулся тотчас же.

«Как Мари, бес?»

«Продолжает спать. Спит беспокойно»- бесстрастно доложил Леший.

«Что ещё?»

Динамик голосом Кавады объявил готовность номер «Один!». На электронных часах, висевших среди приборов, загорелась цифра «60». До старта — минута.

— Меф, — донеслось из динамика, — как договорились, обо всех своих ощущениях в момент старта извещай подробно.

— Есть!

«Лёша, — снова позвал он робота, — песню хочу. Ту, что ты мне напевал, когда мы в первый раз приехали сюда».

«Пожалуйста».

— Внимание, Меф, — предупредил Кавада. — Десять… восемь… шесть… четыре… три… два… — Пауза, и хлестко, с каким-то надрывом Кавада крикнул:

— Ствол на Время!

Дрогнув, медленно завращался кристалл тысячегранника. Саркофаг неродвижен. Секундомер хронометра отбивал секунды. Цифра «7».

— Что чувствуешь, Меф? — спрашивает Кавада.

— Пока ничего. Всё так же. Никаких изменений.

«На дальней станции сойду — трава по пояс», - пел Леший.

Хронометр показывал «13».

— Кажется, начинает крутиться саркофаг… Кружится голова… Подташнивает… Это не саркофаг, а центрифуга какая-то, — докладывал Мефодий. — Ой, как вступило в затылок… Голова раскалывается… Горит в груди… Боже, как больно!.. Воздуха!.. Окно… Мари, открой окно… Мама!..

И Мефодий замолк. Хронометр светился цифрой «25».

Комментарий Сато Кавады

Безжизненное тело бихронавта повергло присутствующих в замешательство. Прямо на бихродроме высказывались ядовитые замечания по поводу моих слов: «Старт состоялся».

Вышедшие на следующий день газеты поведали миру о величайшем событии и о том, что не разделяют с МАГом его оптимизма.

«Если это полёт во Время, — писала „Гардиан“, - то что тогда называется смертью?»

На исходе полугодия после события разразился грандиозный скандал.

«Ассошиэйтед Пресс» распространил сообщение доктора медицины Стефана Залесского о невозможности дальнейшего сохранения тела бихронавта, находящегося в капсуле СТВ. Однако руководство МАГа якобы противится тому, чтобы останки Артамонцева были извлечены из пресловутой Машины Времени.

Стефана эта публикация прямо-таки взбесила. Приведенные в этом сообщении его слова были искажены. Но первый камень был брошен… Во всём мире начались массовые демонстрации, требовавшие от МАГа пре дания тела Артамонцева земле. От Папы Римского в наш адрес пришло специальное послание. Ватикан настоятельно требовал покориться воле Господней и захоронить усопшего согласно обычаям его народа. С Папой — это было серьёзно. Мы с Залесским вылетели в Рим. Приняли нас незамедлительно… Папа оказался человеком широких взглядов. Личностью незауряднойи проницательной. Он с удивительной лёгкостью проникся нашими проблемами. И в изысканиях МАГа, с которыми я его познакомилб увидел много полезного для церкви и её служителей, призванных проповедывать вечность жизни человеческой и духовно-нравственную чистоту грешных рабов божьих.

Папа пообещал нам посильную поддержку. Слово свое он сдержал. Должен заметить, церковные власти оказались гуманнее и терпимее светских Институтов… Последние требовали суда над нами. Поговаривали, что правительство СССР возбудит против МАГа уголовное дело и оно будет разбираться в Международном суде…

В России, как стало известно из источников, заслуживающих доверия, этот вопрос действительно муссировался в определенных кругах, но благодаря вмешательству Национальной Академии наук он вскоре заглох. Советским ученым, очевидно, сыграло на руку тообстоятельство, что органы средств массовой информации со странной прохладцей отнеслись к этому неординарному событию, потрясшему весь мир. Практически не публиковались материалы ни о полете в Пространство-Времени, ни о первом бихронавте планеты, который был гражданином их страны…

Итак, суда над нами не было. Но постоянно на нашу голову обрушивались статьи некоторых ортодоксально настроенных учёных и колкие корреспонденции любителей посмаковать детали всяких «таинственных дел». Наиболее злые я вырезал себе на память. Чего стоят только одни их заголовки. Сколько в них яда… Газета «Нью-Норк Тайме» — «Машина Времени — убивает»; французская «Матэ» — «Авантюра доктора Кавады»; «Шпигель» — «Спектакль, который плохо кончился»; Лондонская «Гардиан» — «Жертва. Во имя чего?!»…

Я долго держался. Ровно десять лет. А потом подал в отставку, рекомендовав на место Президента МАГа Виктора Готье…

Ну кто мог догадаться, что стрелка секундомера, остановившаяся на цифре «25», по существу, указывала нам длительность полёта бихронавта в годах?…