1. Аттила
Царь Аттила умирал. По губам Великого варвара текла кровь. Он искусал их, чтобы не верещать жалким шакалом, получившим в бок стрелу. Чтобы воинство, никогда не видевшее в тяжелых глазах царя страха и не слышавшее от него стонов, не шепталось, что Великий Аттила — сын Железной скалы и Огня небесного — в последнем своем поединке со Смертью верещал, как простой смертный.
«Ах, увидеть бы ее, эту смерть. Да знать, чем берет она», — двигая каменными челюстями сетовал Аттила.
Но невидима она и неведомо ее оружие. Больше всего однако Великого воина гневило другое. Его, вождя вождей всех гуннов и Царя, поставившего на колени других царей, она не считала себе за ровню. Даже не снисходила до того, чтобы показаться перед ним во всей стати.
— Стыдится она своей наружности, — произносит он вслух. — Червячен и мерзок ее облик.
— Смерть — не воин, повелитель. Она — судьба, — наклонившись к нему с дымящейся чашей травного отвара говорит колдун Гунал.
— Судьба, — повторяет царь, прислушиваясь к себе, и после недолгого раздумья с горькой усмешкой замечает:
— Не везет мне на женщин.
— Этой женщине твоей завидует весь мир, повелитель.
— Она — моя, поэтому и завидуют. Чужая лучше собственной.
— Но твоя судьба царская.
— Тем более. Царственная стерва. Прелестная со стороны. Сварливая и своенравная в шатре.
Аттила скрипнул зубами. Отвар не действовал. Или действовал так, что только раздразнил его боль. Дернул за ус и озлобил. Освирипев, она кинула свою рысью лапу и когтями — по груди. Изнутри. Да по-живому. От безумной боли царь скорчился, повалился на бок, но мысль не упустил.
— Я у ней, у судьбы своей, в поводьях — выдавил он. — Несусь куда хочет она. А сейчас вот тянет в стойло. К мертвым. Я упираюсь, брыкаюсь, взвиваюсь… Но иду.
Аттила попросил колдуна крепкого макового настоя.
Мак успокоил озверевшую рысь. Одурманил. Она терзалась, но со сна. Вяло. Не так больно. Стало лучше. Несравненно лучше…
И пелена блаженной поволоки подернула стальные глаза Великого гунна…
… И простерлась перед ним родная степь. И над шелковым ковром ковыли плыло вязкое марево. И проступили сквозь нее силуэты шатров отчего стойбища. И от полыхающих рядом с ними кострищ тянуло свежей кровью, душистой полынью, жареным мясом и паленой шерстью. И, разливаясь, текли от них заунывные, сжимающие сердце песни.
И увидел он мальчика с большими раскосыми глазами. И на красном коне под синим месяцем преследовал он газель. И поравнявшись с ней, он, на полном скаку выхватив нож, прыгнул на изогнувшуюся спину антилопы. И пригнув к земле полумесяц ребристых рогов, мальчик полоснул ее лезвием по горлу. И брызнула в лицо ему горячая кровь. И припал он губами к клокотавшему солоноватому родничку. И долго стыл в красивых глазах антилопы ломкий свет надежды, плывущий высоко в небе синим полумесяцем.
И был тем мальчиком он — Аттила. И любил он кровь. И любил охоту. И любил походы. И дружил он тогда с чужими смертями. И любили они его. И с безумным сладострастием брал он их. И гордился собой. И упивался восторгом побед.
И поднялся вдруг ветер. И заметалась каленая пыль по кровной степи его предков. И поднялись дымы из кострищ. И шел он в черных клубах их. И пахло гарью. И пахло смертями и кровью… И расступились вдруг дымы. И увидел он сестру свою. И окликнул он ее. И она бросилась к нему. И он побежал к ней навстречу. И, с хрустом вонзившись в сухую землю, упали между ними оперенные огнем стрелы… И рыжие всполохи воспламененной травы бросили в него горящие снопы искр. И остановили его.
И увидел он двух коней. И черного. И белого. И привязана была к ним сестра его, мать его, и единственный родовой стебелек его. И звала она его — Великого Аттилу. И просила пощады у убийц своих. И жаждой неутоленной жизни, и кровью сердца клокотали слова ее. И ударили убийцы по крупам лошадей. И по белой. И по черной. И понеслись кони в разные стороны…
И горели раскосые глаза душегубов той же страстью, что некогда у того мальчика, припавшего губами к рассеченной гортани антилопы… И застыл в омертвевших глазах сестры, запавший в душу Аттилы, ломкий свет надежды, плывущий синим полумесяцем высоко в ночном небе. И донеслись до него слова сестры, что когда-то смывала с лица и рук его запекшуюся кровь газели.
«Аттила, тебе не жалко убивать? Ведь она была такая красивая. Ей так хотелось жить».
И услышал он ответ свой.
«Жалко. Но потом…»
И предстали перед взором его поля Побед его. И стаи жирных грачей, и скопище черных мух над трупами. И стоны раненых, и берущие за сердце вопли тех, кто находил в ослизлой крови остывшие тела родных своих.
И видел он обезумевшую женщину, смеющуюся над пятью обезображенными телами мужчин. И были то ее сыны и муж.
И мальчика он видел с непохожими на него глазами. И плакал он навзрыд, обнимая труп отца. И непохожие на него глаза с похожими муками и скорбью смотрели в небо. И просил тот мальчик вернуть его отца…
И у пепелища одного из очагов, спаленного его воинами, он видел живой скелет девочки, умирающей от голода. И проехал он мимо нее. И, не спросясь хозяина своего — сына Железной скалы и Огня небесного — его сердце подобрало глаза девочки. И были они также красивы, как и глаза у той газели. И была она деткой ее…
И были то поля побед его. И не стоили они и одной слезинки этого ребенка…
Варвар застонал и открыл глаза. В прыгающем свете факелов сидел колдун Гунал. Он спал и бормотал заклинания. Колдун устал. Который день он с ним и день, и ночь.
Аттила толкнул его и спросил:
— Почему, колдун, я проехал мимо девочки?
Гунал со сна ничего понять не мог. Да и что он мог ответить? Ведь тогда у Аттилы его не было. Царя Аттилу сопровождал другой Аттила. Тот, который со дня рождения жил в нем. И тот Аттила не был охотником. И не снедала его страсть к войнам. И равнодушен он был к бранным победам. И было у него другое сердце — мягкое, любящее, отзывчивое. И мыслил он по-другому. Он бы не проехал мимо заживо умирающего ребенка. А царь Аттила сделал это.
— Хороший сон привиделся тебе, повелитель, — невпопад смошенничал Гунал. — Девочка — это к диву. Тебя ждет чудесное исцеление.
Великий варвар ожег колдуна уничтожающим взглядом. Гунал съежился. Задрожал. Кто-кто, а он знал, что обычно следовало после такого хлыста. Всего лишь один жест. И все.
— Плут! — тихо произнес царь. — И мальчика я видел.
— А это — прибыль, Великий Аттила, — заюлил толкователь. — Большая добыча. Новая победа.
— Да будет тебе известно: то и другое — моя больная совесть, — обдав Гунала презрением сказал царь, а потом, проскрежетав зубами, добавил:
— Мошенник ты, а не чародей. У колдунов есть третий глаз. Он зрячий. Он видит то, что неподвластно и царям. А твой глаз — в бельме.
Отвернувшись от него Аттила смежил веки.
… Полыхнуло в груди. Кровь бросилась в голову. Но Аттила не оторвал губ от чаши, пока не осушил ее. И хотя напиток был студен и ломил зубы, жара в нем было поболее, чем в горниле кузнеца.
Пирующие смотрели на царя разинув рты. Мало кому из них за раз удавалось опустошить ту чашу. Захлебывались кашлем, обливались слезами. А он — одолел. Опрокинув ее кверху дном и с хрустом надкусив необычную для себя закуску — моченое яблоко, Аттила весело провозгласил:
— Этот напиток достоин моей победы!
И пошла чаша по кругу. Разговаривая со своими соратниками, Аттила цепко следил за ней. Каменный взгляд его, однако, с каждой минутой становился все теплей и теплей. По жилам побежали огненные струи, сделавшие его беспричинно веселым и глумливым. Когда, завершив круг, кравчий вновь поставил ему под руки наполненную чашу, Аттила осушил и ее. Больше он не пил, но настаивал, чтобы пили другие. Аттила сразу сообразил, что это огненное заморское вино — опасная штука. Чрезмерно расслабляет и делает человека не таким, какой он есть на самом деле.
Аттила поймал себя на том, что он из немногословного Великого Гунна превращается в бесшабашного говоруна. А его родственник, толстый Дагригилла, вызывавший в нем омерзение своими всегда засалеными губами, стал казаться ему славным парнем. Дагригилла приходился братом его жены. Она такая же жирная, тупая, да еше и безобразная. Это сестра заставила Аттилу жениться на ней, потому что она была дочерью вождя одного из могущественных родов их племени. Хотя Аттила происхождением был не ниже, но в богатстве и в многочисленности воинов их род уступал.
— Это же не женщина, сестра. Настоящая верблюдица. Я же не скотоложец, — отказывался он от сватоства.
Но та смотрела далеко. Она готовила славную судьбу своему брату, который на десять лет был младше ее и она, вместо матери, поднимала его на ноги.
Аттила мать не помнил и не видел. Он вырос на руках сестры. А когда отец выдал ее замуж, а вскоре после этого его на охоте разорвал клыками вепрь, она взяла Аттилу к себе в семью…
Не ослушался он сестры. И расчеты ее вскоре оправдались. Хитроумный Аттила, используя воинов своего тестя, подчинил себе все племена гуннов… И стал богаче и намного сильнее рода Дагригиллов… И хотя с женой Аттила вел себя достойно, детей у них не было. Не беременела она и все тут.
«Быть может, что у вас не ладится?» — осторожно интересовалась у невестки сестра.
«Нет, что ты?! — горячо разуверяла та. — Это во мне что-то».
А потом Аттила ушел в поход. И забыл бы он о ней вовсе, если бы не этот слюнявый Дагригилла.
Дагригилла жрал и пил, словно после месячной голодовки, и все тянулся к блюдам, что ставили перед царем. Аттила делал вид, что не замечает этого. Заморское вино напитало его благодушием. И окатило потоком приятных воспоминаний. И все они связаны были с женщинами. Много их было у него. Умные и глупые, сероглазые и кареокие, белолицые и смуглые, страстные и не очень, бестыжие и скромницы… И все как на подбор блистали красотой. И со всеми из них он проводил славные ночки. Hо ни одна из них не запала ему в душу. И любовь, о которой он слышал, будто она затмевает разум, казалась ему красивой выдумкой песенников и чувствительных мужчин.
Аттила уже решил незаметно покинуть пирующих, когда предводитель его личной охраны, склонившись, прошептал:
— Повелитель, у шатра ждут полонянки.
Поразмыслив, Аттила встал и, показав глазами на свое место во главе стола, велел Дагригилле занять его. Сам сел справа от него. И начальники возликовали. Раз Аттила занял место в их ряду это означало, что сейчас войдут женщины. И никто из присутствующих за время веселья не имел права обращаться к Аттиле, как к царю. Так требовал он сам. Ему хотелось покорять избранницу, а не брать как овцу, идущую на заклание. И никто не имел права выбирать себе жен щину до тех пор, пока этого не сделает Аттила.
Масляные взгляды пьяных гунн, прославивших свои имена в смертельных баталиях, устремились на откинувшийся полог шатра. Они входили одна за другой, потупив головы. Их свежие и юные лица пылали стыдом. Умолк шумный пир. Глаза рубак, каждый день задиравших юбки смертям, разом очистились от хмельной замути. И заметалась в них робость…
В шатер входил другой мир. Он не угрожал опасностью, но приводил в трепет. Как вести себя? Привычней наброситься, разорвать одежды, мять грудь, хватать лобок, всосаться в горло и до иступления трястись над стонущим телом… Hо это не поле брани, где одурев от страсти убивать, врываешься в жилище и по-зверски насилуешь чью-то девку…
В шатер входила другая жизнь. В шатер входила женщина. Входила, как поцелуй. И от его нежнейшего прикосновения к закоростевшему сердцу, одиноко воющего в глухой ночи, в нем высыпали янтарные звезды. И у воина открывались глаза, которые и не были закрыты. И как бугай, получивший обухом по лбу, он приходил в себя из обморочного, кошмарного забытия…
Аттила заметил ее сразу. Такого надменного взгляда, такой величественной осанки пропустить было нельзя. Словно не она, а они, все здесь собравшиеся, находились в ее шатре. Глаз она не опускала. Голову держала высоко. И в синих глазах ее стоял холод. И он поднял могучего варвара с места. Порывисто, словно боясь упустить, Аттила схватил ее за руку.
— Как зовут тебя, красавица? — сорвавшимся вдруг голосом прохрипел он.
— Мне больно, варвар, — сказала она на ломанном языке гуннов.
И хотя избранница его на целую голову была ниже, Аттиле показалось, что сверху вниз, как с небес, по нему полоснула синяя молния. И медленным поворотом головы девушка показала на вцепившуюся выше ее запястья руку гунна. Царь отдернул ее. Hо на коже, цвета топленного молока, уже остались багровые отметины мощных пальцев Аттилы.
— Я боялся потерять тебя, — вместо «прости» сказал он.
— Нельзя потерять то, чего не имел, — спокойно возразила она.
— Ты права, красавица, я хотел сказать «упустить», — поправился он.
— Я еще должна пройти мимо царя твоего, — отстраняясь от Аттилы, напомнила она.
Ошеломленный и красотой ее, и поступью, достойной царицы, и ломанной речью гунов, звучащей из уст ее волшебной мелодией, Аттила растерялся. Она уходила. Того требовал этикет. Сначала должен сделать выбор царь. Hа месте же повелителя восседал Дагригилла, отлично слышавший их диалог. Вымазывая его избраницу похотью заплывших жиром глазок, он вдруг зло рявкнул:
— Дочь властелина этих краев будет принадлежать ему. Он принес победу. Сегодня его праздник. И он вождь могущественнейшего рода.
Аттила бросил взгляд на девичью руку нервно теребившую тканную шаль. Сжатая в кулак ее кисть дрожала. Опытным глазом воина Аттила заприметил искусно спрятанное в бахроме жало тонкого клинка. Мягко, но твердо опустив руку на кулачок, сжимавший эфес, он ласково позвал:
— Сядь со мной, красавица.
Испуг парализовал прелестную полонянку. Поняв в чем дело, Аттила с легкостью оторвал ее от пола и усадил рядом с собой.
— Чудной работы платок у тебя. Дай посмотрю…
Заледеневшие пальцы на нем никак не разжимались.
— Да не бойся, верну я его тебе, — разжав их, улыбнулся он.
И с неподдельным интересом рассматривая его, Аттила ловким движением левой руки, извлек спрятанный в шали кинжал и незаметно заткнул его себе за пояс.
— Удивительно хорош, — сказал он, возвращая платок.
Она сидела пунцовая, как степной мак. Стебелек, на котором трепетала ее гордая головка, был натянут до предела. Вот-вот надломится. Чтобы снять напряжение Аттила потребовал кравчего наполнить их пустые чаши… — Спасибо, — сказала она по-гунски.
— Вино у нас отменное, — сделав вид, что не понял к чему относится ее благодарность, говорит он.
— Вином меня не удивишь. В погребах наших лучшие из лучших томятся по двадцать лет. А вот шаль из такой ткани у меня у одной…
— Ей цены нет. Рукоделье достойно всяческих похвал, — вкладывая в слова те же значения, что и она, произнес Аттила.
— Правда?! — сказала она и по беспокойной бирюзе озерной стылости впервые пробежала веселая рябь из солнечных бликов.
— Я тебе не скажу, правда или нет, пока ты мне не ответишь на самый первый мой вопрос.
— Меня зовут Лепеста.
— Как оно идет тебе! — искренне изумился он.
— Это такая же правда, как о платке? — не без лукавинки спросила она.
— Не такая, Лепеста. Не такая. Она — больше правды, — сказал он и, смакуя, словно подтверждая, как понравилось ему ее имя, повторил:
— Лепеста…
— А тебя как зовут?
— Зови варваром.
— Ты на меня обиделся? — с покаянными нотками в голосе поинтересовалась она.
— Нисколько. Просто имя у меня трудное. А придумывать себе другое не хочу, — и пользуясь моментом, осторожно, как что-то очень хрупкое, взял ее ладонь в свою. И больше не отпускал ее. И она не убирала ее. Они говорили и говорили. Ни к яствам, сменяемым одно за другим, ни к чаркам наполненным вином, они не притрагивались.
— Ты неплохо владеешь речью нашей… Каким образом? — полюбопытствовал Аттила.
— Мы слишком долго ждали выхода пред очи вашего царя. Приставленная ко мне женщина, естественно, не знала языка моего народа. Вот я и выучилась.
Говорила Лепеста неправильно. Но речь ее звучала мило и понятно. Мысль выражалась достаточно четко, чтобы уловить ее или догадаться о чем она хочет сказать.
— Ты совсем не похож на них, тихо промолвила она, показав на его соратников.
— Хочу надеяться, — усмехнулся он.
— Нет, я о другом. То, что ты варвар, ты — варвар, — доверчиво пошутила она. — А вот чело твое светлое, высокое, кожа белая. Она не отдает желтизной. Ты широк, статен и ростом выше их. Они же низкорослы. И глаза у тебя не такие…
— А какие?
— Не узкие и не карие. Они у тебя крупные, как две зеленые миндалины.
Немного еще поразмыслив, видимо подбирая и складывая в уме слова чужого наречия, она добавила:
— Мне кажется, в тебе течет другая кровь.
— Ты угадала, Лепеста. Я — сын полонянки. Очень возможно, мать моя из этих краев.
И Аттила стал рассказывать о себе. Чего на удивление самому себе никогда не делал. И о матери, которую не видел с рождения, зато много раз видел во сне, и о сестре, заменившей ему мать, которую очень любил и которую растерзали.
— Не звери, Лепеста. Ее растерзали люди…
Hа глаза полонянки навернулись слезы. Положив ладонь на тыльную сторону его руки, мягко сжимавшей ее запястье, она прошептала:
— Отдай мне боль свою…
— Как хорошо ты сказала… Мне никто так не говорил.
Лепеста покраснела от вырвавшихся независимо от нее слов и отдернула руку.
Аттила опять сделал вид, что не заметил этого и, широко улыбнувшись, принялся живописать, как сестра женила его.
— Умная женщина была сестра твоя, Варвар, — заметила она.
— И очень красивая, — сказал он, отпив вина.
И тут только заметил, что стоявшие перед ними блюда не тронуты, чаши полны и ни к одному из плодов, аппетитно лежащих в вазах, они не прикоснулись.
— Ой, я заговорил тебя, Лепеста. А ты голодная, наверное.
— Ни капельки. Мне приятно слушать тебя.
— А я не могу оторвать глаз от тебя, — прошептал он.
— Мне никто так не говорил, — повторила она недавно произнесенную им фразу.
— Не может быть такого! — не поверил Аттила.
— Говорили, но не так… Из-за высокого положения моего.
— Кто говорил? — и царь спохватился. — Расскажи мне о себе. Я о тебе ничего не знаю.
— А что я прожила, Варвар? И что я могла видеть за свои двадцать лет? Ты — другое дело. Ты мужчина. За тобой громкая слава воина. И тебе уже сорок.
— Не прибавляй. Всего тридцать восемь…. Это так мало и, не поверишь, как много на одного человека. В двадцать лет я самому себе, да и другим со стороны казался зрелым мужчиной.
Аттила умолк. И задумчиво глядя на тяжелые пряди ее золотых волос, проговорил:
— Я опять о себе. А я хочу слушать тебя.
— Это оттого, Варвар, что ты был всегда одинок. Одиночество делает разум изощренным, сердце жестким, а человека потеряным.
— Потеряным, говоришь?… А не кажется ли тебе, что мы все потеряны. И все ищем. То ли кого-то, то ли себя.
— Нет… То есть, да… Впрочем, это тоже от одиночества. Сердце переполнено, кровоточит… А излиться ему не позволяет разум…
— Какая же ты умница, Лепеста. Но ты отвлекаешься.
Судьбы их оказались во многом схожие. Она тоже рано потеряла мать и ее воспитывало много нянек. И очень-очень любила отца. Все его боялись, только не она. Какой бы злой он не был, стоило появиться Лепесте, он отходил… Брата тоже любила, но он был постарше и увлекался охотой, которой она терпеть не могла. Вскоре же, обучившись ремеслу воина, он стал уходить в набеги. А потом женился. Обзавелся детьми.
К ней тоже много раз сватались. Но ничего не получалось. То из захудалого рода жених, то сам жених не нравился Лепесте, то отец возражал… Вобщем, те или иные причины находились всегда…
— И вот совсем недавно, — сказала она, — меня все-таки выдали замуж. За мужчину, который был ровесником отца. Он жил через две земли от нас. Владел неоглядным краем и имел многочисленную рать. Свадьба состоялась за две недели до вашего прихода. Отец торопился. Из-за вас. Мы бы одни не могли отогнать гуннов. И Совет рода, и отец решили заключить с ним союз, чтобы объединиться и сокрушить вас. Вот так я и стала его женой…
— Где теперь он? — мрачно спросил Аттила.
— Убит… В битве с вами. Здесь, неподалеку. Стрела угодила ему прямо в глаз и вышла из шеи. И стрела, как сказали мне ратники, была выпущена из лука царя вашего, — она кивнула на отрыгивающего Дагригилла. — На ней его клеймо.
— Ты любила его?
— Нет, конечно, Варвар… Едва терпела. У него были гнилые зубы и липкие руки…
С ненавистью посмотрев на разикавшегося Дагригилла, царь сказал, что ему душно и предложил выйти на воздух.
— С удовольствием, — поддержала Лепеста, вставая из-за стола.
Она совсем забыла, что находится не в своем доме, а на пиру у разорителей ее владений. У варваров. И надо было, чтобы ее мужчина испросил разрешения у царя. А он даже не глянул в его сторону. Он положил ей руку на плечо и они пошли к выходу.
— Как же?… — хотела было спросить она, но Аттила, угадав ее мысли, сказал, что они пьяны и их исчезновение никто не заметит.
Но их заметили. У самого выхода перед ними, как из под земли вырос здоровенный детина с узким лбом и жуткими глазами голодного зверя. Низко склонив голову, он доложил, что послал за толмачем и тот будет их сопровождать.
— Он нам не нужен. Мы понимаем друг друга без толмача, — сказал Варвар.
— Как ни странно, — тихо добавила она.
И узколобый исчез, как провалился сквозь землю.
— Ты посмотри, как подобострастен он с тобой, — удивилась Лепеста.
— Что тут удивительного? Я же военоначальник и родственник царю.
— Так то оно так… А он начальник этого мерзкого Аттилы. — Они с ним часто наведывались к нам. В наш дом, где содержались мы, ни в чем неповинные пленницы.
— Часто говоришь? — как бы мимоходом спросил Аттила. — И вели себя безобразно?
— Со мной, во всяком случае, как могли — вежливо, — уклончиво ответила она.
По обе стороны от них, освещая дорогу, шли факельщики.
— Тебя сопровождают, как царя, — заметила она.
— Лепеста, ведь я одержал победу… И сегодня меня чествуют, — напомнил он.
— И ночь, Варвар, в твою честь. Праздничная. Светлая. Нужны ли нам факельщики?
И Аттила властным жестом руки отогнал сопровождающих.
И стало тихо. И очень темно. И только внизу, до самого окаема, горели костры Аттилова воинства. И легкий ветерок доносил надрывную песню тоскующего гунна. И принес еще ветерок запах поспевшей малины. И пахнул еще душистым тмином, и неверной мятой. И от песни той, и от растворенных в воздухе ароматов, и от женщины, светящейся в ночи сладко ныло сердце и хотелось жить. И очень жалко было плачущего гунна. И очень жалко было потеряно блуждающих во тьме людей. Над миром стояло великое чудо.
Над миром стояла жизнь. И шла она сверху. С загадочных небес.
Ночь обнимала планету, как мать свое беспокойное дитя. И лунным золотом, и серебром мерцающих звезд, она покрывала свое дитя поцелуями. И два очарованных чада ее, прижавшись друг к другу, с восторгом смотрели в ее родное, любящее лицо. Аттила будто пробуждался.
— Еще недавно я не хотела жить, — сказал она.
— Еще недавно я понятия не имел, как прекрасна эта жизнь, — сказал он.
— Пойдем ко мне домой, — сказала она.
— Шатер мой ближе, — сказал он.
И потерял Аттила поводья. И нес его конь против ветра. Упругого, теплого, страстного. И азартно кричал он, понукая и шпоря ошалелого скакуна. И сердце рвалось алыми лоскутами полыхнувшего до небес костра. И в разгоряченной ночи несло его к порогу забытого им и затерявшегося в звездах родного очага. И вот он найден, наконец, и, возвращается домой, переполненный восторгом счастья. И найден он человеком, чей облик и имя, стертые в памяти разума, смутными, но узнаваемыми чертами, оставались в памяти сердца. И летели они вместе по необъятным просторам степей. И покатились зеленые миндалины глаз его то ли по золоту колосившихся хлебов, то ли по прядям роскошных волос Лепесты.
И изнемогая и млея стонала степь. И что-то она шептала. И что-то просила. И куда-то звала…
Но слишком могуч был небесный скакун. Он вырвался из-под них, растворившись в малиновых далях космоса. И сбросил он их. И крича, и барахтаясь, и смеясь они падали вниз. Снова на Землю.
Обводя пальцами черные дуги ее бровей, Аттила сказал:
— Я никогда такого не испытывал… Никогда.
— И я была счастлива, — зарделась Лепеста.
Они снова были на Земле. За шатром ржали боевые лошади. Звенели сабли. Слышалась грязная брань. Воняло навозом.
Стояла все та же ночь. И текла все та же жизнь. И ночью она казалась страшней. Лепеста прижалась к Аттиле и, глядя в замутненные дремой и усталостью глаза его, сказала:
— Варвар, я прошу тебя об одном. Не отдавай меня на круг своим товарищам. Не отдавай в руки мерзкого Аттилы.
Он, как ужаленный, сел на тахту и дико посмотрел на Лепесту.
— С чего ты взяла, что я такое сделаю?
— Я слышала, что у вас так поступают с дочерьми побежденных мужчин, — гладя его по широкой спине, говорила она.
— Ах, ты вот о чем?… С тобой, Лепеста, этого не произойдет…
— Милый, ты человек подневольный. Тебя могут заставить… Верни тогда мой кинжал. И я все пойму. Или убей меня сам.
— Убить тебя?! — засмеялся он и, поцеловав ее в полураскрытые губы, добавил:
— Да это, что убивать себя.
Аттила мягко положил голову на ее обнаженную грудь и указательным пальцем стал дергать ее за вытянутую, как у обиженного ребенка, губу. Лепеста неожиданно куснула его за палец. И они засмеялись.
— Ты хотела убить Аттилу? — неожиданно спросил он.
— Да Варвар.
Зарывшись лицом в ее волосы, он сказал:
— Только ради этого я верну тебе кинжал. И, если у тебя не пропадет охота, ты сделаешь это.
И он уснул. Так долго Аттила никогда не спал. Разбудил его назойливый солнечный луч полуденного солнца. Только в полдень, когда солнце стояло в зените, этот луч мог ударить ему по глазам. Блаженно улыбаясь и жмурясь, он потянулся к Лепесте. Сначала осторожно, а затем все беспокойней его руки шарили по ложу. Он открыл глаза и, озираясь вокруг, дико закричал:
— Где Лепеста?!
Вбежал начальник стражи.
— Я здесь, мой повелитель, — прохрипел он.
— Мне плевать на тебя! Где Лепеста?! Где моя женщина?!
Начальник стражи сбивчиво, но толково сообщил, что она ушла. И не так давно. Она столкнулась с ним нос к носу сразу за порогом шатра.
— Хмель ночи кончился, стражник, — сказала она. — Проводи меня к себе.
Он подумал, что это слова царя и, выделив сопровождавших, отправил ее к себе.
— С ее головы не упадет и волосок, — поспешил заверить начальник стражи.
— Вернуть! — тихо, но жестко бросил Аттила.
Тот опрометью кинулся выполнять приказ. Но у самого выхода его остановил новый окрик царя.
— Не надо! Я сам… Распорядись, чтобы у дальнего родника нам накрыли завтрак. На двоих. Никаких музыкантов. Никаких плясунов и шутов… Чтобы ни одна зверушка не мешала нам. Голову смахну…
Наставница Лепесты, завидев царя, бросилась на колени.
— Великий царь! — в голос выкрикнула она.
Тяжелая рука Аттилы с быстротой молнии легла ей на рот.
— Здесь нет царя, — прошептал он. — Ты поняла?!
И подняв на ноги опешившую и ничего не понимавшую женщину спросил:
— С ней все в порядке? Где она?…
— Все в порядке, мой повелитель. Она спит.
Аттила бросил на нее недовольный взгляд.
— Я ж тебе сказал, женщина, здесь нет царя. Здесь нет твоего повелителя. Она не знает, кто я… И никто, кроме меня, ей не скажет об этом.
— Она спит. Пришла грустная. Долго ходила и плакала… И, наконец, уснула.
Сон ее был беспокойным. Она то металась из стороны в сторону, то затихала, сжавшись в комочек, то всхлипывала, то улыбалась. Аттила, присев к ней на ложе, долго смотрел в ее горящее розовым огнем лицо.
— Лепеста, — наконец позвал он.
И открылись, подернутые туманом сна, два синих озерца. И улыбка тронула их. И веки с длинными и загнутыми ресницами снова сомкнулись. И со всхлипом вздохнув она повернулась на другой бок.
— Лепеста, — снова позвал он.
И вдруг, взвившись, она села и… И над озерками уже не было тумана. Они светились солнцем.
— Варвар! — шопотом выдохнула она.
И взяв в ладони ее лицо, Аттила с ласковой укоризной спросил:
— Ты зачем ушла от меня?
— Ночь кончилась, милый…
— Ночь, но не жизнь, Лепеста.
Неожиданно, словно невпопад, но тронув за самое живое, что обнажилось этой ночью за трещиной его окостеневшего сердца, она сказала:
— Я искала тебя. И наконец нашла.
И он ее понял. И, крепко обняв и теребя губами горячее ухо, произнес:
— Да, Лепеста. Я потерялся. Мне так всегда казалось. И ты отыскала меня. И я нашел себя.
— Ты очень медленно шел ко мне, Варвар! — не без отчаяния крикнула она.
— Я не знал, что ты здесь. Я бы поспешил.
— Ты подневольный человек, Варвар. Мерзкий Аттила тебя снова уведет в кровавые свалки… И мы опять потеряемся. И навсегда.
— Девочка моя! — воскликнул он. — Я не потеряю тебя. Я заберу тебя отсюда.
И обернув Лепесту покрывалом, Аттила поднял ее на руки и понес к выходу.
— Варвар, ты куда?!.. Дай одеться мне!
Она вырывалась из его рук, а он еще крепче прижимая ее к себе и шагал с ней по замку на глазах удивленной челяди. Никто и никогда не видел царя несущего женщину. Да которая, притом, отбивалась от него и называла еще «варваром» и «сумасшедшим». А он смеялся. А он целовал ее. А потом ему вместе с непокорной ношей помогли взобраться на коня. И удивленно таращившийся на хозяина скакун, понес их к глухому урочищу, где бил чистый родник. Из-за широких плеч Аттилы развевались золотой гривой тяжелые пряди волос Лепесты.
— Как прекрасно жить! Как прекрасна жизнь! — говорила она, прижимаясь щекой к его бороде.
— У жизни твое лицо. Твое тело. Твои груди. Твои губы, — разрываясь от радости по-громовому кричал и смеялся он.
Он не отпустил ее, и тогда, когда послушный конь встал неподалеку от растеленной на траве скатерти. Он соскочил с него вместе с ней и, усадив на подушки, сел рядом.
— Варвар, — влюбленно глядя на него, говорила Лепеста, — ну что мне теперь делать? Так в покрывале и сидеть?
— Сейчас тебе все принесут, — успокоил он и хлопнул в ладоши.
Выхватив из рук стражников тюк с одеждой Лепеста скрылась за кустами, где, изливаясь хрусталем, звенел родник. Ее не было долго. Целую вечность. Аттила успел переговорить с начальником стражи. Отдать через него своим военачальникам приказы.
— И еще одно дело, — сказал он.
— Пока я здесь, передай лично Дагригилле, пусть подготовит грамоту ее отцу о том, что я призываю его владеть своими землями и племенами. И отныне присоединяю к его владениям земли и племена покойного мужа их дочери. Грамоту привезешь мне сюда.
А Лепесты все не было и не было.
— Лепеста, я умру с голода, — крикнул он.
— Уже иду… Уже иду…
И она вышла к нему, как вчера вошла в шатер. Высоко поднятая голова, надменный взгляд… И Аттила также, как вчера, порывисто ринулся к ней, но в отличии от вчерашнего, нежно взяв за руку, спросил:
— Как зовут тебя, красавица?
— Лепеста…
Аттила, вскинув ее на руки, понес к уставленной яствами скатерти. Она обвила его мощную шею.
— Ты пахнешь кострами, Варвар…
После трапезы, прошедшей в шутках и в беззаботном смехе, Аттила спросил:
— Лепеста, милая, что бы тебе хотелось больше всего на свете?
— Вечности, — не задумываясь сказала она.
— Это выше моих сил, родная. Но… — он хитро взглянул на Лепесту, — у меня есть кое-что от нее.
И Аттила снял с шеи массивную золотую цепь, на которой висела крупная, круглой формы, камея… Взяв в руку камею, он сказал:
— Она из камня, упавшего с неба. В середину его ювелир вкрапил бриллианты… Посмотри. Они тебе напоминают что-нибудь? — спросил он.
— Да. Я ясно вижу ладонь. Она словно машет.
— Здесь у меня точь в точь такое же родимое пятно, — задрав голову Аттила показал на свое горло.
— Ой, и правда, — удивилась Лепеста.
— Золото, милая, ерунда. Оно может потускнеть, его можно расплавить. А вот бриллианты невозможно ни разбить, ни расплавить. И пусть пройдут тысячи лет, они не только не потускнеют, а, наоборот, станут гореть еще ярче.
— Я слышала о таких камнях. Им цены нет, — сказала Лепеста.
— Теперь я дарю тебе их. Вместе с цепью.
— Спасибо, Варвар, — чмокнув его в бороду, воскликнула она.
Накинув подарок на себя Лепеста тут же принялась снимать его. И они дружно расхохотались. Камея висела у ней между ног.
— Ничего, я сейчас укорочу цепь, — пообещал Аттила и ловко, одну за другой отстегнул из нее золотые колечки.
Теперь камея висела на уровне груди.
— Лепеста, у меня к тебе просьба. Никогда не снимай ее. Чтобы, когда я к тебе приходил, меня встречала вот эта бриллиантовая ладошка… Теперь она действительно не имеет цены.
— Хорошо, — сказала она, прильнув к нему, и шепнула:
— Мой милый Варвар, только ты часто, а, главное, надолго не уходи.
— И последнее, Лепеста, — угрюмо сказал он. — Я тебе дал слово… И я хочу сдержать его. Я возвращаю твой кинжал… Возьми.
Не веря ушам своим, она переспросила:
— Ты не шутишь, Варвар?
Он покачал головой. И отхлынула от лица ее кровь. И серый туман лег на синие озерца. И осеклось дыхание ее.
— Ты отдаешь меня слюнтявому Аттиле?
Лепеста с ужасом смотрела вперед, за его спину. К ним стремительно приближались два всадника. Начальник стражи и Дагригилла. Аттила обернулся. И воину, привыкшему реагировать быстрей, чем мысль его противника, этого было достаточно, чтобы оценить ситуацию и успеть перехватить руку Лепесты, уже наносившей удар себе в грудь. И Аттила понял, что успел. И понял, какую трагическую глупость он чуть не совершил.
— Оставь меня, Варвар! — крикнула она.
— Ни за что!
И повалив ее, горячо зашептал:
— Ты жизнь моя. Ты радость моя. Я тебя никому и никогда не отдам.
— Подневольник!.. Гнусный лгун, — кричала она бешенно выбиваясь из могучих рук его.
— Даже хуже… Любовь моя… Но дело в том, что ты со вчерашней ночи принадлежишь Аттиле… Мерзкий и слюнявый Аттила — это я. Я — царь гуннов!!
Лепеста замерла. Аттила разжав ее пальцы, сжимавшие рукоять кинжала, и взяв его обернулся к спешившимся всадникам. Дагригилла, встав на колени, протянул ему свиток пергамента.
— Мой повелитель, грамота готова, — громко сообщил он.
Аттила, не упуская из виду Лепесту, отвернувшуюся от них, потребовал зачитать ее.
— А, впрочем, не надо, — раздумал Аттила. — Скажи ей, Дагригилла, о чем грамота?
— О том, что ее отцу вновь возвращены завоеванные Великим Аттилой его земли и люди. И Великим Аттилой ему же дарованы земли и племена его покойного зятя.
Она молчала. Она не могла говорить. Плечи ее сотрясались от рыданий.
— Царь дважды не повторяет, — вмешался Дагригилла.
Он еще хотел что-то сказать, но жесткий взгляд повелителя, пронзивший его тучное тело, оборвал Дагригиллу на полуслове.
— Оставьте нас наедине. Я вас позову, — потребовал Аттила.
Обняв Лепесту он сказал:
— Не плачь, любовь моя… Раненое сердце мое. Ну прошу тебя не плачь. Ну вот кинжал… И вот он я… Ты же хотела убить меня?
— Не тебя, Варвар… Не тебя… А того слюнявого борова… Да и его бы я не смогла.
И, повернувшись, она уткнулась ему в грудь и разрыдалась пуще прежнего. Аттила взял ее на руки и как ребенка покачивая, говорил:
— Девочка моя, успокойся. Я поступил глупо. Ну прости меня старого, грубого рубаку…
Она затихла, а потом сказала:
— Никакой ты не старый. И очень даже ласковый… И еще царь…
Не выпуская ее из рук, Аттила сел на пригорок и они долго-долго говорили. И наконец она засмеялась. А потом он позвал Дагригилла с начальником стражи и подписав грамоту, отпустил их. И снова они остались одни. И снова они радовались жизни. И снова захлебывались от счастья. И, барахтаясь друг в друге, они катались в высокой траве под хрустальные вызванивания родничка.
Аттилово воинство роптало. Уж нечего было отбирать и нечем было набивать животы свои. Они жаждали новой добычи. Они рвались в поход. А царь и в ус не дул. Он, как поговаривали, собирался жениться.
У самых границ тех краев, куда не ступали копыта коней гуннов вспыхнула смута. Воины требовали Аттилу. Вместо царя же прибыл Дагригилла.
С холма, где расположились, окруженные кибитками верных стражников, шатры военачальников, он к войскам так и не спустился. Он пировал, упиваясь и нажираясь до отвала, привезенной им же с собой в сорока возах разной снедью. И млел от льстивых речей. У костров, на которые иногда Дагригилла поглядывал с холма, людям от голода сводило судорогой желудки. И тут все произошло. Воинство вдруг пришло в движение. Оттуда до командных шатров доносился непонятный шум. Он все рос и приближался.
Оказалось, один из отрядов, ушедший накануне вглубь чужой земли за поживой, напоролся на засаду. Из ста человек вернулось десятка два. И, естественно, с пустыми руками. А их у костров ждали как манны небесной. И походное воинство обозленное гибелью своих товарищей и взбешенное аппетитными запахами приносимыми ветром с холма, пошло на своих начальников азартно занимающихся чревоугодием и развратом. В пух и прах смели они охранные кибитки, ворвались в шатры и многие пали, порубленные своими же воинами.
Дагригилла спасся чудом. И обо всем, естественно, упустив самое главное, доложил Аттиле.
На срочно созванном военном Совете царь в открытую высказал недоверие Дагригилле.
— Там, скорее всего, было все не так, как он представляет. Но смуту надо давить… — сказал Аттила.
— Я же сказал, они взбесились от голода, — запротестовал Дагригилла.
Он был далеко не глуп и хорошо видел, как его позиции при царе начинают трещать по швам. Видел он и по тому, как поредело его окружение, вчера еще клявшееся ему в дружбе и искавшее его благосклонности. Дагригилла видел и понимал, что будущая жена Аттилы навсегда вычеркнет его из списков близких родственников. И с ним никто уже считаться не станет.
— Мой повелитель, — возвал он к Аттиле, — разреши мне уладить это дело.
Аттила уже никого и ничего не слышал.
— Табун лошадей, полсотни верблюдов, как можно больше овец и пятьсот возов со съестным послать прежде, чем туда выступит отряд. Снарядить гонца, чтобы он сообщил о моем решении. Сделать все до утра.
Он знал, что будет сделано все, как он сказал. Ни на одну повозку съестного туда меньше не отправят. Не знал только, кого он пошлет с отрядом. Однако после недолгих размышлений решил все это дело взять на себя. Помимо того, чтобы напустить страху на своих бесстрашных волков, ему хотелось побывать на месте. Нужно было поближе всмотреться в тех, на кого он скоро бросит свою застоявшуюся волчью стаю и разобраться для себя, что они, завтрашние его противники, имеют и чем владеют.
Узнав о его решении, Лепеста огорчилась. Она уговаривала его остаться, а на подавление смутьянов послать кого-нибудь другого.
— Поехали вместе, — предложил он, зная, что из-за женских дел, которые сопровождаются у ней жуткими головными болями и изнурительной тошнотой, она наверняка откажется.
— Ты же знаешь, мне нездоровится. А так бы я с удовольствием.
— После этого я без тебя не уйду ни в один из походов, — пообещал Аттила и, обняв ее, добавил:
— Всего пять-шесть дней. Следующим утром буду там. Побуду денька три и назад… За это время ты поправишься… А, главное, я тебе поручаю к моему приезду приготовить все к свадебному пиршеству. Все нарядное. Все вкусное. Все лучшее… Сейчас ты всего лишь моя царица. Для меня, правда, больше ничего не нужно. Но царица нужна моему народу. И ты станешь царицей гуннов.
Хлопнув в ладоши Аттила приказал вызвать начальника стражи.
Подойдя к нему сзади, и положив голову на спину, Лепеста проговорила:
— Может, откажешься, милый? Мне что-то нехорошо на душе.
— Ерунда! Ты должна привыкать к моим военным обязанностям.
Вошел начальник стражи.
— Я спозаранок отбываю, — сказал он ему. — Тебя оставляю Лепесте. Выполняй ее приказания, как мои…
Аттила выступил на рассвете. И, как обещал, управился с делами в пять дней. Работой своей остался доволен…
Услышав о приближении царя, бунтари, встав на колени, ждали его с полуночи до самого восхода солнца… Разобравшись в чем было дело, Аттила весь гнев обрушил не на тех, кто, одурев от голода, громил бражничавших и жравших от пуза своих вожаков вместе с Дагригиллой, а тех из оставшихся в живых, кто вернулся из позорного набега. С пристрастием допросив каждого из них и, получив интересующую его информацию о противнике, чьи многолюдные и богатые поселения стояли за непролазными болотистыми местами, царь велел казнить их.
Казнили их перед всем воинством, в присутствии Аттилы и вновь назначенных им военачальников. Выехав на пригорок, чтобы все видели его, Аттила произнес краткую речь:
— Воины! Мои верные волки! Я знал, что не вы виновны в происшедшем.
Одобрительный гул прошелся по рядам отощавших и от того еще более грозно выглядевших гуннов. Царь властно поднял руку, призывая к тишине. И покорное воинство затихло.
— Вы терпеливы! Вы выносливы и храбры. И никто из вас не посмеет поднять меч на брата своего. Никто из вас не посмеет даже недобрым взглядом осудить действия вождей своих. Сделавшему такое — смерть всему колену его. Славному племени гуннов не нужно непокорное семя. Судить могу только я — ваш царь. А я не терплю ослушаний и ненавижу несправедливость…
«Слава царю!»… «Слава Великому Аттиле!»… «Слава сыну Железной скалы и Огня небесного!»…
Аттила снова махнул рукой и воины снова онемели, превратившись в слух и зрение.
— Но я остался недоволен вами. Как вы, имеющие мечи и луки с полными колчанами стрел, могли оставаться голодными? У вас под носом обильная добыча. Идите и берите!.. Скоро, очень скоро мы все устремимся туда… Или вы такие же жалкие трусы, как эти!
Аттила плетью показал на сбившихся в кучку осужденных гуннов.
— Вон тот, их предводитель, повел с собой сто моих воинов. А вернул всего восемнадцать.
Царь выдержал паузу, а затем громовым голосом, глядя в сторону обреченных, с надрывом прокричал:
— Где мои братья, поганый шакал?! Где мои отважные воины?!.. Ты их всех там положил, а сам с кучкой жалких сморчков прибежал ко мне под крыло. Что там, у врагов наших, подумают обо мне, о Великом Аттиле? Что подумают о моих бесстрашных волках?… Они скажут, что у нас заячьи сердца!.. Может это так и есть?! — обратился он к обступившей место казни массе.
«Нет!»… «Это не так!»… «Не так это!» — завопили гунны.
Перекрывая ласкающие его слух возгласы, Аттила крикнул:
— Но ты, жалкий трус, поднял моих волков против своих же братьев. Ты со своими шакалами убивал покрывших себя славой в битвах и никогда не возвращавшихся без победы моих военачальников. Ты и эти глупцы подняли руку на меня. Вы плюнули на славу гуннов!..
«Смерть трусам!.. Смерть!» — взорвалось дикими криками поле.
Аттиле это было и надо. И он съехал с бугра, чтобы не видеть, как гунны сворой бешеных псов, накинуться и в куски разорвут осужденных. Казнили и те, кто были главными виновниками смуты. Аттила знал об этом. Ему нужно было накормить обозленную волчью стаю, успокоить ее и поднять боевой дух. И знал царь, что сейчас, когда ему до главного лагеря оставалось полдня перехода, их тоже умертвят.
Солнце встало в зенит. Люди и кони порядком подустали. И, как не хотелось Аттиле, он все-таки, скрепя сердце, велел встать биваком. Раскинув на траву попону он готов был уже растянуться и немного подремать, как его отвлек шум. В его сторону скакала кавалькада всадников. Это был выдвинутый вперед дозор, а среди них человек, остававшийся в главном лагере.
«Гонец», — догадался Аттила.
Упав на колени, гонец сказал:
— Мой повелитель, я от Дагригиллы.
— Что случилось?! Ну?! — потребовал Аттила.
— Царица умирает.
В первую минуту он подумал, что эту весть ему принесли из далеких родных степей. За тридцать дней пути, пока шло известие, подумал Аттила, она уже отошла. Потому Дагригилла снарядил ему гонца.
— Ничего не поделаешь, — равнодушно сказал Аттила.
Гонец поднял голову. В его глазах царь прочел недоумение и растерянность.
— Умирает царица Лепеста, — уточнил посланник.
Сграбастав дюжего молодца с земли, царь, глядя ему в лицо, прокричал:
— Повтори!
— Умирает царица Лепеста. Ее, как велел передать Дагригилла, отравили.
И Аттила уже не помнил, как запрыгнул на коня. И не помнил сколько гнал его, пока тот не свалился замертво, прямо под ним. Согнав с лошади кого-то из подъехавщих всадников, он снова гнал и гнал вперед. Ближе к вечеру он потерял и этого жеребца. И уже бежал, пока не увидел первые костры своего войска. И на него, бегущего выехал дозор. Окружив, они не давали ему прохода. На его окрик: «Я царь ваш! Я — Аттила!» — дозорные рассмеялись.
Их было четверо. И они поплатились за свое неверие. Вскочив на коня одного из поверженных дозорных, он во весь опор погнал его к замку. У костров поднялся переполох, потому что двое из оставшихся в живых и погнавшиеся за ним подняли невообразимый шум. Но у первого же костра старые вояки во всаднике с обнаженным окровавленным мечом узнали своего повелителя.
«Великий Аттила!»… — пробежало волной по воинству.
И дорога была свободна.
Навстречу выбежал начальник стражи.
— Что случилось? — спросил Аттила.
— Пища была отравлена, — ответил тот.
— Кто? — коротко бросил Аттила.
Начальник стражи пожал плечами.
— Если до утра не найдешь тебе нечем будет пожимать. Отрублю их вместе с головой.
У дверей в ее комнату он столкнулся с Дагригиллой.
— Вон! — взревел царь.
В комнате стоял полумрак. Аттила не видел ни ее плачущего отца, ни ее брата, ни лекаря, готовящего какое-то питье, ни наставницу со вспухшими глазами. Первое, что бросилось ему в глаза, так это светящееся неестественной белизной лицо Лепесты. И видел как пробежала судорога, скручивая ее маленькое тело. И из обескровленных, холодеющих губ вырвался стон.
— Лепеста, — склонившись к ней позвал Аттила.
И она открыла глаза. Вымучив улыбку, Лепеста прошептала:
— Милый… Дождалась…
И взгляд ее остановился. И гладь озер подернулась голубым ледком предзимья. И на запорошенном немочью лице ее застыла скупая улыбка ушедшей в небытие роскошной осени.
— Отмучилась, — бесстрасно, по-будничному, как о чем-то пустом и не стоящем внимания вполголоса произнес лекарь.
Оттесняя царя, он полез закрывать ей глаза, но обрушившийся страшной силы удар выбросил его из комнаты. Лишь слышен был вскрик распахнувшейся двери и глухой стук об пол бесчувственного тела.
Аттила, подняв Лепесту на руки, сел с ней на кровать и зарывшись головой ей в грудь шептал только одно:
— Девочка моя… Девочка…
Нет, Аттила не плакал. Аттила плакать не умел. Хотелось, а не мог. И как хотелось. Hа весь мир… Если бы не отец Лепесты, он наверное так бы с ней просидел бы до утра.
— Царь, она холодеет, — коснувшись руки дочери заметил он.
Аттила поднял голову. И присутствующие обомлели. Сквозь черные как смоль волосы проступила седина.
— Возьми, отец, свое дитя… Мою жену… Не уберег я ее. Прости… И проси, что хочешь.
Подняв высоко голову, как это делала Лепеста пошел к дверям. У самого порога, последний раз оглянувшись, он вдруг заметил, что в лежавших на груди волосах, что-то поблескивает. Аттила вернулся. Раздвинув волосы он увидел свой талисман. Свой подарок. На тяжелой золотой цепи покоилась камея, сделанная из камня, упавшего с неба, в который ювелир вкрапил бриллианты. Они то, не имеющие цены камушки, которые как он уверял, имеют отношение к вечности, и сверкали звездочками, выложенными в форме ладони — точной копии его родимого пятна. Лепеста с холодной веселостью звезд, то ли приветствовала его, то ли прощалась с ним. И вспомнив о чем он просил ее, Аттила еще раз поцеловал Лепесту и объявил:
— Хоронить ее как царицу гуннов. Подарка моего не снимать. Пусть уходит вместе с ним.
Сразу за дверью он столкнулся с подобострастно съежившимся Дагригиллой, который затрусил за ним. Аттила не отгонял его.
И Дагригилла увидел в этом хороший знак. Значит ему снова возвращается благосклонность царя. Раздвинув перед ним полог, Дагригилла прошмыгнул за ним вовнутрь. И опять Аттила промолчал. Он казалось не замечал юлившего перед ним Дагригилла. Но то было не так. Устало опустившись на подушки, Аттила ласковым жестом пригласил сановника сесть рядом.
— Ты зачем убил ее? — положив ему руку на плечи, тихо спросил он.
— Это не я, Аттила, — клюнув на царево благоволение, произнес он. — Это руки моей сестры. Твоей жены. Настоящей царицы гуннов.
— Вот как?! — еще тише и вкрадчивей сказал Аттила.
Сняв с дряблых плеч шурина руки, Аттила о чем-то долго размышлял.
— Дагригилла, — наконец произнес он. — Ты помнишь тот вечер. Самый первый вечер, когда я увидел ее. Лепеста хотела тебя заколоть. Вот этим кинжалом. Он был спрятан в ее шали. Я отнял его. Ты не заметил этого…
— Спасибо, Аттила… Вот, змея… — сказал он.
Царь горько усмехнулся. Он усмехнулся тому, что этот набитый дерьмом дурак, обращался к нему, не соблюдая этикета, как должно обращаться только человеку близкому и то без свидетелей.
— Дагригилла, в тот вечер я узнал, какое удивительное это счастье жить… Я все эти два месяца — жил. Понимаешь, жил. А вот теперь я умер. Ты лишил меня жизни. И то, что не сделала она — сделаю я.
И Аттила резким движением руки всадил ему в сердце клинок. Дагригилла не успел и подумать, что настал его конец. Он так и остался сидеть на подушках с полуоткрытым ртом и гноящимися глазами.
Царь встал.
— Начальника стражи ко мне! — приказал он, стоя спиной к пологу.
— Я здесь, мой повелитель.
— Ты нашел убийцу? — спросил Аттила.
— Да. Подсыпала ей яд наставница. А дал его ваш шурин.
Аттила отошел в сторону и телохранитель увидел Дагригилла с торчащей из груди его рукояткой кинжала.
— Убери. Зарой где-нибудь. Чтоб никто не знал — где. И распусти слух, что, мол, убил жену царя и сбежал… Пусть ищут.
— А что прикажете сделать с наставницей?
— Отправь к кострам. Пусть живет и тешит моих волков.
Выйдя из шатра Аттила направился в сторону Дальнего родника. Он подошел к нему на восходе солнца. И сел на то место, где им стелили скатерть. И отсюда, из тех кустов, выходила к нему Лепеста. И он смотрел на усыпанные серебром их неподвижные ветви. И звал ее выйти к нему. Только в груди выло, взвизгивало и плакало сердце. Оно было что волк, оказавшийся на оторвавшейся льдине.
Сюда к нему привели заморского купца, обещавшего сановникам утешить их царя и облегчить его страдания. И Аттила позволил ему приблизиться к себе.
— Ты хочешь мне что-то сказать незнакомец?
— Великий царь нет ничего горше скорби. Ни слова самых близких, ни тем более слова ничтожнейшего купца, пришедшего к тебе — не успокоят твоей боли… И еще вот что я скажу тебе. У народа моего, что живет за шестьдесят переходов отсюда, если идти на восход, есть поверье. Мы знаем — люди не умирают. Они переселяются в другой мир, который лучше нашего. Там — море радости и счастья.
Там нет таких страданий, какие люди испытывают здесь. Там — нет горя и бед. И то место называется раем… И все, кто уходит отсюда — ждут нас там. Все мы уйдем туда. Тихоструйное время затянет твою рану, а придет срок и оно унесет тебя к ней.
— Рай говоришь? — заинтересованно спрашивает Аттила.
— Рай, — указывая пальцем в небо, отвечает странник.
— Мы уходим в землю, а ты показываешь в небо.
— Нет, Великий царь, не в землю, а к звездам. Ты видел, как они призывно мигают нам. Они говорят, что наш дом — там. Согласись, ведь это приходило тебе в голову?
— Хорошее поверье у вашего народа, — угрюмо похвалил царь.
— Хорошее… Рай — это место, где все благоухает, цветет, поет… Кстати, Великий царь, я в подарок принес тебе райских птиц. Красоты они необыкновенной. Сам увидишь. Их в раю видимо — невидимо. А здесь на земле мало…
И торговец подарил Аттиле двух павлинов.
… И тут, выворачивая душу наизнанку, что-то издало гортанно утробный вопль. Аттила вздрогнул и открыл глаза. Над ним висел изучающий взгляд колдуна.
— Я долго спал? — спросил он Гунала.
— Ты совсем не спал, Великий, — возразил колдун.
— Разве?
— Ты забылся всего на мгновение.
— Что это было? — спросил он колдуна.
— Что, мой повелитель?
— Звук… Отчего я проснулся.
— Так поют твои птицы.
— А-а-а, — протянул Аттила и сомкнув веки сказал:
— Жуток голос рая.
И снова зеленые миндалины покатились по клубящимся дымам его видений… Он ведет отряд по непролазным дебрям чужого леса. В обход врагу. Он тучей выплыл навстречу основным силам Аттилы. Выплыл на равнину. Это и надо было царю. Теперь с тыла он сядет им на холку, надрежет хребет и сметет их. И его воинству откроется дорога еще дальше. В другие племена, богатые скарбом, лошадьми и пленительными чужеземками… Только бы вовремя пройти эти дебри.
Густо сплетенные ветви под мощными ударами сабель дорогу уступают, да неохотно. Огрызаются. Стегают, рвут кожу, колят глаза. Но что может остановить волка уже ощупавшего ноздрями далекую добычу? Ничто!..
Гунны идут напролом. Их ведет сам Аттила. Он первым выходит на небольшую прогалину. Она узка. Шириной всего в два плеча его коренастых воинов и длиной в две лошади. По краям прогалины два высоких холмика муравейников. Раздавить и развеять эти беззащитные шатры муравьев Аттиле ничего не стоило. Но сжалось сердце варвара жалостью к засновавшим в панике мурашам. И он, грубо выругавшись, приказал:
— Обойти!
И обошли они «шатры» муравьев. И снова прорубали себе дорогу вперед. И вышли наконец в хвост к врагу. Битва уже началась. Отдав распоряжение отдохнуть, Аттила условленным сигналом дал знать своим, что он на месте. Часа через два враг начнет «теснить» основные силы гуннов. И гунны побегут. И за ними увяжется предвкушающий близкую победу, противник. И тогда Аттила и запрыгнет на его самоуверенную холку. И сомкнет стальные челюсти…
Все произошло как было задумано. Единственное, что не учел Великий варвар, так это качество воинов противника. Наредкость стойкие. Дрались до последнего. Не бежали. А нужно было обратить их в бегство. Руки устали колоть и рубить. Увлекшись боем Аттила не заметил, как с горсткой своих рубак оказался в окружении врагов. Увидев, что царь в опасности, к нему, прокладывая кровавую тропу, ринулась личная стража. И когда кольцо было прорвано и Аттилу грудью обступили свои, силы оставили его. Он был жестоко порублен. Рассечена голова. Глубокие кровоточащие раны на груди и плечах. Торчащая из бедра стрела. Склонившийся над ним телохранитель истерично закричал:
— Не покидай нас, Великий!
Этот крик привел царя в чувство. Зло посмотрев на стражника Аттила процедил:
— Молчи, хвост заячий!.. Коня мне!
И собравшись силами он, скрипнув зубами, выдернул стрелу и с воплем:
— Мои храбрые волки! Я — ваш царь! Я — Великий Аттила!.. Дайте мне победу!.. Возьмите ее зубами! — окровавленный и страшный он бросился в самую гущу свалки.
И противник был смят. И бежал он в панике. И Аттила это видел.
— Победа! — с диким восторгом радости ревел он. — Преследовать… И добивать.
Больше он ничего не помнил. Сознание покинуло его…
Аттила открыл глаза и увидел перед собой благообразного седого старца. Они были вдвоем под прозрачным пологом, едва колышущимся от тихих и редких дуновений. Сквозь густые ветви сосен, под которыми стоял полог, пробивался ломкий синий свет неба.
— Светает… Утро, — вдохнув полной грудью душистого соснового запаха, догадался он.
Ну вот. Теперь ты будешь жить, — сказал старик.
— Кому это нужно? — спросил Аттила, словно давно и долго вел с ним разговор.
— Судьбе, сын мой, — улыбнулся старец.
— Что это такое?
— Судьба — это твое предназначение. Это то, что ты должен сделать, а потом уйти.
— Я уже достаточно сделал…
— Знать сума ее не опустела, — возразил старец.
— Неужели, — скривил в иронии губы царь. — За сто переходов до моих родных мест простираются теперь мои земли. Мечом, огнем и кровью я перетряхнул и перемешал сотни племен и народов… Я несу беды людям. Мною пугают детей. Я приношу смерть. Я радуюсь победам. А что такое победа?! Это реки крови и море слез… Неужели этого мало?! Неужели это кому-то было нужно?
— Наверное, нужно, — прошелестел старик.
— Кстати, а кто ты? Я первый раз тебя вижу.
— Я странствующий звездочет и целитель человеческих недугов.
— Понятно, — буркнул Аттила и, глядя на старца, сказал:
— Ты говоришь, не опустела моя страшная торба?
— Не опустела, — подтвердил звездочет.
— О! Сколько можно?! — простонал варвар.
— Старик, — снова сказал он, — я был очарован жизнью. Теперь передо мной жалкие, но приятные сердцу осколки ее…
— И это нужно было тебе пережить, — сказал звездочет.
— Кому нужно?
— Небесам, — донесся до него спокойный, как вздох, ответ.
— Те, кто набивает суму тяжелымми каменьями людской доли и вешает на них?… Хотел бы я на них взглянуть. Где они?
— В небесах, — тихо прозвучало под пологом.
— Удобный ответ, старик… Мне туда не надо.
— Как знать, сын мой.?
— И знать нечего… Сгинем мы в земле с муками нашими так и не поняв почему приходили сюда? Откуда взялись?… Откуда взялся я?… Жалко одно, меня никогда-никогда больше не будет. А какое все-таки чудо — это жизнь.
— Ну что ж, сын мой, отвечу я тебе, — вздохнул звездочет. — Ведь ты сначала не ценил жизни. Ни своей. Ни чужой… Не правда ли?… Помнишь ты загнал и убил газель? Тебе было одиннадцать лет. Сестра спросила тебя: «Аттила, тебе не жалко убивать?»…
— А я ответил: «Жалко… Но потом». Откуда это тебе известно, звездочет?! Никто кроме меня об этом не знает.
Старик усмехнулся и, не обращая внимания на его вопрос, продолжил:
— Помнишь, ты проехал мимо умирающей от голода девочки? Ты был еще молод, но сердце твое облилось кровью. И ты сказал себе, что победа не стоит и одной слезинки невинного дитя…
— Так и сказал, — подтвердил Аттила. — Но как тебе об этом стало известно?
Снова старик пропустил мимо ушей слова царя.
— Помнишь, тебе доложили, что Лепесте подсыпала яд в пищу наставница? Ты не стал лишать ее жизни. Ты отдал ее на волю судьбы…
— Так оно и было.
— Помнишь, ты шел со своим отрядом через дебри и вышел на прогалину? Там стояло два муравейника. Ты заставил обойти их. Ты не разрушил их.
— Да, я еще сказал себе: «Гунны с вами не воюют».
— И последнее, связанное лично с тобой… Правда, я могу привести десятки других примеров из твоей жизни. Так ты о них знаешь не хуже моего… Мне по сердцу пришлись только что произнесенные слова твои: «Что такое победа?! Это море крови и слез…» Мог ли это Аттила сказать в восемнадцать лет?
— Нет. Такое бы я тогда не сказал.
— Мог ли это сказать Аттила в тридцать лет?
— Мог бы… А может и нет… Не знаю.
— Вот именно! Ты задумался бы. Но однозначного ответа не дал бы… А вот почти сороколетний Аттила рассуждает не так, как те двое — один в неразумном детстве, другой в бесшабашной молодости… Ты стал другим.
— Другим, — соглашается он.
— Еще пример. Не касающийся тебя… Ты заметил, как изменились гунны, с которыми ты прошел годы бранных дорог? Твой клич: «Мои храбрые волки!» — так уже их не вдохновляет. Они ведь люди. Им не хочется больше убивать. Многие обзавелись семьями… И, поднимая руку с мечом, он думает, что когда-нибудь, кто-нибудь занесет клинок и над головой его ребенка… Они стали сердобольней. Стали думать о смысле жизни. Одним словом, стали лучше.
— Что ты этим хочешь сказать, звездочет?
— Не лучшими приходят сюда, но лучшими уходят, — сказал старик.
— Когда то я уже слышал эти слова. Но тогда мне непонятен был их смысл.
Старик молчал. Молчал и Аттила.
— Да, — вдруг спохватился царь. — Откуда ты знаешь то, что знаю только я? И никто другой знать не может!
— Я по звездам читаю тебя. Такая у меня профессия. Я знаю, что было с тобой. И что будет тоже знаю. И знаю то, чего ты не знаешь.
— Что же ты знаешь обо мне такого, чего не знаю я? — заинтересованно спросил он.
— Положим, то, как ты пришел в мир этот. Заметь, не родился — пришел. Не знаю как, но звезды говорят именно об этом… Твоя мать, то есть женщина, которую ты считаешь матерью, возвращаясь из гостей домой вместе с сопровождающими ее людьми и трехгодовалым сыном, остановилась переночевать в гроте Железной горы. Они вынуждены были сделать это. Дорога была еще не близкой, а вот-вот должна была разразиться гроза… Обняв сына, она заснула. И больше не проснулась. Никто не проснулся.
Все погибли от прямого и чудовищного удара молнии. Всех нашли обугленными. Их было двадцать один человек. Остался в живых малыш той женщины. Но это уже был ты, Аттила… Вот почему тебя до сих пор называют сыном Железной горы и Небесного огня.
— Занятные истории ты рассказываешь, звездочет, — сказал Аттила.
— Главное, правдивые, сын мой.
— Быть может, ты скажешь…
И с полуслова поняв старик перебил его.
— Тебя ждут еще победы… Но ты умрешь там, где был зачат. Умрешь на сорок третьем году жизни. Потому что, — вдруг стал объяснять он, — три первые года жизни были не твоими…
Полог дернулся от странного порыва. И из всех щелей повалил дым. И замутились и поблекли синие просветы в кронах пахучих сосен…
— С рассудком у тебя все в порядке. И через два дня ты встанешь в стремя. А теперь мне пора… Прощай, — улыбнулся звездочет.
И седобородый старец только что сидевший перед ним, такой осязаемый, такой родной и добрый, на глазах растворился в густых клубах дыма.
— Не уходи, старик! Ты мне нужен. Ты мне симпатичен…
— И ты мне, — услышал он, но уже не видел его.
— Звездочет! Звездочет! — звал Аттила.
Стояла мертвая тишина.
— Погасите костры, мерзавцы! — голосом полным гнева крикнул он. — Кто есть — ко мне!..
В шатер ворвалась перепуганная стража и отлучавшийся по надобности лекарь.
— Верните звездочета! — приказал Аттила.
— Какого? — в недоумении глядя на царя, спросил лекарь.
— Ну этого благообразного старика, с которым я только что беседовал.
— Здесь никого не было. То был сон, мой повелитель. Крепкий и здоровый сон… Твоя жизнь, Великий Аттила, вне опасности, — радостно сообщил лекарь.
— Знаю, — с изумлением озираясь по сторонам, отрешенно отозвался царь. — Через два дня я встану в стремя.
Никакого прозрачного полога и никаких сосен, сквозь пушистые ветви которых он видел пронзительную синеву неба. И никакого звездочета.
Шатер. Факелы. Столик с лекарствами. Ковры.
«Неужели привиделось?» — подумал он и, по-деревянному засмеявшись, произнес:
— Подумать только! Все было, как наяву.
Сказать то сказал, но поверить не поверил. И с тех пор и тот старец, к которому его всегда тянуло, и его слова никогда не выходили из памяти Аттилы.
Все текло как говорил звездочет. Через два дня он встал в стремя. И еще с победными боями прошел пятьдесят переходов. А на пятидесятом его скрутила неведомая болезнь. И шел ему сорок третий год. И болезнь не отставала. Она терзала его изо дня в день, как ненасытная, кровожадная рысь. Превозмогая боль, Аттила все-таки заставлял себя каждое утро садиться на коня и объезжать пылающие костры своих воинов. Скучны были их лица. Хотя искренне оживлялись при виде непобедимого Аттилы, разговаривающего с ними, как с равными. И скучны они были не оттого, что царь не вел их в кровопролитные схватки, а потому, что они уже не хотели ни крови, ни добычи. Они тосковали по покою…
«Прав был мой старец», — думал Аттила.
Но рысь, сидевшая в нем, свирепела с каждым часом. От наносимых ею ран он едва не терял сознание. Сначала Аттила отказался от лошади и стал ходить пешком. Когда же каждый сделанный им шаг приносил боль, которую трудно было превозмочь, царь слег.
И началась схватка Великого гунна, Сына Железной горы и Огня небесного с Великой Смертью. День и ночь организм Железного варвара стойко противостоял невидимой сопернице. Она не давала ему спать. Он мог только забываться. И то на миг. Их, тех мгновений, было немного, но как они были волшебно долги и прекрасны.
И однажды, находясь в дивном но мимолетном забытие Аттила снова увидел себя у Дальнего родника, где провел чудеснейший из дней своей жизни. И снова он с тоской смотрел на высокую поросль кустов, откуда к нему выходила Лепеста. И в синих просветах густых ветвей он увидел вдруг того же самого старца-звездочета. И смотрел он на него жалеючи. И взгляд его добрых глаз сильнее самых крепких поводьев обуздывал терзающую Аттилу рысь. И Аттила пошел к нему навстречу.
— Не уходи, звездочет, — просил он. — Ответь: сума моя опустела?
Ветви, сухо треснув, издали звук похожий на слово: «Опустела…»
Аттила раздвинул кусты. Но там было пусто. Там на хрустальной ножке весело плясал высокий серебрянный ключ. И вспомнил Аттила слова старца, сказавшего ему о том, что он умрет там, где родился. А Аттила верил ему. Он с первого раза, как увидел этого старика, поверил в него…
И он крикнул в кусты:
— Так ли это, звездочет?… Я умру на родине?
Но стояла тишина.
— Звездочет! Звездочет! — отчаянно корчась от страшных когтистых рысьих ударов, звал он…
… Застонав, царь открыл глаза. По шатру метались рыжие блики горящих факелов. Колдун Гунал подносил ему дымящуюся чашу какого-то снадобья.
— Не надо, колдун, — сказал Аттила. — Да будет тебе известно, что я умру у себя на родине… Зови военачальников.
— Они все здесь, мой повелитель, — сказал Гунал.
И точно, они стояли, сгрудившись над ложем своего царя. Кто-то из них его ненавидел, кто-то любил, а кто-то был равнодушен… Царь каждого одарил ласковой улыбкой и сказал:
— Седлайте коней, волки мои. Великий Аттила поведет всех домой… Объявите всем…
— Кстати, спросил он у них, что это за городище, который я не успел взять?
— Вавилон, мой повелитель, — ответил один из них.
— Вавилон, — задумчиво протянул Аттила. — Какое знакомое слово…
И тут глаза его вспыхнули ярким светом, словно что осенило.
— Так это… — хотел было он что-то сказать, но изловчившись, рысь сумела когтями вцепиться в сердце варвара.
Откуда-то из далека-далека Аттила услышал голос колдуна Гунала:
— Великий царь гуннов, сын Железной Горы и Небесного огня, завоеватель мира Аттила — умер.
— Ну и глуп же этот колдун, — равнодушно подумал варвар, погружаясь в блаженную мглу.
