1. Гончар из Вавилона

Чарушина память была заблокирована надежно. Она даже не помнила своего настоящего имени.

А звали ее Евой. И был у нее брат Адам. Постарше ее почти на три года. Он был непоседливым и ленивым малым…

Авраам, отец их, черногривый великан, был мужиком работящим. И на всю Вавилонию слыл искусным гончаром. Просто удивительно, как в таких огромных ручищах, из-под кривых и толстых пальцев, мявших кусок глины, вдруг рождалась изящная чарочка или кувшин, похожий силуэтом на замершего в хлебных колосьях журавля. И самое удивительное, что эти руки, которыми впору гнуть железо и корчевать деревья, стоило им взяться за кисточку и краски, начинали порхать, как мотыльки над цветами. И чарочка становилась дивной вещицей, от одного взгляда на которую хотелось коснуться ее губами. И кувшин превращался в синего журавушку, завороженно стоявшего на тонкой ножке в золотых хлебах.

Краски на его изделиях не блекли, как у других мастеров. Наоборот, со временем становились сочнее, а рисунок глубже и выразительней. И в заказчиках у Авраама ходили сами цари. Заказывая, они предупреждали, чтобы поделка не похожа была на ту, что он делал другим. И обязательно лучше.

И гончар это делал с удовольствием. Самозабвенно. Не всегда, правда, у него получалось с первого раза. И тогда Аврааму лучше было не попадаться под руку. Тогда он начинал замечать, что сын не рядом с ним. И вообще нет его дома. То на охоте бьет живность, то до утра гуляет с девицами. Никакой помощи по дому. И никакого желания учиться отцовскому ремеслу. Не раз Авраам прикладывался тяжелой рукой к жилистой вые зевающего в небо сына. И тогда выходил скандал. Руфь, жена его, тотчас же вырастала из-под земли и становилась между отцом и сыном. И так начинала вопить, и яростно набрасываться на мужа, что тому ничего не оставалось, как, неуклюже отмахиваясь, отступать.

— Ну что ты дерешься? — жалобно гудел громадный мужчина, мягко отбиваясь от натиска жены. — Из него по твоей милости ничего путного не получится. Кому я ремесло свое передам?

— А я не хочу, чтобы он стал горшечником! — кричала в гневе Руфь, прекрасно понимая, что бьет по самому больному месту мужа.

Авраам обижался и уходил к себе в гончарную. И тут же вслед за ним забегала сюда Ева. Бывало, он гнал ее из мастерской. Мол гончарное ремесло — дело не женское. Мало-по-малу, однако, девчонка приучила его к своему присутствию. Во время работы он безумолку разговаривал с ней. А так приходилось болтать с самим с собой. Советовался с ней. И вместе, радуясь готовому изделию, любовались его красотой. И не мог не заметить Авраам, что у девчонки есть чувство цвета, вкус и фантазия. Она подсказала ему кувшин в виде лилии.

Гончар долго не мог взять в толк ее объяснения. Потеряв терпение Ева подобрала грифель и на стене, где он обычно рисовал свое будущее изделие, набросала контуры довольно изящного сосуда. Один лепесток, вскинувшись, превратился в носик кувшина. Другие, грациозно изогнувшись книзу, образовывали горловину. Вещь получилась изумительнейшая. Ее они так и назвали — «Белая лилия». За нее в Вавилоне на ярмарке один из богатеев отвалил Аврааму три золотые монеты. После этого гончар стал доверять Еве придумывать сюжеты, делать эскизы форм изделий и рисунков к ним.

Авраам не мог не нарадоваться на дочь. Не зря еще в младенчестве, он для своего, совсем не похожего на него дивного чада, придумал очень необычное имя — Чаруша. С легкого отцовского слова так Еву называли дома и так кликали в поселении. Очень уж имя это подходило ей. И чары ее имели колдовскую силу. Да такую, что наповал сразили Строптивого, считавшего любовь вымыслом сентиментальных душ.

Не одна девица в ВКМ сохла по нему. Он же был к ним равнодушен. Не из-за одной из них ему не хотелось оторваться от дел. Ни одна не обожгла. А эта земляночка, наивный мотылек шестнадцати лет, сумела ужалить в открытое и, как оказалось, очень уж чувствительное сердце. И заныла душа. И залилась сладкой истомой. И властно повлекла неземного парня к обыкновенному земному существу.

 

2. Сестра и брат

Он как сейчас помнил тот день. Нет не день то был, а утро. Она от родника, поднимаясь по косогору, прямо выходила на него.

Строптивый только прилетел. И в этой дубраве, где гремел скандальный ключ, приземлился с умыслом. Ему страсть как хотелось ополоснуться. Смыть, как они шутили с ребятами, с себя пыль звездных дорог. И на тебе земляночка. Она не видела его. Девушка ступала осторожно, глядя себе под ноги. Здесь запросто можно было оступиться и покатиться вниз. Но как бы осторожно она не шла в кувшине все равно, недовольно урча и булькая, брызгался неугомонившийся родничок. И крупные капли его жемчужными горошинами катились по отливающим медью, густым и длинным волосам земляночки.

«Наредкость роскошная грива», — отметил Строптивый, сходя с тропы, чтобы уступить ее водоносице. И тут она подняла голову. И заметался черным вороном страх в ее глазах. По пухлым пунцовым губам пробежала дрожь. Они готовы были вскрикнуть. А потом из-под опахалистых ресниц ее посыпались приветливые звездочки. И лопнул налившийся соком пунцовый бутон:

— Здравствуй!

«Боже, как ты красива, земляночка», — подумал он, а вслух едва выдавил:

— Здравствуй.

И она прошла мимо. И Строптивый, пронзенный загадочным шоком, тоже. И лишь окунувшись лицом в горсть набранной им студенной воды, он пришел в себя. Сначала удивился тому, как быстро оказался у родника. А затем стал пенять себе за то, что не разговорился с юной водоносицей…

«А разве поздно?» — спросил он себя, и, оглядевшись, поспешно надел нимб.

Земляночка ушла недалеко. Чтобы после косогора перевести дух и отдохнуть, она присела на лежавшее вдоль тропинки поваленное дерево. Глядя перед собой, она что-то мурлыкала. Кувшин стоял у ее ног. Опустившись за кустом в нескольких шагах от девушки и спрятав нимб, Строптивый предложил свою помощь. И словно оправдываясь, сказал:

— Все равно я иду в ту же сторону.

— Вот спасибо, — охотно согласилась она и вскочив с дерева пошла вперед.

Любуясь ее гибкой фигуркой, стройными ножками и ниспадающими до самых колышущихся бедер волосами цвета червонного золота, он судорожно глотнув слюну, спросил:

— Что так рано по воду пошла?

— Рано?! — удивилась она и, повернув к нему голову, обдала его огнем своих раскаленных черных углей.

«Боже! Какое это чудо», — прошептал он, пропуская мимо ушей ее объяснения.

— Ты что остановился? — отмахнув в сторону золотую гриву спросила она.

— Разве?…

«Да что это со мной? Даже не заметил», — подумал он, а вслух переспросил:

— Так почему же так рано?

— Я же сказала. Мы ее всю ночь таскаем. Не поверил что ли?… Вот, посмотри.

Кожа на ее тонкой ключице была содрана чуть ли не до самой кости.

— Знаешь как саднит? — покачала она головой.

И ему стало очень жаль ее.

— Подожди, — попросил Строптивый.

Едва коснувшись пульсирующей ссадины, он сделал над ней несколько круговых движений. Водоносица ойкнула.

— Неужели больно?

— Горячо и шекотно, — засмеялась она.

— Ну и хорошо. Можешь идти. Болеть больше не будет.

Сделав несколько шагов она покосилась на плечо и всплеснула руками.

— О, Боги! Да ты ведун. Даже следа от ранки не осталось!

— Не может быть! — с искренним удивлением воскликнул Строптивый, преследуя одну единственную цель — прикоснуться к ее телу.

Погладив дрожащей ладонью плечо девушки, он, пряча улыбку, подтвердил:

— И правда ничего нет.

— Ты настоящий ведун… Как зовут тебя, господин мой?

«Как бы я хотел этого, госпожа моя», — крикнул он про себя, а громко проговорил:

— Так и называй — Ведун.

— Правда? — спросила она.

Кивнув, он попросил назваться и ее.

— Ева, — сказала она.

— А вот неправда, — возразил Строптивый. — То есть, — поправился он, — нарекли то тебя Евой. Это — точно. Но домашние дали тебе еще и другое имя — Чаруша. Оно мне больше нравится.

Ева прямо-таки остолбенела.

— Откуда ты знаешь?

Сказать ей правду Строптивый не решился. Ну как ей объяснишь, что он все считал с нее. Сама все рассказала о себе. И кто она, и где живет, и чем занимаются ее родители и брат, и как их зовут и почему это им понадобилось всей семьей носить всю ночь воду.

— Ты же сама сказала кто я? — улыбнулся он.

— Ой, хитришь ты что-то, — не поверила Ева. — Наверное слышал, как окликали меня.

— Нет не слышал. Я вижу тебя в первый раз, хотя живу неподалеку. Вон на той горе.

— На холме Одиноких братьев?

— Я не знал, что вы так называете нашу гору.

— А вас трое? — полюбопытствовала Ева.

— Четверо.

— Четверо?! — изумилась она. — Значит, мы у себя в городище знаем только двоих. Сердитого Воина и Багрового Быка.

Строптивый знал, о ком из его товарищей идет речь. Они сами рассказывали ему, как заслужили свои прозвища.

 

3. «Сердитый Воин»

Жителям городища, вблизи которого наблюдатели ВКМ устроили свою штаб-квартиру, и в голову не могло придти, что разбойничьи отряды, наводившие повсюду ужас, обходят стороной их очаги, благодаря этим, не видно живущим поблизости отшельникам.

За безопасность штаба и прилегающей к нему территории, отвечал Верный. Действовал он виртуозно. Да так изобретательно, что разбойники, одержимые жадностью поживиться чужим добром, даже не подозревали, что у них под носом лежит лакомый кусочек. Отнюдь не скудное село.

Впрочем, знать то они знали о нем, но то ли забывали пожаловать его своим присутствием, то ли считали его убогим и не стоящим их внимания. Однажды им все-таки удалось наехать на мирно почивавшее городище. Верный и вся их команда отсутствовала. Они были на облете. И в самый разгар работы Верный попросился на пару минут отлучиться. Возвратился необычно для него возбужденным…

После он рассказал о причине своего отсутствия. Оказывается ему пришлось дать бой разбойникам, наскочившим на их соседей. У него сработал сигнал тревоги. Когда он там появился, уже горели две лачуги и перепуганные до смерти поселяне, чуть ли не голыми, бежали в спасительные объятия леса. Мгновенно сориентировавшись, Верный одним небольшим усилием внушения повесил перед наступающими налетчиками экран с живой иллюзией грозной контратаки…

На обалдевших разбойников, пришпорив коней, несся отряд могучих латников, которые им и в бредовом сне не виделись… Каждый из латников, в одной руке держал факел со зловеще сыплящимися во все стороны искрами, а в другой меч. Некоторые из них потрясали копьями, а некоторые, как-то чудно заткнув факелы на крупе лошадей, натягивали луки со стрелами. Впереди этого, никогда невиданного ими воинства, на белом иноходце скакал предводитель. В его деснице синим полумесяцем сверкал клинок кривой сабли.

Предводителем, конечно же, был Верный. И в руке его, в форме сабли, сверкал парализующий электролуч. Он с ним врезался в самую гущу собравшихся по команде своего вожака грабителей и, искусно имитируя рубку, стал сечь их. Только искры летели, наводя ужас и панику в рядах разбойников. Разряд, исходящий от электролуча, Верный сделал слабым, но достаточным, чтобы лишить чувств тех, кто попадал ему под руку… В какую-то долю секунды кучка до зубов вооруженных налетчиков, вставших на пути Верного, была рассеяна.

Налетчики с ужасом покидали поле боя, забыв о своем вожде, которому Верный с маху «отсек» голову и о своих товарищах, сраженных десницей грозного воина. Никто из нападавших, за исключением вождя, убит не был.

«Слишком мерзким он мне показался», — признался Верный.

Остальные из «павших», пребывали всего лишь в беспамятстве. Верный вернул к очагам перепуганных жителей поселения и приказал им не высовывать носа и своих лачуг.

— А я за теми, — сказал он, — что бижали. Пока всех не уложу — не вернусь.

Он рассказывал, а ребята слушая его, постановали от смеха.

После того случая, поселенцы, видевшие в бою Верного, стали называть его Сердитым Воином.

 

4. «Багровый Бык»

Еще потешней обстояло с кличкой Озаренного. До сих пор в ушах Строптивого стоял его безудержно бесшабашный крик.

— Выходите! Помогите! — развалившись на кучевом облачке, звал он.

Блаженно улыбаясь, он висел над самыми их головами, держа в руке необъятных размеров, пузатую амфору…

Ребята только сели завтракать, недоумевая, куда на всю ночь исчез Озаренный. И услышав зов его они пулями повылетали из своего хитрого прибежища.

— Где ты, Озаренный? — озираясь по сторонам, позвал Кроткий. — Да здесь я. Здесь! — кричал он.

— Да будет вам известно, — осоловело глядя на друзей, сообщал он, — отныне я — Багровый Бык.

— А почему не Хмельная Корова? — с невинным видом съехидничал Кроткий.

— А вот почему, язва эдакая! — наклонив амфору Озаренный плеснул на головы друзей большую порцию бордовой жидкости.

— Вино! — лизнув попавшую на губы влагу, воскликнул Верный.

— Нет! То винный дождь! — куражился Озаренный.

— Слушай! Как там тебя?… Козел Безрогий что ли?…, продолжал подтрунивать Кроткий. — Давай сюда свою баклажку.

— Старшой, ты слышал? — играя в усмерть напившегося парня, обратился он к Строптивому. — Я за нанесенное оскорбление наказываю всех вас…

И Озаренный, вытянув перед собой громадную амфору, выпустил ее.

— Воздух! Винная бомба! — топча зыбкое облачко, ухохатывался Озаренный.

И тогда все трое, не сговариваясь, молнией взмыли ввысь и подхватили брюхастую так, что из нее ни капельки не пролилось.

Уже сидя за столом, Озаренный поведал, как он заработал это пятилетней выдержки вино.

— Пролетаю, — рассказывал он, — слышу внизу, среди наших, гвалт стоит. Спускаюсь. Они выкорчевывают пни срубленных ими деревьев. Очищают место под виноградники. И кто-то поспорил с горбатым… Ты его знаешь, Верный.

— Да. Он среди них считается самым сильным.

— Вот-вот!.. А поспорил с ним чернявый и вертлявый мужичок, с хитрой рожей. Очень похожий на жучка. Он не переставая, почем зря, то и дело ехидно подкалывал горбуна по поводу его силы. А раззодорив сказал, что дескать, пока он, Жучок, неторопливым шагом сходит домой и обратно, Горбатый при всей своей хваленной силе не сможет вырвать небольшой пенечек, на который он укажет.

В случае проигрыша Жучок обещал из закопанной им пять лет назад амфоры дать победителю кувшин вина.

Ударили по рукам. И Жучок в сопровождении свидетеля направился к поселению.

— Того Жучка я тоже знаю, — подхватил Верный. — Страшный жадюга.

— Именно он! Молодец! — похвалил товарища Озаренный. — Бестия хитрил. Пень тот торчал на его участке, и хотя был неказист снаружи, но свеженький. Крепко держался за землю.

Вобщем, как Горбун не корячился, пенек не поддавался. Подкопал. Все равно ни в какую. Жук с сопровождающим уже возвращались. Жалко мне стало простодушного Горбуна. Я знал, он такого вина не имел. И, чтобы расплатиться, ему пришлось бы покупать это вино у того же самого Жука. И тогда в дело вступил я. Приладив к руке пневмоимпульсатор, я присел, и сделав вид, что напрягся, включил его. Пень просто выбросило из земли…

— И никто прибора не заметил? — с тревогой в голосе спросил Кроткий.

— Мы же дело имеем с детишками, а не со зрелыми людьми из ВКМ, — успокоил товарища Верный.

— Они в упор ничего не видели, — продолжал Озаренный. — Наивный ты все-таки субъект. Больше не перебивай. Попивай винцо да слушай…

Мужики, одним словом, обомлели. Не ожидали от меня такой сноровочки. Я сказал Горбуну: выигранное пополам. Услышав от сына, как все произошло, Жук наотрез отказался отдавать принесенное вино. А мне говорит: «Я спорил с ним, а не с тобой. Он не смог — значит ничего не получит».

Ну, думаю, Жук козявистый, накажу я тебя. И, как бы ненароком, спрашиваю, сколько у него такого вина. У него же, у шельмы скаредного, ушки на макушке. Мол, тебе что? — «Да ничего, говорю, было бы литров сто я бы с тобой тоже поспорил». Я не зря назвал такое количество. Я считал с него. У него как раз было две амфоры по пятьдесят литров каждая. Он даже «показал» мне место, где они зарыты.

«Ишь ты, — промычал он, — за какой-то пенечек — двести литров!»

А что, говорю, выбери три самых крупных пня и я, не прикасаясь к ним руками, только лбом, вытолкну их оттуда. И предлагаю все это заплетающимся языком. Внушаю ему, будто я во хмелю и хвастаю перед мужиками.

«Хорошо, — после некоторого раздумья, произносит он, — я поставлю сто литров, а ты что взамен?…»

Я стал мяться.

«Ведь для тебя буду выкорчевывать. Не получится, так не получится».

«Нет, так не пойдет!» — заявляет он, а сам внутри уже согласился со мной. И, в основном, с целью посрамить меня. И тут я его доканал, вспомнив, якобы, что у меня есть при себе две золотые монетки, которые я ставлю против его ста литров.

«Давай их мне», — жадно прошипел он, протянув руку к монетам.

Я пьяно хохотнул и сказал, что до окончания спора отдам их тому, на кого укажут мужики. На том и порешили. Жук выбрал три крупных пня. Дубовых да еще диаметром до полутора метров.

«Даю время!» — объявил Жук и посмотрел на солнце.

Оно шло на закат.

«Как солнце сядет — все. Спор закончен».

Мерзавец на все про все отводил мне минут двадцать. Представьте себе, двадцать минут местного времени! А если бы у меня не было прибора?

— Ну тогда, надеюсь, у тебя хватило бы ума не спорить? — проговорил Верный.

Друзья рассмеялись.

— Короче, — продолжал Озаренный, — пристроив силяк к темени я сел на четвереньки возле одного из пней и… спектакль начался… Пободал. Снова встал. Обошел его. Опять опустился на четвереньки. Приложился лбом, вздул на шее до синевы вены, напустил багровой краски на лицо, набрал полную грудь воздуха и, придавив к комелю кнопку пуска, с резким кряком выдавил его. И пень, как ужаленный осьминог, подскочив кверху, встал на корни, как на ножки.

Не верившие в мои возможности, но искренне болевшие за меня, мужики завопили от восторга. Держась за голову, я медленно поднялся и пошатываясь подошел к Горбуну.

«Что тут у меня?» — спросил я, показывая на темя.

Все присутствующие сбежались смотреть. «Кровь!». «Рана!». «Опасно!». «Он больше не выдержит!» Они галдели так, как мне хотелось. Как я им внушал.

«Ничего!» — махнул рукой я и направился к другому пню. И… опять спектакль. С некотрыми, правда, нюансами. Я долго не поднимался. Сердобольные мужики ставили меня на ноги. И все в один голос отговаривали не приниматься за последний пень. Жук постоянно переводил взгляд с меня на солнце. Оно уже клюнуло горизонт. И тут Горбун, сжав кулаки, со страстью выпалил:

«Багровый Бык, постарайся. Утри Жука!»

Этого, кстати, ребята я не внушал ему. Это — он сам. И я ринулся на пень. И пень выскочил из-под земли, встав корявыми корневищами к небу…

Мне вернули два золотых. И всю дорогу до поселения несли на руках.

 

5. Чаруша

— Багровый Бык в ту ночь всех наших мужчин опоил. И сам много выпил. А как занятно плясал. Наши так не умеют, — сказала Ева.

— Багровый Бык и красиво поет, — заметил Строптивый.

— А ты?

— Обо мне потом. Давай сначала о тебе. Скажи, этой ночью ты снова будешь таскать воду от родника?

— А как же?! Не видишь, и лозы, и хлеба, и сады солнце прямо-таки выжигает. За столько времени ни капельки с небушка не упало… Так что всю ноченьку придется до ключа и обратно.

— Не придется! — твердо сказал Строптивый.

— Почему?

— Сегодня ближе к вечеру выплывут на городище тучи, и дождик обильными струями напоит ваши жаждущие земли. До самой полуночи он не уйдет отсюда. И по высохшему руслу снова побежит ваша речушка… И дожди будут идти через каждые два дня до конца месяца.

— Да будет так! — обрадованно воскликнула Чаруша и тут же сникла. — Ты не придумал это?

Строптивый покачал головой.

— Откуда тебе знать, что так оно и будет?

— Ведь я же Ведун. И я это сделаю.

— Ой ли, сладкоречивый господин мой! — сверкнув жемчужинками влажных зубок, пропела она.

И не знала земляночка, что разговаривая с ней, Строптивый одновременно вел сеанс переговоров с Верным, которого здесь знали, как Сердитого Воина. И не знала, почему ей так хорошо с этим жгучим брюнетом. И не знала, почему ей так нравится ласкающий взгляд его карих глаз. И не знала она пока вдруг не заметила, что охватившие ее ликование и упоение счастьем идут от полета, совершаемого ими в поднебесьи.

— Тебе не страшно, Чаруша? — спрашивал ее спутник.

— Мне хорошо, — отвечала она, задыхаясь от встречного ветра.

— Тебе всегда будет со мной хорошо, — шептал он.

Девушка смотрит себе под ноги. Ей кажется, что ее ступни, затянутые в кожанные ремешки сандалий, все-таки теребят пожухлую траву тропинки и, вместе с тем, она все видит с высоты. И темный лес, и родничок, а вот и их поле…

«Да что это такое?!» — возмущается она. На нем, на их поле, чьи-то овцы. Чаруша подбирает хворостинку и с криком: «А ну, паршивцы, вон отсюда! Вон!» — гонит их. И смеется…

И тут видит дворик родного дома. Зарывшись в пыль, под навесом дремлят куры. Они лениво и равнодушно наблюдают за схваткой двух соперников — белого и красного петухов…

Мать вешает белье…

Адам похрапывает за домом в копне свежего сена. Чаруша бросает в него хворостинку. Он с перепугу вскакивает, озирается и, сплюнув от досады, опять плюхается в шуршащую перину пахучих трав и цветов…

В открытых дверях мастерской — отец. Чаруша видит его спину и широкие взмахи руки. «Набрасывает эскиз», — догадывается она. И вспоминает, что ей надо быть рядом с ним. У него важный заказ от повелителя Вавилонии Навуходоносора. Наказано сделать обеденный сервиз. И ей пришла идея формы супницы. В ее основании следует изобразить поленья, которые надо будет окрасить в цвет горящих углей. И всем со стороны должно казаться, что супница стоит на огне.

— Это будет красиво, — говорит она.

— Что красиво? — переспрашивает Строптивый.

Чаруша в растерянности и в крайнем недоумении смотрит себе под ноги, на своего спутника, оглядывается по сторонам. Они почти пришли. Оставалось обойти соседскую овчарню и она у себя дома. Чаруша вдруг как очнулась. Провела ладонями по глазам. «Наваждение какое-то» — подумала она и, выхватив из рук провожатого кувшин, побежала домой.

— До свидания, Чаруша, — крикнул ей вслед Строптивый.

Она остановилась. Строптивый не мог оторвать от нее глаз. Испуганное, растерянное и объятое пожаром радости лицо ее показалось ему до боли родным. Ему не хотелось отпускать ее. Но он спешил. И он выпустил ее из колдовского поля своего нимба.

— До свидания, Ведун, — зардевшись ответила девушка и юркнула за овчарню.

— Наконец-таки! Отец тебя заждался, — завидев ее кричит мать.

Она вешает белье.

Под навесом, зарывшись в пыль, равнодушно наблюдали за дракой петухов, куры.

В проеме дверей, ведущей в мастерскую, — спина отца. В руках у него уголь. Он рассматривает сделанные им наброски сервиза.

Чаруша в недоумении. Она только что это все видела…

Поставив кувшин, она несется за дом. В копне сена, похрапывая, спит Адам. Рядом валяется хворостинка. Та самая, которой она гоняла с их поля овец, и которую бросила в него.

«Боги! Что со мной?» — пятясь от брата, бормочет она.

И тут, выглянувший из мастерской отец басовито прогудел:

— Чарушка-копушка, я заждался.

— Я сейчас, папа, — массируя лоб, отзывается она.

— Что с тобой, дочка? На тебе лица нет, — озабоченно спрашивает Авраам.

— Наяву привиделось что-то… Из-за бессония, наверное, — сказала она и, взяв со стола уголек, подошла к стене.

Эскиз супницы, с пылающим под ней костерком, отцу понравился. Таких супниц нужно было три. И они с отцом принялись за дело. Авраам тер краски и месил глину, а она из тонких ивовых прутиков плела форму. И думала о Ведуне. К трем часам пополудни стало темно. Над городищем нависла грозовая туча. И хлынул ливень. И люди визжа, хохоча и приплясывая, бегали под его живительными струями и славили богов.

— Так будет каждый третий день до конца месяца, — не отрываясь от работы, сказала Ева.

И так оно и было.