Начало сентября 1812 года выдалось в Москве тревожным. Слишком много примет указывало на то, что готовится нечто серьезное. Во всяком случае, на это указывали слухи. А ведь, как говорится, дыма без огня не бывает! Как раз об огне и шли разговоры в городе. Личность и идеи Наполеона, победителем вошедшего в Москву, имели далеко не единодушную оценку. Человек внушительный и умеющий расположить к себе, он нес на своих крыльях войну, ужасные картины нетерпимости и разрушения. Осенью 1812 года Россия определенно боялась его. Но эта гордая и отважная страна не собиралась позволять управлять собой иностранному монарху, пускай даже и пребывающему на вершине славы. Русская аристократия в особенности готова была решительно защищать свою идентичность и свое Отечество. Потерпев поражение на поле боя, но отказываясь сдаваться на милость врагу, она не имела иного выбора, кроме как взять на вооружение стратегию отступления и тактику выжженной земли, чтобы неприятелю доставались лишь руины. Таким был настрой и московского губернатора генерала

Ростопчина. Настроенный яро антифранцузски, человек пылкий и склонный к насилию, он не отступал перед возможностью намеренного разрушения Москвы во имя спасения земли русской. Во всяком случае, так говорили в его окружении и то же без колебаний утверждали французы, свидетели катастрофы. Французская колония Москвы, не покинувшая город, стала жертвой того, что явилось одним из самых знаменитых и самых страшных эпизодов франко-русского противостояния начала XIX века – пожара 1812 года.

 

Преднамеренный поджог?

Многочисленные свидетельства стремятся доказать, что пожар в центре древней Москвы возник не случайно. «Но одно точно, – написал через много лет после этой драмы И. Тургенев, – что правительство, то есть император, никоим образом не причастно к пожару; он никогда не отдавал никакого приказа, никакого дозволения на сей счет. Возможно, что толчок дали местные власти, а остальное стало делом подражательства»122. Похоже, писатель был прав. Царь не несет никакой ответственности за пожар Москвы.

Наполеон наблюдает за пожаром Москвы со стены Кремля

Французы, находившиеся в городе в 1812 году, рассказывали со многими подробностями то, что сами видели, слышали и пережили, подкрепляя версию о преднамеренном поджоге. Есть, говорили они, только один виновный в этой катастрофе – губернатор города генерал Ростопчин. Всё говорит, что именно так и обстояло дело. Подготовка была тщательной. Кюре прихода Сен-Луи-де-Франсэ, аббат Сюррюг, повествовал об этом в следующих выражениях: «Но уже начали исполнять план, порожденный патриотическим энтузиазмом, – план принести Москву в жертву ради спасения империи и сотворить погребальный костер французской армии, устроив пожар в этом огромном городе. Несколькими неделями ранее в Воронцове, загородной усадьбе князя Репнина, расположенной в шести верстах от города, сделали нечто вроде арсенала, где изготавливали устройства для фейерверков, ракеты Конгрейва123 и прочие инструменты, предназначенные для исполнения великого проекта. Чтобы рассеять или предупредить тревоги и подозрения народа, бюллетень генерал-губернатора заранее объявил, что ведутся работы над созданием огромного воздушного шара, который обеспечит уничтожение всей вражеской армии. За несколько дней до вступления французов в город были произведены испытания этих артиллерийских орудий; все говорили только о пожаре, одни – с таинственным видом, другие – более открыто. Торопливость самых видных граждан покинуть город также говорила о каком-то зловещем проекте». А. Домерг со своей стороны утверждал, что с июля, после отъезда из Москвы царя Александра I, Ростопчин стал тайно готовить зажигательные ракеты. «По его приказу рабочие, занятые на винокуренном заводe француза по фамилии Претр, эвакуировали свои помещения и были заменены немецкими пиротехниками». Эта принудительная эвакуация, конечно, показалась артисту подозрительной.

Что касается аэростата, то было установлено, что такой агрегат действительно предназначался для обороны города; по крайней мере, это было частью стратегии, разработанной русским главнокомандующим князем Кутузовым. Но поскольку тот уступил под напором Ростопчина, вопрос об этом был снят. Теперь аэростату отводилась новая роль – зажигательного устройства. Голландцу или немцу по фамилии Леппих124 было поручено доработать его. Параллельно велось массовое производство зажигательных ракет и факелов. 1/13 сентября 1812 года они были розданы многочисленным арестантам, выпущенным по приказу Ростопчина из острога. В освобожденных преступниках разжигали жажду мести и ненависть к французским оккупантам. Агенты Ростопчина держали перед заключенными патриотические речи. «Вы здесь за тем, чтобы отомстить Наполеону и спасти Святую Русь!» – говорили они в частности. Им предлагалось настоящее личное и коллективное искупление грехов. Многие современники уверяли даже, будто Ростопчин потребовал от освобожденных арестантов присягнуть на святых иконах. Кроме того, агенты, мобилизуя преступников, делали ставку на их низменные инстинкты, на их склонность к насилию, поддерживавшуюся годами, проведенными в тюрьмах. Эти люди, как и «полицейские солдаты», устраивали поджоги при помощи соломы, пеньки, серы и трута. Они закладывали все это на деревянных чердаках в расчете на быстрое распространение огня.

Для крупного пожара были подготовлены люди и средства. А также все было сделано для того, чтобы помешать возможной борьбе с огнем. Действительно, следовало устроить так, чтобы москвичи не вмешались сразу и не погасили бы начавшиеся пожары. А для этого имелось только одно решение, надежное и радикальное: заранее вывезти из города пожарные насосы. Таковые насосы, в количестве 96 штук, были распределены между различными районами Москвы (по три на квартал) и управлялись примерно 2100 пожарными. Поэтому решено было – опять же по приказу Ростопчина – незаметно эвакуировать их в направлении города Владимир в ночь с 1/13 на 2/14 сентября 1812 года, то есть накануне вступления наполеоновских войск. Странную эту колонну сопровождали два эскадрона драгун. Некоторые насосы, укрытые чехлами, при выезде из города попали в руки наполеоновского авангарда. Однако разведчики маршала Нея, перехватившие их, судя по всему, не поняли, что же именно затевается. Русские не объяснили им подлинной причины этой странной эвакуации. Как бы то ни было, на следующий день Москва осталась без оборудования для тушения пожаров. Как мы видим, люди Ростопчина ничего не оставили «на авось».

 

Французы в огне

Все оставшиеся в городе жители соблюдали максимальную осторожность. Предметом разговоров служил большой пожар, задуманный и подготовленный Ростопчиным. И слухи нашли подтверждение в ночь с 1/13 на 2/14 сентября, когда внезапно вспыхнул склад зерна, расположенный у кремлевской стены. «В самый день эвакуации из Москвы, – рассказывал аббат Сюррюг, – огненный шар, который взорвался в Яузской части, казалось, подавал жителям сигнал; один склад был охвачен огнем…»125 К счастью, первый пожар был быстро потушен, и некоторые жители постарались убедить себя, что то была всего лишь случайность. Москва состояла по большей части из деревянных построек, и пожары здесь были не редки. Однако многие не поверили в случайность.

На следующий день, 2/14 сентября, в тот момент, когда авангард наполеоновской армии вступал в город, появились новые очаги пожаров. На этот раз уже трудно было поверить в случайность, поскольку возгорание началось одновременно в нескольких местах города, особенно в его торговой части. Быстро возникла паника, усиливавшаяся по мере того, как население обнаруживало отсутствие пожарных насосов. «Начинают искать муниципальные насосы, – рассказывал аббат Сюррюг, – и нигде их не находят; распространяется слух, что полиция приказала их увезти, как и все прочие приспособления для тушения пожаров; пока огонь пытаются погасить в одном месте, он с еще большей силой вспыхивает в другой». Анри Бейль (Стендаль), со своей стороны, пытался около часу ночи задействовать частный насос во дворе дворца Апраксина – безуспешно. В отчаянии, страдая от боли, – у него сильно болел зуб, – он бросил свое занятие и отправился спать. Скоро на горизонте возникли черные дымы, постепенно окутывающие город. Повсюду метались перепуганные люди, спасаясь бегством. Актриса г-жа Фюзий рассказывала, что, по словам слуг, полиция стучала ночью во все двери, чтобы предупредить, что надо уезжать, потому что город будет подожжен: «Нам сказали, что они увезли все насосы, и мы не хотим здесь оставаться!» Скоро паника в городе стала тотальной. Однако некоторые еще надеялись победить пожар, охвативший пока что ограниченную площадь. В ночь co 2/14 на 3/15 сентября г-жа Вандарамини, проживавшая вместе со своей подругой г-жой Фюзий во дворце князя Голицына, заметила в небе внезапную яркую вспышку. Бросившись в комнату г-жи Фюзий, лежащей на кровати в полном нервном и физическом изнеможении, она сказала ей: «Пойдемте, прошу вас, взглянуть на метеор в небе! Какая необычная вещь, как будто огненный меч: это обстоятельство предвещает какое-то несчастье!» Заинтригованная г-жа Фюзий последовала за подругой в ее спальню, и они вместе принялись смотреть в небо. Конечно, женщины не могли не задаваться вопросом о природе этого яркого света, возникшего ниоткуда. И им было невдомек, что они видят первое пламя московского пожара. «Мы обсуждали это, ничего не понимая, и в конце концов заснули». В 6 часов утра 3/15 сентября они были разбужены сильными ударами в ворота дворца. Разом проснувшись, они выбежали из дома, опасаясь самого худшего, и оказались лицом к лицу с перепуганным соотечественником, просящим у них убежища. Это был г-н де Торьяк, эмигрант, уехавший от Французской революции, бывший офицер королевского полка, который тоже не покинул город. Женщины, хорошо с ним знакомые, немного успокоились. Он сообщил им, что в квартале, где он жил, начался пожар, угрожающий его дому, и попросил приютить его и еще двух человек. Они согласились. Тем временем г-н Вандарамини отправился на разведку по кварталу. Через некоторое время он вернулся с известиями, далеко не успокаивающими. «Он вернулся и сообщил нам, – рассказала г-жа Фюзий, – что чудо, которое видела его жена, не что иное, как небольшой воздушный шар, наполненный ракетами Конгрейва, который упал во дворе дома князя Трубецкого на Покровке126 (близкий к нам квартал), и что он весь в огне, как и соседние с ним дома. Казалось очевидным, что город будет сожжен».

Пожар Москвы

Трое французов, спрятавшиеся у г-жи Фюзий и ее друзей Вандрамини, вселились в их дом утром вместе со всеми вещами, какие только сумели спасти. В центре города во вторник, 3/15 сентября, ситуация заметно ухудшилась. В этот день поднялся северо-западный ветер, ускоривший распространение огня. Похоже, с этого момента жители гибнущего города потеряли всякую надежду справиться с пожарами. Нескольких ведер воды было совершенно недостаточно, чтобы победить пламя, и очень быстро положение стало отчаянным. Большой пожар, которого все так боялись, стал наконец реальностью. Магазины, дома, церкви были охвачены пламенем, распространение которого уже никто и не пытался остановить. В этот день, рассказывал шевалье д’Изарн, «около 9 часов поднялся страшной силы ураган; тогда и начался большой пожар. Из моих окон мы видели, как он вспыхивает за рекой, немного позади полицейского участка, и последовательно распространяется, разносимый ветром. Менее чем за час он был разнесен в десять различных мест, так что застроенная домами огромная равнина по ту сторону реки превратилась в море огня, волны которого перекатывались по воздуху, неся всюду опустошение и растерянность.

В это же время огонь вновь вспыхнул в городе с еще большей, чем в прошлые дни, силой, особенно в торговом районе (рынок, старый и новый Гостиные дворы); он нашел себе обильную пищу в товарах, которыми были полны склады.

Это обстоятельство, сила ветра, ограниченное пространство и множество очагов возгорания сделали невозможной какую бы то ни было борьбу, таким образом, несчастные владельцы думали лишь о том, как бы спасти самое ценное из имевшегося у них и бежать…»

Во второй половине дня г-жа Фюзий решилась выйти на улицу, чтобы оценить обстановку и посмотреть, стоит ли еще ее собственный дом. Она взяла дрожки и отправилась в объятый пламенем город. «Все дома были полны военными, – не без испуга констатировала она, – а в моем стояли два капитана гвардейских жандармов; все было перевернуто вверх дном. Этот беспорядок, как мне сказали, был устроен еще до их приезда». Действительно, похоже, здесь побывали грабители. Жандармы, пытаясь успокоить женщину, посоветовали ей вернуться домой, так как огонь не распространялся в этом направлении. Они объясняли ей, что мародеров следует бояться куда больше, чем поджигателей. Но г-жа Фюзий не собиралась бросать своих друзей, во всяком случае, в ближайшем будущем. Поэтому она решила ехать обратно, во дворец Голицына. Однако это оказалось весьма опасным делом. Она была по-настоящему напугана тем, что увидела. «Я вернулась к друзьям при свете горящих домов; это освещение приводило в ужас. Огонь распространялся с непостижимой быстротой. Дул сильный ветер, казалось, все сговорились погубить этот несчастный город. Было 15 сентября, а осень в России прекрасна. Вечер выдался чудесным: мы прошлись по всем улицам вокруг дворца Трубецкого, чтобы увидеть успехи огня. Это было ужасное зрелище, и сколько раз потом я его видела! […] Мне не хочется углубляться в эти воспоминания. Четыре ночи мы не нуждались в освещении, потому что было светло как днем. Время от времени слышался негромкий хлопок, вроде ружейного выстрела, и тогда мы видели, как поднимается очень черный дым. Через несколько минут он становился красноватым, затем цвета пламени, и наконец вылетал сноп огня. Через несколько часов дом сгорал».

Вернувшись живой и невредимой во дворец, г-жа Фюзий нашла свою подругу, г-жу Вандарамини, в обществе раненого офицера. Женщины предложили ему остаться с ними, это было в их общих интересах.

Тем временем ситуация продолжала ухудшаться, так как ветер все время менял направление. Дуя то на юго-восток, то на северо-запад, он помогал распространению пожара. На горящих улицах были замечены поджигатели, которые почти не прятались. «Видим там мужиков, – свидетельствовал спустя много лет француз М.-Ж. А. Шницлер, – бросающих в многочисленные деревянные дома зажигательные ракеты или дымящиеся горшки, тут – полицейских, устраивающих поджоги с помощью просмоленных копий»127. Скоро образовалось настоящее огненное море, которое беспрепятственно двигалось по городу, по улицам текли ручейки расплавленного железа и меди, еще больше отравляющие воздух и затрудняющие обзор. Первые поджигатели, схваченные с поличным, были арестованы и расстреляны. Аббат Сюррюг воспринимал их как религиозных фанатиков или просто не имеющих совести жалких людишек, подчиняющиеся российским властям. «По большей части, – рассказывал он, – это были служащие полиции, переодетые казаки, якобы раненые солдаты и учащиеся духовных школ, рассматривавшие свое дело как богоугодное». Так вновь под пером француза возник карикатурный образ русского человека, порабощенного, дикого и фанатичного.

Но сознавали ли москвичи всю степень катастрофичности своего положения? И да, и нет. Что они могли сделать, кроме как бежать? Некоторые пытались еще спасти, что возможно, и унести самое ценное, рискуя погибнуть в пламени. Лизелотта, жена французского артиста А. Домерга, думала только о своем ребенке, «выбираясь из охваченного пламенем дома. С растрепанными волосами, в разорванной и почерневшей от огня одежде, она смело шла, неся на руках сына – свое единственное богатство, свою последнюю надежду. Одной рукой, которой материнская любовь придала новую силу, она прижимала его к груди, другой отводила от его головы препятствия, которые могли бы ему угрожать, и одновременно защищала его рот от обжигающего воздуха, который мог бы его убить…» Эта храбрая женщина попыталась найти убежище и поддержку у самого Наполеона. Но тот сам вынужден был покинуть Кремль, которому угрожало пламя. Аббат Сюррюг рассказывал о ракете, «пущенной в одно из строений Кремля с несомненной целью вызвать внутри его стен пожар, но огонь был тут же потушен силами Императорской гвардии; тогда Наполеон, видя, что окружен со всех сторон огнем, разгадав замысел поджигателей, счел благоразумным оставить Кремль и удалиться в Петровский дворец». В среду, 4/16 сентября, он покинул Кремль верхом на своем коне Таурисе, сопровождаемый верными спутниками Бертье и Коленкуром, чтобы поселиться в Петровском дворце. За ним последовали его солдаты; один из них, Стендаль, сказал позднее: «Это один из самых тягостных дней. в моей жизни». Петровский дворец, воздвигнутый между 1775 и 1782 годами на землях, принадлежавших Петровскому монастырю, расположен был примерно в четырех километрах к северо-западу от Москвы128. Очень многие французы отправились за императором, надеясь найти там укрытие. В этот день около 16 часов ветер вновь резко поменял направление и начал угрожать новым районам города. Теперь он дул с юго-запада, провоцируя панику в кварталах, которые пламя до сих пор щадило. «Это был огненный потоп, – рассказывал аббат Сюррюг, – который за несколько часов поглотил все кварталы за двумя реками, всю Солянку, а с другой стороны – Моховая, Пречистенка, Арбат129 являли то же зрелище. Надо было видеть это самому, чтобы представить, что происходило. Повсюду видны были издававшие жалобные стоны несчастные, нагруженные жалкими остатками вырванного из пламени имущества; казалось, они спаслись от огня лишь для того, чтобы попасть в руки бандитов, которые их безжалостно грабили. Большое число этих несчастных отправилось в лагерь императора, в Петровский дворец, моля его о помощи. Наполеон как будто был тронут их судьбой и пообещал им изыскать средства, чтобы помочь беде. Более четырехсот из них быстро были приняты в доме у Красных ворот, где нашли не только жилье, но также уход и питание». Среди этих перепуганных беженцев находились жена А. Домерга и их маленький сын Луи-Филипп. Женщина без колебаний бросилась в ноги императору, крича о своем отчаянном положении. Взволнованный император, сам отец маленького сына, решил дать ей приют во дворце. «Не имея возможности разделить со мной хлеб, которого они и сами не имели, – писала впоследствии она мужу, – французские солдаты кормили моего сына сахаром, спасенным от пожара на базаре. Следовало пережить эти ужасные моменты, чтобы оценить такое внимание; я не знала, как благодарить этих великодушных людей, признательность которым я могла выразить лишь слезами». Но если этой женщине и ее ребенку повезло получить помощь, то сколько других таких жило на улице, под деревьями, вокруг того, что превратилось во временную ставку Наполеона! «Следом за монархом, – свидетельствовал М.-Ж.-А. Шницлер, – там стали бивуаком сотни несчастных французов – московских жителей, потерявших свои жилища; сами русские приходили туда и поселялись в соседнем лесу, неподалеку от палаток того, кого в душе они проклинали как виновника всех их бед, но от кого одного могли ждать в их ужасном положении помощи, не позволившей бы им полностью пропасть»130. Некоторые беженцы, французы или иностранцы, уходили в предместья и присоединялись к воинским частям, стоящим лагерем за городскими стенами. Солдаты и гражданские общались между собой, перемешивались, делили испытания, в которых рождались солидарность и сочувствие к беде другого. Шевалье д'Изарн писал: «В тот момент большое число гражданских лиц пришло искать спасения в различных французских лагерях, разбитых у ворот города; похоже, их там не обижали».

Наполеон в Кремле

Тем не менее некоторые московские жители пока что не могли решиться покинуть объятый пламенем город, во всяком случае, поначалу, как, например, шевалье д'Изарн, который все еще надеялся спасти свой бизнес. Он даже дал приют во дворе своего дома перепуганным соседям. К сожалению, всем пришлось покинуть это место, поскольку в среду 4/16 сентября, около 17 часов, огонь достиг подсобных построек. Было очевидно, что очень скоро загорится и дом. Нельзя было терять ни минуты, требовалось бежать, причем как можно скорее. «Решившись оставить дом на волю огня, – рассказывал он, – я из любопытства зашел в одну комнату рядом с входной дверью, единственную неосмотренную мною; я нашел там старика, г-на де Трассена, немощного, глухого, который сказал мне: «Все ушли, а я остаюсь здесь, чтобы выжить или умереть вместе с вами». Шевалье д'Изарн собрался взять его с собой, но он уже и сам задыхался от жары, вызванной пожаром и усугубляемой печкой, топящейся в доме. Инстинктивно ища спасения, он решился выпрыгнуть вместе со своим товарищем через окно в сад. «Мы легли на траву возле пруда, окруженные со всех сторон горящими домами и заборами, – свидетельствовал он. – Благодарение Богу, мы спаслись! В четыре часа ночи на нас обрушилась новая напасть – дождь, из-за которого мы промокли до костей; дрожа от холода, мы перебрались к термолампе131 и провели там остаток ночи. Я почти ослеп; дым так разъел мои глаза, что открывание их вызывало сильную боль». Утро оба они встретили целыми и невредимыми, но совершенно измотанными. Они направились к дому доктора Кара, где собрались их друзья, семья Хорнеров, и оставшиеся в городе члены семьи д'Изарна, разумеется, сильно встревоженные. Слезы и страхи сменились поцелуями и объятиями. Все уже считали, что д'Изарн и его спутник погибли. Конечно, злоключения их на этом не закончились, но сейчас было главное, что все живы. А в это время над городом стояли плач и крики, сопровождающие распространение пожара и бегство жителей. В глазах же французов реакция русских часто выглядела странной. Как рассказывала жена одного из сорока заложников: «Ничто не могло сравниться с невозмутимостью, с которой они смотрели на свои горящие дома: это был восточный фанатизм. Одни лишь брали священные иконы и благочестиво вешали их над дверями своих жилищ, как будто ждали помощи от Всевышнего; другие, пав ниц на землю в знак покорности, повторяли: «Так угодно Богу»132.

На третий день пожара, в четверг, 5/17 сентября, огонь продолжал бушевать. «Море огня затопляло все городские кварталы, – описывал аббат Сюррюг. —

Волны пламени, колеблемые ветром, в точности повторяли движения морских волн, поднимаемых бурей. Несчастные обитатели Немецкой слободы, преследуемые огнем, вынуждены были укрываться на кладбищах, расположенных за военным госпиталем133, но и там они не чувствовали себя в безопасности. При виде этих несчастных, скрывающихся среди могил, при виде бледности и отчаяния, написанного на их лицах, освещаемых отблесками огня, казалось, что видишь привидения, вышедшие из своих склепов. Многие нашли приют благодаря человечности короля Неаполитанского, занявшего особняк графа Алексея Разумовского и приказавшего раздать им некоторую помощь, которой было недостаточно для такого большого количества народу. Тем временем пламя охватило нижнюю часть Петровки и уже пожирало прилегающие лавки у Кузнецкого моста. Разносимый ветром огонь угрожал поглотить все лавки моста, распространяясь в сторону Лубянки134. Жители этого квартала, взвалив на спину котомки, казалось, приготовились принести последнюю жертву…» Можно себе представить ужас москвичей! Француз Ж. Лекуэнт де Лаво, секретарь Императорского общества натуралистов Москвы, свидетельствовал, в свою очередь, о размахе катастрофы: «Вихри дыма неслись над городом, словно тучи, и солнце, которое они закрывали, казалось темным и кровавым диском. Шум, который производила ранее в столице человеческая деятельность, сменился ужасающей тишиной, прерываемой лишь ревом, похожим на шум волн бурного моря; вызван он был ветром, который, с силой гоня потоки пламени, казалось, спешил завершить разрушение!»135 За поэзией слов скрывался ужас драмы, разворачивавшейся на глазах бессильных помешать ей москвичей. И те, и другие должны были действовать быстро, чтобы спрятаться в убежища, если, конечно, еще не поздно.

Чуть дальше в городе актриса г-жа Фюзий решилась наконец тоже искать убежища возле Наполеона, в лагере у Петровского дворца. Собрав все свое мужество, она отправилась в путь по улицам горящего города вместе со своей подругой г-жой Вандрамини и ее тринадцатилетней дочерью. Однако вскоре выяснилось, что дальше ехать невозможно: огонь был повсюду. Добравшись до Большого театра136, хорошо знакомого Луизе, поскольку она там часто играла, они узрели, что он «превратился в один большой костер. Возле него был сложен годовой запас дров, и сам театр был деревянный, что подпитывало этот ужасный пожар. Мы свернули направо, где, как нам показалось, огонь был слабее. Когда мы добрались до середины улицы, ветер с такой силой погнал пламя, – рассказывала она, – что оно достигло противоположного конца и образовало огненный купол. Это может показаться преувеличением, однако это истинная правда. Мы не могли ехать ни вперед, ни в сторону, и у нас не осталось иного выбора, кроме как вернуться назад той же дорогой, которой пришли. Но огонь непрерывно распространялся, искры падали даже в нашу коляску, и мы чувствовали жар пламени, который становился нестерпимым для нас и опасным для наших лошадей.» Испуганные, они приказали извозчику как можно скорее возвращаться. Не без труда, но ему все-таки удалось выехать на бульвар.

Пожар Москвы

Так экипаж приехал в район Басманной137 на северо-востоке города, где находился дворец князя Голицына, служивший женщинам временным убежищем. Приехав на место, они увидели причиненные пожаром разрушения: огонь вплотную подобрался к флигелю, примыкающему к дворцу. «Должно быть, произошло это совсем недавно, – рассказывала мадам Фюзий, – поскольку люди, находившиеся внутри дома, еще ничего не заметили. Громкие крики дочери г-жи Вандрамини заставили их выбежать. Ребенок совершенно потерял голову; она кричала: «Спасайте маму, спасайтесь все! О, Господи! Мы пропали!» Эти крики и зрелище, бывшее у меня перед глазами, разрывали мне сердце». Но очень скоро разум победил эмоции, и г-жа Фюзий решила взять дело в свои руки, иначе говоря, сделать все возможное, чтобы спасти то, что еще можно было спасти, в чем ей помогала ее верная служанка. Мужчины, охваченные паникой и совершенно неадекватные в своих словах и действиях, не могли стать для нее поддержкой. «Эти господа, даже раненый офицер, совершенно потеряли голову; они бегали туда-сюда и не могли сделать ничего толкового. Они разбили дверь ударами топора, хотя сбоку была другая, открытая». К счастью, на помощь пришли несколько офицеров, расквартированных в этом квартале. «По правде сказать, пожар мог перекинуться на оранжереи, что и произошло, но лишь на следующий день. Если бы мы лучше подумали, то потеряли бы намного меньше. Но страх – плохой помощник в размышлениях, к тому же на всех подействовали крики матери и дочери». Итак, все стали стараться вынести в сад максимум вещей и предметов мебели, но борьба была напрасной. «Не имея ни дрожек, ни телеги, я могла не спасти вообще ничего». Действительно, как перевезти вещи, спасенные от огня? После нескольких мгновений раздумий и отчаянья г-жа Фюзий решила спасать только самые легкие и самые ценные вещи, поскольку угроза жизни была совершенно реальна. Колебания и промедление были недопустимы.

Луиза Фюзий быстро сложила в два узла некоторые вещи, лежавшие в сундуках, и передала их солдатам. «Собрав таким образом одежду, – рассказывала она, – я сложила в дамскую сумочку, бывшую у меня в руке, свои драгоценности и деньги и стала спокойно ждать, как Бог решит нашу участь. […] Я уже видела себя наполовину спасенной, хотя и теряла значительное количество мебели и сундуки, наполненные вещами. Я все бросила и оставила портрет дочери в углу оранжереи. С ним я расставалась со слезами, так как предчувствовала, что никогда больше его не увижу. Как я сожалела, что он не был миниатюрным! Мы покинули дом, и скоро все стало добычей солдат». Сопровождаемая своими французскими друзьями, обессиленными и растерянными, она покинула квартал. Но куда идти? Повсюду одно и то же: огонь и опустошение! Бредя, сама не зная куда, маленькая группа повстречала военных, которые предложили следовать за ними. «Наконец, после долгих блужданий по городу, мы нашли улицу, которая еще не горела. Мы вошли в первый же дом (все они были пусты) и упали на диваны, тогда как мужчины охраняли экипажи по дворе и следили, чтобы огонь не перекинулся на дом. Таков был финал того печального дня, воспоминания о котором никогда не изгладятся из моей памяти. Мы, как можно догадаться, провели тяжелую ночь; мы не знали, где найти пристанище, поскольку меня уверили, что мой дом сгорел. Из-за того что два соседних дома были в огне, все его бросили, хотя пожар до него пока еще не добрался».

Пережитые испытания наложили свой отпечаток на г-жу Фюзий, как собственно и на всех, кому посчастливилось пережить эту драму. Впрочем, свои впечатления она записывала «по-живому», чуть ли не при свете пожара. Спрятавшись вместе с друзьями в доме, куда они зашли случайно, они провели там ночь с 5/17 на 6/18 сентября. Ни один из них не сомкнул глаз до рассвета. Но, по счастью, можно сказать, благодаря чуду, около трех часов ночи вдруг начался дождь. Каждый встречал его с надеждой. И через некоторое время все вздохнули с облегчением. Пожар стал понемногу стихать. Потихоньку появлялось ощущение, что худшее осталось позади…

 

Испытание грабежами

Если дождь поначалу и оказывал благотворное действие, он не принес особенного облегчения пребывающим в бедственном положении москвичам, потому что превратил лагеря солдат и беженцев, разбитые в лесах и у городских застав, в настоящие грязевые болота. Кроме того, погасив пожар, дождь благоприятствовал разграблению как руин, так и еще уцелевших домов. Множество русских было одновременно выбито катастрофой из колеи и при этом воодушевлено желанием выжить и жаждой мести. Они без колебаний принялись грабить, стремясь схватить что угодно: еду, одежду и обувь, особенно в домах богатых аристократов. Город накрывала новая беда. После огня – страх перед грабежами. В пятницу 6/18 сентября г-жа Фюзий решилась предпринять новую попытку добраться до главной квартиры Наполеона в Петровском дворце, чтобы попросить у него убежища. «Мы ходили от улицы к улице, от дома к дому, – рассказывала она. – Все несло следы опустошения. Этот город, который я совсем недавно видела столь богатым и блистательным, теперь представлял собой груду пепла и развалин, по которым мы бродили, словно привидения, вернувшиеся навестить свои прежние жилища». Придя к своему собственному дому, она обнаружила, что огонь каким-то чудом пощадил его, зато он был уже почти полностью разграблен. Однако ей удалось отыскать кое-какие съестные припасы, спрятанные ею заранее и не обнаруженные грабителями. Находка оказалась совершенно неожиданна и приятна. Для нее и для ее друзей это был повод устроить себе трапезу прямо посреди улицы. Весьма странная сцена! Маленькая группа разместилась вокруг стола на уцелевших стульях. «Зрелище этой трапезы было одним из самых печальных в тех несчастных обстоятельствах. Представьте себе стол посреди улицы, на которой со всех сторон видны горящие дома или дымящиеся развалины, ветер гонит нам в глаза тучи пепла, рядом валяются расстрелянные поджигатели, мимо идут пьяные солдаты, унося награбленную добычу: таковы были декорации этого печального пира».

Москва в сентябре 1812 года

Как бы то ни было, русские гражданские лица оказались не единственными грабителями. Многочисленные солдаты Великой армии, в том числе и французы, но главным образом баварцы и поляки, пользовались случаем, чтобы поживиться. Конечно, многие французы рассказывали, что их община была излюбленной целью грабителей, мечтавших отомстить за бедствия, виновником которых являлся Наполеон. Но, к сожалению, грабеж – обычный спутник войны, как этой, так и любой другой. По мнению аббата Сюррюга, «когда поджог города был понят как военная мера, использованная русским правительством, грабеж стал неизбежной ответной мерой со стороны противника, лишившегося надежды, которая долго питала его». Он считал, что грабежи французских солдат совершались при активном либо пассивном соучастии русских.

Шевалье д’Изарн утверждал, что для того чтобы выжить и передвигаться по городу, не рискуя быть атакованным, а то и убитым этими вооруженными и часто пьяными бандами, он был вынужден сам притворяться мародером. Закутавшись в кусок сафьяна, подобранный на улице, он свободно ходил по улицам, разыскивая своих друзей. Наконец он обнаружил их в доме доктора Кара, собравшихся вокруг г-на Хорнера, и теперь, когда они были все вместе, им предстояло пережить систематическое разграбление домов. «В таком положении, – рассказывал он, – я прожил с неделю; мы забаррикадировались в подвале, и я постоянно, ночью и днем, уговорами пытался отвести грозу в лице являвшихся к нам мародеров. Некоторые прислушивались к моим увещеваниям и уходили, но большая часть была готова применить насилие, и тогда я едва успевал позвать на помощь генеральскую охрану». Хозяин дома, г-н Хорнер, сумел заручиться покровительством одного голландского генерала, но, как мы видим из вышеприведенного свидетельства, этого вооруженного присутствия было недостаточно, чтобы гарантированно защитить их. «Особенно ужасным, – продолжал он, – был систематический характер, с которым грабежу поочередно предавались все части армии. В первый день это была императорская Старая гвардия; назавтра – новая (Молодая) гвардия; на следующий день – корпус маршала Даву; и так далее, все корпуса, стоявшие лагерем вокруг города, приходили навестить нас, когда наступал их черед, и вы можете себе представить, насколько трудно было удовлетворить пришедших последними. Такой порядок продолжался, без перерывов, на протяжении почти целой недели; алчность этих молодчиков можно было объяснить, лишь взглянув на их собственную нищету. Люди без башмаков, без панталон, в лохмотьях – вот участь всех, кто не входил в императорскую гвардию; и когда они возвращались в свои лагеря, натянув на себя самые разнообразные одеяния, различить их можно было разве только по оружию. Самое ужасное то, что и офицеры ходили от дома к дому, чтобы грабить, как и их солдаты; впрочем, другие, не столь бесстыдные, ограничивались тем, что крали в домах, где останавливались на постой; случалось даже, что и генералы, под предлогом реквизиции, приказывали забирать там, где они останавливались, понравившиеся им вещи, или же меняли квартиры, чтобы иметь возможность разграбить новое жилище».

Французы в Москве

Положение переживших пожар оставалось совершенно ужасным. Хотя, конечно, шевалье д’Изарн давал себе отчет в нищете значительной части наполеоновской армии, также испытывавшей недостаток во всем и разочарованной результатами этого похода! Разве Наполеон не объявил своим солдатам на следующий день после взятия Смоленска (6/18 августа), что окончание Русской кампании близко и что они станут на зимние квартиры в Москве, где их ждут заслуженные отдых и награды? Пожар Москвы совершенно изменил эту ситуацию, оставляя солдат в разочаровании, которое они пытались частично компенсировать разграблением города. Но если шевалье д’Изарн ухитрялся спокойно анализировать ситуацию, если правильно понимал причины, толкающие этих людей на грабежи, он ни в коем случае не оправдывал их. Ведь разграблению, как свидетельствовал со своей стороны аббат Сюррюг, подвергались даже церкви и могилы, словно во времена Французской революции. Впрочем, не все: по словам дипломата Ж. де Местра, иезуитские монастырь и коллегиум были пощажены, что позволило примерно трем сотням женщин укрыться в их строениях138. Но великолепные соборы Кремля стали предметом алчности пьяной распоясавшейся солдатни, особенно вюртембергских союзников. Могилы прежних царей в Архангельском соборе были разграблены без малейшего стеснения. Благовещенский собор превращен в конюшню, и солдаты, не смущаясь, кормили лошадей на алтарях или на священных иконах. Москвичи, шокированные этими актами вандализма и святотатства, обличали тех, кого называют «окаянным воинством». Но что они могли сделать против этой орды мародеров без совести и чести? Тем более что эти грабежи и святотатства сопровождались актами насилия и изнасилованиями женщин, на свое несчастье попавшихся на пути. Куртизанка Ида Сент-Эльм и ее подруга Надия, проявив решительность и смелость, спасли от такой участи нескольких женщин139. Надо сказать, что Надия была вооружена и ее пистолет производил должный эффект. Но много ли они могли сделать?

Грабеж продолжался почти неделю. Местность вокруг Москвы тоже не была пощажена солдатами. Нередко вспыхивали стычки солдат с крестьянами, в которых обе стороны несли потери. К счастью, в пятницу, 6/18 сентября, пожар в Москве практически погас. В субботу, 7/19 сентября, Наполеон вернулся в Кремль, чтобы взять ситуацию в свои руки. Он тут же отдал приказы о борьбе с мародерами. Некоторые из них были арестованы и расстреляны для устрашения. «Но какая дамба могла устоять против такого потока? – вопрошал аббат Сюррюг. – Преступления карались, но грабежи остановить было невозможно». Только в воскресенье, 8/20 сентября, продолжал аббат, «мы наконец перевели дух и поверили, что спокойствие однажды сменит бурю». Не слишком ли поспешной оказалась его радость? Ведь теперь предстояло все восстанавливать. Для начала следовало удовлетворить самые насущные нужды и подвести итог, который обещал быть просто катастрофическим. И все же посреди этого разгрома огонек надежды согревал французскую общину: квартал магазинов, расположенный вокруг Кузнецкого моста, который с некоторых пор уже называли французским кварталом, почти не пострадал. Это отметили все москвичи: квартал каким-то чудом спасся от пламени!

 

Чудом спасенный французский квартал

Стало ясно, что французский квартал, расположенный в сердце старой Москвы, по большей своей части уцелел. Многие отмечали это с удивлением. Конечно, не все дома и магазины были пощажены огнем, но все же большая их часть по-прежнему стояла. Если одни тут же начали говорить о чуде, другие, более реалистично настроенные, вспомнили об удивительной и смелой мобилизации французской колонии. Действительно, мужчины и женщины, живущие в этом квартале, без колебаний подвергали свои жизни опасности ради спасения собственного имущества. Едва пожар начался, многие отказались от бегства и постарались сорганизоваться и скоординировать свои действия по борьбе с огнем. Они получили от Наполеона то, что называлось защитой, то есть вооруженную стражу, чтобы охранять их и отгонять возможных грабителей. Стража состояла из пяти человек, выделенных из гренадерской роты императорской Молодой гвардии, и размещалась на Кузнецком мосту. Охрана эта показала высокую эффективность, что признавали многие французы-очевидцы драмы. Маркиз Ж. де Шамбре, полковник артиллерии, свидетельствовал: «Иностранные обыватели, оставшиеся в своих домах, призвали туда военных и тем обеспечили себе самую надежную охрану; таким образом, квартал, в коем они проживали, сохранился почти полностью» 140. Аббат Сюррюг, кюре прихода Сен-Луи-де-Франсэ, подтверждал эти факты несколькими неделями позже в письме, адресованном 8 ноября 1812 года французскому иезуиту, отцу Буве: «Да, мой достойный друг, мы еще существуем; мы живы и здоровы: Sic tamen quasi per ignem 141 . Провидение хранило нас слишком очевидно, чтобы можно было не заметить его могущественную руку в данных обстоятельствах. Мы прожили четыре дня под огненным сводом; одной искры, сорвавшейся с него, было бы достаточно, чтобы обратить нас в пепел; но, благодарение Небесам, буря шумела вокруг нас, не причиняя нам вреда. Наш квартал единственный уцелел в огромном городе Москве…» И напротив, церковь Святых Петра и Павла из квартала, где жили преимущественно немцы и поляки, оказалась почти полностью разрушена. «Римская католическая церковь святых апостолов Петра и Павла, – печально рассказывал аббат Сюррюг, – к несчастью, сгорела, огонь поглотил оба ее храма, зимний и летний. От пламени спаслось лишь новое каменное здание. Пожар уничтожил часть священных сосудов, украшения церкви и все регистрационные книги крещений, браков и погребений; в завершение несчастья священники этого прихода были бесчеловечно ограблены». Множество прихожан этой церкви отправилось в Германию, Литву и Польшу либо собиралось это сделать. Сами священники оставили это место, за исключением преподобного отца Гиацинта Волыниковского.

Но мобилизация в первые часы пожара для членов французской колонии была совсем не легким делом. Каждый готовился к худшему и просил отпущения грехов у кюре Сен-Луи. Тот отказывался, стараясь в первую очередь вернуть людям надежду и смелость. Требуется быстро собраться, говорил он им, теперь, когда Наполеон щедро предоставил вооруженную защиту. Наконец, поддерживаемые солдатами охраны и энергией своего кюре, французы начали борьбу с огнем, с силой и упорством, граничащими с безумием. Имея весьма слабое снаряжение, главным образом, ведра, они рассчитывали на общие усилия, которые позволили бы им локализовать пожар и, главное, создать периметр безопасности вокруг их домов и магазинов. Аббат Сюррюг, возглавивший «спасателей», рассказывал об этом страшном моменте: это был четверг, 5/17 сентября, когда опасность достигла максимума и огонь угрожал домам, стоящим возле Кузнецкого моста. «Жители этого квартала, уже с узлами на спине, казалось, готовились к этой последней жертве, – писал он, – когда рота фузилеров императорской Новой гвардии, вооружившись ведрами, стала энергично поливать крыши наиболее угрожаемых домов и таким образом спасала их от возгорания до тех пор, пока огонь вокруг не погас, пожрав рухнувшие крыши, а ветер не ослабел и перестал разносить огонь. Это было спасением для всего квартала, который остался самым целым в городе и который представлял собой дугу от начала Кузнецкого моста, идя через Рождественку, потом поворачивал направо, вдоль Маросейки, и заканчивался в конце Кузнецкого моста142. Церковь Святого Людовика, погубить которую могла одна искра, была спасена чудесным вмешательством Провидения»143.

Следует также сказать, что аббат Сюррюг, по словам его соотечественников, демонстрировал незаурядное мужество и являлся одним из тех, кому французский квартал в первую очередь обязан своим спасением. Он скромно повторял слова о роли Провидения, но без его упорства, без силы его характера результат мог бы быть совершенно иным. Актриса г-жа Фюзий также свидетельствовала в этом смысле: «Довольно большое пространство внутри церковной ограды было застроено небольшими деревянными домиками, в которых небогатые иностранцы в любое время находили приют. Пока город был в огне, солдаты рыскали по нему с целью грабежа. Все остававшиеся женщины, дети и старики укрылись в храме. Когда солдаты явились туда, аббат Сюррюг приказал отворить двери и, в полном священническом облачении, с распятьем в руках, окруженный этими несчастными, чьей единственной опорой он был, уверенным шагом пошел навстречу тем одержимым, которые почтительно отступили… Аббат Сюррюг попросил охрану, чтобы защитить эти несчастные семьи, и она была ему быстро выделена» Дипломат Ж. де Местр в свою очередь подтвердил эту версию событий: «Войдя в город, французы отправили пять человек для охраны католической церкви Святого Людовика; она единственная была пощажена и послужила укрытием для многих людей и вещей»144. В действительности, пожар пощадил не только церковь Сен-Луи-де-Франсэ и славившиеся по Москве многочисленные французские магазины, торговавшие предметами роскоши, но и – ирония судьбы! – дом графа Ростопчина. Надо сказать, что дворец московского губернатора был расположен совсем рядом с католической церковью, на улице Лубянка. Таким образом, человек, считавшийся организатором и руководителем катастрофы, косвенно получил выгоду от слаженных действий своих врагов. У некоторых это вызвало обиду, если не сказать ненависть в отношении этого чиновника. Ж. де Местр в дипломатической переписке уточнял, что Ростопчин не лишился даже ни единой книги из своей библиотеки! Когда представляешь себе огромные потери и лишения, выпавшие на долю других, этот факт не может не удивлять.

Какое бы везение ни досталось одним и невезение другим, и те, и другие могли лишь констатировать размах бедствия. Даже люди, относительно мало пострадавшие от пожара, были сильно травмированы увиденным и пережитым. Савойский посол Ж. де Местр признавал: «Сомневаюсь, чтобы со времен пожара Рима при Нероне человеческому взору представало нечто подобное. Те, кто стали свидетелями этого, не находят слов, чтобы описать увиденное. Мне довольно будет сказать, что на расстоянии 84 верст было явственно заметно то белесое свечение, которое создают большие пожары, а один немецкий натуралист, состоящий при графе Алексее Разумовском, написал ему, что на расстоянии 15 верст он посреди ночи свободно читал при печальном свете этого пожара»145. Можно предположить, что и мадам Фюзий делала записи в свой дневник при этом же освещении! Но для московских французов, переживших ужасы пожара и грабежей, страхи, печаль и отчаяние еще не закончились. После огня новым испытанием для большинства из них стала наполеоновская оккупация, продолжавшаяся шесть недель.