Осенью 1812 ситуация в Москве совершено не улучшилась, или, по крайней мере, улучшилась совсем не так быстро, как того хотелось бы людям. Население и наполеоновскую армию постепенно охватывали разочарование и уныние. Повседневная жизнь в разрушенном в большей части городе была очень нелегка. Солдаты физически и морально устали от многочисленных и долгих походов, проведших их по всей Европе. Армия сильно сократилась в числе, ее моральный дух упал. Завоевание Москвы должно было стать для солдат моментом славы и радости, отдыхом и передышкой после трудных маршей последних месяцев. Но пожар и голод превратили это завоевание в кошмар. Наполеон, со своей стороны, также был разочарован русской авантюрой. Не только потому что овладел разрушенным городом, но и из-за того что мирные переговоры с царем Александром I, на которые он рассчитывал, никак не начинались. Русские даже разорвали перемирие, неофициальное, но все же вполне реальное, внезапно предприняв 6/18 октября 1812 года атаку на Винково170. К счастью, король Неаполитанский Мюрат в последний момент исправил ситуацию. Разъяренный Наполеон все чаще задумывался над тем, чтобы покинуть Россию. Он, еще несколько недель назад всерьез рассматривавший возможность остаться в Москве на зиму, задумался над своей стратегией. Он вспоминал Францию, которую оставил довольно давно, понимая, что не застрахован от государственного переворота. Он был оторван от страны, находился вдали от Парижа, а в такой ситуации возможно все… Не разумнее ли было бы вернуться во Францию? И вскоре он принял решение, которое имело последствия и для французской колонии Москвы.

Маршал Мюрат

Если некоторые изгнанники при этом известии вздохнули с облегчением, то другие понимали, что их испытания еще не закончились. Им предстояло сделать важный выбор: остаться в Москве, ожидая возможного сведения счетов, или же отправиться с наполеоновской армией в путь, который обещал стать долгим и трудным. Хватит ли у них сил и смелости на это? И что в это время станется с заложниками, высланными в Сибирь? Могут ли родственники и друзья бросить их на русской земле, ставшей для них теперь такой негостеприимной? Говоря по совести, принять такое решение было очень трудно.

 

Наполеоновская эвакуация (октябрь 1812 года)

И вот пришло время отступления войск Наполеона. 1/13 октября начались первые заморозки, которых кое-кто уже давно ждал и опасался: суровая русская зима часто приходит раньше срока. Не слишком ли долго ждал Наполеон? Не следовало ли теперь ускорить выступление? И император поспешил принять меры в этом направлении. В воскресенье, 6/18 октября, ровно через месяц после начала пожара, французские войска были готовы к эвакуации. Каждый солдат надеялся на легкое и быстрое возвращение домой. Но для них начиналось страшное и долгое отступление из России.

Французская армия покидает Москву

Части, одна за другой, начали покидать истерзанный город с 7/19 октября, предоставляя многих несчастных русских и французов, разоренных и растерянных, их участи. Словно желая в последний раз бросить вызов царю Александру I, Наполеон приказал снять большой крест с колокольни Ивана Великого в Кремле. Для москвичей это стало последним оскорблением. Шевалье д’Изарн очень сожалел об этом акте вандализма, совершенном его соотечественниками. «Французы, – с горечью объяснял он, – были поражены видом этих золотых куполов. Кто-то сказал им, что большой крест, венчавший колокольню Ивана Великого, сделан из чистого золота; жадность побудила их его похитить». Но являлось ли это истинной причиной? Или, скорее, данным шагом Наполеон желал еще раз унизить русских, столь преданных православию? То, что в дальнейшем некоторые пытались перехватить золотой крест, продать его и разбогатеть, – это вполне возможно. Русская примета гласила, что пока крест остается на колокольне Ивана Великого, французы не войдут в Москву. «Правдива эта примета или нет, – пояснял шевалье д’Изарн, – было приказано похитить крест, чтобы оправдать приход французов в Москву». Без сожаления выполнив это, император присоединился к своей армии в Калуге, городе, расположенном приблизительно в 180 километрах к юго-западу от Москвы171.

После его отъезда эвакуация осуществлялась медленно, в мрачной и тяжелой атмосфере и сопровождалась несколькими инцидентами. Во вторник, 10/22 октября, около 16 часов французские войска еще находились в Москве – они жгли артиллерийский парк, расположенный возле гульбища Первого мая. Жители были перепуганы, ожидая возвращения пожаров и грабежей. И действительно, банды мародеров воспользовались случаем, чтобы разграбить соляные склады. В ночь с 23 на 24 октября, около четырех часов утра, москвичи услышали серию взрывов, которые посеяли панику среди населения. «Взрыв был столь страшным, что женщины прежде срока разрешались от бремени, – рассказывала г-жа Фюзий, несколько преувеличивая, – другие сходили с ума, а дети умирали от страха и контузии. Тем же манером хотели уничтожить все, что осталось от города. Но в нем сохранились еще 350 каменных домов, и, к большому счастью, на это не хватило времени». Взрывы произошли в Кремле, заминированном французскими войсками непосредственно перед их уходом из города. Сила взрывов такова, что башня, стоящая возле Боровицких ворот, была полностью разрушена. Взлетели на воздух Арсенал и Никольские ворота172. Выдержало взрывную волну только стекло, защищающее икону святого Николая. Это было настоящим чудом; во всяком случае, москвичи в этом убеждены.

Едва французская армия с шумом и громом выбралась из Москвы, в город тотчас вступили казаки. А они никогда не отличались особой нежностью! «Скоро появились первые казаки, – рассказывал шевалье д’Изарн, – за которыми следовало множество крестьян, искавших отставших от французской армии; многих они нашли на улицах, во дворах, в домах и безжалостно перебили их или бросали живыми в ямы с нечистотами, как сами французы поступали с их ранеными из госпиталя Воспитательного дома, которых, по мере того как они умирали, сбрасывали в колодцы во дворе». Можно себе вообразить этот кошмар! Эти люди безжалостно мстили французским солдатам, в большинстве своем раненым при Бородине, которые не смогли последовать за Наполеоном в его отступлении. Сколько всего их было? Цифры в различных источниках заметно разнятся: по мнению А. Домерга и Шамбре – более 10 000, по сведениям Тьера – 15 000, по данным очевидца – 7 000, а по словам генерала Ростопчина – всего 2 000. Каким бы ни было точное количество раненых, многие из них были убиты прямо на больничных койках, став жертвами ярости казаков, бушевавшей до 13/25 октября. Директор приюта г-н Тутолмин пытался помешать им, и с помощью русского офицера г-на Кристова ему удалось спасти несколько человек. Но эта новая драма еще более усилила напряжение и вызвала страшную тревогу у членов французской колонии Москвы. Они более чем когда бы то ни было опасались за свою жизнь и были совершенно правы. Солдаты и крестьяне грабили все, что могли: соляные склады, дома, церкви… Аббат Сюррюг свидетельствовал об этом в своем письме от 8 ноября: «Французы, благодаря охране, данной нам при их вступлении в город, не вторгались за нашу ограду, и церковная территория оставалась нетронутой вплоть до появления сменивших их казаков, над которыми не было никакой власти, способной их сдерживать. Лично я очень счастлив, что отделался потерей лишь нескольких серебряных сервизов, бутылок вина, запасов сахара, рыбы и т. д. Хорошо еще, что все обошлось без насилия, а именно этого приходилось опасаться сильнее всего. Аббаты Флорантен, Перрен и Малерб неотлучно находились подле меня в наших помещениях. Аббат Флорантен был болен уже пять месяцев и до сих пор еще не выздоровел. Аббат Перрен был так напуган грабежами французской армии, что не решился следовать за нею, хотя и получил приказ отправиться в путь. Он предпочел подвергнуться риску, нежели покидать империю в обществе ее врагов». А этот последний заявил: «Меня заставили принять здешнее подданство; я уверен в своей невиновности, пусть меня судят, я ко всему готов». Несмотря на такую уверенность, страх овладел и французскими священниками, и их паствой, собравшейся – даже можно сказать набившейся – в помещения прихода. После ухода наполеоновских оккупантов наступил час сведения счетов. Первые проявления этого были спонтанны и неконтролируемы, что показывало истребление казаками раненых. Но и последующие, организованные российскими властями, возвратившимися в город, являлись ли более справедливыми и гуманными? Это более чем сомнительно.

Наполеон оставляет Москву

В этих условиях определенное количество московских французов, придя в отчаяние от сложившейся ситуации и опасаясь худшего, решило последовать за наполеоновской армией в ее отступлении. Они очень многое потеряли в Москве и прекрасно понимали, что отныне жизнь в России будет для них не такой, как прежде. Поэтому они предпочли вернуться во Францию и закрыть главу своего пребывания в империи царей. Так, например, поступила Мари-Роз Шальме, супруга одного из сорока заложников, высланных Ростопчиным. «Она держала в Москве магазин и большую гостиницу, которыми управляла весьма успешно, – рассказывал шевалье д’Изарн. – Ее отношения с Наполеоном были отмечены неприязнью, но впоследствии некоторые сочинители и увлекающиеся историки запятнали ее память, отведя ей лживую и недостойную ее характера роль. Когда французская армия покинула Москву, она отправилась с ней вместе со своими детьми»173. Очевидно, в принятии такого решения не последнюю роль сыграли высылка мужа и неопределенность собственной судьбы. Как и в случае г-жи Лизелотты Домерг, жены директора Императорского театра и одного из заложников. На первое время она вместе со своим сыном, которому было всего несколько месяцев от роду, нашла убежище в Петровском дворце, возле Наполеона. Но голод едва не стал причиной смерти и ее младенца, и ее самой174. Несмотря на великодушную помощь солдат, она была страшно встревожена. И когда наполеоновская армия стала готовиться покинуть Москву 6/18 октября 1812 года, она решилась ехать вместе с ней. В Москве ее больше ничего не удерживало, она не имела абсолютно никаких новостей о муже и потеряла все имущество. «При известии об отступлении г-н Пети, с семьей которого я связала свою судьбу со времени пожара, – рассказывала она, – тотчас за огромные деньги и с большим трудом купил трех выносливых лошадей. Запрягши их в дорожную повозку, мы – его жена, я и наши двое детей – сели в нее, а сам он занял место кучера на козлах; таким манером мы двинулись в путь с корпусом маршала Нея, составлявшим арьергард. В тот день к пяти часам вечера мы отъехали от Москвы едва на шесть верст, настолько дорога была запружена экипажами беглецов и иностранцев. Как и мы, они полагали, что убегают от смерти, но почти все – увы! – спешили к ней!..»

Еще один француз решил уехать, пока не поздно. Это был профессор Фредерик Франсуа-Ксавье де Вилье, преподаватель французского языка в Московском университете и секретарь по французской переписке Общества натуралистов со времени его основания в 1805 году. Кроме того он держал в городе пансион для мальчиков, в чем ему помогала его супруга Луиза-Дофина. В период наполеоновской оккупации он занимал должность начальника полиции и склонял других иностранцев на путь коллаборационизма, заставляя их занимать должности комиссаров полиции и становиться полицейскими осведомителями175. Он без колебаний назвал их имена офицеру-вербовщику, тем самым компрометируя упомянутых людей в глазах русских. В момент французского отступления Ф. Вилье, что совершенно логично, решил покинуть город. Он опасался за свою жизнь, если останется, а Наполеон подталкивал его к отъезду, выдав ему на расходы некоторую сумму денег. Профессор отправился в направлении Варшавы. В конце концов, он остановился в Шклове, а затем в Стародубском уезде Черниговской губернии, где нашел убежище у помещика Бороздина. Здесь он некоторое время вел спокойную жизнь, занимаясь обучением детей своего покровителя, и таким образом избежал жуткого испытания отступлением из России.

Но не всем, однако, так повезло. И даже если, как писал А. Домерг, «русские горько бранили иностранных поселенцев, которые бросили Москву и последовали за французами в их отступлении», следует понять их реакцию. Многие поступали так, потому что у них не было другого выбора. Для этих растерянных мужчин и женщин страх перед местью и неопределенным будущим часто оказывался сильнее всех прочих соображений. Кроме того, многие солдаты и офицеры уговаривали гражданских уходить с ними. Так, префект дворца генерал Боссе заранее предупредил труппу актеров, поступившую на службу к императору, о серьезности положения. Через их директрису г-жу Бюрсе он склонил их к бегству. Что те и сделали с минимальными средствами и экипировкой. Герой-любовник труппы ехал верхом на лошади, тогда как остальные комедианты довольствовались больничной тележкой. Г-жа Андре и г-жа Бюрсе ехали в экипаже по меньшей мере странном: запряженном тремя лошадьми ландо, подаренном префектом дворца. В другое время эта сцена вызвала бы смех. Но сейчас было совершенно не до смеха: все были встревожены и думали только о том, как бы выпутаться из этого положения. Г-жа Фюзий колебалась – ехать или нет, при этом ясно понимая, что не может тянуть с принятием решения. «Нам советовали покинуть эту страну и следовать за армией. Особенно сильное сочувствие вызывали женщины, но у одних из них не было лошадей, а у других – денег, чтобы заплатить за них. Мне очень не хотелось уезжать, тем более что мои интересы и мои симпатии побуждали меня остаться в России, но меня так напугали рассказами о том, что здесь начнется, что я, наконец, решилась уехать. Многих из нас увозили генералы, начальники. Я ехала в коляске офицера, адъютанта, который в очень любезной манере предложил мне воспользоваться его экипажем и его людьми». Речь идет о Клемане де Тентиньи, офицере для поручений, иначе говоря, адъютанте, императора. Начало поездки оказалось ужасно. Актриса направилась к точному месту встречи, указанному офицером в Москве. «Я заранее отправила туда все, что могла увезти, а остальное бросила. Мне пришлось пересечь Тверской бульвар176, который был абсолютно пуст, поскольку войска выходили с другой стороны; я поехала там, чтобы избежать затора на мосту. Я с ужасом смотрела на этот город, который провожал меня одними лишь руинами, как вдруг стая бродячих собак бросилась на меня, чтобы разорвать. […] Когда они напали, я сначала так испугалась, что чуть не выпала из коляски, однако тут же справилась с собой и поспешила выскочить с их площадки, потому что обычно они защищают свою территорию177. Но собаки были так голодны, что стали преследовать меня и набросились на мою шаль, которую разорвали на куски, а также хватали за платье, которое было сшито из весьма плотной ткани и подбито ватой…» Перепуганная, она принялась кричать, что привлекло внимание оказавшегося рядом крестьянина. Вооружившись толстой палкой, он не без труда обратил стаю собак в бегство и освободил путь для коляски г-жи Фюзий. Той ничего не оставалось, как быстро вернуться домой, чтобы переодеться, а уже потом вновь отправиться в путь. «Такое начало путешествия было недобрым знаком, – писала она. – Когда я добралась до кареты адъютантов, они уже уехали вместе с императором». Одна, без сопровождения, она пустилась в обратный путь во Францию. «Погода стояла великолепная, я и представить себе тогда не могла, какие кошмары ждут впереди…» Это путешествие до Вильны (Вильнюса), занявшее двенадцать дней, стало для нее, как и для большинства тех, кто совершал его одновременно с ней, жуткой драмой, даже «личной агонией», как она напишет позднее.

 

Пора сведения первых счетов

Если одни штатские французы ушли вместе с армией Наполеона, то другие остались в Москве, ожидая неминуемого сведения счетов. Вскоре в «свой город» вернулся генерал Ростопчин, который вновь взял бразды правления в свои руки. Этот человек – что всем известно – был крайне суров, чтобы не сказать жесток. И он решил унизить французов, дабы показать им, что они больше не хозяева в городе. «Среди важных административных мер, которые он счел нужным принять, – рассказывал спустя несколько лет И. Тургенев, – содержался запрет владельцам модных магазинов использовать французский язык на вывесках своих лавок»178. И, разумеется, он начал охоту на членов французской колонии, коллаборационистов и «предполагаемых предателей». A. Домерг рассказывал это так, стараясь обелить своих соотечественников: «Генерал Ростопчин приказал затем разыскать русских и, особенно, иностранцев, которые после пожара заняли какую-либо должность во французской администрации. Известно, что большинство этих несчастных были принуждены к тому, дабы быть включенными в списки лиц, получающих пайки, без которых они умерли бы от голода. Все те, кого смогли найти, были поначалу заключены в тюрьму, из которой выходили только лишь для участия в общественных работах по расчистке улиц»179.

Ясно, что возвращение русских в Москву должно было ознаменоваться крупной политической и административной чисткой. Такова логика войны. Одним из первых был арестован мэр города, купец Находкин, от которого потребовали предоставить список его «сотрудников». Далее каждому из них запретили покидать город. Некоторым, тем, кому посчастливилось не быть занесенными в официальный список, удалось вовремя сбежать вместе с корпусом маршала Мортье. Другим же, а их было намного больше, пришлось не просто оставаться в Москве, но и жить в ней под строгим контролем. Очень быстро создалась следственная комиссия, призванная определить участь городских служащих и всех прочих лиц, занимавших должности в оккупационной администрации. Губернатор Ростопчин по праву стал членом этой комиссии, наряду с двумя сенаторами из Санкт-Петербурга: Модерахом и Болотиковым. Первое заседание началось 3/15 декабря 1812 года, и работа продолжалась целых три месяца. По итогам столь длительного расследования Ростопчин 16/28 февраля 1813 года представил свой доклад министру юстиции, а тот переслал его в Сенат. Только 8/20 июля 1815 года указ Сената, переданный Московскому губернскому суду, определил пункты обвинения и наказание180. Понятно, что весь этот долгий период ожидания многих французов не покидало чувство тревоги. Например, г-на Юэ, руководившего большой типографией Всеволожского, реквизированной французскими оккупантами181. Когда французские войска ушли из Москвы, он решил – по крайней мере, сначала – последовать за ними. «Но еще до исхода первого дня пути, – рассказывал шевалье д’Изарн, – он был ограблен и сильно избит французскими солдатами, после чего вернулся в Москву, где никто потом его ни разу не побеспокоил». Этому человеку по-настоящему повезло, в отличие от многих его соотечественников.

Кюре церкви Сен-Луи-де-Франсэ, известный нам аббат Сюррюг, оставался настороже, хотя и старался не показывать тревогу за свою судьбу. «С тех пор как восстановился старый порядок, – писал он 8 ноября 1812 года, – многие из тех, кто остались в Москве, были грубо потревожены. Ко мне все относились доброжелательно, поскольку знали, что я остался из чувства долга и не имел с представителями французских властей отношений, способных меня скомпрометировать. Странно, но при тех немногих встречах, что у меня с ними были, я видел с их стороны лишь почет и уважение. Они выражали мне свое удивление тем, что я, как они говорили, обречен оставаться в Москве. Я им отвечал, что те же принципы, кои вынудили меня покинуть родину, удерживают меня в Москве. Я имел случай увидеть г-на де Лессепса182. Многие московские французы покинули город вместе с армией, что вызвало сильное смятение среди оставшихся. Usque quo, Domine?»183 Священник много размышлял о Французской революции, вынудившей его отправиться в изгнание. Привязанный к ценностям Старого режима и, конечно, к институту церкви, он не готов был поступаться некоторыми принципами, о чем уверенно заявлял. Смелый до фатализма, аббат Сюррюг надеялся, что кризис, пережитый Москвой, – явление временное. К старому порядку он был привязан больше, чем к новому.

 

Французские гражданские лица и драма отступления

Репрессии и начавшая охота на коллаборационистов все-таки заставили определенное число еще колебавшихся французов принять решение уехать как можно скорее. Разумеется, они понимали последствия своего бегства: конфискация их имущества в пользу российской короны и распродажа с аукциона, чтобы вырученные средства направить на удовлетворение потребностей наиболее нуждающихся. Но желание выжить оказалось сильнее. И вот они втянулись в то, что стало одной из крупнейших военных и гуманитарных катастроф XIX века: отступление французской армии из России. Дело в том что Наполеон вынужден был отступать по той самой дороге, по которой дошел до Москвы, совершенно разоренной, где не было возможности добывать продовольствие. Атака Кутузова под Малоярославцем не оставила ему другого выбора. Вместо Калуги, к которой он планировал идти, оставляя Москву, он направился к Смоленску. С самого начала путь длинной колонны оказался медленным и тяжелым. Очень скоро начал ощущаться голод, но ближайшие французские продуктовые склады находились в Смоленске. При этом жители деревень, через которые проходила армия, не собирались позволять врагам обирать их. Напротив, они готовы были мстить им. Поэтому армии пришлось набраться терпения и учиться выкручиваться доступными способами. Некоторые, за неимением лучшего, принялись есть конину. Процветали кражи: воровали еду, лошадей, одежду и прочее… «В это несчастное время, – признавалась г-жа Фюзий, – все сильно изменилось; все воровали друг у друга необходимые вещи с очаровательной простотой. Единственная опасность для вора заключалась в том, чтобы быть пойманным с поличным, потому что тогда он рисковал быть избитым. Целый день только и было слышно: «О, Господи! У меня украли чемодан; у меня украли сумочку; у меня украли краюху хлеба, лошадь»; и это от генерала до простого солдата». Действительно, в подобных обстоятельствах границы между социальными группами всегда исчезают. А положение, по мере движения армии, лишь ухудшалось.

Отступление Наполеона из России

Заложник A. Домерг позднее узнал от нескольких выживших женщин об ужасах этого отступления. Примеры личных драм были очень многочисленны, хотя бы в труппе Авроры Бюрсе, отправившейся в путь на подвернувшихся ей транспортных средствах184. Г-жу Андре, которой всего несколько недель назад так аплодировали в Москве, убило разрывом гранаты в тот момент, когда она вместе с г-жой Бюрсе, своей попутчицей, остановилась погреться у огня. Г-н Перру умер от голода и холода на Смоленской дороге. Генерал Боссе, бывший префект дворца, постоянно опекавший маленькую труппу, пытался помочь ему, но тщетно. Когда генерал предложил ему денег, артист ответил полным отчаяния тоном: «Лучше верните мне мои силы и здоровье, верните мне мои ноги, чтобы я мог снова играть комедии!» Он умер вскоре после этого, совершенно истощенный185. Г-жа Вертей186, «отважившаяся, несмотря на то что ей надо было скоро рожать, отправиться в путь с двумя детьми, одного потеряла в суматохе в Вязьме, а другой умер от истощения в дороге, у нее на глазах». Действительно, сражение за Вязьму, происшедшее 22 октября/3 ноября, стало для наполеоновской армии новой катастрофой. В плен было взято около четырех тысяч человек, столько же потеряно убитыми и ранеными. Что же случилось с ребенком г-жи Вертей? Попал в плен, погиб? Просто потерялся. Никто этого не знает. Тронутый безмерным горем этой женщины, виконт де Тюренн, камергер императора Наполеона, решил взять ее под свое покровительство. «Дойдя до окраины Смоленска, он скорее донес, чем довел ее до города, но тут был отдан строгий приказ не пропускать в него ни одну женщину. Г-н де Тюренн и особенно г-жа Ветрей настаивали и попытались пройти силой, но безжалостный часовой проткнул ее штыком. Смертельно раненая, несчастная упала на сани в нескольких шагах от поста, разрешилась от бремени и умерла…» Подобные трагедии показывают всю глубину и силу страданий, пережитых французами, участвовавшими в отступлении из России. A. Домерг продолжал свой рассказ историей, одновременно забавной и тягостной, своей сестры Авроры Бюрсе. Отправившись вместе с другими в трудный путь обратно во Францию, она не теряла присутствия духа. Она бодро ехала из Москвы по заснеженным и опасным русским дорогам. В один прекрасный день пушечное ядро разнесло ее коляску буквально в щепки, что вынудило ее продолжать путь на артиллерийском зарядном ящике. Но, будучи женщиной боевой, она пожелала во что бы то ни стало получить свои рукописи, которые везли в одном из фургонов императора. Однако тот, не желая отягощать свой обоз, и без того медленный с его точки зрения, отдал приказ сжечь все бумаги, которые счел ненужными. Актрисе пришлось мобилизовать всю энергию, чтобы спасти свое добро, в первую очередь, поэму, озаглавленную «Счастье посредственности», которой она особенно дорожила. Солдаты, «удивленные этим безумным энтузиазмом», позволили ей рыться в бумагах и тем нарушили императорский приказ. И вот Аврора Бюрсе, счастливая и более сильная, чем когда бы то ни было, продолжила свой путь, сидя верхом на зарядном ящике и сочиняя новые стихи. Этот анекдот немного развеселил солдат и гражданских, физически и душевно измученных долгой дорогой.

Однако далеко не все приключения были столь же забавны, как это. Личные и семейные драмы множились, как, например, в случае с семьей Шальме187. «Если бы страдания этой семьи не были такими же, как те, что пережили другие беженцы, – писал шевалье д’Изарн, – рассказ о них был бы ужасен». Разлученная долгой дорогой со своими двумя детьми, г-жа Шальме дошла до Вильны, но «наполовину обезумев от страданий, пережитых ею в банде солдат, вымещавших на ней свою жестокость. Несчастная женщина корчилась в страшных муках, которые наконец завершили ее земное существование. Был ли причиной ее смерти тиф? Существуют обоснованные предположения, что жизнь ее оборвал яд». Хотя подтвердить или опровергнуть эти слова труда, бесспорно одно: эта женщина стала жертвой многочисленных физических и душевных страданий, которые выносила на протяжении нескольких недель. Другой француз, Э. Дюпре де Сен-Мор, со своей стороны, сообщал, что эта женщина, «выехавшая вместе с двумя своими детьми, которых потеряла, сама умерла в нескольких лье от Вильны, убитая больше горем, нежели холодом и голодом»188. И сколько было таких случаев! Особенно тяжело приходилось тем женщинам с детьми, чьи мужья, как муж г-жи Домерг, были депортированы в качестве заложников. Что же касалось одиноких женщин, они часто становились жертвами насилия со стороны солдат, особенно в самом начале. Куртизанка Ида де Сент-Эльм была тому свидетельницей. «Я видела несчастных женщин, – рассказывала она, – которые своими печальными и унизительными милостями расплачивались за право подойти к бивачному огню или получить скудную пищу; я видела их умирающими на обочинах дорог или под ногами тех, кто не узнавал сегодня жертв, накануне возбудивших в них мимолетное желание»189. Ида Сент-Эльм пребывала в ужасе и постоянно боялась за себя. Удастся ли ей целой и невредимой проделать это трагическое путешествие до конца?

Эта разношерстная, в беспорядке отступающая армия тащила с собой то, что сумела спасти от пожара, или «плоды» своего грабежа, вроде золотого креста с колокольни Ивана Великого190. «Что с ним стало? – спрашивал шевалье д’Изарн. – Совершенно точно, что до Франции он не доехал и москвичи никогда больше его не видели. Полагают, что он утонул в тине какой-то реки, возможно, Березины». Действительно, как рассказывала г-жа Домерг, «маркитанты вместо съестных припасов везли награбленные вещи. Частные экипажи, равно как артиллерийские, провиантские и санитарные фургоны были битком набиты добычей, взятой в древней русской столице. Кавалерист нагружал их на свою лошадь, пехотинец, жертва собственной жадности, сгибался под тяжестью ранца, и – невероятная вещь! Я видела солдат, толкавших перед собой ручные тележки, нагруженные ценными вещами. Безумцы! Они отправлялись в путешествие, длиной в восемьсот лье191, волоча на этих тележках бесполезные богатства, и все это среди опасностей и тягот, неотделимых – увы! – от этого отступления! Как назвать подобное ослепление?» Женщина была подавлена состоянием и внешним видом наполеоновской армии, которые никак не соответствовали ее представлениям о славной армии, заставившей трепетать всю Европу! Но прошло время, и Наполеон был уже не тем человеком, каким являлся всего несколько лет тому назад. А его армия – символ этих перемен и этого упадка. Первыми свидетелями этого стали гражданские лица. Актриса Луиза Фюзий, также вовлеченная в авантюру отступления, говорила то же самое: «Я наблюдала странное зрелище, которое являла собой эта несчастная армия. Каждый солдат тащил все, что сумел награбить: одни шли в мужицких кафтанах или в коротких, подшитых мехом платьях кухарок; другие – в платьях богатых купчих, и почти все имели меховые шубы, покрытые атласом. Дамы, пользовавшиеся ими для защиты от холода, никогда не покрывали мех тканью, а вот горничные, купчихи, представительницы простонародья, наконец, видели в этом роскошь и обшивали розовой, синей, лиловой или белой тканью. Не было ничего смешнее (если бы обстоятельства располагали к веселью), чем видеть старого гренадера, усатого, в меховой шапке, закутанного в розовую атласную шубу. Бедняги, как могли, защищались от холода, но зачастую они сами же смеялись над своим нелепым маскарадом».

Постепенно смех слышался все реже, потому что повседневным уделом этой армии стали холод и голод. «Во время отступления, сидя на груде мертвых тел, я вынуждена была довольствоваться небольшим куском жареной конины», – рассказывала г-жа Домерг. Можно вообразить себе ужас этой сцены! К тому же, солдаты и гражданские каждую секунду боялись подвергнуться нападению казаков. «Лично я потеряла все, что имела, а мои чемоданы, которые я положила в кареты, принадлежавшие офицерам, были захвачены казаками. У меня осталась одна коробка, в которой лежали шали, драгоценности и деньги. Я ждала, что все потеряю… На следующий день нас окружили казаки, и, чтобы избежать встречи с ними, мы принуждены были делать большие крюки, из-за чего продвинулись всего на четверть лье». Ежедневный страх был почти осязаем. Некоторые казаки не упускали случая отомстить заблудившимся и отставшим французам. В уме же каждого француза жил образ русского – дикого и жестокого человека. Порой по колоннам беженцев пробегали настоящие волны паники, провоцирующие неконтролируемые реакции. Г-жа Домерг испытала это на себе. В один прекрасный день паника распространилась так быстро, что семейство Пети, вместе с которым она ехала, исчезло в одно мгновение. На горизонте не было ни одной коляски, и ей не оставалось ничего другого, кроме как тоже побежать, не слишком понимая, куда. К счастью, она встретила одного генерала и его брата, которые предложили матери и ребенку свою карету. «Я каждую секунду надеялась догнать семью Пети, но ни на следующий день, ни за оставшуюся часть отступления больше ничего о них не слышала». История эта ужасна. Она только подчеркнула хрупкость существования этих людей, никак не застрахованных от несчастливых случайностей и всевозможных неприятностей. Продолжение ее личной истории это показало очень отчетливо.

Вскоре г-жу Домерг подобрал полковник Белами, итальянец по происхождению, который, тем не менее, без колебаний бросил ее вместе с ребенком в охваченном огнем Малоярославце. Русские начали преследование наполеоновской армии – чего все боялись с самого начала – и стали проводить тактику выжженной земли. Отступающим французам не должно было достаться ничего! Вечером 12/24 октября маршал Ней, увидев эту женщину, растерянно бредущую по дороге с ребенком на руках, приказал итальянскому полковнику снова взять ее к себе. Колонна возобновила движение и скоро достигла Бородина, где два месяца назад произошла кровопролитная битва. Дороги еще были загромождены разлагавшимися трупами; ужасное зрелище и для этой молодой женщины, и для всех французов, отступающих из России. Но на этом их злоключения еще не закончились.

Когда они достигли Вязьмы, начал убийственный мороз. Установилась та самая холодная русская зима, которой они боялись больше всего. Каждый, опасаясь, что впереди ожидает еще худшее, заботился лишь о собственном выживании, забыв про всякую дисциплину и порядок. Армия шла в полнейшем беспорядке. «Однажды вечером, когда после целого дня пути, – рассказывала г-жа Домерг, – мои сбитые в кровь ноги отказались меня нести дальше, я присела на обочине дороги. Начал падать снег. Умирая от голода, продрогнув насквозь, я испытывала в тот момент такую огромную слабость, что мною овладело отчаяние, и я решила, что настала моя последняя минута». И в сгущающихся сумерках сквозь пелену предсмертного тумана до нее донесся женский голос, зовущий ее. Это была г-жа Антонии, дочь куафера Марии-Антуанетты, знаменитого г-на Леонара192. К счастью, ей удалось растормошить г-жу Домерг и заставить выйти из оцепенения, иначе она замерзла бы до смерти прямо там, на обледеневшей обочине русской дороги. А скольким несчастным не удалось в эти дни избежать этой ужасной участи! Холода все усиливались, достигая 25 октября/6 ноября 1812 года, на подступах к Смоленску, – 17 °C, – 18 °C. Как было противостоять суровой русской зиме? Благодаря вмешательству г-жи Антонии г-же Домерг удалось получить место в карете старого генерала графа Лаборда. И это спасло ей жизнь. Но скоро температура упала до – 28 °C, не переставая, шел снег. Лошади, не имеющие подков для хождения по льду, выбивались из сил, падали и издыхали на снегу. Отступление из России превращалось в беспросветный кошмар, и многие члены московской французской колонии начали жалеть о том, что последовали за наполеоновской армией. Они полагали, что пожар и грабежи в Москве были самым страшным в их жизни, но сейчас они переживали ужас, дошедший до апогея! Истощение сил людей и лошадей, с трудом бредущих в снегу и холоде, заставляло понемногу бросать на обледенелых дорогах украденные богатства. Сокровища древней столицы усеяли русскую равнину: иконы, мебель, картины и прочее…

В предместье Смоленска, на правом берегу Днепра. 12 ноября 1812 года

Печальное зрелище! Но было совершенно необходимо избавиться от всего, что замедляло движение. Солдаты и гражданские становились все более агрессивными, эгоистичными и равнодушными к чужим страданиям, как позднее поведали уцелевшие. Каждый желал в первую очередь спасти свою собственную шкуру. Солидарность первых дней уходила по мере того, как усиливались страдания. «Начали обирать мертвецов, – рассказывала г-жа Домерг, – а иногда и умирающих, сокращая тем самым их мучения; нападать на еще живых лошадей, которым перерезали горло, невзирая на упорное сопротивление и жуткую ругань их владельцев. Как только животное было забито, возле туши собирались группки, начинавшие драку между собой за эту жалкую добычу. Те, кому посчастливилось раздобыть несколько кусков мяса, бережно хранили их на ужин. Горе отставшему, горе тому, кто отбился от своей банды, кто, измученный голодом и усталостью, с наступлением ночи подходил к уже разбитому бивуаку и умолял предоставить ему место там! Его безжалостно прогоняли и оставляли умирать в нескольких шагах.» Банды – это мелкие группы, насчитывавшие от восьми до десяти человек, объединившихся, чтобы вместе отступать и добывать съестные припасы. Жажда жизни толкала людей к объединению; и горе тому, кто остался один, – у него не было практически ни единого шанса остаться в живых. В минуты испытаний человек часто становится жестоким!

28 октября/9 ноября 1812 года, пройдя путь длинною в 90 лье193, армия достигла Смоленска, но в городе оказалось очень мало припасов, во всяком случае их было недостаточно, чтобы накормить всех выживших. Люди дрались за то, чтобы получить хоть немного еды. Хвост колонны, которой шла эта разложившаяся армия, был особенно агрессивен. «Это были солдаты разных народностей, – констатировала г-жа Фюзий, – не принадлежавшие ни к одной части или, по крайней мере, оставившие их, одни – потому что их полки были почти полностью уничтожены, другие – потому что не желали больше сражаться. Они побросали ружья и брели наугад, но были так многочисленны, что перекрывали движение на узких или трудных участках дороги. Они крали и грабили, в том числе своих вожаков и своих товарищей, и вносили беспорядок всюду, где проходили. Их часто пытались свести в воинскую часть, но это ни разу не удалось; мы прошли часть пути с этими людьми, а часть – с арьергардом». Разумеется, такие попутчики не могли не внушать г-же Фюзий беспокойства.

В Смоленске солдаты и гражданские не задержались. Наполеон желал ускорить возвращение, понимая размах катастрофы, переживаемой этими людьми. Итак, 2/14 ноября они покинули город. Г-жа Фюзий, по-прежнему следующая с обозом, отчаивалась все больше и больше. «Мы двигались по снегу через поля, – рассказывала она, – потому что мощеных дорог не было вовсе. Бедные лошади проваливались в него по брюхо и были совершенно без сил, потому что весь день не ели. И вот в полночь я ехала, не имея никаких вещей, кроме тех, что на мне, не зная, где нахожусь, и умирая от холода. В два часа ночи мы достигли колонны, тащившей пушки. Была суббота, 14-е. […] В этот момент я находилась в совершенном отчаянии. Всю ночь карета очень медленно продвигалась при свете горящих деревень, под грохот пушек. Я видела, как из рядов выходили несчастные раненые; одни, измученные голодом, просили у нас поесть, другие, умирая от холода, умоляли взять их в карету и молили о помощи, которой мы не могли им оказать: их было слишком много! Те, кто следовали за армией, умоляли взять их детей, нести которых у них уже не было сил. Это была горестная сцена; мы страдали и от своих бедствий, и от чужих». Вспомним также смерть артиста Перру под Смоленском!194

Бивуак в Красном. 16 ноября 1812 года

Г-же Домерг тогда повезло: ее приютили в Главной квартире Наполеона и взял под покровительство генерал Рапп, адъютант императора. Она часто видела последнего, который любил потрепать по щечке ее сынишку. Такие жесты несколько ободряли ее и помогали переносить тяготы, поскольку ситуация совершенно не улучшалась. Как и прочие, она ела собачатину, чтобы сохранить силы. Тягостный и мучительный путь продолжался. Казаки всегда находились поблизости и регулярно нападали на длинную колонну беженцев. Они продолжали атаковать несчастных и на подступах к городу Красный. 4/16 ноября французы вошли в город; сейчас их насчитывалось не более 49 000 человек, а из Москвы вышли 100 000! Сражение с русскими за этот город оказалось не только кровопролитным, но и отмечено большим числом попавших в плен. Говорят, что противником были захвачены 40 000 человек и около 500 пушек. В разгар боя актриса Аврора Бюрсе, как говорят, отличилась своим гуманизмом и великодушием. «Видели, как она помогала перевязывать раненых в госпиталях Красного, под артиллерийским огнем противника», – сообщал барон Ларре в своих «Мемуарах»195. Требовалось мобилизовать все силы, поскольку численность армии сильно уменьшилась и составляла теперь около 30 000 человек, а бойня еще не закончилась! Французы оставили Красный разрушенным и объятым пламенем. Здесь г-жа Фюзий, чьи силы были исчерпаны, едва не умерла. Пробродив по городу в поисках императорских офицеров, она упала в изнеможении. «Я чувствовала, как от холода густеет моя кровь. Уверяют, будто такая смерть очень легкая. Я слышала, как кто-то бубнит мне на ухо: «Не оставайтесь здесь! Поднимайтесь!..» Меня тормошили за плечо; это беспокойство было мне неприятно. Я испытывала приятную расслабленность человека, засыпающего спокойным сном. Наконец я перестала что-либо слышать и чувствовать. Когда я вышла из этого забытья, то увидела, что лежу в доме крестьянина. Меня закутали в меха, и кто-то держал меня за руку, щупая пульс. Это был барон Деженетт. Меня окружали люди; мне казалось, что я пробудилась от сна, но не могла сделать ни одного движения, настолько велика была моя слабость. […] Я узнала, что меня подобрали в снегу». Выпив горячего кофе и отогревшись в теплой избе, г-жа Фюзий весьма быстро избавилась от своего недомогания. Скоро она вновь готова была отправиться в путь. В любом случае, выбора у нее не было. Через несколько часов она сидела в карете старого маршала Лефевра, направляющейся к Березине.

 

Катастрофа на Березине

196

14/26 ноября 1812 года те, кто выжил, достигли болотистых берегов Березины, которая стала для отступающей в беспорядке армии серьезной естественной преградой. Русские, преследовавшие французов, особенно армия Кутузова, очень рассчитывали на то, что сумеют блокировать здесь противника. С предыдущего дня войска Чичагова взяли под контроль мост в Борисове. Для французов существовал лишь один способ вырваться из западни – построить мосты из подручных средств и как можно скорее переправиться на правый берег. Нидерландские понтонеры генерала Эбле бросились в ледяную воду и тут же принялись за работу. В 13 часов первые императорские войска перешли реку. Наполеон в последний раз приказал армии избавиться от всего лишнего. Проход наполеоновских сил казался бесконечным и продолжался три дня. Г-жа Домерг перешла реку 15/27 ноября, около 13 часов, вместе с Наполеоном. Также и г-жа Фюзий, к которой за прошедшие несколько дней вернулись силы. Мост был узкий и шаткий, так что кавалеристы оказались вынуждены спешиваться, чтобы уменьшить нагрузку на него и успокоить лошадей. «Он дрожал под колесами моей кареты», – отмечала актриса. Но все прошло благополучно. До сих пор наспех сделанные мосты выдерживали. Однако наступление русских усиливалось, и требовалось ускорить движение и поторопить замешкавшихся. Генерал Эбле объявил, что мосты будут разрушены на рассвете 17/29 ноября, чтобы таким образом прикрыть отступление. Дабы поторопить отстающих начали жечь кареты и повозки, однако те, совершенно обессиленные, предпочли ждать 29 ноября, чтобы перейти на другой берег реки. Исполнение приказа Наполеона об уничтожении мостов откладывалось, сколько было возможно, но между половиной девятого и девятью часами утра 29 ноября их начали жечь. Тех, кто находился в арьергарде, внезапно охватила паника, тем более что они узнали, что вот-вот должна начаться атака русских. Действительно, первые казаки появились в полдесятого и сразу захватили много пленных. Тогда толпа французов бросилась к двум оставшимся временным мостам. Но из-за того что морозы ослабели, лед на реке был очень хрупкий. В некоторых местах он вообще растаял. «Березина! На ее роковых берегах, – писала позднее г-жа Домерг, – или в ее ледяных водах после долгой агонии пути суждено было погибнуть большинству семей, бежавших из Москвы». Действительно, катастрофа на Березине, в которой погибли несколько тысяч человек, ужасна.

Переправа через Березину

Многие свидетели рассказывали о ней, уже перебравшись, как и г-жа Фюзий, на правый берег. Приехав в деревню, г-жа Фюзий решила отправиться вместе с генералом Леклерком и с другими обеспокоенными происходящим офицерами на берег. Таким образом она издалека наблюдала за этой драмой. «Когда мост сломался, – свидетельствовала актриса, – мы услышали крик, единый крик, изданный множеством людей, непередаваемый крик! Он до сих пор звучит в моих ушах, когда я думаю об этом. Несчастные, оставшиеся на том берегу, падали, скошенные картечью. Только тогда мы смогли оценить размах трагедии. Лед, недостаточно прочный, ломался, и мужчины, женщины, лошади, экипажи проваливались в воду. Военные, с саблями наголо, убивали любого, кто оказывался на их пути к спасению, поскольку в крайней опасности законы человечности забываются; всё приносится в жертву сохранению собственной жизни. Мы увидели красивую женщину с ребенком на руках, зажатую, словно в тиски, между двумя льдинами. Ей протянули приклад ружья и рукоятку сабли для спасения, но само движение, сделанное ею, чтобы ухватиться за них, стало причиной того, что она пошла ко дну. Я, рыдая, отвернулась от этого зрелища. Генерал Лефевр, человек не слишком сентиментальный, был бледен как смерть и все повторял: «Ах! Какое страшное несчастье! Эти бедняги там, под огнем неприятеля!» Среди них было много и членов французской колонии Москвы, которые до сих пор избегали смерти от того, что считали самым худшим: пожара и московских грабежей, а затем отступления в холоде и голоде, в страхе и ежедневных мучениях! В числе жертв оказались г-н Адне и его жена, артисты труппы г-жи Бюрсе197. А сколько в ледяных водах Березины погибло тех, чьи имена так и остались неизвестными!

Г-же Фюзий трудно было прийти в себя после этого кошмара. Даже годы спустя она помнила все так, как будто это было вчера. «Я прошла по мосту через Березину за час до катастрофы, – рассказывала она. – Это было ужасно. Маленькая речка была так запружена трупами, что по ним проезжали на лошадях и даже шли пешком. Количество погибших мужчин, женщин, детей и лошадей просто невозможно подсчитать. Военные саблями расчищали себе дорогу. Лед был слишком крепким, чтобы можно было плыть, и слишком хрупким, чтобы идти по нему. Несчастные, кому случилось упасть, так и оставались на нем, а лошади, зарядные ящики и кареты сметали тех, кто останавливался…» И г-жа Фюзий прекрасно осознавала, что если бы несколькими днями ранее она не потеряла сознание в снегу, после чего ее подобрал маршал Лефевр, она, все всяких сомнений, оказалась бы сейчас в числе многочисленных жертв. Душевная травма от пережитого не прошла у нее никогда, и она всегда считала, что на Березине спаслась чудом. Общие людские потери оказались весьма значительными. Г-жа Домерг насчитала в наполеоновской колонне 49 000 человек под Красным, но на Березине в ней оставалось лишь 30 000, а после катастрофы – всего 8 000. Как мы помним, в момент выступления в ней было 100 000 человек. Что можно сказать обо всем этом, кроме как то, что французов действительно засосало в жуткий омут?

И вот в состоянии крайнего физического и психологического истощения наполеоновская армия наконец завершила свой тяжкий путь. Через десять дней после катастрофы на Березине она пришла в Вильну, в Литву, в страшный мороз, когда температура колебалась между – 20 °C и – 30 °C. Но остановка оказалась неожиданно короткой: всего два дня. Г-жа Фюзий вспоминала свой приезд в город в 23 часа. «Городские ворота были так запружены рвавшейся туда толпой, полагавшей, что она достигла земли обетованной, что нам стоило огромных трудов пробраться сквозь нее. Здесь погибли почти все московские французы, которые, борясь с холодом и голодом, не смогли войти в город198. Те же, кто выжили, так изменились и постарели, что шесть недель спустя я с трудом узнавала их». Сама она поселилась у графини Казаковской, но спала плохо. 29 ноября/10 декабря французы возобновили движение, предоставив русским грабить город и истреблять население, еще не покинувшее его. Г-жа Фюзий, свидетельница этих ужасов, думала лишь о том, как бы поскорее покинуть эти края вместе с маленькой девочкой, которая потеряла свою семью и которую она подобрала на дороге, с ней она делила свой последний кусок хлеба. «У меня ничего больше не было, никаких средств в этом разграбленном и заваленном трупами городе, где поляки смотрели на нас как на нежеланных гостей; мне посоветовали обратиться с прошением к императору Александру, чтобы он позволил мне выехать в Штутгарт». Действительно, там она родилась, там еe дядюшка исполнял в прошлом обязанности королевского губернатора. У нее там сохранились связи, и она в этом месте рассчитывала найти убежище. Наконец, она получила покровительство и рекомендации у самого фельдмаршала Кутузова. Благодаря ему она уехала в Санкт-Петербург вместе с одной польской дамой и со своей приемной дочерью. Там, «мне предлагали много мест компаньонки и гувернантки в лучших домах; предложили одно место чтицы: я уже служила в этом качестве у графини Строгановой в Москве. Это было вполне приличное и очень выгодное место. Мое искушение согласиться принять его было тем сильнее, что я очень люблю Россию, но моя семья страшно беспокоилась о моей судьбе, и ее следовало успокоить». В конце концов, она решила вернуться во Францию через Швецию и Германию, как она писала потом в своих «Мемуарах». «По моем возвращении во Францию мое маленькое состояние было полностью потеряно, как и мои надежды. Моя семья, так же, как и я, сильно пострадала от всех этих событий. […] Я положилась на Провидение, хранившее меня до сих пор, и вновь отправилась в дорогу. По приезде моем в Дрезден все приняли меня за пришельца с того света», – не без юмора рассказывала она. Спустя несколько месяцев она оказалась в Париже, оккупированном русскими войсками. Как писала она в завершение своего повествования, «после того как в течение целого года казаки преследовали меня, в Париже мне пришлось заключить с ними мир. Я могла гордиться тем, что видела две невероятные вещи: французов в Москве и русских в Париже».

Переправа через Березину 15 ноября 1812 года

Г-жа Фюзий не единственная, кто целым и невредимым добрался до Парижа в 1813 году. Аврора Бюрсе, директриса театральной труппы, в которую входила и г-жа Фюзий, также прибыла туда после долгих странствий. Несколько успокоившись, хотя российские приключения не прошли бесследно для ее психики, она опубликовала длинную поэму «Счастье посредственности». Размышляя в ней о жизни, счастье и скуке, она писала: «В дни счастья и благополучия я привыкла жить скромно и просто, сегодня я пожинаю плоды этого. Я все потеряла, такова моя судьба. От каких только несчастий не спасут меня умеренность, учение и уединение!»199 После тридцати лет, проведенных вдали от Франции, познав славу на европейских сценах, Аврора Бюрсе теперь довольствовалась малым. Кажется, что жизненные испытания ее даже возвысили.

Александр I в Вильно

А вот ее золовка, г-жа Лизелотта Домерг, провела еще несколько трудных месяцев на чужбине и без мужа. В Вильне она, после 52-дневного изнурительного похода, нашла несколько дней отдыха у одного немецкого ремесленника. Там она присутствовала при жутких сценах мести русских. «Спрятавшись за ставней, – рассказывала она, – несмотря на то что моему взгляду было открыто весьма ограниченное пространство, я увидела страшные вещи». Тем не менее ей удалось спастись от русских, выдав себя за немку, сестру хозяйки дома, благодаря великолепному знанию немецкого языка. Но она пережила страшный шок от того, что видела, и это неудивительно! 10/22 декабря в Вильну въехал царь Александр I. Вместе с еще одной француженкой она набралась храбрости напрямую обратиться к царю с прошением о покровительстве. Через двадцать четыре часа после этого демарша за обеими женщинами пришли. Но г-жа Домерг, у которой сдали нервы и иссякли силы, неожиданно заболела. Болезнь ее была очень серьезна: она бредила, и лишь после нескольких месяцев, проведенных в постели, к ней вернулись рассудок и здоровье. Наконец, весной она снова встала на ноги и готова была делать все, чтобы спасти свою жизнь. Она нашла работу и кров у местной прачки. Там она ждала новостей от мужа, на долю которого тоже выпали тяжелые испытания. Действительно, а что стало с заложниками, высланными Ростопчиным из Москвы в сентябре 1812 года?

 

Судьба сорока заложников

Пока наполеоновская армия на обратном пути во Францию сражалась с ужасами русской зимы, сорок заложников, высланных по приказу генерала Ростопчина, тоже переживали тяжкие испытания200. Оторванные от семьи, дома и работы, эти люди испытывали сильные физические, моральные и психологические страдания. С самого начала своего изгнания они не понимали, что с ними происходит. A. Домерг спрашивал себя: «Какие обстоятельства могли сделать необходимыми эти ночные вторжения в дома, эти превентивные аресты и преследования против стольких артистов, негоциантов и учителей, чтобы надо было сажать их в тюрьмы или высылать в сибирские пустыни? Набитые в сырое нездоровое помещение, мы на протяжении целых трех дней слушали рев толпы, собравшейся вокруг нашей ничем не защищенной тюрьмы. Затем нас под словесные оскорбления бросили в открытую барку и отправили в неизвестном направлении; нас отправляли к диким народам, нас, чьи интересы и привязанности, в некотором смысле, связаны были с существованием Москвы и процветанием России в целом! Как будто желания наши не были мирными! Как будто мы не должны были все потерять в случае войны… Брошенные на эту барку, во мраке, мы несколько мгновений пребывали в том состоянии оцепенения и страха, в которое нас повергло заявление генерала Ростопчина. Что с нами будет? Это коварное заявление, очевидно, скрывало ужасные замыслы. Какая божественная сила защитит наши семьи в наше отсутствие или в случае нашей смерти? Таковы были наши размышления».

Тем не менее, когда первая тревога прошла, им потребовалось организоваться. Этим сорока иностранным узникам предстояло в течение долгих месяцев жить вместе, под бдительным надзором шести охранников. Дорога обещала быть долгой; судно медленно следовало на юг по течению сначала Москвы-реки, а затем более крупной реки – Оки. «По мере того как наша барка удалялась, – продолжал А. Домерг, – следуя изгибам Москвы-реки, преданность наших жен, оставшихся в Москве, совсем не ослабевала. Несмотря на все увеличивавшееся расстояние между нами, несмотря на их имена француженок и опасность доверяться русским извозчикам, чьи намерения всегда были очень подозрительными, эти дамы неоднократно осмеливались приезжать к нам. Конечно, было неосторожно ехать среди отчаявшегося населения, убегавшего при подходе Наполеона, но голос сердца заглушил в них чувство самосохранения; они не могли решиться расстаться, не поцеловав, не оказав поддержки, несчастным своим отцам и мужьям… Выезжая на рассвете, эти дамы порой блуждали целый день, не находя нас, а если это удавалось им, ночью им приходилось возвращаться в Москву». Но храбрость этих француженок не имела границ. Взяв с собой самые разные вещи, продукты, одежду и деньги, они ехали, не переставая надеться на отмену российскими властями распоряжения Ростопчина и на немедленное освобождение своих близких. Однако судно продолжало медленно удаляться от Москвы. Скоро они уже не смогли ездить за ним, пусть даже летняя жара и слабое течение значительно замедляли скорость движения этой «плавучей тюрьмы». Кроме того, арестованные не раз становились объектом оскорблений и насилия со стороны местного населения, быстро узнавшего в них иностранцев, «пособников Наполеона». Атмосфера на судне становилась все более и более тяжелой, особенно после того как пришла новость о захвате Москвы Великой армией. Охранники опасались, что наполеоновские войска могут организовать освобождение их заключенных. Но этот страх длился недолго, потому что судно далеко ушло от города.

После того как оно миновало расположенный на Оке город Рязань, бдительность конвоиров ослабла, и заложники с удовольствием пользовались маленьким пространством свободы. Отныне им позволено было сходить на землю, чтобы немного размяться. Тут они, не без страха, увидели большое количество мобилизованных русских, идущих к Москве на защиту города. И им это представлялось настоящим крестовым походом, направленным против Франции. Что обо всем этом было думать? Французы заняты были этими мыслями, когда во время захода судна в Касимов 26 сентября/8 октября до них дошла новая ужасная новость. A. Домерг рассказывал о своей встрече с солдатами, которые и принесли ее: «Мне кажется, я все еще вижу, как они бегут к нам, бледные и подавленные: кто, глядя на это отчаяние, не догадался бы об огромном несчастье, обрушившемся на нас! «Москвы больше нет! – кричали они, бросаясь в наши объятия. – Пожар, страшный пожар все уничтожил!..» Как почти всегда бывает при внезапном объявлении о большой беде, мы от их криков сначала словно остолбенели, но когда пришли в себя и жуткая правда предстала нашему воображению во всех своих страшных деталях, из глаз наших покатились слезы: разруха и грабеж – таковы наименьшие беды, которые должны были пережить наши жены и дети!

Душераздирающая мысль! Если их не настигла смерть, возможно, бесприютные и голодные, они в этот момент заслуживали в тысячу раз большего сочувствия, чем мы в нашем изгнании и с нашими тяготами! А если наши семьи погибли, если они заранее были обречены на истребление, зачем, из утонченной жестокости, отцам и мужьям отказали в утешении умереть вместе с ними?» Как видим, человек находился в полной растерянности; оно не удивительно. Естественно, он воображал себе самое худшее. «Вот, – продолжал он, – и нашлось объяснение тому свечению, что мы наблюдали на протяжении трех ночей; значит, это московский пожар кровавым метеором показался нам с расстояния в тридцать лье, как вестник беды, весть о которой пришла позже!» Расстояние в тридцать лье примерно соответствует расстоянию от Парижа до Руана или до Орлеана. Какой же силы должен быть пожар, если его видели на десятки километров в округе! «Отныне, – жаловался француз, – больше у нас не оставалось ни иллюзий, ни оснований надеяться на благоприятный исход. Французская веселость, проявление национального характера, исчезла; все стали сторониться друг друга… чтобы поплакать, увы!» Действительно, арестованные находились на дне бездны. Ничто их больше не радовало, и это незамедлило сказаться на здоровье. A. Домерг в течение нескольких дней находился между жизнью и смертью. Тем временем судно медленно продолжало свой путь, приближалась зима.

Появление на реке первого льда сделало плавание рискованным. После пятидесяти шести дней пути судно вмерзло в лед в Нижнем Новгороде, и заключенные были вынуждены сойти с него. «Первой нашей заботой, – продолжал свой рассказ А. Домерг, – было разузнать у людей, недавно приехавших из Москвы и даже у военнопленных о судьбе наших семей, но увы! Никто не мог сообщить нам никаких новостей; мы слышали только о сожжении древней столицы России. Поджог Москвы приписывали французским войскам, поэтому гнев русских достиг наивысшей точки, и наши несчастные пленные соотечественники испытывали этот гнев на себе». В Нижнем Новгороде французские заложники узнали жуткие подробности войны между русскими и французами. Так, шестидесятилетний актер Сенвер, получавший пенсию от русского двора и, несмотря на свой возраст, принужденный развлекать Наполеона и москвичей после пожара201, скоро был захвачен в плен казаками. Включенный в группу военнопленных, он в страшных мучениях умер по дороге во Владимир. Разумеется, эта история не могла успокоить заложников, живущих с 17/29 октября в Нижнем Новгороде. Напряжение в группе по-прежнему было очень сильно, несмотря на то что в некоторых еще сохранялся огонек надежды. 2/14 ноября им объявили, что их повезут на санях, под снегом, в холод. Местом назначения для них должен был стать Макарьев, небольшой город в Нижегородской губернии, расположенный на левом берегу Волги, известный торговлей сплавным лесом и ярмарками.

В Макарьеве узники еще долгие месяцы прожили в крайне тяжелых условиях, оторванные от внешнего мира. Их поселили в восьмикомнатной избе на опушке леса. Заключенным пришлось столкнуться с суровым климатом, теснотой и отсутствием удобств, не говоря о притеснениях со стороны тюремщиков или русских, встреченных на пути. «После нашего отъезда из Москвы, – рассказывал А. Домерг, – мы сталкивались с самыми подлыми и наиболее отвратительными преследованиями. Как уже говорилось, это были то вымогательства представителей власти, то провокации и месть народа. Повсюду забывали, что мы узники и несчастны, помнили только, что мы – французы. Эти воспоминания, эти постоянные нападения, объектами которых мы были в дороге, заставляли нас с ужасом думать о суровом обхождении, которому мы подвергнемся в тюрьме». А пока что узники организовались, распределились по комнатам и постарались найти себе занятие. Ибо «уныние и праздность заполняли наши дни; терпимыми их могло сделать лишь отвлечение, рожденное работой». Тогда А. Домерг решил изложить свои злоключения на бумаге, не возбудив при этом подозрительности надзирателей. Действительно, лучше было проявить осторожность. Некоторые его товарищи по несчастью занимались ремеслом, работая по дереву. «Из режиссера императорского театра я стал последовательно изготовителем шахматных фигурок, столяром, механиком», – не без ностальгии признавался театральный деятель. Но грусть и беспокойство все чаще и чаще овладевали заложниками, по мере поступления тревожных известий из Москвы или из наполеоновской армии. Некоторые воображали самое худшее и отчаялись увидеть когда-нибудь вновь своих близких.

Затем, «в конце ноября, – продолжал А. Домерг, – в Макарьев приехали жены некоторых заключенных, оставшиеся в Москве во время французской оккупации. Можно представить себе наше возбуждение, нашу суету вокруг них; жадные до новостей, каждый хотел их увидеть, расспросить их, услышать их… Но увы! Их присутствие и их рассказы, принеся утешение некоторым из нас, усилили печаль других. Убийства, грабежи, пожар, потеря нашего состояния и, среди всего этого, все та же жестокая неопределенность относительно судеб наших семей в этой огромной московской катастрофе – таков был печальный рассказ, который мы услышали от этих дам.» Приезд этих женщин, рассказавших узникам о том, что произошло в Москве после их отъезда, только усилил страхи и страдания большинства французских заключенных. С приходом холодов, рано наступивших зимой 1812 года, их положение еще больше ухудшилось. Теперь все знали, что многие французские семьи решили следовать с наполеоновской армией в ее отступлении. «Что с ними стало? Обманутые в надеждах на поддержку, ныне бессильную, наши жены и дети, возможно, пали под пиками казаков, и снег запорошил их непогребенные тела; а если спаслись, то ценой каких страданий они сохранили свои жизни?» Раздумья А. Домерга были крайне пессимистичны.

А время тянулось медленно. Несколько женщин, выживших при отступлении из России и нашедших пристанище по большей части в Вильне, в Литве, хлопотали об освобождении заложников и даже приезжали в Макарьев. Они привозили с собой новости, одни – просто печальные, другие – скорбные, о судьбе соотечественниц. «Новость о безрезультатных демаршах в нашу пользу, – писал А. Домерг, – была принесена многими женщинами, которые сами чудом спаслись при катастрофе отступления из Москвы. Они приезжали из разных уголков империи, но, в основном, из Литвы. Так многие из нас узнали различные новости, одни – о спасении, а другие – о бедах своих близких; но печальные вести множились в ужасающей пропорции. Приезд этих дам стал как бы сигналом для траура и слез несчастных изгнанников. Один оплакивал свою жену, оставшуюся на заснеженной дороге, другой – бесчестье своей, ставшей жертвой насилия казаков. В числе первых был г-н Шальме-Обер202, а жена г-на B…, также, как и его старшая дочь, находились в плену в Ковно, во власти казачьего атамана Платова. Младшая дочь, которой было всего десять лет, умерла от жестокости этих варваров. […] Большинство наших знакомых, покинувших Москву вместе с французами, погибли от холода, голода и русского оружия. Особенно женщины, несчастные матери, нашедшие свою смерть среди самых жутких мучений!» Французские узники были безутешны.

Как и у большинства его товарищей по несчастью, надежда у А. Домерга чередовалась с моментами депрессии. Хорошие новости о сестре, Авроре Бюрсе, на какое-то время придали ему немного энергии. Но зато он не имел никаких сведений о своих жене и ребенке. Лично зная аббата Сюррюга, он решил написать ему, в надежде получить хоть какие-то известия об оставшейся в Москве семье. «Он смело оставался на своем евангельском посту на протяжении всей оккупации и после ухода французов. Я нашел способ послать ему письмо из моей макарьевской тюрьмы. Я думал, что он, возможно, что-то знает о судьбе моей жены и моего сына.» Но шло время, а ответа все не было. И вдруг, после сорока дней бесконечного ожидания, ответ пришел. А. Домерг не верил своим глазам! Он поспешил прочитать письмо. «Милостивый государь, – писал аббат Сюррюг, – во время оккупации Москвы французами, среди бедствий, сопровождавших ее, я ничего не слышал о г-же Домерг, Вашей супруге. По получении Вашего письма, кое передал мне г-н Сеги, вернувшийся из Макарьева, г-н аббат Вуазен и я предприняли активные действия, дабы узнать что-либо о судьбе Вашей семьи. Многие иностранцы, последовавшие с французами в их отступлении, с тех пор вернулись из Вильны в Санкт-Петербург. Мы писали многим из них. Г-н аббат Вуазен также обратился к г-же Лемер, пребывающей ныне во Владимире, муж которой, будучи врачом, был вызван властями к находящимся там раненым. До сего дня все наши хлопоты не сообщили нам ничего такого, чего мы не знали ранее. Г-жа Домерг, думая, по примеру большинства наших несчастных соотечественников, что безопасным для нее и для ее ребенка может быть только пребывание под знаменами Наполеона, ушла с французами в первые же дни их отступления. Но, месье, пути Господни неисповедимы; верьте в Его божественную доброту.»203 Можно себе представить разочарование А. Домерга, когда он прочитал это письмо. Отныне жизнь для него потеряла всякий смысл…

Но в один прекрасный день добрая весть возвратила некоторую надежду ему и его товарищам по несчастью: им стало известно об общей амнистии, объявленной царем Александром I 12/24 декабря 1812 года. Маленькую группу воодушевила надежда на немедленное освобождение и быстрое возвращение в Москву. Однако почти тотчас же французов постигло разочарование – указ от 12 декабря сообщил им также о конфискации имущества всех иностранцев-«дезертиров», иначе говоря, всех семей, решивших уйти вместе с наполеоновской армией. Так сорок заложников получили официальное извещение о своем разорении. Отныне ничто уже не удерживало их в России. Для них московская колония французов умерла в драме Русской кампании, войны и пожара. Но радость перспективы возвращения во Францию омрачалась многочисленными препятствиями. Франция казалась такой далекой, что многие даже не были уверены, что однажды смогут ее увидеть! Несмотря на объявленную амнистию, в их повседневной жизни ничего не изменилось. Дни следовали за днями, месяцы за месяцами; заложники по-прежнему оставались узниками. За зимой пришла весна, затем лето и осень 1813 года вместе с кучей неприятностей, мелких, но все-таки раздражающих, таких как нашествие комаров и мух. Люди все больше и больше тосковали. Многие заключенные думали о побеге, в то время как другие пребывали в депрессии. В строжайшем секрете, во время отдыха стражи, узники организовывали небольшие вылазки на волю. Но то были лишь мгновения свободы, короткие и хрупкие. Несмотря ни на что, они доставляли ссыльным огромное удовольствие. «Пьяные от радости, мы резвились, катались по этой свежей траве, получая больше удовольствия, чем раньше, в Москве, лежа на мягкой софе», – признавался А. Домерг. Так продолжалось вплоть до дня раскрытия их секрета, что, разумеется, вызвало ярость начальника тюрьмы. Через два дня в Макарьев прибыли двое уполномоченных правительства, которые разделили группу заключенных. Примерно половина из них отправилась в Нижний Новгород, получив обещание лучшего содержания в обмен на сумму в сто рублей. A. Домерг обличил то, что он считал своего рода выкупом, и без колебаний обвинил отвечающего за их охрану городничего в коррупции. Однако факт оставался фактом: некоторым узникам была предложена полусвобода, что раскололо маленькую колонию высланных. В середине сентября 1813 сформировались два обоза с заключенными, освобожденными с интервалом в несколько дней.

Итак, группа заложников в Макарьеве сократилась. Последние оставшиеся, самые бедные и наименее боевитые, уже не решались думать о будущем. Они исхудали и были ослаблены психологически, у них больше не было сил бороться и выкупать право своего отъезда. Наконец, 24 сентября/6 октября 1813 года, рассказывал A. Домерг, «устав напрасно ждать наших взяток, городничий решил окончательно отпустить последних заключенных. Приказ об отъезде был встречен выражением радости и проявлениями самого безумного восторга. Возможно, мы обнимем наши семьи, наших друзей, увидим родину, будем свободны!..» Это понятное проявление радости сопровождалось грустью из-за необходимости расстаться с местными жителями, с которыми заложники хорошо ладили и с которыми проводили сделки, позволявшие им улучшить свое положение. «Свобода примирила нас с нашими врагами», – с горечью признавал А. Домерг. Но очень скоро ощущение счастья взяло верх над всеми прочими соображениями. 24 сентября/6 октября утром последние французские заключенные сели в повозки, готовые к отъезду. Все пели, переполняемые радостью. После четырех дней пути маленькая группа прибыла в Нижний Новгород, где могла свободно погулять. Всё, что напоминало им о Франции, трогало их до глубины души, как, например, трехцветная кокарда пленного французского офицера. А. Домерг, проведший вместе со своими товарищами ночь в немецкой харчевне и слышавший, как на скрипке исполняют французский контрданс, не мог сдержать слез. Он, словно в бреду, говорил: «Я провел день во Франции!»

Но хотя эти люди теперь были свободны, они все еще находились далеко от родины и своих семей. Как им вернуться домой, почти не имея денег? Некоторые даже решали пожертвовать собой, как, например, некий Жилле, бывший изготовитель карт. «Одним из ссыльных, – рассказывал А. Домерг, – был совсем дряхлый старик, кого пятьдесят лет, прожитых в России, и болезни не избавили от проскрипции Ростопчина». Старый и уставший человек почти уже не надеялся увидеть когда-нибудь родину. И поэтому он решил материально помочь молодым, таким как Домерг. Однако и этого оказалось недостаточно. Французы рассеялись по скромным городским пансионам в поисках работы. Домерг надеялся найти место учителя. Безуспешно. Зато он нашел работу в маленькой мастерской, производящей разные безделушки. Это был не самый худший вариант для бывшего театрального режиссера, который в какой-то мере оставался причастным к искусству. Кроме того, к нему вдруг проникся симпатией вице-губернатор города г-н Крюков, поселивший его в своем роскошном особняке. Француз, известный и ценимый за свои стихи, получил доступ в лучшее общество города. Следующие два года он жил в Нижнем Новгороде, не оставляя свои попытки отыскать семью. «Я жил почти счастливо в гостеприимном доме, – писал он, – когда после двух лет разочарований и бесплодных поисков нежданное счастье наполнило меня радостью. Я получил неожиданное известие о том, что Небо в разыгранной великой драме сохранило жизни моей жены и моего ребенка». От одной русской дамы он узнал, что его семья жива и находится в Вильне, в Литве, как и многие из тех, кто выжил при отступлении из России204. Первые известия были скудны и неточны, но обнадежили его. И в один прекрасный день он получил письмо от жены, во всех подробностях рассказывающее о пожаре и перипетиях их бегства, вплоть до ее болезни в Вильне. Его счастье было безмерно. Одновременно успокоенный и взволнованный, он думал теперь только об одном: увидеть жену и сына. Однако ему пришлось ждать до середины октября 1814 года, когда, спустя шесть месяцев после подписания мира между Францией и Россией и двадцать шесть месяцев после начала своего заточения, он полностью и окончательно обрел свободу!

Последние месяцы ожидания тянулись особенно долго. «Военнопленные, обменянные сразу после заключения мира, были уже в пути на родину, а про нас, гражданских узников, как будто забыли». Но в действительности счет уже шел на дни. В ожидании А. Домерг написал волнующее стихотворение «Прощание изгнанника», которое представил на суд образованной публики Нижнего Новгорода. «Один композитор, обосновавшийся в Нижнем, написал к нему музыку, – рассказывал он, – и «Прощание изгнанника», исполняемое во всех салонах, было некоторое время очень популярно». Многие жители города сожалели о его отъезде, хотя и хорошо понимали его. Среди таковых была приютившая его семья Крюковых, которая предлагала ему вернуться в город после того, как он воссоединится с семьей, и поселиться здесь. Г-н Крюков даже вызвался оплатить ему дорожные расходы. Пока же, не беря на себя никаких обязательств, А. Домерг собрался в путь. Он покинул Нижний Новгород 18/30 октября. «Я прибыл сюда узником, отвергаемым и осуждаемым местными жителями, а уезжал свободным, любимым всеми приличными людьми города, сожалевшими о моем отъезде». Через несколько дней он прибыл в Москву.

А его соотечественники, члены французской колонии Москвы начала XIX века, что стало с ними? Нам о них известно очень мало, потому что не все оставили такие подробные воспоминания, как А. Домерг.

Во всяком случае, бесспорно, что московская колония французов, пострадавшая в наполеоновской авантюре, тогда заметно уменьшилась в числе. Многие мужчины и женщины уехали навсегда, многие погибли. Для тех, кто остался после 1812 года, для тех, кто вернулся после пожара, все шло совсем не так, как было прежде. Для них открылась новая страница, новая эпоха началась в этом городе, в котором все строилось заново: дома, дружбы и мечты… Кто оставался на это способен? Кто мог забыть пережитые дни и ночи ужаса, забыть холод, голод и страх при отступлении из России, забыть ставшее повседневным зрелище смерти? Кто мог забыть катастрофу на Березине и изгнание заложников в Сибирь? Трудно переступить через себя тем, кто пережил такую драму.