Marie увидала слишкомъ замѣтно. Лютая чахотка развилась въ ней до ужасающей степени. Доктора, послѣ нѣсколькихъ консиліумовъ, рѣшили, что главною причиной болѣзни ихъ паціентки было то, что она, разгоряченная танцами, во время извѣстнаго пикника, пила холодную воду. Это, между прочимъ, послужило весьма поучительнымъ примѣромъ, которымъ каждый изъ докторовъ воспользовался при удобномъ случаѣ, внушая осторожность молодымъ своимъ паціенткамъ. Но никто изъ просвѣщенныхъ питомцевъ эскулапа на намекнулъ на ту заповѣдную тайну, которая червемъ зародились въ душѣ страдалицы и подточила жизнь ея въ самомъ корнѣ.
Пустовцевъ съ ужасомъ видѣлъ разрушеніе любимаго имъ существа. Онъ любилъ ее, какъ свою жертву, со всемъ пламенемъ бурной, неистовой страсти. Будь Marie въ цвѣтущемъ здоровьѣ, будь она весела и игрива, какъ бывала прежде, – можетъ быть, Пустовцевъ и охладѣлъ бы мало по малу, удовлетворивъ своей чувственности, но страданія любимаго существа возвысили цѣну его, и потухающая любовь поддерживалась неизбѣжной внимательностью къ больной. Мысль о вѣчной разлукѣ съ Marie обдавала его смертельнымъ холодомъ, и съ содроганіемъ видя близкое осуществленіе пугавшихъ его ожиданій, онъ произносилъ хульный ропотъ на Того, Кому не зналъ имени, но присутствіе Котораго, мимо желанія своего, ощущалъ онъ слишкомъ осязательно. Раздраженное чувство искало успокоенія въ чемъ бы то ни было, и онъ прибѣгалъ къ отрицанію всего, чѣмъ живетъ нашъ внутренній человѣкъ. Такъ неизлечимо страдающій нѣкоторыми физическими болями прибѣгаетъ къ яду, на мгновеніе заглушающему нестерпимыя его страданія…
– Что жь такое? говорилъ Пустовцевъ въ такія минуты. Смерть – это общій удѣлъ всего существующаго! Кто мы, откуда, куда пойдемъ и чѣмъ будемъ – кто это знаетъ? Умрешь – похоронятъ, наростетъ лишній слой земли – и кончено! Проповѣдуютъ тамъ о какомъ-то безсмертіи; слабыя натуры вѣрятъ этому, нисколько не подозрѣвая, какъ смѣшны и глупы претензіи куска земли на вѣчную жизнь въ какомъ-то надзвѣздномъ мірѣ…
Не далеко уйдешь, господинъ философъ, съ такими убѣжденіями! Скажется со временемъ желаемое тобой ничтожество, явится оно: но не въ томъ видѣ, въ какомъ ты его себѣ воображаешь. Источатъ черви бренное тѣло твое: но и оно не изчезнетъ обманчивымъ миражемъ. Разсѣявшись въ миріады атомовъ, оно до послѣдняго воскресенія своего станетъ проявляться въ другихъ твореніяхъ, полныхъ жизни, и не истлѣетъ до конца вѣка!.. Излетитъ изъ тѣла та невѣдомая сила, которую ты самъ же назвалъ душою, и по которой ты далъ себѣ право горделиво испытывать тайны. природы и возноситься мыслію выше звѣздъ небесныхъ, – излетитъ она, и не найдетъ стихій, могущихъ обратить ее въ ничтожество, ибо она чище, эфирнѣе всякой стихіи, сильнѣе всего сотвореннаго; а сильное слабому не поддается… Явится тебѣ, философъ, желаемое тобой ничтожество: но явится въ сознательномъ твоемъ отпаденіи отъ Того, Кто есть все, Кѣмъ все живетъ и внѣ Котораго ты точно ничто!..
Люди, люди! Чѣмъ вы играете и что бросаете на необъятную ставку вѣчности!.. Мысль цѣпенѣетъ отъ ужаса!..
Въ одно утро докторъ, постоянно навѣщавшій больную Marie, безпокойно замѣтилъ Пустовцеву, что положеніе его супруги очень ненадежно, и что не мѣшало бы пригласить такого-то и такого-то для общаго совѣщанія.
– Превосходно, отвѣчалъ Пустовцевъ, а позволите ли узнать, для какой это надобности?
– Для….
– Я вамъ помогу, перебилъ Пустовцевъ, – для того, чтобъ по формальному протоколу, утвержденному подписью нѣсколькихъ изъ вашей братіи, отправить ее въ елисейскія – такъ чтоль?
– Какъ вамъ угодно….
– Мнѣ угодно, чтобъ вы одни отправили ее туда, по всемъ правиламъ вашей премудрой медицины.
– Извините-съ, сказалъ обиженный докторъ, принимаясь за шляпу.
– Къ чему такая щекотливость? Полноте, сказалъ Пустовцевъ, удерживая доктора. Я такъ раздраженъ… самъ не понимаю, что говорю. Сядемте, да потолкуемъ, Пустовцевъ усѣлся въ кресло.
– Нуте-съ, скажите же, что вы тамъ находите въ моей Marie?
Докторъ, разсчитавъ, что чрезмѣрная амбиція можетъ лишить его порядочнаго куша, заработаннаго, но еще не полученнаго имъ, помѣстился насупротивъ Пустовцева.
– Плохо-съ, какъ я уже имѣлъ честь доложить вамъ. Въ эту ночь, какъ мнѣ кажется, васъ можно будетъ поздравить отцомъ: но сомнѣваюсь, чтобъ родилась дитя живое. Ваша супруга истощена до крайности, и разрѣшеніе будетъ послѣднимъ исходомъ ея силъ жизненныхъ-съ. Остановить за тѣмъ разрушительное дѣйствіе чахотки не предвидится никакой, такъ сказать, возможности.
Пустовцевъ, въ продолженіи этой тирады медленно открывавшій бумажникъ, досталъ оттуда радужный билетъ и подалъ его доктору.
– Благодарю васъ, докторъ, сказалъ онъ насмѣшливо, за ваши труды, а всего больше, за пособіе.
Добрый докторъ принялъ двумя пальцами депозитку, и вѣжливо откланялся Пустовцеву.
Въ самомъ дѣлѣ, въ эту же ночь Marie стала матерью: но не увидала она свѣтлыхъ глазокъ своего малютки. Плодъ преступной любви перешелъ изъ одной могилы въ другую…
Дыханіе смерти уже носилось надъ обезсилѣвшей матерью: но и тутъ едва могла она упросить своего Валеріана, чтобъ онъ позволилъ ей прибѣгнуть къ утѣшеніямъ религій. Долго отвѣчалъ онъ на усильные прозьбы жены своей мрачнымъ молчаніемъ, наконецъ согласился и велѣлъ позвать священника.
– Батюшка! сказалъ онъ, встрѣчая на порогѣ отца духовнаго. Жена моя хочетъ о чемъ-то говорить съ вами. Что слѣдуетъ заплатить вамъ за такой трудъ?
Оскорбленный служитель олтаря въ негодованіи отступилъ отъ Пустовцева. Онъ хотѣлъ отвѣчать что-то на такую дерзость, но потомъ какъ будто отдумалъ, поклонился и хотѣлъ выдти.
– Позвольте, сказалъ Пустовцевъ, вы, кажется, обидѣлись? Чтожь тутъ такого? Это вѣдь ремесло ваше. Съ меня же берутъ доктора за то, что приготовляютъ къ смерти.
– Я, милостивый государь, не приготовляю, а напутствую умирающихъ.
– Все одно! Перемѣна только въ слогѣ.
– Извините, что я васъ побезпокоилъ.
– Меня? Да вы вѣдь не ко мнѣ пожаловали.
– Знаю. Вамъ и не нужны наши утѣшенія. Дай только Богъ, чтобъ вы сами не потребовали ихъ когда нибудь поздо и безплодно!
– Постараюсь! дерзко и гордо отвѣтилъ Пустовцевъ.
– Батюшка, сказала горничная, подходя подъ благословеніе, – барыня васъ проситъ.
– Позволите? сказалъ священникъ.
– Сдѣлайте одолженіе! Однакожь не будьте на меня въ претензіи.
– Милостивый государь! еслибъ вы меня и болѣе оскорбили, я все таки не пошелъ бы теперь отъ васъ. Когда разятъ воина, на полѣ брани, онъ долженъ стоять: такъ и мы – недостойные служители олтаря Господня…
– Какіе однакожь низкіе характеры у этихъ поповъ! почти вслухъ сказалъ Пустовцевъ, провожая презрительнымъ взглядомъ уходившаго къ больной священника.
Чахотка быстро и сокрушительно добивала свою жертву. Marie уже потеряла голосъ, и часами почитала жизнь свою. Благочестивый служитель олтаря Господня всякій день по нѣскольку часовъ оставался у больной, врачуя и укрепляя душу страдалицы въ тяжелой борьбѣ съ мучительнымъ раскаяніемъ. Пустовцевъ въ такія часы никогда не входилъ въ спальню жены; онъ видѣть не могъ этихъ, по его выраженію, тунеядцевъ, которые живутъ на счетъ суевѣрія тупыхъ головъ.
Въ послѣдній однакожь день Marie настойчиво потребовала къ себѣ мужа при священникѣ. Тихимъ, но грознымъ взоромъ встрѣтила она своего Валеріана, и трепещущей рукой указала ему мѣсто у ногъ своихъ.
– Ну что, батюшка, сказалъ Пустовцевъ съ злой усмѣшкой, какъ идетъ ваше леченье?
– Слава Богу, смиренно отвѣчалъ священникъ.
– Да вы какъ лечите ее – на животъ или на смерть?
– На животъ, Валеріанъ Ильичъ, на вѣчный животъ.
– Лучше бы на временный, а вѣчный-то поберегли бы для себя.
– Марья Онисимовна не захочетъ теперь промѣнять своего вѣчнаго на ваше временное.
– Будто?
– Увѣряю васъ моимъ іерейскимъ словомъ.
– Отъ чегожь это?
– Отъ того, сказалъ іерей Божій, и голосъ его сдѣлался грозенъ, – отъ того, что вы отравили ея временное счастье; отъ того, что вы заразили ее такой болѣзнію, которой не вылечить бы мнѣ никогда, еслибъ не благодать Божія. При ея лишь всесильномъ дѣйствія, открылась растлѣнная вами душа страдалицы къ святымъ утѣшеніямъ вѣры и надежды на небесныя обѣтованія… Боже милостивый! Что было бы съ нею, еслибы она осталась при томъ отчаяніи, въ которое вы ввергли ее вашими богопротивными правилами и неосторожными внушеніями… Валеріанъ Ильичъ! Не обижайтесь моимъ дерзновеніемъ; я говорю не отъ себя, но отъ имени Того, Кому служу и Кого вы не хотите знать. Придетъ пора, когда Онъ Самъ скажется вамъ… но да сохранятъ васъ силы небесныя отъ страшнаго суда Божія!..
На глазахъ служителя олтаря заблистали искреннія слезы сокрушенія о погибающемъ. Marie, рыдала. Пустовцевъ бросилъ гнѣвный взглядъ на священника и наклонялся къ женѣ.
– Валеріанъ, Валеріанъ, сквозь рыданія шептала страдалица. Опомнись, покайся!
– Ужь поздо!.. отвѣчалъ съ страшной улыбкой отступникъ.
– Никогда не поздо! отозвался священникъ. Богъ….
– Оставьте, отецъ святой, ваши назиданія! гнѣвно перебилъ Пустовцевъ. Онѣ мнѣ не нужны. Я лучше васъ знаю, во что мнѣ вѣрить и чего надѣяться. Разсказывайте ваши бредни глупымъ суевѣрамъ. Можетъ быть, вы спасете ихъ этимъ отъ общей участи всего земнаго. Оставьте жь меня и дѣлайте свое дѣло!
И демонъ-соблазнитель вышелъ изъ спальни умиравшей своей жертвы….
Въ ночь эту не стало Marie. Успокоенная, примиренная съ небомъ, она тихо отошла въ ту страну, гдѣ нѣтъ ни печали, ни болѣзни, ни воздыханія….
Возмутительно-страшно было отчаяніе Пустовцева. Отказавшись отъ утѣшеній религіи, увидавъ разрушеніе мечтательнаго своего счастія, всѣми покинутый и оставленный, онъ заперся въ своемъ кабинетѣ, предоставивъ прислугѣ послѣднія попеченія объ усопшей. Только тогда, когда шумная толпа окружила домъ, въ ожиданіи выноса тѣла, вышелъ онъ изъ кабинета – блѣдный и мрачный.
– Яко отецъ мой и мати моя остависта мя, Господь же воспріять мя, читалъ псаломщикъ мѣрнымъ, протяжнымъ голосомъ.
– Замолчи! крикнулъ Пустовцевъ. Всѣ предстоявшіе вздрогнули. Онъ приблизился къ гробу, вмѣщавшему въ себѣ бренные останки его жертвы, окинулъ презрительнымъ взглядомъ святыню, принесенную изъ храма Божія въ домъ плача и рыданій, и медленно пошелъ во внутреннія комнаты, давъ знакъ начинать послѣднюю церемонію.
Не было недостатка въ любопытныхъ, провожавшихъ гробъ страдалицы; не было недостатка и въ слезахъ поздняго сожалѣнія. Люди плакали, какъ крокодилы, надъ убитой ими жертвой….
Процессія приближалась къ кладбищу. Звучное и грустное пѣніе хора далеко разносилось по окрестности, и будничные труженики бросали свои занятія и опрометью бѣжали въ улицу, гдѣ представлялся предметъ ихъ праздному любопытству.
У самаго подъѣзда къ кладбищу стоялъ дорожный экипажъ; онъ медленно отъѣхалъ въ сторону, замѣтивъ приближеніе печальной колесницы. Снявъ шапку, приподнялся кучеръ на козлахъ и сталъ набожно креститься. Гробъ внесли въ ограду. У часовни Надежды Софьиной стоялъ какой-то господинъ, одѣтый по дорожному. Онъ только что кончилъ молитву, и на глазахъ его еще не высохли слезы тихой христіанской грусти и теплаго чувства. Проѣзжій повернулся и спросилъ проходившаго мимо гробокопателя: кого это хоронятъ?
– Пустовцеву-съ, – барыню, отвѣчалъ гробокопатель, проворно удаляясь.
Проѣзжій задрожалъ; обѣими руками оперся онъ о холодную стѣну часовни, и слезы ручьемъ полились изъ необсохшихъ еще глазъ его.
Это былъ Софьинъ.
Вдругъ по всей толпѣ электрическою искрой пробѣжало какое-то смятеніе.
– Что такое? спрашивали одни.
– Застрѣлился, отвѣчали другіе.
– Кто?
– Пустовцевъ.
И устрашенная толпа разошлась съ кладбища, и никто не пошелъ въ домъ, покинутый страдалицей и заклейменный самоубійствомъ отступника.
На другой же день къ ночи видѣли бѣлый, сосновый гробъ, вывозимый за городъ полицейскими служителями, въ сопровожденіи квартальнаго, да двухъ какихъ-то бабъ и полупьянаго инвалида, безпечно разсуждавшихъ о произшедшемъ. Прохожіе останавливались на минуту, но не видя ни крѳста, ни иконы, удалялись, не сказавъ даже покойнику "царствія небеснаго". А въ модной рестораціи, мимо которой везли бѣлый сосновый гробъ, раздавался громкій, но невѣрный голосъ Племянничкова, распѣвавшаго во все горло: "вотъ развалины тѣ! На нихъ печать проклятья; на нихъ отяготѣлъ правдивый гнѣвъ Небесъ!"
Конецъ.