Глава I
Его разбудила ночная гроза. Шум дождя и редкие удары грома неподалеку, отзывавшиеся странным эхом, показались непривычными. Отсутствие знакомых стонов и храпа встревожило и прогнало остатки сна. Он не ощущал никого рядом, и этот запах… Это был не запах тюрьмы. Дышалось легко, даже с удовольствием. Боясь спугнуть какое-то сладостное состояние, он медленно и настороженно потянул носом, вбирая глубоко в себя влажный прохладный воздух. Не было привычного запаха нар, параши и того вечного страха, которым пропитаны обитатели казенных домов. Попавший в тюрьму с воли впервые долго и мучительно привыкает к законам зоны, стараясь выжить и не скурвиться, но к запаху тюрьмы привыкнуть трудно. Особенно по ночам, когда еще снятся вольные сны и руки тянутся к женщине или чему-то из прошлой жизни, а пальцы натыкаются лишь на липкий тюремный воздух, пропитанный тяжелым запахом ненависти и страха. Постепенно этот запах заполняет и новичка, проникая в каждую клеточку тела и потаенные уголки сознания. Человек становится зэком, переламывая свою личность о жесткие понятия зоны.
С каждым вдохом мужчина убеждался, что спал он не на нарах. Чтобы не встревожить окутавшее сладостное ощущение, он даже не стал открывать глаза и отдался своему обонянию. Подушка и простыни были чужими, да и все рядом не принадлежало тюрьме. Самые обычные ощущения на воле вдруг обостряются у тех, кто попал в зону. Чувство опасности, постоянно окружающее новичка, заставляет его быстро приспосабливаться. Боковое зрение, бегающие зрачки, острый слух, интуиция – все, что он редко напрягал или даже не использовал за ненадобностью прежде, задействуются максимально. Страх постоянной угрозы изводит поначалу. Блатные, прошедшие процесс обращения в зэка в свою первую ходку, быстро перекидываются, словно оборотни в полнолуние. У новичков ломка идет тяжело и долго. Только сильные волей сохраняют личность, умело пряча ее за самой мощной психологической стеной. Ни раскаяние, ни покорность, ни коварство, ни страх, ни любовь не могут противостоять жестким понятиям зоны. Только Месть. С большой буквы. Это единственное чувство способно постоянно подпитывать энергией личность. Прятать ее за маской безразличия, которая вырастает перед внешней агрессией, словно крепостная стена. Причем, такой толщины и высоты, сколько потребуется, чтобы не сломаться.
Вот и сейчас, в темноте, мужчина сосредоточил все свое внимание на окружающем, но никого не почувствовал. А так быть не могло, кто-то должен был подкрадываться сзади. Страх диктовал свои условия. Усилием воли мужчина заставил окаменевшие от напряжения мышцы расслабиться. Опытный боец тем и отличается от наглого юнца, что никогда не демонстрирует рельефные мускулы перед атакой, не играет бицепсами и не орет на противника. Он даже взгляд свой заставляет «погаснуть». Энергию нужно сосредоточить и сберечь для взрыва, иначе весь пар уйдет в свисток.
Однако тот, кто подкрадывался сзади, ничем себя не выдавал, и это было очень опасно. Мужчина не выдержал. Следом за блеснувшей молнией он, вместе с обрушившимся громом, в едином движений вскочил и развернулся в боевой стойке, уходя чуть в сторону, чтобы пропустить возможную атаку сзади. Ничего не произошло. Только стопы ощутили не холод выщербленных досок пола в камере, а что-то гладкое… Паркет! Он был на воле. Сердце еще колотилось, но чувство опасности медленно покидало сознание.
– Да-а, Аркадий Михалыч, – мысленно упрекнул себя мужчина. – Шалят нервишки-то. Шаля-ят… Мы не в зоне, дорогой. Мы на воле.
Последнее слово он с трудом выдавил из себя. Нараспев, растягивая «о», словно учился говорить. Это желанное слово так долго рвалось наружу, что теперь он с трудом выговаривал его. Пришлось повторить, прислушиваясь, как это получилось. А получалось очень неуверенно. Запрет, наложенный им самим когда-то на все, что касалось воли, словно заклятье, охранял эту область памяти от прикосновений любой мысли. И эти оковы были крепки до сих пор. Иначе выжить было бы невозможно. Он видел там как здоровенные мужики впадали в истерику и бились головой о дверь камеры, умоляя вертухаев выпустить. Жажда воли ломала многих. Воспоминания о доме, о любых его мелочах, расслабляли и делали беззащитным. Вот тут-то и просыпались в камере те, кто умел подпитывать себя чужой слабостью. Кто издевался, подгоняя истерику на новые витки, или молча наблюдая и с презрением возвеличиваясь. Каждый, как мог, карабкался на незримую пирамиду взаимоотношений, выстроенных смотрящим в хате по принятым, словно закон, понятиям.
Мужчина медленно провел рукой по лицу ото лба к подбородку, словно смахивая воду, но делал это осторожно, боясь вспугнуть видение. Предосторожности и проверки вошли в привычку. Все время быть начеку, контролировать окружающий пятачок, особенно спину. Ведь подлянка среди слабых и завистников первое оружие. Они способны месяцами выжидать и шифроваться, чтобы нанести свой коварный удар. Унизить, уничтожить, подчинить. Карабкаться на верхушку тюремной пирамиды можно, только наступив и растоптав чужую душу. Даже кровь не дает такой власти, как страх, ибо на убийство идут, когда не могут сломать духовно. Конвоиры на этапе или охрана при разборках в зоне точно также используют кованые ботинки и дубинки для острастки, а не при необходимости. Страх давит на плечи. От него ломит в затылке. Если йоги или экстрасенсы говорят, что стремятся открыть третий глаз, указывая пальцем на середину лба, зэки открывают его на темечке.
– Аркадий Михалыч, – опять мысленно обратился к себе мужчина, – а не закурить ли нам?
– Отчего же, – ответило его второе я. – «Парламент» ждет!
Он любил сигареты с таким названием еще до зоны. В той жизни, что осталась в дальних воспоминаниях, отрезанных, в полном смысле этого слова, от всего настоящего. Поэтому обращался с этим словом бережно, произносил многозначительно, словно это на самом деле было собрание джентльменов в черных или красных мантиях, готовящихся произносить и слушать мудрые речи. Те редкие минуты, когда выпадал случай покурить «Парламент» в зоне, он воображал себя одним из членов палаты лордов, участвующих в дебатах. Его бурная фантазия с легкостью могла перенести зэка на берега Темзы, как XIII века, когда только начинались заседания английского парламента в Вестминстерском замке, так и XIX века, когда в 1840 году был отстроен одноименный дворец с башней знаменитого Биг Бена, где ведет свою нелегкую борьбу за демократию Парламент Соединенного Королевства. Авторитеты на зоне позволяли фраеру позабавить братву рассказами о парламенте, обычно сводившимися к сравнениям с отечественными парламентариями в столичной Думе, которые спешили рядиться в соответствующие одежды, не умея ни говорить, ни писать грамотно. Изображения известных политиков были точно подмечены тюремным пародистом и мастерски исполнены с соответствующей сигаретой в тонких пальцах. Именно поэтому редкие посылки с воли, которые проходили множество ревизий и реквизиций, все же доставляли в зону «Парламент». Разрешал хозяин и не возражал пахан.
Мужчина осмотрелся. Комнатка в съемной квартире была незнакомой. Судя по тишине за окнами, было далеко за полночь. Порыв ветра вздыбил пузырем занавеску, наполняя малогабаритку свежим ночным воздухом. Цепляясь в темноте за что-то, жилец взял со стола сигареты и зажигалку. Жаль, сейчас не было под рукой любимой Zippo. Ему очень нравился звук откидываемой крышки этих зажигалок. С времен великой депрессии американцы делают Zippo, не меняя технологии. Всегда бензиновые и всегда срабатывающие на ветру, эти зажигалки не гаснут. Словно стойкие оловянные солдатики, они добросовестно делают свое дело. Куда там Ronson с его элегантным дизайном! Только у Zippo есть свой голос. Запатентованный и бережно хранимый из поколения в поколение. Этим можно гордиться.
Летняя гроза уже бушевала в соседнем районе, а тут было тихо и прохладно. Свежесть после короткого ливня была приятной. Он глубоко затянулся, прикрыв от удовольствия глаза. Гурманы любят пить крепкий кофе с холодной водой или есть сочное мясо с кровью, нашпигованное чесноком, но это ничто по сравнению с хорошей сигаретой в прохладу. Все познается в сравнении, говаривали древние и были абсолютно правы. Переход любой грани позволяет взглянуть на проблему с другой точки зрения, то есть сравнить. И чем солиднее грань, тем точнее вывод. Размышляя так, мужчина почувствовал, что все равно не заснет сейчас, а, значит, пришло время поговорить. Последние годы он часто общался сам с собой. Придуманная в камере забава спасала от одиночества. В нем жили двое – Аркадий Михалыч и Аркан. Это погоняло неожиданно быстро прилипло к фраеру в первый же день, едва он вошел в хату.
Согласно понятиям зоны, шестерка в камере начал проверку на вшивость вошедшего со скатанным матрасом фраерка. Положение спасла врожденная способность анализировать. Новичок не стал вызывающе вести себя, не заискивал, не поднял брошенное полотенце, не стал долбить кулаками нарисованного на стене тигра, доказывая свою бесшабашность и прочее. На вопросы отвечал коротко, будто на допросе у следака, не пытался материться или говорить высокопарно. Назвался Арканом, хотя клички отродясь не было. Когда же шестерка усомнился в том, что погоняло его, фраерок рванул чью-то висящую рядом рубаху и круговым движением, как аркан, набросил на шею шестерки. Тот и пикнуть не успел от затянувшейся петли, а уже летел от мощного рывка на пол. Новоиспеченный Аркан наступил ему на грудь и стал хладнокровно душить, глядя прямо в глаза противнику. На него прикрикнули, и он отпустил рубаху, спокойно отойдя в сторону, словно ничего и не было. Шестерка сидел на полу и долго кашлял, держась за шею, всем своим видом взывая к справедливому возмездию, но никто не вступился. Очевидно, тюремный телеграф исправно работал, разнося по хатам новости о новичках. Убийство, пусть и неумышленное, в этих местах уважали. Так Аркадий Михайлович Данов, недавно шумно отпраздновавший с друзьями в столичном кабаке свой «четвертак», стал Арканом…
Теперь ему двадцать девять. Он медленно и мучительно старается забыть четыре последних года, но зона не отпускает. Их разделяют тысячи километров. Нет каких-то незримых нитей или обязательств. Она просто еще живет в нем. Впрочем, два месяца на воле – срок небольшой.
– О каком сроке вы говорите, милейший? – мысленно прервал его рассуждения внутренний голос Аркадия Михалыча. – Аккуратней со словами. Срок может стать Сроком. Причем, вторым. За побег мало не добавят.
– Мы же условились, братан, – так же мысленно возразил Аркан, – никакой фени, никакой зоны. Все осталось далеко-далеко. За высокими горами, за глубокими снегами, и было все понарошку. Я теперь законопослушный гражданин. Разве что, документы липовые. Но кто будет разглядывать фото на потертом паспорте, принадлежащем молодому симпатичному мужчине с интеллигентной внешностью. Невооруженным глазом видно, что мальчик из хорошей семьи. Ну, возмужал после школы, но глаза очень похожи, можно сказать, все те же. Так что присматриваться и сравнивать мое лицо с фотографией на потертом документе никому не придет в голову. Эти нынешние бизнесмены почти не ходят пешком, тем более, около вокзалов, где у приезжих проверяют документы. Они ездят на хороших машинах, одной рукою придерживая, словно приросший к уху мобильник. Если их и останавливают, то только полицейские, с которыми можно договориться, так что нет надобности в усах или трехдневной щетине, чтобы маскироваться… Вы не согласны, коллега? Тогда – «Парламент».
– Слушай, а чего ты в Арканы полез? – не унимался внутренний голос Аркадия Михалыча. – Был бы себе Парламентом. Тоже неплохо звучит.
– Вырвалось как-то…
– Ой, ли, дружок! Ведь был в Косово душегуб, приговоренный судами нескольких европейских государств к разным срокам за свои темные дела. Сказывали, что все сходило ему с рук из-за того, что он был агентом спецслужб и бандитом одновременно.
– Возможно. Я много читал… – Аркан поперхнулся дымом. – Читаю… Вообще люблю историю. Чего там только не встретишь…
– Ну, это на зоне у тебя было много времени, – съязвил Аркадий Михалыч. – Тут на хлебушек с маслом горбатиться придется, да и таких библиотек нет. Покупать книжки надобно.
– Не боись! Кое-что имеем…
– А в профессии, знаете ли, за четыре года техника обновилась! Софта сколько написали…
– Наверстаем… – струйка дыма медленно исчезла в темноте. – Голову мы берегли, под дубинки не подставляли, марафетом не кололись и дурь не курили. Так что, зря ты так… А того гада мы отыщем. Непременно отыщем. Я Светке обещал!
Он аккуратно загасил окурок в пепельнице. На балконе становилось прохладно. Босиком, с накинутым на бедра полотенцем, мужчина выделялся бледной кожей на фоне темнеющего дверного проема. В соседних домах свет горел в редких окнах. В основном это были ночники. Скорее всего, в комнатах, где не спалось детям или старикам. По пустынным улицам лихо проносились шальные такси и редкие мотоциклы. Кто-то работал, а кто-то использовал шанс прокатиться с ветерком по спящей столице, которая через несколько часов забурлит, заполняя тысячами и тысячами машин не только проспекты и шоссе, но даже маленькие улочки и тупики в центре, которые отродясь не знали суеты.