Принимая дежурство в доме на Садовой, Николай расписался в журнале, подчеркнув позицию датчика в спальне квартиры на третьем этаже, который показывал, что окно оставалось открыто всю ночь. Камеры видеонаблюдения, установленные только по периметру дома, работали исправно. В самой квартире из этических соображений датчики стояли только на входной двери и окнах. Бывшего офицера кольнула мысль, что он не на боевом задании где-нибудь в горах и не гоняется за террористами, а охраняет богатые хоромы. Впрочем, он умел владеть собой и тут же «сменил картинку». Так один из его наставников в каратэ называл смену образа в сознании, сконцентрировавшись на котором можно управлять своими эмоциями.

Дремавший в нем спецназовец, истосковавшийся по боевой работе, теперь выплескивал энергию только в спортзале, все остальное время он «был в дозоре». Используя богатое воображение, Николай представил очаровательную хозяйку квартиры на третьем этаже. Она еще спит, шикарные белые локоны разметались по подушке, а грудь едва вздымается при спокойном дыхании. Чтобы не детализировать иные прелести хозяйки, мысль бывшего спецназовца перекинулась на террористов, замышляющих коварные планы, и пребывание на дежурстве в доме на Садовой было вполне оправданно.

Порой Николаю казалось, что он влюблен в Машу, порой он отстранялся от Марии Михайловны, уговаривая себя, что она из другого мира и между ними огромная пропасть. Конечно, эта красавица не могла оставить равнодушным молодого мужчину, который по долгу службы часто был рядом, а порой становился просто провожатым, когда уставшая директриса просила его составить компанию в променаде по ночному Питеру, чтобы развеяться.

Эти минуты так сближали их. Особенно, когда отведенные на прогулку четверть часа растягивались на целых два. Привыкшая все планировать и заставлявшая других выполнять ее планы, Мария Михайловна могла махнуть на все рукой и попросить бывшего офицера взять ее под руку. И тогда огни ночного Питера, обрывки веселой музыки и чьих-то фраз, восторженные взгляды мужчин превращали расчетливую бизнес-леди в чувственную красавицу. Она снисходительно принимала комплементы как должное и незаметно одергивала своего спутника, готового броситься на любого встречного, позволившего себе какой-нибудь нетактичный намек. Маша могла царствовать не только на светском приеме или открытии выставки, она могла быть царицей где угодно.

Конечно, это льстило мужскому самолюбию, но, с другой стороны, ставило Николая в ранг сопровождающего лица. Вернее, безликого охранника, выполняющего свою работу. И его дух метался между желанием пройтись с красивой женщиной по ночному городу и необходимостью по служебным делам сопровождать хорошенькую блондинку. Особенно, если она возвращалась со встречи с мужчиной, пусть и деловой. Эта манера устраивать переговоры на нейтральной территории, под которой обычно понимался дорогой ресторан, всегда вносила суету в четкое расписание полувоенной организации, принявшей на себя обязательства личной безопасности клиента.

У Николая язык не поворачивался называть Машеньку клиентом. Он даже в отчетах и беседах с начальством величал ее не иначе как Марией Михайловной, что вызывало ироничную ухмылку у коллег и молчаливый взгляд у руководства. Сам же объект охраны то официально обращался к нему на «Вы» и холодным тоном просил не мешать переговорам, то нарочито откровенно заглядывал в глаза, когда им случалось быть наедине. Когда же выпадала возможность прогуляться по ночному Питеру, клиент вдруг прижимался упругой грудью к натренированным в рукопашном бою мышцам, внося невообразимую сумятицу в мыслительный процесс отставного офицера.

Впрочем, сегодняшнее утро не предвещало ничего подобного. Установившаяся в августе аномальная жара заставляла многих впадать в какое-то состояние анабиоза, отвергавшее на корню любую активность. После утреннего променада по набережной Фонтанки у Николая было лирическое настроение. Он даже позволил себе заварить пакетик зеленого чая в маленькой фарфоровой пиале с крышечкой. В отличие от полицейских в голливудских фильмах, которые на протяжении всего действа на экране постоянно пьют кофе из больших пластиковых стаканов и уничтожают несметное количество жаренных в масле пончиков, коллеги бывшего офицера никогда не притрагиваются к пище во время дежурства. Разве что редкая чашечка крепкого чая или кофе размером в пару наперстков, и не более того.

Краем глаза Николай заметил, как погасла на пульте лампочка, сигнализирующая об открытом окне в спальне квартиры на третьем этаже, потом моргнула лампочка входной двери, и дом заполнился равномерным постукиванием каблучков. В старинном особняке во время реконструкции не решились монтировать лифт, оставив шикарную лестницу в том виде, как она была задумана архитектором пару веков назад. Было еще рано, и дом на Садовой не проявлял признаков жизни, поэтому эхо, сопровождавшее каждый шаг по мраморным ступеням, пробегало в пролете широкой лестницы до самого потолка и возвращалось обратно, стихая у массивных дверей парадного. Внезапно каблучки зачастили, словно соревнуясь с эхом, а потом и вовсе остановились, прислушиваясь, когда звуки постепенно исчезнут. Так могла ходить только Машенька, и у нее было явно не деловое настроение.

– Доброе утро! – Николай не решился назвать ее по имени.

– Доброе, – она застыла на последней ступеньке, слегка опираясь о резные перила.

– Вы сегодня очаровательно выглядите.

– Только сегодня?

Бывший офицер окончательно смутился, опуская восторженный взгляд. Эта женщина обладала удивительной силой, которой он беспрекословно подчинялся. Силой, с которой не хотелось бороться, которой было так сладостно уступать, осознавая себя частью ее владений, то есть почти ее частью.

– Коленька, у вас красивая форма ушей, просто идеальная, но иногда они становятся розовыми, как у первоклашки.

Она подошла ближе и остановилась в двух шагах от мужчины, чтобы не смотреть на него снизу вверх.

– Это, чтобы лучше слышать вас, Мария Михайловна, – парировал он, не поднимая взгляда.

– Перестаньте дуться и возьмите меня под руку, – скомандовала блондиночка.

– Я забыл кремовые перчатки.

Она рассмеялась так звонко, что эхо взметнулось под самый потолок спящего дома и тут же рванулось обратно, пытаясь вырваться на Садовую, по которой сонно тащились какие-то машины и еще не полностью проснувшиеся пешеходы.

– Коварный! – Маша напустила на себя игривую строгость. – Все помнит и молчит. Нет, мне нужно держать уши востро.

– Ну, с моими им не сравниться.

Оба прыснули, стараясь сдержать смех, а Маша и вовсе прикрыла рот ладошкой, встряхивая другой, словно к ней что-то прилипло. Это было так комично в исполнении той, что часто играла роль строгой директрисы, что Николай расхохотался во всю силу своих богатырских легких.

– Идемте! – подхватила его Маша под руку, увлекая за собой. – Мы весь дом переполошим.

– У них, – Николай просто не мог выговорить фразу. – У них уши не такие чуткие.

Их смех заполнил все парадное и, словно толкаясь со своим же эхом, покатился по широкой лестнице вверх. Звонкий женский и низкий мужской, они переплетались и кубарем неслись наперегонки. Напоминая простую истину, что только в детстве мы позволяем себе безрассудные импульсивные поступки, а позже лишь наши взгляды и голоса допускают это.

На улице они немного успокоились, но все еще сдерживали порывы смеха, так неожиданно сблизившего их. Маша вдруг ощутила себя такой счастливой, что беззастенчиво прижалась к Николаю, доверительно прислонив хорошенькую голову к его плечу. В тот момент ей было все равно, увидит ли кто-то из окон дома на Садовой ее счастливое лицо, прижатое щекой к светлой рубашке с коротким рукавом. Она даже прикрыла глаза в подтверждение этой мысли, промелькнувшей в вечно бодрствующем сознании женщины. Очень редко в последнее время Мария Михайловна позволяла себе такое безрассудство на людях, но сегодня. Сегодня что-то случилось с ее планами, распорядками и прогнозами, что-то вторглось в ее строгую жизнь, легко разорвав незримую паутину условностей, которая как-то сама собой переплелась между ней и этим сильным открытым мужчиной.

– Машину брать не будем? – с надеждой в голосе спросил он.

– Нет-нет, – она доверительно коснулась ладонью его запястья, словно старалась удержать. – Сегодня никаких встреч. Прогуляемся до офиса.

Николай кивнул, явно сдерживаясь, чтобы не спросить еще о чем-то. Он почувствовал то неуловимо особое отношение, промелькнувшее между ними, и прислушивался. Как это свойственно большинству мужчин, рациональное в их сознании требовало каких-то конкретных объяснений. Он сосредоточенно молчал, стараясь вникнуть в суть происходящего, а она счастливо улыбалась, ни о чем не думая. В этом проявлялось великое различие между ними, так незаметно влекущее друг к другу. Когда достаточно вдохнуть толику чего-то насыщенного и ощутить себя в чужой власти. Следом за блондинкой и мужчина перестал следовать привычной осторожности, которая, словно инстинкт, охраняла его от беды.

– Зайдем к крестной, – почти утвердительно произнесла она.

Он молча кивнул, понимая, что речь идет о церквушке в Апраксином дворе, куда Маша иногда заходила в сопровождении кого-нибудь из охраны. Обычно это бывало вечером, после сложных переговоров или рискованных сделок, чтобы попросить помощи у заступницы. В таких случаях мужчины оставались в сторонке, деловито поглядывая на прихожан, толпившихся в храме, и не мешали директрисе.

– Только вместе пойдем. Ладно?

Их взгляды встретились, говоря гораздо больше, чем можно было бы объяснить словами. На таком языке общаются близкие люди, сообщая суть сказанного не смыслом, а интонацией фразы.

– Ты, – он споткнулся, перешагивая барьер официозности между ними, но потом радостно добавил. – Такая классная сегодня!

– Как классная дама? – она хихикнула, удивляясь этой безудержной радости, переполнявшей ее с утра. – Извини, сама не пойму, что это на меня нашло.

– Ага. За уши так надрала, до сих пор горят.

Он не успел договорить, чувствуя как Маша, обхватив руками его шею, подпрыгнула и звонко чмокнула в ухо. Если бы кто-то из соседнего двора выстрелил из гранатомета, эффект был бы меньшим.

– Знаешь, у тебя, и правда, красивые уши. Давно хотела чмокнуть, но не решалась.

Эффектная блондинка гордо приподняла голову, словно от сознания выполненной важной задачи, и, подхватив под руку Николая, молча пошла вперед, всем своим видом показывая, что ничегошеньки не произошло. Некоторое время они молчали, и эта пауза стремительно нарастала, как грозовое облако на горизонте, постепенно заполнявшее все небо.

– Слюшай! – Николай неожиданно перешел на кавказский акцент. – Вот перестану брыть ущи. Зарастут, савсэм. Кучер такой будэт. Понымаешь, да?

– Завсэм? – передразнила его смеющаяся Маша.

– Вах! – он остановился, разворачивая спутницу к себе лицом. – Будэт одын кучерявий ух!

– А из ушей тоже будут, – она уже не могла сдерживать рвавшийся наружу смех.

– Кучерошки пойдут, ребята, да кучерки, – напел Николай популярный некогда мотив, изображая вращательным движением пальцев эти самые кудряшки.

Ответа не последовало. Маша уперлась руками в светлую рубашку и отвернулась, чтобы хоть как-то успокоиться. Однако ее плечи и живот сотрясали судороги беззвучного смеха, накатывавшие все с новой и новой силой. Доморощенный кавказец тоже не выдержал и, неожиданно прижав красавицу к себе, стал так заразительно смеяться, что редкие прохожие понимающе улыбались, а то и посмеивались, обходя милую парочку, стоящую посреди тротуара.

Наконец, обессилив от смеха, Николай глубоко вздохнул, все еще не выпуская женщину из объятий. Она тоже не торопилась освободиться, уткнувшись щекой в свои ладони, покоящиеся на его широкой груди. Что вдруг толкнуло их в объятья друг другу, что стерло ту незримую стену, так долго разделявшую, как оказалось, близких по духу людей, осталось загадкой.

– Никогда не видела, как ты смеешься, – неожиданно серьезно произнесла Маша.

– Плохо?

– Нет. Очень искренно. Где-то читала, что смеющийся человек абсолютно открыт и беззащитен.

– Ну, теперь ты знаешь все мои тайны. – Николай хотел все обратить в шутку.

– Мне твои тайны ни к чему, захочу – узнаю, – Маша мягко отстранилась от него, заботливо расправив невидимые складки на светлой рубашке с короткими рукавами. – Мою бабку цыгане украли, так что я на четверть цыганка. Берегись, солдатик.

– Украли на самом деле?

– Я не шучу, – Мария Михайловна взяла отставного офицера под руку, увлекая вперед. – Балконы в ее доме перепутали ночью, а когда жениху в таборе передавали, все открылось. Да, поздно было. Старейшины решили, что это их судьба, и оженили.

– Я думал, такое только в сериалах бывает.

– Моя жизнь покруче любого сериала, – грустно улыбнулась блондинка и тихо добавила. – Спасибо, что не воспользовался моей минутной слабостью.

– А нужно было?

– Женщины не любят тех мужчин, которым нужно что-то разрешать или запрещать, – Мария Михайловна спокойно смотрела вдаль. – Планы хороши для производства, а в личных отношениях они похожи на сделку.

– На брачный контракт?

– Да. Раньше для нас это было дико, а теперь появились люди с разным достатком, вот они и хотят обезопасить себя контрактами.

– У меня уже был печальный опыт такого контракта, – разом выдохнул бывший офицер.

– Я знаю эту глупую историю.

– Вот как?

Маша только улыбнулась своей поспешной откровенности и быстро перевела разговор на другую тему:

– Зайдем в храм.

– А цыганок пускают? – попробовал отшутиться Николай.

– Я на четверть цыганка, но это неважно. Крестная все видит.

– Если серьезно.

– Вот именно, – перебила бывшего десантника директриса. – Все зависит от того, как к этому относиться.

Быстро достав из сумочки на плече легкую косынку, она привычным движением повязала на голову платок и перекрестилась. Перед ними была распахнутая дверь в церковь равноапостольной Марии Магдалины. Утренняя служба уже закончилась, и было видно, что внутри почти никого нет.

Неуверенно следуя за Машей, Николай огляделся. В полумраке было пустынно, отблески пламени на стекле икон, редкие шаги и голоса, эхом затихающие под куполом, делали церковный мир особенным. Впечатление усиливал запах свечей и какой-то церковной утвари. Еще вмешивалась та генетическая память, которую так просто не стереть нескольким десятилетиям безбожья, она влияла на всякого, переступившего порог храма.

– Это Пресвятая Дева, – прошептала Маша, остановившись у большой иконы. – Я ей все рассказываю, без утайки. Посмотри, какой у нее взгляд.

Они стояли перед святым образом в потертой раме. Десятка два свечек ровно горели подле нее, создавая некий барьер между изображением и посетителями. Здесь царил покой и атмосфера доверительности.

– Взгляд умный и добрый, – шепотом ответил Николай, – наверное, ей можно ничего не говорить, она и так все видит.

– В мыслях мы можем скрывать многое, а в молитве к ней говорим откровенно, все, как есть. Молимся для себя, а не для нее, потому что просим. Что же тут таить-то.

– Но молитва, это откровение перед ней, – попробовал возразить ее спутник, – а не перед всяким грешным.

Она не ответила, отрешенно глядя на икону и прижав к груди скрещенные ладони.

– Прости, что опять тревожу просьбой своей недостойной, – голос Маши звучал взволнованно. – Душа моя неспокойна. Маюсь я от поступка, совершенного прежде. Уж сколько раз каялась, а тяжесть все гнетет. Опять приснилась мне Варенька и тот злосчастный день. Не к добру это. Прости меня, грешную, и помоги ей. Не зря мое цыганское сердце мается. Ой, не зря! Боюсь беду накликать, да боязно мне. Защиты прошу не для себя, для Вареньки. Совсем девчонка еще. Наивная. Помоги, отведи беду! А я молиться буду и совета твоего ждать. Вот при нем клянусь, все отдам, только помоги ей.

Николай стоял рядом и все слышал. Глянув украдкой на Машу, увидел, что из-под закрытых век скатились две большие слезы. Вертикальные морщинки между ее бровей выдавали неподдельную душевную муку. Красивое лицо вдруг изменилось, сделавшись серым.

Позади послышались приглушенные шаги.

– Здравствуйте, Мария Михайловна, – густой низкий голос почти нараспев произнес ее имя. – Как поживаете?

– Вашими молитвами, батюшка, – она украдкой достала белоснежный платочек и вытерла носик, потом медленно склонилась и как-то неуклюже припала к руке подошедшего священника.

– Могу ли я чем-нибудь помочь вам?

Он перекрестил чело прихожанки. Черная ряса, скрывавшая грузное тело, оттеняла холеное лицо и пухлые пальцы. Священник явно нравился себе и привык повелевать в божьем храме. Однако, столкнувшись взглядом с бывшим спецназовцем, он не стал продолжать разговор и, осенив крестом обоих, произнес на прощание привычные слова:

– Храни вас Господь.