«У них был план»

Стандартной ошибкой людей, далеких от армии, является представление о том, что наличие военного плана само по себе тождественно намерению его осуществить. Это не так. В абсолютном большинстве случаев войны начинают политики, а не военные (существуют исключения, например — военные действия в Манчжурии 1931 года, начавшиеся по инициативе командования Кватунской армии). Как говорил по этому поводу один из моих знакомых офицеров, «если хорошо покопаться в планах российского Генштаба, там можно найти даже план действий на случай военного конфликта с Австралией, однако это не означает, что министерство обороны вынашивает планы захвата пятого континента». Разработка штабами планов нападения или обороны – относительно рутинная практика, выполняемая для того, чтобы в случае агрессии это не пришлось бы делать в спешке.

Поэтому наличие подобных оперативных планов самих по себе не является для меня определяющей уликой. Они являются очень важным доказательством в общем контексте, но скорее говорят о том, что «рассматривалась возможность совершения данного действия», а не о том, что данное действие планировалось к выполнению и безусловно было одобрено руководством. Для того чтобы точно ответить на вопрос — готовило ли государство А нападение на территорию государства B необходимо не только изучать военные планы государства А, но и дать четкие ответы на множество вопросов — обсуждался ли политическим руководством государства А такой вариант развития событий, как складывались дипломатические отношения двух государств, создавалась ли необходимая для агрессии группировка войск и так далее.

Сверхмилитаризация как «доказательство» агрессивности

Часто встречающимся у ревизионистов аргументом при создании теории об «особенной агрессивности» той или иной страны является риторический вопрос — «а зачем тогда ей танков больше чем во всём остальном мире вместе взятом?/а зачем ей атомная бомба?/подставить по вкусу. Некорректность приёма в том, что ответ подразумевается очевидным, а собеседник в подтексте упрекается в том, что он не знает таких очевидных вещей. Кстати об ответе на данный риторический вопрос. Если переформулировать его в прямое утверждение, то оно будет звучать так: чрезмерная милитаризация государства в отсутствии внешних угроз является однозначным признаком готовящейся агрессии. То есть, милитаризация может иметь только внешнеполитическое объяснение.

На деле (хороший пример – КНДР) сверхмилитаризация государства может объясняться и внешне- и внутриполитическими причинами, а также — присущими этой стране особенностями исторического развития. И это не только страх перед народным восстанием и необходимость содержания огромной армии, чтобы его подавить. Сверхмилитаризация может быть использована для поддержания общества в состоянии постоянного мобилизационного стресса, что совершенно необходимо для того, чтобы работали командные схемы управления экономикой и обществом (а другие схемы обществу «тоталитарного» типа неведомы). Сверхмилитаризация может удовлетворять ведомственные интересы влиятельных элит — военно-промышленного комплекса. Ведь вес бюрократа определяется долей бюджета, которой он распоряжается. И так далее. И наконец она может быть следствием «стресса от собственной истории», когда страна,, территория которой многократно подвергалась в прошлом нападению или становилась площадкой для «разборок» других государств, предпочитает отгородиться от соседей огромным количеством оружия и внешне грозной и непобедимой армией, полагая что демонстрация военной мощи заставит потенциальных агрессоров отказаться от претворения в жизнь своих планов.

Отсюда ясно, что сверхмилитаризация в отсутствии адекватной внешней угрозы сама по себе не может быть доказательством агрессивных намерений. Это необходимое, но не достаточное условие.

«Преимущество обороны»

Частным случаем подобной манипуляции является распространенное у многих ревизионистов утверждение о том, что «мирное» государство должно готовить свои войска исключительно к оборонительному способу действий — то есть (как пример возьмем конечно же Резуна) «рыть окопы, строить линии укреплений, отгородиться от агрессора непроходимыми минными полями, заказывать заводам противотанковые пушки вместо танков, истребители вместо бомбардировщиков «. Такие утверждения обычно оказывают достаточно сильное воздействие на читателя, знакомого с войной в основном по кинофильмам. Из них зритель выносит представление о том, что сидеть в ДОТах или окопах и отстреливаться от наступающего противника гораздо «удобнее», чем, сжав зубы, бежать в атаку на строчащий пулемет. К сожалению, изобразительные средства кино слишком скудны для того, чтобы показать всю мощь артиллерийского огня и ударов с воздуха, которые обрушиваются на позиции обороняющихся перед началом атаки. Если же подняться с тактического на стратегический уровень — то становится очевидно что пассивное сидение в обороне имеет важнейший недостаток, способный перевесить любые преимущества: неопределенность планов противника. Получив инициативу он способен незаметно накопить силы и нанести неожиданный удар там, где оборона наиболее слаба. «Оборонцы» любят приводить в подтверждение своих доводов пример Курской битвы, забывая о том, что а) в общих чертах план операции «Цитадель» был известен советской разведке задолго до ее начала, б) в отношении плотности обороны Курская дуга является уникальным примером и такой концентрации окопов и противотанковых пушек на километр фронта не создавалось никем и никогда за всю войну и уж тем более невозможно было создать подобные плотности на протяжении всей западной границы СССР в 1941 году, в) и что, несмотря на высокие плотности и в целом грамотное построение обороны (артиллерийская контрартподготовка, активное использование авиации) оборона на южном фасе «дуги» была прорвана.

Если попытаться нарисовать портрет идеального «мирного государства» с точки зрения «оборонцев» — то нас получится необльшая страна, расположенная на полуострове с крайне небольшой протяженностью границы по суше. Желательно также, чтобы эта граница проходила по максимально труднодоступной местности, и чтобы у этого государства имелись достаточно могучие и верные союзники, готовые выступить на его стороне и нанести удар агрессору — иначе численное и техническое преимущество рано или поздно решат дело.

Из представлений о преимуществе обороны вытекает активно испульзуемое не только ревизионистами, но и многими военными экспертами и политиками деление оружия на «оборонительное» и «наступательное», каковое предавал анафеме еще Уинстон Черчилль. «Автострадные танки» и «крылатые шакалы» Резуна уже навязли в зубах, но почему-то никого не удивляет, когда дипломаты, «прикрывающие» продажу зенитно-ракетных комплексов в одну из стран третьего мира, озвучивают нечто вроде «поставляемое вооружение носит исключительно оборонительный характер». Будут ли зенитная ракета, танк или истребитель использованы для очередной «отечественной войны» или для агрессии и разбоя — зависит не от их ТТХ, а от принятых политиками и штабистами решений. Танк и противотанковую пушку, противопехотную мину и гранатомет, самолеты и ЗРК можно с равной вероятностью успеха использовать и для нападения, и для защиты от оного. Скажем, тот же зенитно-ракетный комплекс, стоящий «на страже мирного неба страны» мы смело назовем оружием «оборонительным». Теперь усложним задачу — представим себе тот же ЗРК, прикрывающий аэродром, на котором базируются самолеты, наносящие бомбовые удары по соседнему государству. Или его мобильный вариант, обеспечивающий оборону с воздуха танковой колонны на марше. Назовем ли мы такое оружие «наступательным» или «оборонительным»?. Если привести уж совсем бытовой пример — один и тот же пистолет в руках полицейского является орудием защиты закона, а в руках бандита — орудием преступления.

Еще одним вариантом подобной манипуляции является сравнение военных потенциалов двух стран по одному параметру, например — государство А имеет всего 350 танков, государство B — 3500. На основании этого ревизионист делает вывод, что государство А было мирным и к войне не готовилось, в отличие от государства B, каковое по причине наличия у него крупных танковых соединений тут же зачисляется в «плохие парни». При этом, разумеется, ревизионист не сообщает читателю о том, что государство А в то время активно осуществляло программу развития флота и ежегодно спускало на воду от 10 до 20 военных кораблей, самый маленький из которых стоил (и требовал металла) столько же, сколько полнокровная танковая дивизия. Не учитываются и географические особенности — у государства B имеется довольно потяженная сухопутная граница и для ведения войны ему необходимы крупные танковые соединения. Напротив, для государства А, расположенного на острове или не имеющего границ по суше с агрессивными соседями более актуальной задачей является контроль над океаном.

«Окопная правда»

Зачастую для работ ревизионистов (и не только их) характерно повышенное внимание к «нижнему этажу» военных действий, когда то или иное событие показывается с точки зрения «простого солдата». Прием этот также заимствован из кинематографа и используется для того, чтобы заменить у читателя/зрителя способность к рассуждению и анализу эмоциями, а зводно — максимально сузить его кругозор. Из известных у нас западных поп-историков этот метод довел до отточенного совершенства военный журналист Макс Хастингс в своей книге «Операция «Оверлорд». Как был открыт второй фронт». Сам по себе феномен «солдатской прозы» возник и стал актуальным лишь к концу 19 века, когда в единую точку сошлись всеобщая грамотность и всеобщая же воинская повинность. В низы армии начала проникать интеллигенция, у которой уже к тому моменту сформировался собственный и весьма специфический взгляд на проблемы жизни и смерти. «Мэйнстримом» стало разоблачение войны как явления античеловеческого и невыносимого для современного уровня развития цивилизации (при этом не всегда брались в расчет подлинные причины и цели ее ведения). В свою очередь эти взгляды, через литературу и публицистику, оказывали воздействие на общество в целом и формировали у солдат и младших офицеров тот взгляд на войну, который они впоследствии отражали в своих мемуарах.

Мемуары и интервью ветеранов, называющиеся в исторической науке «источниками личного происхождения», безусловно, должны использоваться — но следует помнить о том, что они имеют свои недостатки, как и любые другие источники. Важнейшим недостатком солдатских мемуаров является их крайняя субъективность — на войне, как известно, солдата больше всего волнует не победа, а куда более насущная проблема собственного выживания «в этой проклятой бойне». Взгляд на военные действия с этих позиций неизбежно приводит читателя к мысли о том, что «все генералы — мясники и сволочи», в то время как то или иное действие, кажущееся жестоким с точки зрения посланного умирать солдата, на стратегическом уровне ведет к значительному снижению потерь. Характерным примером подобной аберрации является устроенная во время первой волны ревизии советской военной истории «обструкция» Жукову за наступления через минные поля «не считаясь с потерями». Никто из критиковавших Маршала Победы почему-то не учел, что заминированные участки часто прикрываются огнем минометов и артиллерии и пассивно ожидающие снятия мин саперами войска несут куда большие потери от обстрелов и ударов с воздуха, чем от форсированных маршей через это самое минное поле. Якобы «экономившие жизни людей» союзники во всю использовали этот тактический прием. Маршал Брэдли в своих мемуарах «Записки солдата», ничуть не стесняясь, писал о приказе, который он отдал в ходе наступления на Тунис:

- Но дорога на Бизерту сплошь усеяна минами, Омар. По ней не проедет и джип, пока саперы не расчистят ее.

- Тогда слезайте с грузовиков и направляйтесь пешком, но, черт возьми, вы должны быть в Бизерте.

Другим, не менее известным примером является решение советского командования переносе «центра тяженсти» главного удара при форсировании Днепра с Букринского на Лютежский плацдарм. С точки зрения истекавших кровью на Букрине 40-й, 47-й и 27-й армий — решение крайне жестокое, но, если подняться на уровень выше — окажется, что их действия, отвлекшие внимание немецкого командование от переправы основных советских сил, позволили «сэкономить» огромное количество человеческих жизней для такой сложной операции.

«Ничего не нашли, значит не было»

Этот прием обычно используется ревизионистами фоменковского толка, когда речь идет о событиях древней или средневековой истории. Берутся (или домысливаются) действительно имеющиеся в наличии археологические данные о том, что на месте того или иного упомянутого в хрониках сражения не было обнаружено «мусора», типичного для района боевых действий (обломков мечей, деталей доспеха, наконечников стрел и человеческих останков со следами повреждений), и на этом основании делается вывод о том, что сражение а) либо происходило совсем в другом месте б) либо его не было вообще, в) данная хроника является позднейшей подделкой, а все ученые мужи, писавшие на ее основе свои трактаты должны в срочном порядке посыпать главу пеплом и преклониться перед ревизионистом. Ставка при этом делается на то, что читатель, чаще всего, не знаком ни с теоретической археологией (в частности с тем ее разделом который повествует о влиянии различных типов почв на сохранность), ни с реалиями рассматриваемого периода. Кроме того, до появления близких к современным технологий добычи, выплавки и обработки металла, изделия из него стоили недешево и тот «военный мусор», который не успевала забрать для своих нужд армия-победительница, живо растаскивали крестьяне для перековки на сельхозинвентарь.

Тем же методом, кстати, во всю пользуются многочисленные европейские ревизионисты — отрицатели Холокоста, делающие на основании данных естественных наук утверждения вроде «в соскобах, взятых мною со стен газовых камер Дахау не была обнаружена достаточная концентрация синильной кислоты, следовательно это помещение не использовалось для уничтожения людей, а являлось обычной «вошебойкой».

«Метрология стволов»

Непрофессионализм ревизионистов часто ведет к тому, что при сравнении различных систем или различных образцов военной техники они выбирают не самые правильные параметры для сравнения, чаще ориентируясь на то, что лежит на поверхности и является интуитивно понятным на «уровне домохозяйки». Наиболее явно это видно при попытке сравнивать «две известные модели танков». Танк № 1 имеет лучшую броню, более мощное и более дальнобойное орудие, несколько большую скорость. Танк № 2 уступает первому по этим характеристикам, однако:

* - на нем стоят прицельные приспособления, позволяющие вести огонь гораздо более точно;

* - его система подвески сконструирована так, что из этого танка можно стрелять на ходу, в то время как танк № 1 должен остановиться, прицелиться, выстрелить и только потом возобновить движение;

* - он радиофицирован, что позволяет гораздо лучше управлять его маневрами в ходе боя;

* - он более приземистый, что делает его менее уязвимым для артиллерийского огня;

* - наличие большего пространства и рациональная компоновка танка № 2 позволяет увеличить экипаж его на одного человека, что дает командиру танка возможность спокойнее руководить боем, а при необходимости заменить раненого или убитого так, что танк не теряет боеспособность;

* - он имеет больший запас хода и несколько лучшую проходимость;

* - его система управления создана так, что научиться управлять этой машиной несколько проще.

* - в конструкцию танка № 1 заложены неверные инженерные решения, в результате которых его эксплуатация становится опасной для экипажа, а попадания в определенные точки, совершенно безопасные на танке № 2 способны полностью вывести из строя танк № 1.

В результате получается, что хотя по тем сравнительным характеристикам, которые обычно отмечают в таблицах сравнительных параметров военной техники, танк № 1 имеет лучшие показатели, а на деле в бою он однозначно проигрывает танку № 2.

Наконец, надо учитывать и фактор стоимости. Если для запуска новой модели военной техники нужно создать принципиально новые технологические линии, а время предвоенное, то скорее всего государство не пойдет на такие большие дополнительные затраты и примет на вооружение модель, которая, возможно, будет хуже, но серийный запуск которой потребует меньшего времени и меньших дополнительных вложений. Кроме того, если цена одного вражеского танка равна цене трех наших, то, несмотря на его возможные преимущества, более дешевая модель нам выгодна, ибо даже если соотношение потерь в танковой атаке составило два наших на один вражеский, мы оказываемся в выигрыше.

Иная ошибка анализа военной техники: оружие рассматривается вне боевых структур, в которые оно встроено. Например, много танков само по себе хорошо, однако им должно сопутствовать достаточное количество моторизованной пехоты, полевой и зенитной артиллерии, танковых тягачей, масло- и бензозаправщиков, подвозчиков снарядов и иной военной техники, обслуживающей «деятельность» танков. Без всего этого танки могут очень быстро превратиться в бесполезную груду металла или же будут выбиты в первом сражении, не оказав никакого воздействия на противника. Да, ревизионисты очень любят говорить о том, что артиллерийские тягачи не нужны, если есть трактора, которые тоже могут тащить пушки. Но при этом не учитывается ни то, что скорость трактора в разы ниже; ни то, что на тракторе нет места для размещения снарядов и личного состава, который, к тому же, должен быть защищен от обстрела.

Определенной ошибкой является и сравнение военной техники вне общества и его структур, которые эту технику порождают и, наконец, вне экономических факторов влиявших на производство техники. Опытный образец того или иного советского самолета мог иметь великолепные характеристики, но после начала серийного производства, на них начинал оказывать влияние целый ряд понижающих факторов: нехватка аллюминия, вследствие которой практически все истребители приходилось делать из дерева (а это снижало скорость), низкий уровень квалификации кадров промышленности (в результате мобилизации значительную часть имевшихся до войны промышленных рабочих пришлось в срочном порядке заменять женщинами и подростками-»фабзайчатами»), стремление максимально увеличить выпуск за счет удешевления конструкции, низкое качество «смежной» продукции (например — авиамоторов).

Еще одна ошибка – это недоучет цели, для которой создавался тот или иной конкретный образец военной техники. Например, один вариант истребителя может быть «оптимизирован» для того, чтобы вести бой с истребителями противника, делая ставку на высокую скорость и маневренность. Он защищает аэродромы и иные стратегические объекты, и ему, возможно, не особенно нужен большой запас хода. Другой вариант истребителя тоже рассчитан на бой с истребителями, но при этом его задача – сопровождение тяжелых бомбардировщиков на дальние дистанции и их прикрытие в бою с истребителями противника. Здесь, наоборот, очень важна способность длительное время находиться в воздухе. Третий тип истребителя рассчитан, в первую очередь, на бой не с другими истребителями, а на способность в одиночку сбить тяжелый бомбардировщик: это диктует иное вооружение и другие приоритетные требования. Или: тяжелый «Тигр» создавался, в первую очередь, как танк прорыва и усиления, поэтому сравнивать его напрямую со средними Т-34 и «Шерманом» в общем-то не совсем корректно. Абстрактной модели истребителя или танка, как и иной военной техники, не существует. Любой ее образец предназначен для выполнения определенных задач и это надо четко понимать при сравнении их ТТХ.

«Умный, как моя жена потом»

Очень часто ревизионисты и поп-историки навязывают читателю выводы о состоянии разведки или боевого планирования, опираясь на имеющийся на сегодняшний момент комплекс знаний о том или ином эпизоде военных действий. Например — штаб А готовился отразить атаку на южном направлении, в то время как полководец B провел обходной маневр и нанес удар с северо-запада, что привело к окружению и взятию в плен трех армий. Вывод — в штабе А сидели сплошные идиоты. При этом не учитывается что сведения, известные сегодня военным историкам, отнюдь не были собраны в тоненькую папочку и положены в нужное время на стол в штабе А и что по совокупности имевшихся у этого штаба данных действительно следовало ожидать удара с южного направления, и что полководец B мог провести серию обманных маневров и ввести в заблуждение разведку штаба А, а также множество других факторов. Такой подход к военной истории можно сравнить с компьютерной игрой, в которой человек выступает против искуственного «псевдоинтеллекта», вооруженного стандартным набором ходов. В жизни же, полководец B, как правило, обладает не меньшим IQ, чем стратеги из штаба А и вполне способен их «обыграть».

«Разведка доложила точно»

Миф о разведчиках крадущих секретные документы из Самых Важных Сейфов целиком и полностью заимствован ревизионистами из кинематографа. В реальности разведка чаще всего питается обрывочными сведениями с «нижнего» и «среднего» этажей и создаваемая в ее отчетах картинка далеко не всегда сооветствует истине. Более того — одновременно с «нашей разведкой» активно действует и «их» контрразведка, которая далеко не всегда тупо вылавливает и расстреливает у стенки «наших» агентов, а гораздо чаще затевает с ними собственную игру, поставляя ложные сведения. Политическое и военное руководство прекрасно осведомлено о специфике шпионского ремесла и склонно испытывать к данным разведки определенную и вполне объяснимую степень недоверия. Именно с этой позиции и надо рассматривать все рассуждения о том, что «Рихард Зорге предупреждал, но его не послушали». Как наиболее характерный пример можно привести начало операции «Тайфун», когда немцы скрытно перебросили из-под Ленинграда 4-ю танковую группу, но оставили на месте радиста с уже известным советской разведке «почерком работы». По данным радиоперехвата танки Гепнера находились под Ленинградом, в то время как они уже вовсю готовились нанести удар южнее щоссе Ярцево-Вязьма. Результатом этого промаха советской разведки стал прорыв обороны 24-й и 43-й армий и окружение 600-тысячной группировки.

«Воевать не числом а умением»

К этой фразе Суворова почему-то всегда забывают добавить ее расширительное толкование, что-то вроде — «а умение заключается в том, чтобы создать численное превосходство на решающем участке».

Другой великий полководец того времени — Наполеон Бонапарт, формулировал принцип победы совершенно иначе: «Бог на стороне больших батальонов». Укорененность мифа о «военной элите» в массовом сознании основан опять-таки на кинематографе, в котором единственный супербоец способен уничтожить чуть ли не целую армию. Однако реальная уличная драка отличается от китайского кунг-фу боевика именно тем, что в жизни, пока двое будут отвлекать внимание мастера, третий прокрадется сзади и воткнет ему нож в спину.

Действительно — как бы не были хорошо подготовлены и вооружены солдаты армии А, если армия B превосходит ее в численности хотя бы в соотношении 4 к 1, армия А проиграет войну, даже нанеся противнику относительно высокие потери. Говоря о «маленьком отряде Кортеса, сокрушившем гигантскую армию Монтесумы» мы забываем о нескольких десятках тысяч тласкаланцев, ненавидевших ацтеков и сражавшихся на испанской стороне. Любая война — это именно «заваливание мясом», весь вопрос заключается в том, чтобы «мясо» возымело нужный эффект. Если рассматривать эту ситуацию на относительно локальном примере войны в воздухе 1939–1945 гг, то мы увидим что пилоты всех стран-победительниц имели относительно невысокие (в пределах сотни) личные счета, в то время как у пилотов проигравшей стороны количество сбитых могло зашкалить аж за 300. В обоих случаях играл роль один и тот же фактор — в ходе боевых действий подготовленная до войны «дорогостоящая» элита постепенно стачивалась о «серые массы» противника и теряла возможность оказывать какое бы то ни было влияние на дальнейшее разитие событий. При этом Германия и Япония не имели в запасе методик быстрой подготовки небесного «пушечного мяса» и не успевали своевременно восполнять потери, что в итоге и привело к анекдотической ситуации «а воздушной поддержки не будет — летчик заболел».

Объясняется же сложившееся соотношение потерь довольно просто: во-первых сторона, имевшая меньше летчиков и самолетов была вынуждена использовать их более интенсивно и им приходилось делать в несколько раз больше боевых вылетов, чем летчикам противника, во-вторых — при численном превосходстве противника в воздухе, пилот имеет куда больше шансов найти себе потенциальную «мишень» для расстрела. Но стратегия «лучше меньше да лучше» в конечном итоге всегда ведет к поражению, а нанесение высоких потерь противнику в этом случае можно сравнить разве что с лихорадочным румянцем умирающего.

«Вопиющий патриотизм» или «козьмакрючковщина»

Льстить обывательскому желанию прочитать о том, что «наша мама лучше всех» — один из любимых методов ревизионистов. Иногда подобные вещи используются для того, чтобы подсадить читателя на «кукан» собственной искаженной логики, иногда — просто для написания легко читаемой беллетристики на военно-историческую тему, чтобы «лучше продавалось». В первом случае за утверждением «русские перед войной создали супертанки, равных которым не было ни у кого» следует жесткая насадка на крючок «но эти идиоты так и не смогли их правильно применить летом 41-го», во втором мы имеем совершенно далекие от исторической правды байки небезызвестного Тараса-"Миллера" о вымышленных подвигах советского спецназа в Африке и во Вьетнаме.

Частным случаем этой «козьмакрючковщины» является создание и развитие мифа о спецподразделениях как о пехоте с «улучшенными характеристиками», каждый из бойцов которой способен, по выражению поэта Твардовского, «русской ложкой деревянной восемь фрицев уложить». В реальности «спецназы» являются как раз «облегченной» версией линейной пехоты, причем их подготовка и комплекс вооружения обычно «затачиваются» под выполнение строго определенного типа боевых задач. Оказавшись в ситуации, с которой обычная пехота вполне способна справиться (например — удержание оборонительного рубежа под атаками противника, поддержанного танками и авиацией), «спецназы» зачастую пасуют или несут неоправданно высокие потери.