Выпал снег в ночь на Покров. Давненько не бывало. Унылые серые дома в захолустных закоулках Города и мрачные берега реки Пряжки покрылись белым и покойным, будто умиротворение снизошло на эти скорбные места. В хрустальном утреннем затишье ночные медсестры психиатрической больницы № 2, некогда именованной в честь архиепископа Николая, Мирликийского Чудотворца, чье славное имя ныне, впрочем, было лечебнице возвращено, попивали чаек перед пересменком. Глядя в окна, они наслаждались вареньем из вишенок и райских яблочек, домашним кексом и пирожками. Эти ранние чаепития, будто ластиком, стирали память о тяжелых бессонных ночах. Потому что именно в ночные часы особенно возбудимы оказываются сумеречные закоулки помраченного сознания пациентов печальной обители, прежде соседствовавшей и с тюрьмою.

На рассвете, замученные уколами, холодными обливаниями из шлангов, смирительными рубашками, а главное — самими собой, ядом и токсинами собственной крови, спят пациенты мертвецким сном, накачанные снотворным. И если смотреть за окно, на белый-белый утренний снежок, то кажется, будто сама природа умыла печальный Город и нарядила его к празднику в невинное белое. Вне времени и пространства парит сестринская отделения общего режима, горячий чай крепок и ароматен и не заканчиваются домашние выпечные вкусности, на которые так горазды те, у кого заработная плата ниже прожиточного минимума. Но сестры не печалились, а, наоборот, изо дня в день, ухаживая за скорбными рассудком, всякий раз радовались, что уберег их Господь (чье имя наконец-то стало разрешено произносить в Городе во всеуслышание, не боясь опалы или даже ареста) от подобного страшного недуга. А деньги — да не в них счастье! Было бы здоровье, а там уж — как-нибудь. Но некое напряжение читалось сегодня в их взглядах и вопрос: «Будет? Не будет?»

И — раздалось! Как и неделю уже раздавалось из наблюдательной палаты, ровно в шесть утра, неизбежно, неизменно, независимо от количества снотворного. Истошный вой, переходящий в рыдания и всхлипывания. Рыдала и выла «потеряшка», доставленная на отделение ровно семь дней назад. Ни документов, ни каких-либо личных вещей при девчонке не было. Только короткая обдрипанная юбочка, явно с рынка, и порванный свитерок-лапша. На ногах — тапочки домашние! Это осенью-то! Молодая, совсем девчонка, симпатичная! И что не живется им, молодым! Всё ищут чего-то, да не находят. Всё себя ищут, да тоже не находят.

Девчонку эту на улице подобрали, лежала в подворотне, совсем синяя от холода. «Скорая» определила — передоз. Накачана диацетилморфином по самую макушку. А на руках от шприца всего одна отметина, значит — не увлекалась, а решила таким образом — раз и навсегда, наверняка. Ну и свезли на Пряжку, куда ж еще такую? Но сердце-то — молодое, здоровое. Промывание сделали, как водится, очистку крови, печени, да куда там. Сколько провела на улице, что и когда делала — неизвестно. Ни рефлексов, ни памяти — ничего.

Лежит целыми днями пластом, глаза — в потолок. А под утро, ровно в шесть утра, биться начинает, плакать, выть, хрипеть, орать. Пока из сил не выбьется. В первый день рук не связали, так она полпалаты разнесла — хрупкая, а сильнющая какая! У них, у психических, это частенько бывает. С тех пор не отвязывают вообще. Себе дороже. Что-то там зациклилось в больной ее голове, замкнулось, закольцевалось, и изо дня в день повторяется страшное где-то внутри мозга, в глубинах подсознания. Будто кино бесконечное в спиральной черной дыре.

Вздохнули. Прихлебнули чайку. Ну что неймется этим молодым, право. Вся жизнь впереди. Хочешь — учись, хочешь — работай. Замуж хочешь — пожалуйста, не хочешь — тоже никто не неволит. Всех сейчас перебудит, конец тихому чайному затишью. Сестры заворочались недовольно, видно — до пересменка еще поработать придется — не даст отдохнуть «потеряшка», будь неладна. Хоть бы кто искал ее! Так ведь нет! Не нужна никому. Да уж, времена.

Ладно, пора температуру мерить да утренние уколы ставить, все равно покоя не будет.