1
Дождь.
Холодный. Капли затекают за шиворот, за ворот пальто, пиджака. Добираются до рубашки, её воротник тоже намокает и делается чужим и неуютным.
Суров поёжился. Впрочем, дождь уже, похоже, перестал. Но тяжёлое серое небо — ни единого просвета — недружелюбно смотрело на него, готовое в любой момент на новую порцию воды.
Даже небу он кажется подозрительным.
Суров горько улыбнулся. Интересно, там будет другое небо? Для которого он уже не будет чуждым и подозрительным элементом…
Суров втянул голову в поднятый воротник и быстро оглянулся по сторонам. Словно кто-то мог подслушать его мысли. Но тут же облегчённо вздохнул. В конце концов, он уезжает официально, все многочисленные разрешения получены и согласования завершены.
Ещё раз улыбнулся. Своему привычному испугу от слова «уехать». Вернее — от его смысла.
И поднял голову.
Через площадь перед ним были два шпиля. Ему — к правому, Ярославского вокзала.
Внезапный порыв ветра обдал его лицо недружелюбной прохладой. И тут же стих.
Хорошо хоть, что сильного ветра нет — не так холодно. Но всё равно неуютно. Серо. Всё серо. Небо, асфальт, дома, сам воздух.
Поздняя осень. Уже нет листьев, но ещё нет снега.
Там издали, он не мог прочитать буквы на большом транспаранте, но оказавшись под ним и задрав голову, понял, что уезжает очередная партия молодёжи на ударную стройку.
«Освоим российскую Арктику!».
Он уже знал, что увидит дальше, на перроне и в зале ожидания.
«Задача, поставленная Лидером Нации, будет выполнена!»,
«Даёшь арктические нефть и газ!»,
«России нужен твой труд!»,
«Государство сказало — надо, молодёжь ответила — есть!».
Примерно так.
На ударные стройки уезжали часто. Лозунги не меняли. Их просто сворачивали, чтобы развернуть в следующий раз.
Он закрыл глаза. Боже, как он устал от этого…
И опять сверкнула своей новизной мысль, что для него это скоро кончится.
Но сначала нужно съездить к Рысину.
Перрон встретил его смехом, бренчаньем гитары и общим гомоном.
Парни и девушки сидели на рюкзаках прямо здесь.
Суров с удовольствием позволил своему сознанию плениться этим витающим в воздухе бодрящим настоем молодости и оптимизма.
Что им обычное разгильдяйство, из-за которого их привезли слишком рано — кто-то что-то напутал. Что им необходимость ждать поезда многие часы. Есть рюкзак, есть гитара, есть чем закусить… Наверняка есть и что этим закусить, хоть и зыркают сопровождающие из Молодёжного комитета.
Даже походка его стала легче и быстрее.
Суров подошёл к перронному табло посмотреть время отправления нужной электрички.
— Окончание, завершение, конец…
Девчоночий голос был на удивление мягок и мелодичен. Он обернулся.
Девушка, сидевшая между двумя рюкзаками — на один задрав ноги, на другой откинувшись спиной — занесла ручку над страницей журнала, сложенного пополам.
— …одновременно — отглагольное существительное.
Суров пригляделся: в журнале мелькнули мелкие клеточки. Кроссворд.
— Димка, что такое?
Парень рядом, негромко бравший аккорды, задумчиво опустив голову на плечо, почти касаясь грифа гитары, ответил, не переставая перебирать струны и не меняя позы:
— Чушь собачья.
— Это два слова, — возразила девушка, — а тут одно. Пять букв.
И прикусила кончик ручки.
Суров не успел себя остановить.
— Исход, — сказал он.
Девушка, стрельнув в него глазами, пять раз ткнула ручкой в журнал.
— Подходит, — удовлетворённо сказала она, вписывая подсказанное слово в сетку кроссворда.
И уже внимательно посмотрела на него.
— Спасибо.
— Пожалуйста, — ответил он и быстро отвернулся к расписанию.
Парень никак не среагировал.
Но Суров успел заметить, что среагировал тот, мордатый, молча стоявший чуть в стороне.
Этот наверняка из Молодёжного кабинета, сам уже из молодёжного возраста вышел, но именно таких и садят «на молодёжь».
Старший товарищ…
Всё, всё, одёрнул он сам себя — ко мне это уже не относится. Так, когда моя электричка?
И Суров стал вглядываться в буквы и цифры большого электронного табло.
2
Как он любил это звук набирающей ход электрички. И вагоны, мелькающие с возрастающей скоростью. И морду последнего вагона — в то время как остальные увлекают своего последнего, смотрящего назад, всё дальше и дальше, тому не остаётся ничего другого, как прощально и обречённо покачиваться из стороны в сторону…
Суров осмотрелся. И вздрогнул. Он сейчас стоял именно на том месте, где тогда — так давно, как казалось сейчас — стоял на этой платформе в последний раз, уезжаю в Москву. Увозя рукопись. И Рысин провожал его.
Суров ещё раз оглянулся. Да, они обнялись тогда со Степаном именно на этом месте.
Сейчас платформа была абсолютно пуста. Немногочисленные фигурки приехавших с ним уже разбредались по тропинкам в сторону хорошо просматриваемых дач — деревья, лишённые листвы, стояли голые и лишь расчерчивали домики чёрными изломанными линиями.
Та же калитка, тот же лай собаки с соседнего участка — Рысин собак никогда не держал — тот же скрип той же двери на веранде и та же фигура в старых холщовых штанах и свитере в открывшемся проёме, тем же жестом поднявшая руку козырьком к глазам.
Здесь ничего не изменилось.
Суров — пока Степан, узнав его и охнув, быстро шёл к калитке — посмотрел направо, туда, где стоял столик, за которым он работал.
Деревянный, по-прежнему некрашеный, столик стоял там же. Покосившийся на одной ноге — вертикально вбитом в землю кругляке. И рядом — та самая лавочка из некрашеных досок. Только дерево стало чуть серее. Что ж удивительного, столько лет…
Они обнялись.
— А я думал, ты уже… — Степан запнулся.
— Ещё не, — ответил Суров, не став, как и Степан, произносить это слово. — А тут у тебя ничего не изменилось.
— А чему тут меняться. Всё по-прежнему, — Рысин помолчал, на мгновение отведя глаза, потом, обняв его за плечи потянул за собой. — Ну, пошли, пошли в дом.
Сухо и мёртво шелестели за окном веранды редкие ещё не опавшие листья на вьюнке, тесно овившем дощатую стену снаружи. Тучи вдруг как-то истаяли, так что даже солнечный луч сумел пробиться, преломившись в стекле окна и подсветив на своём пути одинокий лист, оживив его унылую желтизну.
Степан накрыл на веранде — и его предпочтения не изменились. Как не изменилась и привычка замолкать и задумываться после третьей.
— Стёпа, — Суров воспользовался паузой. — Я уезжаю через несколько дней…
— Я знаю, — перебил он его, как показалось ему, с какой-то скрытой тоской.
Суров подумал, что, наверное, он понимает её.
— Стёпа, если хочешь…
Рысин внезапно быстро и как-то косо посмотрел на него:
— Ты о чём?
— Ты тоже можешь…
Суров всё никак не мог найти ни нужного тона, ни нужных слов. Хотя, казалось, знал Рысина как никто другой — эти два года, которые Евгений провёл здесь, живя с ним бок о бок и работая над своей рукописью, которой повезло так прогреметь…
— Что смогу?
— Ну, со мной…
— С тобой?
Ему послышалась в словах Рысина ирония.
— Думаю, это возможно.
Рысин как-то обмяк, налил — только себе, молча выпил и стал смотреть в окно, где трепыхался одинокий листок. Солнце скрылось, и листок из золотистого вновь превратился в грязно-жёлтый.
— Если ты, Степан, о деньгах, — сказал Суров, — то я премию делю пополам. В романе не меньше твоей заслуги, чем моей. Если б не этот столик на твоей даче, то фиг бы что-нибудь такое было…
Рысин по-прежнему молчал.
— Я пришлю тебе вызов…
Рысин в ответ на эти слова передёрнул плечами.
— … они не смогут тебе отказать. Не смогли же задержать меня.
Степан посмотрел на него с выражением, которого он так и не понял.
— Ты лауреат этой премии, — голос Степана словно прорвался сквозь начальную хрипоту, но, окрепнув, зазвучал уверенней, — Тебе есть, что там делать. А я…
Рысин вопросительно посмотрел на окно, будто вопрошая именно у одинокого листика за стеклом.
— … а я…. — Степан не договорил, отрицательно мотнув головой.
— Ты хороший писатель. Очень хороший.
— Хороший, — Степан, как-то внезапно успокоившись, прямо посмотрел на него. — И издают меня. В прошлом месяце вышла книга, вторая должна выйти в конце года. Гонорар прекрасный. Так что у меня всё хорошо.
И протестующе поднял руку:
— И самое главное, я понял.
— Понял что? — с удивлением спросил Суров. Такого от Степана он не ожидал.
— А ни к чему не ведут эти наши разговоры на кухне. Народ не с нами, народ против нас.
«Белая гвардия», реплика старшего Турбина», — машинально подумал Суров, но ничего не сказал Степану. И тут же подумал о том, что в прежнее время обязательно сказал бы ему это.
Сознание того, что у него с Рысиным появилось это «прежнее время», когда было можно то, что стало нельзя сейчас, доставило ему почти физическую боль. Как и то, что Степан сказал это совершенно серьёзно, искренне, без их обычного юмора, тем более — стёба.
И Суров молча опрокинул рюмку, которую ему со словами «Лучше выпьем» налил Рысин.
3
Суров стоял на платформе опять на том же самом месте.
«Теперь уже навсегда», — подумал он.
Голые и чёрные ветки деревьев по-прежнему ломаной сеткой закрывали цепочку дач напротив — через пути — от него. Ниже, на уровне забора, такую же ломанную чёрную сетку формировали голые кусты.
Пока он был у Рысина, прошёл дождь и чёрные ветви деревьев и кустов стали ещё чернее от пропитавшей их сырости. Суров перевёл взгляд на дерево, растущее рядом с платформой и робко тянувшей поверх неё чуть покачивающуюся от слабого ветерка ветку. На ней, голой и чёрной, качались прозрачные капли.
В тишине звук электрички был слышен задолго до того, как она показалась из-за плавного поворота блестящего рельсами железнодорожного полотна.
Вагон остановился так, что двери разошлись прямо напротив Сурова, словно приглашая его персонально.
Он вошёл и сел у окна.
Вагон был практически пуст.
Но было шумно, потому что ехала молодёжь. Суров тут же определил, что — организованная. По рюкзакам, по компактному расположению, по более взрослому, чем остальные, субъекту, сидевшему с краю.
А когда разобрал слова песни, которую они довольно слаженно и с искренним задором распевали под две, умело и ладно звучащие гитары, все возможные сомнения о цели их поездки развеялись. «Дадим стране угля, и золота и газа. А если надо нефти — и нефти ей дадим…».
— Эй, товарищ, давай сюда!
Суров оглянулся — в вагоне никого больше не было. Значит, ему.
Он встал и пересел к компании.
Один из парней разливал в одноразовые стаканчики пиво:
— За Россию, за нас и за наше дело!
Суров взял стаканчик:
— За Россию нельзя не выпить.
И тут же поймал на себе взгляд того, более взрослого субъекта.
Но всё равно не стал добавлять «за вас и за ваше дело».
«Да пошёл он…» — с облегчением, что он уже может себе это позволить, подумал Суров, выпивая, не отрываясь, свой стаканчик.
— Осваивать Арктику? — спросил он, ставя стаканчик на расстеленную на сиденье газету, где на одноразовых же тарелочках была разрезана какая-то рыбная копчёность. Её он брать не стал.
— В Якутию, — ответил парень, который разливал пиво. — Берите рыбу. На строительство газопровода. В Китай арктический газ качать.
— Газопровод соединит арктические месторождения с общей системой газопроводов, — поправил его «старший товарищ», пристально взглянув на Сурова. — Так что не только в Китай.
— Куда Родина скажет, туда газ и потечёт, — легко и со смехом согласился парень. — Ещё пивка?
— Нет, спасибо, — отказался Суров. — Спасибо, ребята.
Вокруг были молодые, весёлые, доброжелательные лица. Но он почувствовал острую тоску. Тоску чужака.
— Когда заводы будете строить? А то гоним, гоним за кордон…
Он поздно пожалел о том, что сказал. И что толку — жалеть о сказанном…
Его откровенно не поняли. Он видел по недоумённому выражению их лиц. На «сопровождающего» он даже не взглянул.
Повисшее, было, молчание нарушил всё тот же парень:
— Скажут, и заводы построим. Ребята, рыба сейчас кончится — кому не хватит, я не виноват!
Суров встал и тут же вынужден был схватиться за поручень — поезд начал торможение перед станцией.
Сославшись на то, что это его остановка, он вышел на унылую пустую платформу и прождал там полчаса следующую электричку, ругая себя за творимую им глупость и вымокнув под опять зарядившим мелким и пронизывающе-холодным дождём.
4
— Спасибо за сигнал.
Молодой и подтянутый офицер — правда, в штатском, они все тут в штатском, но разве можно в его возрасте скрыть эту фирменную молодцеватую подтянутость — пожал ему руку, взглянув прямо и доброжелательно умным и спокойным взглядом.
Рысин вышел на площадь, мельком взглянув на прямой как стрела, памятник, табличка рядом с которым извещала, что объект в качестве культурного наследия охраняется государством, и тут же опустил голову, заслоняясь козырьком низко надвинутой кепки от брызг дождя, которые швырнул ему в лицо порыв холодного ветра.
5
Суров вышел на перрон, почти дошёл до причудливого здания вокзала… И внезапно словно споткнулся.
Ему вдруг показалось, что ему некуда идти. Москва — огромная, битком набитая народом — стала для него безлюдной пустыней. А он здесь — одиноким и никому не нужным путником, заблудившимся в лишённой ориентиров пустоте.
Лишь через добрую минуту Суров встряхнулся. Как это нет? А Роман?
— На Ленинский, — бросил он, садясь, таксисту.
Милов, в противоположность своей фамилии, был огромен, громок и космат. И, подобно своей фамилии, добрейшей души человек.
— Женька!
И тому живо представилась своя надмогильная плита с датой смерти «2050».
— Задушишь… — хрипло выдавил Суров.
Милов испуганно разжал объятия.
— Извини, — искренне расстроился он. — Так давно тебя не видел…
— Ну ты медведь, — с трудом восстанавливая дыхание, упрекнул его Суров. — Я уже собственную надмогильную плиту увидел. С сегодняшней датой смерти.
— Да? — скосил глазом Милов. — А что, нужна плита? Так мы заказ для своих со скидкой…
— Не дождешься! — погрозил кулаком Суров. — Я ещё тебя переживу, мазила косолапый.
Он вдруг осёкся, а взгляд Милова погрустнел.
Может и переживёт… Только уже никогда они друг друга не увидят. Даже если Милова и выпустят, встречаться с Суровым ему там будет нельзя. Впрочем — не выпустят, андеграунд не выпускают.
Об этом они и беседовали на кухне, как в старые времена, за «рюмкой чаю» и небогатой закуской.
— Повезло тебе, Женя, ох, повезло. С этой твоей премией они с тобой ничего не смогут сделать.
— Ну, сделать всегда что-нибудь можно.
Милов замахал на него своими лапами:
— Тьфу, тьфу, тьфу… Типун тебе на язык!
— Ну а как тут вообще дела? Давно никого не видел.
Роман помрачнел.
— Да ничего хорошего. После твоего ареста словно что-то отрезало. Гибон в психушку попал. У него, правда, действительно странности были… Бан умудрился за бугор свалить — подцепил тут немку какую-то, она его себе в мужья взяла. Многие просто куда-то делись. Особенно после того, как нашу выставку на Лосином менты в хлам порвали. Я туда свой «Остров» отвёз. Так его омоновец в такие мелкие кусочки изодрал, что я восстановить так и не смог. И этюдов, как назло, не осталось. Жалко, хорошая вещь получилась…
Милов помолчал.
— Про Ратова знаешь?
— А что Ратов?
— Ага, не знаешь. Ратов забурел.
— Как забурел? — не понял Суров.
— В прямом смысле. Портреты рисует.
Суров непонимающе смотрел на Милова. А тот довольно лыбился, наслаждаясь его замешательством.
— Так тут фишка в том, чьи портреты, — объяснил, наконец, он.
— То есть…
— Да, да, да. Причём преимущественно жён и любовниц. Очень у него внутренняя страстность во внешнем облике получается. Даже если у оригинала её и в помине нет.
Суров погрустнел. Ему очень нравились поэтические пейзажи Ратова.
— А природу по-прежнему рисует?
— Да когда ему, — махнул рукой Милов, — у него очередь из заказчиков на три года вперёд. Самый модный портретист в Москве нынче.
Ночью, ворочаясь на раскладушке и вслушиваясь в мощный храп хозяина квартиры, Суров долго не мог заснуть. За окном ритмично тормозили и затем, газуя, набирали ход автомобили — квартира Милова находилась как раз над светофором. Ленинский проспект жил напряжённой ночной жизнью…
6
— Спасибо за сигнал. Говорите, на какой платформе вышел? Так. Это по направлению к Москве?
7
Дождь всё никак не переставал.
Он, правда, не всё время шёл, но то и дело начинал моросить, чтобы минут через двадцать перестать, а потом через час — начаться снова.
И тяжёлые серые тучи всё висели и висели — без единого просвета…
Ветра, правда, не было, поэтому казалось, что немного потеплело.
Суров оглядел кафе, практически пустое в этот утренний час.
Когда-то давно он именно сидя здесь, через окно, впервые увидел Марину…
— Ну ты и выбрал место.
Задумавшись, Суров не заметил, как она вошла.
— Здравствуй, Марина.
— Привет, привет.
Она брезгливо хлопнула пару раз снятой перчаткой по стулу и только после этого села.
— Прямо помойка какая-то. Ты в своих пристрастиях не изменился.
Он жадно смотрел на неё. Изменилась ли она? Как всегда эффектно и модно одета, неуловимый запах отличных духов… Чуть постарела. Да, он прекрасно знал каждую лёгкую морщинку в углах её глаз и сейчас, несмотря на плотный макияж, заметил, что их прибавилось…
— Что ты уставился? Выискиваешь признаки старения? На себя посмотри — полностью сформировавшийся старик.
— Кофе будешь?
— Чтоб понос подхватить? Хватит того, что согласилась прийти в эту мусорницу, всю одежду стирать придётся.
Она с сомнением оглядела поверхность стола и, вновь махнув пару раз перчаткой, поставила перед собой элегантную сумочку.
— Кстати, Евгений, поздравляю тебя с премией. Насколько понимаю, пришлась она тебе очень кстати.
— Спасибо.
Суров паниковал. Не забывал он её никогда, но чтобы его чувство так и осталось настолько сильным, понял только сейчас. А он уже было надеялся, что всё осталось в прошлом…
— Кстати, чтобы уже дальше не плодить недоразумений, — она посмотрела на него с прищуром.
Этот прищур ему не понравился. Это у неё новое.
— Не знаю, знаешь ли ты, — продолжала она, — но мы с тобой разведены.
Суров догадывался об этом. И где-то, глубоко-глубоко, в душе — втайне от самого себя — не хотел верить.
— Без моего согласия?
— Согласие осужденного не требуется.
Он уловил в её реплике нотки оправдания. От этого стало ещё хуже.
— И тем не менее, — он посмотрел на неё, но тут же отвёл глаза, боясь, что во взгляде будет мольба, — если хочешь, мы можем…
Она резко подняла руку, словно отгораживаясь от его слов и, одновременно, пресекая их:
— Не надо, Суров, не надо мне никаких предложений.
— Неужели тебе нравится…
— Нравится, Суров, — она опять перебила его. — Нравится. У меня всё в жизни хорошо. Что мне должно не нравиться? Каждый сезон я в Милане покупаю новые вещи. В Вене я всегда приглашена на бал открытия сезона. В Майами у меня вилла. В Швейцарии — счёт в банке, и не один. Так что мне должно не нравиться?
Она говорила с напором, резко, как будто вбивая гвозди. Суров на каждом её предложении вздрагивал. Словно эти гвозди она вбивала в него.
— Деньги твои или твоего папы?
— Ой, не надо, Суров, я уже давно не папина дочка, у меня свой — и очень успешный — бизнес.
— Нефть, металлы, газ?
Голос его потускнел. Всё это было бессмысленно.
Она с вызовом дёрнула вверх подбородком:
— Да, Суров, нефть. И газ и металлы. И можешь мне тут не говорить про связь с людьми из Администрации. Потому что раскрой глаза, Суров. Глаза свои раскрой. Хочешь жрать — выполняй условия договора. Не хочешь выполнять условия договора — нефиг жаловаться, что нечего жрать. Всё просто.
— Какого договора-то? — вяло подал реплику Суров.
— Не прикидывайся! Всё прекрасно сам знаешь.
Она резко встала:
— Ладно, считай, попрощались. Ты когда уезжаешь?
Он остался сидеть:
— Завтра.
Она чуть помедлила, потом резко схватила со стола свою сумочку и запахнула полы пальто, которое расстегнула перед тем, как сесть к нему за столик:
— Прощай.
И повернувшись, ушла.
Суров не шевелился. И только когда она вышла на улицу, повернул голову к большому, во всю стену окну. К тому, в которое когда-то увидел её в первый в своей жизни раз…
Марина быстро перешла узкую улицу, села на водительское место в жёлтый «Ягуар», который секунду спустя, резко дёрнувшись с места, уехал.
Она ни разу не оглянулась.
8
— Благодарим вас, товарищ Милов.
— Это было важно?
— Для нас важна всякая информация.
— Скажите… — Милов замялся.
Офицер — наверное, офицер, хотя они тут все в штатском — с улыбкой наблюдал за ним.
— Скажите… Видите ли… Я бы не хотел… Женя — мой старый друг…
— Роман Александрович, — офицер перестал улыбаться, хотя глаза его по-прежнему весело блестели, — вы всего лишь дали информацию. И ничего, кроме информации. У нас специфика такая, нашей работы — не бывает бесполезной информации.
Милов по-прежнему ёрзал на стуле.
— Вы хотите знать, не повредит ли ваша информация Сурову? — офицер сделал вид, что только в этот момент догадался о терзаниях художника.
Милов с заискивающей надеждой посмотрел на него.
— Абсолютно нет. Сурову разрешён выезд из страны на постоянное место жительство за границу. Другими словами, ему разрешена эмиграция. Завтра его здесь уже не будет. Мы просто следим, чтобы события развивались так, как они должны развиваться.
Офицер сделал непонятный для Милова жест:
— Без неожиданностей.
9
Уже сегодня.
Суров вдруг другими глазами посмотрел на свою сумку.
Не очень большую.
Это всё, что он берёт с собою из страны.
Лэптоп, документы, пару смен нижнего белья. И, собственно, всё.
Суров остановился, опёршись на парапет моста, и с досадой посмотрел на небо. Боже, неужели так и не будет просвета в этой сплошной, низко нависшей, серой массе, периодически брызжущей мелким дождём?
10
Марина огляделась. Высокий потолок, красная, с двумя синими полосами по краям, дорожка от двери к массивному, солидному столу из морённого дуба, перед которым — по углам — стояли два стула, на одном из которых она сейчас сидела. Дубовые же панели по стенам. Над столом — портрет.
Всё лаконично и строго.
И во всё чувствуется высокий чин.
То, что ею занимался не какой-то там начальник отдела, не говоря уже о рядовом оперативнике, воспринималась Мариной как должное. В конце концов, она тоже — не с улицы пришла.
Так всё и должно быть.
Хозяин кабинета закончил читать бумагу, бережно положил её перед собой и посмотрел Марине прямо в глаза:
— Это всё?
Марина кивнула:
— Всё.
— Вы ничего не упустили?
Марина недовольно посмотрела на него:
— По-моему, я до сих пор не давала повода сомневаться в полноте моей информации.
Дверь бесшумно открылась.
Её собеседник, не успев никак среагировать на последние слова Марины, и мгновенно словно забыв про неё, вскочил и вытянулся в струнку.
— Разрешите доложить, товарищ Линь…
Вошедший снисходительным жестом прервал его. Внимательно посмотрел на Марину. Поздоровался с ней. Сел на второй стул напротив. И только потом, мельком взглянув на по-прежнему застывшего, словно в почетном карауле, хозяина высокого кабинета, снисходительно махнул ему рукой, разрешая сесть.
— Вот…
Линь вновь хозяйским жестом прервал готовые прозвучать объяснения, взял бумагу — чувствовалось, что он в курсе всего, что тут происходит — и быстро пробежал глазами написанный Мариной текст.
Затем небрежно отложил его в сторону.
— Мы очень ценим ваше сотрудничество, — сказал он, глядя с каким-то отстранённым выражением.
Говорил он правильно, но акцент присутствовал.
— … Поэтому, думаю, мне следует быть с вами откровенным.
На секунду замолчал.
— Ваш бывший муж должен уехать. В России ему оставаться нельзя. Это крайне, скажем так, нецелесообразно. Скажите, вы уверены, что Суров действительно уедет? Существует ли вероятность того, что он в последний момент передумает и решит остаться?
Марина ответила не сразу.
— Мне он говорил, что уезжает.
Она опять помолчала.
— Но Суров… как бы это сказать… человек неожиданный.
Она вопросительно посмотрела на Линя.
И без того неширокие глаза того ещё более сузились.
— Я вас понял, — сказал он, чуть кивнув головой так, словно она подтвердила его собственное мнение.
Запустив руку во внутренний карман пиджака, Линь вынул бумагу и положил её перед Мариной.
— Ознакомьтесь, пожалуйста.
Марина прочитала текст.
— Я должна это подписать?
— Но вы же сами говорили о неуравновешенном характере вашего бывшего мужа.
— Я говорила…
Одна бровь Линя приподнялась и Марина осеклась.
— Но госпитализация…
— Это будет не обычная психбольница, — сказал Линь. — Уверяю вас, ему создадут там очень хорошие условия.
Хозяин кабинета, молча слушавший их диалог и не вмешивавшийся, встал, подошёл к Марине и протянул ей ручку.
Марина, чуть помедлив, поставила свою подпись.
— Думаю, — негромко, словно сама себе, заметила она, — Суров бы предпочёл…
Она не договорила.
Но заметила, как блеснули глаза Линя:
— А вы Марина — какой вариант для Сурова предпочли бы вы?
Глаза Марии расширились.
— Ну, не волнуйтесь так, — успокоительно проговорил Линь и уголки его губ чуть приподнялись в подобие улыбки. — Мы всего лишь рассматриваем все возможные варианты. Такова специфика нашей работы.
Уже выйдя из здания, пройдя на стоянку и сев за руль своей машины, Марина, не заводя мотор, откинулась на спинку сиденья и, закрыв глаза, на минуту застыла.
— Господи, — еле слышно прошептала она, — хоть бы он уехал.
11
Суров обратил внимание, какой тут низкий парапет.
«Легко прыгнуть, — подумал он. — А даже и не прыгнуть, достаточно чуть подтолкнуть…».
Он оглянулся, словно в поисках того, кто его может подтолкнуть, чтобы полетел он вниз, в тёмную холодную воду.
Но мимо него по мосту шла, не останавливаясь, обычная московская толпа. Никому не было дела до человека с сумкой, остановившегося на середине моста и наблюдающего за быстрым течением реки, сдавленным в этом месте искусственно расширенными набережными.
Суров прикинул расстояние до воды. Высоко. Плавать он не умеет. Плюс шок от удара о воду и от низкой температуры этой воды.
Он чуть отстранился.
Ветер здесь, над рекой был настойчивый, и, казалось, ещё более холодный.
Суров поёжился. Скорее бы весна. Но ведь сначала должна пройти зима, а уж потом…
Суров вдруг стал декламировать почти вслух: «Свежеют с каждым днём и молодеют сосны; чернеет лес, синеет мягче даль, сдаётся наконец сырым ветрам февраль, и потемнел в лощинах снег наносный…».
И прикрыл глаза. Бунин. Но мысль уже цеплялась ассоциациями… Катаев, рассказ «Фиалка».
Суров открыл глаза.
И вновь огляделся на снующих мимо него людей. «Интересно, — подумал он, — много ли среди них тех, кому что-либо, скажет это сопоставление»? И кому это вообще нужно?
А там, куда он едет? Где русский язык — не плоть и кровь…
И нужно ли ему тогда туда ехать? Ведь для него именно русский язык — и плоть и кровь…
Но если и там и здесь это никому не нужно, то какая разница, где доживать оставшееся. Как там Марина сказала — сформировавшийся старик. Не так уж и много осталось…
Взгляд его ещё раз упал на воду и — одновременно — ему показалось, что сзади него кто-то, из текущей мимо толпы, приостановился.
И Суров стал оборачиваться.