Поэма «Сны» А. Н. Майкова была напечатана в первой книжке «Русского слова» за 1859 г. И. А. Гончаров, познакомившись с поэмой еще в рукописи, писал автору: «Вы хотите, чтоб я сказал о вашей поэме правду: да вы ее слышали от меня и прежде. Я, собственно я, не шутя слышу в ней Данте, то есть форма, образ, речь, склад – мне слышится Дант, как я его понимаю, не зная итальянского языка».

Цитируемое письмо опубликовано в восьмом томе Собрания сочинений Гончарова. В примечаниях к этому тому ошибочно указано, что слова Гончрова относятся к поэме Майкова «Странник». Это породило ложное мнение, что Гончаров едко иронизирует над поэтом, так как для аналогии между «Странником» и «Божественной комедией» нет никаких оснований. Отзыв писателя касался «Снов» Майкова.

Еще в 1855 г., услышав две песни поэмы в авторском чтении, Гончаров обратил внимание на «дантовский тон» нового произведения. Этот тон Майков воспринял не по переводам. Он знал итальянский и читал Данте в оригинале. Будучи первый раз в Италии, он сообщал родителям: «…продолжаю с своим маэстро читать Данте. Эге! как скучновато! У меня о нем свои идеи, и я мог бы написать ему разбор оригинальный. Но надо много порыться в итальянской старине».

Разбор Майков так и не написал, но Данте очень скоро перестал казаться ему скучноватым. С начала 50-х годов имя великого поэта неизменно ставится им в один ряд с именами «гениев высшего сорта»: Эсхил, Шекспир, Данте… Опыт автора «Божественной комедии» как будто убеждает Майкова, что «…поэт должен видеть, знать, чувствовать синтез эпохи, видеть, куда идут все современные направления, во что люди верят, во что теряют веру, и в каком отношении все это находится к внутреннему человеку, в усовершении (так в подлиннике. – A.A.) которого вся душа, цель и смысл поэзии». С этой мыслью он приступает к работе над «Снами», и память о «Божественной комедии» словно корректирует его творческий замысел. По аналогии с ней он намеревается назвать поэму «Земной комедией», разбивает ее на «песни» и начинает со знаменательного посвящения:

Кроме того, каждой песне Майков предпосылает в качестве эпиграфа строки из «Божественной комедии» на русском или итальянском языке, а к одному из вариантов поэмы эпиграфом избирает первую терцину «Ада»:

Эти стихи Майков выбрал не случайно. В пору работы над поэмой ему исполнилось 35 лет. К этому возрасту Данте отнес начало своего путешествия в загробный мир, и русские поэты, пересекая тридцатипятилетний рубеж, нередко вспоминали первую терцину «Ада». У Майкова для такой памяти были особые основания. К середине 50-х годов за его плечами насчитывалось два десятилетия поэтической деятельности. Был пройден путь, на котором он отдал дань разным идейно-эстетическим пристрастиям, личным симпатиям и гражданским устремлениям. Изменившаяся после Крымской войны атмосфера общественной жизни, которую сам Майков характеризовал как борьбу старого с новым, побуждала его оглянуться на пройденное и объяснить «сбивчивость» своих прежних воззрений, самоопределиться в новых поисках верного взгляда на жизнь. В то же время поэт, не обладавший глубиной убеждений, широтой мировоззрения, был растерян. «Вдруг все перевернулось, – писал он в эту пору Я. П. Полонскому, – бывшие либералы сделались преданными слугами государя, бывшие столпы и опоры его переходят в оппозицию…» Впечатления жизни не укладывались в целостную картину. Затрудняясь осмыслить происходящее в его исторической перспективе, найти ключ к познанию глубинного смысла противоречий в самой действительности, Майков ищет его не в опыте истории, а в царстве мечты, надежды. Естественно, что «жанр» видения, ассоциировавшийся у Майкова с «Божественной комедией», стал для поэта особо приемлемой формой, ибо она во многом освобождала стихию индивидуального сознания от логики обстоятельств, предоставляла широкие возможности для синкретизма идеи и образного строя новой поэмы.

Ее героем стал сам автор. Это было сразуже замечено Полонским. Он писал Майкову: «…поэма твоя основана не на интриге – цель ее не та, чтобы создать лицо, характер, ты сам там главное лицо – и все носит на себе характер личный, если не вполне лирический». Здесь кстати заметить, что и многие исследователи «Божественной комедии» сходятся во мнении: первый и истинный герой ее – это сам поэт, «странствия которого через ад, чистилище и рай, как писал Гегель, объединяют все и вся, так что о созданиях своей фантазии он может повествовать как о собственных переживаниях».

Столь характерная особенность дантовского произведения была хорошо усвоена Майковым. Его рассказ о пути своего становления должен был воплотить идею общего развития, вот почему самосознание авторского «я» в поэме опирается только на такие моменты собственной биографии, которые повернуты «вовне», связаны с явлениями национальной жизни. Личность поэта всецело раскрывается в сфере всеобщего. Изображение судьбы лирического героя дается в нерасторжимой связи с мыслью о призвании поэзии, о настоящем и грядущем России, всего человечества. И как странствия Данте должны подсказать в аллегорической форме путь людям к спасению, так и путешествие майковского героя по «темным галереям» земной жизни символизирует путь познания истины, которая осветит предназначение поэта и принесет благоденствие миру.

Первая песнь «Снов» – не что иное, как пролог к трем видениям (в черновике она так и называлась. – A.A.), в которых вызревает и развивается конфликт героя с миром. Внимая рассказу матери о «первых днях творенья», он задумывается о тайнах жизни, и смысл библейских чудес обнаруживается для него идеей единой души, одухотворяющей и гармонизирующей эту жизнь. Тогда же пробуждается в герое поэт:

Эти строки о первом проявлении творческого самосознания героя имеют параллель в «Божественной комедии»:

Дело в том, что оба поэта родились во второй половине мая, когда солнце находится в созвездии Близнецов. Во времена Данте рождение под этим созвездием Зодиака считалось особо благоприятным для занятий искусствами и наукой. Этим и объясняется, почему Данте, а вслед за ним и Майков обращаются к светилам как к подтверждению своего призвания высказать людям «неизреченные слова», поведать миру открытую ими тайну.

С чувством такой высокой миссии майковский герой вступает на трудную жизненную дорогу, но начатый наяву путь он продолжает в «страшном сне». И как мир вечности, явленный Данте, входит в его биографическое время, становится личным опытом и причиной духовного перелома, так и содержание снов майковского героя несет в себе обобщение уже прожитого поэтом. В этом смысле примечательно обращение автора к сыну:

Что касается поэтического вымысла в поэме, то, как и у Данте, он служит в известной мере для назидания. И тут особое значение приобретает история становления поэта как личности. На этом пути к зрелости у лирического героя Майкова есть свой Вергилий – «путник странный». Он появляется, когда сердце героя охвачено отчаянием, когда ум потрясен ужасом и хаос окружающей действительности омрачает сознание. Как и в «Комедии», спутник поэта – его вождь, спаситель, последняя надежда. И если Вергилий, воплощение просвещенного разума, – так полагают толкователи «Божественной комедии, – лишь до известной степени может защитить поэта от неожиданного нападения эриний, но не одолеть их, то и спутник майковского героя оказывается бессильным объяснить своему ведомому потрясения и раздоры мира. Бросив в страхе поэта, он бежит из города скорбей и зол, снова напоминая тень Вергилия, которая, побледнев, отступает от ворот Дита и покорно ждет помощи [см.: Ад, IX]. „Учитель, кто они…“ [Ад, V, 50–51] – обращается к Вергилию Данте. Интересно, что в черновике Майкова, на полях его рукописи мы находим это же слово „учитель“, которым надписан рисунок тушью, изображающий две фигуры. К одной из них, гигантской, по сравнению с фигурой человека, идущего рядом, и относится надпись. Кстати, и тень Вергилия своими размерами намного превосходит Данте. В XXIII кантике „Ада“ античный поэт берет флорентийца на руки, спасая его от Загребал. „Как сына, не как друга, на руках / Меня держа, стремился вдоль откоса“ [Ад, XXIII, 50–51], – рассказывает Данте.

Более глубокая аналогия Вергилия и путника обнаруживается в аллегорическом смысле этих образов. Их композиционный параллелизм – одно из подтверждений, что спутник лирического героя Майкова подобен в определенной мере учителю в „Комедии“; он не что иное, как олицетворение рассудочных потенций поэта. В период работы над поэмой Майков был настроен критически по отношению к „головным“ теориям, чьи авторы искали выхода из общественно-политического кризиса, который переживала Россия. В 1856 г. он писал А. Ф. Писемскому, что „анализ и наблюдательность, главные рычаги нынешней литературы“, ему уже приелись. А позднее, вероятно, в 1860 г., поэт после встреч с московскими знакомыми сообщал жене о своих спорах в Москве и желании написать статью о жертвах логики, „под которыми, – говорил он, – разумею все наши мыслящие партии от св. синода до нигилистов. Себя же чувствую выше их всех вместе, ибо всех могу уличить в оторванности от простого смысла жизни“. Такая позиция Майкова объясняет сатирическое изображение революционной демократии во второй песне „Снов“ и бюрократических кругов правящей России – в третьей, черновому варианту которой предпослан эпиграф:

Поэт стремился стать над схваткой общественных партий, и здесь, как ему казалось, мог вновь служить примером великий Данте, который строго судил своих современников, белых и черных, гвельфов и гибеллинов, нарушивших гражданский мир, и который отказывался занять чью-либо сторону. Именно поэтому в одном из черновых списков поэмы Майков написал над четвертой песнью: „Ни гвельф, ни гибеллин“. Эпиграфом же к этой части „Снов“ стали стихи:

Эти строки ассоциируются с астрологическим знамением, о котором уже говорилось. И обращение к ним Майкова перед четвертой частью поэмы, где с помощью Музы поэт проникает в тайны грядущего, проливает дополнительный свет на аллегорический смысл образа Путника. По мнению автора „Снов“, строгий разум играет немалую роль в отыскании истины, но он бессилен проникнуть в „таинственный“ удел мира. Вот почему, взявшись быть вожатым поэта, Путник должен оставить его на полдороге. Но там, где бессильна логика рассудка, беспредельны возможности поэзии. На помощь отчаявшемуся поэту, уже читающему в судьбах народа: „Надежды нет!“ [М, 779], – приходит Муза, способная постигнуть сокровенный ход жизни. Она выводит героя из тупика безволия и сомнений, открывает ему потаенный смысл человеческого существования. Как и Мательда, чье явление обещает восстановление на земле совершенного и радостного человечества, Муза воплощает высшую мудрость. Так становится возможным созерцание будущей гармонии, которое возвращает поэту утерянную им веру в разумность мироздания.

Таким образом, довериться своей звезде – означало для Майкова смирить сомнения мысли инстинктом поэтического гения, могущего собственным путем решать неразрешимые проблемы. В этом смысле русскому поэту была достаточно близка эстетическая доктрина Данте – признание высшей воли, божественного озарения в творческом акте. „Кто знает? То, над чем и старец изнемог, / Нередко лепетом младенца скажет бог!“ [М, 765] – восклицает лирический герой „Снов“. Еще в юности „неземным внушеньем“ [М, 765] он был подвигнут явить людям их тайну. Поэтому художественный образ будущего, созданный воображением поэта, для него самого содержит несомненную истину. В силу ее личного характера она может предстать как вымысел, но ведь и Данте открывал живущим „истину, похожую на ложь“ [Ад, XVI, 124], увлекая за собой читателей по трем царствам потустороннего мира.

Эта пророческая суть обеих поэм в известной степени опирается на теологическую философию. Правда, философская основа „Божественной комедии“ несоизмеримо шире постулатов Библии. Система дантовского мировоззрения состояла из элементов разнородных и порой трудно совместимых. Но и Данте, и Майков придавали Библии немалое значение как нравственной узде, способной умерить корыстолюбие и насилие.

обращается Беатриче к миру, из которого пришел Данте. К библейским заповедям взывает и лирический герой Майкова, когда пытается потушить вакханалию гражданской смуты:

Тут еще раз необходимо оговорить неортодоксальный характер религиозных убеждений поэта. Подобно Данте, он был не склонен приносить земное предназначение человека в жертву загробному спасению. В религии Майков находил объединяющее начало социальной жизни. Христианство для него – „нравственное учение, основанное на глубоком знании психологии“, способное равно увлечь „развитого“ и простого человека, „массу“ и „первого мудреца“, внушить им общий, „всенародный, всечеловеческий“ идеал. „Культ, вера в сверхъестественное, в чудеса, в догму соборов, в учение о мире“ для Майкова „внешняя оболочка“, внешний образ, та „поэтическая обстановка“, без которой моральная идея становится недоступна массе.

Евангелие, по Майкову, заповедь „простых и добрых чувств“. Именно об утрате гражданским сообществом этих добродетелей и идет речь в начале четвертой песни поэмы: „Надежды нет!..“, „Обманут верой страстной…“, „Нет!.. С жизнью нечего мне больше лицемерить. / В ней нечего любить…“ [М, 779]. Вера, надежда, любовь – это так называемые „богословские“ добродетели, три ярких света, которые влекут взор и Данте, ищущего идеал жизнеустройства [см.: Чистилище, VIII, 88–93]. Но у флорентийского поэта и Майкова есть принципиальное различие понимания роли „простых и добрых чувств“ в создании гармонии человеческих отношений. По мысли Майкова, утверждение в обществе утраченных добродетелей возможно прежде всего через нравственное самосовершенствование. Не случайно странствия майковского героя оканчиваются его возвращением под сень отеческого дома, в „приют простых и добрых чувств“. Этот круговой путь должен убедить, по-видимому, что высшая и истинная цель человеческих устремлений не в ценностях, лежащих „вне человека“, – они приведут его лишь к новым пропастям и безднам, – а в постижении в самом себе души, вдохновленной евангельским идеалом. В этом постижении условие гармонии мира, осознания каждым себя членом всечеловеческого братства. Только такое самосознание может исцелить мир от зла. Данте же, сохраняя бесконечную веру в непрестанное совершенствование и прогресс человечества, был глубоко убежден: „…мир жил бы скудно, / Не будь согражданином человек“ [Рай, VIII, 115–116].

Художественный мир „Божественной комедии“ – результат сложной взаимосвязи религиозных, философских, этических и исторических понятий, идентифицирующих индивдуальные образы. Уже поэтому некоторые аналогии между „Дантеидой“ и поэмой Майкова достаточно условны, что отнюдь не исключает необходимости их тщательного анализа. Наиболее же очевидны те, которые касаются стилистических особенностей обоих произведений. Так, в „Снах“, как и в „Комедии“, наблюдается многократное обращение к тексту Священного Писания. Мысль о единстве мироздания впервые рождается у майковского героя во время чтения Библии; ее образы – Ной, Творец, Князь тьмы – включаются в художественный строй поэмы. Но неизмеримо чаще автор „Снов“ прибегает к особому цитированию, когда слово или отдельные стихи предполагают ассоциации, связанные с библейским текстом, или являются то реминисценцией, то намеком на него. Например, стихи „И зло в руке Творца / Есть жезл вождя железный, / Вам указующий на пропасти и бездны“ [М, 782] восходят к тексту Библии: „Престол твой, Боже, вовек, жезл правоты – жезл царства Твоего“ [Псалтырь, 44].

Использование подобных цитат в поэме обусловлено не только связью авторского мировоззрения с христианским сознанием, но и стремлением Майкова опереться на опыт Данте в воплощении идеи общего развития, в которой бы разрешились и „вопросы века“. Библейская образность призвана помочь автору „Снов“ запечатлеть непреходящее в развитии человека и мира, раскрыть „вечное“ в коллизиях конкретно-исторического времени. Частью этой задачи была проблема художественного пространства. Решение ее находило отражение не только в универсальной образности, но и в других особенностях поэмы.

Так, во всех пяти частях произведения Майкова заметно пристрастие автора к сложным, развернутым сравнениям. Эти сравнения – наиболее распространенные стилистические фигуры и в „Божественной комедии“. Объект сравнения зачастую сопоставляется с подробной описательной картиной, расширяющей представление о границах „жизненного“ пространства героя до пределов мира, который утверждается как огромное и многообразное целое:

Другой характерной чертой стиля „Божественной комедии“ являются бессказуемные обороты речи:

Эта речевая манера активно используется и автором „Снов“, особенно в четвертой части поэмы:

В бессказуемной конструкции реплика персонажа приобретает особое торжественно-эпическое звучание. И не случайно Майков прибегает к этим конструкциям чаще всего для передачи диалога своего лирического героя с Музой: ее вещему голосу суждено произнести „неизреченные слова“. Такая способность майковской богини мотивирована авторским представлением об истине как о чем-то глубоко личном, что опять же весьма специфично для творца „Божественной комедии“.

Поиски стиля, отвечающего теме вдохновенного гением Данте труда, определили и выбор стиха. Просодия великого флорентийца, как свидетельствуют стиховеды, не воспроизводима средствами русского языка. „Комедия“ написана силлабическим одиннадцатисложником, о котором ее автор писал, что он самый длинный и наиболее величавый в итальянском стихосложении. Известно, что длина стиха – один из основных определителей ритма. В связи с этим понятно, почему Майков выбрал для своей поэмы шестистопный ямб. Это самый длинный размер в классической русской поэзии, если не брать во внимание единичных экспериментов. Мерный шестистопный ямб с цезурой после третьей стопы соответствовал возвышенному замыслу поэта, придавал поэме тот дантовский тон, о котором впоследствии писал Гончаров.

Как видим, автор „Снов“ с глубокой заинтересованностью отнесся к художественному опыту „высочайшего поэта“. И это несомненно заслуживает пристального внимания, так как не только дополняет картину влияния Данте на русскую литературу, но и дает возможность полнее осознать идейно-художественные устремления Аполлона Майкова. В период накала общественной и литературной борьбы он почувствовал, что оказался на периферии политической и духовной жизни страны, и, пытаясь оправдать свои идейные позиции, обратился к одному из высших авторитетов мировой культуры и поэзии. Но путь к Данте не был выстрадан Майковым, а потому и закончился не художническим открытием, а хорошо выверенным экзерсисом. Он свидетельствует о досадной неудовлетворенности поэта своим творчеством, которое нередко толковали как „чистое искусство“, и серьезных попытках преодолеть сложившийся характер своих лирических опытов.