Предыстория исследований Павлова по физиологии большого мозга Уже было сказано: в какой бы области физиологии ни работал Павлов — в области ли кровообращения, пищеварения или других областях физиологии, все его работы, как бы они не отличались друг от друга по объекту, приемам исследования или другим признакам, всегда были проникнуты единым высокоидейным принципом, который он назвал нервизмом,— принципом изучения нервной регуляции деятельности органов и систем сложного организма. Этот плодотворный принцип логически привел великого натуралиста к физиологии головного мозга — «верховного штаба» всей нервной системы — и здесь достиг вершины своего развития.
К изучению физиологии головного мозга Павлов перешел на пороге XX в. и работал в этой области до конца своих дней. В течение 35 лет он создал гениальное материалистическое учение о высшей нервной деятельности, являющееся венцом всего его многогранного научного творчества и одним из наиболее крупных достижений отечественной и мировой науки.
Весьма поучительна история постепенного перехода Павлова от изучения физиологии пищеварительной системы к изучению физиологии большого мозга. Но представляется целесообразным перед кратким рассказом о наиболее интересных моментах этой истории дать эскизную характеристику длительного и извилистого пути развития знаний о деятельности мозга до Павлова, приведшего естествознание к концу XIX в. к ближайшим подступам этой прежде неприступной крепости.
Еще некоторые из великих мыслителей древнего мира в поисках разгадки таинственной для них проблемы тела и души высказывали смелую идею о какой-то связи между мозгом и духовной деятельностью. В те отдаленные времена, когда знания о явлениях природы были в зачаточном состоянии, когда представления о строении и деятельности всего тела и отдельных органов животных и человека были весьма примитивными, душа представлялась этим мыслителям чем-то вроде нежного пламени или ветра, обитающего, по мнению одних, например Аристотеля, в сердце, по мнению других — в легких, в грудобрюшной перегородке (диафрагме) или во всем теле. В этом именно плане мыслители древнего мира (Алкмеон, Герофиль и другие) «седалищем души» считали мозг. Наряду с этим Аристотель, например, рассматривал мозг как орган, выделяющий слизь для охлаждения горячих жидкостей тела.
В течение всего средневековья, когда во всех областях человеческой жизни безраздельно господствовала религиозная мистика и когда всевластная церковь беспощадно подавляла всякое проявление передовой человеческой мысли, не было почти никакого прогресса в познании строения и деятельности человеческого тела вообще и мозга в частности.
В эпоху Возрождения пытливая человеческая мысль, пробудившаяся от длительной спячки средневековья, обращается в числе других явлений природы к собственному телу, к строению и работе отдельных органов тела, в том числе и к мозгу, к психической деятельности.
Передовые врачи и натуралисты в лице А. Везалия, У. Гарвея, Р. Декарта и других выдающихся ученых XVI—XVII вв. не только более целеустремленно использовали клинические наблюдения над ранеными и больными, но стали чаще и смелее вскрывать трупы животных и человека и даже проводить разного рода примитивные опыты на животных, хотя это все еще было связано с немалыми трудностями, а порой и с большим риском, ибо церковь всячески препятствовала развитию точных знаний. Эти врачи и натуралисты весьма широко сравнивали и сопоставляли организмы с различного рода машинами и механическими устройствами, которые, как известно, уже довольно интенсивно, изобретались и разрабатывались в те времена. В результате был достигнут заметный прогресс в познании строения и работы тела животных и человека, строения и работы мозга.
В этой связи заслуживают упоминания взгляды знаменитого французского ученого XVII в. Декарта о принципах деятельности мозга и о душе. Отдавая дань эпохе, он считал, что «седалищем души» является так называемое шишковидное тело, т. е. железистый орган овальной формы, расположенный в головном мозге над четверохолмием. Главным основанием для такого допущения Декарта служило анатомическое расположение шишковидного тела примерно в середине мозга. С такого центрального места, считал он, душе как верховной сверхматериальной силе удобнее всего командовать всеми остальными частями мозга и через их посредство управлять деятельностью всего организма. Наряду с таким мистическим представлением Декарт выдвинул, однако, смелую, глубокую, по существу материалистическую мысль о том, что мозг в целом работает по принципу отражательной или рефлекторной деятельности, что через мозг осуществляются ответные реакции организма на многообразные воздействия факторов и явлений окружающей среды.
Половинчатость, непоследовательность взглядов Декарта в этом важном вопросе была преодолена механистическими материалистами XVII и XVIII вв.— Ламетри, Дидро, Гельвецием и др., среди которых много было врачей и натуралистов. Хотя они и придерживались весьма примитивных и вульгарных взглядов на природу психической деятельности, тем не менее они убежденно и горячо отстаивали точку зрения, согласно которой органом этой деятельности является мозг.
Материалистические начала взглядов Декарта получили свое дальнейшее развитие также в работах других биологов и врачей XVII и XVIII вв. Так, Дю Верни, Ширак, Престон и др. на основании наблюдений над так называемыми анэнцефалами (детьми с большими врожденными дефектами головного мозга) и результатов примитивных экспериментов на птицах и млекопитающих, у которых они грубыми приемами разрушали большой мозг или мозжечок, пришли к заключению, что без этих органов животные могут жить некоторое время, но теряют способность к движениям. А врачи Порфюр дю Пети, Сусеро, Уитт, Фонтана и др., наблюдая за больными с разного рода повреждениями мозга, а также за последствиями экспериментального повреждения мозга у животных, пришли к заключению, что мышцы конечностей, лица и глаз находятся в прямой зависимости от большого мозга, что локальное повреждение тех или иных участков коры последнего влечет за собой парез или паралич движений тех или иных органов на противоположной половине тела, а стимуляция участков коры вызывает движение соответствующих органов.
Но в XVIII в. получило дальнейшее развитие также идеалистическое начало дуалистических воззрений Декарта на деятельность мозга. Виталистическое направление в биологии, развиваемое Шталем, Галлером и другими, своим острием было направлено против материалистического понимания сущности психической деятельности. Они яростно возражали против положения о том, что мозг является органом психической деятельности, и считали эту деятельность, как, впрочем, и всякие другие проявления жизни, следствием сверхматериальных, таинственных и непознаваемых начал или сил (vis vitalis).
Разумеется, борьба между сторонниками материалистического и идеалистического понимания отношения мозга к психической деятельности всегда выходила далеко за пределы тех рамок, которых мы придерживаемся здесь ввиду специального аспекта изложения предмета. Оценивая же трезво реальные достижения в области медицины и биологии в XVII и XVIII вв. по обсуждаемому вопросу, следует отметить, что как бы они ни были значительны для тех времен, все же они были еще очень далеки от точных научных знаний о мозге и психической деятельности. До начала XIX в. наука не обладала еще сколько-нибудь значительными и достоверными фактами, равно как и убедительными и обоснованными теоретическими представлениями о структуре и функциях мозга. Это было обусловлено в первую очередь скудостью источников и примитивностью приемов накопления фактов. Поверхностные наблюдения над больными с различного рода повреждениями мозга и над новорожденными детьми с разными дефектами в развитии мозга, примитивные хирургические манипуляции с мозгом низших животных в виде размозжения, разрушения, разрезов и т. п., а также наивные сравнения и сопоставления мозга с различного рода механическими системами и т. и. как источники и приемы познания были явно недостаточны для исследования столь сложного предмета. Ведь Аристотель отрицал связь мозга с психической деятельностью главным образом на основе результатов произведенных им «опытов», которые сводились к простому обезглавливанию птиц и низших позвоночных, после чего лишенные головы животные могли короткое время жить и передвигаться. Декарт же определил шишковидное тело как вместилище души на том основании, что оно топографически расположено как бы в центре мозга. Представление же о якобы осуществляемых этой железой движениях, а также о порождаемых ими мифических токах «животных духов» по полостям мозга и по порам нервов в направлении к мышцам и другим периферическим исполнительным органам носило чисто умозрительный и фантастический характер.
Таким образом, хотя сделанное до XIX в. в области познания функции мозга и содержало отдельные интересные наблюдения, смелые идеи и гениальные догадки, тем не менее в целом оно может рассматриваться лишь как некая предыстория к следующей за ним эре подлинно научного познания роли и закономерностей деятельности мозга — познания, основанного главным образом на точных фактах, на результатах научных экспериментов, проведенных па животных.
Начало XIX в., века бурного расцвета естественных наук вообще и биологических в особенности, ознаменовалось в изучении функций мозга разработкой и систематическим применением одного экспериментального приема, при котором производится полное или частичное удаление больших полушарий мозга у подопытных животных с таким искусством, что становится возможным сохранение жизни оперированных животных в течение более или менее длительного времени после операции и проведение на них необходимых наблюдений и опытов.
И если в начале столетия такого рода опыты осуществлялись успешно лишь на низших позвоночных животных и птицах (Л. Роландо, П. Флуранс, Ф. Лонже и др.), то в конце столетия благодаря введению в практику хирургии прогрессивных принципов асептических и антисептических операций такие опыты с успехом проводились уже па высших животных — на собаках, кошках и даже на обезьянах, к тому же многими исследователями (Ф. Гольц, Л. Лючиани, Г. Фрич, Е. Гитциг, Д. Ферриер, X. Мунк, В. Хорсли, В. М. Бехтерев и др.).
Не касаясь деталей богатого и разнородного фактического материала, полученного в этих опытах, отметим лишь наиболее общие, достоверные и значительные факты, послужившие основанием для формирования некоторых правильных, теоретических положений о функциях мозга. Прежде всего было установлено, что как у низших позвоночных и птиц, так и у высших животных жизненно важные функции организма — дыхание, кровообращение, обмен веществ и энергии, пищеварение и выделение — могут осуществляться и регулироваться на достаточно высоком уровне без самых высших отделов головного мозга, а именно: у птиц — без переднего мозга, у млекопитающих — без коры большого мозга. Об этом свидетельствует факт длительного сохранения жизни оперированных животных. Было также установлено, что у названных животных сколько-нибудь значительно не страдает также функция двигательной системы, способность придавать правильное положение телу в пространстве, сохранять такое положение, передвигаться в пространстве, осуществлять разного рода простые и даже сложные движения — летать, ходить, бегать и т. п. У таких животных не наблюдается значительных изменений функций кожных рецепторов (или органов чувств), собственных рецепторов двигательного аппарата, равно как и функций обонятельных и вкусовых рецепторов. Однако животные, лишенные высших отделов головного мозга, практически становятся слепыми и глухими; у них сохраняется лишь весьма примитивный слух и зрение, способность реагировать только на сильные и резкие звуки, сильные и внезапные изменения общего освещения и т. п., да и то в виде еле заметной общей двигательной реакции. При этом из результатов частичного удаления мозга у высших животных, т. е. удаления не всего высшего отдела мозга, а лишь отдельных его участков, явствовало, что в функциональном отношении этот отдел не однороден: одни его участки связаны преимущественно с одними воспринимающими функциями, другие — с другими функциями. Например, затылочные области коры большого мозга связаны со зрительной, а височная область — со слуховой функцией, область сигмовидной извилины — с кожной и мышечной чувствительностью и с двигательной функцией. Хотя последствия удаления затылочных, височных и других областей обозначалась туманными терминами «психическая слепота», «психическая глухота» и т. п. и хотя физиологические механизмы возникших при этом нарушений функций организма не были поняты, тем не менее эти исследования представляли значительный шаг на пути познания специализации и локализации функций в коре мозга. Их результатами был нанесен серьезный удар по популярным в те времена взглядам Флюранса по поводу функциональной однородности высших отделов мозга, не говоря уже о фантастических представлениях френолога Галля относительно специализации и локализации функций мозга. Из этих фактов вытекало также, что по ходу эволюционного развития животного мира такого рода дифференциация, специализация и размещение функций в отдельных участках высших отделов мозга становится все более совершенной и тонкой.
Но с точки зрения интересующего нас здесь вопроса наиболее значительным из фактов, установленных в экспериментах упомянутых исследователей, следует считать глубокие изменения в поведении, в психической деятельности подопытных животных в случае полного удаления высших отделов мозга: животные как бы глупеют — теряют все имевшиеся ранее навыки, не могут вырабатывать новые, не могут ориентироваться в окружающей их среде. Они не отличают хозяина от других людей, людей от животных, одних животных от других, животных от неживых предметов. Их связь с окружающим миром становится весьма ограниченной — они способны однообразно и примитивно реагировать лишь на очень сильные воздействия. Они становятся как бы рефлекторными автоматами с весьма бедным пабором несовершенных двигательных актов, делаются крайне беспомощными, неспособными самостоятельно добывать и принимать пищу, стремиться к благоприятным факторам существования и избегать вредных факторов или защищаться от них в случае необходимости. Поэтому хотя они благодаря сохранению подкорковых нервных образований, продолговатого мозга, спинного мозга и желез внутренней секреции и способны к приему, перевариванию и усвоению пищи, к автоматическому регулированию многих жизненно важных функций — кровообращения, «теплового хозяйства» организма, дыхания, обмена веществ и т. п., они тем не менее могут жить долго только при непременном условии — обеспечении их тщательным и квалифицированным уходом в условиях лаборатории.
Некоторые новые факты о функциях мозга были получены учеными второй половины XIX в. при помощи другого приема исследования этих функций. Речь идет о методе раздражения электрическим током обнаженного мозга усыпленных наркозом подопытных животных или же о механическом, химическом и термическом воздействиях на те или иные его части.
Фрич и Гитциг, Ферриер, Гейденгайн и Н. Д. Бубнов, В. Я. Данилевский и многие другие физиологи того времени получили данные, свидетельствующие о том, что раздражение определенных участков поверхности больших полушарий мозга, расположенных преимущественно в передней их половине, вызывает движения отдельных конечностей противоположной стороны туловища или головы, а также изменения в деятельности сердечно-сосудистой, дыхательной, пищеварительной и других систем организма.
Результаты этих опытов положили конец распространенному в те времена и поддержанному даже авторитетом Иоганса Мюллера заблуждению о том, будто высшие отделы мозга не обладают возбудимостью, невосприимчивы к прямым внешним воздействиям.
Результаты экспериментального изучения функций мозга исследователями XIX в. и сделанные на их основе теоретические выводы должны, бесспорно, рассматриваться как крупный шаг в научном познании мозга. Однако как бы высоко ни было оценено значение этих данных для естествознания, медицины и философии, тем не менее в них отсутствовали ответы па вопросы, которые в конце XIX в. стали главными в физиологических исследованиях: в чем физиологическая сущность работы мозга, каковы закономерности его деятельности, какие элементарные нервные процессы лежат в основе этой деятельности, каковы природа н динамика этих процессов? Говоря иными словами, в этих данных и положениях отсутствовали сведения о «механизмах» деятельности исследуемого органа, о природе и сущности этой деятельности.
Основные приемы экспериментального изучения функции мозга, которыми пользовались исследователи тех времен, оказались несостоятельными для ответа на эти и близкие им вопросы. Методика хирургического удаления отдельных частей или всей коры мозга была хороша лишь для получения фактов, выясняющих роль мозга в организме животных, стоящих на разных уровнях эволюционной лестницы, роль отдельных его участков, а также для составления ориентировочных представлений о функциях высших отделов мозга. Основной же недостаток применявшегося в те времена метода раздражения заключается в том, что опыты ставились на наркотизированных животных с парализованным мозгом, подвергавшимся дополнительно травмирующим воздействиям при его обнажении (разрез кожи и мозговых оболочек, поломка черепных костей, кровоизлияния, охлаждения обнаженного мозга, механические воздействия на него и т. п.). Все это настолько искажало деятельность мозга, сущность и естественную динамику протекающих в нем процессов, что в условиях подобных экспериментов и речи не могло быть о получении достоверных фактов о механизме, природе и закономерностях его нормального функционирования. Тем не менее многие материалистически мыслящие исследователи рассматривали все эти довольно точные экспериментальные факты как новое и наиболее солидное фактическое обоснование того, что мозг является органом психической деятельности. А из этого они делали важный для естествознания и философии вывод: духовная или психическая деятельность есть функция материального органа, высокоорганизованной материи, но отнюдь не проявление какого-то сверхматериального начала или божественной силы.
Но предыстория исследований Павловым физиологии большого мозга не исчерпывается одними только экспериментальными исследованиями его функций. Важную роль в этом играли общие достижения физиологии, в первую очередь, разумеется, физиологии низших отделов центральной нервной системы и органов чувств, а также достижения в сопредельных областях знаний о мозге — в клинической невропатологии, в психиатрии и в морфологии мозга, сделанные учеными XVIII и XIX вв.
Авторитет физиологии, этой молодой бурно развивающейся науки, стал особенно высок в XIX в. благодаря выдающимся достижениям славной плеяды ученых — Клода Бернара, И. Мюллера, Дюбуа Раймона, Г. Гельмгольца, К. Людвига, Э. Марея, Р. Гейденгайна, И. М. Сеченова, Н. Е. Введенского, И. П. Павлова, Миславского, Данилевского и др.
Их работы по изучению органов и систем кровообращения, дыхания, выделения, пищеварения, физиологии двигательной системы, общей нейрофизиологии, физиологии низших отделов центральной нервной системы и органов чувств сделали физиологию одной из ведущих биологических и медицинских дисциплин.
Здесь будут рассмотрены достижения лишь тех разделов физиологии, которые имеют прямое отношение к интересующему нас вопросу.
Еще на пороге столетия Белл и Мажанди экспериментально установили, что передние корешки спинного мозга по функции являются двигательными, а задние — чувствительными; в последующие годы исследованиями Пфлюгера, Гольца, Шиффа, Сеченова, Броун Секара, Шеррингтона и др. были выявлены и изучены такие особенности рефлекторной деятельности спинного мозга, этого первичного и основного рабочего органа всей центральной нервной системы, как приспособительная изменчивость, суммация возбуждения, взаимосвязь, взаимовлияние и интеграция рефлексов и т. п.; Легалуа и Флуранс еще в первой половине XIX в. установили существование и локализацию дыхательного центра в продолговатом мозге, а во второй половине века В. Ф. Овсянников выявил факт существования сосудодвигательного центра и локализацию его в районе того же продолговатого мозга; в 50-х годах Сеченов установил кардинального значения факт торможения спинальных рефлексов при раздражении определенных нервных центров в области так называемых зрительных чертогов. К этому же столетию относятся капитальные исследования Лючиани по физиологии мозжечка, Клода Бернара, Геринга и Брейера, Людвига, Циона и др. по рефлекторной регуляции и саморегуляции кровообращения, дыхания, уровня концентрации некоторых важных составных частей крови, наконец, выдающиеся исследования Фехнера, Гельмгольца, Геринга и др. по физиологии органов чувств, в особенности по физиологии зрения и слуха.
Эти фундаментальные достижения, равно как и результаты исследований многих других физиологов XIX в. по частным вопросам физиологии низших и средних отделов центральной нервной системы, выполненные па высоком для того времени научно-методическом уровне, выдвинули физиологию центральной нервной системы на одно из первых мест в самой физиологической науке и в силу своей важности оказали стимулирующее влияние на развитие многих биологических и медицинских дисциплин, как и на развитие психологии, тогда еще блуждавшей в потемках. Особенно важно отметить здесь, что прогрессивная, по существу материалистическая идея рефлекса как основного принципа деятельности нервной системы, высказанная в туманной форме еще Перейра в XVI в., а в четкой — Декартом в XVII в., окрещенная названием «рефлекс» Аструком в следующем столетии и переданная ученым XIX в. в своем первоначальном примитивном виде и механистическом понимании, благодаря перечисленным выше достижениям по экспериментальному изучению физиологии центральной нервной системы обрела плоть и кровь, стала чем-то ощутимым, физиологической реальностью и мощным стимулятором прогресса. К тому же, выявленные в этих исследованиях новые, точные и весомые факты показали, что рефлекс как таковой вовсе не является статической, трафаретной, однообразной формой нервной деятельности, как считали раньше, а обладает значительной динамичностью, гибкостью, приспособительной изменчивостью.
Достижения в области изучения рефлекторной деятельности спинного мозга и других примыкающих к нему отделов головного мозга послужили основанием для смелой мысли о рефлекторном характере и природе работы также и большого мозга — верховного органа центральной нервной системы. Высказывания в этом духе делались еще Г. Прохаска, мысли такого рода позже высказывал Т. Гекели, но подлинным и смелым глашатаем этой идеи был И. М. Сеченов: именно он во всеуслышание заявил о наступлении новой эры в истории изучения функций мозга. У Прохаска, Гекели и некоторых других ученых того периода мысли о рефлекторной природе работы большого мозга носили скорее характер попутных замечаний, сделанных мимоходом в их произведениях по разным научным вопросам, и не аргументаровались ими сколько-нибудь убедительно и обстоятельно хотя бы при помощи определенных теоретических доводов и в силу всего этого оставались практически незамеченными как современниками, так и последующими поколениями ученых. Сеченов же в 1863 г. посвятил своей идее о рефлекторном происхождении и природе деятельности мозга, или психических актов, специальный научный трактат под названием «Рефлексы головного мозга», в котором возвел эту идею в ранг принципиального и глубокого теоретического положения, обстоятельно обосновал его, мастерски использовав при этом тогдашние еще совсем небогатые точные сведения о мозге. Сеченов талантливо и страстно, с неотразимой логикой защищал выдвинутое им положение о том, что «все акты сознательной и бессознательной жизни по способу своего происхождения суть рефлексы» [22 И. М. Сеченов. Рефлексы головного мозга. М., 1926, стр. 122.].
Основной замысел этого произведения и принципиальный подход его автора к решению выдвинутых вопросов нашли свое отражение в первоначальном смелом заглавии самого произведения — «Попытка ввести физиологические основы в психологические процессы», которое по категорическому требованию царской цензуры и под угрозой запрета издания было заменено общеизвестным, несколько менее страшным для блюстителей царского ре- . жима заглавием «Рефлексы головного мозга». Согласно взглядам Сеченова, не только непроизвольные, но и произвольные движения имеют рефлекторное происхождение и формируются в процессе индивидуального развития организма путем повторных ассоциирований элементарных рефлексов. При помощи индивидуального опыта и повторения формируются, по Сеченову, также и всякого рода простые и сложные навыки, знания, образуются представление и память. Считая, что «все бесконечное разнообразие внешних проявлений мозговой деятельности сводится к одному лишь явлению — мышечному движению» [23 Там же, стр. 29.], Сеченов допускал и возможность задержки или, напротив, значительного усиления этих движений. По Сеченову, мысль и есть психический процесс, или рефлекс с задержанным внешним выражением в виде движения, психический же рефлекс с усиленным концом есть то, что называется страстностью, аффектом, эмоцией. Сеченов не только считал психическую деятельность рефлекторной деятельностью, функцией мозга, по и последовательно отстаивал взгляд на детерминированность этой деятельности условиями существования и воспитания, воздействием факторов внешней среды и внутренним состоянием организма. То, что именуется свободой человека в своих действиях, опять-таки, по Сеченову, детерминировано воздействием внешних факторов и внутренних условий. В заключение раздела трактата, где подробно разбирается и освещается этот вопрос, Сеченов писал: «Итак, вопрос о полнейшей зависимости наипроизвольнейших из произвольных поступков от внешних условий человека решен утвердительно» [24 И. М. Сеченов. Рефлексы головного мозга, стр. 58-59.]. Примечательно, что за неимением в те времена достаточного количества прямого и адекватного фактического материала для обоснования своих теоретических положений Сеченов вынужден был ограничиться примерами из обыденной жизни взрослого человека, остроумными и весьма наглядными примерами из истории формирования произвольных движений и навыков, примерами образования знаний и представлений у ребенка в процессе роста и развития, а в лучшем случае — ссылкой на лабораторные факты, полученные на лягушках. Только обладая тонким, проницательным и могучим умом Сеченова, его железной логикой и безграничной верой в правоту своих идей, можно было при таком бедном наборе научных фактов создать столь стройное, монолитное и дерзновенное произведение как «Рефлексы головного мозга».
Разумеется, все это не могло не оставить печати некоторой умозрительности на многих рассуждениях гениального мыслителя, а в известном смысле и на его классическом произведении в целом. С этой точки зрения прав был Павлов, когда он, отмечая неизгладимое влияние труда Сеченова на него самого, писал: «В этой брошюре была сделана — внешне блестяще — поистине для того времени чрезвычайная попытка (конечно теоретическая, в виде физиологической схемы) представить себе наш субъективный мир чисто физиологически» [25 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 18 (здесь и далее курсив мой.— Э. А.).].
Смелую и плодотворную идею о рефлекторном происхождении и сущности психической деятельности Сеченов отстаивал п развивал в ряде последующих трудов. Особое внимание он уделял обоснованию и освещению своих воззрений под углом зрения учения Дарвина и теоретических положений Спенсера об эволюции психической деятельности, с новой силой подчеркивал приспособительный характер рефлекторной деятельности мозга, развивающейся в процессе видовой и возрастной эволюции организмов под воздействием факторов внешней среды. Многообразие рефлексов рассматривалось им как важнейшее средство видового и индивидуального приспособления организма к условиям его существования.
Нейрофизиологической предпосылкой к возникновению исследований Павлова по условным рефлексам должны считаться также некоторые интересные факты, полученные в конце XIX в. Экснером, Шеррингтоном, Н. Е. Введенским и свидетельствующие о возможности коренного изменения характера рефлексов головного мозга. Эти ученые установили, что если временно повышается возбудимость какого-нибудь пункта мозга прямым или рефлекторным стимулированием, то при этом раздражения умеренной интенсивности разных периферических органов, чувствительных нервов или даже других пунктов мозга вызывают вместо адекватных им рефлекторных реакций тот именно рефлекс, который характерен для мозгового пункта с повышенной возбудимостью. Этот последний как бы проторяет пути, по которым к нему направляются возбуждения, возникающие в разных частях мозга, вместо того чтобы идти по своим естественным маршрутам. Отсюда и название явления — Bahnung (проторение путей). Не касаясь деталей и механизмов этого феномена, отметим лишь основную его суть: в определенных условиях раздражители вызывают не присущие им рефлексы, а рефлексы, обычно вызываемые другими раздражителями.
Идея о рефлекторной природе работы большого мозга не ограничивается рамками физиологии. Клинические, анатомо-гистологические и сравнительно-морфологические исследования мозга, овеянные идеями Дарвина и рассматриваемые нами как особые ветви предыстории учения Павлова о высшей нервной деятельности, благодаря достигнутым во второй половине XIX в. результатам, создали в каждой из этих отраслей знания благоприятные предпосылки для проникновения в них идей рефлекса. Во второй половине XIX в. П. Брока, а затем К. Вернике выявили в коре большого мозга человека определенные участки, поражение которых каким-нибудь болезненным процессом влекло за собой расстройство речи (так называемая моторная афазия при поражении центра Брока, локализованного в области второй и третьей лобных долей коры левого полушария, и так называемая сенсорная афазия при поражении центра Вернике, локализованного в задней части первой височной извилины коры того же полушария). Эти выдающиеся открытия, стимулировавшие в те времена исследования физиологов, клиницистов и морфологов по проблеме локализации функций в коре большого мозга у животных и человека, в после- | дующем были дополнены классическими исследованиями Джексона по эпилептическим припадкам, в частности по локализации патогенного очага в коре большого мозга при этих припадках. Убежденный последователь Спенсера и Дарвина, он на основе богатого клинического материала развил свои знаменитые теоретические положения об эволюции и диссолюции нервной системы. Не имея возможности рассказать здесь об этих положениях подробно, я ограничусь лишь упоминанием о том, что, несмотря на определенный эклектизм в вопросе о психическом и физиологическом в работе мозга, Джексон считал, что все уровни центральной нервной системы, в том числе и самые высшие, работают по принципу рефлекса.
В XIX в. известные достижения в познании функции и строения мозга были сделаны также психиатрами и морфологами. Вот некоторые из наиболее значительных достижений такого рода. Бец выявил гигантские пирамидные клетки в так называемой моторной зоне коры. Рамон и-Кахал установил индивидуальную целостность нервных клеток с их разновидными отростками. Мейнерт сделал первый набросок относительного послойного строения коры большого мозга. Флексиг установил коррелятивную связь между ходом покрытия миэлиновой оболочкой проводящих путей к определенным участкам коры большого мозга в процессе онтогенетического развития организма и динамикой функционального созревания этих областей. Совместными усилиями психиатров и морфологов были описаны случаи, когда у душевнобольных удавалось посмертно выявить значительные изменения в строении тех или иных частей большого мозга. И завершением всего этого явилось то, что психиатр Гризингер также высказал мысль о рефлекторном характере деятельности мозга.
Влияние физиологии, в первую очередь физиологии нервной системы, распространилось и на психологию. В ней зародилось экспериментальное направление, которое сразу же стало в оппозицию с веками господствовавшей в ней интроспекцией как методом познания психических явлений. Весьма показательно, что основоположник экспериментальной психологии, знаменитый психолог Вундт назвал свой капитальный труд «Основы физиологической психологии». Его последователи среди психологов многих стран разделяли и развивали эти его установки, хотя и по-разному. Во всяком случае, среди психологов конца XIX в. были такие, которые так или иначе считали, что большой мозг работает по принципу рефлекторной деятельности (например, известный американский психолог Джеймс).
К предыстории работ Павлова по физиологии большого мозга относится также возникновение и развитие идеи об ассоциации как важнейшей форме деятельности мозга. Эта прогрессивная идея была введена в науку еще в XVII в. английским материалистически мыслящим философом эмпирического направления Локком. Она оказалась весьма жизненной и привлекала также внимание многих врачей и естествоиспытателей тех времен и последующих столетий. Некоторые из них стремились под идею ассоциации подводить общеизвестные или же ими наблюденные отдельные конкретные факты деятельности мозга. Известное с незапамятных времен явление «слюнки текут» (слюноотделение при виде пищевых продуктов, особенно сладких и кислых или даже при одной мысли о них), в XVIII в. стало предметом специального внимания ученого Р. Уитта. Его современник Д. Хартли уделял особое внимание идее ассоциации и многие явления деятельности мозга интерпретировал под этим углом зрения. В XIX в. на основе идеи об ассоциации развилось мощное специальное направление в психологии с такими выдающимися представителями, как Вундт и Джеймс (традиционная психология человека), Морган и Торндайк (экспериментальная психология животных). Ими и другими психологами исследовались различные виды ассоциации, производилась их дефиниция, классификация и систематизация, разрабатывались общие и частные закономерности их формирования и протекания и т. п.
Таким образом, до Павлова благодаря упорной работе многих ученых XVIII и в особенности XIX в. было установлено, что психическая деятельность есть функция высших отделов центральной нервной системы. Чтобы от наивных догадок древнегреческих мыслителей дойти до строгого фактического обоснования этой основной для естествознания и материалистического мировоззрения научной истины, а также для установления факта структурной и функциональной неоднородности коры большого мозга у высших животных и человека, факта превалирования перекрестных связей между полушариями большого мозга и симметричными половинами тела, пытливый ум человека проделал долгий, зигзагообразный и тернистый путь. Но как бы значительны ни были эти и некоторые менее существенные факты, установленные многочисленными физиологами, клиницистами и морфологами в течение двух столетий, особенно во второй половине XIX в., как бы ни было значительно познавательное, мировоззренческое и практическое значение этих фактов для физиологии, биологии, медицины и философии, в них нельзя было пайти ответа на важный вопрос, который в конце прошлого столетия уже приобрел значение главного, основного для физиологических исследований — на вопрос об интимных механизмах, о природе и закономерностях работы мозга, о лежащих в основе его деятельности фундаментальных нервных процессах. Даже в физиологии, некоторые важные разделы которой достигли значительного уровня развития и которая в изучении функции мозга шла в авангарде других биологических и медицинских дисциплин, казалось практически невозможным перейти от феноменологического изучения явлений к изучению их сущности. Это объяснялось недостатками экспериментальных приемов и методик, отсутствием научного метода, соответствующего характеру и сущности возникших новых задач эпохи.
Существовавшие в те времена приемы и методики физиологического изучения функций мозга — методики частичной или полной экстирпации коры большого мозга, методики их раздражения — в условиях грубого острого вивисекционного эксперимента дали исследователям возможность накопить факты, достаточные лишь для определения и внешней характеристики, в весьма общей форме, роли головного мозга в организме низших и высших позвоночных животных, а также для общих предположений о локализации функций в разных частях больших полушарий мозга, в частности в их коре. Эти приемы оказались непригодными для познания того, каким образом выполняется эта его роль, каковы закономерности его деятельности, какие процессы лежат в ее основе, какова природа этих процессов, как они протекают, каковы принципы локализации функций в коре и т. п.— иначе говоря, какова подлинная, живая физиология мозга.
Интересно признание крупного немецкого физиолога Гольца, который в экспериментальном изучении функций мозга имел больше заслуг, чем кто-либо другой из исследователей в те времена. После 30-летнего напряженного и плодотворного исследования головного мозга он с горечью сказал: «Каждый, кто основательно занимался физиологией головного мозга, согласится со мной, что неоспоримое знание о процессах, протекающих в этом важнейшем органе, немногим больше наших сведений о природе планеты Марс» [26 «Verhandlungen des Kongresses fur innere Medizin», 1884, S. 262.].
Так обстояли дела в области физиологического изучения функции мозга, т. е. на центральном участке широкого фронта борьбы за познание функций этого высшего и сложнейшего органа, на пути разработки важнейшей для всего естествознания и философии проблемы. Не приходится уж говорить о положении в клиническом, анатомо-гистологическом и сравнительно-анатомическом изучении мозга, где возможности его исследования были неизмеримо более ограниченные, а тем более о состоянии разработки проблемы тогдашними психологами, которые в большинстве своем находились в плену идеалистических и дуалистических представлений о предмете и пользовались субъективными и интроспективными приемами его исследования. В этих областях знаний при помощи своих специфических приемов изучения мозга были получены факты, которые в основном подкрепляли упомянутые выше главные результаты физиологических экспериментов и вытекающие из них выводы, а в отдельных частных случаях приводили к самостоятельным результатам и выводам, весьма близким к упомянутым выше. Ничего существенного и принципиально нового к тому, что уже знала физиология, добавлено не было. Дальнейшее продвижение вперед на этих примыкающих к физиологии участках фронта борьбы естествознания за раскрытие сокровенных тайн мозга оказалось невозможным.
Правда, среди передовых мыслителей физиологии, биологии и медицины известное распространение имела идея о рефлекторном характере и природе работы мозга как органа психической деятельности (и это было важнейшим событием в истории развития знаний о функциях мозга). Но эта материалистическая идея также оказалась не в силах заметно изменить общую картину вещей, так как она тогда носила умозрительный, созерцательный характер, была «только теоретизированием», «физиологической схемой» (И. П. Павлов), не имела необходимого фактического подкрепления и должной действенной силы, развивалась как бы разобщенно от проводимых в те времена экспериментально-лабораторных исследований функций мозга. Лишенная «естественного питания», она неминуемо должна была завянуть.
Интерес к ней заметно ослабел даже у отважного лидера и гордого знаменосца этой передовой идеи — у Сеченова. Его идейный наследник И. П. Павлов не без основания отметил: «Интересно, что потом Иван Михайлович более не возвращался к этой теме в ее первоначальной и решительной форме» [27 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 18.]. Что же тогда говорить о других, «рядовых» сторонниках этой идеи, высказывания которых по этому вопросу носили характер попутных замечаний, зачастую эклектических по существу, сделанных в духе психофизического параллелизма и декартовского дуализма, как это имело место, например, у невропатолога Джексона и у психолога Джеймса?! На темном небосклоне тогдашних знаний о сущности психических явлений, о закономерностях и механизме работы большого мозга высказывания о рефлекторном характере деятельности этого высшего органа центральной нервной системы промелькнули, как мимолетные метеоры.
Какой бы прогрессивной и радикальной ни была высказанная группой передовых ученых XIX в. мысль о рефлекторном характере деятельности мозга, о рефлекторном происхождении психических явлений, она все же оказалась не в силах не только вывести из тупика естественные науки о мозге, но даже приостаповить в них перерастание методического кризиса в методологический. «Можно с правом сказать,— говорил Павлов в одном из своих докладов,— что неудержимый со времен Галилея ход естествознания заметно приостанавливается перед высшим отделом мозга, или, вообще говоря, перед органом сложнейших отношений животных к внешнему миру: казалось, что это — недаром, что здесь — действительно критический момент естествознания, так как мозг, который в высшей его формации — человеческого мозга — создавал и создает естествознание, сам становится объектом этого естествознания» [28 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 95.].
Физиологи, изучавшие функции мозга и игравшие в этом деле лидирующую роль, были в замешательстве. Методический кризис в разработке важнейшей для естествознания и философии проблемы явно перерастал в кризис методологический. В одном из ранних выступлений на эту тему, сделанных в начальном периоде исследований в новой области, Павлов с досадой говорил, что «физиология высшего мозга находится сейчас в тупике», что в ней «идейно нового очень мало». Примерно в те же годы, полемизируя с В. М. Бехтеревым, Павлов подтвердил эту мысль: «Да, в прошлом заседании я сказал, что физиология головного мозга со времени 70-х годов стоит на месте, что за последние 30 лет в этой области не сделано ничего нового. Мелочная, детальная разработка, конечно, шла дальше, но основные методы были исчерпаны в 70-х годах. Далее идут только детальное применение и расширение их. Это уже подражание, а не творчество; нового же за 30 лет не создано ничего, все топчется в старых рамках» [29 Там же, т. I, стр. 392.].
Таким образом, на определенном этапе исторического и логического развития ряда научных дисциплин, изучавших мозг в разных аспектах, возникли и стали актуальными сложные по своей сути, трудные для изучения и важные по значению вопросы, в связи с чем незрела насущная необходимость в новых исследовательских методиках и приемах, в принципиально повой стратегии и тактике в борьбе за дальнейшее углубление и расширение знаний о функциях мозга. Это относилось прежде всего к нейрофизиологии, с ее лидирующей ролью в системе наук, изучающих мозг. Это стало необходимостью в естествознании в целом: отставание на таком важном участке его широкого и в те времена уже бурно развивающегося фронта исследований было нетерпимо. Острая потребность в этом чувствовалась также в медицине, к тому же не только в традиционно связанных с мозгом ее разделах — в невропатологии и психиатрии, но и в самой древней ее ветви — в терапии и в самой молодой — в нейрохирургии. Говоря словами Павлова, в области изучения функций мозга на рубеже двух столетий уже «назревала потребность перехода к экспериментальному анализу предмета, и притом с объективной внешней стороны, как во всем остальном естествознании» [30 И. В. Павлов. Полн. собр. трудов, т. IV, стр. 20.]. Итак, повелительным требованием времени стало именно экспериментальное и строго объективное исследование предмета.
На рубеже XIX и XX вв. на этот путь стала группа передовых ученых в лице Лёба, Вера, Бете и Икскюля, Моргана, Торндайка и других, которые являлись сторонниками эволюционного учения Дарвина и интересовались вопросами сравнительной психологии. Новым и прогрессивным в их работе было то, что они наотрез отказались от интроспективного, субъективного метода исследования психических явлений, господствовавшего тогда не только в психологии, но и в зоопсихологии, и стремились исследовать эти явления у низших и высших животных экспериментально, объективно, основываясь при этом на современных достижениях в области других биологических наук и естествознания вообще. Они отмежевывались от традиционной психологии даже в терминологическом отношении, введя в обиход термины, точнее отражающие основные тенденции их исследования: «поведение животных», «животный тропизм», «рецепция», «резонанс» и т. п. Но случилось так, что, за исключением Торндайка (о работе которого речь будет позже), исследователям этого направления не суждено было оставить заметный след в изучении деятельности мозга с новых позиций. Несмотря на объективное и экспериментальное изучение деятельности мозга по внешним ее проявлениям, несмотря на отказ от традиционных принципов, приемов и даже от терминологии психологии, их исследования по существу оставались психологическими, описательными, касались лишь внешней стороны изучаемых явлений и практически не затрагивали их механизма, коренных вопросов деятельности мозга.
На путь углубленного изучения закономерностей деятельности мозга посредством экспериментального и строго объективного изучения поведения высших животных стал также и Павлов. Как показала история, он глубже всех своих современников понимал причины и суть застоя в изучении функций мозга на том этапе тысячелетней истории познания его тайн, правильнее их анализировал, лучше видел пути и средства успешного преодоления этого кризиса, точнее определил целевые задачи момента, острее чувствовал веление времени в этом вопросе, ярче и глубже олицетворял думы, чаяния и надежды эпохи. Павлов как бы синтезировал, сконвергировал линии исторического развития многих наук, изучающих мозг в различных аспектах, в его исследованиях как бы сошлись магистральные пути дальнейшего прогресса этих наук. Умудренный многолетним опытом экспериментального изучения физиологии сердечно-сосудистой и пищеварительной систем организма, в первую очередь нервной регуляции их функции, завоевавший репутацию неустрашимого научного борца, который, по меткой характеристике М. А. Минковского, «смело приступает к самым трудным проблемам, а затем уже от них не отступает, пока природа не ответит ему на заданные ей вопросы» [31 «Сборник, посвященный 75-летию академика И. П. Павлова».
М- Л., 1925, стр. 261.], он с присущей ему богатырской силой ума взялся за разрешение грандиозной задачи, оказавшейся непосильной всем его предшественникам и современникам. И, как известно, справился с ней блестяще.
Следует отметить, что сказанное выше относительно неутешительного состояния дел в изучении функций мозга на пороге XX в., на фоне которого засверкали достижения Павлова, не должно дать повода к недооценке значения экспериментальных и теоретических работ ближайших и даже отдаленных предшественников Павлова. Их исследования так или иначе явились исторической предпосылкой к возникновению исследований Павлова, служили фундаментом для его наступления на грозную крепость. Своим идейным предшественником в области физиологии головного мозга Павлов считал гениального Сеченова, глубокие мысли которого способствовали зарождению и быстрому развитию нового учения Павлова. Вспомним слова Павлова: «Главным толчком к моему решению, хотя и не сознаваемому тогда, было давнее, еще в юношеские годы испытанное влияние талантливой брошюры Ивана Михайловича Сеченова, отца русской физиологии, под заглавием «Рефлексы головного мозга»» [32 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 18.].
Весьма поучительна также история перехода Павлова от физиологии пищеварения к исследованию физиологии мозга. Непосредственным поводом к этому переходу послужило одно интересное явление в деятельности ряда пищеварительных желез, которое Павлов впервые наблюдал еще в начале 90-х годов XIX в. при исследовании физиологии желудочной секреции. Он и его сотрудники установили, что у собак желудочный сок выделялся не только при еде или при мнимом кормлении, но и при одном только виде пищи. В этот период сильнейшего увлечения физиологией пищеварения Павлов решил отложить детальное физиологическое исследование этого замечательного явления — «психического возбуждения» желудочных желез и, как это ни странно, даже удовлетворился ее объяснением с позиций субъективной, по существу идеалистической психологии: собака хочет есть или думает о еде и поэтому выделяет желудочный сок. Нельзя сказать, что принципиальные установки Павлова в трактовке психической секреции желудочного сока существенно изменились от его замечаний, что здесь «раздражителем железистых нервов желудка является психический момент, приобретший физиологический характер», что «смотря на все явления только с чисто физиологической стороны, можно сказать, что это сложный рефлекс», и т. п. Иван Петрович тогда считал, что пища «должна быть доставлена в организм не только при помощи мышечной силы, но и высших отправлений организма — смысла, воли желания животного» [33 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. II, стр. 83.]. Парадоксально, но в те времена Павлов противопоставлял свою, по существу психологическую точку зрения на это явление физиологической точке зрения других: «Необходимо только найти причину этого явления: мы предполагаем, что причину этого нужно искать в психическом возбуждении, другие же ищут ее в рефлексе со стороны полости рта» [34 Там же, стр. 592—593.].
Вторично Павлов встретился с тем же явлением через несколько лет, на этот раз уже при исследовании физиологии слюнных желез. У собак слюна выделялась при виде пробирки, из которой им вливали в рот разбавленный раствор кислоты. Вначале Павлов отнесся к этому факту так же, как к «психической секреции» желудочного сока: окрестил его психологическим термином и дал субъективно-психологическое толкование. Но любопытное явление «психического возбуждения» слюнных желез настолько часто стало давать о себе знать в повседневных исследованиях Павлова и его сотрудников, что становилось уже серьезной помехой их работе. Павлов уже не мог откладывать исследований этих явлений. Более того, он оказался не в силах заглушить в себе нараставшие сомнения в правильности трактовки этого явления с позиций субъективной психологии.
Внимание и центр тяжести его исследовательской работы незаметно переносились в новую область биологических явлений. Его все более и более интересовало, как понять природу, механизм и происхождение психического возбуждения пищеварительных желез, как исследовать эти и им подобные явления изумительно тонкого и точного приспособления организма к быстро изменяющимся условиям существования?
Со временем Павлов убедился в бессмысленности и бесплодности своих попыток проникнуть во внутренний мир животных и, подобно зоопсихологам, гадать об их чувствах, желаниях, влечениях и переживаниях. Он убедился в тщетности своих попыток пролить свет на их субъективный мир через призму субъективного же мира человека и понять сущность изучаемых интересных явлений посредством антропоморфических сопоставлений и сравнений. Ведь психическое возбуждение слюнных желез («слюнки текут»), равно как и «психическое возбуждение желудочных желез, описанное Блондло в начале XIX в. по материалам своих экспериментов на собаках с желудочной фистулой, так и пе были по-настоящему объяснены с позиций психологии и не стали орудием познания более сложных психических процессов, средством раскрытия и изучения закономерностей работы мозга.
Но какой же избрать путь? «После настойчивого обдумывания предмета,— писал Павлов,— после нелегкой умственной работы я решил, наконец, перед так называемым психическим возбуждением остаться в роли чистого физиолога и экспериментатора, имеющего дело исключительно с внешними явлениями» [35 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 17.].
Дело не ограничилось спокойным отречением Павлова от психологии как науки. В нем появилось чувство непримиримой вражды к этой не оправдавшей себя «союзнице физиологии». Вне всякого сомнения, в этом отходе Павлова от психологии сказывалось и его мировоззрение. Будучи убежденным материалистом, он считал, что тогдашняя психология с основным своим исследовательским методом — интроспекцией — все еще насквозь проникнута идеализмом, не дозрела до уровня точной науки, не имела ясной теории и четкого исследовательского метода. Поэтому, с его точки зрения, материалисту-физиологу ошибочно, бесполезно и бессмысленно для решения сложных вопросов нервной деятельности прибегать к помощи такой «науки». Непростительной ошибкой ученых было то, считал он, что «естествознание в лице физиолога, изучающего высшие отделы центральной нервной системы, можно сказать, бессознательно, незаметно для себя подчинилось ходячей манере — думать о сложной деятельности животных по сравнению с собой, принимая для их действия те же внутренние причины, которые мы чувствуем и признаем в себе» [36 Там же, стр. 96.].
Более того, Павлов считал, что физиология головного мозга именно потому зашла в тупик, что «физиолог в данном пункте оставил твердую естественнонаучную позицию» и стал на «фантастическую и научно бесплодную позицию» субъективной психологии. Отсюда Павлов сделал логический вывод: «При таком положении дела здравый смысл требует, чтобы физиология вернулась и здесь на путь естествознания. Что же она должна делать в таком случае? При исследовании деятельности высшего отдела центральной нервной системы ей надлежит остаться верной тому же приему, каким она пользуется при изучении низшего отдела, т. е. точно сопоставлять изменения во внешнем мире с соответствующими им изменениями в животном организме и устанавливать законы этих отношений» [37 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 96—97.].
Такое резко отрицательное отношение Павлова к психологии как науке, особенно к так называемой зоопсихологии, сохранилось без существенных перемен надолго, хотя в психологии происходили значительные перемены. Как уже было отмечено, еще в 90-х годах XIX в. в сравнительной психологии наряду с традиционной в те времена ненаучной и бесплодной интроспективной зоопсихологией появилось и довольно быстро выросло материалистическое в основном течение, стремившееся исследовать поведение животных возможно более объективными приемами и интепретировать полученные факты в строго научном плане, в точных терминах и понятиях (Леббок, Торндайк, Лёб, Бер, Бете, Икскюль и др.). Но это течение длительное время не занимало сколь-нибудь заметного места в психологии с ее многочисленными разветвлениями, не пользовалось должной популярностью. Имеется достаточное основание считать, что в начальном периоде своих исследований но физиологии большого мозга Павлов даже не знал об этом течении в психологии. Узнав о нем позже, Павлов не преминул отдать его инициаторам дань уважения и оценить их работу по достоинству.
Особенно высоко оценивал Павлов заслуги Торндайка в строго объективном экспериментальном изучении поведения животных. Касаясь же существа дела, Павлов неоднократно указывал на существенную разпицу между проводимыми им и его сотрудниками строго физиологическими исследованиями поведения высших животных и работами Торндайка и его последователей. Павлов считал, что в последних остается «один видный промах, который тормозит успех дела»: при постановке задач, при анализе и формулировке результатов упомянутые американские исследователи думали большей частью «психологически». «Отсюда,— писал он,— происходит часто случайность и условность их сложных методических приемов и всегда отрывчатость, бессистемность их материала, остающегося без планомерного фундамента» [38 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 189.].
Так или иначе, для изучения глубочайших тайн работы больших полушарий головного мозга — самого высшего и совершенного создания живой природы, «чисто физиологически, чисто материально, чисто пространственно» Павлов решительно и бесповоротно стал на испытанный путь натуралиста — на путь точного эксперимента, объективного наблюдения и строгого мышления, потому что «при этом работа все время держится на прочном, материально-фактическом фундаменте, как во всем остальном естествознании, благодаря чему поистине неудержимым образом накопляется точный материал и чрезвычайно ширится горизонт исследования» [39 Там же, стр. 221—222.].
Под новым углом зрения Павлов пересмотрел свое отношение к «психическому слюноотделению». Без особого труда он с предельной ясностью показал и языком точных научных фактов доказал, что этому явлению присущи все основные черты рефлекса, т. е. ответного действия организма на раздражение какой-нибудь его части через нервную систему. В самом деле, если вид пищи, пробирки с кислотой вызывает у собак секреторную деятельность слюнных желез так же, как если бы в ее рот попали пища или кислота, то нет никаких оснований не назвать ответное действие слюнных желез на вид пищи или пробирки рефлексом.
Но одновременно Павлов очень быстро выяснил, что это рефлекс особого рода, во многом существенно отличающийся от рефлексов, известных физиологии прежде. Он установил, в частности, что рефлекс этот зависит от всевозможных условий эксперимента и условий жизни вообще, и на этом основании назвал его условным рефлексом. Другие, ранее известные рефлексы были названы им безусловными. В 1917 г., касаясь пройденного этапа развития своих взглядов по этому вопросу, Павлов писал: «Сейчас психическое возбуждение представляется нам также рефлексом, только образовавшимся за время индивидуальной жизни животного и легко колеблющимся в своей прочности (по нашей терминологии — условным). Разговор о внутреннем состоянии животного считается нами научно бесполезным» [40 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. И, стр. 18.]. Могло казаться на первых порах, что ничего особенного нет в переименовании «психического возбуждения» «в условный рефлекс». Ведь считали же Сеченов, Гризингер, Гекели и др. задолго до Павлова, что психическую деятельность можно свести к сложным рефлексам, к «рефлексам головного мозга»! Но в действительности то, что делал Павлов, было совершенно новым.
Упомянутые передовые естествоиспытатели середины и конца XIX в. искусно использовали идею о «рефлексах головного мозга» для построения теоретических схем и концепций, превратили их в острый инструмент для полезной и эффективной литературной теоретической работы, а также для ведения страстной и притом весьма успешной научной полемики с представителями идеалистических течений в психологии. В этом их великая заслуга перед наукой. Но как бы ни были глубоки их идеи, как бы ни были смелы, прогрессивны и привлекательны их воззрения на рефлекторную природу психической деятельности животных и человека, все же они были абстрактны, созерцательны, имели, по словам Павлова, характер «физиологической схемы», а потому были лишены действенной силы и далеки от того, чтобы стать паучным методом. Почти за полвека существования эти взгляды не нашли никакого серьезного отражения в текущей экспериментальной работе по физиологии головного мозга ни у нас, ни за границей.
Все сказанное в значительной степени относится и к И. М. Сеченову — наиболее выдающемуся, глубокому и последовательному из этих передовых мыслителей,— идейному предшественнику Павлова. Хотя Павлов и считал, что распространение Сеченовым понятия рефлекса на деятельность высшего отдела нервной системы было по тем временам научным подвигом, что эта смелая идея в последующем росла, зрела и сделалась «научным рычагом, направляющим огромную современную работу над головным мозгом», что его талантливая работа «Рефлексы головного мозга», «в ясной, точной и пленительной форме содержащая основную идею того, что мы разрабатываем в настоящее время»[41 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. II, стр. 198.], поистине является «гениальным взмахом Сеченовской мысли», тем не менее он отметил также, что «все это было только теорезированием», было лишено гранитного фундамента весомых научных фактов.
То, что сделал Павлов, принципиально отличается от всего этого. Свой условный рефлекс Павлов превратил прежде всего в действенное лабораторное орудие для физиологического эксперимента, для получения точных фактических данных. Он вскоре твердо установил, что условный рефлекс представляет собой самый типичный вид деятельности головного мозга и является основным.принципом его сложной и многогранной работы. Понятие «слюнки текут» приобрело в освещении Павлова необычайное значение, открыло широчайшие горизонты для научно-исследовательской работы по физиологии мозга, стало основой принципиально нового физиологического метода исследований функций головного мозга — метода условных рефлексов. А ведь, по Павлову, «для натуралиста — все в методе»!
Спустя всего несколько лет после начала работы по новому плодотворному методу в новой области биологии Павлов восторженно констатировал, что «для работающего в этой области одно из частых чувств — это изумление перед прямо невероятным могуществом объективного исследования в этой новой для него области сложнейших явлений» [42 Там же, стр. 103.]. Был найден ключ к раскрытию сокровенных тайн работы головного мозга, и гениальный мыслитель использовал его на протяжении 35 лет, чтобы постигнуть эти тайны «в их крайнем пределе», научно расшифровать величайшую из них — психическую деятельность и воздвигнуть величественное здание учения о высшей нервной деятельности, создать «настоящую физиологию большого мозга».