Вечером Петька договорился с Анкой кое о чём, и бодрым шагом помчался на речку мыть ноги. Анка удобно расположилась на сеновале и стала его ждать. Петька отчего-то не появлялся и Анке стало это надоедать. Внезапно проходящий мимо сеновала Фурманов услышал внутри его похотливое вздыхание. Веками выработавшийся инстинкт мужчины проснулся в политруке, и ему страшно чего-то захотелось. Он стал смутно догадываться, чего же ему хочется. Он облизнулся и открыл дверь. Скрип несмазанной дверцы сарая несколько охладил его, но тут из глубины сена послышался голос, как показалось Фурманову, очень даже соблазнительный:
– Петенька, ты ли это, main leibе? – позвала Анка дрожащим голосом почему-то не по-нашему.
– Я, – хрипло сказал Фурманов, зная, что женщинам перечить не следует, так как это может плохо кончиться.
– Иди же ко мне, main рыбка… Что же ты не появлялся так долго, мой петушок?
– Занят бы-ы-ыл, – почти прорычал политрук, закапываясь в сено.
Анку он нашел не сразу, так как она только возбудительно дышала и на глухое рычание не отзывалась. Минуты три он ползал в сене и рычал, но неожиданно женские руки схватили его за сапога, и те полезли с ног.
– О, Петенька, какие холодные у тебя нот… И эти несносные, вонючие прошлогодние портянки… О, main Gott… А ваще ничего… Раздевайся же, мой leibе, я жду тебя уже давно! -. Фурманов, рыча от того, что не он мог расстегнуть портупею, стал дергаться и подпрыгивать.
– О, я вижу страсть безумную твою, сказала Анка голосом заправской петербургской актрисы, так что Фурманов даже удивился, откуда это Анка набралась такой интеллигентной ерунды.
Далее последовала сцена, которую по цензурным причинам включать в данное произведение считалось бы manvaus tone. Приведем лишь некоторые эпитеты и цитаты, принадлежавшие Анне Семёновне (Фурманов был очень занят, и поэтому молчал):
– Ух ты, какой! Ну, давай же! О, о! Ну, Петенька, же! О,…, о! Ну, ещё разок!
Кончилось тем, что обалдевший и измученный Фурманов сполз с горячего похотливого тела Анки и в изнеможении провалился сквозь сено. Здесь совершенно внезапно появился Петька, упавший в речку целиком, вместо того, чтобы спокойно вымыть ноги.
– А вот и я! – сказал он, довольный собой. Анка уставилась на него обалдевшим взором.
– Как, уже? – спросила она.
– Ну так! – сказал, очень польщённый, Петька. Фурманов сделал ряд отчаянных движений и оказался вне сарая, где очевидно должна была разыграться трагедия. Он был вымотан без предела, и был, что называется, без штанов, но в портупее. Минут через сорок из сарая вышел удручённый Петька, и характеристика произошедших там событий выражалась в двух словах:
– Не дала, сказал он грустным голосом сидящему на дереве с трофейным биноклем начдиву.
– Енто дело споправимое, сказал начдив, ухмыляясь в усы. Его бинокль имел шестикратное увеличение, и произошедшее на сеновале он наблюдая с мельчайшими подробностями.
Внезапно Петька принял позу Онегина из второго действия одноименного спектакля и сказал:
– О женщины, вам имя вероломство! Фурманов, лежащий под деревом, съёжился, и ожидал падения тяжелого предмета на голову. Предмет не упал.
– Это точно, сказал начдив, и сук, на котором он сидел, благополучно треснул. Фурманов взвыл и помчался на кухню.
На следующий день утром политрук, отдохнув после вчерашнего происшествия, направился к начдиву, чтобы поговорить по весьма важному вопросу. Чапаев сидел за столом и точил саблю, одновременно доставая из огромной чаши вареники со сметаной.
– Чё пришёл? – спросил он неприветливо.
– Разговорчик есть, сказал Фурманов.
– Садись, сказал начдив, доставая свободной рукой из-под стола здоровенную бутыль мутного самогона.
– Да нет, Василь Иваныч, я ж не в том. смысле вовсе… Я про нашего товарища поболтать хочу…
– Про какого, равнодушно спросил Василий Иванович.
– Про Петьку.
– Про какого Петьку, ещё более равнодушно спросил начдив.
– Ну про этого же, Исаева…
– Ну, сказал Чапаев, задумчиво вынимая пробку, сделанную из куска тряпки, засунутую в горлышко бутылки.
– Вы ж помните, наверно, как из Москвы товарищ Дзержинский сообщал, что в наши пролетарские ряды прокрался немецкий шли…
– Сиди уж, пролетарий, едко заметил начдив. У тебе ж на лбе сплошные дипломы нарисованы…
– Дело не во мне, сказал политрук раздражённо.
– Вот это точно, сказал начдив. Никакой пользы от тебе нетути.
– Да нет же, ведь товарищ Дзержинский… Василий Иванович основательно разозлился и произнес фразу, из которой стало ясно, что он некогда состоял с товарищем Дзержинским в интимных отношениях, и что его партнеру в этом деле сильно не поздоровилось. Фурманов плюнул и сказал напрямик:
– Василий Иванович, Петька – шпион.
– Чего? Василий Иванович подавился самогоном и залился здоровым пролетарским смехом.
– Петька – шпион? – переспросил он, вытерев выступившие в глазах от смеха слезы. Сам ты шпион!
– Ну Василий Иванович, сказал Фурманов уже не требовательно, а просительно. Я ж точно говорю, слышал как он говорил по-немец… Тут политрук запнулся. Вспоминая с ужасом свою вчерашнюю ночь, проведённую с истинной пролетаркой Анкой, он ясно вспомнил, как она называла его leibe и говорила ему какую-то непролетарскую чушь.
– Ну, чего замолк? – спросил довольный Чапаев. Давай, зюзюкнем, что-ли, по сто грамм за здоровье немецкого шпиона Петьки?
Фурманов стоял, как вкопанный, и в дальнейший разговор отчего-то не вступал. Анку выдавать не хотелось, так как больше баб в радиусе шестисот километров наверняка не было
– Ага, сказал он голосом человека, укушенного тремя крупными мухами це-це в одно место. Василий Иванович налил ему сто грамм, и данный продукт был равнодушно вылит в политруковскую пасть и закушен мятым огурцом.
– Ну ладно, ты, пожалуй, иди, а я тут обдумаю план, сказал Чапаев, выводя Фурманова на улицу.
– Ну, хамло интиллигенское, – сказал он, вернувшись к своей сабле. – пролетариев оскорблять и ихнюю самогону экрать? Ох, чешутся мои руки тебя к стеночке поставить… Фурманов прямым ходом отправился к Петьке, которого решил вывести на откровенности и таким образом, получить компрометирующий материал.
Грустный Петька сидел на завалинке походной кухни, разместившейся вследствие затишья в амбаре, и предавался меланхолии.
– Чего надо? – хмуро спросил он подошедшего к нему и вставшего в ожидании Фурманова.
– Давай, что ли, пойдём выпьем, сказал политрук. Петъка посмотрел на небо и зевнул.
– Чегой-то не охота сегодня… Птички низко летают… Заразы, добавил он, смахнув с носа нечто, упавшее с небес, К дождю, видать…
– К дождю, согласился политрук. А хочешь, Петька, я тебе про синк транзит расскажу?
– Про что? – испугался Петька.
– А про смысел жизни.
– Валяй, сказал Петька, которому было всё равно.
– Так слушай… Вот видишь, птичка проле…
– Не надо про птичек, сказал Петька, доставая из помятого сапога ногу в протухшей позапрошлогодней портянке. Фурманов отвел нос и зажал его двумя пальцами…
– Ну вот, сказал он сипло, тогда я тебе про гетер расскажу.
– Это про кого ты? – удивился Петька.
– Это я про баб, успокоил его политрук.
– Ну, давай, – вздохнул Петька, засовывая ногу и соответствующую портянку обратно в сапог.
– Так вот… гм… да… вот…
– Это всё? – спросил Петька равнодушно.
– Чего "всё"?
– Чмокаешь чего-то… Ты про баб давай.
– А, про баб… да… гм…
– Ну, я пошёл, сказал Петька. Это чавкачье и чмокаиье я потом дослушаю.
– Ну Петька, погоди! Я ж к тебе со всей душой!
– Пошёл ты в задницу, Дмитрий Андреич, сказал Петька вполне культурно. Я спать хочу.
– Ну иди, пролетарий хренов, прокричал ему вдогонку разгневанный Фурманов. И помни, чтоб вечером был в наступлении, а то мы тебя к стенке лицом поставим и пару пуль в лоб!
– Иди, иди, сказал Петька, помахивая цепью от подбитого совершенно случайно немецкого танка.
Вечером, перед наступлегшем, Фурманов решил предложить начдиву план разоблачения немецкого шпиона. Василии Иванович посмотрел на политрука с сомнением. Ему еще сильнее захотелось его расстрелять.
– Я чё говорю, Василий Иваныч, сказал политрук. Чтоб узнать наверняка, кто в нашей дивизии шпион, надобно каждому сказать, например, в какой канаве при наступлении нашинский пулемёт будет мокнуть.
– А на фига им всем это знать? – удивился начдив.
– Так всем надоть сказать по разным канавам. И вот, в чью канаву снаряд от беляков в виде презента прилетит, тот значит и ихний шпион.
– Фигню ты придумал, паря, сказал начдив. Снаряд – живность летучая. Куды захочет, туды и шарахнет… Лучше надо всех живьем по канавам рассадить и бе… то есть нет, бредня какая-то… Ну ладно, шёл бы ты отседова, а то совсем мне голову заморочил…
Политрук пожал плечами и пошёл прочь. Василий Иванович подумал с минуту и окликнул его.
– Дмитрий Андреич, сказал он миролюбиво. А ведь ты дело придумал. Только вот чего… Всей дивизии про пулемет говорить, я думаю, нету никакого смысла, да и канав столько не найдёшь. Скажем токма тем, кто в штаб заявляется и чего-нибудь такое прослышать может… Вот… Я чего говорю-то, скажем… э… Петьке, конюху Митричу, тебе и Анке… то есть нет, тебе говорить, верно, смыслу тоже нет никакого. Ну вот.
– Тогда надо сказать. Скажем Петьке, что вон в той канаве, с разбитой телегой, Анке, что вон в той, с лопухами. а Митрич он старый, ему скажем, что вон там, у леса.
– Дубина ты, сказал Василий Иваныч. В той канаве у леса нашинский пулемёт как раз и будет стоять. Вот беляки в него и бухнут.
– А хрен с ним, сказал политрук. Все равно не стреляет. Пусть хоть для политической интри… в смысле для Хорошего дела пользу приносит.
– Ну, черт с пулеметом давай скажем им про канавы.
– Давайте, Василий Иваныч… Вы Петьке скажете, а я Анне Семёновне, а потом Митричу.
– А чего ты сам Петьке не скажешь? – ехидно спросил Василий Иванович.
– Так ведь зол он на меня, Василий Иванович… – горестно сказал политрук, радуясь в душе, что подложит Петьке свинью.
– А! Это после того, как ты… Анку… того… в смысле это… Ну ладно, фиг с тобой, не хочешь я сам ему скажу…