Предки матери переехали в Австралию из Шотландии в 1856 году. Главой клана был Джеймс Митчелл, фермер-арендатор из Дамфриса, современник еще одного фермера — радикального шотландского поэта Роберта Бёрнса. Всю свою жизнь Бёрнс протестовал против несправедливости и тирании, он написал «Честную бедность», ставшую всеобщей «Марсельезой», гимном человеческому духу. Поэт умер в полной бедности в Дамфрисе, когда Митчелл был еще ребенком. Бёрнс прекрасно понял бы желание моих предков эмигрировать. Протестанты, как и он, они подчинялись законам национальной Церкви Шотландии, и жизнь их в заболоченных полях была тяжкой.

Хью Митчелл, Энн Гамильтон и пятеро их детей основали молочную ферму в Новом Южном Уэльсе, в Брайанс-Гэп, неподалеку от Тентерфилда. Хью хорошо знали в округе Новая Англия, и умер он в возрасте 84 лет, оставив состояние в 121 фунт и сына Джеймса, который позже застолбил себе участок земли в Барни-Даунс. Джеймс был ловким наездником и служил добровольцем на англо-бурской войне. Находясь в Родезии, он написал 2 июня 1900 года из Булавайо письмо своему сыну Альберту, в котором рассказывал о военных трудностях, об отряде и признавался, как разочарован, что не попал на фронт. Судьба прислушалась к стенаниям Джеймса, похожим на многие другие солдатские жалобы, и через два месяца его отряд разместили в Трансваале, который попал под мощную артиллерийскую атаку буров. Джеймс Митчелл, старшина взвода, умер от полученных ран. Человек, похоронивший его, написал письмо Митчеллам: «Мы выполнили наш печальный долг, самый печальный, что я видел в Южной Африке… Эта война — горестное и суровое испытание». Мои предки по отцовской линии, семьи Келли и Грир, — выходцы из Ирландии. Им принадлежал отель «Империал» в Нандле. У моего прадеда по отцу, Джеймса Грира Келли, было четверо сыновей — все они прекрасные спортсмены, известные своими достижениями в крикете и футболе. Дочь Джеймса, Мириам Келли, моя бабушка, переехала в Сидней и вышла замуж за человека по фамилии Шиптон; у них родился сын — мой отец.

Наши предки дают нам жизнь, но передают ли они нам свои цели? Не могу утверждать, что знаю их идеи, но понимаю, что то кельтское путешествие, которое они совершили в погоне за благополучием и едой, за землей и золотом, принесло им тоску по новому миру и его открытиям. Некоторые мои родственники со стороны матери страдали от своего идеализма — жили ли они в Галлиполи или в других местах. Мой прадед Альфред Хокинс оказался на японском «Монтевидео Мару», перевозившем военнопленных, когда в 1942 году этот корабль потопила американская подлодка. Полагаю, этот печальный факт стал первым семейным опытом в плане обстрела со стороны своих. Впрочем, пострадала не только наша семья, ведь ко дну пошли и другие австралийцы, солдаты и гражданские, — всего 1051 человек. Это произошло примерно в ста километрах от филиппинского острова Лусон, и останки корабля так и не были найдены. Несколько лет назад обнаружился один выживший, японский моряк, который вспоминал, как страшно кричали австралийцы на тонущем корабле. Кто-то из них, по его словам, пел «Старое доброе время». Истории неизвестно, где именно на том корабле находился Альфред Хокинс, плакал ли он или пел, но нелишне заметить, что «Старое доброе время» написал наш знаменитый шотландский сосед Роберт Бёрнс.

Мой родной отец в моей жизни не присутствовал и вошел в нее, лишь когда я уже вырос. К этому я еще вернусь. А вот Бретт Ассанж стал для меня хорошим отцом и тем мужчиной, на которого я хотел бы походить. Бретт был одним из тех классных парней из 1970х, увлеченных игрой на гитаре и вообще музыкальной сценой. Мне досталась его весьма необычная фамилия. Она происходит от «мистер Санг», или «асанг» на кантонском диалекте: его прапрапрадед был тайваньским пиратом. Он попал на остров Терсди, женился на местной девушке, а потом переехал в Квинсленд. Затем он европеизировал свою фамилию, чтобы ускользнуть от повсеместной дискриминации, которой подвергались китайцы.

Когда я задумываюсь обо всех этих людях, то представляю себе разные семьи, которые убегали от горя и нищеты, искали утешение и благоустроенность и обрели свое место в Австралии. История моей матери и моя несколько отличалась от общесемейной. Мать развелась с Бреттом Ассанжем, когда мне исполнилось девять лет. Бретт был отличным человеком и хорошо обращался со мной, но вот к самому себе он не относился столь внимательно. Финал его отношений с моей матерью положил конец своего рода наивному периоду в моей жизни.

Место отчима в нашей семье узурпировал человек по имени Лейф Мейнелл. Мать познакомилась с ним, рисуя шаржи для местного колледжа. Я запомнил его тогда как довольно симпатичного блондина: светлые волосы до плеч, высокий лоб. След от прививки против оспы на его руке служил мне доказательством, что он родился в Австралии в начале 1960х, хотя на самом деле такие прививки могли делать где угодно. По темным корням его волос было ясно, что он их красил. А однажды я заглянул в его кошелек и увидел, что все его документы выписаны на разные имена. Он был кем-то вроде музыканта и играл на гитаре. Но для нас он стал скорее загадочным призраком, несущим в себе угрозу.

С самого начала я был против. Возможно, это нормально для мальчика — сопротивляться появлению такого мужчины и вообще любого, кто будет хотеть узурпировать место отца или отчима. Лейф не жил с нами, хотя, по всей вероятности, вначале он вскружил голову моей матери. Но какими бы ни были ее чувства к нему, они быстро увяли. Она хотела его выпроводить, но Лейф обладал замечательной способностью неожиданно появляться и делать вид, что ничего не случилось. В конце концов нам пришлось спасаться от него бегством. Мы пересекали страну из конца в конец, но в любом месте, где бы мы ни останавливались, нас могло посетить зловещее предчувствие: он снова нашел нас. Он все время появлялся в нашей жизни, и это превратилось в очень серьезную проблему. У него была еще одна поразительная способность — виртуозно втираться в доверие. Однажды он ударил меня кулаком в лицо и до крови разбил нос. В другой раз я пригрозил ему ножом и сказал, чтобы он не приближался ко мне. Но для нас с матерью дело было не в физическом насилии, а в психологической власти, которую он стремился заполучить над нами.

Мы снова переехали приблизительно году в 1980 м, на этот раз в дом на северном побережье Нового Южного Уэльса, в двадцати километрах от океана. Это была одичавшая плантация бананов и авокадо. Помню, однажды я привязал своего воздушного змея к одному из столбов ограды и наблюдал, как зеленый свет проникал сквозь банановые листья. Это немного напоминало готический роман, правда, в тропиках. Лейф, видимо, выступал в роли Хитклиффа, правда, в шортах и шлепанцах, но он возвращался и возвращался к нам, словно некая темная сила. Моя мать забеременела от него, и Лейф, видя, к чему может привести мое противостояние, сперва пытался вести себя разумно, доказывая, что он теперь отец моего брата и моя мать хочет, чтобы он находился рядом. «Но если ты не захочешь, — сказал он, — я немедленно уйду». Лейф хотел остаться с нами, и на время у него действительно это получилось, хотя единственным моим желанием было самому заботиться о матери и младенце. У нее начался мастит, и я выхаживал ее во время лихорадки, отпаивая апельсиновым соком. Ночью вокруг дома стояла густая темнота, лишь луна освещала путь, и возникало глубочайшее чувство тишины и уединения.

Мать была влюблена в Лейфа. А я был слишком молод, чтобы понять природу сексуального влечения. Я просто знал, что он не мой отец и что его присутствие угрожает мне. Он то и дело пытался уговорить меня не отталкивать его, убеждая, насколько у него все ладится с моей матерью и как он хочет быть настоящим отцом моему брату. Но пришел момент, когда я просто сказал ему, что больше не принимаю никаких сделок. Он врал нам как-то особенно изощренно, до этого я даже не представлял, на какую ложь способны взрослые. Однажды он вдруг заявил: все люди с физическими уродствами должны подлежать уничтожению. Порой Лейф избивал мою мать, и чувствовалось, что этот человек способен практически на все. Я хотел, чтобы он покинул нас, как обещал, однако Лейф все отрицал, ссылаясь на якобы слабую память.

Некоторые сознательно выбирают кочевой образ жизни, а для кого-то такая жизнь становится единственным выходом из ситуации, в которую они попадают. Раньше мы переезжали просто потому, что так получалось: моя мать находила работу в каком-то очередном городе, и тогда мы там оседали и даже снимали дом. Вот и все. Но переезды из-за Лейфа приобрели характер истерии, и это уничтожило всю простоту нашего существования, на смену ей пришел страх. Потребовалось время, чтобы понять, в чем же, собственно, дело: Лейф Мейнелл состоял в австралийской секте «Семья». Теперь я понимаю, чем была обусловлены его одержимость, его эгоцентризм и порочное стремление к контролю над другими.

Секту «Семья» основала в середине 1960х годов Анна Гамильтон-Бирн. Все началось в горах к северу от Мельбурна, где члены культа собирались, употребляли ЛСД и медитировали. Анну почитали как реинкарнацию Иисуса Христа, однако к этому добавлялись элементы восточной философии, например, ее последователи лицезрели кармическое божество, одержимое очищением их душ. Анна пророчествовала о конце света, довольно забавным образом утверждая, что выживут лишь люди, обитающие в горах Данденонг к востоку от Мельбурна. Хотя секта не была особенно велика, но Анна и ее муж сумели разбогатеть, взимая деньги со своей паствы на собраниях по четвергам. Члены секты боготворили Анну, всегда появлявшуюся перед ними в голубом сиянии (за которое «отвечала» специальная осветительная система). Среди приверженцев было много врачей, представителей среднего класса, впавших в болезненную зависимость. Власть культа базировалась на том социальном положении, которое занимали его почитатели, создавшие влиятельное сетевое сообщество. В этом смысле они напоминали масонскую ложу и довольно умело пользовались услугами высокопоставленных лиц. Собственно, это объясняет, почему Лейф всегда мог нас выследить.

Настоящая фамилия Лейфа, одного из детей, «усыновленных» сектой, была Гамильтон. На пике своей власти Анна Гамильтон-Бирн и ее муж сумели промыть мозги многим чиновникам, но в итоге их все-таки признали виновными в подделке бумаг об усыновлении. Последователи секты под действием ЛСД верили в якобы посещавшие их откровения; они с наслаждением занимались сутенерством, заманивая детей в угоду маниакальным стремлениям Анны. Был период, когда «Семья» заполучила сразу двадцать восемь детей. По всему дому стояли маленькие алтари, посвященные Анне Гамильтон-Бирн, каждому ребенку выдавали ее фотографию, что слегка напоминало культ Мао. Члены секты были одержимы сексом и внешней чистоплотностью. Сама Анна явно пребывала за границами здравого смысла: она отличалась непомерным тщеславием, отвращением к толстым или просто некрасивым людям и страстью к пластическим операциям.

Лейф Мейнелл состоял в секте «Семья». И все, что он вытворял с нами, было обусловлено его связями с культом и его последователями. Однажды, убегая от него, мы сначала поселились в холмах неподалеку от Аделаиды, а потом, когда потребовалось переехать, — в Перте, на севере Австралии. Потом мы оказались во Фримантле; сейчас это чудесный пригород, тогда это была промышленно-портовая зона. Соседка, знавшая все о нашем положении, как-то раз вернулась из молочной лавки и сказала, что видела на улице Лейфа Мейнелла. Нам снова пришлось бежать. Тогда мы доехали почти до Мельбурна и оказались в доме, который стоял на длинном узком участке земли, спускавшемся к ручью у подножия холма. Один раз я обнаружил в ручье дохлую овцу, воняющую и раздувшуюся, и использовал ее в качестве моста. Наверное, в том моем возрасте самые необычные вещи казались нормальными. В тот год стояла холодная зима, лужи замерзали, и следы моих ног в грязи покрывались коркой льда. Они походили на следы человека на Луне, помещенные под стекло. Каждое утро мне приходилось рубить дрова, разводить огонь и греть воду, поступавшую по змеевику в обогреватель. Единственной отдушиной тогда были пчелы, которых я держал вне дома. Каждое утро я бегал к ним и тихо наблюдал, как они занимаются своим делом.

Пчелам присущ особый подход к грабителям. Эти насекомые находятся в постоянном движении, а оказавшись вдали от улья, всегда погибают. Я уверен, что чувство одиночества, о котором я говорил раньше, охватывающее человека в некоторых глухих районах Австралии, местах, где нет никакой цивилизации, очень способствует процветанию разных культов. В фермерской среде сложилось странное отношение к животным, было в нем даже что-то сатанинское. Я помню персонажа по имени Керри Калкин, державшего лавку сатанинских ритуальных предметов. Лавка была довольно заурядной, но все же ее атмосфера пугала. Она рождала ассоциации с «Повелителем мух», как, собственно, и сама наша жизнь в то время, наполненная паранойей и чувством вины.

Все это начинало безумно утомлять. Постоянные переезды. Непрерывное бегство. Мы получили информацию, что Лейф все ближе: его уже видели неподалеку, на холмах в окрестностях Мельбурна. На этот раз мать столкнулась с довольно сильным сопротивлением, поскольку нам с братом была невыносима сама мысль, что снова придется хватать вещи и бежать к выходу. Маленького брата мы с мамой уговорили, пообещав ему взять с собой его любимого петуха породы красный род-айленд — высокую, гордую, сильную птицу, обладавшую чрезвычайно громким голосом. Я, отстаивая собственные интересы, заявил, что не брошу свой двухэтажный улей. А теперь представьте себе картину: истеричка-мамаша, ее двое деток, петух и пчелы — все это хозяйство погружается в видавший виды фургончик и выезжает на грязную дорогу.

Я стал почти экспертом по пчелам, а также большим специалистом по их перевозке. Вход в улей нужно заложить газетами. Пчелы когда-нибудь продырявят бумагу, но если сделать все правильно, они не выберутся наружу, пока вы не достигнете пункта назначения. Вот мама ведет фургон из Мельбурна в Брисбен, дети спят в машине, а пчелы тихо жужжат в улье. Солнце начинает подниматься, у петуха возникает непреодолимое желание сообщить об этом всему миру. Хватаю его за глотку и чувствую, как пульсирует у меня под пальцами этот дух «доброго утра», в то же время слышу, что пчелы уже тычутся в бумагу и вот-вот серьезно рассердятся. И все это превращается в кошмар. «Ну, давай же, останавливайся! — говорю я маме. — Пчелы сейчас прорвут бумагу, и настроены они очень мстительно!»

Затем мы отчаянно пытаемся найти поле с травой, чтобы выпустить пчел подышать и размяться, а петуху дать справить нужду. Пчелы жужжат все громче, машину заполняет запах меда и воска, петух радостно кукарекает, и мы останавливаемся около огромной церкви. Петух выпрыгивает наружу и уносится в поле, я бросаюсь к задней двери и всех предупреждаю отойти в сторону, наконец я освобождаю улей от газет и выпускаю пчел. Они в бешенстве. Им нужно излить свой гнев на кого-то, желательно в перьях и коричневого. Естественно, они нападают на петуха, и втайне я тихо радуюсь, что не на нас. Птица бежит по полю, а пчелиный рой атакует ее хвост. И так происходит каждый день и каждый вечер по пути в Брисбен. Нет никакого Бога, как нет и никакого Высшего правосудия, однако во всем разлита наивная ирония природы. В один далеко не прекрасный день, когда мы уже обосновались в Брисбене, я вышел на улицу и увидел шесть или семь тростниковых жаб — больших, жирных, ядовитых, омерзительного вида, с раздувшимися мешками яда на спине. Аборигены умеют высушивать эти ядовитые мешки и обкуриваются ими. Жабы сидели в рядок и пожирали моих пчел, выползающих из улья. Горькая картина. Но суровый урок выживания в Австралии: если вы перебираетесь жить на север страны, вешайте ульи хотя бы в метре от земли.

В бегах мы научились не только путешествовать с минимумом снаряжения и запасов, с крошечными суммами денег, но и выживать в уродливых условиях. Неустроенность стала нашей нормой, и мы неплохо с нею справлялись. Австралиец Нат Бьюкенен (Старый Блюи), талантливый исследователь Австралии, любил путешествовать налегке и чувствовал себя совершенно независимым. Книга, написанная его правнучкой Бобби Бьюкенен, In the Tracks of Old Bluey («По следам Старого Блюи»), показывает нам человека, знавшего Квинсленд, понимавшего, как сосуществовать с животными и людьми; человека темпераментного и смелого, умевшего преодолевать жизненные трудности. Как и мы, Бьюкенен был бродягой ирландской породы, и, подобно нашим предкам, он передал свои привычки детям. Разница, правда, в том, что Старый Блюи шел за природой в поисках самого себя, как странник; а мы стремились затеряться, словно изгнанники, но нас преследовали силы природы, с которыми мы едва-едва могли справляться. Нат был первопроходцем, он первым, как писала Бобби, «пересек плато Баркли с востока на запад и первым провел большое стадо племенного скота из Квинсленда до конца Северной территории». Старый Блюи умер в 1901 году, за восемьдесят с лишним лет до того, как мы с мамой и братом, чувствуя себя беглецами, ехали через пустыню Танами. «Нат был колоритной и даже загадочной личностью, и история его жизни настолько занимательна, что не нуждается ни в каких преувеличениях», — говорится в книге.

Мать сменила имя. Мы сообразили, что у Лейфа есть знакомые в управлении социального обеспечения — должно быть, налаженные связи в секте «Семья» работали безотказно. Таким образом, было правильным сменить имена, которые вводятся в государственный регистр. Но Лейф, человек весьма разговорчивый и обаятельный, мог убедить любого информировать его о нашем местонахождении, и он действительно всегда мог нас найти. Мы тогда жили в Фернтри-Галли, когда узнали о зависимости Лейфа от культа Анны Гамильтон-Бирн — нам рассказал об этом один частный детектив. Мне исполнилось шестнадцать, и я понимал, что наша история подходит к концу. Я чувствовал себя уже практически взрослым мужчиной и был готов дать открытый отпор Лейфу. Здесь можно поговорить о процессе возмужания и чувстве неудовлетворенности собой, но скажу лишь, что твердо знал: я смогу уделать его, и вроде он тоже об этом догадывался. Однажды, когда Лейф крутился рядом с нашим домом, я просто подошел и сказал, чтобы он валил отсюда на хрен. Благодаря тону, каким это было произнесено, повторять мне больше не пришлось. После той встречи мы его не видели. Какое-то время он боролся за право иметь доступ к моему брату, но все его прошлое оказалось против него, и Лейф исчез из нашей жизни.

По правде сказать, пока Лейф преследовал нас по всей Австралии, мой ум был занят не только им и мамиными проблемами. Мне всегда нравилось браться за разные механизмы, разбирать их, а потом собирать заново. Полагаю, сказывалась врожденная склонность к технике, которая не ограничивалась только потребительским интересом: включать и выключать разные приборы. Нет, я хотел понять, как они работают. После ухода Бретта закончился первый период моей жизни, и я был подготовлен к дальнейшему стремительному развитию. В магазине в Лисморе я обнаружил какую-то странную машину, которая меня просто загипнотизировала, я сразу почувствовал, что столкнулся с чем-то принципиально новым. Машина стояла в витрине, и ее звали Commodore 64.

Для современного человека компьютер Commodore 64 до смешного примитивен: коробкообразный, из серой пластмассы, с диском, который вдвое крупнее моего нынешнего телефона и у которого объем меньше в сто с лишним тысяч раз. Сегодня смотришь на него и думаешь, что это реквизит, оставшийся после съемок сериала «Звездный путь», — этакое детское представление о том, каким окажется будущее. Но для меня, ребенка из провинциального австралийского городка, он действительно был будущим, и я хотел его понять.

Когда мне исполнилось шестнадцать, компьютер уже овладел моим сознанием. Это было начало новой жизни. Не то чтобы в старой не было ничего притягательного — конечно, было, и до сих пор оно чувствуется, — но в определенном смысле я говорил только с компьютером и посредством компьютера; благодаря ему я уносился от всех бытовых проблем прямо в бесконечность, где моя индивидуальность рассыпалась на множество «я» и полностью растворялась. Позже вопрос о том, кто я есть, преследовал журналистов самого разного толка. Был ли я высокомерным или безумным? беспечным, управляемым или склонным манипулировать другими? ранимым или толстокожим? или тираном? Но та личность, которую они обсуждали, возникала лишь в их умах. Это была их фантазия. Я лишь пытался делать свою работу, невзирая на давление, и вовсе не задумывался, кто я, по крайней мере в том смысле, в каком обсуждали меня они. Сегодня люди любят поиграть в свои разные личности, им все вокруг кажется мыльной оперой. Но, утверждая, что мое «я» находится где-то вне меня, я говорю в точности то, что имею в виду: когда за душой есть компьютер и проект на всю жизнь, ты не тратишь время на пустую суету в погоне за своей индивидуальностью. Ты с головой уходишь во что-то большее и служишь ему так, как можешь.

Может быть, дело в поколении. Некоторые этого не понимают. Им так хочется втиснуть вас в старые шаблоны, навеянные литературой и кинематографом: Билли Кид или Доктор Но, Робин Гуд или Доктор Стрейнджлав. Но мне кажется, что поколение, взрослевшее в конце 1980х, мыслило совсем иначе. От компьютера нас было уже не отлучить, а когда сидишь за ним, все разговоры о собственном «я» становятся неинтересны — мы рассуждали о «нас», а иногда о «нас и них». В сознании обывателя сложился определенный штамп: компьютерный фанат, сидящий в занавешенной наглухо комнате и оторванный от реальности, в общем, почти дегенерат. На самом деле все наоборот. Дети, постоянно смотревшие телевизор, — именно они были вырваны из жизни и выросли пассивными и одинокими людьми. Да, мы не спали ночами, но лучшие из нас были заняты делом — производили то, что смотрели остальные.

Понять, о чем вы на самом деле думаете, — выйти за пределы своих мыслей, чтобы проникнуть в сознание других людей или погрузиться в сладостное забвение, — это значит поместить бо́льшую часть своего разума в пространство компьютера. Не хочется выглядеть пафосным, но это не только новое бытие в мире, но и новый способ существования в собственном теле. У людей всегда проблемы с этим, и многие даже сейчас требуют, чтобы мы соответствовали старым запросам нашего эго. Но мы уже в юном возрасте, вступив в компьютерный век, усвоили, что такое настоящая приверженность делу — это как трансплантация органа, внедрять свою жизненную силу в разумную систему, которая зависит от вас и от которой зависите вы. Прежде такое встречалось лишь в научной фантастике, но сегодня стало повседневной реальностью. Думаю, для многих я навсегда останусь чужаком: ведь я представитель того поколения, что погрузилось раз и навсегда в машины и с их помощью вступило в борьбу за законность. Благодаря компьютерам мы находим разные возможности, чтобы стать хитрее влиятельных групп из старой гвардии и стать умнее того поколения, которое само когда-то протестовало — вроде моих родителей, — но не знало, как сломать устои власти и истребить коррупцию. Можно сказать, из-за этого неумения в мире все еще существует несправедливость.

Компьютеры обеспечили позитивное пространство в негативном мире. Они показали нам, что можно начать все сначала, можно выступить против индивидуализма, против системы и построить на свежих пастбищах программного кода нечто лишенное дефектов и коррупции. Когда-то мы поняли: компьютеры изменят мир; так и вышло. Старая гвардия бросала на нас свои массмедиа; охаивала нас на всех углах; используя всю фразеологическую мощь патриотизма, обвиняла нас в предательстве «национальных интересов»; но мы всегда знали, что мир более современен, чем ей кажется. Нас ждал Каир. Нас ждал Тунис. Мы все ждали дня, когда наши технологии обеспечат нам универсальность свободы. Когда системы коммуникаций, а не стволы пушек будут поддерживать власть; и люди станут узнавать друг о друге не с одобрения узкого круга избранных, но благодаря возможности социальных сетей, имеющих огромный политический потенциал.

Таким был я в шестнадцать лет. Я отдавал всего себя своему компьютеру. Все мои детские ощущения и здравый смысл созревали под влиянием мира природы. Я рос среди яркого солнечного цвета и в тени огромных листьев, под звездами и среди пчел. Годы тайн, сложности человеческих судеб — все это также вошло в мою компьютерную жизнь, поскольку я всегда остро реагировал на события, так или иначе перекликавшиеся с сюжетами моего детства, будь то антивоенные протесты или гнет религиозных культов. И эти темы смогут быть закрыты только тогда, когда я сумею добраться до правды. Нужно иметь собственное «я» и содержать его в полном порядке, чтобы отпустить его — или опереться на него, — и я уверен, что моя работа в WikiLeaks несет призрачный отпечаток моих детских лет. Призрачный — потому что именно так это представляется: в любом труде вы найдете отголоски первопричин и опыта ранних лет. Вот так все и происходит.

Перед вами история человека, который пришел в нужное время, чтобы сделать часть нужной работы. Работы, изменившей мир. Но история не начинается с работы, так как сама работа началась с истории. Вот почему я долго рассказывал о диких местах своего раннего детства — потому что и я, и моя работа уходят корнями в те прекрасные не возделанные человеком пространства. В шестнадцать лет я сел за свой компьютер и все оставил позади. Теперь только столы, старые носки, горы компьютерных дисков и недоеденных бутербродов. Мы с компьютером были как единое целое; мы блуждали вместе в ночи в поисках нового. Следующий этап жизни — взлом кодов и хакерство — оказался тем самым недостающим звеном, мостиком к будущему, на которое мы надеялись. Вскоре я уже бродил по внутренним сетям, в которых сотни тысяч машин были синхронизированы друг с другом, и теперь уже на этих пространствах я учился мыслить на компьютерном языке. Меня, как и других людей, которых я встречал на своем пути, новая жизнь выжигала изнутри. Мы жили в нашем с матерью последнем общем доме, стоявшем посреди деревьев; от отблеска дисплея мое лицо светилось синевой в темноте спальни, и соблазн свершать новые открытия вел меня дальше, в глубину ночи. Казалось, сама справедливость ждет нас по другую сторону от мигающего курсора.