Ускорение одобряется лишь тогда, когда речь идет, скажем, о том, чтобы поезда и самолеты все быстрее доставляли нас до цели или чтобы медицина как можно быстрее находила решения для наиболее серьезных проблем здоровья. Однако ускорение считается носителем вреда и угрозы, когда оно подрывает основы нашего ощущения и восприятия жизни, нарушает привычные взаимоотношения с окружающим миром. Когда головокружительная скорость перемен, требующая все новых усилий для приспособления к ним, делает нас полными невеждами, совершенно неспособными ориентироваться в повседневности. Подобные следствия темпорального режима Модерна послужили предметом рефлексии для исследователей, разработавших «теорию компенсации». Тем самым они внесли значительный вклад в осмысление темпорального режима Модерна: их заслуга состоит в том, что они обратили особое внимание на его парадоксы и проблемы. Изучая сложности этого темпорального режима, они оставались его приверженцами, будучи убежденными сторонниками теории компенсации.

Зачинателем теории компенсации явилась школа философа Йоахима Риттера. С 1947 года Риттер вел в Мюнстере семинар (Collegium Philosophicum), многие участники которого принадлежали к «поколению 45-го года»; это были студенты, начавшие университетскую учебу сразу после войны. Этот либерально-консервативный кружок отчетливо дистанцировался как от утопических течений, вроде марксизма, так и от радикализма «критической теории». В этом смысле его следует отнести к представителям «теории модернизации», а не «теории Модерна». Основные положения этого научного направления разрабатывались также философами Германом Люббе и Одо Марквардом, которые и явились наиболее яркими его идеологами. Они занимались поздней фазой темпорального режима Модерна, поэтому я назвала бы их «арьергардом теории модернизации». Их вклад в дискурс о времени сосредоточен на центральных оппозициях: ускорение и замедление, инновация и антиквизация (устаревание, становление прошлым, отнесение к прошлому), обновление и сохранение. Однако данные оппозиции уже не воспринимаются – как это было на стадии раннего Модерна – в виде антагонистических начал, каждое из которых может реализоваться, лишь одолев свою противоположность. Будучи теоретиками замедления, они задавались вопросом о том, как если не поколебать железную логику неуклонного прогресса, составляющую основу темпорального режима Модерна, то хотя бы сделать более приемлемыми для человека условия жизни, задаваемые этой логикой. Предложенная теория компенсации подвергает ревизии и модернизирует структуру темпорального режима Модерна, однако не ставит ее под сомнение в принципе. Речь идет о разработке темпоральной теории позднего Модерна, где указанные оппозиции рассматриваются в их диалектически напряженной взаимосвязи.

Основная идея теории компенсации сводится к следующему: если последовательно осуществлять некоторое замедление, периодически устраивая ниши неподвижности, то можно сделать присущую Модерну динамику ускорения более приемлемой для человека. Это означает также, что динамика темпорального режима Модерна, которую теория модернизации считает объективным законом естественного развития, будет функционировать еще более безотказно с помощью механизмов необходимого демпфирования и торможения. Авторы теории компенсации не задаются вопросом о дефицитах, несправедливостях, опасных асимметриях, свойственных темпоральному режиму Модерна и ведущих к высоким материальным и человеческим издержкам. Их больше занимает мысль о том, как согласовать темпоральный режим Модерна с потребностями человека. Об альтернативах этому режиму или о возможных его изменениях речь не идет, ибо сам он представляется безусловной объективной реальностью, онтологической основой мира, в котором мы живем.

Прежде чем предоставить слово двум наиболее известным разработчикам теории компенсации, мне хотелось бы проиллюстрировать их главный тезис одним литературным примером, а именно имеющей автобиографическую основу книгой Флориана Иллиеса «Местный разговор». Как и в случае с этнографическим очерком Анетты фон Дросте-Хюльсхофф, посвященным ее родному вестфальскому краю, эта книга также повествует о провинции, на сей раз о городке Шлице, что находится в долине Фульды. Как указывает текст на клапане книжной обложки, в Шлице имеются «бездействующий железнодорожный вокзал, почта, краеведческий музей и самая большая в мире свеча. Кроме того, здесь находится церковь, построенная в 812 году, и пиццерия, открытая в 1985 году». Далее говорится: «Это самое прекрасное место на свете: родина. Место, которому мы нередко пытаемся противиться, но которому мы противиться не можем. Связь с ним остается неразрывной». «“Местный разговор” повествует о любви к сельской жизни, о сказочной немецкой провинции, о воспоминаниях про летнюю купальню и заседания местного карнавального клуба, про магазинчик канцелярских принадлежностей по соседству и про сбор урожая яблок».

Интересно, как восприняли эту книгу рецензенты. Один из них увидел в ней лишь ностальгические экзерсисы, набор клише, заимствованных из XIX века с его идеализированной буколикой. Критик посетовал, что городок описывается автором так, будто его не затронули приметы ускоренной глобализации вроде дешевых супермаркетов «Альди» и расползания городских агломераций. Поэтому критики именуют Иллиеса идиллическим консерватором (хотя и даровитым). Подобная реакция свидетельствует, что книга оценивалась по нормативным меркам темпорального режима Модерна. Автора упрекают за косность по отношению к современности, ибо в 2006 году он, дескать, тщится изобразить родной край так, будто там удалось избежать всякой глобализации. Подобные упреки ясно показывают, насколько сильное нормативное влияние продолжает оказываться темпоральным режимом Модерна на нашу повседневность и дискуссии о ней, насколько его императивы по-прежнему заставляют нас делать различие между прогрессивным и косным, хорошим и плохим. Меня же интересует в книге Иллиеса нечто совсем иное. Автор нагляднейшим образом демонстрирует в ней логику теории компенсации. Это относится прежде всего к главе, где описывается его бывшая детская комната в родительском доме, куда он регулярно наведывается; этот дом он называет своим «краеведческим музеем». «Вход в мой краеведческий музей свободный. <…> Краеведческий музей – это дом моих родителей, а дома тетушек и соседей – его филиалы. Можно было посещать и настоящий краеведческий музей, что размещается в бурге, на горе. Но там находятся вещи, назначение которых мне уже непонятно. <…> В моем краеведческом музее все выглядит прозаичнее. Ведь в прошлые времена все сохранившиеся вещи предназначались для меня самого и были скучными, обыденными. Лишь взгляд назад делает их особенными экспонатами, ибо понимаешь, что это реквизиты из спектакля, который больше не ставят или же ставят лишь два-три раза в году, когда тетушка До отмечает день рождения или когда я приезжаю на Рождество, чтобы навестить мой краеведческий музей и его филиалы. Повседневное становится особенным, кухня и ванная превращаются в своего рода музей техники».

«Реквизиты из спектакля, который больше не ставят» – это точная характеристика того, что прозревает индейский вождь из «Главной улицы» Готорна в своих видениях местного краеведческого музея. Ведь в реальном краеведческом музее провинциального городка и в приватном краеведческом музее автора настоящее необратимо сделалось прошлым. Но надстройки, перестройки и переделки или прочие обновления не уничтожили его, а сохранили, законсервировали и превратили в экспонаты, выставив на свободное обозрение. Как подчеркивал Эрнст Шулин, ценность прошлого возрастает в тот момент, когда приходит сознание, что на свалку отправлено слишком многое. Темпоральный режим Модерна полностью обесценил прошлое как «спектакль, который больше не ставят», но вслед за этим прошлое вновь обрело свою значимость в рамках дефицитарной экономики. Это относится не только к прялкам или цепам в местных краеведческих музеях, но и к старым газонокосилкам, тостерам и компьютерам, которые стали предметами нового культа «ретро», выставляются на аукционах фирмой «eBay» и приобретаются коллекционерами, предложившими наиболее высокую цену. В «антиквизации» прочитывается инновация, в музейной неподвижности выставленных вещей – ускорение окружающего нас вещного мира. Именно в этом заключается отмеченная Германом Люббе «причина нашего интереса к старинным вещам». Музей делает ускорение не только зримым, но и приемлемым – именно в этом состоит диалектика компенсации. Музейная ностальгия порождается прогрессом, как печать выдавливает на сургуче свой оттиск; в качестве охраняемого места, где застыло время, музей компенсирует утрату доверия к чересчур быстро меняющемуся миру.

 

Семь характеристик восприятия времени в эпоху Модерна (Герман Люббе)

Свои размышления о категории времени в эпоху Модерна Герман Люббе привел в целом ряде замечательных книг, посвященных этой теме. Здесь нет возможности останавливаться на них подробно, поэтому я обращусь лишь к одной из его работ, где – в свойственной ему блестящей манере – Люббе изложил свои основные тезисы.

Подобно Луману, Люббе приступает к теории модернизации как бы с чистого листа, то есть с разработки максимально точных понятий технического плана. Люббе сам признавался, что предпочитает «новые понятия с искусственными наименованиями», которые «конструируются с максимальной стерильностью по отношению к возможным ассоциациям». В своей работе он приводит семь характеристик, содержащих, по его мнению, квинтэссенцию представлений о времени в эпоху Модерна. Вкратце представим их, учитывая некоторые пересечения с указанными мной аспектами темпорального режима Модерна. Уже первая фаза его текста выдает приверженность Люббе темпоральному режиму Модерна, ибо в ней недвусмысленно формулируется кредо теории модернизации: «Эволюционная динамика научно-технической цивилизации неудержима».

Первое понятие, которым Люббе характеризует темпоральный режим Модерна, является неологизмом: прецепция. Здесь не следует искать связь с таким, например, выражением, как Praeceptor Germaniae; речь идет лишь о противопоставлении понятию «рецепция». Под «рецепцией» Люббе подразумевает «исторически изменчивые интересы применительно к освоению прошлого». Однако таковые возникают лишь тогда, когда предварительно нечто отобрано и предназначено для сохранения. «Прецепция» подразумевает комплекс материально-обеспечительных мер по «сохранению и доступности исторических источников». Архивы, музеи и библиотеки сохраняют многое из того, что оказывается функционально бесполезным в настоящем, однако приобретает новую ценность как средство «для исторического осовременивания прошлого». Предложенное Германом Люббе понятие прецепции отсылает не к тому тематическому комплексу, который я назвала «изобретением исторического». Подобно историческим музеям, которые базируются на аутентичных реликтах, историография основывается на письменных источниках. При этом последние переживают кардинальную функциональную трансформацию, ибо по изначальному прагматическому назначению они принадлежат к «арсеналам права», но с отделением прошлого от настоящего они превращаются в «архивы истории». По словам Люббе, при отборе документов и сохранении их в архиве происходит «не что иное, как предвосхищение интереса более поздних исследователей к тому прошлому, которым в будущем окажется наше настоящее». Таким образом, архивисты «предвидят будущие интересы относительно осовременивания прошлого». (Люббе вполне мог бы заменить слово «прецепция» словом «архив».)

Со вторым понятием – «сокращение настоящего» – мы уже сталкивались при рассуждениях об ускорении. Это понятие более прозрачно. Люббе поясняет его конкретное содержание на примере уменьшающегося срока актуальности естественно-научных публикаций, хотя количество таких публикаций неуклонно растет. И здесь опять появляется поразительно точная сентенция: «Высокая инновационная динамика eo ipso сужает хронологическую протяженность прошлого до размеров его желаемой актуальности в настоящем». Люббе задается главным вопросом: как долго длится настоящее? Уменьшающийся «срок годности» естественно-научного знания ведет к тому, что на публикацию более чем пятилетней давности перестают ссылаться. Проблема, волновавшая двести лет назад Эдуарда и капитана из романа Гёте «Избирательное сродство», стала нормой для нынешних естественных наук. Но в повседневной жизни сокращение настоящего оборачивается, по мысли Люббе, перманентным кризисом жизневосприятия и жизненного опыта. Мгновение, представляющее собой «лишенный протяженности переход прошлого в будущее, не может быть воспринято человеком из-за сенсорного устройства его организма». Поэтому с учетом этого базового антропологического обстоятельства любое переживание настоящего нуждается в определенном минимальном сроке длительности этого настоящего.

Своей третьей характеристикой – «экспансия будущего» – Люббе обращается к качественным изменениям будущего. Оно увеличивается в объеме, ибо все больше приближается к настоящему. При этом, считает Люббе, будущее становится все более непроницаемым. По мере того как все изменяется с возрастающей скоростью, возможности прогнозирования сужаются. Разрыв между пространством опыта и горизонтом ожидания становится разрывом между настоящим и будущим. Вероятность, что будущее сохранит сходство с настоящим, «убывает с ускорением цивилизационной динамики». И здесь, к сожалению, нет ни средств исправить данную ситуацию, ни возможностей компенсации. «Исчезновение уверенности в будущем принадлежит к числу неприятных издержек, которые приходится платить за исторически беспрецедентный уровень социального обеспечения». Место прежней определенности будущего занимает необходимость широкомасштабной работы по планированию и координации, которая превосходит человеческие возможности. Здесь уместно вспомнить тезис Козеллека о растущей рукотворности истории, которая несет с собой и новые формы совместного бессилия. Темпоральный режим Модерна связывает с будущим растущие надежды, но в этом кроются и свои проблемы. Довольно скептически настроенные сторонники теории компенсации указывают на них как на издержки темпорального режима Модерна. Однако делается это подчеркнуто без алармизма, со стоической сдержанностью.

Если, с одной стороны, возрастающая сложность отрывает будущее от настоящего, то, с другой стороны, прошлое все больше сближается с настоящим. «Разрастание реликтов», четвертое понятие, введенное Германом Люббе, отсылает нас к объектам, утратившим свое функциональное назначение из-за ускоренной эволюции техники и которые теперь могут быть объяснены только в исторической ретроспективе. Такие объекты стали частью истории, экспонируемой в музеях. Люббе констатирует: «Достигнутый уровень музеализации исторически беспрецедентен». Изобретение исторического, о котором вновь заходит речь, оказывает завораживающее воздействие на публику и делается своего рода национальным хобби: посещение музеев приобретает массовый характер, причем особое предпочтение отдается реликтам техники по сравнению с художественными коллекциями. Тенденции историзации заявляют о себе и в домашних рамках как ретрокультура (смотри книгу Флориана Иллиеса), за пределами таких специализированных подсистем, как историческая наука или музей: «Подобные тенденции историзации безудержно определяют ныне и нашу приватную сферу». Здесь намечается интересная эволюция: темпоральный режим модерна характеризуется уже не столько отбраковыванием технически устаревших продуктов, сколько растущим стремлением «сохранить в настоящем реликты прошлого». Люббе демонстрирует эту диалектику модернизации и историзации на многих явлениях современности. Однако «в обусловленной прогрессом обращенности нашей цивилизации к прошлому» Люббе усматривает не бегство от настоящего (как это делает рецензент, упрекающий Флориана Иллиеса в реакционных представлениях о родном крае), а важный компенсаторный фактор, который состоит в том, чтобы превратить «обусловленное эволюцией углубляющееся отчуждение» в «осмысленную инаковость прошлого». Лишь на этой основе современная «цивилизация способна соединить в настоящем прошлое и будущее, извлечь из этого соединения свою идентичность и развивать ее».

Здесь у Люббе неожиданно возникает понятие «идентичность», приобретшее ныне расхожий характер. Концепт коллективной идентичности, которую индивидуум разделяет с другими, объединяя конструктивный и нормативный проект собственной личности с вне-индивидуальными основами, такими, как генеалогия, семья, этнос или культура, появился только в восьмидесятые годы и, собственно говоря, не сыграл заметной роли в лексиконе представителей теории компенсации. Как становится очевидным по другим высказываниям, Люббе понимает под идентичностью нечто существенно иное: уникальность и неповторимость личности или коллектива. Тем, чем для индивидуума служит паспорт, для коллектива является история. Такая история, которую Люббе отождествляет с объективной историографией, пригодна, словно паспорт, для официальной идентификации личности или коллектива. Предлагаемый Германом Люббе концепт идентичности как объективного и устойчивого идентификатора не имеет ничего общего с культурологической концепцией идентичности как заданной селективной конструкции, нормативного представления о себе и символического самоинсценирования.

Совершенно непрозрачно и стерильно по отношению к возможным ассоциациям пятое измерение, введенное Германом Люббе: «эволюционная илламинарность». Слово «ламинарный» (от латинского lamina – платина, лист) обозначает ровное течение; тем самым слово «илламинарный» – это антоним, обозначающий неровность течения, которая возникает, когда водному потоку препятствует скала. Подобные препятствия, по мнению Люббе, существуют и в течении времени Модерна: поток уходящего времени захватывает и уносит с собой не все, что-то противится исчезновению. Люббе имеет в виду, прежде всего, произведения искусства, именуемые «классическими», ибо они неподвластны изменениям вкуса и для них нет срока годности: «Ускоряющаяся динамика культурных, художественных процессов еще сильнее выявляет объекты культуры, обладающие сопротивляемостью по отношению к старению». Люббе объясняет особый статус классических произведений искусства не культурными механизмами отбора и канонизации, а всего лишь эмпирической характеристикой их нестарения. Подобно скалам в ламинарном течении времени Модерна, они обладают иммунитетом к переменам. Этот иммунитет обеспечивает классике «длительную способность сохранять актуальность».

О подобном феномене «синхронной асинхронии», о диалектике преходящего и длящегося говорил еще Бодлер, характеризуя Модерн как «переходную, текучую, случайную сторону искусства; вечное и неизменное [которого] определяет другую его сторону». Следует признать заслугой Люббе, что тезис о сопротивляемости классического искусства был введен им в качестве важного аспекта обсуждения темпорального режима Модерна, ибо для большинства сторонников теории модернизации феномен классики является камнем преткновения. «Поколение 68-го года» считало необходимым не чтить классику, а заниматься ее деконструкцией. Оно предпочитало подчеркивать способность искусства порывать посредством инноваций со всеми предшествующими достижениями. Слишком редко звучит понимание того, что культура далеко не всегда отвергает прошлое и что каждое общество сохраняет большое наследие, не подвергающееся постоянной исторической ревизии. Канонические тексты в сфере религии, права или художественного творчества являются примерами устойчивости во времени, свидетельствами противостояния старению и забвению. Вопрос о том, благодаря чему обеспечивается устойчивость подобных скал в потоке времени, остается центральной темой для теории культурной памяти. Здесь Люббе очень близок к тому, чтобы сделать шаг в этом направлении, но вместе с тем такой шаг для него немыслим, ибо от описания темпорального режима Модерна можно перейти к системной теории общества, но не к осмыслению его культуры.

Предпоследнее понятие, вводимое Германом Люббе, вновь довольно прозрачно: «уплотнение сети». Впрочем, слово «сеть» не подразумевает у него, как это принято сегодня, структуру электронных коммуникаций, а имеет более общий смысл «экспансии региональных и социальных взаимозависимостей». Это понятие характеризует переход от модернизации к глобализации. Оба процесса объединяет представление о гомогенности мирового времени. Благодаря новым технологиям в области транспорта и передачи информации произошла резкая экспансия и уплотнение коммуникационных сетей. По мнению Люббе, важным следствием уплотнения сетей стал «эффект децентрализации». Так, например, различие между городом и деревней, веками определявшее формы человеческой жизни, все более сглаживается под воздействием уплотнения сетей. Результатом оказываются «процессы культурной гомогенизации» – тенденция, которой сегодня противостоит компенсаторное стремление сохранить «реликты градостроительных ансамблей» за счет мероприятий по защите культурного наследия. Поэтому впечатление «цивилизационного единообразия» поверхностно и обманчиво, ибо здесь также срабатывает известный и надежный механизм модернизационной диалектики, совмещающий обновление и сохранение. Свойственная технической цивилизации интенсивная унификация сопровождается «рефлексивным стремлением сохранить наше культурное наследие». Во времена Анетты фон Дросте-Хюльсхофф считалось, что «техническая цивилизация принесет миру необратимое однообразие». Поэтому писательнице не оставалось ничего иного, как попытаться в последний момент запечатлеть неповторимость пейзажей родного края в архиве литературы, «покуда пелена пошлости, которая постепенно наползает на Европу, не окутает и этот тихий уголок земли».

Седьмым и последним понятием – «эмпирическая апокалиптика» – Люббе завершает свою феноменологию восприятия времени в эпоху Модерна. Эту категорию он мог бы также назвать «утратой утопии» или «угрозой, которую несет будущее». Апокалипсис относится к арсеналу религиозных мифологем. Представления о конце мира, которые ранее производили сильное воздействие на маргинальные религиозные группы, заняли сегодня устойчивое место в развлекательной продукции массовой культуры. Для Люббе эмпирическая апокалиптика появилась с тех пор, как цивилизация Модерна превратила ожидание собственного конца (иными словами: горизонт своего выживания) в точные расчеты исчерпания жизненно необходимых ресурсов или в оценки допустимых уровней выброса вредных веществ. После утраты утопии, отказа от визионерских проектов и тотальной плановости телеология темпорального режима Модерна свелась к прогнозам наступления мировой катастрофы. Несмотря на столь шокирующее заключение, пессимизм Люббе как создателя теории компенсации носит довольно умеренный характер. Чем реальнее апокалиптическая эмпирика, успокаивает нас Люббе, тем «целенаправленнее повсеместно принимаемые контрмеры». Поэтому можно надеяться, что апокалиптические ожидания обернутся «самоликвидирующимся пророчеством» (self-destroying prophecy). «Мы выживем, – добавляет Люббе, – хотя остается немного времени, чтобы выполнить необходимые для этого условия».

Таково краткое резюме семи базовых понятий, с помощью которых Люббе характеризует восприятие времени в эпоху позднего Модерна. Здесь мало осталось от энтузиазма, свойственного предшествующему периоду развитого Модерна, от аподиктических императивов отказа от прошлого и разрыва с ним. Акцент проницательного анализа делается на парадоксах и диалектике темпорального режима позднего Модерна. По свидетельству создателей теории компенсации, в начале восьмидесятых годов темпоральный режим Модерна достиг зрелой стадии, утратив многое из мобилизующей свежести предшествующих десятилетий. Лозунги прежнего периода («штурм и натиск» Модерна) уже не срабатывают; скорее речь идет о том, как справиться с нежелательными последствиями данного темпорального режима.

В заключение мне хотелось бы свести важнейшие элементы теории компенсации к трем тезисам.

1. Теорию компенсации структурирует последовательный диалектический подход. Динамика Модерна и прогресса мыслится не упрощенно и линейно в виде стрелы времени, а комплексно как взаимодействие противоречий, порождающих и ограничивающих друг друга. Любое движение содержит в себе свою противоположность: инновации несут с собой антиквизацию, ускорение тормозится сопротивлением, с которым сталкиваются перемены, прогресс сопровождается откатом, унификация порождает дифференциацию и т. п. Но очевидные противоречия не просто конфликтуют друг с другом. Они выявляют парадоксальную природу темпорального режима Модерна, значительно усилившего на своей поздней стадии прежнюю эластичность.

2. Модернизация в смысле целенаправленной коэволюции науки, техники и экономики обнаруживает тенденцию к растущему отчуждению от человека. Но поскольку одностороннее движение прогресса делает его все менее пригодным для жизни, в темпоральной модели цивилизационной динамики возникает механизм сопротивления, позволяющий человеку лучше приспособиться к окружающему миру. То, что внутри ускоренной логики прогресса оказывается наиболее проблематичным, должно компенсироваться мерами, которые обеспечивают достаточно приемлемые для человека условия. Эволюционная динамика научно-технической цивилизации оказывается «несокрушимой» не в последнюю очередь потому, что, согласно теории компенсации, в нее встроены механизмы демпфирования. Теория компенсации выявляет функциональные взаимосвязи, которые должны не просто сдерживать разнонаправленные движения, а уравновешивать логику развития техники, с одной стороны, и потребности человека, с другой.

3. Анализ восприятия времени в эпоху Модерна, предпринятый Германом Люббе в середине девяностых годов, разительно отличается от работ Эрнста Блоха середины шестидесятых годов. Тридцатью годами ранее взгляд в будущее еще полнился утопическими надеждами. Место утопии Блоха занял апокалипсис Люббе. У теории компенсации в запасе достаточно будущего («все еще хоть отбавляй»), но размышления о прогрессе уже приобретают консервативные черты. «Любая динамичная цивилизация, – утверждает Люббе, – есть одновременно консервативная цивилизация». Правильнее было бы сказать «консервирующая цивилизация», но разница между обоими словами настолько незначительна, что на нее не стоит обращать внимание. У авторов теории компенсации размышления о будущем лишены эйфории; они, пожалуй, проникнуты целой гаммой настроений от скептицизма до пессимизма. В динамике ускорения им во все большей мере видится угроза, а в телеологии прогресса – потенциальный конец мира. Однако прагматикам от теории компенсации чужды паникерство и алармизм. Против слишком мрачных взглядов на будущее можно вооружиться чарами тех исторических миров, откуда мы вышли и где можно забыть нынешние тревоги, чтобы жить обитателями этих анклавов, равнодушных к прогрессу.

 

Будущее невозможно без предыстории

В отличие от возведения темпорального разрыва в ранг фундаментального принципа теория компенсации нацелена на связь будущего с прошлым. Чем шире раздвигаются ножницы между «стремительным и желаемым изменением вещей», с одной стороны, и «зависимостью от сохранения знакомого и привычного», с другой, тем сильнее растет потребность (наряду с обусловленными ими издержками) «продлить традиции в будущем, поскольку взаимосвязь генезиса и его будущего помогает осознать идентичность для ее дальнейшего развития». Авторы темпоральной теории позднего Модерна, размышляя о возможности сохранить связь прошлого с будущим, акцентируют внимание на линии разрыва между горизонтом ожидания и пространством опыта.

Твердо оставаясь на позициях теории модернизации, приверженцы теории компенсации вполне осознают проблемы темпорального режима Модерна. Они используют диалектический метод, однако делают это совершенно иначе, чем теоретики Модерна, которые трактуют его как «плодопеременное хозяйство с чередованием утопии и апокалипсиса». Авторы теории компенсации используют диалектику не для того, чтобы обратить внимание на негативные стороны Модерна, а для того, чтобы держать под контролем его проблемы. Одо Марквард, второй из разработчиков теории компенсации, уже упоминался в связи с понятиями «тахогенная отчужденность мира» и «инфантилизация». Этими понятиями описывалась логика инновационного ускорения, которая приводит к тому, что все устаревает с возрастающей скоростью, а это в свою очередь означает, что мы располагаем все меньшим объемом надежного опыта и знания, поэтому вынуждены постоянно переучиваться. «Ибо мир, где в будущем все меньше будет повторяться то, что было в прошлом, и где впредь – под воздействием тахогенности – все меньше унаследованного прошлого превратится в будущее – такой мир характеризуется утратой преемственности! <…> Люди инфантилизируются, они больше не взрослеют».

В качестве «традиционалиста эпохи Модерна» Одо Марквард обращается к проблеме модернизации, ратуя за ее торможение. По его мнению, темпоральный режим Модерна слишком долго форсировал ускорение за счет разрыва с прошлым, поэтому теперь необходим максимум благожелательного внимания к факторам компенсаторной преемственности, то есть нужно развивать и культивировать в себе сознание преемственности». Образу разорванного времени, который приобрел ныне фундаментальную значимость, Марквард противопоставляет постепенное возвращение на борт современности тех элементов прошлого, которые ранее решительно сбрасывались с корабля. За ранним Модерном шестидесятых годов с их пафосом «творческого разрушения» последовала в восьмидесятые и девяностые годы не только сформулированная Германом Люббе «диалектика движения и покоя», но и предложенная Марквардом поэтапная нобилизация прошлого. В годы своей зрелости авторы теории компенсации рассматривают прошлое как ресурс и компенсаторный фактор, позволяющий справляться с проблемами модернизации. Для сборника статей, опубликованного к семидесятипятилетию Маркварда, он выбрали название «Будущее невозможно без предыстории». В предисловии Марквард объясняет свой выбор, опровергая некоторые аксиомы темпорального режима Модерна: «Обусловленная смертностью краткость нашего будущего – из-за которой невозможно все начинать заново – связывает нас с тем, чем мы были прежде; поэтому нас, по существу, предопределяет предыстория, а тот, кто хочет изменить прошлое, должен доказать необходимость изменения: доказать, что эти изменения – в каждом конкретном случае – приведут к положительному результату. <…> Можно полагать, что изменения всегда приводят к улучшению, однако это не так. Поэтому нам больше, чем нашему будущему, нужна предыстория. Бремя доказательства лежит не на том, кто сохраняет прошлое, а на том, кто отказывается от него».

Сторонники теории модернизации (в частности, Айвор Армстронг Ричардс) считают, что «человек меняется вместе с условиями жизни. Разумеется, он изменялся и раньше, но, пожалуй, никогда перемены не были столь стремительными». В свою очередь теоретики позднего Модерна не вполне разделяют подобное мнение. Напротив, они все отчетливее видят пределы приспособляемости к условиям жизни, создаваемым самим человеком. Разрывы и отсечения играют главную роль в темпоральном режиме Модерна, поэтому показательно, что Марквард иллюстрирует свой скептический консерватизм именно метафорой отсечения. По его словам, хирург должен найти весьма убедительные аргументы, прежде чем взяться за скальпель: «Lege artis резать следует исключительно в том случае, когда есть необходимость (то есть когда существуют веские причины), но и в этом случае никогда не отсекается совершенно все». Поэтому нельзя без должных оснований все начинать заново. Подобный тезис все сильнее смещает акцент с будущего на прошлое (предыстория). Действующая в теории компенсации диалектика ускорения и торможения ведет у Маркварда к двойной ориентации: «Для жизни в современном мире необходимы оба элемента: скорость (будущее) и замедление (прошлое, предыстория)».

В статье под названием «Будущее нуждается в происхождении. Философские размышления о Модерне и человечности» Марквард формулирует свои тезисы о ревизии Модерна. Для него Модерн является не просто незаконченным проектом, ищущим своего завершения, а таким проектом, которому снова и снова требуется подгонка под человека. Поэтому Марквард разрабатывает свою антропологию, исходя из которой, прежде всего, очерчиваются границы модернизационного проекта. Марквард – вместе с Козеллеком – датирует начало модернизации серединой XVIII века, эпохой Просвещения и фундаментального разрыва с традициями: «Человеческое будущее становится теперь и только теперь эмфатически воспринимаемой новью, делаясь независимым от разнообразных традиций прошлого – языковых, религиозных, культурных, семейных; огромные потенциалы модернизации в своей тенденции нейтральны по отношению к традиции». Процесс модернизации заменяет «традиционные реальности» четырьмя искусственно продуцируемыми и глобальными «функциональными реальностями»: естественными науками, техникой, экономикой и информационными технологиями. В области политики или этики также удалось достигнуть прогресса: создано нейтральное по отношению к традициям светское государство, основывающееся на разделении властей; конституированы нейтральные по отношению к традициям права человека, гарантирующие равенство прав на индивидуальность и инаковость.

Одобряя эти цивилизационные достижения, Марквард, однако, негативно оценивает стремительность перемен как недопустимое побочное следствие модернизации. И прежде всего он отвергает фикцию нового начала, приписываемую Модерну: «Люди – всегда последыши, поздние дети. Их начала никогда не являются началом». Отсюда вытекает характеристика человека как «гиполептического» существа, что предполагает его привязанность к традициям, узусу, предыстории. На место императивного разрыва связей Марквард ставит необходимость преемственности: «Новое невозможно без значительной доли старого». Это старое является уступкой человеческой инерции в мире высоких скоростей. Марквард предлагает неожиданную метафору для всего, что служит человеку опорой при данных обстоятельствах: это плюшевый мишка. Как дети в чужом для себя окружении не расстаются с плюшевым мишкой, так взрослый не расстается со своим плюшевым мишкой в виде классики, музеев или собственной семьи. Подобные атавистические причуды оказываются особенно необходимыми в мире стремительных инноваций и менее всего «устаревают», ибо уже давно безнадежно стары.

Йоахим Риттер, учитель Маркварда, еще в 1970 году ввел в оборот совершенно иную формулу: «раздвоение прошлого и будущего». Философы и историки ставили тогда перед собой задачу создать теорию модернизции, которая поддержала бы такие базовые культурные ценности, как секулярность и свободная, максимально динамичная субъектность. Однако начиная с восьмидесятых и девяностых годов все большее внимание привлекают к себе иные культурные ценности, которые отвергались или упускались из виду теорией модернизации: привязанность человека к определенной религии, нации, истории, семье, национальному ландшафту или историческому облику родного города. Это имело непосредственное отношение к прошлому, поэтому возникала потребность восстановить мосты над зияющей пропастью, которая обнаружилась в эпоху Модерна между прошлым и будущим, восстановить ради новой самоориентации и обретения идентичности. Но здесь мы заходим слишком далеко, ибо подобных слов у Маркварда найти не удастся при всем стремлении теории компенсации связать будущее с прошлым. Слова «идентичность» или «ориентация» отсутствуют в лексиконе авторов теорий модернизации и компенсации. Марквард не сделал шага к созданию культурологической и конструктивистской теории идентичности. В рамках теории компенсации прошлое остается всего лишь плюшевым мишкой – атавистической причудой и пережитком, с которым приходится считаться, но уж никак не ресурсом для конструирования идентичности. Прошлое используется в качестве тормоза и служит антропологической уступкой, признанием ограниченности человеческих возможностей. Дозированное использование прошлого является целебным средством, которое приглушает боль, причиняемую модернизацией, не больше и не меньше.

Тонкая грань, разделяющая теорию компенсации и то, что с начала девяностых годов все чаще именовалось «мемориальной культурой», вскоре стерлась для непосвященных. Формула Маркварда «будущее невозможно без предыстории», победно завоевав публичное пространство, прочно вошла в стандартный репертуар политиков и иных ораторов, выступающих с речами на торжественных мероприятиях. В качестве примера сошлюсь на речь бывшего федерального президента Хорста Кёлера по случаю открытия сокровищницы Хальберштадтского собора в апреле 2008 года. Эта средневековая сокровищница считается уникальной для Европы, особенно с учетом того места, где она сохранилась. Сокровищница насчитывает 650 произведений искусства, в том числе алтарную живопись и скульптуры, рукописи и мебель, ювелирные изделия и гобелены, признаваемые шедеврами мирового значения. По словам земельного министра культуры Яна-Хендрика Ольберца, их ценность «можно приумножить, если удастся сделать сокровищницу притягательной для туристов». Теория модернизации строго разделяет сферы политики, культуры и экономики, но, с точки зрения оратора, они неожиданно вновь сошлись вместе.

Хорст Кёлер обратился к восьмистам приглашенным слушателям с речью, озаглавленной «Будущее невозможно без предыстории», за что он особенно поблагодарил Одо Маркварда. Впрочем, то, как эта формула была использована, имело довольно слабое отношение к теории компенсации, зато весьма значительное – к гордости за исторические традиции: «Новое открытие сокровищницы древнего собора в Хальберштадте является очевидным, несомненным сигналом. Он свидетельствует: мы вновь продолжаем старые традиции, мы отчетливо видим свое место в истории, которая простирается гораздо дальше, нежели последний век с его разорениями и разрушениями, которые принесли с собой война и обе диктатуры нашей стране и этому городу. Насколько я понимаю, нынешний день означает для Хальберштадта, что вы не только смотрите с уверенностью, гражданским сознанием и энергией в будущее, но и помните о древних корнях истории, о прошлом. <…> Нет будущего без предыстории. Существенным элементом идентичности является осознание собственной истории. Нынешнее новое открытие соборной сокровищницы выявляет важную преемственность традиций, преемственность прошлого в этом городе и этом регионе: речь идет о христианской Европе, о Средневековье, где так много открыто или открыто заново из того, что играет для нас определяющую роль по сей день».

Формула «будущее невозможно без предыстории», которую Хорст Кёлер предложил своим слушателям, подразумевает вполне определенный вариант идентичности. Указав жителям Хальберштадта на глубокие корни их долгой истории, он имел в виду не ускорение или замедление. С учетом исторических переломов, состоявшихся в 1945 и 1989 годах он предложил им новый общегерманский вариант идентичности, базирующийся на долгой общей истории христианской Европы. Суть этого варианта заключалась отнюдь не в компенсации за издержки модернизации и глобализации. Кёлер предлагал не стабильность в условиях стремительных перемен, а ориентацию и идентичность как ответ ХХ веку «с его разорениями и разрушениями, которые принесли с собой война и обе диктатуры нашей стране и этому городу». Идентичность – это не просто стабильная образная конструкция, некая характеристика, сохраняющая свою устойчивость, несмотря на перемены с течением времени; идентичность возникает лишь в настоящем благодаря выбору, определяющему собственную принадлежность – локальную, этническую, культурную, национальную, транснациональную. Поэтому Кёлер говорил о «прошлом», имея в виду не нечто изначально заданное или искомое, а заново создаваемый ресурс имеющихся и обсуждаемых возможностей идентификационного и осознанного выбора места в истории. Обращаясь к жителям Хальберштадта, Кёлер высказал сразу несколько предложений. С отсылкой к соборной сокровищнице он предложил новую идентичность на основе долгой исторической преемственности от христианского Средневековья через мирную революцию и падение ГДР до наших дней. Отсылая к другому «месту памяти» Хальберштадта – дому-музею Глейма, поэта эпохи Просвещения, Кёлер указал на светскую линию исторической традиции: в музее «зримы иные корни нашего прошлого: немецкое Просвещение и немецкая классика. Они также питают нас, и мы храним это наследие, поскольку ценим его».

Прошлое, о котором говорит Марквард, имеет очевидно иной смысл, нежели «наследие», о котором говорит Кёлер. Слово «наследие» также отсутствует в лексиконе авторов модернизации, как и «идентичность» или «ориентация». Прошлое – хотим мы того или нет – формирует нас, а вот наследие можно принять, отвергнуть, переосмыслить, освоить так или совсем иначе. Наследником можно стать, лишь вступив в права наследования. Поворотные события 1989 года оборвали будущее обоих немецких государств, его заменило новое общее будущее. С этим связан драматический перелом: возникла не только необходимость настроиться на это новое будущее, но и задача открыть и смоделировать новые образы прошлого. Неожиданно появилась возможность наблюдать in actu, как вместе с рамочными условиями исторического, политического и культурного характера сдвигались предпосылки для формирования идентичности. Во времена ГДР в Хальберштадте действовали совсем другие приоритеты: крестьянские войны считались гораздо важнее христианского наследия или истории либерального бюргерства. Это делает совершенно очевидным, сколь избирательно, пристрастно и переменчиво наше отношение к прошлому, насколько зависит это отношение от наших желаний привести его в соответствие с нашими актуальными потребностями.

Понимание данного обстоятельства вовсе не означает, что идентичностные конструкции оказываются поверхностными, фальшивыми и конъюнктурными. Оно лишь означает, что человек избирает свою идентичность, осваивает ее, несет за нее ответственность и проживает ее; тем самым идентичности служат жизненно важной частью культурной практики. На метауровне эта практика подлежит наблюдению, рефлексии, оценке и критике. Подытоживая краткое обращение к проблеме идентичности, можно сказать, что прошлое отнюдь не является некой надежной константой (вроде плюшевого мишки) во все более стремительно изменяющемся мире. Его значение заключается не в стабильной субстанции ценного культурного наследия, вроде тысячелетней сокровищницы Хальберштадтского собора. Такое наследие инертно, покуда к нему не обращаются заинтересованно, то есть покуда не появляется наследник, готовый хранить это наследие в настоящем. То, к чему мы обращаемся в истории и как пользуемся им, зависит от насущных потребностей, от ценностей и интересов тех, кто – подобно Хорсту Кёлеру в 2008 году в Хальберштадте – апеллирует к прошлому, руководствуясь спецификой настоящего.