Летом 1920 года два друга делили комнату московской здравницы для работников науки и литературы. После революции, Гражданской войны и контрреволюционных заговоров друзья размышляли над проблемой времени. На этот кардинальный вопрос культуры давались два противоположных ответа, которыми приятели забавы ради обменивались в виде писем друг другу. Их диспут позднее был опубликован в книге «Переписка из двух углов», оказавшей значительное влияние на современников. Одного из друзей звали Михаил Гершензон, в споре он играл роль футуриста. Выступая в защиту будущего и необходимого забвения, он напомнил все аргументы против тягостного бремени прошлого, которое сравнил со слишком тяжелой, душной одеждой. Он мечтал о «счастье кинуться в Лету, чтобы бесследно смылась с души память о всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзии, и выйти на берег нагим, как первый человек». Он не признавал культурное наследие своим: «Это знание не я добыл в живом опыте; оно общее и чуждое, от пращуров и предков». Культурное наследие воспринималось им не как инструментарий для жизни, а как обуза: «Несметные знания, как миллионы неразрывных нитей, опутали меня кругом, все безликие, все непреложные, неизбежные до ужаса».
Партнером по переписке был Вячеслав Иванов, поэт-символист и специалист по античной филологии, который защищал в споре прошлое, культуру и память. Живительной силе tabula rasa он противопоставлял живительную силу «тезауруса». Вячеслав Иванов отвергал образ мертвого, мумифицированного прошлого, утверждая, что оно несет в себе священные дары (он с пиететом говорит о «посвящении отцов») и зародыши обновления. Культура представлялась ему не чем иным, как межпоколенческой связью бытия между живыми и мертвыми, то есть наследием, которое необходимо принять, а не отвергать. Поэтому культура определена им как: «Живая, вечная память, не умирающая в тех, кто приобщаются этим посвящениям! Ибо последние были даны через отцов для их отдаленнейших потомков, и ни одна йота новых когда-то письмен, вырезанных на скрижалях единого человеческого духа, не прейдет». Впрочем, это относится только к избранному наследию, поэтому Вячеслав Иванов считает чистой химерой притязания всего прошлого на присутствие в настоящем. Тем важнее выбор, который требует пристального интереса и волевого усилия. Но многое из прошлого остается ушедшим, омертвелым, запущенным. Такое прошлое лежит перед нами в виде «бесчисленных алтарей и кумиров монументальной культуры», а мы, «как чужеземцы, будем проходить мимо». Но вместе с тем мы готовы идти, «своенравно останавливаясь и жертвуя на забытых местах, если увидим тут незримые людям неувядающие цветы, выросшие из древней могилы». «Омертвелому прошлому» своего оппонента Вячеслав Иванов противопоставляет «живую память»: «Память – начало динамическое; забвение – усталость и перерыв движения». Здесь он близок модернисту Эзре Паунду, который также преодолевает противоположность «старого» и «нового» благодаря конструктивному осмыслению традиции. В те же годы Паунд выдвинул свою творческую программу, резюмировав ее в форме императива: «Сотвори заново!» («Make it new!»).
Противоположность обеих позиций вновь отражает поляризацию будущего и прошлого, которая характерна для темпорального режима Модерна. Одо Марквард, как всегда четко, резюмировал эту эмфатическую ориентацию во времени: «Модернизация начинается там, где человек методично порывает с традициями; где его будущее освобождается от его прошлого. С середины XVIII века этот процесс наблюдается в языке философии, науки, литературы и политики. <…> Человеческое будущее становится теперь и только теперь эмфатически новым, ибо оно делается независимым от многообразных языковых, религиозных, культурных традиций: огромный потенциал модернизации (естественные науки, техника и экономика) работает, по существу, нейтрально по отношению к традиции».
Эта важная характеристика имеет силу до сих пор. Огромный потенциал модернизации работает нейтрально по отношению к традиции. Он культурно индифферентен. Именно этим объясняется различие между естественными науками, с одной стороны, и гуманитарными, с другой. Внутри естественных наук, техники и экономики темпоральный режим Модерна не утратил ни притягательности, ни действенной силы, из-за чего он неразрывно связан с ними. Сложность нашего мира поднялась на более высокий уровень, поскольку люди все меньше готовы считать темпоральные нормы, действующие в этих сферах и не ставящиеся здесь под вопрос, обязательным масштабом для своей повседневной жизни и культурной ориентации. Это качнуло наш маятник времени от полюса будущего к полюсу прошлого. Такое движение маятника расстыковало культуру и Модерн.
Не слишком ли много у нас теперь прошлого и не слишком ли мало будущего? Растущее множество привлекающих к себе внимание исторических преступлений, переживающая бум индустрия культурного наследия, стремительно увеличивающееся количество музеев, памятников, мемориалов, исторических кинофильмов и театральных постановок заставляет нас постоянно задаваться этим вопросом. Поэтому Джон Торпи предупреждает: «Пока мы осмысляем проблемы прошлого, нельзя допускать, чтобы историческая политика вытесняла из нашего внимания или подменяла собой размышления о прогрессе и будущем». Ему вторит Конрад Ярауш, подводя итоги шестидесятипятилетних исследований европейской памяти. Он констатирует, что в Европе значительно преобладает негативная память и наблюдается дефицит позитивных ценностей: «Впечатляющий свод прав человека, вошедший в преамбулу Европейской конституции, приобретает свою значимость скорее на фоне реального и всеобщего опыта прошлых преступлений, которые необходимо предотвратить впредь, нежели как специфическое установление совместных ценностей, способных объединить европейское сообщество в настоящем. Подобный перекос вызывает сожаление, поскольку он ведет к тому, что размышления о Европе приобретают негативный посыл. Европа становится своего рода страховым полисом от рецидива прошлых проблем, а не позитивной целью, которая может базироваться на совместной мечте о будущем».
Однако не стоит исходить из несовместимости прошлого и будущего, характерной для темпорального режима Модерна, о чем лишний раз свидетельствует приведенная цитата. Сделанное Яраушем противопоставление негативных уроков прошлого, с одной стороны, и положительных ценностей, с другой, оказывается проблематичным еще и потому, что именно историей насилия в Европе выстраданы ценности, ориентированные на будущее. Это именно тот тип памяти, который не ограничивается – как это бывало ранее и распространено до сих пор – воспоминаниями о собственном героизме и собственных страданиях. Когда память включила в себя сознание собственной вины (или совиновности) и сочувствие к чужому страданию, негативное бремя истории смогло превратиться в ценности, ориентированные на будущее. Из разлома цивилизации возникла основа для ответственного гражданского общества. Уважение человеческого достоинства родилось из его экстремального разрушения, поэтому позитивное значение этой ценности остается связанным с его негативным генезисом. Смысл новой конфронтации с историей насилия инициирован новым принципом надежды. Она заключается в том, что память должна освободить закапсулированный травматический опыт и посредством его интеграции в настоящее преодолеть эмоциональные блокады, которые отягощают будущее общества. Такая форма памяти сознает себя не как обращение к прошлому, а как важная инвестиция в будущее. Несмотря на многочисленные проблемы и разочарования, задача превратить прошлое, связанное с репрессивной диктатурой, в возможное совместное демократическое будущее принадлежит к числу важнейших проектов будущего, над которыми необходимо работать в настоящем.
Гамлет произносит эти слова в конце первого акта после встречи с духом отца, историю которого он выслушал и который обременил сына обязательством мстить и помнить. Это событие решительно отделяет Гамлета от всех персонажей пьесы; он требует от друга и спутников строго хранить молчание о своей тайне. Гамлет один вынужден нести бремя сознания, что связь времен распалась и ему придется восстановить ее. Эта сцена имеет непосредственное отношение к нашему настоящему; в него также ворвались разнообразные формы прошлого, и в нем также нарушилась логика временны´х фаз. Мы имеем дело с широким спектром явлений – от ностальгического возврата прошлого до проникновения травматического прошлого в наше настоящее. Подспудно и сегодня в случаях такого проникновения прошлого речь всегда идет о формах ориентации или переориентации, об оправдании и признании, о компенсации ущерба и исцелении. В реплике Гамлета слова «spite» и «right» рифмуются, что позволяет предполагать: месть и право, проклятье и спасение несовместимы в шекспировской трагедии. Именно от них и отказалась современная мемориальная культура, к тому же такой отказ становится мерилом для оценки негативных форм исторической политики.
Разорванную связь прошлого, настоящего и будущего нельзя просто восстановить, их приходится связывать заново. Для этого необходимо заново определить содержание понятий «прошлое», «настоящее» и «будущее», что является задачей не отдельных специалистов по теории времени, а всего общества в целом. О настоящем уже говорилось выше, поэтому в заключение мне хотелось бы сконцентрироваться на понятиях «прошлое» и «будущее».
Понятие прошлого существенно расширило объем своего значения. Выражение tempi passati (ит. – прошедшие времена) сразу показывает, что в темпоральном режиме Модерна прошлое означало, прежде всего, нечто, навсегда потерявшее утилитарную ценность и утратившее всеобщий интерес к себе. Сегодня не может быть и речи о столь однозначной коннотации, ибо теперь не существует универсального императива, целиком отделяющего прошлое от настоящего. Тем самым – такова обратная сторона медали – сегодня уже нельзя считать для себя безопасным никакой эпизод прошлого, казавшийся окончательно завершенным и оставленным в покое. Как мы убедились на примере многочисленных книг, кинофильмов, выставок и дискуссий, мертвые способны восстать из могил и постучаться в двери настоящего, подобно отцу Гамлета, чтобы властно потребовать впустить себя. Это несет с собой значительные затраты внимания, эмоций, работы, которые может себе позволить только экономически стабильная демократия. Она идет на такие затраты, обусловленные конфронтацией с травматическим прошлым, с уверенностью, что это будет способствовать укреплению гражданского общества. Вторжение прошлого в настоящее не должно восприниматься как цунами, в результате которого воцаряется хаос, и люди, неспособные оставить что-либо позади, впадают во всеобщую апатию. Никто не отрицает, что после холодной войны мир стал более хаотичным и непонятным. Зато оправдывается утверждение, будто обращение к накопившимся проблемам долгой или непродолжительной истории насилия делает людей нежизнеспособными для будущего, ибо намеренное молчание преступников и вынужденная немота жертв имеют различную природу, что в долгосрочной перспективе порождает психоисторическое давление, взывает к признанию вины и восстановлению справедливости.
Понятие будущего также расширило объем своего значения. До сих пор сердцевиной будущего было нечто внезапное и неожиданное, что могло стать как благом, так и злом. Другие ассоциации – это утопия, воображаемое, новое. Такие значения будущего служили двигателями модернизации, в возможностях которой наметились определенные границы. Перспективы неустанного обновления и прогресса оказались пустыми обещаниями. У такого будущего per se не хватает потенциала, чтобы обеспечивать постоянное улучшение условий жизни. Это не значит, что люди могут отказаться от будущего как открытого горизонта ожиданий. Каждое новое, молодое поколение имеет право на собственную, самостоятельную жизнь, на возможность строить и перестраивать жизнь в соответствии со своими идеалами. Многие из «огромных утопических месторождений», о которых говорил Блох на вручении Премии мира, ныне истощены, от них остались лишь зияющие кратеры. Но вместо них растут другие, и «еще не осознанное, еще не существующее» служит для каждого следующего поколения незаменимым ресурсом. Импульсы для активных действий – то есть фантазии, мечты, воображение, перспективные проекты, ориентиры и смыслы – являются жизненно необходимыми, ибо нет ничего более человечного, чем надежда на новую жизнь и желание увидеть свое будущее.
Есть еще одно значение будущего не в качестве неизведанного и нового, а в качестве продолжения уже существующего и прошлого, которым мы уже располагаем или которое мы знаем и с которым мы связываем надежды, что оно будет жить дальше или, по крайней мере, сохранится. С этим концептом связаны иные представления о будущем, нежели утопии и инновации, а именно бессмертие, культурное наследие, преемственность или устойчивое развитие. Решающим аспектом второго значения будущего является то, что оно не предполагает разрыва с настоящим и прошлым. Вместо разрыва времени, его расчистки (tabula rasa) действует эмоциональная связь с настоящим или прошлым, которую нельзя игнорировать, терять и тем более разрушать; ее следует сделать предметом особой заботы. Такая связь требует внимания и поддержки, специальной работы, которой заслуживают только избранные культурные объекты и практики. Наряду с устойчивым развитием экономики ныне необходимо заниматься устойчивым развитием культуры. Забота о сохранении избранного культурного наследия, ответственность перед следующим поколением за памятники культуры не отменяют основного закона забвения и уничтожения, на котором зиждется современное технократическое общество с его ускоренными конъюнктурными циклами, несмотря на некоторые течения противоположного характера. Волны ретромоды также подчинены закономерностям дефицитарной экономики, поэтому представление о том, что настоящее чрезмерно перенасыщено прошлым (total recall), следует отнести к области фантастики.
Взаимосвязь между прошлым, настоящим и будущим имеет триединую природу, из-за чего одна фаза времени не может существовать за счет других, как это описывает Артог. Новое упорядочивание трех фаз времени, установление между ними гармонического равновесия остается трудной и рискованной задачей с неопределенным результатом, но вместе с тем и важнейшим вызовом, связанным с уходом от темпорального режима Модерна. Культура воспроизводит не только свое прошлое, но и свое будущее. Вооружившись достижениями науки и техники, люди постоянно разрушают будущее необратимым вторжением в экологическое равновесие, но вместе с тем они воспроизводят будущее с помощью принципов устойчивого развития. Проработка истории насилия может считаться принципом устойчивого развития в политике и культуре. Прошлое изменило свой характер, но и будущее не осталось таким, каким было прежде. Ключевой вопрос не состоит ныне лишь в том, чего мы хотим от прошлого и будущего. Теперь он все чаще звучит иначе: чего хочет будущее от нас и чего от нас хочет прошлое?