I. Академия Наук (в Лионе) и капитан Коркоран

29 сентября 1856 года, около трех часов дня, Лионская Академия наук, заседая в полном составе, единодушно спала. Но в извинение господ академиков, говоря правду, надо упомянуть о том, что с двенадцати часов дня им читалось сжатое резюме о трудах знаменитого доктора Лорица Шварца из Шварцгаузена об отпечатке, оставляемом на пыли левой лапкой не позавтракавшего паука. Впрочем, надо отдать справедливость спавшим: все они не сдались сну без сопротивления. Один из них, прежде чем оперся локтями на стол и опустил голову на руки, пытался набросать пером фигуру римского сенатора, но сон одолел его как раз в ту минуту, когда он искусною рукою изображал складки тоги. Другой из листа белой бумаги соорудил целый линейный корабль, и легкое похрапывание господина академика, казалось, должно было играть роль ветра, раздувавшего паруса судна. Один только президент, откинувшись и опираясь спиною о спинку кресла, спал с полным сознанием своего достоинства и, держа руку на колокольчике, как солдат под ружьем, сохранял внушительный вид.

А в это самое время поток слов лился беспрерывно и господин доктор Лориц Шварц из Шварцгаузена излагал бесчисленные соображения о происхождении и возможных последствиях своих открытий. Вдруг стенные часы пробили три часа, и все почтенные члены Академии мгновенно проснулись. Президент заговорил звучным голосом:

— Господа! Так как первые пятнадцать глав этой прекрасной книги прочитаны и выслушаны нами, мы имели полную возможность убедиться в обилии новых и плодотворных выводов и соображений, ввиду чего Академия, приветствуя господина доктора Шварца, полагаю, не может иметь что-либо против назначения слушания остальных пятнадцати глав на будущей неделе. Таким образом, каждый из нас будет иметь более времени для обсуждения этих великолепных идей и, если окажется нужным, предъявить автору свои возражения.

Так как на это господин Шварц изъявил полное свое согласие, поспешили отложить чтение и перешли к другим докладам.

Тогда поднялся с кресла небольшого роста человек с седыми волосами на голове и с седой бородой; с живыми, проницательными глазами, заостренным подбородком и кожей, казавшейся приклеенной к костям, до такой степени он был худой и иссохший. Он знаком сообщил о том, что намерен говорить, и тотчас же воцарилась полная тишина, так как он был из числа тех, кого слушают и опасаются прерывать.

— Господа! — сказал он. — Наш высокопочтенный и достойный глубокого сожаления коллега господин Деларош в прошлом месяце умер в Суезе, как раз в то время, когда намеревался отплыть в Индию на розыски в горах Гатес, у истоков Годавери, первой священной книги индусов, ранее появившейся, чем Веды, а именно Гурукарамта, которую туземцы, как утверждают многие, тщательно скрывают от глаз европейцев. Этот самоотверженный человек, воспоминание о котором вечно останется дорогим всем людям, преданным науке, перед смертью пожелал устроить так, чтобы предпринятое им дело было закончено успешно. С этой целью он завещал сто тысяч франков тому, кто возьмет на себя труд розыска этой прекрасной книги, существование которой, если верить тому, что утверждают брамины, не подлежит ни малейшему сомнению. Силою своего завещания он утверждает вашу достославную Академию исполнительницею своего завещания и просит вас, чтобы вы сами избрали того, кто должен заменить покойного. Выбор этот, впрочем, несколько затруднителен во многих отношениях, так как путешественник, которого вы пошлете в Индию, должен обладать крепким организмом, способным выдержать неблагоприятный климат, и, кроме того, должен быть смел и храбр, чтобы противостоять зубам тигра, хоботу слона и западне индусских разбойников. Мало того, он должен быть хитер, чтобы обмануть зависть англичан, потому что Королевское общество, отделение которого находится в Калькутте, не имело успеха в своих поисках, оказавшихся вполне тщетными, и, конечно, не захочет допустить, чтобы честь открытия и приобретения священной книги досталась французу. Кроме того, необходимо, чтобы лицо, которое будет вами послано, знало санскритский язык и все народные или священные языки Индии. Таким образом, это весьма нелегкое дело, и потому я предлагаю Академии назначить по этому предмету конкурс.

Конкурс был тотчас же назначен, и все разошлись, спеша пообедать.

Конкурентов явилась целая толпа, и все усердно добивались избрания их Академией. Но один был слабой комплекции, другой весьма несведущ, третий из восточных языков знал только китайский и туркменский языки. Словом, прошло несколько месяцев, но все же Академии не удалось избрать подходящее лицо.

Наконец 26 мая 1857 года во время заседания Академии президенту подали визитную карточку господина, желавшего быть тотчас же допущенным в залу заседания.

На этой карточке значилось: Капитан Коркоран.

— Коркоран! — произнес президент. — Коркоран! Кто из вас господа знаком с этим человеком?

Оказалось, что никто о нем понятия не имел. Но собрание отличалось, как и всякое собрание, любопытством и пожелало увидеть незнакомца.

Дверь отворилась, и появился капитан Коркоран.

Это был молодой человек, высокого роста, не более двадцати пяти лет, державшийся просто, не скромничая, но и без тени горделивости. Лицо его было белое и безбородое. В глазах его, цвета морской воды, ясно выражались прямота и отвага. На нем было пальто из альпака, красная сорочка и белые панталоны. Оба конца его галстука, завязанные «a la colin», небрежно откидывались на груди его.

— Господа! — сказал он. — Я узнал, что вы в затруднении, и явился предложить вам свои услуги.

— В затруднении? — прервал его высокомерным тоном председатель. — Вы заблуждаетесь, милостивый государь! Лионская Академия наук, равно как и всякая другая академия, никогда не бывает в затруднении. Мне хотелось бы знать, что может затруднять ученое общество, числящее среди своих членов, смело решаюсь это сказать, — конечно, умалчивая о тех, кто имеет честь состоять президентом этого общества, — столько высокодаровитых людей, столько прекрасных душ и благородных сердец!..

Оратор был прерван троекратными взрывами аплодисментов.

— Если это так и вы ни в ком не нуждаетесь, в таком случае имею честь откланяться, — возразил Коркоран, повернувшись влево и направляясь к двери.

Однако председатель поспешил сказать:

— О, сударь! Вы слишком горячи. По крайней мере скажите нам что-либо по поводу вашего посещения.

На это Коркоран отвечал:

— Вы разыскиваете Гурукарамту? Не так ли?

Президент, улыбнувшись несколько иронически и в то же время благосклонно, ответил:

— И вы, милостивый государь, желаете найти это сокровище?

— Да, это так.

— Вам известны условия завещания господина Делароша, нашего ученого и оплакиваемого коллеги?

— Да, они мне известны.

— Вы говорите по-английски?

— Как оксфордский профессор!

— И тотчас можете представить этому доказательства?

— Yes sir, — ответил Коркоран. — You are a stupid fellow. Не угодно ли вам еще каких-либо доказательств моих познаний?

— Нет, нет! — поспешил ответить президент, во всю жизнь не слышавший языка Шекспира, за исключением того, что он слышал в театре «Палас Роял». — Все это прекрасно, милостивый государь… Но я полагаю, что вы знаете также санскритский язык.

— Не мог ли бы кто-либо из вас, господа, быть настолько любезным дать мне какой-либо томик Багаваты Турана? Я буду иметь честь разъяснять вам ее, держа перед собой книгу.

— Вот как? — сказал президент. — Ну а другие индусские наречия вы знаете?

Коркоран, пожав плечами, возразил:

— Да это шуточное дело, детская забава, и не более!..

Тотчас же, нисколько не колеблясь, он на неизвестном академикам языке произнес речь, длившуюся десять минут. Все присутствующие смотрели на него с изумлением, а он, окончив речь, сказал:

— Знаете ли вы, господа, о чем я имел честь вам говорить?

— Клянусь планетой, открытой господином Леверье, что я ни полслова из нее не понял! — отвечал президент.

— Это было на индусском языке. Так говорят в Кашмире, в Нипале, в Лагорском королевстве, в Аультане, Ауде, Бенгалии, Деккане, Карнате, Аалабаре, Гандуне, Траванкоре, Коимбетуре, в Аессуре, в стране Сейхове, в Синдии, Джейпуре, Одеппуре, Джессельмире, Биканине, Бароде, Бажваре, Ноанагаре, Голкаре, Бопале, Байтпуре, Долтуре, Сатарахе и по всему Коромандельскому берегу.

— Превосходно, сударь! Превосходно! — воскликнул президент. — Нам остается только предложить вам еще один вопрос. Простите за нескромность: мы обременены завещанием нашего покойного оплакиваемого друга такой тяжелой обязанностью, что поневоле…

— Прекрасно! — прервал его Коркоран. — Только говорите свободно, коротко, потому что меня ожидает Луизон.

— Луизон? — со строгим достоинством спросил президент. — Кто же такая эта молодая особа?

— Это подруга, сопутствующая мне во всех моих путешествиях.

При этих словах послышался шум быстрых шагов в соседней комнате, и вслед за тем кто-то с шумом запер дверь.

— Это что такое? — спросил президент.

— Да это Луизон приходит в нетерпение.

— Ну что же, пусть ждет! Я полагаю, наша Академия не может подчиняться мадемуазель или мадам Луизон!

— Как вам угодно! — отвечал Коркоран, взяв кресло и покойно усевшись на него, так как ранее никто не догадался предложить ему сесть, приготовился выслушать требования президента.

Однако ученый человек находился в большом затруднении, не зная, с чего начать свою речь, а это произошло, потому что забыли поставить перед ним стакан воды с сахаром, между тем всем известно, что вода и сахар — два неразлучных источника красноречия. Для исправления этой непростительной забывчивости он дернул шнурок колокольчика.

Однако никто не появлялся.

— Этот служитель чересчур небрежен, необходимо его уволить! — сказал президент и после этого позвонил еще два, три, четыре, пять раз, но все это оказалось бесполезным.

— Милостивый государь! — сказал Коркоран, сжалившись над его треволнением. — Перестаньте звонить. Этот служитель, наверное, поссорился с Луизон и убежал из зала.

— С Луизон! — воскликнул президент. — Следовательно, у этой молодой особы очень нехороший характер?

— Нет! Нельзя сказать, чтобы был дурной характер. Но надо уметь с ней обходиться. Вероятно, он грубо к ней отнесся, а она так молода, что тотчас же вспылила.

— Так молода? Сколько же лет мадемуазель Луизон?

— Самое большее — это пять лет.

— О! В таком возрасте легко с детьми управиться!

— Не думаю! Она иногда царапает, даже кусает…

— Но в таком случае, сударь, необходимо перенести ее в другой зал! — сказал президент.

— Это очень трудно! — возразил Коркоран. — Луизон чрезвычайно своенравна. Она не привыкла к каким-либо противодействиям. Родилась она под тропиками, и этот жгучий климат еще более усилил пламенность ее темперамента…

— Однако, — сказал президент, — мы уже достаточно поговорили о мадемуазель Луизон. В Академии имеются более важные дела. Я возвращаюсь к вопросам, которые я намеревался вам предложить. Вы сильной комплекции?

— Полагаю, что весьма сильной. Два раза я заболевал холерой и однажды испытал, что такое желтая лихорадка, а между тем, как видите, остался цел и невредим. У меня целы все тридцать два зуба, а что касается моих волос, прикоснитесь к ним, чтобы убедиться, что это не парик.

— Прекрасно! А силой вы обладаете?

— Как вам сказать? Немного менее чем мой покойный отец, но все же достаточно для ежедневного обихода.

Говоря это, он, осмотревшись кругом себя, подошел к окну, в котором были толстые железные пруты, и, выдернув без всякого труда один из них, согнул, как палочку сургуча, нагретую на огне.

— Черт возьми! Вот силач! — вскричал один из академиков.

— Это пустое! — спокойно возразил Коркоран. — Но если вы мне укажете тридцати шести дюймовую пушку, я охотно соглашусь донести ее до вершины горы Фурвиер.

Восхищение присутствующих начинало принимать оттенок ужаса.

— Я полагаю, вам случалось участвовать в перестрелке? — спросил президент.

— Да! Более двенадцати раз. В морях Китая и Борнео, как вам, вероятно, известно, капитан торгового судна всегда вынужден иметь на палубе несколько орудий для защиты от пиратов.

— И вам приходилось их убивать?

— Защищаясь, я вынужден был убить по крайней мере от двухсот до трехсот человек. О! Конечно, я не один участвовал в этой работе, и на мою долю пришлось не более двадцати пяти или тридцати человек, а все остальное произведено было моими матросами.

В этот момент заседание было прервано, так как в соседней зале раздался шум нескольких опрокинутых стульев.

— Это невыносимо! — воскликнул президент. — Надо посмотреть, что там происходит.

— Я же вам говорил, что нельзя выводить из терпения Луизон! Согласны вы, чтобы я привел ее сюда и успокоил? Она не может жить без меня и не в силах переносить мое отсутствие.

— Сударь! — ответил ему несколько ядовито один из академиков. — Когда у вас имеется сопливое дитя, ему почаще вытирают нос, если оно дерзкое и крикливое, его укладывают в постель, но его не приводят в переднюю здания, в котором помещается ученое собрание.

— Вы не имеете надобности предложить мне еще какие-либо вопросы? — ответил, нисколько не смущаясь, Коркоран.

— Извините, сударь, — возразил президент, укрепляя указательным пальцем правой руки золотые очки на переносице. — Как вам сказать… Вы храбры, сильны и крепкого, здорового сложения… это вполне очевидно… Вы ученый, и в этом вы нас убедили, бегло говоря по-индусски, языка которого мы совершенно не понимаем… Но вот в чем дело… как бы это выразить… достаточно ли вы хитры и ловки, чтобы путешествовать среди этих народностей, отличающихся коварством и жестокостью? Как бы ни было велико желание Академии присудить вам приз, предоставленный нашим знаменитым другом Деларошем, как бы страстно ни стремилась Академия разыскать знаменитую Гурукарамту, которую тщетно искали англичане по всему полуострову Индии, однако мы признаем делом совести подвергать опасности жизнь настолько драгоценную, как ваша…

— Хитер я или нет, это я не знаю, — прервал речь президента Коркоран. — Но я твердо знаю, что череп этот, череп бретонца из Сен-Мало, а эти кулаки тяжелее чугуна, револьвер мой отличной фабрики и мой шотландский кортик закален неподражаемо, и никогда в жизни я не видел, чтобы какое-либо живое существо осмелилось безнаказанно наложить на меня руку. Предоставляю трусам прибегать к хитростям. В роду Коркоранов каждый грудью прокладывает себе дорогу вперед.

— Однако, что это опять поднялся такой ужасный шум? — сказал президент. — Надо полагать, что это опять мадемуазель Луизон забавляется? Пойдите, милостивый государь, успокойте ее, или пригрозите ей розгами, потому что терпеть такое поведение нет возможности.

— Ici, Луизон, ici! — крикнул Коркоран, не вставая с кресла.

Едва раздался этот призыв, дверь растворилась с грохотом, точно взломанная тараном, и появилась королевская тигрица изумительной величины и красоты. Одним прыжком животное пролетело над головами академиков и спокойно улеглось у ног капитана Коркорана.

— Это еще что, моя дорогая Луизон? — сказал капитан. — Ты позволяешь себе шуметь в передней и всех беспокоишь! Это очень дурно! Лежи тут, и если повторится что-либо подобное, я никогда не буду брать тебя с собою.

По-видимому, эта угроза страшно напугала Луизон.

 

II. Как Академия наук (в Лионе) познакомилась с Луизон

Но как бы ни сильно было волнение Луизон, вызванное угрозою Коркорана не посещать вместе с ней общество, наверное, это волнение неизмеримо было незначительнее волнения, охватившего всех членов знаменитой Лионской Академии наук. Если принять в соображение, что их обычной профессией было быть учеными, но не жонглирование с бенгальскими тиграми, тогда, конечно, является вполне понятной их человеческая слабость.

Первой мелькнувшей у них мыслью было взглянуть в сторону двери и постараться проникнуть сквозь нее в соседний зал, откуда они рассчитывали добраться до передней, примыкающей к великолепной лестнице, выводящей на улицу.

Там им было бы уже нетрудно улепетнуть подальше, так как любой пехотинец, на спине которого нет ни амуниции, ни пищевого запаса, легко уйдет двенадцать километров в час. Так как самый отдаленно от Академии живущий академик должен был пробежать только один и никак не более двух километров до цели, то есть до домашнего очага, следовательно, он имел много шансов в течение нескольких минут избегнуть сообщества с Луизон.

Как ни много надо было времени, чтобы изобразить на бумаге эти соображения, но в действительности они были сделаны с такой великой быстротой и единодушием, что в мгновение ока все члены Академии повскакивали с кресел и очутились у двери, намереваясь улепетнуть.

Даже сам президент, несмотря на то что при всяких обстоятельствах он должен был подавать пример рвения, и, хотя в этом случае он действительно выказал наивозможнейшее рвение, все-таки только девятнадцатым достиг двери, взломанной натиском Луизон.

Однако никто из них не решился переступить через порог двери. Луизон, которой не по нраву пришлось сидеть взаперти, угадав намерение господ академиков, тоже вздумала прогуляться и подышать воздухом.

В одно мгновение ока и одним прыжком она пролетела вторично над головами академиков и очутилась как раз около господина несменяемого секретаря, спешившего выйти первым. Этот почтенный человек попятился на один шаг и с большой охотой попятился бы еще на сколько угодно шагов, если бы, к глубокому его сожалению, этому не послужили непреодолимым препятствием ноги находившихся позади его коллег.

Словом, когда увидели, что Луизон служит авангардом, все поспешили попятиться обратно, и несменяемый секретарь был освобожден, но только немного пострадал его парик.

Между тем Луизон, чрезвычайно довольная, прогуливалась по приемному залу крупной рысью, точно молодая борзая собака на охоте. Она поглядывала на академиков живыми и точно насмешливыми глазами и, по-видимому, выжидала приказаний капитана Коркорана.

Академия была в чрезвычайной нерешимости. Выйти не представлялось возможным из опасения капризов Луизон, а оставаться, казалось, еще менее надежным. Господа академики сбились в кучу в одном из углов зала и поставили кресло на кресло, образуя баррикаду.

Наконец президент, бывший мудрым человеком, как о том мы можем судить, основываясь на его речи, громко заявил мнение, что капитан Коркоран окажет большую честь и еще большее удовольствие всем присутствующим членам почтенного собрания, если согласится «убраться» самым прямым и кратчайшим путем.

Несмотря на то что слово «убраться» далеко не было ни академическим, ни парламентским, Коркоран не обиделся, прекрасно зная, что бывают минуты, когда нет ни времени, ни возможности выбирать слова.

— Господа! — сказал он. — Я крайне сожалею, что…

— Бога ради, ни о чем не сожалейте, а только уходите скорее! Не знаю, что видит во мне ваша Луизон и почему она в меня так всматривается, но от ее взгляда у меня мороз попирает спину! — воскликнул несменяемый секретарь.

И действительно, Луизон оказывалась чрезвычайно заинтригованной. Дело в том, что впопыхах, в момент сутолоки, парик секретаря свалился на его правое плечо, так что череп оказывался совершенно обнаженным, и это доселе невиданное ею зрелище чрезвычайно изумляло Луизон.

Все это приметил Коркоран и, подав знак Луизон, направился к другой входной двери. Однако эта дверь оказалась прочно забаррикадированной извне, и к довершению несчастия она была окована бронзой, так что даже сэр Коркоран не мог бы ее взломать. Между тем он сделал попытку и так сильно двинул дверь плечом, что задрожали стены и дверь и, казалось, весь дом дрожал. Он уже приготовился вторично ударить еще сильнее плечом, но был остановлен вовремя президентом, воскликнувшим:

— Это будет еще хуже, если вы обрушите дом на наши головы!

— Что же делать? — возразил капитан. — Ах! Я вижу одно средство… Мы с Луизон проберемся из окна…

Президент, почувствовав прилив великодушия, сказал:

— Капитан, остерегитесь! Во-первых, надо вырвать железные прутья решетки, но, что еще важнее, от окна до мостовой улицы более тридцати футов. Вы неизбежно свернете себе шею. Что касается вашего противного животного…

— Тс-с!.. — отвечал Коркоран. — Не отзывайтесь дурно о Луизон. Она чрезвычайно обидчива и может рассердиться… Что касается решетки, это дело пустое…

И действительно, он тотчас же выдернул три железных прута без заметного усилия. Капитан сказал:

— Теперь дорога свободна!

По правде сказать. Академия была в затруднительном положении: с одной стороны, опасение за жизнь Коркорана, а с другой стороны, удовольствие распроститься с Луизон.

Коркоран сел на окно, намереваясь, придерживаясь за скульптурные изображения и выступы в стене, спуститься вниз на мостовую. Но вдруг президент снова его остановил, говоря:

— Конечно! Мне нужно вылезти первому, потому что Луизон никогда не захочет прыгнуть, если я не подам ей пример. Да! — продолжал президент. — А что, если, когда вы спуститесь, она не захочет спрыгнуть вслед за вами?

— Ах! А если небо упадет? В последний раз спрашиваю вас: спускаться или нет?

— Пусть прежде выскочит Луизон! — возразил президент.

— Пожалуй, вы имеете право это требовать! Но если я возьму Луизон за загривок и швырну ее через окно, Луизон, будучи очень капризной, не будет меня поджидать и вздумает бегать по улицам и, пожалуй, сожрет несколько человек ранее, чем я могу явиться им на помощь. Вам неизвестен аппетит Луизон, а между тем теперь как раз четыре часа, а она еще не ела свой ленч, хотя привыкла ежедневно есть его в час пополудни, совершенно так, как и королева Виктория. Ах, черт возьми! Вот беда, она сегодня не ела своего ленча! Ах, какая проклятая оплошность!

При слове «ленч» глаза Луизон заблистали от удовольствия. Она взглянула на одного из академиков, славного малого, здорового, толстенького, жирного, свежего и розоватого, причем раза три открывала челюсти и щелкала языком с видом удовлетворения. Но, по счастью, взглянув на академика, она тотчас посмотрела на Коркорана. Казалось, что она его спрашивала, не пришел ли надлежащий момент для ленча. Академик видел оба эти взгляда и смертельно побледнел.

— Итак, я остаюсь здесь… — сказал Коркоран. — А ты, моя красавица, — продолжал он, лаская Луизон, — веди себя скромно, спокойно. Если ты сегодня окажешься без ленча, то получишь его завтра! Нельзя же думать только о жратве!

Однако Луизон слегка зарычала.

— Молчать, мадемуазель! — воскликнул Коркоран, поднимая хлыст. — Молчать! А иначе вы будете иметь дело с Сифлантом.

Не знаю, что успокоило тигрицу! Речь ли капитана или вид хлыста Сифланта, но она легла плашмя на брюхо и терлась прелестной головой о ногу своего друга, мурлыча совершенно как кошка.

Наконец послышался голос президента, сказавшего:

— Господа, я приглашаю вас занять ваши места. Если двери заперты и забаррикадированы, так это, несомненно, потому что швейцар отправился искать помощь. Будем терпеливо ждать его возвращения и, если желаете, чтобы не терять попусту время, рассмотрим сейчас труд нашего ученого коллеги господина Кроше о происхождении и развитии маньчжурского языка…

— До того ли нам, чтобы заниматься маньчжурским языком, — заворчал один из академиков. — Я в эту минуту отдам и маньчжурский, тибетский и все родственные им языки за возможность погреть ноги у моего камина. Слыхано ли когда-либо о таком негодном швейцаре, как наш? Это прямой разбойник! Я изломаю на его плечах мою палку!

— Мне кажется, — заявил несменяемый секретарь, — почтенное собрание в настоящую минуту не может обладать спокойствием, необходимым для исследования научных вопросов, а потому будет гораздо удобнее отложить на следующий день дело о маньчжурском языке. Взамен этого не благоугодно ли будет капитану Коркорану разъяснить нам, в силу каких приключений мы в настоящее время находимся лицом к лицу с мадемуазель Луизон.

— Да! — подтвердил президент. — Ознакомьте нас с вашими приключениями и в особенности с историей вашей молодой приятельницы.

Коркоран, почтительно поклонившись, приступил к нижеследующему рассказу.

 

III. О тигре, о крокодиле и о капитане Коркоране

— Быть может, господа, вы слышали о знаменитом Роберте Сюркуфе из Сен-Мало. Его отец был племянником зятя моего прадеда. Весьма знаменитый и весьма ученый Ивес Кватерквем ныне член Парижского института, изобретший, как всем это известно, способ управления аэростатами, мой двоюродный брат. Мой дедушка Алан Коркоран, прозванный Барбаруссой, учился в школе одновременно с виконтом Франсуа де-Шатобриан и имел честь 23 июня 1782 года ударить сжатым кулаком по глазу виконта, что произошло во время рекреации, между четырьмя и пятью часами пополудни. Вы видите, господа, что я хорошего происхождения и что Коркораны могут высоко держать голову, глядя прямо на солнце.

О себе самом я не нахожу нужным много говорить. Скажу только, что я, кажется, родился с удочкой в руках. Я один плавал в баркасе моего отца в таком возрасте, когда другие дети только что начинают учиться азбуке. Когда мой отец погиб, спасая утопавшее рыбачье судно, я отплыл на корабле «Целомудренная Сюзанна» из Сен-Аало, отправившемся ловить китов в Беринговом проливе. После трехлетнего путешествия то к Северному, то к Южному полюсам, я перешел с «Целомудренной Сюзанны» на «Прекрасную Эмилию», а оттуда на «Фейер Нртабан», а с этого корабля на «Сына бури», замечательный бриг, делающий в течение часа восемнадцать узлов…

— Милостивый государь, — прервал капитана несменяемый секретарь, — вы нам обещали рассказать историю Луизон.

— Потерпите немного, я сейчас к этому приступлю…

Но он был прерван отдаленным грохотом барабана.

— Это что значит? — с заметным беспокойством спросил президент.

— Я догадываюсь! — отвечал Коркоран. — Это испугавшийся и забаррикадировавший дверь швейцар отправился искать помощь… Вот так трус!..

— Черт возьми! — сказал один из академиков. — Он лучше бы сделал, если бы оставил двери открытыми, мне тогда не пришлось бы терять время, слушая историю Луизон.

— Внимание! — сказал капитан. — Дело принимает серьезный оборот. Звонят в набат.

Действительно, звон колокола раздался с ближайшей колокольни и подхвачен был всеми другими с быстротою пламени, раздуваемого ветром.

— Бомбы и картечь! — смеясь, воскликнул капитан. — Дело будет жаркое, моя бедняжка Луизон, по тому, что я предвижу, тебя намереваются осаждать, как крепость… Возвращаясь к моей истории, господа, я вам скажу, что в конце 1853 года я построил корабль «Сын Бури» в Сень Назаре и на нем отвез в гавань Батавию около восьмисот бочек бордоского вина. Дело оказалось прибыльным. Довольный собою, ближними, божественным провидением и положением моих дел, я в один прекрасный день задумал доставить себе удовольствие очень редко возможное в морских путешествиях, а именно, поохотиться на тигра.

Вам известно, господа, что тигр, впрочем представляющий собою одно из прекраснейших творений природы — взгляните на Луизон — по несчастью, получил в дар от неба необычайный аппетит. Он любит быка, гиппопотама, куропатку, зайца, но больше всего ему нравится обезьяна, вследствие ее сходства с человеком; а человек ему нравится в силу его превосходства над обезьяной. Кроме того, тигр очень разборчив; он никогда не будет два раза сряду есть один и тот же кусок. Так, например, если бы Луизон сожрала, завтракая, плечо господина несменяемого секретаря, ничто бы ее не могло заставить попробовать другое плечо во время ее ленча. Она такая же лакомка, как епископская кошка.

Секретарь при этом сделал гримасу.

— Боже мой! — продолжал Коркоран. — Я прекрасно сознаю, что Луизон неправа, так как одно плечо не хуже другого, но таков ее характер и его не переделаешь. Я отправился из Батавии с ружьем на плече и в высоких сапогах, как парижанин, отправившийся охотиться за зайцем в Сен-Дени. Господин Корнелиус ван Критенден, грузивший свои товары на мой корабль, хотел, чтобы меня сопровождали два малайца, которые должны были выследить тигра и дать себя пожрать вместо меня, если бы мне не удалось управиться с хищником. Но вы, господа, понимаете, что я Рене Коркоран, уроженец Сен-Мало, прадед которого был дядей отца Роберта Сюркуфа, только рассмеялся в ответ на предложение почтенного ван Критендена. Однако так как все-таки мне нужны были помощники для перевозки моей палатки и съестных припасов, то оба малайца меня сопровождали, сидя в телеге.

Прежде всего, в нескольких милях от Батавии я встретил глубокую реку, протекавшую по густому лесу, сплошь населенному обезьянами. Вот в таких дебрях встречаются львы, тигры, боа констриктор, пантеры и кайманы, самые свирепые из всех тварей, за исключением, конечно, человека, убивающего без всякой надобности и только ради удовольствия убить.

Как только наступил одиннадцатый час дня, жара стала до того невыносима, что даже малайцы, привыкшие к такому климату, просили пощады и улеглись в тени деревьев. Что касается меня, я улегся в телеге с ружьем в руках, так как опасался какой-либо неожиданности, и вскоре заснул глубоким сном.

Странное зрелище пришлось мне увидеть пробудившись.

Река, на берегу которой я расположился лагерем, называлась Макинтош, по имени одного шотландца, приехавшего искать счастье в Батавии. Однажды, когда он плыл по ней в лодке с несколькими друзьями, порывом ветра сорвало с него шляпу, упавшую в руку. В тот момент, когда он протянул руку, чтобы схватить шляпу, и уже прикоснулся к ней, ужасная пасть схватила руку и потянула его на дно реки.

Пасть эта принадлежала еще не позавтракавшему кайману.

Много было поисков погибшего Макинтоша, но все было тщетно. Однако само провидение наказало убийцу.

Зрительная труба шотландца висела на груди его. Потому ли, что кайман был страшно обжорлив и не успел разглядеть, что он глотает, или по другой причине, но труба стала поперек горла пресмыкающегося, так что он не мог проглотить молодого человека, а также не мог подняться со дна на поверхность воды, чтобы дышать свободнее, и таким образом он издох благодаря обжорству. Несколькими днями позже каймана нашли на берегу вместе с мертвым Макинтошем, застрявшим в его пасти…

— Милостивый государь! — прервал Коркорана президент Академии. — Мне кажется, что вы заметно уклоняетесь от предмета нашего желания. Вы нам обещали сообщить историю Луизон, но не историю зрительной трубы Макинтоша.

— Милостивый государь! — почтительным тоном отвечал капитан. — Я тотчас возвращусь к истории Луизон… И так было около двух часов пополудни, когда я внезапно был разбужен ужасными криками; я поднялся, подготовил ружье и терпеливо ждал появления неприятеля. Крики эти испускали мои малайцы, прибежавшие в сильном испуге и искавшие убежище в моей телеге.

— Господин, господин! — сказал один из них. — Вот уже приближается владыка! Берегитесь!..

— Какой владыка?

— Господин тигр!

— Ну что же, тем лучше. Мне не придется его искать. Посмотрим на этого страшного владыку!

Говоря это, я спрыгнул на землю и пошел на встречу неприятеля. Видеть его еще нельзя было, но его приближение угадывалось по страху и бегству всех других животных. Обезьяны спешили влезть на деревья и с высоты этих обсерваторий делали ему гримасы, точно желая раздразнить его. Некоторые более смелые даже бросали в него кокосовыми орехами. Что касается меня, я только мог угадать направление, по которому он шел, по шуму листьев, искомканных его лапами. Мало-помалу этот шум был очень близок от меня, и, так как дорога была настолько узка, что только одна телега могла проехать по ней, я начинал уже опасаться, что увижу его слишком поздно и не буду иметь достаточно времени для прицела, так как густота чащи леса его от меня совершенно скрывала.

По счастью, я тотчас догадался, что он уже прошел мимо, не видя меня, и что он попросту шел к реке, чувствуя жажду. Наконец я его увидел. Пасть его была окровавлена, вид его был совершенно довольный, с походкой, как у капиталиста, идущего после превосходного завтрака выкурить сигару на Итальянском бульваре. Так как он был в десяти шагах от меня, заслышав сухой треск взведенного мною курка, он казался немного обеспокоенным. Наполовину повернув голову, посмотрел на меня сбоку и, заметив меня сквозь разделявший нас кустарник, остановился, точно размышляя.

Я не спускал с него глаз; но чтобы убить его одним ударом, надо было попасть в лоб или в сердце, а между тем он стоял вполоборота как знатный тигр, позволяющий снимать себя фотографу.

Так или иначе, но в этот день божественное Провидение избавило меня от печального убийства, так как этот тигр, или, вернее, эта тигрица, была не кем иным, как моей дорогой и прелестной подругой, эта кроткая Луизон, которую вы видите, слушающую нас внимательно, насторожив уши.

Луизон тогда, очевидно, хорошо позавтракала, это оказалось большим счастьем как для нее, так и для меня. Она думала только о том, чтобы покойно переварить пищу, и потому, поглядев на меня в течение нескольких секунд сбоку… вот поглядите, господа, вот именно так, как она в эту минуту смотрит на господина секретаря…

При этих словах секретарь встал и сел позади президента.

— Тигрица, — продолжал Коркоран, — медленно шла к реке, протекавшей в нескольких шагах от меня. Но вдруг я увидел изумительное зрелище. Луизон, шедшая до сего времени невозмутимо спокойно и величественно, вдруг остановилась и, вытянувшись во весь рост, припала брюхом к земле и продвигалась вперед чрезвычайно медленно и осторожно, чтобы никто ее не видел и не слышал, около длинного и толстого ствола дерева, распростертого на песке на берегу Макинтоша.

Я шел позади ее, готовясь выстрелить при первом благоприятном моменте. Но я был крайне изумлен, подойдя к этому стволу дерева, так как увидел, что оно обладало лапами и покрыто было чешуей, блестевшей под лучами солнца; глаза были закрыты, а пасть полуоткрыта.

Это был крокодил, спавший на песке, под горячими лучами солнца, сном праведника. Он спокойно похрапывал, как храпят крокодилы, не имеющие на совести какого-либо недоброго дела.

Этот сон, эта поза, полная грации и неги и не знаю что еще, по всей вероятности, ввели Луизон в искушение. Я видел, как раздвинулись и шевелились ее губы; она смеялась, как шалун-школьник, намеревающийся ловко подшутить над своим школьным учителем. Она осторожно и тихо засунула всю лапу в пасть крокодила, пытаясь вырвать язык этого сони и полакомиться им в виде десерта, так как Луизон была отъявленной лакомкой, а это порок ее пола и ее возраста.

Но она очень строго была наказана за свое злобное намерение.

Не успела она прикоснуться к языку крокодила, как пасть его сомкнулась. Он открыл глаза, большие глаза зеленого цвета морской воды… я и теперь вижу эти глаза как бы пред собою… Он поглядел на Луизон с выражением изумления, гнева и боли, описать которое невозможно. Со своей стороны Луизон было не до шуток. Дорогая моя бедняжка яростно выбивалась из острых зубов крокодила. По счастью, она так сильно впивалась когтями в его язык, что несчастный не имел возможности напрягать все силы и отрезать ее лапу, что он мог сделать без всякого труда, будь свободен язык.

До сих пор бой был равен, и я не знал, кому из двух противников желать успеха, потому что во всяком случае поступок Луизон был предосудителен и ее шутка была крайне неприятна ее противнику. Но дело в том, что Луизон была так прелестна! Она была полна грации, члены ее тела были так изумительно гибки, движения так красивы и разнообразны! Она похожа была на молодую кошечку, играющую на солнце под надзором матери!

Но увы! Не до игры было ей, мечущейся по песку, испуская яростное рычание, оглашавшееся далеко в пустом лесу. Обезьяны, в полной безопасности рассевшиеся на ветвях кокосовых деревьев, смеясь любовались этой отчаянной битвой. Бабуины, показывая Луизон макакам, делали ей, положа мизинец на нос и распустив при этом все остальные пальцы, насмешливое движение рукою точно парижские гамены. Даже один из них, очевидно гораздо смелее прочих, с ветки на ветку спустился на расстояние шести футов от земли и там, схватившись хвостом за ветку, осмелился концами когтей слегка царапать морду опасной тигрицы. Увидев эту шутку, все бабуины громко хохотали, но Луизон сделала по направлению шутника такое быстрое и угрожающее движение, что молодой бабуин живо убрался и, признавая себя счастливым, избежав ее зубов, не осмелился более повторить свою шутку.

Между тем крокодил тащил несчастную тигрицу в реку. Она подняла глаза к небу, точно умоляя его о помощи, а быть может, для того чтобы оно было свидетельницей ее мучений, и вдруг случайно встретилась с моим взглядом.

Какие чудные глаза! Какой печальный и кроткий взгляд, в котором выражались предсмертные страдания! Бедная Луизон!

В этот момент крокодил погрузился в воду, желая увлечь на дно тигрицу. При виде этого я принял твердое решение. Пенящаяся, клокотавшая вода доказывала усилия Луизон вырваться из зубов крокодила. Я ждал в течение полуминуты, не спуская глаз, и, взяв ружье на прицел, готовился спустить курок.

По счастью, Луизон хотя и животное, но весьма умное, догадалась схватиться за ствол дерева, склонившегося над рекою, и эта предосторожность спасла ей жизнь. Выбиваясь, ей удалось высвободить голову, поднять ее из воды и вследствие этого избегнуть задохнуться в воде. Мало-помалу сам крокодил почувствовал потребность дышать воздухом, а потому отчасти добровольно, отчасти насильно вылез из воды на берег.

Я только этого и ждал. В мгновение ока участь его была решена. Прицелиться в него, выстрелить из ружья прямо в левый глаз и раздробить ему череп было делом двух секунд. Несчастный открыл пасть, желая застонать; вслед за тем забил по песку всеми четырьмя лапами и тотчас издох.

Со своей стороны тигрица, еще быстрее, чем я, уже успела вынуть свою на половину разорванную лапу из пасти врага.

Сказать по правде, первое ее движение не выражало доверия или благодарности. Быть может, она полагала, что я для нее враг, опаснее крокодила. Прежде всего, она попыталась бежать; но бедное животное, владея только тремя ногами и с изувеченной четвертой, двигалось так, что протащилось только десять шагов. Сознаюсь вам, что я уже чувствовал себя сильно к ней расположенным. Прежде всего я ей оказал большую услугу, а ведь вам известно, что привязываешься к друзьям гораздо более в силу оказываемых им услуг, нежели в силу тех, которые от них получаешь. Кроме того, она казалась мне очень хорошего характера, потому что даже та шутка, которую она задумала проделать с крокодилом, выказывает жизнерадостность, а вам известно, господа, что радость, веселье, если только они искренни, не лицемерны, служат признаками доброго сердца и чистой совести.

Наконец, я был одинок, в чужой стране, в пяти тысячах лье от Сен-Мало, без друзей, без родных, без семьи. Мне казалось, что общество подруги, обязанной мне сохранением своей жизни, хотя у этой подруги были и четыре ноги, страшные когти и ужасные зубы, все-таки лучше, чем полное одиночество.

Был ли я не прав? Нет, господа! Последствия доказали, что я был вполне прав.

Когда я подходил к ней, увидел, что она, не будучи в состоянии держаться на трех ногах, легла на спину и с видимым отчаянием поджидала моего нападения. Она испускала глухое рычание, свойственное ей, когда она приходит в ярость, скрежетала зубами, показывала мне когти и, по-видимому, готовилась растерзать меня, или, по крайней мере, дорого продать свою жизнь.

Но я умею приручить самые свирепые существа. Приблизившись к ней медленно и самым спокойным видом положив ружье поблизости от себя на песок, я наклонился над тигрицею и тихонько поглаживал ее голову, точно голову ребенка. Сначала она взглянула на меня искоса, точно вопрошая меня, но, убедившись, что намерения мои дружелюбные, легла на живот, тихонько лизнула мою руку и с грустным видом протянула мне пораненную лапу. В свою очередь, я понял всю цену этого выражения доверия и тщательно осматривал ногу. Все кости были целы. Даже зубы крокодила не очень впились глубоко, вследствие того что Луизон сильно сжала его язык. Я ограничился тем, что, тщательно промыв рану, вынул из патронташа флакон с алкали, налил на рану несколько капель и затем подал Луизон знак следовать за мною. Из благодарности ли или из желания лечить рану она последовала за мною к телеге, где сопровождавшие меня малайцы чуть не умерли от страха, увидев ее. Они повскакивали из телеги, отбежав в сторону, и ни за что в мире не соглашались подступить ближе.

На следующий день мы возвратились в Батавию, где Корнелиус ван Критенден был весьма изумлен, увидев меня сопровождаемым моей новой подругой, которой я тотчас дал имя: Луизон. Она ходила за мною по улицам точно молодая собака.

Через восемь дней после того я снялся с якоря, увозя с собою мою тигрицу, никогда со мною не разлучившуюся. Однажды ночью вблизи острова Борнео она спасла мне жизнь. Мой бриг был застигнут полным штилем в трех лье от острова. Около полуночи, так как вся моя команда, состоявшая всего из двенадцати человек, уже спала, сотня пиратов внезапно проникла на палубу моего корабля, убив и бросив в воду стоявшего у руля сторожевого матроса. Это убийство произошло без малейшего шума и так быстро, что никто не мог броситься на защиту несчастного. Тотчас после того пираты бросились к двери моей каюты, намереваясь взломать ее. Но Луизон спала внутри каюты, около моей кровати. Шум разбудил ее, и она начала грозно рычать. Через две секунды я уже был на ногах с револьвером в каждой руке и держа в зубах абордажный топор. В тот же момент пираты, взломав дверь, ворвались в мою каюту. Первый приблизившийся пал с размозженной выстрелом головой; за ним был убит другой. Третьего задушила Луизон. Я раскроил ударом топора череп четвертому и выскочил на палубу, сзывая своих матросов. В это время Луизон совершила чудеса. Одним натиском она свалила на пол трех малайцев, погнавшихся за мною. Вслед за тем одним прыжком она влетела в кучу малайцев и работала с быстротою молнии. В две минуты она растерзала шесть пиратов. Несмотря на то что она много потеряла крови от трех ран, Луизон продолжала сражаться настолько же яростно и прикрывала меня своим телом.

Наконец появились мои матросы, вооруженные револьверами и толстыми полосами железа. С этого момента победа была решена. Моментально двадцать пиратов брошены были в реку. Остальные сами бросились в воду, спеша вплавь добраться до своих баркасов.

Оказалось, что мы потеряли всего одного человека, именно рулевого. Можете себе представить, как я ухаживал за Луизон и с какой заботливостью перевязывал ее раны. После этой ночи, когда она заплатила мне долг свой, дружба наша была на жизнь и на смерть, и мы никогда не разлучались, а потому, господа, прошу извинить меня, что я осмелился привести ее сюда. Я оставил ее в передней, но швейцар, вероятно, увидев ее, испугался, запер двери и распорядился бить в набат, призывая на помощь.

— Все это, милостивый государь, — сказал председатель спокойно, — не оправдывает вас, так как по вашей вине, или по вине мадемуазель Луизон и швейцара, нам пришлось провести так много времени в обществе свирепого животного, причем наш обед остыл…

При этих словах господин президент Академии наук и города Лиона был прерван необычайным шумом. Послышался бой барабанов, и все академики смотрели в окна.

— Да будет благословен Бог! — воскликнул несменяемый секретарь. — Явилась военная сила, и мы близки к освобождению.

Действительно, три тысячи человек переполнили площадь и смежные улицы. Отряд пехоты находился в авангарде и, стоя против Академии, заряжал ружья.

Вдруг комиссар полиции, опоясанный трехцветным шарфом, выступил вперед и, сделав знак барабанам замолкнуть, сказал громким голосом:

— Во имя закона, сдайтесь!

— Господин комиссар! — закричал президент из окна. — Речь идет не о сдаче, а о том, чтобы были открыты двери.

Тогда комиссар подал знак слесарям, которых он захватил с собою из предосторожности, узнав, что швейцар Академии всякими способами забаррикадировал двери. Когда это приказание было выполнено, офицер, командовавший отрядом, крикнул:

— Ружья наготове.

Он приготовился расстрелять Луизон, как только она появится.

— Господа! — сказал Коркоран академикам. — Теперь вы можете выйти отсюда. Когда вы будете в безопасности, я выйду вместе с Луизон, так что вам нет оснований чего-либо опасаться.

— Будьте в особенности осторожны, капитан! — сказал президент, пожимая Коркорану руку и прощаясь с ним.

Академики поспешно ушли. Луизон изумленно на них поглядывала и, по-видимому, готова была броситься им вслед, но вовремя была сдержана Коркораном.

Как только они остались вдвоем, капитан подал знак тигрице войти обратно в зал заседаний, а сам подошел к крыльцу, чтобы поговорить с комиссаром.

— Господин комиссар, — сказал он, — я тотчас тихо и спокойно уведу отсюда мою тигрицу, если мне пообещают не сделать ей ни малейшего зла. Обещаю вам тотчас отправиться с ней прямо на мой пароход, находящийся у берега Роны, и обязываюсь запереть ее там в моей каюте, так что она никого не обеспокоит и никого не испугает.

— Нет, нет! Тигра надо убить! — вопила толпа, радовавшаяся при мысли увидеть охоту на тигра.

— Отстранитесь, сударь, в сторону! — крикнул комиссар Коркорану.

Капитан снова попытался уговорить оставить в покое тигрицу, но не мог убедить непреклонного представителя власти.

Тогда он решился на другое средство. Он наклонился над Луизон и нежно ее обнял. Можно было подумать, что он что-то шептал ей на ухо.

— Когда же вы покончите со всеми этими нежностями? — сказал офицер.

Коркоран, поглядев на него взором весьма враждебным и не предвещавшим ничего доброго, ответил:

— Я готов; но прошу вас не стрелять, пока я не выйду отсюда и не буду вне выстрелов. Я не желаю испытать горе при виде, как на моих глазах злодейски убьют единственную мою подругу.

Просьбу его нашли заслуживающей уважения, и некоторые даже начали сочувственно относиться к Луизон. Коркоран, таким образом, спокойно сошел вниз по лестнице на улицу. Луизон, притаившись за дверью залы, видела, как он ушел, но не высовывала головы, по-видимому догадываясь об угрожавшей ей опасности. Прошел момент мучительного, ужасного ожидания.

Вдруг Коркоран, уже миновавший отряд солдат и бывший позади его, очень быстро и внезапно повернувшись, громко крикнул:

— Луизон! Луизон!

Услышав этот возглас, услышав этот призыв, тигрица моментально и одним прыжком очутилась на улице.

Прежде чем офицер опомнился и отдал приказание стрелять, Луизон другим изумительно быстрым и ловким прыжком перескочила через головы солдат и быстрыми шагами пошла вслед за Коркораном.

— Стреляйте! Стреляйте же! — завопила испуганная толпа.

Но офицер стрелять не позволил, так как, чтобы попасть в тигрицу, приходилось рисковать поранением и даже убийством очень многих в толпе. Благодаря этому счастливому обстоятельству удовольствовались тем, что шли вслед за Коркораном и Луизон до самой гавани, где оба они тотчас же переправились на пароход, согласно обещанию, данному капитаном.

На другой день капитан прибыл в Марсель и там поджидал инструкций Лионской Академии наук. Эти инструкции, редактированные самим несменяемым секретарем, вполне заслуживали бы сохранением их для самого отдаленного потомства, но по несчастной случайности, они были впоследствии выброшены капитаном Коркораном в огонь, так что мы вынуждены с содержанием их познакомиться из рассказа о подвигах знаменитого уроженца города Мало. Впрочем, достаточно будет упомянуть, что эти инструкции вполне достойны были как ученой Академии, пославшей их, так и знаменитого путешественника, для которого они предназначались.

 

IV. Лорд Генри Браддок, генерал-губернатор Индостана, полковнику Барклаю, резиденту, пребывающему при особе Гольнара, государя Мараттов в Бхагавапуре на реке Нербуде

Калькутта, 1 января 1857 г.

Генерал-губернатор Браддок.

Отовсюду мне сообщают, что нечто против нас приготовляется и что приметили какие-то таинственные сношения между туземцами в Люкнове, Патне, Бенаресе, Деми, у Раджпутов и даже Сейков.

Если вспыхнет какое-либо восстание и распространится в стране Мараттов, вся Индия будет им охвачена в течение трех недель. Избегнуть такого положения дела необходимо во что бы то ни стало.

Следовательно, тотчас по получении сего вы озаботитесь обязать под каким-либо предлогом Гольнара, обезоружить его крепости и передать в наши руки его пушки, ружья снаряды и драгоценности. Таким образом он окажется не в состоянии вредить нам, а его сокровища нам послужат залогом того, если, несмотря на все принятые нами предосторожности, он вздумал бы совершить какую-либо отчаянную попытку. Кстати, теперь сундуки Компании пустеют, и это денежное подкрепление будет весьма полезно.

Если он откажется выполнить требуемое, это будет служить доказательством дурных намерений с его стороны, и в этом случае он не заслуживает никакого снисхождения. Тогда вы тотчас должны принять командование 13-го, 15-го и 31-го Европейских пехотных полков, которые будут вам переданы губернатором Бомбея, Сэром Вилльямом Ааксвеель, вместе с четырьмя или пятью полками туземной кавалерии и пехоты сипаев. Вы должны произвести осаду Бхагавапура и, какие бы условия он вам не предлагал, надо соблюдать полную осторожность. Самое лучшее, если бы он погиб при осаде крепости подобно Типпо-Сагибу, потому что Индийская компания имеет чересчур много беспокойных вассалов, и мы будем избавлены от необходимости выдавать пенсию людям, которые вечно будут нас ненавидеть. Впрочем, я полагаюсь на ваше благоразумие и осторожность, но только не теряйте времени, поспешите, потому что начинают опасаться взрыва и необходимо заблаговременно отнять у восставших как предводителей, так и оружие.

Английский резидент полковник Браддок

Полковник Барклай.

Государю Голькару

Бхагавапур, 18 января 1857 г.

Нижеподписавшийся признает своею обязанностью сообщить Его Высочеству Государю Голькару, что до сведения его дошло, что Вы изволили приказать дать пятьдесят палочных ударов Вашему первому министру Рао, хотя никакой известный мне поступок последнего не мог представить оснований для такого жестокого обращения.

Вместе с тем нижеподписавшийся долгом признает предупредить Ваше Высочество, что несколько раз телеги, тяжело нагруженные, ночью были свезены в Бхагавапур и что по многим приметам, о которых я не нахожу нужным распространяться, эти телеги были нагружены оружием, снарядами и провиантом, что противно договорам и может только вызвать вполне справедливые подозрения высокопоставленной и высокомощной Индийской компании.

В силу этого, получив соответствующие приказания от господина генерал-губернатора, я, нижеподписавшийся, нисколько не позволяя себе нарушать власть государя Голькара, против которой, однако же, восстает вся страна, повторяю я, согласен смотреть сквозь пальцы на сношения, быть может чрезмерно преданные, и, чтобы предоставить государю Голькару выдающийся случай оправдаться, мы на этот раз удовольствуемся тем, что попросим Ваше Высочество передать нам ваше оружие, пушки, ружья, и лично принадлежащие Вам сокровища в руки нижеподписавшегося, обязывающегося отослать их в Калькутту, где главноуправление будет хранить все переданное до тех пор, пока удостоверится в невиновности государя Голькара.

Кроме того, государь Голькар приглашается передать в руки нижеподписавшегося свою единственную дочь Ситу, которая будет препровождена в Калькутту в сопровождении многочисленной свиты и которой будут оказаны все почести, должные ее высокому положению.

При выполнении этого предложения Ваше Высочество навсегда сохраните покровительство и благорасположение высокопоставленной и высокомогущей Индийской компании.

Государь Голькар резиденту, полковнику Барклаю.

Нижеподписавшийся признает долгом пригласить полковника Барклая немедленно покинуть Бхагавапури, так как в противном случае ему будет отрублена голова, по истечении двадцати четырех часов по получении им этого приказания.

Полковник Барклай

Полковник Барклай.

генерал-губернатору лорду Генри Брэдок.

Милорд!

Имею честь препроводить Вашему Превосходительству копии как письма, посланного мною согласно вашим инструкциям принцу Голькару, так и ответа последнего.

Я тотчас же отправлюсь в Бомбей, где согласно приказаниям Вашего Превосходительства приму начальствование над корпусом, предназначенным для вразумления Голькара.

Примите, милорд, выражение моего глубокого уважения.

Итак, ровно шесть недель после обмена этими письмами, которые только что были нами приведены выше, Голькар сидел глубоко задумавшись на персидском ковре, на вершине самой высокой башни своего дворца на берегу Нербуды и грустно смотрел на высокие вершины гор Виндхиль, современных Браме. Около него сидела его единственная дочь, красавица Сита, пытавшаяся прочесть в глазах отца все обуревавшие его мысли.

Голькар был благородный старец, чистой индусской расы и потомком тех государей мараттов, которые оспаривали у англичан господство над всею Индией.

Как изумительное редкое исключение, его предки избегли покорения персами и монголами и твердо хранили, защищенные своими горами, веру в Браму. Сам Голькар гордился своим прямым происхождением от знаменитого Рамы, самого могущественного из всех героев и победителя Раваны. В честь этого славного происхождения, он дал своей дочери имя: Сита.

В былое время он сражался с англичанами. Отец его был убит сражаясь, а он, будучи еще очень молодым, остался наследником государства, под условием уплаты дани. В течение тридцати лет он постоянно надеялся, что наступит день, когда ему возможно будет отомстить англичанам, но борода его стала совсем седая, оба сына умерли, не оставив потомства, и теперь уже он не думал об отмщении, а желал только жить в мире и спокойствии и оставить свое государство в наследство единственной своей дочери, красавице Сите. Было уже ровно пять часов вечера, и ни малейшего шума не слышалось в Бхагавапуре, столице Голькара. Часовые стояли на своих постах, устремив глаза на горизонт, солдаты, присев на корточки, безмолвно играли в шахматы. Несколько офицеров, верхом на лошадях, с длинными саблями, разъезжали по городу, наблюдая за порядком. Когда они проезжали мимо, все безмолвно преклонялись пред ними. Смертельная печаль овладела, по-видимому, всей столицей. Сам Голькар казался подавленным. Он видел и чувствовал приближение бури. Давно уже ему стало известно, что англичане намереваются ограбить его, и он приходил в отчаяние относительно участи своей дочери. Сам лично подчиняясь вполне воле Брамы, он ко всему готовился покорно, готовый возвратиться в Великое бытие и найти там «Вечную сущность», но ему была невыносима мысль оставить Ситу без всякой защиты и опоры.

— Да будет воля Брамы? — проговорил наконец Голькар, как бы в ответ на мучившие его мысли.

— Отец! — сказала прекрасная Сита. — О чем вы размышляли?

Тщетно бы искали от самого мыса Коморина и до Гималайских гор молодую девушку прелестнее Ситы. Она была стройна, как пальма, и глаза ее были, как цветок лотоса. Кроме того, ей было пятнадцать лет, возраст, в котором в Индии женщина достигает полного развития красоты.

— Я размышлял, — отвечал Голькар, — что будь проклят день, когда я увидел тебя родившейся, ты радость очей моих, моя последняя любовь на земле; потому что мне придется умереть, оставив тебя в руках этих рыжих варваров!

— Но неужели вы потеряли надежду одержать победу? — спросила Сита.

— А если бы я даже имел эту надежду, неужели ты полагаешь, что в силах был бы внушить ее моим солдатам. Самый вид этих нечистых людей, пожирающих священную корову и обжирающихся сырым мясом и кровью, преисполняет ужасом наших браминов. Ах! Зачем я не умер вместе с моим последним сыном? Мне бы не пришлось тогда видеть разрушение всего того, что мне так дорого!

— Вы забываете обо мне, отец! — сказала Сита, обвивая руками его шею.

— Нет! Я не забываю о тебе, дорогая дочь моя, но всего опасаюсь за тебя; относительно братьев я опасался только смерти их… Сегодня я получил извещение, что полковник Барклай двигается с армией по долине Нербуды. Теперь он в семи милях отсюда, то есть в двух дневном переходе, так как это грузное племя тащит за собою такое множество животных, фуража, повозок, пушек и всякого рода снарядов, что никогда не может пройти более трех миль в течение дня. По несчастью, я не могу отважиться сражаться с ними где-либо в долине у берегов Нербуды, потому что недостаточно уверен в моей армии. Я подозреваю этого гнусного Рао в намерении предать меня. Если только у меня окажутся на это доказательства, этот презренный человек дорого поплатится за измену!.. Но… что это за пароход там, у поворота реки?.. — сказал Голькар, смотря на горизонт в зрительную трубу. — Неужели же это авангард Барклая?

В тот же момент загремел пушечный выстрел: это стреляли из крепости, чтобы дать знать пароходу о необходимости остановиться. Ядро пролетело над пароходом и, шипя, упало в воду. После этого сигнала капитан парохода поднял трехцветный флаг и приближался, не отвечая на выстрел, к берегу. Изумленные индусы все-таки не мешали его маневрам, и капитан Коркоран, так как это был не кто иной, как он, вышел на берег и с решительным видом приближался к воротам форта. Сержант и несколько солдат хотели преградить ему дорогу и скрестили штыки, но Коркоран, ничего не отвечая на их вопросы и угрозы, хотя отлично понимал язык, на котором они говорили, медленно повернулся и поднес к губам свисток, висевший у него у пояса. Раздался резкий свист, заставивший вздрогнуть всех присутствовавших. Но это содрогание обратилось уже в ужас, когда великолепная тигрица появилась на палубе парохода и отвечала на свист ужасным мурлыканием.

— Ici, Луизон! — крикнул Коркоран, свистнув еще раз.

После этого вторичного призыва Луизон выскочила из парохода и очутилась на берегу, к которому уже Коркоран причалил свой пароход. В один момент после того офицеры, солдаты, канониры, пехотинцы, любопытные, мужчины, женщины, дети разбежались по всем направлениям, и Коркоран остался один, если не считать жалкого начальника поста, того самого, который распорядился произвести выстрел в его пароход и которого наш друг капитан схватил в этот момент за шиворот.

— Пустите меня! — кричал индус, вырываясь всеми силами. — Пустите меня, а не то так я позову стражу.

— Если ты осмелишься сделать шаг без моего позволения, то я тебя отдам на ужин моей Луизон.

Эта угроза произвела такое сильное впечатление, что офицер стал послушнее и смиреннее овечки.

— Увы! Всемогущий господин, сдерживайте вашу тигрицу, а иначе мне грозит неминуемая смерть!

И действительно, Луизон, давно не евшая свежего мяса, сильно проголодавшись, кружилась около индуса, весьма недвусмысленно поглядывая на него. Она находила его аппетитным: не очень жирен, не очень худ, но нежный, откормленный и как раз в соку. По счастью, Коркоран его успокоил на счет намерений Луизон и затем спросил:

— В каком ты чине?

— Я поручик! — отвечал индус.

— Поведи меня во дворец государя Голькара.

— С вашей… подругой? — спросил индус нерешительным тоном.

— Черт возьми! Неужели ты думаешь, что я стыжусь своих друзей, когда являюсь во дворец?

«О Брама и Будда! — размышлял в этот момент индус. — Какая досада, что мне пришла в голову нелепая мысль сделать выстрел по этому пароходу, вовсе ничего дурного не замышлявшего! Для чего мне было спрашивать имя прохожего, который мне ровно ничего не говорил? О Рама, непобедимый герой, ниспошли мне на время твою силу и твой лук, чтобы я мог пронзить стрелами эту Луизон, или ниспошли мне твою быстроту, чтобы я мог улепетнуть мгновенно к себе домой».

— Ну что же? Покончил ты со своими размышлениями? — спросил Коркоран. — Луизон может потерять терпение.

— Но, господин, — возразил индус, — если я вас приведу во дворец государя Голькара с тигрицей, следующей по пятам за вами, или, увы, лучше сказать за моими пятами, то Голькар прикажет отрубить вам голову.

— Ты так полагаешь?

— Полагаю ли я! Еще бы не быть в этом уверенным. Ведь Голькар не приступает к вечерней молитве, пока не посадит на кол пять или шесть человек в течение дня.

— Ах! Так вот что? Этот Голькар мне нравится… Я принял окончательное решение, посмотрим, кто из нас двух посадит один другого на кол.

— Но, господин, он неизбежно, прежде всего, посадит меня.

— Однако довольно, поговорили! Иди вперед, а иначе будешь иметь дело с Луизон.

Эта угроза придала энергию индусу. Да и, кроме того, он вовсе не был уверен в том, что Голькар посадит его на кол, а между тем в десяти вершках расстояния от себя он видел когти и зубы Луизон.

В силу этого он снова обратился с молитвою к Браме, «Отцу всех тварей», и быстро зашагал по направлению к дворцу, Коркоран шел вслед за ним, а около него весело подпрыгивала Луизон, ласкаясь, как борзая собака. Благодаря такой свите Коркоран без труда вошел во дворец. Все уходили подальше от него. Но когда они подошли к подножию той башни, в которой находился Голькар с дочерью, индус решительно отказался следовать далее, сказав:

— Господин! Если я поднимусь вместе с вами, смерть моя неизбежна. Прежде чем мне удастся произнести хотя бы одно слово в свое оправдание, голова моя будет уже отрублена. Вы также господин, если будете настаивать на осуществлении вашего дерзкого намерения…

— Хорошо, хорошо! — возразил Коркоран. — Голькар вовсе не такой злой, как ты говоришь, и я уверен, что он ни в чем не откажет моей подруге Луизон. Что касается тебя, это иное дело!

— Господин! — смиренно отвечал индус. — Да будут с вами Брама и Будда!

После этих слов он быстро исчез. Коркоран поднялся тотчас вверх башни, куда вела лестница в двести шестьдесят ступеней, к самой террасе, где сидел государь Голькар с дочерью, безмолвно всматриваясь в долину Нербуды.

Луизон шла впереди своего господина и первая появилась на террасе. При виде ее испугавшаяся Сита громко крикнула от ужаса, и Голькар, быстро вскочив, выхватил револьвер из-за пояса и выстрелил в Луизон.

По счастью, пуля в нее не попала, а сплющилась, коснувшись стены, и рикошетом контузила руку Коркорана, шедшего за тигрицею.

— Вы погорячились, государь Голькар! — воскликнул капитан, находя совершенно естественным все происшедшее, и поспешно добавил: — Ici, Луизон!

Это было очень кстати, потому что тигрица хотела было броситься на выстрелившего в нее.

— Ici, дитя мое! Вот так, хорошо!.. Ложись у ног моих!.. Отлично!.. А теперь поползи, заяви почтение принцессе… Не бойтесь ничего, ваше высочество! Луизон кротка как овечка… Она ползет, чтобы испросить у вас прощения за причиненный вам испуг. Иди, Луизон, иди, моя дорогая, проси прощения у этой прелестной принцессы…

Луизон повиновалась, и успокоенная Сита слегка погладила ее рукою, что, по-видимому, очень польстило тигрице.

Однако Голькар, по-прежнему стоя готовый к защите, спросил высокомерным тоном:

— Кто вы такой? Каким образом вы могли сюда проникнуть? Неужели мне уже изменили мои собственные рабы и предали меня англичанам?

— Государь! — почтительно ответил Коркоран. — Вы не преданы, и если есть за что благодарить Господа после Его милости создать меня бретонцем и назвать меня Коркораном, так это в особенности за то, что Он не создал меня англичанином.

Голькар, не отвечая ему, взял в руку маленький серебряный молоточек и ударил им по гонгу; однако на этот зов никто не явился.

— Государь Голькар, — сказал улыбаясь Коркоран, — никто вас не услышит, так как, увидя Луизон, все разбежались. Но будьте спокойны, Луизон — девочка хорошо воспитанная и умеет себя вести как следует… А теперь позвольте спросить, государь, какой измены вы опасаетесь?

— Если вы не англичанин, то к какой же вы нации принадлежите и откуда вы приехали?

— Государь! — отвечал Коркоран. — В этом необъятном мире имеются два рода людей, или, если сказать иначе, два главных племени, не считая ваше племя, это французы и англичане, относящиеся друг к другу как собака к волку, как тигр к буйволу и как пантера к гремучей змее. Оба эти племени, племена жадные, одно жаждет похвал, а другое денег, но оба они одинаково воинственны и всегда готовы, не будучи приглашенными, вмешиваться в чужие дела. Я принадлежу к первой из называемых мною рас, то есть французской, и называюсь я капитан Коркоран…

— Как? — прервал его Голькар. — Так вы тот самый знаменитый капитан, командовавший бригом «Сын Бури»?

— Знаменитый или нет, я это не знаю, но действительно то, что я капитан Коркоран! — отвечал наш друг.

— Значит, это на вас около Сингапура напали двести человек малайских пиратов, которых вы, имея всего человек семь команды, швырнули за борт?

— Да, это был действительно я! Но каким образом вы могли все это узнать?

— Все это было напечатано в Бомбай Таймзе. Ведь эти канальи, англичане, всегда первыми узнают обо всем, что происходит на океане, и даже в течение некоторого времени они пытались уверить, что этот подвиг был совершен англичанином, так как Коркоран англичанин.

— Англичанин! Я — англичанин! — с глубоким негодованием воскликнул капитан.

— Но им недолго удалось вводить в заблуждение. Как вам это, вероятно, известно, двенадцать человек из этих гнусных негодяев малайцев были повешены… Однако тринадцатому из захваченных удалось бежать в тот момент, когда его вели к виселице; он проскользнул в улице Сингапура и там некоторое время скрывался и вслед за тем нашел возможность на китайском судне отправиться в Калькутту, а оттуда явился искать убежище здесь у меня. Это индус-магометанин. Он мне рассказал, каким образом он встретился лицом к лицу с вами и… да вот… смотрите… он сам сюда пришел…

Действительно, в этот самый момент раб появился на пороге террасы. Это был человек высокого роста, хорошо сложенный и даже красивый, но с худощавыми руками и ногами, обещавшими проворство, но не силу.

При виде Коркорана, а в особенности Луизон, страшно зарычавшую, раб хотел было бежать, но Голькар приказал ему остаться, крикнув:

— Али!

— Что прикажете, государь?

— Всмотрись хорошенько в этого белого человека. Знаешь ли ты его?

Али с крайне нерешительным видом подступил ближе и, едва взглянув на Коркорана, воскликнул:

— Государь! Это он самый!

— Кто же он?

— Капитан корабля! А это она! — добавил он, указывая на тигрицу. — Господин! Господин, не губите меня!

— Хорошо! — весело возразил Коркоран. — Мы с Луизон нисколько не злопамятны. Бог с тобой! Тебя хотели повесить, но ты своевременно высвободил голову из петли. Я к тебе никакой претензии не имею, и государь Голькар хорошо сделал, приняв тебя к себе на службу.

— Однако что значит весь этот шум и беспорядок, который я вижу отсюда происходящим в улицах Бхагавапура? Что это за крики, что это за выстрелы из ружей и этот барабанный бой?

— Государь! Вот именно потому я и осмелился явиться сюда, не будучи призван. Я пришел известить вас, что когда капитан Коркоран вышел на берег, его приняли за агента, посланного англичанами. Ваш бывший министр Рао тотчас распространил слух, что вы убиты выстрелом из револьвера и что английская армия в двух милях от города. Он поднял восстание в нескольких полках армии и провозгласил свои права на престол.

— Ах изменник! Я тотчас прикажу посадить его на кол! — воскликнул Голькар.

— Рао всех уверяет, что его поддерживают англичане, и уже приступил к осаде дворца.

— А! — воскликнул Коркоран. — Положение становится интересным!

До этого момента красавица Сита не произнесла ни слова, напряженно слушая. Но, видя какой опасности подвергался отец ее, она вскочила и, взволнованная подбежав к Коркорану, взяла его за руки, воскликнув, заливаясь слезами:

— О! Господин! Спасите его!

— Да разве я могу устоять против такой просьбы и слез в таких прелестных глазах? Государь Голькар, дайте мне тотчас же револьвер и хлыст… С этим оружием я за все ручаюсь и в особенности за изменника Рао.

Али тотчас же принес револьвер и хлыст, и немедленно вслед за тем Голькар, Коркоран и Али спустились вниз по ступеням лестницы, а Сита, оставшись в башне одна, пала на колени, вознося горячие молитвы Браме, и умоляла его о покровительстве ее защитникам.

Небольшое число солдат защищали вход во дворец и, по-видимому, готовились уже уступить усилиям толпы народа.

Три полка сипаев осаждали входы в крепость и неистово кричали. Рао, сидя на коне, командовал ими и всеми силами возбуждал их рвение. Со всех сторон свистели пули, и бунтовщики подвозили пушки, намереваясь уничтожить ворота.

Коркоран полагал, что при таком положении дела каждая минута была драгоценна.

— Отворите ворота! — крикнул он. — Я отвечаю за все.

Уверенный и решительный вид капитана внушил полное доверие Голькару. Он приказал отворить ворота, и это до такой степени изумило сипаев, опасавшихся засады, что они инстинктивно попятились назад. Ружейные выстрелы тотчас же замолкли, и на площади все стихло.

Коркоран громким голосом воскликнул:

— А где господин Рао?

— Вот я! — отвечал Рао, подъезжая к капитану верхом на лошади и окруженный своим штабом. — Вероятно, Голькар желает сдаться на условиях?

— Черт возьми! Вот бесстыдный наглец!

Вместе с тем капитан слегка свистнул, и на свист тотчас появилась Луизон.

— Моя дорогая, — обратился к ней капитан, — поди-ка сними с лошади этого негодяя, но не причиняя ему боли. Возьми его осторожно между нижней и верхней челюстями, ничего не ломая и не разрывая, и принеси мне его сюда… Ты меня хорошо поняла, дорогая…

Знаком он показал тигрице Рао, который тотчас же вздумал ускакать, но лошадь его взвилась на дыбы и начала брыкаться. Лошади штабных офицеров тоже выказали большое беспокойство. Офицеры повернули спины и в беспорядке бросились вскачь, сквозь ряды пехоты, очевидно опасаясь, чтобы Луизон не приняла кого-либо из них за изменника Рао, который тоже пожелал последовать их примеру, но судьба распорядилась иначе. Луизон уже вскочила на круп лошади; она схватила Рао зубами за пояс, и, соскочив на землю, как кошка, держащая в зубах мышь и не желающая ее тотчас задушить, тигрица положила Рао у ног капитана. Он был почти в обмороке.

— Отлично, дитя мое! — нежно сказал Коркоран. — Сегодня к ужину я тебе дам сахару… Али, обезоружь этого старого негодяя и сторожи его, пока я поговорю с этими болванами.

Вслед за тем капитан с хлыстом в руке подошел близко к первому ряду сипаев, ружья которых были заряжены и держались ими наготове.

— Кто из вас желает быть повешенным, или посаженным на кол, или обезглавленным, или с содранной с живого кожей, или отданным Луизон?.. Никто не отвечает?..

И действительно, ужасный страх овладел всеми. Один вид капитана, точно упавшего с неба, изумлял суеверных индусов. Еще более пугали их когти и зубы Луизон. Да наконец, для чего и ради кого бунтовать, когда Рао находился в руках Голькара.

В силу этого все сипаи поспешили воскликнуть:

— Да здравствует государь Голькар!

— Отлично! — сказал Коркоран. — Я вижу, что вы оставались верными вашему законному государю… Теперь обезоружьте трех полковников, трех подполковников и трех майоров… Прекрасно! Теперь, ребята мои, свяжите им руки и ноги и положите их здесь на мостовую… Превосходно… Итак, ребята мои, можете теперь спокойно возвратиться в свои казармы, и если узнаю, что кто-либо из вас ропщет, отдам его на завтрак моей Луизон… Покойной ночи ребята! А мы, государь Голькар, пойдем ужинать!

 

V

Стол был накрыт во внутреннем дворе, около фонтана, освежившего воздух под сводом усеянного звездами неба. Голькар, его дочь с глазами лотоса и капитан Коркоран сидели у стола, сервированного по европейской моде. Двадцать служителей подавали и убирали со стола. Сидевшие за столом ели с безмолвием и торжественной важностью восточных государей.

Около них Луизон, лежавшая между своим господином и прелестной Ситой и получавшая пищу как от одного, так и от другой, ласкающим взором поглядывала то на одного, то на другую.

Сита, благодарная за оказанную услугу и гордившаяся повиновением ей тигрицы, обращалась с Луизон как с любимой борзой собакой, давала ей сахар и ласкала ее. Тигрица слишком была умна, чтобы не понимать добрые намерения Ситы, и выражала ей свою благодарность, тихо шевеля хвостом и с негой вытягивая шею каждый раз, когда молодая девушка клала руку на голову своей новой подруги.

Наконец Голькар подал знак, и все служители ушли, оставив его одного с дочерью и капитаном.

— Капитан! — сказал Голькар, подавая ему руку. — Вы только что спасли мне жизнь и престол. Чем могу я вам выразить свою благодарность?

Коркоран, с изумленным видом подняв голову, отвечал:

— Государь Голькар, услуга, оказанная вам мною, до такой степени незначительна, что, по правде сказать, не стоит нам об этом и говорить. Во всяком случае, больше всего сделала Луизон, выказавшая во всем этом деле такт и деликатность, заслуживающие полной похвалы. Она плохо позавтракала и была голодна, и потому хотя она и тигрица, но находилась в таком же настроении, как злой пес. Вы выстрелили в нее из револьвера… Я в этом вас нисколько не упрекаю, так как это было следствием весьма извинительного заблуждения… Вы промахнулись; и она могла бы мигом вас проглотить, но она сумела совладать с собой: сдержала свой аппетит и подавила в себе грубые страсти. Это очень много и очень трудно, если принять в соображение дурное воспитание, полученное ею в лесах Явы… Тем временем негодяй поднял бунт среди ваших сипаев, что, говоря между нами, представляется далеко не трудным, и вывел их против вас. А между тем вы хотели выйти из дворца и дать себя зарезать как курицу. Но Луизон угадывает ваше намерение: она бросается, схватывает злосчастного Рао сзади около пояса, — увы, я полагаю, ему едва ли возможно будет сидеть, и кладет его у ног ваших… Говоря откровенно, если в этом деле существует благодетель, так это только Луизон. Что касается меня, я только шел по намеченному ею пути.

— Господин Коркоран! — сказала красавица Сита. — Я обязана вам жизнью и честью и никогда этого не забуду.

При этом она протянула капитану руку, которую он почтительно поцеловал.

— Я знаю, капитан, — продолжал Голькар, — что вы принадлежите к великодушной нации и не допускаете оплаты оказываемых вами услуг, но все же не могу ли я, в свою очередь, чем-либо быть вам полезным?

— Полезным, дорогой государь! — воскликнул Коркоран. — Не только полезным, но вы мне крайне необходимы… Знаете ли вы, что я приехал с единственной и исключительной целью отыскать древнюю рукопись, мысль о приобретении которой вызывает трепет радости в сердцах всех ученых Франции и Англии. Нужно вам сказать, что Академия наук в Лионе за свой счет прислала меня сюда, так что, в сущности, Луизон и я, мы путешествуем в интересах науки и состоим под покровительством французского правительства. У нас есть рекомендательные письма ко всем высокопоставленным лицам английского правительства в Индии и даже имеется к вам лично письмо знаменитого сэра Вилльяма Баровлинсона, Президента Географического, колониального, статистического, геологического, орографического, гидрографического и фотографического обществ, местопребывание которого в Лондоне, в Оксфордской улице, № 1831. Вот оно, это письмо, позвольте вам передать.

Капитан вынул из бумажника письмо с большой красной печатью, украшенной гербом ученого баронета и девизом, присвоенным его предкам еще со времен Вильгельма Завоевателя, соратников этого короля. В девизе было написано: «Regi meo fidus», что означает: «верен своему королю».

Письмо было следующего содержания:

Лондон 1857 г.

Баронет Вилльям Баровлинсон

Нижеподписавшийся сэр Вилльям Баровлинсон имеет честь известить Ваше Высочество государя Голькара о проезде молодого французского ученого, г. Коркорана, предпринявшего согласно инструкциям Академии наук в Лионе, а также нашим указаниям разыскать подлинную древнюю рукопись Гурукарамту, которая, как полагают, скрыта у истоков Нербуды в таком убежище, которое, по крайней мере это мое личное мнение, хорошо известно Вашему Высочеству. Нижеподписавшийся осмеливается надеяться, что всегда существовавшие добрые отношения дружбы и близкого соседства между Вашим Высочеством и всемогущей Индийской компанией побудят Ваше Высочество оказать всевозможное покровительство изысканиям капитана Коркорана, возложенных на него Лионской Академией наук, с милостивого разрешения Ее Величества королевы Виктории, государыни трех соединенных королевств: Англии, Ирландии и Шотландии.

В силу сего нижеподписавшийся сэр Вилльям Баровлинсон, Президент Географического, колониального, статистического, геологического, орфографического, гидрографического и фотографического обществ признает своей обязанностью просить Ваше Высочество предоставить в распоряжение названного капитана все материальные средства, как, например, лошадей, слонов, паланкины, рабочих, сипаев и вообще все, по мнению капитана Коркорана, необходимое для его предприятия, причем я, сэр Вилльям Баровлинсон, обязываюсь как от своего имени, так и от имени Лионской Академии наук возместить все произведенные расходы и издержки и вообще уплачу все денежные суммы, которыми снабдит Ваше Высочество капитана Коркорана.

Кроме того, нижеподписавшийся долгом признает предупредить Ваше Высочество, что миссия названного ученого-путешественника ничего общего с политикой не имеет. Нижеподписавшийся вполне уверен, что джентльмен, которого он почтительно просит Его Высочество позволения рекомендовать, во всех отношениях сделает честь благородной нации, гражданином которой он состоит, и славной нации, ему оказывающей покровительство, а также сделает честь науке, которой этот ученый-путешественник служит и тому ученому обществу, которое его уполномочило.

Пользуюсь случаем напомнить Вашему Высочеству о той дружбе и расположении, которыми Вы когда-то удостоили меня, и позвольте выразить надежду, что время не изгладило это чувство расположения, о котором я вспоминаю почтительно и с глубокой благодарностью. Имею честь выразить Вашему Высочеству глубокую преданность и уважение.

Прочтя письмо, Голькар, протянув руку капитану, сказал:

— Дорогой друг мой, теперь между мною и вами такие отношения, что в подобных письмах нет ровно никакой надобности, и принимая во внимание те отношения, в которых я в настоящее время нахожусь с англичанами, подобное письмо не могло бы быть вам полезным, если бы я не знал, как теперь, кто вы такой, и не убедился в вашей храбрости, благодаря которой спасена моя жизнь. По несчастью, как мне это отлично известно, полковник Барклай идет на Бхагавапур, но если бы даже это не было мне известно, то это мне доказала бы измена Рао, обнаруженная сегодня вечером. Ввиду этого я опасаюсь не иметь возможности оказать вам помощь в ваших розысках. Я даже полагаю, что ваша дружба со мною много вам повредит в глазах англичан.

— Государь, прошу вас, не заботьтесь обо мне и о моих отношениях к англичанам. Если полковник Барклай отнесется ко мне недружелюбно, то, будь он во главе хотя бы тридцати полков, я сумею ему доказать, как тяжела моя рука, когда придется наносить удары. А потому прошу вас нисколько не заботиться обо мне, а напротив, быть может, я могу вам быть полезным и способствовать заключению мира…

— Заключить мир с этими варварами? — вскричал Голькар и глаза его засверкали яростью. — Они убили моего отца и моих двух братьев; отняли у меня половину государства, а другую половину ограбили! Клянусь ослепительным Индрой, колесница которого проходит по небу, рассылая свет в самые отдаленные уголки мира, что если бы нужно было отдать мою жизнь и все мои сокровища для того, чтобы бросить в море всех этих рыжих варваров, то я ни на минуту не задумался бы всем пожертвовать. Да, клянусь, что я, исполнив это, с радостью возвратился бы к своим предкам…

— И оставил бы меня одинокой здесь! — прервала его Сита с выражением кроткого упрека в голосе.

— Ах, прости, дитя мое дорогое! — сказал старик, прижимая дочь к сердцу. — Одно только напоминание об англичанах вызывает во мне отвращение… Прошу капитана извинить меня…

— Ах, пожалуйста, государь, не стесняйтесь и сколько угодно проклинайте англичан. Что до меня касается, я тоже их терпеть не могу, за исключением сэра Вилльяма Баровлинсона, показавшегося мне очень симпатичным человеком, хотя немного многословным в своих объяснениях. Вообще я столько же интересуюсь англичанами, как маринованной селедкой или сардинкой в масле. Я бретонец, и между саксонской расой и мною не может быть ничего общего.

— Очень рад, слыша это, капитан! — сказал Голькар. — Вначале я опасался, полагая, что вы друг англичан. Когда я думаю об участи Ситы, кровь кипит в моих старых жилах, и мне бы хотелось всем англичанам, находящимся в Индии, отрубить головы… Но не будем больше говорить об этом, а ты, моя дорогая Сита, чтобы рассеять ее волнение и успокоить меня, прочти что-либо из тех прекрасных книг, в которых прославлялись наши великие предки.

— Если желаешь, я прочту тебе то место, — отвечала Сита, — из Рамаяны, где царь Дакарата, будучи на смертном одре, трогательно жалуется, что нет около него Рамы, его дорогого сына, этого непобедимого героя, которого он сам обвинял в том, что он заслужил наказание, так как в молодости своей совершил невольное убийство?

— Прочти, пожалуйста, — отвечал Голькар.

Сита, тотчас встав, принесла книгу и начала чтение:

— «Я пришел к пустынным берегам реки Караю, куда привлекло меня желание выстрелить в животное, не видевши его, а только по производимому его движениями шуму, что мне всегда удавалось, благодаря моей большой опытности в стрельбе из лука. Там я был скрыт темнотою, не выпуская из рук натянутого лука, стоя вблизи от уединенного водопоя, куда ночью жажда привлекала четвероногих, населявших леса.

Тогда я услышал шум, похожий на производимый медленно пьющим слоном и вместе с тем чрезвычайно похожий на шум, слышный при наполнении кувшина водою. Я тотчас пустил из лука острую стрелу в то место, откуда мне послышался шум, так как рассудок мой затемнен был роком.

В ту минуту, когда стрела моя попала в цель, я услышал голос человека, жалобно воскликнувшего. „Ах, я умираю! Как это возможно выпустить стрелу в такого отшельника, как я? У кого такая жестокая рука, способная пустить в меня стрелу? Я пришел ночью черпнуть воду в уединенном месте реки и никого ничем не оскорбил!“

Услышав эти жалобы, страшно смущенный душою и дрожа от страха, вызванного такой непростительной ошибкою, я выпустил лук из рук и бросился к месту, откуда слышался голос, и увидел упавшего в реку несчастного юношу, пронзенного прямо в сердце и одетого в кожи антилопы и пантеры.

Глубоко раненный юноша устремил глаза на меня, точно желая сжечь меня огнем своей лучезарной святости.

„Чем оскорбил я тебя, Кшатрий? Я отшельник, скромный обитатель леса, чем я заслужил быть убитым твоею стрелою за то, что я хотел взять отсюда немного воды для отца своего. Мои престарелые родители никакой опоры не имеют, кроме меня, в этом пустынном лесу, и теперь они ждут, эти бедные слепцы, надеясь на скорое мое возвращение. Ты одним ударом стрелы убил не меня одного, но сразу трех человек, т. е. моего отца, мою мать и меня! А в силу чего?

Иди скорее, сын Рахгона, иди к отцу моему и расскажи ему об этом роковом событии, хотя ради того, чтобы его проклятия не сожгли тебя подобно тому, как огонь пожирает сухое дерево! Тропинка, которую ты видишь пред собою, ведет прямо к келье моего отца; поспеши отправиться туда, но перед этим скорее извлеки из меня стрелу твою“.

Вот все, что сказал мне молодой человек, и глядя на него, мною овладело крайнее уныние, я чувствовал себя совершенно разбитым. Вслед за тем, страшно взволнованный, я крайне тщательно вынул из груди молодого отшельника злосчастную стрелу, надеясь этим сохранить ему жизнь. Но увы! Как только я вынул стрелу из раны, тотчас сын отшельника, истомленный болью и тяжело дыша, после нескольких конвульсивных рыданий закрыл глаза и умер.

Тогда я, взяв его кувшин, направился к келье отца злополучного юноши.

Там я увидел его родителей: двух несчастных слепых, никого не имевших для оказания им услуг и помощи и подобных птицам с отрезанными крыльями. Они сидели с нетерпением, поджидая сына; старик и старушка говорили о сыне.

Заслышав шум моих шагов, отшельник обратился ко мне, сказав:

„Почему ты так запоздал, сын мой. Твоя мать и я были сильно огорчены твоим долгим отсутствием. Если я или если твоя мать сделали что-либо такое, что тебе не понравилось, то прости нас и не оставайся отныне так долго там, куда ты пойдешь! Ты наши ноги, лишенные возможности двигаться; ты глаза наши, лишенные возможности что-либо видеть; но почему же ты молчишь и ничего мне не отвечаешь?“

Услышав это, медленно приблизившись к старцу, сложив руки и подавляя рыдания, весь содрогаясь и дрожащим от ужаса голосом, я ему ответил:

„Я Кшатрий и зовут меня Дахарата, я не сын твой и пришел к тебе потому, что совершил ужасное преступление“.

Вслед за тем я рассказал ему все обстоятельства убийства молодого отшельника.

Услышав сказанное мною, отшельник несколько секунд сидел молча, точно окаменелый, наконец, придя в себя, он сказал:

„Если бы, совершив дурное дело, ты не сознался мне в этом самопроизвольно, тогда не только ты, но даже твой народ мог понести за это наказание и я уничтожил бы его огнем моих проклятий!

Это преступление вскоре бы низвергло Браму с престола, на котором он, впрочем, твердо сидит. Что касается твоей семьи, то рай закрыл бы свои двери для семи из твоих потомков и семи из твоих предков.

Но ты, не сознавая, что делаешь, нанес ему удар и потому остался жив. Пойдем, жестокий человек, поведи меня к тому месту, где стрела твоя убила это дитя и тем разбила посох слепца, дававший ему возможность существовать“.

Тогда я отвел обоих слепцов к тому месту, где находится их сын, и дал осязать отшельнику и его жене тело убитого мною.

Не бывшие в состоянии вынести бремя удручающего горя, едва они прикоснулись к убитому, как оба жалобно вскрикнули и упали на труп сына. Мать, целуя бледное лицо сына, начала жалобно стонать, как нежная корова, у которой отняли теленка.

„Яджнадета, — говорила мать, — разве я тебе не дороже жизни? Почему же ты не заговорил со мною, прежде чем отправить благословенное дитя мое в такое далекое путешествие? Поцелуй твою мать и тогда уже отправишься; разве ты сердит на меня, друг мой, что не желаешь заговорить со мною“.

Огорченный отец, исстрадавшийся печалью, обратился к своему мертвому сыну, точно к живому, со следующими словами:

„Сын мой, разве ты не узнаешь пришедшего сюда, вместе с твоею матерью, отца? Поднимись! Иди, возьми наши шеи и обними их, соединяя вместе. Кто же теперь будет нам приносить из лесу коренья и дикорастущие плоды? Я, эта бедная слепая согбенная под бременем лет, мать твоя, как могу я кормить ее, сын мой, будучи слепым, таким же, как она?“

Не покидай же пока этих мест: завтра, сын мой, отправишься вместе со мною и матерью».

Здесь прекрасная Сита прервала чтение. Голькар слушал ее с задумчивым видом, и даже Коркоран был растроган и смотрел с восхищением на кроткое и прелестное лицо молодой девушки.

Однако наступала полночь, и Голькар хотел уже попрощаться со своим гостем, но в этот момент во двор вошел Али и, ни слова не говоря, подошел к своему господину, подняв руки вверх наподобие кубка.

— Кто там? Что тебе нужно? — спросил Голькар.

— Могу я говорить? — отвечал раб, взглядом указывая на Коркорана, который намеревался из скромности отойти в сторону, но был удержан Голькаром, сказавшим:

— Останьтесь! Вы не можете быть лишним. Говори же скорее!

— Государь, — отвечал Али, — гонец прибыл от Тантиа Топее.

— От Тантиа Топее? — воскликнул Голькар и в глазах его блеснула радость. — Зови его сюда!

Гонец вошел во двор. Это был факир, полуголый, с кожей темно-бронзового цвета, бесстрастное лицо которого было, по-видимому, совершенно чуждо как к радости, так и к горю.

Он стал на колени пред Голькаром, до земли преклонив голову, и безмолвно ожидал приказания встать.

— Кто ты такой? — спросил его Голькар.

— Зовут меня Сугрива.

— Брамин?

— Да, я брамин. Меня послал к тебе государь Тантиа Топее.

— Где доказательства данного тебе поручения?

— Вот оно! — отвечал факир, вынув из-за плаща, служившего ему одеждой, нечто вроде платка, странно вырезанного и на котором были начертаны санскритские слова.

— А! Настало время? — воскликнул Голькар, внимательно всмотревшись в платок.

— Да! — сказал факир. — Дело должно быть начато сегодня же в Мееруте.

— Капитан? Вы говорили мне, что не любите англичан? — сказал Голькар.

— Да! Я их не люблю, но и ненависти к ним не чувствую и вообще нисколько не забочусь о том, что с ними может случиться.

— Так вот, капитан! Вы вскоре кое-что новое узнаете. Полковник Барклай, пожалуй, в конце этого месяца может убраться домой.

— В самом деле? И эти известия вы получили от этого черномазого?

— Да! Этот черномазый верный, надежный человек, служащий гонцом друга моего Тантиа Топее, — отвечал Голькар.

— А кто такой этот друг ваш Тантиа Топее.

— Это я вам объясню завтра. Полковник Барклай ранее чем через три дня не появится здесь, следовательно, у нас имеются еще два свободных дня. Завтра, если желаете, мы отправимся охотиться на носорогов. Носорог — это царская дичь, и их, пожалуй, не найдется теперь более двухсот во всей Индии. Покойной ночи, капитан.

— Кстати, что вы сделали с Рао? — спросил Коркоран. — Разве вы не намерены судить его?

— Рао! — отвечал Голькар. — Он уже осужден, капитан. Перед ужином я отдал приказание посадить его на кол.

— Черт возьми! — воскликнул Коркоран. — Нельзя сказать, что вы теряете время!

— Друг мой! — отвечал Голькар. — Как только пойман — тотчас и на кол. Неужели вы хотите, чтобы я собирал целое судилище, как в Калькутте? Тогда, прежде чем произнесет речь прокурор и возразит ему адвокат, прежде чем уйдут совещаться судьи, англичане войдут в Бхагавапур и спасут жизнь этого негодяя, их сообщника. Нет, нет! Он попался и расплачивается за всех.

— А впрочем, — отвечал Коркоран потягиваясь, так как ему очень хотелось спать, — я заговорил об этом только из любопытства. Покойной ночи, государь.

Коркоран, следуя за Али, который указывал ему путь, отправился спать.

 

VI

Но, очевидно, судьбою было так решено, что уснуть капитану не удалось в эту ночь. Едва он улегся в кровать, как послышался большой шум. Коркоран поднялся и, опершись на локоть, тихонько свистнул, зовя Луизон, и сказал ей почти шепотом:

— Внимание, Луизон! Вставай, лентяйка.

Луизон, в свою очередь, внимательно на него посмотрела, прислушиваясь, и тихонько шевелила хвостом, чтобы показать своему хозяину, что она его поняла, и наконец медленно поднялась и, прямо направившись к двери комнаты, снова прислушалась и затем спокойно возвратилась и улеглась у ног капитана, как бы выжидая его приказаний.

— Хорошо! — сказал капитан. — Я тебя понимаю, моя дорогая. Ты хочешь сказать, что опасность не важная. Тем лучше, так как мне хотелось бы немножко выспаться. А тебе?

Тигрица слегка раздвинула губы, над которыми были усы более жесткие, чем острие шпаги: это был ее способ улыбаться.

Наконец раздались шаги в галерее, и Луизон снова возвратилась к двери; но, несомненно, опасность показалась ей не достойной ее вмешательства, так как она возвратилась обратно и легла у ног своего господина.

У дверей кто-то постучал. Коркоран встал полуодетый, взял револьвер и пошел отворить дверь.

Это был Али, пришедший разбудить его.

— Господин! — сказал он с испуганным видом. — Государь Голькар просил вас прийти к нему. Случилось большое несчастье. Рао, о котором предполагалось, будто он посажен на кол, подкупил стражу и убежал вместе с нею.

— Вот как. Он не дурак, этот Рао! — сказал капитан, одевшись окончательно.

— Так вот, видите ли, господин, его высочество предполагает, что он отправился навстречу англичан, находящихся уже по соседству. Их встретил Сугрива.

— Хорошо! Указывай мне дорогу; я иду вслед за тобой.

Голькар сидел на великолепном персидском ковре и, по-видимому, погружен был в глубокое размышление. При входе капитана он поднял голову и знаком пригласил его сесть около себя, а рабам приказал удалиться.

— Мой дорогой гость, вы, конечно, знаете о случившемся несчастье?

— Да, мне это уже рассказали. Рао убежал, но это нельзя называть несчастьем; Рао — негодяй, отправившийся дать себя повесить в другом месте.

— Да! Но он увел с собою двести всадников из моей гвардии, и все они вместе отправились присоединиться к англичанам.

— Гм… гм! — сказал с задумчивым видом Коркоран. Однако, видя, что Голькар очень подавлен этой изменой, он счел нужным ободрить его, сказав, улыбаясь: — В сущности, стало лишь на двести изменников меньше. Важное дело! Неужели вы предпочитаете, чтобы они остались здесь, в Бхагавапуре, в каждый момент готовые предать вас полковнику Барклаю?

— А между тем, — воскликнул Голькар, — всего час тому назад я получил такие хорошие известия!

— От вашего Тантиа Топее?

— Да, именно от него; выслушайте меня, капитан… после оказанной мне вами сегодня вечером услуги, у меня от вас не может быть каких-либо тайн… Итак, я вам должен сказать, что вся Индия готова взяться за оружие!

— Для чего?

— Чтобы выгнать англичан.

— Ах! — воскликнул Коркоран. — Мне эта идея необычайно по сердцу. Выгнать англичан!.. То есть, государь Голькар, если бы они были в нашей старой Бретани в таком положении, как здесь, я бы их брал каждого порознь одной рукой за шиворот, а другой за пояс и бросал бы в море на корм морским свиньям. Прогнать англичан! Да я, в таком случае, весь к вашим услугам и, поверьте, окажу сильное содействие… Однако! Я забываю свои научные обязанности и письмо сэра Вилльяма Баровлинсона… а также забываю свое обещание не вмешиваться в политику во все то время, пока я буду между Гималайскими горами и мысом Коморин. Но все равно! Это великолепная идея… А кто первый подал эту идею?

— Так хотят все. Она исходит, эта идея, от Тантиа Топее, от Нанна Сагиба, от меня и, наконец, даже от всех!..

— Вы говорите, от всех! — смеясь, сказал бретонец. — И вы говорите, что их выгонят вон?

— По крайней мере, мы на это надеемся, но я опасаюсь, что мне не придется быть свидетелем этого события. Этот Рао тремя месяцами ранее, будучи моим первым министром, надеясь овладеть моим государством и моей дочерью, обо всем предупредил и вошел в сношения с полковником Барклаем. Об этом я узнал, хотя были только подозрения, и приказал наказать его пятидесятью палочными ударами… Вот как началось это дело…

— Как? Неужели эта отвратительная тварь надеялась сделаться вашим зятем? — спросил Коркоран, преисполненный негодования.

— Да! Этот собачий сын, отец которого был парс, торговец из Бомбея, захотел жениться на дочери последнего потомка Рагхуидов, самого благородного рода во всей Азии.

Надо сказать, что капитан, до сих пор мало интересовавшийся рассказом Голькара, теперь начал его слушать с особенным вниманием.

С этого момента им всецело овладело одно только желание, именно поймать Рао и посадить его на кол… Как он смел претендовать на руку Ситы… Самой прелестной девушки в Индии… ангела грации, красоты, кротости!.. Этот Рао если избегнул кола, то не избегнет виселицы.

Таковы были размышления капитана. Но если вас удивляет то участие, которое он принимал в судьбе молодой девушки, о которой он накануне никакого понятия не имел, не зная ее имени и не видя лица ее, то я вам на это отвечу, что он был человеком мгновенного, первого впечатления, обожавшего приключения, не будучи вместе с тем ни на волос искателем приключений. Во всяком случае, его увлекала мысль быть покровителем молодой, преследуемой красавицы принцессы и в особенности преследуемой англичанами. В силу этого он сказал:

— Государь Голькар, я полагаю, что предстоит принять одно только решение, а именно отложить на другое время нашу охоту на носорога, а теперь заняться преследованием Рао, пока нам не удастся убить его. Полагаю, что он еще не далеко отсюда.

— Увы! Я об этом уже думал, но он уже на девять часов выиграл время и несомненно уже присоединился к английской армии… Нет, лучше будет, если поступим, как я хочу… Я уже отдал распоряжения относительно охоты. Мы отправимся около шести часов, потому что в этот час солнце всходит, а позднее жара становится невыносимой. Мы оставим мою дочь здесь, во дворце, под надежной охраной, потому что Рао, наверно, имеет здесь сообщников, и возвратимся обратно к десяти часам… В это время Али останется во дворце, а Сугрива побродит по окрестностям и что-либо разузнает.

— Но, — заметил Коркоран, — если чего-либо опасаетесь, так что же нас заставляет охотиться на носорога именно сегодня.

— Мой дорогой гость, — возразил Голькар, — последний в роде Раггуидов не хочет погибнуть, если ему суждено погибнуть, спрятавшись внутри дворца, как медведь в берлоге. Такого примера не подавал мой предок Рама, знаменитый победитель Раваны, государя демонов.

— В таком случае, — отвечал Коркоран, которого невольно тяготило предчувствие чего-то неприятного, — в таком случае, по крайней мере, позвольте мне оставить при вашей дочери телохранителя более надежного и более грозного, чем Али и весь гарнизон Бхагавапура.

— Кто же этот друг, такой надежный и такой грозный?

— Понятное дело Луизон!

В это самое время тигрица, понимая, что говорят о ней, встала на задние лапы, а передними лапами оперлась на плечи капитана.

В эту минуту пришла Сита.

— Дорогое дитя мое, — сказал, обращаясь к дочери, Голькар, — завтра, очень рано утром, мы отправляемся охотиться на носорога…

— Конечно, со мною? — прервала Сита отца.

— Нет, дорогая! Ты останешься во дворце. Этот изменник Рао со своими всадниками рыскает, быть может, в окрестности, и я не хочу тебя подвергать встрече с ним…

— Но отец, — возразила Сита, очевидно, желавшая доставить себе удовольствие поохотиться, — ведь вам же известно, что я превосходно езжу на лошади, и притом я ни на секунду не буду расставаться с вами.

— Мне кажется, — добавил Коркоран, — что ваша дочь, оставаясь с нами, была бы в большей безопасности… Я вам обещаю зорко охранять ее, и в случае встречи с Рао, я предоставлю его зубам Луизон.

— Нет, — возразил старик, — встреча всегда и, во всяком случае, дело слишком рискованное… а потому я охотнее принимаю ваше предложение оставить ей Луизон в качестве телохранителя.

— Как! — воскликнула Сита, радостно хлопая ладонями. — Так вы, сударь, на целый день оставляете мне Луизон?

— Я бы вам ее отдал навсегда, если бы мог допустить, что она на это согласится; но она немножко капризна и никогда не хотела слушать кого-либо другого, а только меня одного… Итак, Луизон, до моего возвращения вы исключительно принадлежите этой прелестной принцессе… Смотрите, охраняйте ее заботливо… если кто-либо с ней заговорит, вы должны зарычать; если же кто-либо ей не понравится, вы его скушаете за завтраком. Если она захочет погулять по саду, вы должны ее сопровождать, и всегда должны к ней относиться, как к вашей государыне и госпоже… Хорошо ли понимаете все ваши обязанности?

Луизон попеременно поглядывала то на Коркорана, то на Ситу и радостно покрикивала.

— Вы меня поняли, Луизон? — продолжал капитан. — В доказательство того, что вы меня поняли, лягте у ног принцессы и поцелуйте ей руку.

Луизон тотчас легла у ног Ситы и, отвечая на ласки ее, лизала немного жестким языком руки принцессы.

— Такой охранитель, — продолжал капитан, — может заменить целый эскадрон кавалерии по бдительности и храбрости; что же касается понятливости, она прямо равных себе не имеет… она не бывает оплошна и нескромна… она не любит пустой лести… она отлично умеет отличать истинных друзей своих от тех, кто стремится только обмануть ее; она не лакомка и кусок сырого мяса ей достаточен… Наконец, у нее особый, замечательный такт распознавания людей, и сотню раз она меня избавляла от нескромных расспросов только тем, что очень кстати рычала.

— Господин Коркоран, — ответила Сита, — не существует сокровища, которое могло бы вознаградить за такую дружбу. Но я ее принимаю взамен моей дружбы к вам.

Пока шел этот разговор, начало рассветать. Коркоран, поцеловав в лоб Луизон, почтительно поклонился Сите, и вместе с Голькаром, сев на лошадей, они уехали, сопровождаемые шестью всадниками. Луизон с заметным огорчением поглядывала на этот отъезд, но наконец, по-видимому, спокойно покорилась своей участи. По зову Ситы она возвратилась во дворец и, небрежно улегшись на веранде, подобно тому, как и принцесса, решилась терпеливо ожидать возвращения охотников.

 

VII. Охота на носорога

Однако, по несчастью, несмотря на все свои прекрасные качества, Луизон была все-таки выросшая в лесах тигрица, так что, увидев, как на горизонте исчезали уехавшие охотники, и почуяв в повеявшем ветерке восхитительный запах лесов, она не выдержала и ее начало мучить желание во весь опор поскакать в погоню за капитаном Коркораном, забыв о дворце и о возложенных на нее обязанностях телохранителя, важность которых она, к сожалению, не сознавала.

Словом, она была капризна, тщеславна, легкомысленна и до страсти любила развлечения. Очень может быть, что и она также страстно желала поохотиться на носорога, но это никогда не удалось узнать наверное, так как в числе ее пороков не было привычки разбалтывать первому встречному о своих затаенных мыслях.

Так или иначе, но она начала зевать так сильно, вытягивалась во всех направлениях с такой истомой и даже так рычала, очевидно, выказывая сильную скуку, что Сита, несмотря на все свое желание удержать ее около себя, начала обеспокоиваться таким соседством и решилась предоставить тигрице свободу.

Едва только открыли дверь дворца, как Луизон, выпрыгнув одним скачком, перелетела через ограду, отделявшую сад от города, перескочила через голову испуганного часового, пробежала две, три улицы, на пути опрокинула около двадцати мирных граждан, спокойно глазевших около своих лавок, и наконец добежала к главным воротам Бхагавапура, где солдаты, стоявшие на посту, конечно, не осмелились ее задержать, но даже отдали ей честь как любому генералу, но при этом не забыли быстро вскочить в казармы, где, схватив ружья, пустили в тигрицу дружный залп из ружья. Но Луизон на это не обратила ни малейшего внимания и быстрыми прыжками мчалась вперед.

На бегу она тщательно всматривалась и обнюхивала следы лошадей и поднимала нос вверх, обнюхивая воздух, совершенно так, как делают это, выслеживая дичь, собаки на охоте.

В это время Голькар и Коркоран, несмотря на то что у них много было на душе вызывающего большое беспокойство, весело разговаривали и, по-видимому, думали только об охоте за носорогом.

— Случалось ли вам когда-либо охотиться за носорогом? — спросил бретонца Голькар.

— Нет, государь! Никогда не случалось. Я охотился на тигра, слона, гиппопотама, льва, пантеру, но носорог для меня животное совершенно неизвестное. Я даже в зверинцах никогда их не встречал.

— Да! Эта дичь очень редкая и очень драгоценная! — сказал Голькар. — Он очень велик, когда достигает полного возраста. Я видел двух или трех больших носорогов ростом не менее шести футов вышиною и от двенадцати до пятнадцати футов длиною. Носорог тяжел, массивен; вся кожа его морщинистая и тверда как кираса; голова короткая, уши прямые и очень подвижные, как у лошади, а сверху тупой морды имеется рог, представляющий собою его главное орудие борьбы. Часом позже вы увидите, как он им пользуется. Если нам посчастливится на этой охоте, что далеко нельзя признавать несомненным, потому что кожу его не пробивает пуля и притом он сильнее всех других животных, не исключая даже слона, то я вам обещаю к обеду великолепнейший бифштекс из мяса носорога. Такой бифштекс едят только за царским столом.

Разговаривая таким образом, Голькар и Коркоран подъехали к перекрестку, находившемуся у входа в лес. Этот перекресток назывался «Перекресток четырех пальм».

— Здесь мы остановимся! — сказал Голькар, слезая с лошади. — Наши лошади не могут вынести ни вида, ни запаха, ни столкновения с носорогом; теперь мы сядем на слонов.

И действительно, в этом месте оказались совершенно готовые и снаряженные слоны, поджидавшие сановных охотников.

— Зачем нужен, — спросил капитан, — этот человек, сидящий чуть не на ушах слона?

— Это вожак! — отвечал Голькар. — Его только одного понимает и ему одному повинуется слон.

— Ну а этот человек, почтительно сидящий позади меня и, по-видимому, ожидающий моих приказаний?

— Мой дорогой гость, это тот, которому предназначается быть съеденным.

— Съеденным кем? Я не чувствую голода и не полагаю, что вы для меня предназначали подобный завтрак.

— Быть съеденным тигром, милейший капитан.

— Тигром? Каким же это тигром? Мы отправились на охоту за носорогом, как я полагаю, но не на охоту за тигром!

— Дорогой друг мой! — смеясь, отвечал Голькар. — Это обычай, заимствованный нами от англичан, и это превосходный обычай, как вы в этом убедитесь, англичане обратили внимание на то, что в наших лесах слишком часто случаются совершенно неожиданные встречи. Так, например, встреча с тигром или с ягуаром, пантерою. А так как эти животные, поднимающиеся, подобно нам, очень ранним утром и, подобно нам, чувствующие голод и даже гораздо более нашего всегда голодные, не имеют решительно никаких других средств к существованию, кроме охоты, то они часто подстерегают путника на какой-либо глухой тропинке, в надежде воспользоваться им для завтрака… Кроме того, так как они не любят нападать на людей лицом к лицу, то бросаются всегда на них сзади в такой момент, когда всего менее ожидают, и они уносят вас в тростники, чтобы беспрепятственно сожрать.

Итак, англичане, будучи людьми очень рассудительными и очень предусмотрительными, как истые джентльмены, и признающие свою шкуру в глазах Вечного существа гораздо более дорогой, чем всех других существ человеческого рода, так вот эти господа англичане и придумали, когда они отправляются на охоту или на прогулку помимо корнака сажать на круп слона, позади себя, какого-либо жалкого туземца, которому и предстоит сделаться добычей тигра или иного хищника. Было бы несправедливо, так они рассуждают, чтобы кровный джентльмен подвергался риску быть сожранным, как какой-либо жалкий туземный нищий, и, надо полагать, что божественное Провидение именно с той целью создало жалких туземных бедняков, чтобы они были пожираемы вместо джентльменов. Не правда ли, дорогой друг мой, что это великолепное рассуждение, и даже вы должны быть довольны, что этот сидящий за спиною парень вместо вас послужит бифштексом тигру?

— Нисколько. Могу вас уверить, что я его попрошу немедленно слезть и отправиться в Бхагавапур самым кратчайшим путем. Если мне предназначено послужить кому-либо пищей, человеку ли или зверю, то надеюсь, что это может случиться только после отчаянного сопротивления… Однако что все это значит? — озираясь, прервал себя капитан.

И действительно, слоны подняли хоботы и выказывали признаки сильного испуга. Вскоре корнаки заявили, что не в силах более с ними управиться.

— Это значит, — отвечал Голькар, — что близко от нас в тростнике скрывается нечто, что мы еще не видим, но, очевидно, нечто крайне опасное, судя по страху наших слонов. Будьте наготове, капитан, и зорко смотрите вокруг себя.

В тот же момент лошади яростно стали на дыбы и сбросили нескольких всадников из отряда, а слоны, несмотря на все усилия корнаков, убежали.

Оказалось, что виною всего этого беспорядка была Луизон. Она мчалась полным галопом, перескакивая рвы, изгороди, кустарники, и летела со скоростью паровоза на полных парах.

При виде тигрицы все держали наготове ружья, но Коркоран успокоил их, сказав:

— Ничего ровно не бойтесь! Это моя дорогая Луизон… Никак это вы, сударыня! — сказал капитан, глядя на тигрицу взором, который хотел сделать очень строгим. — Позвольте узнать, что вам здесь нужно?

Луизон ничего не отвечала, но очень выразительно шевелила хвостом.

— Да, да, я хорошо это понимаю! Вы соскучились во дворце… и вам угодно было поохотиться на носорога. Ну, смирно, Луизон! Я не люблю этого фамильярного обращения, когда вы должны чувствовать себя кругом виноватой. Хорошо! Можете оставаться с нами на охоте, но смотрите, будьте смирны и старайтесь никого не пугать!

Восхищенная этим позволением и таким благоприятным приемом, Луизон весьма скоро добилась прощения за свое внезапное прибытие и в самое короткое время сделалась близкой приятельницею Голькара, как людей, так и животных, а может быть, это только казалось, а, в сущности, никто не осмелился выразить ей свое искреннее чувство, а именно что каждый из них был бы рад знать, что она заперта в хорошую, прочную клетку за тысячу миль от Бхагавапура.

Вскоре после этого крики загонщиков возвестили о находке следов носорога и о том, что это животное появится по тропинке, у входа к которой находилось несколько охотников и между ними Голькар и капитан Коркоран.

И действительно, через несколько минут появился носорог, преследуемый бросавшими в него камнями загонщиками. Несмотря на то что эти камни были очень большими, они отскакивали от толстокожего, как шарики из хлебной мякоти от солдатской каски. Он приближался мелкой рысью, нисколько не взволнованный или испуганный значительным количеством противников.

— Внимание! Приготовьтесь! — сказал Голькар. — Единственное место, в которое он может быть ранен, это ухо и глаз, да и то надо попасть сбоку, а прямо против вас все прикрыто непроницаемой кожей.

Едва он произнес эти слова, как раздался общий залп. Более шестидесяти пуль разом попали в животное, нисколько не затронув и не причинив ему ни малейшего вреда. Один только Коркоран не стрелял и, как оказалось впоследствии, отлично поступил, сберегая выстрел.

Наконец носорог, раздраженный этими выстрелами, поднял голову и, бросившись с ужасающей силой и поразительно быстро на слона, на котором сидел Коркоран, хватил это животное рогом. Удар был так силен, что раненый слон зашатался, но все же попытался захватить своего противника хоботом и, подняв его от земли, разбить его об утес или об дерево. Но быстрый носорог увернулся и другим ударом рога под самое сердце слона свалил последнего, упавшего тяжело на землю, как вырванный с корнями дуб.

В тот же момент носорог, высвободившись из хобота противника, бросился на Коркорана, опрокинутого вместе со слоном. Животное намеревалось ударить капитана рогом, и положение его было ужасное. Самые храбрые охотники не решались приблизиться, а Коркоран, запутавшийся ногою в сбруе слона, не мог встать быстро на ноги.

— Ко мне, Луизон! — крикнул Коркоран.

Но, по счастью, тигрица не находила нужным ждать этого призыва. Она следила за охотой взором любителя и имела такой вид, будто явилась сюда для обсуждения и оценки ударов. Она ранее призыва заметила опасность, в которой находился ее друг, и одним прыжком бросившись к носорогу, кружилась около него, пока ей не удалось схватить носорога за уши, удерживая его, несмотря на все его усилия, почти неподвижным. Благодаря этой быстрой помощи Коркоран получил возможность высвободить ногу и стоял уже на ногах против врага.

— Браво, моя Луизон! Держи его покрепче… так, совершенно так!.. Погоди! Дай-ка мне разыскать подходящее, уязвимое место!.. А! Вот оно.

В тот же момент дуло ружья он всунул в ухо носорога и выстрелил. Животное, смертельно раненное, в страшной конвульсии сделало отчаянное усилие, отбросившее Луизон на расстояние пятнадцати шагов, прямо на плечи одного из охотников. В то же мгновение носорог пал мертвым.

— Мой дорогой гость, вам изумительно везет! Счастье вас никогда не покидает! Я отдал бы половину моего государства за обладание таким преданным, верным, храбрым, а также изумительно ловким другом, как ваша Луизон… На сегодня охота окончена. Завтра, быть может, мы вам найдем что-либо получше… А теперь скорее, в обратный путь!

Подняли носорога, поместили его в телегу и поехали в Бхагавапур.

Тем временем Луизон принимала выражения благодарности своего господина и веселыми прыжками доказывала как рада, что ей удалось спасти его.

Однако возвращение не было так весело, как предполагалось. Каждый ощущал какое-то смутное предчувствие чего-то недоброго, даже какого-то большого несчастья. Коркоран в душе упрекал себя в том, что он согласился поехать на охоту, а Голькар еще более упрекал себя за то, что предложил эту охоту, и оба они опасались за Ситу.

Вдруг на расстоянии полмили от Бхагавапура, с высоты холма, откуда видны были долина Нербуды и город, заметили густой дым, поднимавшийся из предместий, и слышен был глухой и отдаленный гул артиллерийских орудий и ружейных выстрелов, а также доносились крики женщин и детей.

— Государь Голькар! — сказал Коркоран. — Вы, конечно, видите и слышите, что там делается? Бхагавапур горит или взят приступом.

Взглянув вдаль, Голькар смертельно побледнел.

— А моя дочь! Моя несчастная Сита!

В тот же момент он вонзил шпоры в бока коня и помчался во весь опор. Коркоран следовал за ним с такой же скоростью, но конвой, несмотря на то что скакал полным карьером, значительно отставал.

Они подскакали к ближайшим воротам и спросили объяснений офицера.

— Государь! — отвечал офицер. — Я не знаю, что произошло. Известно мне, что огонь появился в шести местах одновременно и даже во дворце вашего высочества, но…

Офицер хотел продолжать, но Голькар, уже не слушая его, снова вонзил шпоры в коня и яростно понесся вперед, крикнув:

— Во дворец!

Все во дворце было в ужасном беспорядке. На ступенях главной лестницы видны были большие лужи пролитой крови. По всем галереям валялись трупы. Почти все служители Голькара оказались убитыми.

Увидев все это, старик, придя в отчаянье, рвал на себе волосы, крича:

— Где Сита!

Вдруг появился Али. Ему нанесен был удар кинжалом в грудь, но удар не был смертельным.

— Али! Али! Что ты сделал с моей дочерью? — громовым голосов спросил его Голькар.

— Государь! Помилуйте вашего раба! Они похитили принцессу! — вскричал Али, упав на колени.

— Похитили мою дочь! — вскричал Голькар. — А ты, паршивая собака, ничего не предпринял для ее спасения? Презренный! Где же она? Кто ее похитил? Да говори же скорее!..

Али отвечал:

— Государь! Ее похитил Рао! У него были сообщники во дворце. Принцесса была схвачена людьми, спрятавшимися в засаде и заколовшими кинжалами почти всех ваших служителей. Похитители, несмотря на все ее крики и слезы, унесли ее в лодку, стоявшую очень близко, и перевезли ее на противоположный берег, где Рао поджидал их со своими всадниками. Они уехали все вместе, но неизвестно, в каком направлении, потому что они причалили баркасы по ту сторону реки, так чтобы не было возможности их преследовать.

Голькар, совершенно подавленный приключившимся с ним несчастьем, ничего уже не слушал, но Коркоран, хотя чрезвычайно потрясенный этим неожиданным событием, размышлял только о средствах спасти Ситу. Наконец он спросил, обращаясь к Али:

— А откуда же этот дым, замеченный нами над Бхагавапуром.

— Увы! Дело в том, господин Коркоран, что эти разбойники с целью обеспечить успех своего преступления подожгли шесть кварталов города, но пожар был вскоре потушен.

— А теперь, — сказал Коркоран, — необходимо тотчас же вплавь переправиться на противоположный берег и привести сюда баркасы, и мы немедленно бросимся преследовать похитителей.

— Господин капитан, — возразил Али, — дело гораздо в худшем положении, чем вы это предполагаете. Мы только что узнали, что авангард английской армии в пяти милях от города, и, надо предполагать, что именно это обстоятельство придало смелость этому гнусному Рао решиться прокрасться к самому Бхагавапуру. В окрестности уже видели отряд конницы.

— Ах! Пусть придут теперь! — в полном отчаянии воскликнул Голькар. — Пусть возьмут мой город, мои сокровища и мою жизнь! — Я потерял мою дорогую дочь, ради которой я дорожил всем остальным. Теперь я все потерял!!

Но Коркоран, взяв его за руку, решительным и твердым тоном сказал:

— Будьте мужественны, государь, и ободритесь! Правда, ваша дочь похищена, но она не убита и не обесчещена. Мы ее возвратим сюда, и за это я вам ручаюсь. Ах! Зачем Луизон не осталась около нее! Уже, конечно, никому не удалось бы заколоть мою ловкую подругу кинжалом или подкупить ее, как этих злосчастных служителей!.. Но что будешь делать! Чему суждено было случиться — произошло… Государь, я тотчас распрощаюсь с вами…

— Как! Вы меня покидаете? В такую минуту?

— Дорогой хозяин, я вам прощаю это несправедливое подозрение. Ведь я отправляюсь преследовать гнусного Рао, захватить его и собственными руками повесить на первом попавшемся на пути дереве.

— Да! Вы вполне правы! — отвечал Голькар, внезапно ободренный надеждою снова свидеться с дочерью. — Я отправляюсь вместе с вами!

— Нет! Это невозможно! Вы должны остаться здесь, чтобы сопротивляться англичанам, которые очень скоро приступят к осаде вашей столицы. Я же ни чем не связан и немедленно отправлюсь на поиски Ситы, которую надеюсь вам возвратить… Ну! Пойдем, моя дорогая Луизон! Ведь, в сущности, это по твоей вине мы ее потеряли, а следовательно, ты обязана ее разыскать… Пойди ищи… ищи…

При этих словах он взял вуаль Ситы, еще пропитанную запахом ириса, и дал ее понюхать тигрице.

— Это ее, это Ситу надо разыскать! Ищи! Ищи! — сказал Коркоран.

В это самое время лодочники, отправившиеся вплавь для розыска баркаса, привели тот самый баркас, в котором переплавляли Ситу. Нисколько не колеблясь, Луизон легла в баркас, куда поместили еще ее господина, лошадь и двух лодочников.

Коркоран, переправившись на противоположный берег, вышел на берег реки Нербуды и снова дал понюхать Луизон вуаль Ситы. Этот второй призыв, обращенный к тигрице, был вполне ею понят, и, нисколько не колеблясь, она направилась по одной тропинке, хотя весьма глухой, но быстро выведшей к широкой просеке, где ясно были видны следы лошадей многочисленного отряда всадников. Оттуда тигрица направилась по весьма широкой и хорошей дороге. Коркоран полной рысью ехал вслед за своей подругой. Пробежав одну милю, Луизон нашла обрывочек платья и взглядом указала на него своему хозяину. Он слез с коня, поднял драгоценный обрывок, спрятал его на груди и продолжал дальнейший путь.

Наконец он услышал шум движения отряда конницы, приближавшегося к нему, и надеялся тотчас встретить Ситу и ее похитителей. Но он ошибся. Это был эскадрон 25-го английского кавалерийского полка, занимавшегося рекогносцировкой местности.

Коркоран дал знак Луизон оставаться неподвижной и приблизился навстречу отряда.

— Кто идет? — громко крикнул офицер.

— Друг! — ответил Коркоран.

— Кто же вы такой? — спросил английский офицер.

Этот офицер был высокого роста молодой человек с рыжими волосами на голове и рыжими бакенбардами, с широкими плечами, казавшийся превосходным кавалеристом, сильным боксером и отличным игроком в крикет.

— Я француз! — отвечал Коркоран.

— В таком случае, зачем вы очутились здесь? — спросил офицер.

Повелительный и грубый тон вопрошавшего произвел скверное впечатление на бретонца, и он сухо ответил:

— Я прогуливаюсь.

— Милостивый государь, я вовсе не шучу! — возразил англичанин. — Мы здесь в неприятельской стране, и я имею право знать, кто вы такой.

— Это совершенно справедливо! — отвечал Коркоран. — Так вот я вам скажу теперь, что я явился сюда разыскивать знаменитую рукопись законов Ману, носящую название Гурукарамта, о которой говорят, будто она скрыта в глубине какого-то храма. Не можете ли вы мне указать, где эта рукопись находится?

Англичанин поглядел на него с недоумением, так как не мог решить, говорил ли Коркоран серьезно, или только насмехался над ним. Наконец он спросил:

— Конечно, у вас есть документы, удостоверяющие вашу личность?

— Знакома ли вам эта печать? — спросил Коркоран.

— Нет!

— Это печать сэра Вильяма Баровлинсона, директора Индийской компании и Президента Географического, колониального, орографического и фотографического общества, которого, без сомнения, вы должны знать.

— Еще бы мне его не знать! Благодаря ему я получил звание поручика в Индийской армии.

— Так вот это рекомендательное письмо, которое этот джентльмен…

— Этот баронет, хотели вы сказать! — прервал его офицер.

— Ну, баронет, если это вам более нравится. Он дал мне это письмо к генерал-губернатору в Калькутте.

— Хорошо! — сказал офицер. — Но теперь откуда вы приехали?

— Из Бхагавапура.

— А! Так вы видели бунтовщика Голькара! Ну, что же, готов он подчиниться или готов сражаться?

— Милостивый государь, вы об этом лучше будете знать, когда подойдете к Бхагавапуру.

— Но, по крайней мере, есть ли у него многочисленная и хорошо дисциплинированная армия?

— Сударь! Я в этих вещах ничего не понимаю… А теперь, милостивый государь, позвольте вас просить не мешать мне продолжать мое путешествие?

— Терпение, сударь! — сказал офицер. — Кто нам поручится, что вы не шпион Голькара?

Коркоран, пристальным и ледяным взором поглядев на англичанина, сказал:

— Милостивый государь, если бы мы были здесь одни, полагаю, вы умели бы быть вежливее.

— Сударь! Мне нет дела до вежливости, но я обязан исполнять долг службы. Следуйте за мною в лагерь.

— Я сам хотел просить вас указать мне путь туда.

И действительно, в этот момент он сообразил, что лучшим способом узнать, где находится Сита, будет отправиться в штаб-квартиру английской армии, где Рао несомненно нашел нужным искать убежище.

— Но, — добавил Коркоран, — вы, наверное, дозволите мне взять с собою мою подругу.

— Конечно, сударь! Можете взять с собою каких угодно друзей.

Коркоран свистнул, и в ту же секунду к нему подскочила Луизон. Лошади эскадрона, охваченные невыразимым страхом, порывались убежать, так что всадникам пришлось делать страшные усилия, чтобы удержать их на месте.

Однако они вели себя с достоинством и особенного испуга не выказали. Офицер сказал:

— Милостивый государь, эта шутка немного опасная… Где вы подыскали себе такого друга?

— Изумляюсь вашему удивлению. Вы, господа англичане, полагающие, что вам известны все роды спорта, вы увлекаетесь лошадьми, собаками, лисицами, петухами и всеми другими тварями природы… Что касается меня, я предпочитаю тигров… у каждого свои вкусы… Неужели вы боитесь подобного спутника?

— Сударь! — гневно ответил англичанин. — Английский джентльмен ничего на свете не боится, но я спрашиваю себя, насколько общество тигра прилично джентльмену?

— Весьма возможно, что Луизон в этот момент задает себе такой же точно вопрос и спрашивает себя, насколько общество английского джентльмена будет приличным для нее. Но, наконец, будем вести себя корректно. Господин поручик, позвольте узнать ваше имя и фамилию?

— Зовут меня, сударь, Джон Робартс! — ответил англичанин надменно и сухо.

— Прекрасно! Будь внимательна, Луизон! Представляю вам высокопочтенного Джона Робартса, поручика 25-го гусарского полка ее величества королевы… понимаете? Потрудитесь помнить, что вы не смеете прикоснуться к нему ни зубом, ни когтем, за исключением случая законной защиты…

— Милостивый государь! Скоро ли вы прекратите эту неприличную комедию? — сказал англичанин.

— А вам, господин поручик Джон Робартс, — продолжал, нисколько не смущаясь, Коркоран, — имею честь представить мисс Луизон, наилучшую мою подругу… Теперь, господин поручик, если вы находите, что я недостаточно уважительно отнесся к вашему мундиру, я к вашим услугам и готов тут же и немедленно дать вам удовлетворение.

— Хорошо, сударь! — отвечал Робартс. — Об этом мы поговорим впоследствии, а теперь потрудитесь следовать за нами.

Путешествие не оказалось продолжительным.

В четверти мили оттуда находился английский лагерь, на берегу маленькой речки, впадавшей в Нербуду немного далее лагеря. Лошади, солдаты, маркитантки и все сопровождающее английскую армию группировались в живописном беспорядке.

Джон Робартс, сопровождаемый Коркораном и Луизон, вошел в палатку полковника Барклая.

 

VIII. Трогательный разговор Луизон и капитана Коркорана с полковником Барклаем

Полковник Барклай, исполнявший теперь обязанности бригадного генерала, был самым храбрым офицером индийской армии. Он с большим трудом приобрел все повышения в чинах и всегда как в мирное, так и в военное время ему давали самые трудные поручения. То командуя полком на границе, то в звании резидента наблюдая за туземными властями, за их правительством и приготовлениями государей, плативших подати Индийской компании, как, например, Голькар, он приобрел полное доверие солдат и знал вполне основательно все пружины английской политики в Индии. Однако, не будучи ни братом, ни дядей, ни сыном или племянником кого-либо из директоров Индийской компании, он медленно повышался, но всегда получал неприятные или весьма опасные поручения.

Так и теперь, ему поручили атаковать Голькара.

Если ему удастся, то уже был наготове парадный генерал с блестящим родством, который тотчас будет прислан стать во главе армии и воспользоваться плодами победы Барклая. В силу этого полковник Барклай был постоянно в дурном расположении духа и имел вполне основательное нерасположение к фаворитам высокопоставленной и всемогущественной Индийской компании, но все это не мешало ему строго выполнять все свои военные обязанности.

Когда Джон Робартс вошел в палатку, старый Барклай, повернувшись к нему, спросил:

— Что нового, Робартс?

— Мы задержали одного человека, господин полковник. Это француз и, по-видимому, шпион Голькара.

— Хорошо! Введите его.

— Но, — сказал Робартс, — он не один…

— Хорошо! В таком случае пусть войдут с ним другие и поставьте двух часовых у входа в палатку.

— Но… господин полковник…

— Делайте так, как я вам говорю, и прошу не возражать мне!

Робартс замолк, подумав: «Ну что же, не хочет выслушать мои объяснения, пусть будет как ему угодно». Сделав знак Коркорану, он сказал:

— Войдите!

Коркоран вошел, предшествуемый Луизон, которая по знаку капитана тотчас улеглась у его ног под столом, отделявшим Коркорана от полковника, сидевшего вполоборота и делавшего вид, будто не видит и не слышит вошедшего. Вследствие этого полковник не заметил присутствия тигрицы.

Прошла минута полного безмолвия. Коркоран, видя, что полковник не говорит с ним и не приглашает его сесть, уселся без приглашения и, взяв со стола книгу, делал вид будто внимательно ее читает…

Наконец Барклай, убедившись, что имеет дело с человеком, которого не запугаешь, повернувшись, сказал отрывисто:

— Кто вы?

— Француз.

— Ваша фамилия?

— Коркоран.

— Ваша профессия?

— Моряк и ученый.

— Что вы разумеете под словом «ученый»?

— Я разыскиваю рукопись законов Ману и с этой целью путешествую за счет Лионской Академии наук.

— Куда же отправлялись, когда вас арестовали?

— Я разыскивал молодую девушку, которую какой-то разбойник похитил у ее отца.

— Это индуска или англичанка?

— Это дочь Голькара, государя мараттов.

Полковник Барклай, весьма недоверчиво поглядев на Коркорана, сказал:

— Почему вас интересуют дела Голькара?

— Я его гость! — решительным тоном отвечал капитан.

— Хорошо! — сказал полковник. — Но имеются ли у вас какие-либо рекомендательные документы?

Коркоран подал письмо сэра Вильяма Баровлинсона.

Прочитав письмо, полковник сказал:

— Хорошо! Теперь я вижу, что вы джентльмен. Вы можете успокоить Голькара относительно участи его дочери. Она в моем лагере: два часа тому назад ее привез сюда Рао. Она — весьма драгоценный для нас залог, но ей не сделано и не будет причинено ни малейшего зла. За это ручается честь английской армии; впрочем, сам Рао относится к ней с уважением, так как ему предстоит жениться на ней: это будет вознаграждением за его содействие…

— Скажите лучше за его гнусную измену!

— Как вам угодно назовите! О словах я спорить не буду… А теперь, господин Коркоран, если вы желаете увидеть прелестную Ситу и известить ее отца, что она жива и здорова и находится в лояльных руках, я вовсе не против этого и можно тотчас призвать ее сюда?

— Я не осмелился просить вас об этом, господин полковник, и глубоко благодарен вам за ваше предложение.

Полковник ударил в гонг. Тотчас появился Джон Робартс. Он ждал с любопытством и нетерпением конца разговора и был крайне изумлен, увидев, что Коркоран спокойно сидит у стола против полковника, а Луизон лежит между ними двумя, скрытая ковром, покрывавшим стол. Полковник, обращаясь к вошедшему поручику, сказал:

— Робартс, пойдите к мисс Сите и приведите ее сюда с полным уважением, которым обязан английский джентльмен к даме самого высокого происхождения.

— Но, полковник… — отвечал Робартс, желавший предупредить полковника о присутствии Луизон.

— Вы еще не ушли? — сказал с флегматическим высокомерием Барклай.

Робартс, вынужденный повиноваться, с опущенной головой вышел из палатки.

— Вы, вероятно, незнакомы с долиною реки Нербуды? — спросил Барклай тоном туриста, расхваливающего великолепие какого-либо вида. — Это чарующая страна. Там есть местоположения в тысячу раз великолепнее, чем в Альпах и Пиренеях… Вы, милостивый государь, можете мне относительно этого поверить, потому что я девять лет прожил там, не имея другого общества, как каменные утесы гор и шпионы, сообщавшие мне обо всех действиях Голькара… Ах, сударь! Какое скучное дело получать, анализировать, классифицировать и оценить рапорты полиции! Если вы немного геолог, подобно мне… Вы геолог? Нет! Очень жаль!.. Геология моя главная страсть… Ах, если бы вы были геолог, какие бы славные экскурсии мы бы с вами сделали дней через восемь, потому что мне достаточно этого срока для ниспровержения Голькара. Вам, быть может, неприятно это слышать, так как вы дружны с Голькаром. Ну хорошо! Не будем говорить об этом… Надеюсь, сударь, что вы сделаете мне честь обедать сегодня у меня?

Коркоран извинился, уверяя, что не имеет возможности принять это любезное приглашение.

— А! Понимаю! Вы опасаетесь, что обед будет плох… Но успокойтесь. У нас имеется превосходное французское вино, страсбургские пироги, английские пудинги и вообще все, что производится на земном шаре вкусного и изящного для удовольствия джентльменов… Итак, дело решенное, вы обедаете у меня?

— Господин полковник, — отвечал Коркоран, — крайне сожалею, что не могу принять ваше любезное, дружеское приглашение, так как тороплюсь успокоить Голькара.

— Успокоить Голькара, милейший господин? Что вы! Я вас оставляю у себя! Напишите Голькару, и это совершенно достаточно. Неужели вы полагаете, что я допущу вас возвратиться в неприятельский лагерь, после того как вы увидели мой лагерь? Я возвращу вам свободу только тогда, когда мы овладеем Бхагавапуром.

— А если, полковник, вы никогда им не овладеете? — спросил Коркоран, начинавший приходить в негодование, видя, что с ним обращаются как с военнопленным.

— Если мы никогда не возьмем Бхагавапур, то и вы никогда туда не возвратитесь, хотя бы не только Лионской Академии, но и всем академиям в мире пришлось бы отказаться от чтения рукописи законов Ману…

— Полковник! — отвечал Коркоран. — Вы нарушаете международное право.

— Вот как?

Но в эту минуту появилась Сита, и ее присутствие помешало произойти начинавшейся ссоре.

— Ах! — воскликнула она, взглянув на Коркорана глазами, в которых сверкала радость. — Я знала, что вы явитесь сюда искать меня!

Эти слова наполнили сердце Коркорана невыразимой радостью. Следовательно, на него она надеялась! Следовательно, от него ожидала спасения. Но в настоящий момент было не до объяснений, и притом Коркоран опасался, что приход Робартса или кого-либо другого из офицеров штаба каждую минуту может помешать осуществлению задуманного им плана освобождения. Наконец он сказал:

— Итак, полковник, вы отказываетесь предоставить мне свободу?

— Отказываюсь!

— Вы вопреки всякой справедливости удерживаете у себя принцессу Ситу, похищенную у отца негодяем, которого вы желаете сделать ее мужем.

— Вы, кажется, позволяете себе допрашивать меня? — высокомерным тоном сказал Барклай, протягивая руку к гонгу.

— Итак, пусть будет, как решит судьба! — сказал капитан.

Прежде чем Барклай успел пошевелиться, капитан, схватив гонг, отложил его в сторону и, с быстротою молнии вынув револьвер из кармана, прицелился в полковника, воскликнув:

— Если вы кого-либо позовете, я размозжу вам череп.

Барклай, сложив на груди руки, сказал презрительным тоном:

— Разве я имею дело с разбойником?

— Нет! — отвечал Коркоран. — Но если вы позовете, я буду убит, и в этом случае я буду убитый, а вы убийцею. Это две роли одинаково неприятные… Заключим договор, если хотите…

— Договор! — отвечал Барклай. — Я не вступаю в договоры с человеком, которого я принял как джентльмена, почти как друга, а он отблагодарил меня за это угрозою убить.

— Опять такие слова, полковник! Ну хорошо, не будем вступать в договоры, да я в них и не нуждаюсь. Встань, Луизон!

При этих словах тигрица поднялась и впервые предстала перед изумленными глазами Барклая. Но изумление вскоре обратилось в ужас, когда Коркоран сказал:

— Луизон, ты видишь полковника… Если он сделает хотя шаг из палатки, прежде чем принцесса и я будем сидеть на лошадях, я тебе его отдаю.

Угроза Коркорана была весьма серьезна, и Барклай отлично это сознавал, а потому, решившись на капитуляцию, спросил:

— Наконец, что вы именно желаете?

— Я хочу, чтобы привели сюда двух лучших ваших лошадей. Мы сядем на них, принцесса и я. Когда мы очутимся за пределами лагеря, я свистну. При этом сигнале она тотчас явится ко мне, и тогда вы будете свободны и имеете полное право послать за нами в погоню всю вашу кавалерию, включая сюда господина поручика 25-го гусарского полка Джона Робартса, с которым мне нужно свести маленькие счеты. Что же, это дело решенное.

— Решенное, — отвечал Барклай.

— Но не рассчитывайте нарушить ваше обещание, — добавил Коркоран, — потому что Луизон, будучи более смышленой, чем многие из христиан, поймет ваше намерение тотчас и задушит вас мгновенно.

— Милостивый государь! — отвечал высокомерным тоном Барклай. — Как вы можете с недоверием относиться к честному слову английского джентльмена.

И действительно, не выходя из палатки, полковник приказал Робартсу распорядиться, чтобы оседлали и привели к палатке двух самых лучших лошадей. Барклай смотрел, как принцесса и Коркоран садились в седла, и невозмутимо принял их прощальный поклон, ожидая с нетерпением свиста.

Но как только раздался свист, и тигрица чудовищными прыжками умчалась из палатки, полковник крикнул:

— Десять тысяч фунтов стерлингов тому, кто мне доставит обратно живыми этого мужчину и эту женщину.

Услышав эти слова, весь лагерь заволновался. Все кавалеристы, не давая себе труда оседлывать коней, так как опасались потерять время, только взнуздывали их. Что касается пехотинцев, они уже бежали вслед за умчавшимися.

Однако поручик Робартс, взнуздывая коня, позволил себе сделать противное дисциплине замечание:

— Если полковник Барклай так желает их задержания, зачем же он дал им возможность убежать?

На это полковник ответил, приговорив поручика к аресту на целый месяц. Ну что же? Барклай был прав: когда начальник сделал глупость, подчиненные должны молчать. Всегда опасно высказывать претензию, быть умнее начальства.

 

IX. Вскачь! Вскачь! Ура!

В то время, когда половина английской конницы скакала, преследуя Коркорана и красавицу Ситу, капитан мчался галопом по дороге в Бхагавапур, а рядом с ним мчались дочь Голькара и неподражаемая, неустрашимая Луизон.

Все трое, со скоростью курьерского поезда, оставили за собою холмы, долины, и уже надеялись избавиться от своих врагов, как вдруг непреодолимое, совершенно неожиданное и ужасное препятствие появилось на их пути.

Коркоран приметил группу из шести всадников, одетых в красное.

Это были английские офицеры, выехавшие из лагеря на охоту и спокойно возвращавшиеся обратно, сопровождаемые тридцатью служителями из индусов и несколькими телегами, нагруженными дичью и всякими съестными припасами.

Увидев их, Коркоран и Сита остановили лошадей, а Луизон важно уселась на задние лапы, готовая, по-видимому, на обсуждение дела, так как образовывался военный совет.

Если бы капитан был один, то он ни на минуту бы не задумался и, нисколько не колеблясь, сопровождаемый всесокрушающей Луизон, смело бы прорвался сквозь этот незначительный отряд, но теперь он опасался рисковать если не жизнью, так свободой Ситы.

Сита, поглядев на Коркорана с очевидным отчаянием, спросила:

— Что же мы теперь будем делать?

— Находите ли вы возможным на все решиться? — спросил капитан.

— Да! Я готова на все!

— Как вы, вероятно, догадываетесь, дело заключается в том, что необходимо прорваться насильно, или прибегнуть к хитрости. Я попытаюсь сначала прибегнуть к хитрости, но, если англичане догадаются, тогда придется убить нескольких человек. Готовы ли на это? Не боитесь ли?

— Капитан! — отвечала Сита, подняв глаза к небу. — Я боюсь только не увидеть более отца и попасть снова в руки этого гнусного Рао!

— Прекрасно! В таком случае мы почти спасены. Пустите вашу лошадь мелкой рысцою, кстати, она отдохнет… и будьте готовы… Как только я воскликну: «Брама и Вишну», пустите лошадь во весь опор! Луизон и я будем служить вам арьергардом.

Все трое беглецов в этот момент находились в долине орошенной Гановери, пусть и небольшой, но очень глубокой речкой, впадающей в Нербуду. Оба склона долины были покрыты тростником и толстыми пальмовыми деревьями, в которых укрывается крупная дичь Индии, в том числе тигры, а потому было весьма неудобно уклоняться с большой дороги, в глухие тропинки, так как каждую минуту можно было встретиться носом к носу с самыми опасными хищными животными, не говоря уже о тех ужасных змеях, яд которых убивает мгновенно.

Между тем английские офицеры приближались мелкой рысью, беспечно поглядывая по сторонам, как люди уверенные, что им не может встретиться неприятель. Они, очевидно, хорошо пообедали и, спокойно покуривая сигары, обсуждали статьи газеты «Таймс».

По-видимому, они нисколько не обращали внимания на Коркорана, казавшегося им должностным лицом Индийской компании, но были поражены редкой красотою Ситы.

Что касается Луизон, они сначала были изумлены ее присутствием, но, будучи англичанами и спортсменами, сообразили тотчас, что это был тоже своеобразный спорт, и у одного из них даже возникло желание купить эту тигрицу.

Обратившись к Коркорану, он спросил его:

— Вы, вероятно, едете из лагеря, милостивый государь?

— Да! — отвечал бретонец.

— Ну что же? Какие новости из Лондона? Письма должны были прибыть сегодня утром.

— Да, они и получены! — ответил Коркоран.

— Что же говорят в Уэст-Энде? — продолжал расспрашивать англичанин. Все ли леди Сюзанна Карпет главенствует в Бэльграв-сквер, или она уступила место леди Маргарите Кранмут?

— Сказать вам по правде, — отвечал бретонец, нисколько не интересовавшийся названными леди, но опасавшийся возбудить подозрения, — я опасаюсь, что мисс Белинда Чартерс вскоре вытеснит как одну, так и другую из этих дам.

— О! О! — воскликнул джентльмен, крайне изумленный. — Мисс Белинда Чартерс! Что же это за новая красавица, о которой я еще никогда в жизни не слышал?

— Милостивый государь, вовсе не удивительно, что вы ничего не слышали. Господин Вильям Чартерс, так недавно скопивший в Австралии, торгуя шерстью и золотым песком, около восьмидесяти миллионов франков…

— Восемьдесят миллионов! — прервал болтливый англичанин. — Это кругленькая сумма!

— Да! — добавил бретонец. — Вот почему понятно, что мисс Белинда Чартерс окружена поклонниками… Но до свидания, господа…

Коркоран уже двинулся вперед вместе с Ситой и Луизон, но снова был остановлен любопытствующим и навязчивым англичанином, сказавшим:

— Простите, милостивый государь, мою нескромность, но я должен вас предупредить, что вы в неприятельской стране и чрезвычайно рискуете, направляясь по этой дороге.

— Премного вам благодарен за это предупреждение!

— Разведчики Голькара рыскают повсюду, и вы рискуете быть ими схваченными.

— В самом деле! О! Надо быть очень осторожным.

Снова двинулся было в путь капитан, но англичанин все-таки не оставлял его в покое и спросил:

— Вы, вероятно, милостивый государь, состоите на службе Индийской компании?

— Нет, милостивый государь, я путешествую ради собственного удовольствия.

Джентльмен почтительно склонил слегка голову в полном убеждении, что человек, отправляющийся из Европы в Индию только ради развлечения, непременно должен быть важным сановником, или, по крайней мере, лордом, или влиятельным членом Нижней палаты.

Англичанин уже открыл рот, намереваясь сказать что-то еще, но в этот момент Коркоран, услышав шум преследовавших его всадников, сказал:

— Извините меня, я очень тороплюсь.

— По крайней мере, позвольте мне предложить вам сигару?

— Благодарю! Я не курю в присутствии дам! — ответил выведенный из терпения Коркоран.

До сих пор разговор шел на английском языке, на котором превосходно говорил капитан, но последние слова взволнованного задержкой Коркорана были сказаны по-французски.

— Ах, черт возьми! — воскликнул офицер. — Да вы, милостивый государь, француз, а не англичанин! С какой же стати вы очутились так поздно на этой дороге?

Решительный момент наступал, Коркоран взглянул на Ситу, чтобы предупредить ее быть готовой к бегству. Он увидел, что Сита устремила глаза на одного из индусов, управлявших английскими телегами. Он заметил, что она обменивалась с ним какими-то таинственными знаками.

Всматриваясь внимательнее в индуса, он узнал в нем Сугриву, брамина, посланного Тантиа Топее.

Впрочем, у него не оставалось времени для наблюдения и размышления, а необходимым оказывалось действовать немедленно, так как все английские офицеры уже окружили его, и тот, с которым он разговаривал, заявил:

— Милостивый государь, в ожидании, пока причины вашего присутствия в стране Голькара будут выяснены, вы наш пленник!

— Пленник! Да вы шутите, господа? Прочь с дороги, или я вас убью! — воскликнул Коркоран, выхватив моментально из кармана револьвер и взведя курок.

Англичанин так же быстро, как и он, тоже выхватил револьвер, и оба они готовились выстрелить друг в друга в упор, если бы этому не помешало вполне непредвидимое, но совершенно счастливое обстоятельство, доставившее победу Коркорану.

Услышав сухой треск взведенных курков, Луизон поняла, что прозвучат выстрелы, и с быстротою молнии бросилась на круп лошади англичанина, взвившейся на дыбы и сбросившей его на землю. Вообще это было великим счастьем не только для Коркорана, но и для его противника, потому что на расстоянии четырех шагов друг против друга их мозги вылетели бы как пробки двух бутылок шампанского.

Однако англичанин уже успел выстрелить, но благодаря быстроте натиска Луизон пуля, уклонившись несколько в сторону, сбросила на землю шляпу другого офицера, желавшего задержать Коркорана, вскрикнувшего в этот момент:

— Брама и Вишну!

Заслышав этот сигнал, Сита помчалась стрелою, а Коркоран поскакал вслед за ней, со всей силы оттолкнув намеревавшегося задержать его офицера. Луизон, понятное дело, помчалась за своими друзьями. Английские офицеры успели только дать по ним шесть выстрелов, из которых один ранил лошадь Коркорана. Что касается сипаев, сопровождавших англичан и управлявших телегами, ни один из них не пошевельнулся, хотя они были вооружены так же точно, как и их господа. Один из них, именно брамин Сугрива, которому, по-видимому, все другие сипаи повиновались, проделал с повозками очень странный маневр, задержавший преследование на несколько минут. Он сделал вид, будто хочет свернуть в сторону повозку, находившуюся впереди, а между тем опрокинул ее так, что она преградила путь. Тотчас вслед за тем другие погонщики, точно повинуясь какому-то приказанию, окружили опрокинутую повозку, совершенно преградив путь англичанам, вынужденным остановиться перед этой живой оградой из людей и животных.

В этот же самый момент прискакали всадники, выехавшие из лагеря для преследования беглецов. Во главе их скакал кипучий Джон Робартс.

— Видели вы капитана? — вскричал он.

— Какого капитана?

— Да этого проклятого Коркорана, да покарает его небо! Он привел в страшную ярость полковника Барклая, допустившего одурачить себя как малого ребенка, хотя он в этом не хочет сознаться, а теперь он обещал десять тысяч стерлингов тому, кто доставит ему капитана Коркорана и дочь Голькара.

— Как? — воскликнул один из джентльменов. — Неужели это была дочь Голькара и мы ее не узнали! Так как лицо ее было закрыто вуалью, я принял ее за молодую английскую мисс, путешествующую со своим будущим мужем.

— Скорее! Скорее в погоню! Тысячу золотых тому, кто доскачет первым, — крикнул нетерпеливый Робартс.

При этих словах магическое рвение охватило все сердца. Ударами бича они заставили индусов убрать телеги, освободить дорогу и во весь карьер бросились в погоню за беглецами.

Солнце заходило быстро, как всегда в тропических странах, и скорое наступление тьмы заставляло торопиться с преследованием.

 

X. На приступ! На приступ!

В свою очередь Коркоран не дремал, скача рядом с Ситой и проклиная глупое любопытство англичанина, из-за которого он потерял так много драгоценного времени.

Однако он надеялся, что наступление ночи и уже значительное отдаление от английского лагеря, а быть может, и встреча с авангардом Голькара, дадут ему возможность благополучно достигнуть Бхагавапура. Но что его больше всего раздражало, это необходимость прибегнуть к бегству!

— Бежать пред англичанами! Какой позор! Что бы сказал мой отец, увидев меня убегающим! Почтенный мой отец, всегда предлагавший при встрече с англичанином бокс или другое какое-либо развлечение, излюбленное этими джентльменами… А я скачу, убегая от них, вместо того чтобы взять этого проклятого болтуна за шиворот и бросить его в ров, как это было моей обязанностью, думая только о том, чтобы разыграть пред ним роль и уверить его, что я такой же мерзавец, как и он… Ах, это ужасно! Есть от чего разбить себе голову об стену!..

Размышляя таким образом, он вдруг приметил, что его лошадь теряет силы, скакать уже не может и, несмотря на усердное пришпоривание, едет уже мелкой рысью. Он повернул голову и увидел, что ее копыто залито кровью. Пуля попала лошади в бок.

Это новое несчастье не отняло бодрость духа бретонца. Он поспешно слез с коня.

— Что вы делаете? Да разве возможно останавливаться! Ведь англичане уже близко! — сказала Сита.

— Это не беда! — отвечал Коркоран. — Моя лошадь ранена залпом этих негодяев, сделанным несколько минут тому назад!.. Она не в силах двигаться… Сита, если желаете убежать, поезжайте одна, Луизон будет вас сопровождать… и будет вас защищать…

— Хорошо, — сказала Сита, — но кто же защитит меня от Луизон?

По-видимому, это замечание поразило Коркорана своей меткостью.

— Да! Это правда! — сказал он. — Ведь Луизон целый день ничего не ела. Теперь уже поздно. Конечно, я за вас нисколько не боюсь, но опасаюсь за вашу лошадь, да и, наконец, Луизон, вздумав искать себе пищу в окрестности, может вас покинуть.

— Капитан! — воскликнула Сита, слезая с лошади. — Какова бы ни была ожидающая вас участь, я ее разделю вместе с вами!..

— Ах! — радостно воскликнул Коркоран. — Вот это устраняет все затруднения! Пусть теперь придут все эти англичане, и Джон Робартс, и Барклай, и все эти полковники, майоры, капитаны, и все красные мундиры в мире!

Говоря это, он осмотрел кобуры обеих седел и нашел в них два заряженных револьвера, а третий револьвер был у него за поясом; в карманах были патроны. С довольным видом капитан сказал:

— Теперь у нас есть оружие и снаряды на сорок выстрелов, и так как я рассчитываю стрелять только на самом близком расстоянии, надеюсь, что все пойдет отлично… Пойдем, Сита, а ты, Луизон, иди вперед в качестве разведчика и погляди нет ли какого-либо врага, скрывшегося в тростнике.

План Коркорана был весьма прост. Еще ранее он приметил в некотором расстоянии от дороги заброшенную индусскую пагоду, к которой вела довольно широкая тропинка, проходившая между тростниками. Вот там он решил искать убежище. Войти в пагоду, запереть дверь за собою и баррикадировать вход найденными по близости бревнами и проделать в дверях крошечные амбразуры оказалось для беглецов делом нескольких минут.

Луизон смотрела на все эти приготовления с недовольным видом. Да оно и понятно: она любила открытый воздух, простор, долины, громадные леса и высокие горы. Она терпеть не могла сидеть взаперти, и главное, она никак не могла понять, как это так заботятся о том, чтобы самих себя запереть. В силу этого Коркоран счел нужным разъяснить ей причины такого своего поведения, сказав:

— Моя дорогая Луизон, теперь нельзя вам предаваться вашим капризам и рыскать повсюду по вашей отвратительной привычке… Если бы вы сегодня утром выполнили вашу обязанность, то нам не пришлось бы теперь сидеть взаперти и без ужина в жалкой пагоде, в которой не найдешь какой-либо дичины… вы поступили дурно, моя дорогая… надо теперь это загладить блестящим образом… Итак, будьте внимательны!.. Находитесь позади этого открытого окна, и если какой либо джентльмен вздумает влезть в него, вам предоставляю его, моя дорогая…

Сделав эти распоряжения, которые Луизон пообещала исполнить с точностью, что доказывалось живостью ее взгляда и ласковыми движениями хвоста, а также тем, что она слегка раскрыла губы, Коркоран подошел к Сите, утешая и ободряя ее.

— О! Не трудитесь, капитан, ободрять и утешать меня! — сказала Сита, дружески и ласково протягивая ему руку. — Я нисколько не боюсь за свою жизнь… я боюсь за вашу жизнь, которой вы с таким великодушием готовы пожертвовать за меня и за отца моего, который умрет от отчаяния, узнав, что я в руках англичан. Но, — добавила она и в глазах ее сверкала гордость, — будьте уверены, что дочь Голькара никогда не попадет живой в руки этих рыжеволосых варваров. Или мы с вами будем свободны, или я умру…

Вынув из-за пояса крошечный флакон, содержавший один из тех страшных ядов, которыми так богата Индия, она сказала:

— Вот что меня спасет от рабства и от бесчестья сделаться женою предателя Рао.

В эту минуту Коркорану послышался легкий шум, похожий на свист ужасной змеи, называемой: «cobra Capello». Он быстро встал, но Сита знаком пригласила его сесть.

За этим свистом последовал крик колибри и шум измятых под ногой листьев.

— Что это такое? — спросил Коркоран.

— Ничего не опасайтесь, — отвечала Сита, — это приближается друг; я узнаю этот сигнал.

И действительно, через несколько секунд мужской голос тихо пел те стихи из Рамаяны, которыми описывается, как царь Джанака представляет своей дочери, красавице Сите Видеген, ее жениха Раму:

— «У меня есть дочь прелестная как богиня и одаренная всеми добродетелями; она названа Ситой, и я ее предназначаю как достойную награду силе. Очень часто приезжали ко мне цари и просили ее руки, и я отвечал всем этим государям; рука ее достанется наисильнейшему…»

Тогда Сита встала и произнесла как бы в ответ на вопрос прекрасные слова, с которыми в поэме Вальмики Видеген обращается к Раме, своему супругу, когда, вследствие вероломства Кекеги, этот непобедимый герой был лишен трона и отправлен в изгнание.

— «О ты, прекрасные глаза которого похожи на лепестки лотоса, почему я не вижу опахала от мух и веера, освежающих лицо твое, равняющееся великолепием диску луны в полнолуние?..»

Тогда раздался голос, говоривший:

— Отворите! Я Сугрива!

Коркоран через окно протянул ему руку, и когда индус, цепляясь за щели и выступы стены, схватил эту руку, могучий бретонец тотчас поднял его, как будто легкое перышко, спустив во внутренность пагоды.

Сугрива тотчас опустился на землю перед дочерью Голькара.

— Встань! — сказала Сита. — Где теперь англичане?

— В пятистах шагах отсюда.

— Они продолжают нас искать?

— Конечно.

— Нашли они наши следы?

— Да. Одна из ваших лошадей, упавшая от раны пулей, дала им возможность заключить, что вы должны быть где-либо поблизости, от места падения лошади.

— А ты что сделал?

Индус тихонько засмеялся.

— Я так распорядился, чтобы оказалась опрокинутой поперек дороги та телега, которой я управлял, и некоторые другие кули сделали то же самое. Таким образом выиграно было четверть часа времени.

Теперь только Коркоран приметил, что лицо Сугривы окровавлено.

— Кто это тебе сделал?

— Господин Джон Робартс, — ответил индус. — Когда он увидел, что телега опрокинута, ударил меня хлыстом по лицу. Но я его найду, эту английскую собаку! О да! Не позже как через три дня я его найду!

— Сугрива! — сказала прекрасная Сита. — Мой отец даст тебе награду, которую ты вполне заслужил.

— О! — возразил индус. — Я не откажусь от своего мщения за все сокровища государя Голькара… Но это мщение близко, я в этом вполне уверен! — Но так как во взорах Коркорана ему почуялось сомнение, Сугрива добавил: — Господин капитан, вы на нашей стороне, так как вы друг Голькара. Через три месяца ни одного англичанина не останется в Индии.

— Ого! — отвечал Коркоран. — Мне уже приходилось слышать очень много пророчеств, и ваше не более верное, как и все другие.

— Так знайте же, — сказал Сугрива, — что все сипаи в Индии дали клятву истребить англичан и что истребление это должно было начаться уже пять дней тому назад в Мееруте, Лагере и Бенаресе.

— Кто же тебе это сообщил?

— Я в этом уверен. Я доверенный гонец Нена-Сагиба, раджи Бифора.

— А ты не опасаешься, что я об этом извещу англичан?

— Теперь это было бы слишком запоздалым извещением!

— Однако, — продолжал Коркоран, — почему вы явились сюда?

— Господин капитан, я всюду появляюсь, где только нахожу возможным вредить англичанам. Притом я не хочу, чтобы Робартс умер от чьей бы другой руки, кроме как от моей…

Сказав это, он внезапно умолк, усиленно прислушиваясь:

— Я слышу шум копыт приближающихся рысью по тропинке лошадей. Это английская конница. Приготовьтесь, потому что приступ будет отчаянный.

— Хорошо! Хорошо! — ответил Коркоран. — Мне все это не впервые… Ты живо заряжай оружие, а вы, Сита, молитесь о нас и призывайте заступничество Брамы.

Через несколько минут около шестидесяти всадников окружили пагоду и бесшумно приготовились стрелять; все же остальные всадники отправились обратно в лагерь.

Робартс, командовавший отрядом, громко крикнул:

— Сдайтесь капитан, в противном случае будете убиты!

— А если я сдамся, предоставят ли мне свободу вместе с дочерью Голькара?

— Черт возьми! — воскликнул Робартс. — Вы в наших руках и не вам предписывать нам условия? Сдайтесь, и тем вы сохраните свою жизнь, вот только одно, что я могу вам обещать!

— В таком случае, — отвечал Коркоран, — поступайте, как вам заблагорассудится, а я приму соответствующие меры. Можете начинать.

Англичане слезли с коней, привязав их к деревьям, и приготовились взломать дверь, ведущую в пагоду, прикладами ружей.

При первых ударах дверь затрещала и пошатнулась.

— Вы этого хотите? — сказал Коркоран. — Доставим вам удовольствие! — сказав это, он выстрелил через окно, смертельно ранив одного англичанина, и тотчас скрылся, прижавшись к стене, так как в ответ на его выстрел посыпалось около двадцати пуль, из которых ни одна его не задела.

— Дети мои, вы напрасно тратите порох! Вот как надо целиться! — крикнул Коркоран, вторым выстрелом убив другого англичанина.

На этот выстрел из револьвера англичане ответили новым залпом из ружей, не причинившим ему ни малейшего вреда.

— Джентльмены! — крикнул Коркоран. — Вы только бьете тут стекла; не придумаете ли что-либо поумнее?..

И действительно, англичане уже придумали нечто более целесообразное.

В то время как почти весь отряд обстреливал дверь и окно, шесть человек отправились искать толстое и большое бревно и вскоре торжественно притащили его.

— Черт возьми! — проворчал Коркоран.

«Дело становится серьезнее», — подумал Коркоран и, повернувшись к Сугриве, сказал:

— Дверь выломают? Это не подлежит сомнению. Нельзя знать, что может случиться. Уведите Ситу в какой-либо скрытый уголок пагоды, так чтобы в нее не могли попасть пули.

Но Сита, преисполненная восхищения, любуясь мужеством Коркорана, настаивала оставаться около него и уходить не хотела. Сугриве пришлось увести ее почти насильно.

В это время Луизон хранила полное молчание.

Умное животное угадывало все желания и все мысли Коркорана. Она отлично понимала, что ей была поручена охрана окна, и ничто не могло ее отвлечь от исполнения этой обязанности. Впрочем, согласно такой должности, она спокойно лежала на животе, растянувшись на полу у окна, с вытянутыми лапами и в выжидательном положении.

Однако принесенное бревно усилиями дюжины рук было направлено на дверь пагоды. После первого же удара дверь чуть не рухнула. После второго удара одна половина ее подалась и образовалась щель, сквозь которую мог пролезть человек.

Коркоран, предоставив Луизон охрану окна, бросился к взломанной двери. Поспешность эта было весьма кстати, потому что уже один англичанин просунул в отверстие двери рыжую голову и пытался всунуть туда плечи. Увидев приблизившегося Коркорана, он хотел выстрелить в него из ружья, но вследствие тесноты ему это не удалось, так как движения его были крайне затруднены. Тем временем Коркоран почти в упор выстрелил из револьвера в голову рыжего, размозжив ему череп. Кроме того, так как у него почти не оставалось снарядов, капитан протащил англичанина в пагоду и отобрал у него патронташ с патронами, ружье и флягу водки, которая ему весьма пригодилась. После этого он снова поместил убитого в самое отверстие двери, образовав, таким образом, прикрытие.

Осаждавшие выходили из себя от нетерпения и досады. Они никоим образом не ожидали такого упорного сопротивления, один был уже убит и двое раненых, и было полное основание ждать гораздо более значительных потерь.

— А не лучше ли нам поджечь пагоду? — посоветовал один поручик.

По счастью, против этого восстал Джон Робартс, сказавший:

— Полковник Барклай обещал десять тысяч фунтов стерлингов, если ему доставят живою дочь Голькара. А если она погибнет в огне, мы ничего не заработаем… Ну, ребята! Еще одно дружное усилие. Неужели француз осилит старушку Англию? Если нельзя войти через двери, влезем в окно…

Тотчас же принялись за дело. В то время как одна половина отряда стреляла сквозь двери, другая половина бросилась к окну, находившемуся в двенадцати футах расстояния от земли. Три солдата образовали из себя лестницу для унтер-офицера, а этот, положив руки на край подоконника, порывистым движением поднялся на кулаках и сел на подоконник.

Видя это, товарищи его крикнули «ура!».

Но бедняге унтеру не пришлось повторить этот крик, так как только что он раскрыл рот, как Луизон, поднявшись на задних лапах, схватила зубами шею несчастного и, мгновенно задушив его, швырнула на головы испуганных его товарищей.

Очевидно, отряд забыл о присутствии тигрицы, но этот ее подвиг весьма заметно охладил рвение солдат.

— Взвесив все, чем мы, собственно говоря, здесь занимаемся? — сказал один офицер. — Нам бы следовало оставаться в лагере. Если Барклай дал возможность убежать дочери Голькара, ему надлежит исправить свою ошибку и поймать ее, если он в состоянии это сделать!.. Нас здесь пятьдесят человек, занимающихся обстреливанием совершенно неизвестного нам джентльмена, не сделавшего нам ни малейшего зла и не имеющего ровно никакого намерения причинить нам какую бы то ни было неприятность, если только мы оставим его в покое. Говоря откровенно, все, что мы в настоящую минуту делаем, прямо бессмыслица.

На это возразил Джон Робартс следующее:

— Барклай желает во что бы то ни стало возвратить обратно дочь Голькара, и нет сомнения, что на это он имеет важные основания. Я не возвращусь, не выполнив возложенного на меня поручения.

— В таком случае, — заявил какой-то другой офицер, — дело разрешается очень просто. Нам положительно нет оснований торопиться. Мы овладеем дочерью Голькара и ее рыцарем гораздо легче и удобнее завтра, чем сегодня. Наступает ночь… нам необходимо только зорко сторожить, не выпуская оружие из рук. Поужинаем и выспимся. У Коркорана нет съестных припасов, и он вскоре будет вынужден сдаться.

Расчет офицера был вполне правилен, и Коркоран, слышавший весь этот разговор, был в самом тревожном состоянии.

Он видел, что англичане отошли на незначительное расстояние от пагоды, но так, чтобы нисколько не терять ее из вида. Вслед за тем на близком расстоянии друг от друга они расставили часовых и расположились ужинать, что было очень удобно, так как индусские кули, следовавшие за ними в повозках, давно уже прибыли и выгрузили из повозок посуду, серебряные ножи и вилки, пироги с дичью, холодное мясо и бутылки кларета.

Вид ужинавших англичан удесятерил мучения Коркорана и переворачивал ему внутренности, так как он весьма легко позавтракал рано утром, а об обеде до сих пор и подумать было совершенно невозможно, ввиду ужасных треволнений сегодняшнего дня.

Но все это еще ничего было в сравнении с ощущаемыми им тревогами при мысли о его дорогой Сите, воспитанной в роскоши и изобилии пышного дворца, а теперь вынужденную испытывать страшную усталость и мучения голода.

Еще более ужасной причиной тревоги Коркорана была Луизон.

Несомненно, что тигрица была его верным, неизменным другом, но ее аппетит, во всяком случае, оказывался сильнее ее преданности.

Да и мыслимо ли было упрекать ее в этом? Согласно мнению всех физиологов, разве желудок не является повелителем всего существа любого животного, не исключая и человека? Можно ли упрекать бедную тигрицу, которой чуть-чуть коснулась цивилизация, что она не может преодолеть свои страсти и в особенности свой аппетит, когда мы видим ежедневно высокопоставленных лиц и принцев, тщательно воспитанных учеными гувернерами и с детства напичканных мудростью философов, в высшей степени уклоняющихся от всех предписаний нравственности и философии!..

Итак, Коркоран с полным основанием сильно тревожился. Он видел несколько раз, что Луизон жадно поглядывала на бедного Сугриву, и опасался такой выходке тигрицы, помешать и поправить которую окажется невозможным.

Однако весь вопрос заключался в выборе жертвы, потому что Луизон хотела поужинать во что бы то ни стало; она ворочалась, вскакивала, металась без всякой видимой причины. Не было никакого сомнения, что она ощущала нестерпимый голод.

Наконец Коркоран принял решение.

«Что же, черт возьми! Гораздо лучше будет дать ей поужинать англичанином, чем вовсе оставить ее без ужина или допустить ее растерзать несчастного Сугриву», — говорил себе мысленно капитан.

Остановившись на этой мысли и позвав Сугриву, он спросил его:

— Чувствуешь ты голод?

— Еще бы не чувствовать!

— Есть у тебя съестные припасы?

— Вовсе нет!

— Хочешь поужинать?

Сугрива посмотрел на капитана взглядом, ясно говорившим о непонимании цели вопроса.

— Да! Я понимаю, что ты хочешь мне ответить. Ты хочешь меня спросить, где ужин? А вот погляди.

Рукою Коркоран показал ему усевшихся англичан, приступивших уже к ужину.

— Друг мой, — продолжал капитан, — Луизон сделает вылазку и схватит часового; другой часовой тотчас вскрикнет, а ты ловко ползи в траве, подкрадись, забери ужин англичан и, насколько возможно проворнее, неси его сюда. Ты меня понял? А я, если окажется нужным, тоже сделаю вылазку с оружием в руках, чтобы помочь твоему возвращению… Итак, это дело решенное?

— Конечно решенное! — ответил брамин.

Луизон, в свою очередь, выслушала инструкции капитана, сделанные им тихим голосом и более жестами, чем словами.

Впрочем, тигрица была до такой степени смышленая, что тотчас угадала цель вылазки. Она радостно пролезла сквозь щель двери, а за ней следовал Сугрива.

Англичане, никак не ожидая вылазки и, кроме того, рассчитывая на свою многочисленность, совершенно беспечно ели и пили. Луна, тем временем поднявшаяся, отлично освещала все их движения.

Часовой, охранявший дверь пагоды, был всего в десяти шагах от отверстия в двери. Луизон, одним прыжком подскочив к нему, мгновенно обезоружила его ударом лапы, а зубами разгрызла череп.

При этом шуме, услышав крик умиравшего часового, все англичане повскакивали, схватив оружие, и бросились на поиски неизвестного врага. Вид Луизон вынудил на минуту отступить самых храбрых, а тем временем Сугрива, по привычке индусов почти голый, воспользовался общим замешательством и темнотой, на животе дополз до места пира и, быстро забрав мясо, хлеб и несколько бутылок вина, уже возвращался обратно в пагоду.

Чтобы отвлечь внимание англичан к Сугриве, Коркоран через окно сделал по ним два выстрела, ни в кого, однако, не попав. Ему отвечали залпом из сорока ружей, тоже оказавшемся совершенно безрезультатным. Во время стрельбы Сугрива пробежал быстро пространство в пятьдесят шагов, отделявшее его от дверей пагоды, и пролез в отверстие двери.

Вылазка удалась великолепно, но Луизон не хотела возвращаться. Тщетно капитан звал ее свистом; Луизон ни на что не обращала внимания, держа в зубах англичанина.

Другие англичане дали общий залп по ней, но значительное расстояние и темнота мешали успеху их выстрелов, а подойти ближе к такому противнику никто не решался. Коркоран ужасно страшился за тигрицу. Не говоря уже о сильной привязанности к ней, она была ему дорога как надежнейшая защита.

 

XI. Освобождение осажденных

Прошло несколько секунд томительного беспокойства. После залпа Луизон, испустив глухое рычание, легла на живот и сильно вытянулась всем телом, прижавшись к земле. Быть может, она была убита или ранена, а может быть, притворялась убитой, чтобы обмануть бдительность врагов. Коркоран наблюдал за тигрицей из окна, но ничего не мог ни разглядеть, ни понять. Со своей стороны и англичане не казались успокоенными. Став в шести шагах друг от друга, полукругом около пагоды, они заряжали ружья, намереваясь дать новый залп.

Вдруг раздался отчаянный крик. Оказалось, что Луизон, пользуясь темнотой, незаметно проползла некоторое расстояние, достигла линии солдат и, опрокинув нескольких, схватила одного за верхнюю часть бедра и, глубоко вонзив в свою жертву зубы, проскочила с ней в пагоду.

Тотчас же Коркоран бросился к отверстию двери и заставил Луизон, в которую не стреляли, опасаясь убить товарища, выпустить из зубов англичанина, от боли и от страха впавшего в обморок.

Коркоран, отобрав у бедняги ружье, револьвер и патроны, громко крикнул:

— Можете, господа, прийти взять вашего друга, он только немного ранен!

Джон Робартс, тотчас послав двух солдат унести раненого, крикнул:

— Собачий француз! Разве такие помощники, как твоя тигрица, приличны джентльмену?

— Но, собачий англичанин! — возразил Коркоран. — Зачем вас полсотни человек против меня одного? И чего ради вы пришли сюда расстреливать меня, когда я от всего сердца хочу жить в мире с вами и со всеми на свете?

Разговор не мешал ему быстро и заботливо, при помощи Сугривы, забивать отверстие, образовавшееся в двери, и баррикадировать дверь всем, чем только было возможно.

Наконец, кончив эту работу, он сказал:

— Ну а теперь посмотрим, хорошее ли вино у этих разбойников… А! Да это кларет… Возблагодарим Браму и Вишну… А я уже начинал опасаться, что это бутылки со светлым пивом фабрикации господина Альсопа… Слава богу! Пирог превосходный!.. Пожалуйста, Сита, кушайте больше! И ты, Сугрива, ешь и ничего не оставляй. Завтра утром мы будем или освобождены, или убиты…

— Господин капитан, — сказал Сугрива, — вполне можете надеяться на освобождение… Я только что сделал важное открытие!

— Какое?

— Когда я разыскивал доску, чтобы заделать эту проклятую дыру, я почувствовал в одном месте, что ногой наступил на люк.

— Вот как!

— Да, господин капитан! Этот люк, несомненно, ведет в какой-либо подземный ход, выходящий на поверхность земли. В этом случае мы спасены.

— Ты говоришь спасены! Ты спасешься, это верно, но Сита… Это бедное дитя так измучено, что не в силах идти…

— Господин капитан, если я найду подземный ход, и я почти уверен, что он выводит в открытое поле, тогда я могу вам поручиться, что к полночи Голькар обо всем будет извещен.

Коркоран быстро встал, приказав Сугриве показать люк.

Сугрива не ошибся. Действительно, позади алтаря Вишну был люк, и когда с трудом его подняли, под ним оказалась каменная лестница в тридцать ступеней.

— Спустись сам, — сказал Коркоран, — а мне необходимо быть на страже.

По счастью, у капитана в кармане оказалось кресало и кремень и хотя с большим трудом, но зажжена была одна из свечей алтаря, которую Коркоран передал Сугриве, спустившемуся тотчас вниз по лестнице. По прошествии нескольких минут брамин возвратился обратно и заявил:

— Подземный ход представляет собою коридор, оканчивающийся решеткой, находящейся в сотне шагов отсюда, и именно позади осаждающих нас врагов. Теперь я вполне уверен вскоре прибыть в Бхагавапур, если только какой-либо тигр не попадется по дороге.

— Помни, что если ночь пройдет спокойно, то утром затеется жаркое дело. Скажи Голькару, чтобы он не терял ни минуты.

— Сугрива, — добавила красавица Сита, — скажи моему отцу Голькару, что дочь его под защитой самого отважного и самого великодушного из всех людей. А вы, капитан, прошу вас, поспите хотя бы немного, теперь я буду сторожить…

Сугрива, преклонив колени и поклонившись до земли, встал, поднял руки в форме кубка и затем исчез в подземном ходе.

Коркоран, оставшись наедине с дочерью Голькара и сев около нее, сказал:

— Дорогая Сита, я никогда не забуду, как я счастлив, проводя вечер около вас…

— Господин Коркоран! — отвечала принцесса. — Я чувствую себя так, как будто я всегда жила так, как вчера и сегодня, и что вся моя прошлая жизнь как ни была спокойная и приятная, только сон в сравнении с тем, что я видела и прочувствовала со вчерашнего дня.

— Что же вы чувствовали? — спросил бретонец.

— Я сама хорошо не знаю… — простодушно отвечала Сита. — Мне было страшно. Мне казалось, что хотят меня убить. Я думала, что сама себя убью, чтобы не попасть в руки этому гнусному Рао; но с той минуты, когда я увидела вас в лагере англичан, я ожила и была уверена, что буду спасена, когда увидела, с какой изумительной отвагой и хладнокровием вы устраняете все опасности!

Коркоран, улыбаясь, выслушивал все эти чистосердечные признания и, в то же время ощущая неизъяснимое удовольствие, думал: «Какая прелестная девушка! Несомненно то, что лучше и приятнее провести с нею ночь в этой пагоде, мирно разговаривая о Браме, Вишну и Шиве, несмотря на присутствие английских ружей, чем рыскать всюду, разыскивая подлинную рукопись господина Ману, мудрейшего из индусов, которого более всего на свете почитает Лионская Академия наук… Ах… Нет ничего на свете приятнее, как спасать прелестных принцесс и отдавать свою жизнь за них!»

Среди этих размышлений он чувствовал, что его одолевал сон, и при том опасность не казалась ему значительной, так как англичане тоже были сильно истомлены. Да и, наконец, на страже была Луизон и спала, так сказать, одним глазом, как родственная ей кошка, различая всякий предмет даже в глубоком мраке. Притом уши ее были так чутки, что и глаз не было нужно.

Вот почему, убедившись, что всюду было спокойно, и что Сита глубоко изнемогла от усталости, Коркоран растянулся на циновке и крепко уснул до рассвета.

 

XII. Миссия отважного Сугривы

В то время как в пагоде и вне ее все спали глубоким сном, за исключением двух часовых и Луизон, Сугрива, идя подземным коридором, дошел до решетки, но замка там не оказалось.

Он долго разыскивал, каким образом возможно было бы выбраться отсюда, и наконец догадался толкнуть ногой небольшую статую, изображавшую Браму без рук и без ног, но поддерживающую весь мир на своих плечах.

Статуэтка, слегка заскрипев, повернулась, и решетка открылась. Тотчас же Сугрива потушил свечу, бесшумно затворил решетку, проскользнул в кустарники и через несколько секунд исчез. Но у него был особый план. Он осторожнейшим образом обошел кругом весь бивак англичан, беспечно спавших, полагаясь на бдительность двух часовых.

Ползая, как змея, среди тростников, он все-таки был примечен одним из кули, который уже намеревался поднять тревогу, но вовремя был остановлен каббалистическим знаком, поданным ему Сугривою, поднявшим два пальца правой руки кверху.

Увидев это, кули не шевелился и молчал.

Сугрива искал две вещи: коня, чтобы скорее выполнить поручение, и Джона Робартса, чтобы ему отсечь голову.

По счастью, этот джентльмен спокойно спал среди дюжины других джентльменов, раскинувших ноги и руки.

В руках Сугривы находился его враг, но, убей он его тотчас, весь лагерь всполошится, и его миссия не осуществится. И потому он решился терпеливо выждать и ограничился только тем, что, осторожно отвязав привязанного к дереву коня, обмотал его копыта случайно попавшимися в этом месте кусками холста, чтобы не было никакого шума. Вслед за тем он тихо и осторожно ушел из бивака, ведя лошадь за собою на узде.

В это время индусский кули, не спускавший с него глаз, подойдя к нему, спросил:

— Когда?

— Вскоре.

— Куда направляешься?

— К Голькару!

— Хочешь ли, чтобы я за тобою пошел?

— Это бесполезно. Оставайся здесь. Когда ты мне будешь нужен, я тебя извещу. Великая новость станет известной ранее окончания недели.

— Да благословен будет Сива! — ответил индус.

Сказав это, он возвратился на свое место и спокойно улегся около своих товарищей, а Сугрива, сев в седло, поехал сначала тихим шагом, потом мелкой рысцой, затем более крупной и, наконец, вдали от английского лагеря пустился вскачь, направляясь к Бхагавапуру.

По счастью, по пути с ним никакого неприятного приключения не произошло, и он даже никого не встретил по дороге.

Так как все население ожидало столкновения между войском Голькара и войском англичан, все жители деревень, находившихся между лагерем англичан и Бхагавапуром, покинули свои жилища, опасаясь ограбления, убийства, пожаров и всех других ужасов, которые обыкновенно присущи войне и свидетельствуют о шествии так называемых героев.

Как только Сугрива прискакал к аванпостам, все с любопытством начали его расспрашивать.

— Прежде всего, скажите мне, где государь Голькар?

Его тотчас повели во дворец.

Злосчастный государь лежал на ковре, но не спал. С момента похищения дочери он думал только о ней и желал заколоть себя кинжалом. Однако от этого намерения удерживала его жажда мщения.

— Кто ты такой? О каком новом несчастии должен ты мне сообщить? — спросил Голькар, с трудом поднимая отяжелевшую голову.

— Государь Голькар! Вы же знаете меня! Я посол вашего и моего друга Тантиа Топее.

— Ах! Тантиа Топее! Он прибудет слишком поздно!.. Но откуда ты теперь, Сугрива?

— Из лагеря англичан.

— Ты видел англичан? — воскликнул Голькар гневно. — Где они? Что делают? Им я обязан потерей моей дочери, моей несчастной Ситы!

Лицо старика залилось слезами.

— Государь! — сказал Сугрива. — Дочь ваша найдена.

— Где же она? В руках полковника Барклая, или у этого гнусного Рао?

— Она в надежных руках и в безопасности, по крайней мере, в настоящую минуту. Этот отважный француз, ваш гость, нашел ее, и она находится под его защитой.

Вслед за тем Сугрива в кратких словах рассказал о бегстве Коркорана и Ситы, заключив свой рассказ следующим:

— Нельзя терять ни одной минуты для оказания им помощи. Завтра рано утром англичане могут получить подкрепление, и тогда пришлось бы вступить в сражение, успех которого сомнителен.

— Хорошо! — сказал Голькар. — Скорее позови Али.

Али, стороживший за дверью с саблей наголо, тотчас явился.

— Али, — сказал государь, — распорядись, чтобы немедленно звонили тревогу коннице и менее как через полчаса все были на конях.

Тотчас же зазвонили тревогу и поспешно приготовили любимого слона Голькара.

— Это тот, на котором Сита всегда любила ездить, — сказал несчастный отец. — А ты, Сугрива, сядь на коня и указывай нам путь.

— В награду за эту услугу вы, государь, должны оказать мне милость…

— Десять, сто, тысячу милостей. Отдам половину моего государства, если получу дочь! — воскликнул Голькар.

— Нет, государь, мне всего этого не нужно! Мне нужна только жизнь поручика Джона Робартса.

— Так ты хочешь спасти этого красномундирного.

— Я? Спасти его? — отвечал брамин, злобно смеясь. — Да будь я навсегда лишен лицезрения Вишну, если бы я захотел спасти какого-либо англичанина.

— О! В таком случае я тебе отдаю его и еще десять англичан в придачу! — отвечал Голькар, сделав, пока приготовлялись к отъезду, еще несколько вопросов относительно положения и численности английской армии.

— Государь! — отвечал Сугрива. — Я все видел! Третьего дня вечером я вышел из Бхагавапура, чтобы посетить 21-й полк сипаев, где у меня друзья, с которыми я постоянно сношусь. Так как на мне были лохмотья нищего, никто из красных мундиров не обращал на меня внимания, и я спокойно расхаживал по всему лагерю и мог беспрепятственно поговорить там с одним унтер-офицером, принадлежащим к нашему заговору. Ах, государь! С каким восторгом я убедился, до какой степени они ненавидят и презирают англичан… Поверите ли, государь, что по распоряжению англичан, браминов, этих людей высшей касты, секут розгами, как маленьких детей!.. Что касается их грубости, нахальства, жадности, корыстолюбия, обжорства и пьянства, все это кажется ни поры, ни границ не имеет!

По прошествии трех часов я уже знал все, что там происходило и, дав лозунг и пароль своим сообщникам сипаям, уже хотел уйти из лагеря, как вдруг увидел вашу дочь Ситу, похищенную изменником Рао.

При этом воспоминании, глубоко вздохнув, Голькар сказал:

— Ах! Не могу вспомнить без гнева и содрогания, что этот презренный негодяй был в моих руках и что я мог тотчас же посадить его на кол, а между тем не сделал этого! Поедем…

Голькар, вскочив на коня, пустился крупной рысью, сопровождаемый двумя полками конницы.

Так как расстояние от Бхагавапура пагоды, в которой находился Коркоран, было всего три мили, Голькар прибыл туда незадолго до восхода солнца.

 

XIII. На пороге новых бедствий

В пять часов утра все уже проснулись, и Коркоран был первым на ногах.

Он тщательно зарядил все свое оружие и пошел к окну, около которого растянулась Луизон, не то спавшая, не то дремавшая. Капитан взглянул на горизонт. На небе не было ни одного облачка и звезды еще ярко блестели, а луна уже скрылась.

Единственные доносившиеся звуки был шум ручья, каскадом падавшего со скал. Казалось, вся природа мирно покоится, и даже люди, еще лежавшие и медленно вытягивавшие руки и ноги, никакой охоты не имели сражаться.

Но кипучий Джон Робартс относился к этому далеко не так спокойно.

Этому джентльмену всю ночь снились десять тысяч стерлингов, обещанные полковником Барклаем. Где-то там, в Шотландии, а по уверению других, где-то в Англии, да, именно в Англии, в трех милях от Кентербери, я теперь это отлично вспомнил, он имел рыжую и замечательно безобразную тетку. Однако эта тетка, несмотря на то что была рыжей и безобразной, имела дочь белокурую и очень хорошенькую, и эту двоюродную сестру Джона Робартса звали Юлией, и она играла на фортепиано. О, играть на фортепиано — это дело не шуточное, а еще более приятное дело слушать игру на фортепиано молоденьких и хорошеньких блондинок.

Но возвратимся к кузине Джона Робартса, мисс Юлии. Она пела восхитительные песенки и бесконечные романсы, в которых луна, целенькие пташки, ласточки, облака, улыбки и слезы играли главную роль, совершенно так же, как и в наших превосходных французских романсах. Так или иначе, но дело в том, что она ежедневно вспоминала о рыжих усах Джона Робартса, а тот, в свою очередь, три раза в неделю вспоминал о голубых глазах Юлии.

Из этого совпадения мыслей, как и следовало ожидать, возникла взаимная симпатия. Однако так как мисс Юлия была наследницею пятнадцати тысяч стерлингов, и так как госпожа Робартс, тетка Джона, мастерица была по части финансов, и так как она знала, что у Джона ни одного не водилось шиллинга, помимо получаемого им жалованья, и знала она также о том, что он должен был около шестисот стерлингов своим портному, сапожнику, шляпочнику и разным другим поставщикам, — тетушка самым вежливым образом, но все-таки выпроводила Джона за дверь своего прелестного коттеджа, где она жила с мисс Юлией.

Придя в отчаяние, Джон хлопотал о переводе в индийскую армию, надеясь там разбогатеть подобно тому, как Клайв, Гастинг и многие другие набобы. Он без труда добился этого перевода благодаря протекции сэра Ричарда Баровлинсона, баронета, о котором мы уже упоминали выше, состоявшего одним из директоров Индийской компании.

Но хотя Джон Робартс был очень храбр, ему еще ни раза не представился случай отличиться, и он от души желал, чтобы весь Индостан был объят пламенем, ради того чтобы ему, Робартсу, выпало счастье потушить этот пожар и добиться славы Артура Веллеслея, герцога Веллингтона. В силу этого он с утра до вечера рыскал всюду с необычайным рвением, надеясь добыть сокровище, необходимое для того, чтобы купить прелестный коттедж около Кентербери, называвшийся «Робартс-Гуз», и понятно вместе с коттеджем заполучить молоденькую собственницу коттеджа.

Вот и причина, в силу которой он с таким пылом бросился по следам Коркорана и Ситы. В силу же этого он и проснулся ранее других одновременно с Коркораном.

— Ну что же? Вставайте же, господа лентяи! Инглис! Вайтворт! Вставайте! Солнце сейчас взойдет. Барклай нас ждет и нам невозможно возвратиться в лагерь с пустыми руками.

Его горячность подействовала, и вскоре все повставали. Каждый совершал омовения. Из мешков повынимали всякого рода гребни, щетки, мыло и духи и занялись туалетом перед глазами Коркорана; но это зрелище, которое казалось должно бы обрадовать бретонца, напротив, вызвало в нем дурное расположение духа, так как он думал: «Как они счастливы, эти мерзавцы, что могут по обыкновению заняться своим туалетом и быть готовыми явиться хотя бы пред дамами… Что касается меня, я грязен как собака; одежда моя вся покрыта пылью; волосы страшно всклокочены и, вероятно, лицо мое вытянулось и кажется бледным, истомленным, точно я перепуган или скучаю. Сейчас Сита проснется, разбуженная ружейными выстрелами, и если я буду убит, вспоминая меня, будет видеть пред собою какого-то грязного замарашку со всклокоченными волосами… Но что делать? Как избегнуть такого несчастья?»

Он несколько секунд нежно глядел на Ситу и думал: «Как она хороша! Вероятно, ей теперь снится, будто она во дворце отца и что к услугам ее сотня рабов… Несчастная Сита! Кто бы мне сказал третьего дня утром, что я буду чувствовать себя очень счастливым, даже жизнь свою отдать за женщину?.. Неужели же я в нее влюблен?.. Черт возьми! Что же может выйти из этого?.. Нет! Лучше было бы мне спокойно разыскивать рукопись законов Ману!»

Вдруг, взглянув снова в окно, ему пришла в голову счастливая мысль.

Англичане окончили свой туалет и уже укладывали свои гребни, щетки и прочее в дорожные мешки. Коркоран, вынув из кармана белый платок, подал им знак часовому приблизиться и, когда тот подошел, сказал ему:

— Попросите от моего имени господина поручика Джона Робартса подойти к окну; у меня есть важная просьба к нему.

Джон Робартс тотчас подошел с сияющим лицом, полагая, что десять тысяч фунтов стерлингов уже у него в руках, и с торжествующим видом сказал:

— Итак, капитан, вы желаете сдаться на известных условиях? Я знал, что рано или поздно вы будете к этому вынуждены. Впрочем, я не предложу вам тяжелых условий. Эти условия ограничиваются только следующим: отворите нам дверь, передайте нам дочь Голькара и сами последуйте за нами… Я убежден, что Барклай возвратит вам свободу, но под условием немедленного возвращения вашего в Европу… В сущности, Барклай добрый малый…

Коркоран, улыбнувшись, сказал:

— По правде вам сказать, дорогой Робартс, я весьма рад с вами познакомиться, с вами и полковником Барклаем; но теперь, в этот момент, речь идет не о том. У вас там все удобства: ручей с прелестной водой, слуги для чистки ваших сапог и одежды. Не будете ли вы так любезны одолжить мне на четверть часа…

— Черт возьми! — прервал его Джон Робартс, которому эта просьба показалась очень интересной. — Да я вам одолжу все, что вам угодно!

Сказав это, он ушел и тотчас возвратился, лично принеся ему свой дорожный несессер, причем спросил его:

— А как относительно капитуляции?

На это капитан отвечал:

— Прошу меня извинить. Для ответа я прошу четверть часа на обсуждение…

— Совершенно основательно! — воскликнул англичанин. — Да знаете ли, капитан, вы мне очень нравитесь! Сам не понимаю почему, так как сегодня ночью ваша тигрица сожрала моего лучшего друга, этого несчастного Ваддингтона.

— Надеюсь, вы понимаете, что это вовсе не моя вина, если она его съела! Ведь примите в соображение, что это несчастное животное целые сутки ровно ничего не ело.

— Сдайтесь! — продолжал Робартс. — Вам никакого зла не сделают, так же точно, как и дочери Голькара… Неужели вы полагаете, что я способен воевать с женщинами? Да разве французы воюют с женщинами?

— Дорогой Робартс! — ответил бретонец. — На перемирие назначено только четверть часа, так не будем тратить время на бесполезные разговоры.

Робартс удалился, и тотчас же Коркоран поспешно занялся своим туалетом, вместе с тем зорко приглядываясь и внимательно прислушиваясь из опасения неожиданного нападения.

Покончив с этим делом и поглядев на часы, он увидел, что четверть часа уже прошло, и, вздумав перед смертью попрощаться с Ситой, он направился к ней. Когда он подошел близко, Сита внезапно открыла глаза и, изумленным взором озираясь кругом, спросила:

— Где я? — Но она тотчас же узнала пагоду и, вспомнив обо всех событиях, происшедших накануне, сказала: — Ах! Мой сон был в тысячу раз лучше… Мне снилось, что я в Бхагавапуре сижу на троне с отцом, и около меня сидите вы…

— Сита! Дорогая Сита, я уверен, что Сугрива уже выполнил свое обещание и что тотчас ваш отец прискачет сюда вам на помощь… Молю судьбу, чтобы он прибыл вовремя и мог вас освободить!.. Но, если бы что-либо со мною случилось…

— О! Не говорите об этом, Коркоран! Я знаю! Я убеждена в том, что вы останетесь победителем… Меня убедил в этом мой сон! А сны никогда не обманывают!..

— В таком случае, — сказал Коркоран, — поклянитесь мне, что вы никогда меня не забудете.

— Клянусь, что я вас… — Она остановилась и затем, сильно покраснев, добавила: — Я никогда в жизни вас не забуду!..

Коркоран, опасаясь расчувствоваться, быстро подбежал к окну, около которого стоял Робартс, начавший терять терпение и потому заявивший:

— Господин капитан, срок перемирия закончен и надо приступить к делу, так как мы обязаны возвратиться в лагерь к десяти часам утра, а теперь уже шесть часов.

— Я готов! — вскричал Коркоран и, очень кстати после этого возгласа, моментально отскочил от окна в сторону, так как целый град пуль посыпался в окно, попав в стены и никого не ранив.

Но так как англичане, чтобы выстрелить в него, должны были выставиться вперед открыто, Коркоран прицелился тщательно в шляпу Робартса и, сделав в ней дыру, оторвал клок волос.

Робартс, инстинктивно отодвинувшись, стал за стволом дерева.

— Друг мой! — крикнул ему Коркоран. — Вот как надо прицеливаться, и будьте уверены, что моим намерением было только желание прострелить вашу шляпу.

Но вдруг трагическое происшествие чуть было не положило конец сражению и дало возможность врагу проникнуть в осаждаемое место.

Один из англичан, быстро проскользнув вдоль стены, подошел к отверстию, проделанному накануне, и так как вследствие недостатка материалов отверстие было очень плохо забаррикадировано, англичанин мог пробраться в пагоду и положить конец битве, выстрелив в Коркорана сзади.

Но, по счастью, Луизон бдительно наблюдала и, скрываясь за дверью, слышала приближение англичанина и поджидала его. Солдат, отчаянным усилием толкнув доски, прикрывавшие отверстие двери, отбросил их в сторону и уже проник в пагоду. Но тигрица моментально бросилась на него и, опрокинув одним ударом лапы, разгрызла ему шею так, что он тотчас же умер. При виде этого и почуяв запах крови, аппетит Луизон возбудился, и она готова была забыть о необходимости сражаться, помня только о возможности хорошо позавтракать, но свист Коркорана заставил ее возвратиться на назначенное ей место.

Капитан начинал сильно беспокоиться, так как никаких известий еще не было о прибытии Голькара. Быть может, Сугриве не удалось выполнить поручение? А между тем снарядов для стрельбы почти совсем не оставалось.

Как только Коркоран показывался около окна, он становился мишенью для сорока пяти ружей, огонь которых давал возможность усиленно работать тем солдатам, которые ударами бревна взламывали дверь, почти уже сорвавшуюся с петель.

Коркоран сквозь отверстие успел уже дать пять выстрелов из револьвера и убедился по крикам и проклятиям, что выстрелы оказались удачными. Но от этого его положение нисколько не становилось лучшим.

— Скорее всходите по лестнице на крышу и нисколько не пугайтесь! — крикнул он, обращаясь к Сите.

Это требование было тотчас выполнено, и капитан немедленно последовал за ней, а Луизон составляла арьергард.

Это было очень кстати, так как в этот момент дверь с треском рухнула, и в пагоду вошли все осаждающие. Но их изумление усилилось еще более, когда они увидели, что Луизон одна. Но позади ее слышался легкий шум, доказывавший, что Коркоран, скрывшийся в извилистой лестнице, снова заряжал револьверы.

— Черт побери! — вскричал яростно Робартс. — Да ведь это предстоит новая осада, сдайтесь, капитан! Поймите, что всякое сопротивление немыслимо, прямо невозможно!

— Слово «невозможно» французам незнакомо.

— Если вас возьмут силою, то вы будете расстреляны.

— Расстрелян! Пусть будет так! Но, если вы будете взяты мною, я вам обрежу уши.

— Приготовьтесь стрелять, — скомандовал Робартс.

Солдаты исполнили его приказание.

— Дорогая Сита, прошу вас, поднимитесь несколькими ступенями выше, чтобы пули, попадая в стены, не могли рикошетом поранить вас.

Он сам поднялся выше, и вслед за ним поднялась Луизон. Таким образом, все они находились в безопасности, так как пули не могли в них попасть, а что касается битвы грудь с грудью в таком узком пространстве, то, конечно, перевес был бы на стороне Коркорана и Луизон.

Но вдруг совершенно неожиданное обстоятельство изменило положение дела.

В пагоду внезапно и быстро вошел один из английских солдат, остававшихся вне пагоды, чтобы помешать бегству осажденных, и громко крикнул:

— Неприятель приближается!

— Какой там неприятель? Это полковник Барклай прислал нам подкрепление!

— Нет! Это — Голькар; я хорошо различил его знамена!

И действительно, явственно был слышен тяжелый топот конницы.

«Черт побери! — подумал Робартс. — Вот десять тысяч фунтов стерлингов, разлетевшиеся как мыльные пузыри, не говоря уже о том, что может последовать от Голькара».

После такого неприятного размышления Робартс громко крикнул:

— Все прочь отсюда и на коней!

Все быстро вышли.

— А теперь, сабли наголо и бросимся на эту сволочь!.. Вперед за старую Англию!..

Весь отряд крупной рысью помчался навстречу Голькару.

 

XIV. Осаждающий сделался осажденным

Хотя оба отряда далеко не равны были численностью, но трудно было решить, кто будет иметь перевес. Не говоря уже о том, что английская кавалерия, сплошь состоявшая из европейцев, гораздо выше была по силе ловкости и знанию военного дела, самое расположение местности лишало Голькара возможности, воспользовавшись значительным перевесом в численности, окружить неприятеля.

Пагода находилась на возвышенности, окруженной густым тростником, много выше обыкновенного человеческого роста и сквозь который было невозможно проникнуть всаднику.

Три дорожки, проложенные сквозь тростники, доходили до этой возвышенности и, так как они были очень узки, защищать их было легко. Раз проникнет в это узкое пространство кавалерия Голькара, очутилась бы лицом к лицу с англичанами, и тогда многочисленность не могла бы принести пользы, а только отдельная, личная храбрость.

Голькар дрожал от ярости, заметив эти препятствия, противопоставленные ему расположением и условиями местности. Да и притом первое столкновение двух отрядов не могло внушить Голькару доверия к его войнам. Индусы выдержали довольно стойко первый залп, но когда они увидели англичан, бросившихся на них с саблями наголо с Джоном Робартс во главе, они не выдержали и бросились бежать по дороге в Бхагавапур. Но там их тотчас задержал Голькар и всеми мерами старался их ободрить, указывая им на малочисленность англичан, и наконец ему удалось придать им смелость.

Между тем пылкий Джон Робартс вздумал воспользоваться первой удачей и преследовать беглецов, но, доскакав до широкой равнины, где Голькару представлялось полное удобство окружить маленький английский отряд многочисленным индусским отрядом, Робартс счел полезным оставить свой план и мелкой рысцой двинулся обратно, преследуемый Голькаром, хотя и весьма не энергично.

В это время к Голькару подъехал Сугрива.

— Ничего понять не могу, — сказал государь. — Неужели Коркоран погиб, или, быть может, он уже в плену у англичан вместе с моей дочерью.

— Государь! Я сейчас все разузнаю. Я убежден, что ваша дочь жива, потому что англичане сильно заинтересованы тем, чтобы ни один волос не упал с головы ее, а что касается капитана, я видел его в горячем деле, и та пуля, которая могла бы его убить, еще не отлита.

Когда Сугрива это говорил, послышался шум и громкие возгласы, доносившиеся с той стороны, где находились англичане. Вызвано это было появлением Коркорана из пагоды, предшествуемого Луизон и Ситой. Бретонец образовывал арьергард.

Видя выход англичан из пагоды, он, конечно, тотчас догадался о прибытии Голькара, но так как он слишком мало имел доверия к храбрости жалких индусов, Коркоран не мог надеяться быть ими освобожденным. Но, прежде чем приступить к какой-либо попытке, он счел нужным посоветоваться с Ситой и сказал ей:

— Мы всего в пятистах шагах от вашего отца, не хотите ли присоединиться к нему.

Вместо всякого ответа она готовилась идти за ним вслед.

— Но заметьте то, что сражение началось, и пули ничего и никого не разбирают. Я сейчас пущу Луизон по дороге влево… При виде Луизон пять всадников, находящиеся там в качестве разведчиков, тотчас отступят в сторону, в этом можете не сомневаться… Вы будете идти вслед за Луизон, а я вслед за вами.

И действительно, воспользовавшись оплошностью англичан, забывших о Коркоране и обращавших все внимание исключительно на Голькара, все трое совершенно счастливо прошли все пространство, отделявшее их от тростников, после того скрылись в кустарниках и вскоре вполне здравыми и невредимыми появились около Голькара и его конницы.

Видя свою дочь освобожденной, Голькар вне себя от радости нежно обнимал ее и затем, обратившись к Коркорану, сказал:

— Ах, капитан! Как и чем я могу вас отблагодарить?

— Государь, как только вы будете иметь свободное время, я вас попрошу помочь мне разыскать знаменитую рукопись законов, требуемую во что бы то ни стало Лионской Академией, но сегодня у нас совсем иные заботы. Поверьте мне, что необходимо немедленно отступить к Бхагавапуру. Английская армия недалеко отсюда, и немного нужно будет времени полковнику Барклаю отрезать нам отступление… Уезжайте и уезжайте как можно скорее!..

— А вы? — спросил Голькар.

— О! Что касается меня, это иное дело. Если вы захотите быть любезны и оставите мне один из двух ваших полков, я обещаю вам загнать Джона Робартса в пагоду и там закоптить его, как лисицу. А! Этот джентльмен хотел меня расстрелять! Ну так хорошо же, я научу его, как надо вести себя!

Это намерение очень понравилось Голькару, сказавшему:

— Капитан, отправляйтесь в Бхагавапур, сопровождая Ситу, а я беру на себя перерезать горло Джону Робартсу!

— Во всяком другом случае я с большим удовольствием сопровождал бы Ситу, но теперь это невозможно!.. Робартс оскорбил меня, и мне надо с ним разделаться.

— В таком случае я также остаюсь здесь! — воскликнул Голькар.

— Но, по крайней мере, пошлите немедленно разведчиков для предупреждения вас о прибытии английской армии.

Тотчас же Сугриве было поручено в сопровождении тридцати всадников наблюдать за движением англичан.

— А теперь, — сказал Коркоран, — пусть Сита сядет в свой паланкин и пусть удерживают слона под надежной охраной в месте, совершенно безопасном от выстрелов, а мы бросимся на этого проклятого Робартса!

Воодушевленные примером Голькара, а в особенности энергией и отвагой капитана, скакавшие во главе отряда индусы довольно смело двинулись на неприятеля, который счел нужным отступить. Нужно заметить, что Джон Робартс, как только прибыл Голькар, тотчас же послал солдата известить полковника Барклая о нападении Голькара и о той опасности, в которой находился отряд.

Как только он увидел, что Коркоран вышел из пагоды, он тотчас понял, что его, Робартса, положение становилось весьма опасным. А потому, не дожидаясь быть к этому принужденным, он собственным почином признал благоразумным искать немедленно убежище в той самой пагоде, в которой так энергично укрывался Коркоран.

Кое-как он быстро заделал все проломы, сделанные его же отрядом, и распорядился поднять и укрепить на петлях дверь и забаррикадировать ее всем, чем только было возможно.

Как только появились солдаты Голькара, в проделанные в двери и стенах отверстия просунулось сорок три ружейных дула, и последовал общий залп. Несколько человек было убито и около десяти человек были ранены среди индусов, и такое начало значительно охладило их рвение.

— Обещаю тысячу рупий тому, кто первый проникнет в пагоду! — сказал Голькар.

Но это предложение никого не подстрекнуло, так как индусы были вполне подвержены выстрелам англичан, а те оставались в полной безопасности.

— Придется подать пример, — сказал Коркоран, слезая с коня, — так как эти бедняги, очевидно, боятся встретиться лицом к лицу с Вишной и Брамой!

Взяв с собою двадцать человек, Коркоран принес то самое бревно, которое уже послужило англичанам орудием против его самого. Он быстро начал действовать бревном как тараном, и с первого же удара дверь подалась и упала до половины на баррикады.

Увидев это, индусы радостно воскликнули, но это была радость неуместная, потому что в тот же момент на них направились английские ружья и самые смелые индусы колебались. Коркоран скомандовал дать залп, и одновременно последовали залпы как со стороны англичан, так и со стороны индусов. Пять или шесть англичан упали мертвыми или ранеными, а со стороны индусов той же участи подверглось десять человек. Остальные, обескураженные неудачей, видимо, были склонны к отступлению. Даже Голькар выказывал нерешимость.

«Ах! — глубоко вздохнув, подумал в эту минуту Коркоран. — Будь теперь около меня хотя бы с полдюжины молодцов матросов с „Сына Бури“, мы бы показали, как лезут на абордаж. Но с этими мокрыми курицами ничего не сделаешь».

Обратившись к Голькару, он сказал:

— Жаль, что вы не привезли с собою пушку!

— Но не лучше ли будет, — ответил Голькар, — поджечь пагоду? Что вы на это скажете?

— По правде вам сказать, мне было бы гораздо приятнее овладеть живым этим неблаговоспитанным джентльменом, желавшим меня расстрелять… Но что же делать, если нет другого средства, так и это пригодно!

Тотчас же индусы поспешно нарезали массу сухого тростника и кучами обложили им пагоду. Но в ту минуту, когда начали поджигать хворост, издали донесся гул нескольких выстрелов, к которым внимательно прислушивались Коркоран и Голькар.

— Приходится забывать о планах отмщения и бросить здесь к черту этих англичан и скакать обратно в Бхагавапур. Эти выстрелы несомненно произведены были авангардом Барклая.

В тот же момент Голькар отдал приказание садиться на коней и быть готовыми к бою или к возвращению обратно в столицу.

 

XV. Луизон у ног прекрасной Ситы

Очень скоро появился Сугрива, настигаемый авангардом полковника Барклая, который, узнав с изумлением, смешанным с негодованием, об опасности, угрожавшей Робартсу, уже успев выступить из лагеря, мчался на помощь своему поручику.

Сугрива, пытаясь противостоять энергичному натиску англичан, потерял ранеными и убитыми половину своего отряда и с неимоверными затруднениями возвращался обратно к Голькару, так как англичане, преследуя его по пятам, не давали ни минуты покоя.

Однако при виде двух полков Голькара, стоявших в полном боевом порядке и, по-видимому, поджидавших их с твердым намерением решительной атаки, английская кавалерия галоп заменила мелкой рысью.

Заметив стойкость и боевой порядок неприятельского отряда, полковник Барклай тотчас сообразил, что им командует офицер, более сведущий и опытный, нежели последний потомок Раггуидов. Вследствие этого он распорядился так, чтобы окружить правый фланг индусов, заставить повернуться их центр и поставить их между двумя огнями. Если его план удастся, отрезанный от Бхагавапура, его столицы и главной крепости Голькар будет вынужден к бегству и таким образом одним ударом покончится война, что было крайне важно для полковника Барклая, так как в этом случае не было бы ни времени, ни возможности похитить у него плоды победы и приписать другому славу экспедиции, так быстро и ловко совершенной. Со своей стороны и Коркоран в этот самый момент глубоко размышлял, всесторонне обсуждая положение. Он видел ясно, что за исключением его и, быть может, Сугривы никто не в состоянии командовать войсками Голькара. Старый государь хотя обладал личной храбростью, но воином никогда не был. В нем не было того хладнокровия и той уверенности, которые бывают или врожденными или приобретаются привычкой благодаря частым сражениям и продолжительной военной практикой. При том он сильно был встревожен и смущен тем, что вследствие его собственной оплошности дочь его снова может подвергнуться страшной опасности. Но во всяком случае он чувствовал громадное доверие к Коркорану.

— Государь, — сказал бретонец, — мы сделали большую ошибку: вы тем, что вздумали осаждать эту проклятую пагоду и этого негодяя Робартса, а я виноват в том, что допустил такую оплошность.

— Пожалуйста, не извиняйтесь! Я старый сумасшедший, рискуя свободой моей дочери и своим престолом из-за удовольствия сжечь полсотни англичан!

— Не будем говорить об этом. Никогда не следует толковать о прошлом, а только о будущем. Ничего не потеряно, если только ваши всадники способны оказаться стойкими. Вы, государь, примите командование правым крылом. Против вас будет кавалерия, составленная из сипаев, среди которых есть друзья Сугривы, которые, быть может, ему помогут, хотя только в самую решительную минуту. Я же буду командовать левым крылом, так как предвижу, что именно на него полковник Барклай намеревается направить все усилия; это ясно из того, что там полк, составленный исключительно из европейцев… Не под каким видом не допускайте окружить себя и нападайте энергичнее… Если вас заставят повернуться флангом, пусть это не пугает вас, так как отступление во всяком случае обеспечено.

— А дочь моя! — воскликнул старик.

— Она должна сесть на своего слона и под охраной Сугривы неспешно возвратиться в Бхагавапур. Дело не в том, чтобы выиграть сражение и разбить английскую кавалерию, но стойко выдержав нападение и в полном порядке возвратиться в Бхагавапур. Если мы будем медлить, подоспеет пехота Барклая, и мы будем изрублены в куски. Завтра, собрав все наши силы, мы сможем дать сражение при равных силах, и тогда я отвечаю за победу. И так, государь, если поставили себя в опасное положение оплошностью, теперь надо выйти из него во что бы то ни стало смелым молодецким усилием. Черт возьми, саблю наголо и помните, что ваш предок Рама проглотил бы десять тысяч англичан, как яйцо всмятку!

Вслед за тем капитан обратился к красавице Сите, уже сидевшей на слоне:

— Сита! Я вам оставляю Луизон. Сегодня она знает свои обязанности и сумеет выполнить их надлежащим образом. Луизон! Вот ваша госпожа! Вы обязаны к ней относиться с уважением, любовью, преданностью, послушанием!.. Если вы позволите себе относиться иначе, конец нашей дружбе.

Но слон Ситы не желал соседства Луизон, он постоянно с боку поглядывал на тигрицу, отстраняя ее хоботом. Луизон, далеко не отличаясь терпением, могла прийти в раздражение, а потому Коркоран поспешил ее успокоить:

— Дорогая моя! Когда ваши добрые качества будут всем известны так же, как и мне, тогда Скиндиа (так звали слона) примет вас ласковее, но для этого надо предварительно познакомиться и освоиться друг с другом.

Со своей стороны Сита, имевшая большое влияние на своего любимца Скиндиа, заставила его вступить в союз с тигрицей, и даже Сите удалось поместить Луизон в паланкине, где она улеглась у ног принцессы, игриво и весело свернувшись клубком, как ангорская кошка. От времени до времени толстый Скиндиа поворачивал громадную голову, поглядывая на Ситу и точно завидуя милости, выпавшей на долю Луизон.

Только устроивши все это и принудив Ситу немедленно уехать, сопровождаемую конвоем, Коркоран почувствовал большое облегчение, помышляя только о том, чтобы успешно прикрыть отступление, так как ни в коем случае не желал вступить в сражение сегодня.

Надо было спешить, потому что англичане уже готовы к нападению.

Первый натиск английской кавалерии был так стремителен, что они прорвали первую линию отряда Коркорана и намеревались уже немедленно прорвать вторую линию; но бретонец, стоявший с одним эскадроном в засаде, прикрытый возвышением, мгновенно наскочил с фланга на неприятеля и привел его в смятение. Индусы, ободренные и приведенные в порядок, этим ловким движением отбросили англичан довольно смело и решительно. Коркоран, всюду появляясь, одушевлял их собственным примером, нисколько не щадя себя. В свою очередь Барклай, изумленный таким энергичным сопротивлением, какого он никак не ожидал, всеми мерами старался возбудить рвение своих солдат.

В момент самой горячей свалки оба предводителя встретились, и Барклай сказал:

— Господин Коркоран! Так вот как вы разыскиваете рукопись законов Лану. Если вы мне попадетесь в руки, я вас расстреляю, господин ученый?

— А если вы, полковник Барклай, попадетесь мне в руки, то я вас повешу!

— Повесить! Меня! Джентльмена? — яростно вскричал Барклай, выстрелив из револьвера в Коркорана, причем ранил его слегка в плечо.

— Неловкий! Вот как надо целить! — воскликнул Коркоран, стреляя в полковника из револьвера.

Но последний очень кстати догадался в этот момент заставить своего коня взвиться на дыбы, так что пуля попала в грудь лошади, обезумевшей от боли и вынесшей своего всадника далеко от места свалки.

Английские эскадроны хотя очень медленно, но все отступали. Коркоран, в свою очередь, преследовал их очень вяло, так как все еще опасался появления английской пехоты.

Однако в другом конце поля сражения дело шло несравненно менее успешно. Левое крыло английской армии защищал изменник Рао, присоединившийся к англичанам вместе с дезертирами из войск Голькара.

Пожалуй, Голькару, очень храбро сопротивлявшемуся, удалось бы управиться с Рао, если бы неожиданное подкрепление, полученное последним, не дало ему перевес над индусами.

Это подкрепление было не что иное, как маленький отряд Джона Робартса, который, увидев удаление из пагоды Коркорана, тоже вышел из пагоды и, отвязав лошадей, направился к англичанам в том направлении, откуда слышали выстрелы.

Тотчас после их прихода солдаты Голькара начали отступать сначала медленно, затем в беспорядке и окружили слона Ситы, продолжавшей ехать по направлению к Бхагавапуру. Там бой сделался чрезвычайно жарким, так как сипаи, служившие у Индийской компании под предводительством Робартса, выказали большое ожесточение, но и солдаты, почти потеряв надежду добраться до Бхагавапура, в свою очередь яростно дрались.

Наконец Голькар, опрокинутый ударом сабли, упал под ноги Скиндиа.

Сита вскрикнула от ужаса.

Тотчас же умный Скиндиа осторожно подхватил несчастного Голькара хоботом и положил его в паланкин около Ситы. Вслед за тем, понимая опасность, угрожавшую его дорогой госпоже, он, своим громадным туловищем заслоняя дорогу, препятствовал трусам искать спасения в бегстве и вместе с тем отталкивал нападающих. Вокруг него шла отчаянная стрельба, но он, спокойный и невозмутимый как какой-либо бог, энергично отстранял хоботом наиболее дерзких и близко стоявших врагов или топтал их ногами и нисколько не смущался, осыпаемый градом пуль.

С другой стороны, вид Луизон устрашал самых храбрых.

Природная кираса Скиндии и страшные когти тигрицы были надежной защитой Голькару и Сите, но все же приходилось уступить численному превосходству в особенности потому, что храбрый Сугрива, командовавший конвоем, был схвачен в плен, а Голькар, тяжко раненный, не в силах был отдавать приказания, и индусы разбегались. Но в этот момент Коркоран, осматриваясь, увидел опасное положение Ситы, забыл обо всем остальном и помчался на выручку ей и правого крыла отряда Голькара.

До сих пор он рассчитывал только на то, чтобы добиться возможности совершить отступление в добром порядке; но когда он видел, что Сита рискует снова попасть в руки своих похитителей, он пришел в страшную ярость, и, собрав вокруг себя лучших всадников своего отряда, он стремился броситься на отряд Рао, прорвал и совершенно смял его, а ударом сабли свалил на землю Рао, упавшего умирающим под ноги лошадей. Желая освободить Сугриву, он бросился в сторону отряда Робартса, но этот нашел благоразумным уклониться от боя вместе с незначительным отрядом и поспешил удалиться, двигаясь, однако же, с чрезвычайно горделивым видом.

Отступая, они уводили за собою пленного Сугриву со связанными назад руками. Видя это, Коркоран с несколькими всадниками бросился на Джона Робартса и уже хотел саблей рассечь узы Сугривы, но был крайне удивлен, услышав, как Сугрива прошептал ему:

— Что вы делаете, капитан?.. Оставьте… Разве вы не поняли, что я отправляюсь за сведениями и через два или три дня принесу вам хорошие известия…

«Черт возьми! — подумал капитан. — Этот молодец индус воюет вроде меня, как любитель, а потому не следует ему мешать поступать, как ему вздумается».

Рассудив таким образом, он отъехал от Сугривы и присоединился к могучему Скиндие, выступавшему важным, величественным шагом так же спокойно, как на каком-либо параде.

Луизон выступала рядом около него, конечно, менее степенно и важно, так как обладала характером более капризным и веселым, но, тем не менее, сознававшая, что и на ее долю приходится значительная часть славы спасения империи.

Коркоран прикрывал отступление, предводительствуя арьергардом, который, впрочем, был весьма мало обеспокоен. Приближаясь к Бхагавапуру, полковник Барклай опасался попасть в засаду и в силу этого стал лагерем в одной миле расстояния от города. Да, наконец, была еще и другая важная причина необходимости в остановке. К нему еще не могла подоспеть пехота и артиллерия, а без них немыслима была правильная осада города. Нельзя было сказать, что город был сильно укреплен, так как его стены и форты выстроены были еще предками Голькара, государями союза мараттов, и выдерживали осаду татар под предводительством Тамерлана. После этого вырыты были только более глубокие рвы, заделаны некоторые отверстия и поставлено на башни и стены несколько пушек.

Наконец, так или иначе, каковы бы ни были укрепления, Голькар твердо решил во что бы то ни стало защищаться, а Коркоран, вполне надеясь на свою воинственность и отвагу и полагаясь на надежды, внушенные Сугривою, смело обещал отцу Ситы, что заставит англичан снять осаду. Первой принятой им предосторожностью было проплыть своим пароходом «Сын Бури» вверх по Нербуде и укрыть его в одном из изгибов реки, для того чтобы он не попался в руки англичан и для того чтобы свободно можно было переправляться с одного берега на другой.

 

XVI. Недовольство смелого Берара

На другой день после сражения полковник Барклай с прибывшими к нему пехотой и артиллерией тотчас принялся за осаду крепости, полагая, что имеет дело с ветхими стенами, которые от пушечных выстрелов должны немедленно рухнуть и засыпать камнями и обломками ров или, во всяком случае, образовалось бы широкое отверстие, сквозь которое легко было бы проникнуть.

Но, рассчитывая так, он, очевидно, не имел в виду бдительности, находчивости и энергии Коркорана, который в перестрелке, длившейся два часа, умел подбить двадцать английских пушек и сжег много ящиков со снарядами. Взрывы истребили около трех сот англичан и сипаев, и Барклаю с досадою пришлось убедиться, что необходимо произвести правильную осаду.

В силу этого он приступил к прорытию траншей, но сипаи — плохие работники, и хотя проворны, но слабосильны. Европейцы, истомленные жарким климатом и уже заболевавшие лихорадкой, очень мало работали и, кроме того, были обескуражены частыми вылазками Коркорана.

Капитан благодаря своему пароходу, осадка которого была не весьма значительна, когда хотел, переходил с одного берега Нербуды на другой, пользуясь своими двенадцатью матросами и помощником то для управления судна, то употребляя их в качестве артиллеристов.

Благодаря этой важной помощи он имел возможность безнаказанно тревожить англичан весьма часто, и, то нападая на них с отрядом конницы, то спускаясь по Нербуде с отрядом пехоты, размещенном в легких баркасах, он кончил тем, что вынудил полковника Барклая снять осаду, опасаясь недостатка снарядов и провианта.

Но отвага и неустанная деятельность Коркорана не могли превозмочь дисциплины и непоколебимой стойкости англичан. После осады, продолжавшейся уже пятнадцать дней, видя, как плохо его поддерживало индусское войско, Коркоран не мог уже более сомневаться относительно участи Бхагавапура и Голькара. Уже все в городе предвидели последний приступ и изъявляли желание о сдаче. Как-то во время отсутствия Коркорана солдаты Голькара, по-видимому, готовы были взбунтоваться и сдать город полковнику Барклаю.

Наконец, в следующий вечер англичане, окончив прорытие траншей и установив батареи, начали так энергично бомбардировать со стороны реки городские ворота, что стена обрушилась, и образовался широкий пролом, в который проникли осаждающие. Голькар, еще страдавший от раны, совещался с Коркораном в присутствии Ситы.

— Друг мой, — сказал Голькар, — положение отчаянное. Брешь длиною более пятнадцати шагов, и нам неизбежно грозит приступ сегодня ночью или завтра. Что вы советуете нам предпринять?

— По-моему, — отвечал капитан, — в настоящем положении имеется три выхода, или сдаться на условиях…

Голькар сделал движение, выражавшее глубокое отвращение…

— Отлично! — продолжал бретонец. — Следовательно, вы ни под каким видом не желаете быть пленником англичан. А между тем, государь, Индийская компания состоит из филантропов, вполне расположенных назначить вам ежегодную пенсию в три или четыре тысячи франков.

— Лучше умереть, чем выносить такой позор!

— Вы совершенно правы, этот первый проект никуда не годится. Второй проект заключается в том, чтобы сесть на мой пароход «Сын Бури» вместе с Ситой и забрать с собою ваши драгоценные камни, золото и все что вы имеете особенно ценного, а затем спуститься по реке ночью и переплыть Индийское море, прежде чем англичане имели бы время опомниться. Достигнув Египта, там, в Александрии, тайно сесть на пароход «Оксус», командиром которого состоит мой друг, капитан Антуан Керхель, совершающий переход из Александрии до Марселя…

— Уезжайте вместе с Ситой, капитан! — прервал его Голькар. — Я вам вверяю все, что у меня есть самого драгоценного в свете… Что касается меня, я остаюсь здесь… Последний из Раггуидов должен быть погребенным под развалинами нашей столицы. Я умру как Типо-Саиб, с оружием в руках, но никогда не согласен спасаться бегством.

— Прекрасно! — воскликнул Коркоран. — Вот именно этого я и ожидал от вас. И так, останемся здесь и устроим этим проклятым англичанам такой прием, чтобы никто из них не мог возвратиться в Лондон и хвастать там своими подвигами… Но чтобы действия наши были ни чем не связаны, и не было оснований беспокоиться, отправим Ситу на моем пароходе в безопасное место. Охранять ее будет Али… Если случится что-либо неприятное, по крайней мере, она будет в безопасности…

— Капитан! — прервала его Сита сильно взволнованным голосом. — Неужели вы думаете, что я могу жить без отца и без…

Она чуть было не прибавила: «И без вас!» — однако, вовремя остановившись, Сита добавила:

— Или мы погибнем вместе, или победим!

— Прекрасно! Вот дело, так дело!

Когда капитан выходил, намереваясь отправиться к проделанному врагами отверстию, в стене появился сипай, желавший ему что-то сказать.

— Кто ты? Как тебя зовут, — спросил бретонец.

— Берар.

— Кто тебя прислал?

— Сугрива.

— А доказательство?

— Вот этот перстень.

— Что же говорит Сугрива?

— Он вам прислал письмо.

Коркоран вскрыл письмо и прочел следующее:

Господин капитан! Тот, кто вам передаст письмо, наш друг и человек надежный. Зовут его Берар. Он ненавидит англичан настолько же, как и вы… Завтра в пять часов утра начнут приступ: я слышал, как об этом говорил полковник Барклай поручику Робартсу… Из Бенгалии получены весьма важные вести. Гарнизон, составленный из сипаев, в Мееруте восстал и стрелял в английских офицеров. Оттуда гарнизон отправился в Дели, где провозгласил царем последнего потомка Великого Могола. Умертвили около шести сот англичан… Вот эти-то новости вызвали решимость Барклая всем рискнуть, лишь бы взять крепость. Губернатор Бомбея дал ему понять, что во что бы то ни стало следует покончить с Голькаром и немедленно возвратиться. Если завтра приступ окажется безуспешным, решено немедленно отступить. Со своей стороны я не оставался бездеятельным. Я взял со стола все депеши, полученные Барклаем, и прочел их нескольким из моих друзей сипаев, а те распространили эти известия по лагерю. Можете судить, какое это произвело впечатление. Весьма сожалею, что не буду участвовать с вами в защите крепости, но, оставаясь здесь, в лагере, я принесу вам более пользы. Твердо надейтесь на хорошее, готовьтесь ко всему.

Сугрива

Коркоран, с изумленным видом взглянув на гонца, спросил его с очевидным недоверием в тоне:

— Каким же ты образом мог проникнуть сквозь сторожевую цепь англичан?

Индус отвечал:

— Не все ли равно как? Дело в том, что я уже здесь!

— По каким причинам ты ушел от англичан? Разве они тебе плохо платили?

— Напротив! Платили очень хорошо.

— Плохо кормили?

— Я сам себя кормлю, покупая мою порцию риса, чтобы никакая нечистая рука не прикасалась к моей пище.

— Может, с тобою дурно обращались? Может, тебя оскорбили?

Сипай показал спину, на которой оказались ужасные рубцы.

— А! Понимаю, — сказал Коркоран. — Это царапины девятихвостой кошки!

— Я получил пятьдесят ударов, — ответил сипай. — На двадцать пятом я впал в обморок, но все-таки продолжали меня истязать. После этого я пролежал три месяца в госпитале и вышел оттуда только пять недель тому назад.

— Кто же приговорил тебя к этому наказанию?

— Поручик Робартс!.. Но относительно его это уже мое дело позаботиться. Я и Сугрива следим за ним ежеминутно.

«Да! Можно сказать, что это офицер надежно охраняемый», — подумал капитан.

— Что же делает Сугрива в лагере? — добавил капитан громко. — Значит, он на свободе?

— Сугрива, — отвечал сипай, — проскользнул у них между пальцами. Когда его взяли в плен, узнавший его Робартс хотел его повесить; но пока собирали военный суд, он вошел в соглашение со сторожившим его сипаем, и оба они бежали. Можете судить, как разбесился Робартс; он хотел расстрелять за это чуть не десять человек, но полковник Барклай не захотел это допустить. Сугрива возвратился в тот же вечер в английский лагерь в виде факира, но, преобразившись так, что его никто не узнавал, кроме преданных ему сипаев.

— Прекрасно! Значит, все идет хорошо! — сказал капитан и пошел рассказать обо всем Голькару, прежде чем отправиться к укреплениям.

Возвращаясь от Голькара и подойдя к отверстию в стене, он увидел в темноте какую-то тень, скользившую вдоль рва и пробиравшуюся в английский лагерь. Это был Берар, сделавший какой-то таинственный знак часовому, охранявшему пролом и прошедший спокойно мимо сипая.

«Надо сознаться, — подумал Коркоран, — что у полковника Барклая очень странные солдаты!»

 

XVII. Печальный конец поручика Робартса

Ночь прошла спокойно, так как никакой тревоги не произошло. Как с одной, так и с другой стороны подготовлялись к приступу спокойно и в полной тишине. Часовые как осаждаемых, так и осажденных так близко стояли друг от друга, что могли бы свободно разговаривать между собою. По-видимому, все казалось спокойным.

Но в части английского лагеря, занимаемой сипаями, можно было услышать, как обменивались шепотом паролями и лозунгом вдали от ушей английских офицеров. Сугрива прокрадывался в палатки и всюду делал таинственные распоряжения.

Наконец рассвело. Выстрелом из пушки возвещено было начало приступа, и первая колонна английских солдат взобралась на пролом в стене, держа наперевес ружья с примкнутыми штыками.

Но в тот же момент ужасная пальба встретила их с фронта и с боков. Шесть пушек, заряженных картечью, нанесли громадный вред английской колонне солдат; еще больший вред нанес ряд бомб, помещенный на дне рва предусмотрительным Коркораном, под ногами англичан взорванных им одновременно с пушечными выстрелами. Половина колонны была уничтожена в несколько мгновений. Уцелевшие поспешно возвратились в траншеи.

Видя это, Коркоран, командовавший батальоном, защищавшим пролом, невольно рассмеялся, а солдаты Голькара почувствовали себя не только вполне ободренными, но даже преисполненными храбрости. Что касается капитана, стоя на проломе, он был спокоен и улыбался, точно на балу. Зорко поглядывая всюду и нисколько не увлекаясь этим первым успехами, он поджидал второго приступа со спокойной самоуверенностью. Рядом с ним стоял старый Голькар, пришедший в восторг от удачно отбитого приступа. Поблизости от них с важным видом расхаживала Луизон, видимо повеселевшая, и никого уже не пугала, благодаря точной и строгой дисциплине, давно внушенной ей Коркораном. Мало того, ее сметливость, в силу которой она угадывала и предупреждала все желания капитана, внушала суеверным солдатам Голькара особое к ней уважение.

Прошло четверть часа и в лагере англичан все казалось спокойным.

— Быть может, они уже отказались от осады? — спросил капитана Голькар.

— Нет! — отвечал Коркоран. — Но все же меня тревожит эта тишина. Луизон!

Услышав призыв, тигрица вытянула уши вперед, точно желая лучше вслушаться в слова своего господина.

— Моя дорогая Луизон! Дело в том, что надо получить сведения. Что там делается в траншеях?.. Вам это неизвестно?.. Так вот отправьтесь узнать… Вы меня понимаете?.. Вы проникните в траншею, осторожно захватите между верхней и нижней челюстями первого попавшегося англичанина и, если возможно, постарайтесь захватить офицера и деликатнейшим образом принесете его сюда ко мне. Надо быть осторожной и очень быстрой!

Весь этот разговор был сопровождаем очень выразительными движениями, и после каждой фразы Луизон слегка склоняла голову, точно подтверждая, что она поняла. Она помчалась стрелою, одним прыжком перелетела через пролом и очутилась во рву; другим прыжком она была уже на гласисе, а через секунду была уже внутри траншеи, где англичане готовились к новому приступу.

Первым стоявшим вблизи Луизон оказался поручик 25-го линейного полка, храбрый Джемс Стефенс из Картридж-Гуз, что в графстве Дарем. Опрокинув его ударом лапы, она схватила его в зубы и стрелою помчалась к пролому.

Все это было проделано так быстро, что никто не успел опомниться, как Луизон была уже по ту сторону пролома и положила принесенную дичь у ног Коркорана, глядя на него ласково и кротко, но с видом, ясно говорившим: «Ну что же, дорогой хозяин! Разве я плохо исполнила поручение?»

Однако, по несчастью, Луизон немного торопилась и, главное, опасаясь выронить из челюстей свою добычу, так сильно схватила несчастного джентльмена, что зубы ее проникли до легких, так что, когда она положила на землю злополучного Джемса Стефенса, он был уже мертв.

— Бедный молодой человек! — проговорил Коркоран. — Луизон, мало знакомая с анатомией, не догадалась, что сжимает чересчур сильно… Жаль! Надо начать сызнова… Моя дорогая Луизон, вы сделали большую ошибку. Вы обращались с этим англичанином, как с бифштексом, хорошо сжаренным, а надо было обращаться с этим джентльменом деликатно и принести его живым… Итак, отправляйтесь снова, но на этот раз будьте осторожнее.

Тигрица отлично поняла упрек Коркорана и отправилась, опустив стыдливо голову.

На этот раз схваченный ею джентльмен так деликатно был охвачен зубами, что она могла бы принести его совершенно невредимым, если бы англичанам не пришла в голову несчастная идея дать общий ружейный залп по Луизон, и одна из пуль, предназначенных ей, засела в мозг несчастного, мгновенно прекратив его жизнь.

После этой второй неудачной попытки капитан убедился, что не придется получить точные сведения о положении и движениях неприятеля, но это теперь оказалось совершенно ненужным, так как в тот же момент послышался большой шум с другой стороны стены, очень плохо охраненной. Оказалось, что около двухсот англичан взобрались по приставным лестницам на стену и проникли в город. Солдаты же Голькара, побросав ружья, бежали пред этим неприятелем.

Коркоран, обратившись к Голькару, сказал:

— Государь! Оставайтесь у пролома. Я иду им навстречу. Ни под каким видом не допустите овладеть проломом. Тогда все будет потеряно и неизбежно придется погибнуть.

С этими словами он, взяв батальон из отряда, охранявшего пролом, бросился на англичан, перелезших через стену. Первым его делом было побросать в ров все лестницы, чтобы лишить возможности вошедший в город отряд англичан получить подкрепление, вслед за тем он распорядился быстро забаррикадировать улицу, в которую вошли англичане. По счастью, улица была чрезвычайно узка, и забаррикадировали ее в две минуты. После того он, тесня со всех сторон англичан, загонял их в эту улицу, и, наконец, подвезя три полевых пушки, он осыпал англичан картечью, предлагая им сдаться.

Но Коркорану не пришлось торжествовать. В этот самый момент послышался страшный шум, возгласы и стоны. Опасаясь какой-либо катастрофы, Коркоран стрелою направился к пролому и по дороге встретил около сотни беглецов.

— Стой! — крикнул грозно громовым голосом капитан.

— Господин капитан! — ответил один из беглецов. — Голькар смертельно ранен. Англичане вошли в пролом! Спасайтесь, кто может!

— Спасайтесь! — крикнул Коркоран. — Негодяй! Поверни свое лицо к неприятелю сию же минуту, а если не хочешь, так я размозжу головы тебе и всем этим подлым трусам.

При этой угрозе злополучный индус возвратился к пролому, а за ним последовали и все другие и, боясь вывести из терпения бретонца, снова вступили в борьбу с неприятелем.

К сожалению, опасность действительно была крайне велика, так как неприятельская колонна, состоявшая на половину из европейцев, а на половину из сипаев, возобновив приступ, проникла через пролом, и, несмотря на отчаянно отважную защиту Голькара, судьба этого дня казалась бесповоротно решенной.

Голькар, раненный пятнадцать дней тому назад, снова был ранен, но теперь уже смертельно, пулей, попавшей в грудь. Окруженный кучкой преданных солдат, он лежал на поспешно принесенном ковре. Индусский хирург останавливал кровь его раны.

— Ах, мой друг! — воскликнул Голькар, увидев капитана. — Бхагавапур взят. Спасите мою дорогую Ситу!

— Ничего еще не потеряно! — воскликнул Коркоран. — Вы останетесь живы и, что еще лучше, будете победителем! Ободритесь, государь, все поправимо!

С этими словами он собрал вокруг себя индусов, быстро заделал пролом, прервал сообщения между вошедшей в крепость колонной англичан и остававшимися в их лагере и с отборным отрядом бросился за неприятелем, вошедшим в Бхагавапур и начавшим уже грабить дома предместий. Однако тотчас передав команду над этим отрядом лучшему из офицеров, он, опасаясь за безопасность пролома, поспешно возвратился к нему, рассчитывая охранять его лично.

Надежда не обманула его. Англичане, видя свою малочисленность и будучи заперты в городе, опасались быть взятыми в плен, а потому, прорвавшись сквозь ряды индусов, не оказывавших им никакого сопротивления, возвратились обратно в траншеи.

В этот момент произошло совершенно неожиданное событие, решившее победу в пользу Коркорана.

Вдруг увидели, что над лагерем англичан поднимается густой дым. Вслед за тем раздалась ужасная перестрелка из ружей. Оказалось, что сипаи, под предводительством Сугривы, подожгли палатки и, после того тотчас бросившись с тыла на отряд Барклая, стреляли в своих офицеров, захлопали пушки на батареях, подожгли ящики со снарядами и произвели вообще страшный беспорядок в лагере.

Видя это, Коркоран нашел необходимым воспользоваться таким выгодным ему положением неприятельской армии, и во главе трех полков Голькара он сделал вылазку. Верхом на лошади, без мундира, по своему обыкновению весь в белом, с саблей наголо, он бросился на врагов. Но полковник Барклай был старый, опытный солдат, которого можно было захватить врасплох, но не смутить и не поколебать. Нисколько не изумленный изменою сипаев, он, собрав вокруг себя два Европейских полка, начал отступление в полном порядке. Он, лично предводительствуя кавалерией, прикрывал арьергард. Его гордая и полная достоинства фигура внушала индусам уважение и страх.

Коркоран, опасаясь какого-либо неожиданного поворота счастья, ограничился только тем, что в течение получаса назойливо преследовал отступавших, а затем сам возвратился в Бхагавапур, оставив кавалерию для наблюдения издали за движениями английского отряда.

Капитана ожидал умирающий Голькар. Около старика сидела красавица Сита, поддерживая на коленях голову отца.

— Нет ли надежды на спасение, дорогая Сита? — вполголоса спросил девушку Коркоран.

Голькар, скорее угадавший, чем услышавший этот вопрос, сказал:

— Нет, друг мой! Я умру. Последний из Раггуидов умер, сражаясь, как и все его предки, и имел счастье не видеть торжествующего неприятеля во дворце своем. Но дочь моя, дочь моя!..

— Отец, не беспокойтесь обо мне, — сказала Сита, — Брама охраняет и заботится о своих творениях.

— Друг мой! — продолжал Голькар. — Я завещаю вам Ситу. Вы только один можете ее защищать и покровительствовать. Будьте ее супругом, покровителем и замените ей отца…

Коркоран тихо и безмолвно пожал руку умирающего старика, но глаза его ясно говорили Сите, что она очень любима.

Голькар, приказав призвать главных офицеров армии, объявил им:

— Вот мой наследник, вот усыновленный мною сын и супруг Ситы! Ему я оставляю свое государство и приказываю вам повиноваться ему, как мне самому!

Все повиновались, и через несколько дней Коркоран своей храбростью и великодушием привлек к себе сердца индусов.

К концу этого дня, после совершения по правилам и обрядам браминской религии торжества бракосочетания Ситы и Коркорана, Голькар умер. Коркоран был тотчас провозглашен государем мараттов и на другое утро отправился преследовать англичан, предоставив дочери Голькара заботы о торжественных похоронах отца.

По пути следования английской армии всюду лежали трупы. Сипаи, забираясь в тростники, страшно беспокоили англичан постоянным обстреливанием и убивали всех отставших. Вдруг на одном из поворотов дороги Коркоран заметил вдали нечто страшное, похожее на повешенного. Приблизившись, он увидел, что это действительно был повешенный, одетый в красный мундир с офицерскими эполетами. Подъехав еще ближе, Коркоран уже не мог сомневаться, что это был не кто иной, как Джон Робартс, поручик гусарского полка Королевы Виктории. Обернувшись к Сугриве, ехавшему на лошади около него, Коркоран сказал:

— Любезный Сугрива, судьба отняла у тебя твою добычу!

Сугрива, самодовольно улыбнувшись, ответил:

— А знаете, кто его повесил?

— Быть может, ты?

— Да, господин капитан!

— Гм, — сказал Коркоран, — совершенно достаточно было его убить!.. Ты слишком мстителен, любезный друг!

— Ах! — ответил индус. — К сожалению, я не имел времени продлить его пытку. Но я и Берар вынуждены были спешить. Мы шаг за шагом следили за ним всю прошлую ночь. Нас было пять человек. Выстрелом из ружья Берар убил под ним лошадь. Мы без труда овладели Робартсом, так как при падении лошади он сломал себе ногу. Он сделал выстрел из револьвера, никого не убивший, но только ранивший одного из наших товарищей. Мы связали Робартсу руки назад, и Берар кнутом отсчитал ему пятьдесят ударов, ровно столько, сколько сам получил по приказанию этого джентльмена.

— Черт возьми! — сказал Коркоран. — Память у вас хороша! Ну а что сказал джентльмен, как ты его только что назвал.

— Ни слова! Он только со страшной яростью вращал глазами, точно желая всех нас проглотить.

— А после этого как было?

— Когда Берар его высек кнутом, наступила моя очередь отмстить, и я его повесил. С помощью друзей я набросил петлю на его шею и, повесив его, в три приема надрезывал веревку для того, чтобы он чувствовал себя умирающим. Наконец он умер, и мы возвратились в Бхагавапур.

— Пожалуй, и так! — сказал Коркоран, так как он был немного философ. — В Писании сказано: «Поднявший меч, от меча же погибнет!» Жаль мне этого беднягу Робартса, но надо признать, что у него был скверный характер, и, если бы ему удалось, он всадил бы мне пулю в мозг! Пусть его погребут прилично и довольно толковать о нем! — приказал Коркоран.

 

XVIII. Дивиденд Индийской компании

Между тем полковник Барклай, хотя настойчиво обеспокоиваемый победителями мараттами, не хотел допустить, чтобы его отступление приняло характер бегства. Он отступал очень медленно, при каждом нападении останавливаясь и стоя лицом к лицу против неприятеля. Наконец он нашел убежище в крепости, принадлежавшей его другу Рао, находившейся на берегу Нербуды. Теперь маленькая армия Барклая состояла только из 3-х Европейских полков, так как все сипаи частью убежали, частью перешли к Коркорану. В том месте, где находилась крепость, Нербуда образовывала колено и с двух сторон огибала крепость, расположенную на возвышении и защищенную многочисленной артиллерией.

В тот момент, когда Коркоран, осмотрев подходы к крепости, намеревался рыть траншеи, явился английский офицер в качестве парламентера. Сугрива, постоянно жаждавший мести, требовал позволения стрелять в него, настаивая на том, что никакой пощады не должно оказывать неприятелю; но Коркоран приказал принять парламентера.

Он явился с несколько суровым и весьма надменным видом. Это был известный капитан Бангор, ознаменовавший себя тем, что во время войны с сейками хладнокровнейшим образом расстрелял всех взятых им в плен. В награду за этот славный подвиг Индийская компании повысила его чином и выдала ему сумму в двадцать тысяч рупий (около двадцати пяти тысяч рублей).

Коркоран принял его со своей обычной вежливостью.

— Милостивый государь, полковник Барклай прислал меня предложить вам мир.

— Отлично! — не возразил Коркоран. — Мир — дело превосходное, если хороши условия.

— Милостивый государь, условия лучше, чем вы могли бы ожидать, — отвечал Бангор.

Такое вступление вызвало улыбку Коркорана.

— Полковник Барклай, — продолжал Бангор, — предлагает вам сохранение жизни и свободы для вас и для ваших Европейских спутников, если таковые имеются; он даже ничего не будет иметь против того, если вы заберете с собою все ваше имущество и денежную сумму, не превышающую сто тысяч рупий.

— А! — иронически сказал Коркоран. — Я вижу, что полковник весьма любезен и подумал о существенном. Посмотрим, что скажете в заключение.

— Заключение, — ответил Бангор, — состоит в том, что готовы забыть нарушение международного права, совершенное вами, гражданином дружественной нам и нейтральной державы; оно выразилось в том, что вы позволили себе воевать против Индийской компании, но, удаляясь, вы должны вручить ключи города Бхагавапура английской армии.

— Это все? — спросил Коркоран.

— Виноват, я забыл упомянуть еще об одном условии. Полковник Барклай требует, чтобы вы передали в его руки прирученную тигрицу, которую вы всюду водите за собою, предназначенную послужить украшением Британского музея, понятно, сделав предварительно надлежащим образом из нее чучело.

При этих словах Коркоран, повернувшись к Луизон, спокойно слушавшей разговор, сказал ей:

— Ты слышишь, моя дорогая, что говорит этот мерзавец. Он хочет сделать из тебя чучело!

При слове «чучело» Луизон испустила такое страшное рычание, что Бангора мороз пробрал по коже.

— Вероятно, вы желаете предварительно расстрелять ее?

У англичанина хватило только сил в ответ на этот вопрос кивнуть головой. Однако при слове «расстрелять», хотя произнесенном не англичанином, а самим Коркораном, Луизон прыгнула так, как будто три пули попали ей в сердце. Она поглядела на Бангора такими глазами, что он потерял всякую надежду когда-нибудь еще поесть бифштекс и опасался тотчас же самому послужить бифштексом.

— Милостивый государь, — сказал он смущенно и несколько дрожавшим голосом, — вспомните о моем положении как парламентера и не забудьте о международном праве…

— Международное право и права тигров ничего общего не имеют, и Луизон, если вы осмелитесь ее раздражать, упоминая о ваших Британских музеях и выказывать вашу манию к чучелам, в три минуты приготовит ваш скелет к передаче в Британский музей.

— Англия отмстила бы за мою смерть, — сказал высокомерно Бангор. — И лорд Пальмерстон…

— Вот как! Ха, ха! Луизон знать не хочет вашего лорда Пальмерстона и интересуется им на столько же, как пустым орехом. Но теперь, возвращаясь к нашему делу, можете возвратиться к полковнику Барклаю и скажите ему, что мне вполне известно его положение и всякое хвастовство и запугивание с его стороны совершенно излишни. Мне известно, что у него продовольствия хватит только на восемь дней и что его три европейских полка состоят теперь, после значительных потерь, только из тысячи семисот человек. Передайте ему также, что мой пароход «Сын Бури», вооруженный 26-ю большими пушками, делает ему недоступной Нербуду, и что он не в силах пробиться сквозь ряды моего войска, и что если он будет медлить, то вынужден будет сдаться, и тогда я не отвечаю за жизнь тех, кого захвачу в плен.

— Милостивый государь, — сказал Бангор с несколько таинственным видом, — я уполномочен предложить вам около миллиона рупий, если вы согласны уехать с дочерью Голькара и предоставить мараттов их участи.

— Если вы осмелитесь хотя еще минуту продолжать предлагать мне измену, я прикажу вас тотчас посадить на кол. Кланяйтесь от меня полковнику Барклаю и скажите ему, что через час я жду его у берега реки. По прошествии этого времени едва ли я найду возможным принять его.

Барклай, сделавший такие дерзкие предложения только с целью скрыть свое отчаянное положение, сильно присмирел, узнав, что Коркорану все известно. Он принял предложенное свидание и пошел на встречу победителя, находившегося в ста шагах от крепости.

— Полковник, — сказал бретонец, подавая руку, — вы сделали ошибку, поссорившись со мною, как вы, полагаю, сами в этом убедились. Но никогда не поздно исправить ошибку.

— А! Вы принимаете мои предложения? — обрадованно возразил Барклай. — Я был в этом уверен. В сущности, чего можете надеяться от этой сволочи, которая вас бросит при первой неудаче? Впрочем, миллион рупий — сумма основательная и на дороге ее не найдешь! И вот ваша судьба прочно устроена, и вы навсегда обеспечены в материальном отношении! Я могу вам посоветовать самое надежное помещение этого капитала, а именно в банкирском доме «Вайт, Броун и К°» в Калькутте. Это основательный, прочный торговый дом, заработавший двадцать миллионов торговлею хлопком. Они дадут вам пятнадцать процентов на ваш капитал. Вот и я также рассчитываю поместить туда же мою долю добычи по взятии Бхагавапура.

— А! — смеясь, сказал Коркоран. — Так вот на что вы рассчитываете… Но, милейший полковник, не всегда расчеты бывают верны, и далеко не все пожелания осуществляются! Скажу в двух словах: я как раз предлагаю вам совершенно то самое, что вы мне предложили, а именно дозволение мое вашей армии уйти с оружием и всем багажом. Кроме того, вы должны будете признать независимость государства Голькара, и вы должны будете жить в мире с новым государем, его наследником.

— Голькар умер! — изумленно воскликнул Барклай.

— Конечно! Разве вам это не было известно?

— И кто же его наследник?

— Наследником он перед смертью сделал меня, полковник! Со вчерашнего дня меня называют Коркоран-Сагиб, или, если это вам более нравится, государь Коркоран. Мое повышение необычайно быстро, не правда ли? А между тем, когда пять месяцев тому назад, вместе с Луизон, я выехал из Марселя, мне в голову не приходило, что я могу сделаться царем Мараттов. Надо полагать, что это воля божественного Провидения, чтобы я устраивал счастье моих ближних и носил корону. Я намерен принять девизом: «Бог мое право».

— Будем говорить чистосердечно! — сказал Барклай. — Как французу вам должна быть хорошо известна Англия и ее могущество. Вы, конечно, не можете предполагать, как большинство этих черномазых, что Брама и Вишну снизойдут из Эмпирей для того, чтобы побросать в море всех англичан. Вы отлично знаете, что позади тысячи семисот оставшихся у меня европейских солдат находится всемогущая Индийская компания, пребывающая в Лондоне и имеющая возможность доставить в Калькутту сто, двести, триста, четыреста, пятьсот, шестьсот тысяч солдат, если это окажется нужным. Какова бы ни была ваша отвага, и я это признаю, что нам не встретить более предприимчивого противника, все же вы, наверное, ранее или позднее погибните. Но нет, не погибайте. Оставайтесь государем, если это вам нравится! Царствуйте, управляйте, устраивайте, издавайте законы, мы вам не причиним никакого зла. Гораздо более того, мы вам будем помогать, обязываюсь в этом от имени Индийской компании. Ваши враги будут нашими врагами, и наши солдаты будут к вашим услугам.

— Очень вам благодарен! — отвечал Коркоран. — Я никого не боюсь, и ваши солдаты мне не нужны.

— Подумайте! Обсудите! Всегда приходится в ком-либо нуждаться, а в особенности в Индийской компании.

Коркоран молчал в течение нескольких секунд, наконец сказал:

— Однако ценою чего вы предлагаете мне союз с вами? Ведь известно, что вы даром ничего не делаете.

— За это я ставлю только два условия, — отвечал англичанин. — Первое, это то, что вы будете взносить нам ежегодно двадцать миллионов рупий.

— Мой друг! — прервал его Коркоран. — У вас имеется большой недостаток: вы всегда говорите только о деньгах. Я знал в Сен-Мало одного судебного пристава, на вас похожего как капля воды на другую каплю. Он был очень долговязый, очень худощавый, сухой, скучный, жестокий и говорил с людьми только для того, чтобы опустошить их кошельки…

— Милостивый государь! — возразил Барклай надменно и с обиженным видом. — Судебный пристав, о котором вы говорите, не имел за собою всю Англию.

— Черт возьми! Если вся Англия стоит за вашей спиною, то и за спиною этого судебного пристава стояла вся Франция и в особенности жандармерия, окружавшая его сияющим ореолом. Иногда я слышал, как он кричал в суде «Тише» — голосом таким сильным и внушительным, что, на первый взгляд, можно было его принять за императора Карла Великого…

— Милостивый государь! — нетерпеливо прервал его Барклай. — Оставим в стороне эти истории о Сен-Мало, императоре Карле Великом и о судебном приставе. Скажите прямо, да или нет! Желаете ли вы платить Индийской компании ежегодную подать в двадцать миллионов рупий?

— Если я их заплачу, — возразил Коркоран, — кто мне их возместит? Мои сбережения, не включая сюда парохода, можно бы поместить в одной руке.

— Да никто вам и не говорит о ваших теперешних сбережениях, но вы можете удвоить, утроить налоги и заплатят нам ваши подданные.

— А если они взбунтуются и откажутся платить эти громадные подати.

— Ну что же? Мы придем вам на помощь.

— Об этом необходимо поразмыслить, — отвечал Коркоран.

В сущности, он давно уже все обсудил и решил, но ему хотелось, чтобы англичанин все выгрузил, что имелось у него на уме, и он сказал:

— А какое же другое условие?

По-видимому, полковник в первый момент несколько колебался, но затем продолжал весьма развязно:

— Послушайте, дорогой друг мой, я чувствую к вам полное доверие; да, совершенно полное, клянусь вам… и если бы только от меня зависело… Но, словом, я вынужден сказать, что Индийская компания потребует гарантий. Так, например, английский офицер, который будет жить при вас резидентом, который будет вашим другом, который…

Но полковника прервал, иронически улыбаясь, Коркоран, сказав:

— Который будет следить за каждым моим шагом и будет обо всем доносить английскому генерал-губернатору, не так ли? Этот друг будет постоянно подстерегать благоприятный момент возможности свернуть мне шею, совершенно так, как вы это сделали по отношению к Голькару? Вы называете такого джентльмена моим другом, а я называю шпионом!

— Милостивый государь! — вскричал Барклай.

— Не горячитесь! Я настоящий моряк, а следовательно, человек неблаговоспитанный! Я имею привычку называть каждую вещь ее надлежащим названием… Не тратя много слов, я скажу кратко: я ровно ничего не хочу от вас, а свои рупии я сохраню в своих руках, а вы оставьте у себя вашего шпиона… Я хотел сказать вашего друга!

— Милостивый государь, — возразил Барклай, — время еще не ушло для заключения договора. Первый успех вас, конечно, ослепляет, но полагаю, что едва ли вы можете надеяться быть в силах сопротивляться всей Англии. Поверьте мне, будет лучше, если вы заключите мир.

В конце этого разговора подъехали всадники Голькара, приведя с собою захваченного курьера, везшего депешу в английский лагерь. Коркоран вскрыл конверт и громко прочел содержание депеши:

Лорд Генри Браддок, генерал-губернатор Индостана

Лорд Генри Браддок

полковнику Барклаю

Нахожу необходимым известить полковника Барклая о том, что восстание сипаев охватило Ауд. Люкнов провозгласил сына последнего государя, ребенка десяти лет, своим повелителем, сделав регентшей его мать. Сэр Генри Лауренс осажден в крепости. Почти вся долина Ганга охвачена возмущением. Необходимо заключить мир с Голькаром во что бы это ни стало и тогда поспешите на выручку сэра Генри Лауренса. Впоследствии можно свести старые счеты.

Барклай был подавлен и протянул руку за депешей. Отдавая ее, Коркоран выразительно сказал:

— Вам, конечно, гораздо лучше, нежели мне, известна подпись лорда Генри Браддока.

Полковник долго всматривался в депешу. Он гораздо более был озабочен опасностью, угрожавшей его соотечественникам, чем той опасностью, которая грозила лично ему самому. Ему казалось, что английская империя может разрушиться в течение нескольких дней под усилиями сипаев, и он приходил в отчаяние от сознания, что этому не может воспрепятствовать. Наконец после весьма продолжительного молчания он, повернувшись к Коркорану, сказал:

— От вас скрывать нечего, и мир с вами заключен, если вам это угодно. Я прошу у вас только одного: не затруднять наше отступление.

— Согласен.

— Что касается военных издержек…

— Вы их заплатите! — быстро прервал его Коркоран. — Я знаю, что очень тяжело тратить собственные деньги, когда рассчитывали отобрать их у ближнего; но это дело можно уладить, уменьшив дивиденд акционеров высокой, всемогущей и прославленной Индийской компании. Если же вам покажется очень неудобным уменьшить дивиденд акционеров, то издержите часть их капитала. Это весьма распространенный способ действий, к которому прибегают самые знаменитые компании как Англии, так и Франции.

— Вы теперь сильные, на вашей стороне перевес! — отвечал Барклай. — Да будет ваша воля, а не моя. Нужно ли добавить в договоре, что Индийская компания признает наследника Голькара?

— Это как вам будет угодно. Об этом я мало забочусь. Я твердо убежден, что, если на моей стороне будет сила, англичане до самой смерти будут моими друзьями, а если счастье им изменит, они попытаются меня повесить в отмщение за нагнанный мною на них страх. Итак, оставим в стороне всякую дипломатическую ложь и, если можем, постараемся жить добрыми соседями.

— Клянусь небом, вы правы! — вскричал Барклай. — Вы самый добросовестный и благоразумный джентльмен из всех, с кем мне приходилось иметь дело! Даю вам слово, что я поистине горжусь и счастлив, имея возможность пожать вам руку. Итак, честь имею откланяться, государь Коркоран, так как теперь, после нашего мира, вы уже государь законный! До свиданья.

— Да будет с вами Бог, господин полковник. Другом рад буду снова вас увидеть, но врагом не советую возвращаться, когда бы то ни было. Моя дорогая Луизон, подай на прощанье лапу полковнику.

В тот же вечер трактат был редактирован и подписан, а рано утром англичане двинулись по направлению к Ауду, до самой границы сопровождаемые кавалерией Коркорана.

 

XIX. Надгробная речь Голькару

Через пятнадцать дней после ухода англичан Коркоран возвратился в свою столицу. Вместе с красавицей Ситой он мирно и спокойно наслаждался плодами своего благоразумия и отваги. Вся армия Голькара единодушно и с восторгом признала его своим законным государем, и земиндары (правители округов), безусловно, повиновались, и, по-видимому, без всякого враждебного чувства зятю, и наследнику последнего из рода Раггуидов.

— Однако! — сказал однажды утром Коркоран, обращаясь к Сугриве, которого он назначил своим первым министром. — Мало того, чтобы царствовать, необходимо, кроме того, чтобы мое царствование приносило пользу, потому что не для того же, в самом деле, существуют цари, чтобы завтракать, обедать, ужинать и веселиться? Что ты на это скажешь, Сугрива?

— Государь! — отвечал первый министр. — Прежде всего надо сказать, что это веселое времяпрепровождение, о котором вы изволили говорить, вовсе не было целью Брамы и Вишну, когда они создавали царей.

— Но, прежде всего, — прервал Сугриву Коркоран, — ты уверен в том, что царская власть по прямой линии исходит от этих двух могущественных божеств?

— Государь! — возразил брамин. — Нет ничего, что представлялось бы настолько же вероятным. Брама, создавший всех тварей: львов, шакалов, жаб, обезьян, крокодилов, москитов, эхидну, удава, двугорбого верблюда, чуму, холеру, не мог в этом списке забыть о царях.

— Мне кажется, Сугрива, — сказал Коркоран, — что ты довольно неуважительно относишься к этой благородной и покрытой славой части человеческого рода?

— Государь! — возразил Сугрива, поднимая руки вверх в форме кубка. — Вы же сами приказали мне обещать вам говорить только правду.

— Да, ты прав!

— Если вы предпочитаете, чтобы я лгал, ничего нет легче, как это сделать.

— Нет, нет! Это вовсе не нужно. Но, по крайней мере, ты согласишься со мной, что не все цари настолько неприятны и вредны, как чума и холера. Да вот возьмем, например, Голькара…

Услышав это, Сугрива тотчас тихо засмеялся, выказав два ряда белейших зубов. Такого рода манера смеяться в особенности свойственна индусам.

— Интересно, — сказал Коркоран, — в чем ты можешь упрекнуть покойного царя. Разве он не был благороднейшего происхождения? Сита уверяет меня, что он прямой потомок Рамы, сына Дакарата, самого отважного из людей.

— Это несомненно.

— Разве он не был храбр?

— Да, храбр настолько же, как и любой солдат.

— Разве он не был великодушен?

— Да, но только с теми, кто льстил ему; но половина его народа пропала бы от голода у ворот его дворца и никогда не дождалась бы от него ничего другого, как слов: «Да поможет вам Бог!»

— Но, по крайней мере, ты признаешь его справедливым и правосудным?

— Да, в тех случаях, когда он не был заинтересован и не собирался воспользоваться чужим имуществом. Я, говорящий с кадии, собственными глазами и не раз видел, как он после обеда приказывал в своем присутствии рубить людям головы, делая это только ради удовольствия и ускорения пищеварения.

— Но, несомненно, он рубил головы негодяев, вполне этого заслуживших?..

— Очень может быть; а скорее, честных людей, лица которых ему по чему-либо не понравились. Да, наконец, если вы хотите вполне знать старого Голькара, я вам скажу следующее: какие сокровища оставил он вам, умирая?

— Восемьдесят миллионов рупий, не считая брильянтов и других драгоценностей.

— Так вот скажите, положа руку на сердце, может ли царь, уважающий себя и действительно достойный уважения царь, быть настолько богат?

— Быть может, он был очень экономен?

— Экономен? — с горькой усмешкой воскликнул Сугрива. — Вы его совсем не знаете. Он в течение сорока лет издержал миллиарды рупий для выполнения самых нелепых фантазий, которые только могут прийти в голову последователя Брамы. Он дюжинами строил дворцы: летние, зимние и для всякого времени года. Он изменял течение рек, прорывая новое русло для того только, чтобы иметь фонтаны в своем парке. Он покупал самые великолепные брильянты Индии для украшения ими рукоятки своей сабли, а этих сабель имелось у него целая сотня. Он приобретал рабов со всех пяти частей света. Он кормил и одевал тысячи шутов и всяких паразитов и всегда сажал на кол всякого, кто осмелился высказывать ему правду…

— Но где же он добывал деньги?

— Где? Да там, где они находятся, в карманах бедных людей! Впрочем, время от времени он приказывал рубить головы земиндаров, забирая себе имущество казненных. Даже нужно вам сказать, что это было единственным угодным народу делом, которое он когда-либо совершал, потому что народ, страшно ненавидящий земиндаров, признавал себя отмщенным за угнетение.

— Как! — воскликнул Коркоран. — Так неужели же этот Голькар, которого я, видя его седую бороду и его почтенный и кроткий вид, принимал за добродетельного патриарха, достойного быть современником Рамы и Дакараты, оказывается таким негодяем, как ты его рисуешь. Боже мой! Кому же верить?

— Никому! — отвечал внушительно брамин. — Потому что нет в мире хотя бы на сто ни одного человека, неспособного совершать преступления, если он достигнет ни чем не ограниченной власти. Конечно, это случается не с первых же дней, но мало-помалу скользят как бы по наклонной плоскости и совершенно незаметно и нечувствительно. Известна вам история знаменитого Ауренгзеба.

— Быть может, и известна, но все же расскажи, в чем дело.

— Это был четвертый сын Великого Могола, царствовавшего в Дели. Так как он был изумительно безукоризненной мудрости, добродетели и благочестия, его отец еще при жизни своей сделал его соучастником в управлении государством и назначил его своим наследником. Как только Ауренгзеб очутился в этом положении, его благочестие растаяло, как воск на огне, его добродетель заржавела, как железо в воде, а мудрость его исчезла, как лань, преследуемая охотниками. Первым его делом было заключить в тюрьму отца; вторым, срубить головы своим братьям; третьим, посадить на кол их друзей и сторонников, и наконец, так как отец хотя и под стражей, но значительно стеснял его, Ауренгзеб его отравил. Но не думайте, что Брама и Вишну поразили его громом или даже противодействовали его стремлениям? Напротив! Брама и Вишну, вероятно предполагавшие позже с ним разделаться и наказать его, осыпали его богатствами, победами и всякого рода счастьем и благоденствием. Он умер восьмидесяти восьми лет, почитаемый как Бог, и никогда в жизни не почувствовал даже рези в животе, не говоря уже о каких-либо других болезнях.

— Черт возьми! — отвечал Коркоран. — Оказывается, что все государи твоей страны похожи на несчастного Голькара и на знаменитого Ауренгзеба, и вы совершенно неправы, жалея их и сражаясь с англичанами, избавляющими вас от них.

— Я не могу с вами в этом отношении согласиться, — возразил Сугрива, — так как англичане лгут, обманывают, вероломны, угнетают, грабят и убивают так же точно, как и наши государи, но и избавиться от англичан нет никаких шансов. Предположите, что полковник Барклай сделался бы наследником Голькара, он был бы в десять раз нестерпимее, потому что, во-первых, он отнимал бы у нас деньги, как это делал покойник, и кроме того, мы бы ничего не выиграли, если бы убили его, так как нам прислали бы из Калькутты другого Барклая, настолько же свирепого и жадного, как и первый. Между тем, совершенно наоборот, Голькар всегда опасался быть задушенным, и это опасение иногда делало его благоразумным и умеренным. Наконец он знал, что брамин высокой касты, как, например, такого же происхождения, как и цари, тогда как какой-нибудь грубый англичанин, как я это видел в Бенаресе, бьет нас кнутом, чтобы в толпе очистить себе путь. Мало того, англичанин позволяет себе в пыльных сапогах входить в святую пагоду Джагернаут, куда сам герой Рама не позволил бы себе войти, не выдержав предварительно семь покаяний, произведя семьдесят очищений.

Слушая все это, Коркоран глубоко размышлял: «Не лучше ли я сделал бы, если бы, женившись на Сите, тотчас с нею отправился на поиски знаменитой рукописи Гурукарамта, чем так необдуманно связать себя, приняв наследие Голькара. Но дело прошлое, теперь его не поправить. Но неужели я буду так несчастен, что мне не удастся быть лучшим и более честным, чем мой предшественник, или знаменитый Ауренгзеб? Наконец, полагаю, что я не ошибся, угадав, что когда со мною распрощался Барклай, этот мстительный англичанин, оскорбленный тем, что я выгнал его из Бхагавапура, рано или поздно с большой армией явится отмстить мне. Надо быть ловким игроком и поджидать его твердой ногой!»

Наконец, повернувшись к Сугриве, он сказал:

— Друг мой! Мы с Луизон не из тех, кого пугает всякий вздор, и если бы помимо царства Голькара нам предложили Китай, Индокитай, полуостров Малакку и весь Афганистан в придачу, это бы нас не особенно затруднило. С завтрашнего дня я покажу тебе, что ремесло царя вовсе не так уже трудно.

— Государь! — воскликнул Сугрива, поднимая руки над головою в форме кубка. — Государь Коркоран, герой, великий ученый, с белым и светлым лицом, с глазами, прекраснее цветка голубого лотоса, да ниспошлет вам Брама удачу и счастье Ауренгзеба и мудрость Дакаратида!..

 

XX. Продолжение предыдущего

Спустя два дня по всем улицам Бхагавапура и по всем городам царства Коркорана расклеены были объявления, в которых провозглашалось следующее:

Царь Коркоран обращается к благородному, могущественному и непобедимому мараттскому народу.

Вечному, бессмертному, нетленному и правосудному Существу угодно было призвать к себе прославленного Голькара после того, как он выгнал этих рыжих варваров, явившихся из Англии убивать верных поклонников Брамы, отнимать их драгоценности и уводить в рабство их жен и детей.

Славному Голькару со своей стороны угодно было усыновить меня и выдать за меня замуж свою единственную дочь, мою возлюбленную Ситу, последнюю из потомства благородного Рамы, героя непобедимого, победителя Равана и демонов.

Мое намерение заключается в стремлении сделаться достойным чести управлять царством, согласно священным законам Вед и советам мудрых браминов и не оставлять безнаказанным всякое преступление, покровительствовать слабым, вдовам и сиротам.

После этого вступления Коркоран созвал всех земиндаров в Бхагавапур и, кроме того, пригласил всех мараттов избрать триста представителей, считая по одному представителю на пятьдесят тысяч жителей, на которых возложена будет обязанность составлять законы, контролировать общественные расходы, указывать на всякого рода злоупотребления и недостатки и приискивать средства для их устранения. Коркоран-Сагиб (т. е. государь Коркоран) возлагает на себя только выполнение законов. Всякий человек, достигший двадцатилетнего возраста, имел право быть избирателем и избранным.

Когда, до обнародования этого манифеста, рассматривался проект его, этот последний пункт очень не понравился Сугриве.

Сугрива сделал движение, выражавшее отвращение и ужас.

— Тебе остается только выбирать одно из этих двух осквернение.

— Государь! — ответил Сугрива. — Поверьте мне, не настаивайте на этом требовании. Это может вызвать плохие последствия. Вас покинут так же скоро, как вас приняли, и полковник Барклай придет и займет ваше место.

— Друг мой! — возразил бретонец. — Я — не потомок ваших древних царей. Мой отец не был сыном ни Рагу, ни Великого Могола. Он был рыболовом в Сен-Мало. Действительно, он был сильнее, смелее и лучшим, нежели все ваши цари, которых знал я и о которых упоминается в истории; кроме того, он был гражданином Франции, что в моих глазах выше всего. Но, прежде всего, он был человеком, а потому любил ближнего и никогда не совершил какого-либо злого или низкого поступка. Это единственное наследство, полученное мною от него, и я хочу хранить это наследство до самой смерти. Случай доставил мне возможность оказать помощь Голькару и всем вам, выгнав англичан, так как война, быть может, мое настоящее призвание. Тот же счастливый случай предоставил мне в жены мою дорогую Ситу, самую прелестную и лучшую во всех отношениях женщину в мире, сделавшей меня пятнадцать дней тому назад могущественным монархом. Но, несмотря на пример знаменитого Ауренгзеба, о котором ты говорил мне третьего дня, положение царя вовсе не вскружило мне голову. Мне было бы, пожалуй, приятнее путешествовать по свету на моем пароходе не зная других забот, чем править всей империей мараттов. Если я соглашусь сохранить скипетр, то только под условием быть справедливым и одинаково относиться как к браминам, так и к париям, к земиндарам и к простым поселянам. Если кто-либо позволит себе в этом мне препятствовать, я тотчас слагаю с себя корону и уеду, взяв с собою Ситу, которую я люблю более чем солнце, луну и звезды! После того, вы условитесь с Барклаем, как вам заблагорассудится. Пусть он вас разоряет и сажает на кол, это будет уже ваше, а не мое дело. Я люблю людей настолько, что готов самоотверженно всем жертвовать для них, но не позволю себе поступать так, вопреки их желаниям и воли.

— Чем более я вас слушаю, — отвечал Сугрива, — тем более прихожу к убеждению, что вы одиннадцатое воплощение Вишну, до такой степени вы мудры, добры и благородны.

На это бретонец, от души рассмеявшись, ответил:

— Если я бог Вишну, в таком случае ты должен мне беспрекословно повиноваться, а потому немедленно надо обнародовать мой манифест и приготовить просторное помещение для представителей мараттского народа, так как я хочу ровно через три недели открыть мой парламент.

Луизон, слушая этот разговор, улыбнулась. Она была уверена, что будет иметь свое место с правой стороны трона, на котором воссядут Коркоран с прекрасной Ситой. А может быть, ей уже чуялись новые и ужасные опасности, угрожавшие ее другу?

 

XXI. О друге мудрого брамина

Дело в том, что не все было так спокойно и прочно, как казалось. Большинство земиндаров, только с большим трудом и совершенно против воли, подчинялись своему новому государю. Многие из них мечтали получить руку Ситы, а с нею наследие Голькара. Все хотели быть независимыми в своей провинции и увековечить свою тиранию, как в доброе старое время старого царя Голькара. Однако никто не осмелился восстать против Коркорана с оружием в руках. Его уважали, а еще более боялись. Многие из простого народа смотрели на него, подобно Сугриве, как на одиннадцатое воплощение Вишну, а Луизон, могучие когти которой совершили так много подвигов, представлялась им грозной Кали, богиней войны и истребления, взгляда которой никто не мог выдержать. При проходе Луизон бросались на землю, держа руки вверх в виде кубка, и отдавали ей почести почти такие, как божеству.

Один только человек осмелился надеяться, что наступила благоприятная минута, чтобы овладеть троном, погубив Коркорана изменническим образом.

Это был один из главнейших мараттских земиндаров, брамин высокого происхождения, называвшийся Лакмана и доказывавший свое происхождение от младшего брата Рамы и, следовательно, права на престол государства мараттов. Еще при жизни Голькара он несколько раз пытался сделаться совершенно независимым и входил в сношения с полковником Барклаем. Однако после поражения англичан он первый поспешил явиться к Коркоран-Сагибу и, преклонившись перед ним до земли, клялся в своей преданности.

Но, в сущности, он ждал только благоприятного предлога, чтобы снять маску преданности и поднять народ к восстанию. Он давал убежище всем недовольным и покровительствовал им. Он всем жаловался, что нарушили священный закон Брамы, предоставив корону искателю приключений, приехавшему из Европы. Он проповедовал возврат к старым обычаям и обвинял Коркорана в том, что он носит сапоги из кожи коровы, что представляется в глазах мараттов ужасным святотатством. Наконец, он усердно вооружал свои крепости, ставил на стену артиллерийские орудия и со всех сторон приобретал запасы пороха и ядер.

Сугрива, узнав об этом, настаивал, чтобы обезглавили Лакмана, ранее чем он сделается очень опасным, но Коркоран на это не согласился.

— Государь! — возразил преданный брамин. — Не так действовал ваш предшественник, славный Голькар. При малейшем подозрении он распорядился бы дать сто палочных ударов по пяткам этого изменника.

— Друг мой, — отвечал бретонец, — у Голькара была своя метода, а у меня тоже своя, но, как ты отлично знаешь, его метода не помешала изменникам погубить покойного государя. У меня своя система; по моим убеждениям, дело Брамы предупреждать преступления, так как он вполне уверен в том, что прав, и не рискует приговорить к наказанию невиновного, но люди должны наказывать за преступления только после его совершения. Без соблюдения этой предосторожности пришлось бы впадать в ужасные ошибки и испытывать страшные угрызения совести.

— По крайней мере, необходимо наблюдать за этим Лакманом! — сказал Сугрива.

— Кто? Я! Чтобы я создавал целый штат полиции, принял к себе на службу самых гнусных негодяев во всей стране, заботиться о тысяче подробностях и всегда опасаться измены, с какой стати я буду шпионить и наблюдать за человеком, которому и в голову ничего не приходило дурного. Да я себе всю жизнь отравлю недоверием и подозрениями.

— Но, государь! — возразила присутствовавшая тут же Сита. — Примите в соображение, что во всякий момент Лакмана может вас убить из-за угла. Будьте осторожны и поступите так если не ради себя, дорогой государь мой, глаза которого имеют цвет и красоту голубого лотоса, то, по крайней мере, ради меня, предпочитающей вас всей природе, даже небу и сияющему дворцу божественного Индры, отца богов и людей!

Говоря это, с глазами полными слез, Сита бросилась в объятья мужа. Он, нежно прижав ее к сердцу, сказал:

— Так ты это желаешь, мое кроткое, прелестное создание, которому я ни в чем не могу отказать? Ты этого хочешь? Наконец, я вижу, что вы оба, как ты, так и Сугрива, это желаете. Ну хорошо! Я на это согласен и поставлю этого ужасного, по вашему мнению Лакмана, под такой надзор, что он навсегда проклянет тот день, когда явился у него замысел отнять у меня престол… Луизон! Сюда, Луизон!..

Тигрица подошла и, ласкаясь, тихонько терлась красивой головой о колени Коркорана.

— Моя дорогая Луизон, будь внимательна и хорошенько вслушайся в то, что я тебе скажу. Мне нужна твоя полная смышленость.

Тигрица шевелила своим мощным хвостом, удвоив внимание, а бретонец продолжал:

— Находится в Бхагавапуре человек, которого я подозреваю в недобрых намерениях. Если действительно то, что мне кажется, если он замышляет какую-либо измену, я тебе поручаю известить меня об этом.

Луизон поворачивала свою розовую морду то в одну, то в другую сторону, несомненно, разыскивая изменника и готовая расправиться с ним. Коркоран продолжал:

— Чтобы ты не ошиблась, моя дорогая Луизон, я его призову сюда… Сугрива, пойди сам приведи его сюда; если не пойдет добровольно, приведи насильно.

Сугрива поспешно отправился исполнить поручение и вскоре возвратился с мятежным брамином. Это был человек среднего роста; глаза его, глубоко сидевшие в орбитах, были полны сдержанной ненависти, а выдающиеся скулы и оттопыренные, как у хищных животных, уши доказывали инстинкт хитрости и истребления.

По-видимому, он не казался изумленным призывом Коркорана и тотчас начал клясться, что всегда относился к Коркорану, как к своему повелителю и законному государю. Он отвечал на прямое обвинение, высказанное ему в глаза Сугривою, клятвами в преданности, которые, конечно, нисколько не убедили Коркорана. Его недоверие усилилось гораздо более, когда Сугрива, тайно овладевший бумагами Лакманы, совершенно внезапно вынул их из кармана и показал Коркорану… Это были полные доказательства составленного заговора, во главе которого стоял Лакмана, и был душою этого заговора. Назначено было убить Коркорана в предстоящее празднование богини Кали.

Брамин стоял пораженный. Все его сношения, вся подготовка были известны. Он был без всякой защиты в руках врага и ждал смерти. Но он совсем не постигал и не имел понятия о великодушии бретонца, сказавшего дрожавшему от страха брамину:

— Я мог бы приказать тебя повесить, но я тебя глубоко презираю и оставляю тебя в живых. Кроме того, как бы ты ни был виновен, ты не имел ни времени, ни возможности совершить преступление. Этого достаточно, чтобы я тебя пощадил. Я даже не причиню тебе ни малейшего зла. Я не отниму у тебя ни дворца твоего, ни твоих рупий, ни твоих пушек, ни твоих рабов. Я тебя не заключу в тюрьму и даже не поставлю тебя в невозможность вредить мне; ты можешь сколько угодно бегать, сговариваться с заговорщиками, кричать, проклинать меня, клеветать на меня и оскорблять меня. Но, если ты осмелишься поднять против меня оружие и будешь пытаться убить меня, тогда тотчас можешь считать себя мертвым. С сегодняшнего дня я даю тебе такого друга, который неотступно будет всегда около тебя и будет предупреждать меня о всех твоих замыслах. Он неподкупен, этот друг, потому что у него воздержанные, скромные привычки, и, за исключением сахара, он ровно ничего не любит из всего, что соблазняет людей. Что касается надежды запугать его, это совершенно невозможно. Его храбрость и преданность выше всего на свете… Поясню в двух словах: друг этот — Луизон.

При этих словах Лакмана, побледнев от ужаса и дрожа всеми членами, едва проговорил:

— Государь Коркоран, сжальтесь надо мною… я…

— Ничего не бойся! — прервал его бретонец. — Если ты будешь мне верен, тогда Луизон будет твоим другом. Но если ты вздумаешь запинаться заговорами, то Луизон, все отлично понимающая, тотчас известит меня об этом, или еще лучше, одним ударом лапы положит конец заговору и заговорщику… Луизон, моя дорогая, докажи Сугриве твою понятливость. Скажи, кто лучший перл в этом подлунном мире?

Луизон легла у ног Ситы, всматриваясь в нее с нежностью.

— Прекрасно. Теперь погляди на этого брамина и скажи мне, такой ли это человек, которому можно довериться?

Тигрица медленно подошла к брамину, тщательно обнюхала его, глядя весьма презрительно, и после того посмотрела на Коркорана такими глазами, выражение которых не могло ввести в заблуждение. Тогда Коркоран, обратившись к Сугриве, сказал:

— Вот видишь ли, Сугрива, она дает мне понять, что слышит запах плута и негодяя и что ее от этого тошнит… Луизон, моя дорогая, вот с этим человеком вам приходится иметь дело; вы за ним будете следить, сопровождать его, наблюдать за ним, а если он изменит, то задушите его.

Сказав это, он приказал брамину выйти из дворца. За ним следом торжественно и с изумительной важностью выступала Луизон. Видно было, что ей поручили заботу об охране государства.

 

XXII. Луизон стала жертвой изменника

Презрительное великодушие Коркорана нисколько не тронули черствое и жестокое сердце Лакмана. Он продолжал втайне заниматься заговором, но вынужден был отказаться от ранее составленного им проекта попытаться произвести с оружием в руках возмущение в улицах Бхагавапура. Сообщество Луизон, от которого чрезвычайно редко ему удавалось избавляться, мешало ему удобно сноситься с другими заговорщиками, и он даже склонен был, или, вернее, почти склонен был допустить, что, по особому соизволению Брамы, тигрица обладала способностью читать в его сердце и угадывать все его мысли.

Однако он открыто распорядился на глазах у всех перенести шесть бочонков, будто бы наполненных вином, но в действительности в них был порох. Луизон, хотя и очень любопытная, не могла проникнуть эту тайну, и сам Сугрива предполагал, что брамин довольствовался пополнением своего винного погреба и, даже встретив Лакмана, подшучивал над ним по поводу шести бочонков, внесенных в дом. Лакмана, нисколько не смущаясь, обещал на днях угостить Сугриву этим превосходным вином. По его словам это было высокого качества «Шатомарго».

— Между тем, делая вид, будто смеется и шутит, думая только о пирах, он втайне подготовлял ужасную катастрофу. Он раскопал и очистил старый подземный ход в сто шагов длины, который от его дома вел к давно заброшенному погребу во дворце Голькара. Вот в этом погребе, находившемся под большой залой, где должно было состояться первое заседание Мараттского департамента, Лакмана двум преданным ему служителям приказал поместить шесть бочонков пороха. Наконец, воспользовавшись весьма кратковременным отсутствием Луизон, часто отлучавшуюся для свиданий с Коркораном, он лично поместил около бочонков фитиль, предназначенный для воспламенения пороха, рассчитывая взорвать на воздух Коркорана, Ситу и самых могущественных вельмож страны мараттов, и всех тех, кто мог бы оспаривать у него трон.

Луизон, несмотря на свою сметливость, нисколько не подозревала об этих проделках. В течение трех четвертей дня она добросовестно исполняла свои обязанности и шаг за шагом следовала за брамином, поглядывая на него подозревающим взором. Он, напротив, всегда чрезвычайно ласково с ней обращаясь, старался снискать ее благосклонность. Вначале он надеялся ее отравить, но Луизон недоверчиво относилась ко всем его предложениям и обедала только дома, а еще чаще ей приносили обед из дома.

Лакмана, видя, что тигрицу не обманешь и отравить почти невозможно, водил ее в громадные леса, надеясь, что вид их соблазнит ее остаться там. Луизон с большим удовольствием посещала с ним леса, тростники и горы, но все-таки неразлучно с ним возвращалась домой.

Лакмана убедился, что во что бы то ни стало необходимо избавиться от тигрицы, однажды утром он повел ее в крепость Дайодиа в десяти милях от Бхагавапура, которая была его родовым поместьем и гарнизон которой повиновался только ему одному. На самом верху главной башни, господствовавшей над всей долиной Нербуды, и откуда видна была почти вся синеватая гряда гор Гатес, находилась комната, пол которой, за исключением крайне узкого пространства, известного только самому Лакмане, представлял собою сплошной трап. Вот при помощи этого трапа брамин выкидывал своих врагов в глубокие тайники, находившиеся на глубине восьмидесяти футов, из которых его жертвам выхода не было.

Лакмана, сопровождаемый Луизон, отворил дверь в эту комнату, а Луизон, любопытная, как все женщины в мире и большая часть кошек, и притом соскучившись находиться в глубокой тьме лестницы, по которой ей только что пришлось всходить вслед за Лакманою, как только увидела открытое окно в комнате, из которого можно было наслаждаться видом, не имеющим себе подобного в мире, забыла о своей обычной осторожности и быстро вскочила в комнату. Но, увы! Именно это и было желательно изменнику Лакмане.

Люк, рессору которого он тотчас толкнул ногой, повернулся, и наш бедный друг, не имея возможности за что-либо ухватиться, стремглав полетела вниз, в страшную пропасть. Едва она имела времени испустить отчаянное рычание, которым призывала божеское правосудие наказать вероломного брамина. Ее падение произвело глухой и небольшой шум, как бы кисти винограда, быстро раздавленной на стене. Брамин склонился над отверстием, несколько секунд прислушиваясь; но, ничего не услышав, он громко расхохотался таким смехом, который должен был бы заставить содрогнуться в аду самого сатану, двоюродного брата брамина Лакмана.

Вслед за тем опустив люк и заперев дверь комнаты, он спустился вниз по лестнице, сел в носилки и, сопровождаемый несколькими рабами, сделал вид, будто направляется в Бомбей искать там убежища у англичан, но при наступлении ночи тайно вышел из носилок и, возвратившись в Бхагавапур, никем не примеченный вошел в свой дом.

Все уже было готово. Он отделался от единственного свидетеля, показания или когтей которого он мог бы опасаться. Между тем день, в который надлежало совершить преступление, приближался. Коркоран, озабоченный многим другим и полагая, что Лакмана уехал в Бомбай, рад был этому бегству, избавлявшему его от необходимости наказать заговорщика. Но к этому удовольствию примешивалось несколько горькое чувство. Он изумился, не видев Луизон, до того крайне аккуратно его посещавшей в обеденный час. Он опасался, что она не выдержала искушения снова возвратиться в леса и зажить дикой жизнью на свободе. Увы! Бедная Луизон! Ему и в голову не приходило, какой гнусной измены она сделалась жертвой! Еще менее мог он догадаться, где найти ее подлого убийцу!

Наконец наступил день, назначенный для собрания представителей народа мараттского. Несметные толпы народа переполняли площади и улицы Бхагавапура. Шестьсот тысяч индусов, прибывших со всех сторон на расстоянии тридцати миль от Бхагавапура, благословляли Коркорана Сагиба и прекрасную Ситу, последнюю из потомства Раггуидов.

Оба они, восседая на Скиндие и одетые в одежды из золотой и серебряной ткани, украшенные бриллиантами и другими драгоценными камнями баснословной цены, величественно двигались среди громадной толпы, распростертой на земле и любовавшейся молодостью, силою, гением Коркорана, а также несравненной и кроткой красотою Ситы. Когда они, сопровождаемые всеми народными представителями, преклонились в большой пагоде Бхагавапура пред блистательным Индрой, существом над существами, отцом богов и людей, они возвратились торжественнейшим шествием во дворец, где Коркоран сел на престол рядом с дочерью Голькара, а против него поместились представители народа.

Лакмана, скрываясь за занавесями своих окон, видел, когда прошла торжественная процессия, и дрожал от ярости. Фитиль, предназначенный для поджога пороха и взрыва царя, царицы и всего парламента, был уже готов. Нужно было его только поджечь, а на это он назначил около десяти минут, так как не хотел быть погребенным в развалинах. Около него был его сообщник, жалкий раб, не смевший отказать в своем содействии этому ужасному преступлению, опасаясь, что в случае отказа Лакмана немедленно заколет его кинжалом.

Брамин счел нужным выждать еще четверти часа с целью дать собраться и разместиться в зале всем представителям. Вслед за тем медленно, нисколько не колеблясь и не смущаясь, он зажег фитиль.

 

XXIII. Заключение этого изумительного приключения

В то время как убийца делал последние приготовления, Коркоран, величественно поднявшись с трона, сказал:

— Представители славного народа мараттского! Если я, вопреки обычаю царей, мне предшествовавших, созвал вас сегодня, так это для того, чтобы передать в ваши руки власть, предоставленную мне, усыновившим меня ныне покойным Голькаром. Я вовсе не желал престола и, во всяком случае, не желаю занять его иначе как с вашего согласия и желания. Я не желаю царствовать по праву силы, но по свободному вашему избранию.

Весь народ закричал:

— Да здравствует Коркоран-Сагиб. Да царствует он над нами и детьми нашими!

Коркоран продолжал:

— Все люди родятся равными и свободными, но, так как силы не у всех одинаковы, приходится иметь среди людей власть для защиты слабых и для того, чтобы принудить всех уважать закон. Вот обязанность, которую вы на меня возлагаете и которую я должен выполнить, а вы обязаны составлять законы, строго держась справедливости и свободы.

Мои предшественники силою набирали двести тысяч солдат. Я не желаю подражать им и сохраню под знаменами только десять тысяч человек, при том все это будут добровольные солдаты, то есть поступающие на службу по собственному желанию. Такое количество солдат вполне достаточно для охранения порядка, но я раздам оружие всему народу, для того чтобы он мог защищать свою свободу против англичан, если они снова на нас нападут, а также для того, чтобы защищаться против меня, если я злоупотреблю своей властью.

Налоги были в сто миллионов рупий. Вы сами увидите на будущий год, насколько их надлежит уменьшить. Что касается меня, то с помощью драгоценностей, оставленных мне Голькаром, я сам в этом году уплачу все расходы на общественные нужды. Это будет мой подарок народу мараттскому для ознаменования торжества вступления моего на престол. Я все вычислил и оказывается, что тридцать миллионов рупий, даже с большим избытком, достаточны для покрытия всевозможных расходов государства.

При этих словах все восторженно восклицали, изумляясь и радуясь. Представители народа плакали от избытка чувств. Ни в какие времена и ни у каких народов не бывали примеры, чтобы цари из своего личного имущества удовлетворяли всем государственным нуждам. Но Сугрива позволил себе возражать против такого беспредельного великодушия. На это Коркоран отвечал:

— Я прекрасно знаю что делаю. Неужели ты думаешь, что меня сколько-нибудь интересуют миллионы Голькара, силою и вымогательством отнятые у народа? Сита, и она лучше меня, нисколько не сожалеет об употреблении, которое я намерен сделать из этих миллионов. Впрочем, я полагаю, по многим причинам, что мне не придется долго царствовать, и я хочу сделать это дело царствования настолько трудным, чтобы после меня никто не решился занять мое место.

Раздались восторженные рукоплескания, и, когда они несколько затихли и Коркоран снова хотел продолжать свою речь, вдруг раздался необыкновенный шум, и видно было необычайное смятение у большой входной двери в зал заседаний. Все сторонились от дверей со всеми признаками ужаса. Не успел Сугрива отправиться узнать причину этого шума, как появилась Луизон. Она приближалась медленно, вся окровавленная и держа в пасти бездыханный труп Лакмана.

При виде этого все вскрикнули от ужаса, и сам Коркоран был чрезвычайно изумлен. Луизон, положив труп на ступенях трона, подала знак своему хозяину следовать за собою и возвращалась той дорогой, по которой пришла. Уже поднялся ропот в толпе и говорили о том, что надо застрелить Луизон в отмщение за смерть брамина, Коркоран, поняв намерение Луизон, громко заявил о том, что она нисколько невиновна и что сейчас будут представлены этому доказательства.

И действительно, она прямо повела его к дому Лакмана, спустилась в подземный ход и показала бочки с порохом, насыпанный дорожкой порох, потушенный фитиль и человека, опасно раненного, так как ударом когтей у него был распорот живот. Это был соучастник брамина, сам рассказавший как все произошло.

Дело в том, что Луизон не погибла в тайнике башни Модиа. Она упала, как падают кошки и тигры, именно на лапы, и только была оглушена падением до такой степени, что находилась почти в обмороке на дне этой ужасной пропасти, вымощенной камнями и массой человеческих костей. Но она вскоре очнулась и изучала местность. По несчастью, нигде не было никакого выхода, хотя были дверь и окно, но на высоте восьмидесяти футов, но и от них она была отделена зловещим люком, причиною ее несчастья.

Однако Луизон была не из таких, которые от всего приходят сейчас в отчаяние и ждут спасения только от неба или счастливого случая. В течение трех дней и трех ночей она рыла землю и камни когтями и зубами, проводя все время почти без пищи, так как при ее деликатности и избалованности нельзя же было считать пищею дюжину крыс, которых она ела, едва превозмогая отвращение. Но тем не менее она не погибла от голода, а это было самым существенным. После трехдневной отчаянной и упорной работы она увидела снова солнечный свет и очутилась на свободе, на расстоянии около двадцати шагов от башни Модиа.

Можно себе представить, какой страшной жаждой мести она была одушевлена. Она не побежала, а стрелою полетела в Бхагавапур и бешенным скачком сразу выломала дверь, ведущую в дом Лакмана, всюду разыскивая брамина, и наконец нашла его в подземном ходе, как раз в ту минуту, когда он зажигал фитиль и хотел уходить.

Броситься на него, свалить на землю, перегрызть ему горло, ранить его сообщника, все это для нее было делом нескольких секунд, а во время этой возни, к великому общему счастью не только Коркорана и Ситы, но и всех народных представителей, фитиль потух! Луизон, хотя смутно сознавая значение ею совершенного, тем не менее чрезвычайно гордилась своим подвигом и появилась, как мы уже говорили выше, в собрании, возвещая населению Бхагавапура о той опасности, которой оно подвергалось.

Едва ли теперь представляется надобность продолжать этот рассказ, подробно упоминая о всеобщей радости, о короновании Коркорана и Ситы и обо всех блестящих пиршествах и торжествах, последовавших за коронованием. Ясно также и то, что Луизон не была забыта в молитвах и благодарности народа, обращенных к Браме и Вишну, и более, чем прежде, все уверились, что богиня Кали приняла вид тигрицы с целью появиться перед людьми, оказывая им благодеяния.

 

I. Каким образом была разыскана знаменитая рукопись Гурукарамта

Через шесть месяцев после сражений, о которых рассказывалось в первой части книги, капитан Коркоран, сделавшийся магараджей страны мараттов, спокойно и мирно наслаждался плодами своей мудрости и еще большей отваги, доставившей ему блестящие победы. Впрочем, ничего не может дать такого полного понятия о его счастье, как письмо, написанное и посланное им несменяемому секретарю Лионской Академии наук с целью доставления ему отчета о путешествиях, совершенных в горах Гатес и в долинах Нербуды и Годавери в поисках за знаменитой рукописью Гурукарамта:

Магараджа Коркоран I

Господину Президенту Лионской Академии наук.

Бхагавапур, 11 октября 1858 г.

Второй год нашего царствования и четыреста тридцать три тысячи семьсот девятнадцатый год после восьмого воплощения Вишну.

Милостивый Государь!

Прошу знаменитую Академию извинить некоторое замедление в сообщении результатов моих расследований. Гурукарамта наконец найдена, и я имею удовольствие препроводить вам при сем точную копию этой знаменитой рукописи, существование которой, по словам самых ученых браминов, относится ко времени за двадцать пять тысяч лет до Рождества Христова. Что касается меня, причем я вовсе не хочу навязывать публике мое личное мнение, но я имею много оснований утверждать, что эта рукопись появилась за восемьсот лет до Потопа и что она была спрятана Ноем в сундуке в тот момент, когда этот святой патриарх торопливо укладывал в Ковчег свои пожитки и помещал туда своих жен, сыновей, дочерей и по паре каждого вида животных, из обитавших в то время на земле.

Различные обстоятельства замедлили на несколько месяцев открытие и посылку Гурукарамты; одно из них, которое, быть может, окажется достойным внимания Академии, потому что благодаря ему я поставлен был в возможность как теперь, так и на будущее время оказывать значительные услуги Академии.

Господу было угодно поставить меня правителем народа. Мне никогда в голову не приходила мысль управлять чем бы то ни было, за исключением моего парохода и моей судовой команды, но Богу угодно было предоставить мне выбор одной из двух крайностей: быть царем мараттов или быть расстрелянным англичанами. Я уверен, что Академия поймет, что колебаний с моей стороны быть не могло по этому вопросу, и я надеюсь, что Академия одобрит мое поведение. Со своей стороны, я предоставляю к ее услугам пятнадцать тысяч человек пехоты, двенадцать тысяч человек конницы, тысячу двести пушек и бюджет, восходивший при моем предшественнике до четырехсот миллионов франков, но ныне уменьшенный мною и сведенный только на сто двадцать миллионов, и, несмотря на это, я делаю экономии на своем бюджете подобно тому, как это удается господину Гладстону.

Смею надеяться, что Академия будет довольна, узнав, что моя подруга Луизон, смышленность, отвага, зубы и когти которой не раз спасали меня от гибели, живет весело и в полном здоровье у меня во дворце. Вы можете прочесть в «Монитере Бхагавапура», полную коллекцию вышедших номеров которого я имею честь препроводить вам, о ее героических подвигах во время последней осады англичанами Бхагавапура. Господин Гораций Коклекс ничем не превзошел ее, остановив этрусков у входа на мост, ведущий через Тибр. Я буду весьма счастлив, господин Президент, если вам благоугодно будет принять от меня знаки ордена «Тигрицы», установленного мною в память Луизон. Эти знаки состоят из креста, осыпанного бриллиантами и носимого на голубой ленте, кои я вам препровождаю. Бриллианты не имеют сколько-нибудь значительной ценности, так как стоят всего около семисот тысяч франков, но мне известно, милостивый государь, что вы не банкир, а ученый и философ и для вас важна не цена предмета, а выражение глубокого уважения к вам моей дорогой Луизон.

Мой помощник на пароходе «Сын Бури», произведенный мною в адмиралы мараттского флота, лично расскажет вам обо всех наших приключениях. Это далеко не ученый и не думаю, чтобы он знал что-либо более, чем буссоль и секстант, но управлять судном он великий мастер, и если кому-либо из почтенных членов Академии угодно будет удостоить меня посещением моего государства, ему приказано относиться к такому пассажиру, как ко мне самому.

Покорнейше прошу, господин Президент, принять от меня выражения глубочайшего уважения, а также передать то же самое господам академикам.

Вполне преданный Коркоран I Император Мараттской Конфедерации.

P. S. Луизон, которой я прочел это письмо, поручила мне напомнить вам о ней.

Это письмо было вручено господину Президенту во время заседания и прочитано им перед всем собранием, после чего Президент поспешно приказал пригласить Кая Кермадеука, командира парохода «Сын Бури».

Командир подошел, переваливаясь с ноги на ногу, точно на палубе корабля. Это был старый моряк, загорелый, засмоленный, три раза обогнувший мыс Горн и девять раз прошедший мимо мыса Доброй Надежды, чувствовавший отвращение к твердой земле такое же, как кошка к холодной воде.

Так как он вертел свою шляпу в руках со смущенным видом школьника, не знающего заданный урок, Президент счел нужным прийти ему на помощь.

— Успокойтесь, почтеннейший, и нисколько не стесняйтесь, — сказал он ласково. — Будьте любезны, объясните нам, какие поручения к нам угодно было дать вам его величеству магарадже мараттов?

— Так вот, — начал Кермадеук громовым голосом, от которого дрожали окна в зале заседания, — в чем дело. Мой капитан, а теперь император, отправившись на своем пароходе «Сын Бури», делающем в тихую погоду восемнадцать узлов в час, через пять недель после выхода из Марселя прибыл в страну императора Голькара, господина весьма престарелого, с несметным количеством рупий и имевшим как раз в то время столкновение с англичанами вследствие отказа его отдать им свою дочь и свои рупии. Так вот, мой капитан, взглянув на дочь Голькара, такую же прекрасную, как Святая Дева Мария, восклицает: «Я француз!» Так вот он берет хлыст и хлещет англичан, а рядом с ним Луизон, с вашего позволения, господа, это его тигрица, сворачивает господам англичанам шеи точно уткам. Так вот вскоре старик царь умирает, завещая дочь, свои рупии, свое государство и своих черномазых капитану, сделавшемуся тотчас же императором. Не правда ли, что трудно было поступить удачнее? Все присутствующие нашли, что действительно Коркоран избрал самое лучшее и несменяемый секретарь, отличавшийся большим любопытством, спросил, каким способом добыли знаменитую рукопись Гурукарамта.

— Так вот, — продолжал зычным голосом морской волк, — дело это очень было просто. Когда капитан стал его величеством, несметным богачом и женившимся на красавице, сильно ему полюбившейся, он заскучал… Я и говорю ему: «Капитан, верно, вы не чувствуете себя счастливым? Не госпожа ли Сита этому виною?» Как вам известно, господа, не всем везет в браке, и я, стоящий здесь пред вами, как только госпожа Кермадеук чем-либо недовольна, я, не давая себе труда разыскивать шляпу, быстро отворяю дверь и удаляюсь на всех парах! Но, как оказалось, я ошибся, так как капитан мне ответил: «Кермадеук, старый мой товарищ, Сита такая женщина, подобной которой не имеется ни на луне, ни в Турции, ни в Московии…» «Все равно капитан, — отвечал я, — ваше лицо не по ветру!» Он, ни слова не отвечая, повернулся ко мне спиною, что понятно значило, что мой руль направлен был верно. Но спустя десять дней все дело изменилось. Однажды утром он присылает за мною и говорит: «Наконец-то меня уведомили, что Гурукарамта спрятана в храме в Пандоре. Готовься отправиться со мною вверх по реке». «Как прикажете капитан, — отвечаю я и добавляю: — Осмеливаюсь спросить, много ли у нас будет пассажиров?» Он отвечает: «Луизон и я!» Так вот мы и выехали в тот же вечер и плыли вдоль гор Виндиа. Как слева, так и справа реки всюду были видны только густые, мрачные леса. По временам слышалось рычание тигров, грузные шаги слонов и свист кобры-капелло. В виде развлечения солнце поджаривает вас днем, а ночью отчаянно кусают вас москиты. К утру мои губы были как два пудинга, а нос как синяя тыква. Наконец мы прибыли в деревню, в которой никого не было, кроме факиров. Факир, милостивые государи, вы, конечно, знаете, что это такое: это такой парень, который дал обет никогда не мыться и не чесаться.

Так вот все эти факиры сидели на корточках, вокруг своего храма. Ни один из них не поднял головы и ни слова не сказал, похожего на вежливое приветствие. Видя это, капитан слегка свистнул, призывая Луизон. Она соскочила с парохода так грациозно и легко, как хорошенькая девушка, спешащая на бал. Заслышав прыжок тигрицы, все эти факиры открыли глаза, так как они все дремали, и в мгновение повскакали. Я тотчас убедился, что никто из них не страдал параличом, так как все они с быстротою молнии юркнули в храм, молясь Шиве и крича: «Вот Бабер-Сагиб!», что обозначает: Государь Тигр.

Луизон хотела было отправиться вслед за ними в храм, но капитан ее удержал, опасаясь, что это их напугает еще более. Капитан направился прямо на самого главного факира, то есть самого грязного и самого оборван наго. Это был старик с седою бородою, к которому, по-видимому, с большим почтением относились все другие факиры. Так вот капитан заговорил с ним на его наречии, которое, как мне говорили, прекрасный язык, созданный исключительно для ученых. Я, конечно, не понял, что они говорили, но по движениям я догадался, что капитан настаивал получить Гурукарамту, а старик на это не соглашался. Но вдруг Луизон, соскучившись, вытянулась на задних лапах, а передние лапы положила на плечи Коркорана, как она всегда делает, когда хочет, чтобы ее приласкали. Увидев это, факир становится на колени и восклицает, что воля Господа проявляется, что Коркоран десятое воплощение Вишну и что предсказано в священных книгах, что Вишну явится с прирученным тигром. Вслед за тем он поднимается с колен, идет в храм, выносит рукопись и передает ее Коркорану, который, бровью не сдвинув, равнодушно и спокойно смотрит на старика, как будто мой капитан действительно всю свою жизнь был ничем иным, как воплощением Вишны.

Этот простодушный рассказ произвел сильное впечатление. Президент поздравлял и благодарил Кермадеука за то участие, которое он принял в этом славном подвиге, и дня через три после того во всех больших парижских газетах можно было прочесть рассказ об этом событии.

А между тем, в ответ на это, англичане печатали в своих газетах, что Коркоран низкий авантюрист, бандит по профессии, и что он похитил драгоценную рукопись Гурукарамта у одного английского путешественника в горах Гатес, и что он вошел в союз с Нена-Сагиб, замышляя истребить всех англичан.

Немецкие газеты разделились на два лагеря. Одни уверяли, что находка Гурукарамты вовсе не новость; если поверить их бредням, то оказывалось, что Гурукарамта давно уже издана и что доктор Корнелиес Гункер из Берлина имел ее в руках, а доктор Гауферт из Геттингена давно уже приготовляет перевод этой рукописи на немецкий язык, а профессор Спеларт из Иены уже пишет комментарии о ее вероятном происхождении. Другой лагерь прямо заявил, что рукопись была подложна, что копия, посланная Коркораном, была плодом его воображения, и что он сам никогда в жизни не видел не только Гурукарамты, но даже и Индии, и что французские филологи созданы самое большее для того, чтобы развязывать шнурки на башмаках немецких филологов. К этому они нагло добавляли, что эта легкомысленная и тщеславная нация, обитающая около Рейна, Альпов, Средиземного моря, Пиринеев и Атлантического океана, совершенно не способна написать что-либо дельное и полезное и что она никогда дальше танцев и фейерверков не пойдет. Мало того, эти писаки заявляли, что если кто-либо из граждан Франции выказывал здравый смысл и лучшее понимание окружающего, чем другие, он был обязан этим своему немецкому происхождению, так как родился в Эльзасе или в Лотарингии, и что в силу этого необходимо было отнять у Франции эти две немецкие провинции, изменническим образом оторванные от великой державы Арминиуса. В заключение всего доказывалось, что немецкая сабля, немецкая мысль, немецкая критика и немецкая кислая капуста, хорошо подготовленная вместе с сосисками, выше всего на свете.

На все это очень распространенная французская газета ответила, взывая к бессмертным принципам 1789 года, а другая газета воспользовалась этим, провозглашая свободу морей и «нейтрализацию проливов», что окончательно закончило возбудивший такие противоречивые споры, как вопрос о рукописи Гурукарамта.

Тем временем Коркоран жил счастливо в Бхагавапуре и мирно, в полном спокойствии управлял своим народом, но совершенно непредвиденное обстоятельство, как это выяснится в следующей главе, нарушило его спокойную жизнь и принесло ущербы нежной дружбе, с которой он относился к Луизон.

 

II. Первая предосудительная выходка Луизон

Однажды утром Коркоран сидел в парке в тени пальмовых деревьев. Там он собирал совет и совещался, а также производил суд над мараттами подобно тому, как делал это святой Людовик в Венсене или Дейок в Экбатанах. Сидя около него, прекрасная Сита читала и разъясняла божественные предписания Гурукарамта.

Вдруг появился Сугрива. Конечно, читатели не забыли, что Сугрива был тем отважным брамином, так смело помогавшим Коркорану победить англичан. В вознаграждение за это он назначен был первым министром.

Сугрива преклонился пред своим государем и пред Ситой, поднимая при этом руки вверх в форме кубка к небу; вслед за тем, испросив дозволение Коркорана, он сел на персидском ковре и выжидал, пока ему предложат вопрос.

— Ну что же? Есть что-либо новое? — спросил Коркоран.

— Государь! — отвечал Сугрива. — В империи вашей все спокойно. Но вот газеты из Бомбея, они рассказывают о вас самые возмутительные нелепости.

— Добряки англичане! Они стремятся сделать мне хорошую репутацию. Посмотрим, что говорит «Bombay Times».

Коркоран, развернув газету, прочел в ней следующее:

Теперь, когда восстание сипаев приходит к концу, было бы совершенно уместно восстановить порядок в стране мараттов и подвергнуть этого французского авантюриста вполне заслуженному им наказанию.

Нам сообщают, что этот низкий предводитель разбойников, поддерживаемый сбродом убийц всевозможных национальностей, начинает прочно устраиваться в Бхагавапуре и его окрестностях. Не довольствуясь тем, что гнуснейшим преступлением, отняв жизнь и престол у старого Голькара, он, как говорят, имел наглость жениться на его дочери Сите, последней в роде самых древних царей Индии, и эта несчастная женщина, опасающаяся рано или поздно подвергнуться участи своего злополучного отца, вынуждена сидеть на престоле рядом с убийцею Голькара.

— Браво! Очень хорошо! — воскликнул Коркоран. — Этот англичанин за словом в карман не полезет. Ха! Ха! Однако они воображают себя много сильнее меня, если уже позволяют себе так нахально меня оскорблять… Посмотрим, что он врет далее…

И это еще не все. Этот злодей, как говорят, беглый из Каенны, где он содержался с тысячами себе подобных, грабит всю страну мараттов самым беспощадным образом. В сопровождении многочисленной армии он шныряет по всем провинциям своего государства, грабит и вымогает дань от всех жителей, убивая и сжигая дома и имущества всех, отказывающихся платить выкуп…

Коркоран, швырнув в сторону газету, сказал:

— И вот каким образом пишется история. Вот таким враньем лорд Браддок подготовляется напасть на меня!

— Государь, — спросил Сугрива, — что же вы намерены предпринять?

— Я? Да ровно ничего. Если бы лорд Браддок был человеком, способным принять вызов на поединок, я бы перерезал ему горло, но этот разжиревший милорд никогда не допустит себя рискнуть своей драгоценной кожей… Надо отплатить ему той же монетой. Мой «Монитер Бхагавапура» возьмет на себя труд возразить ему.

— Дорогой государь! — сказала Сита. — Неужели вы снизойдете до того, что будете оправдываться?

— Кто? Я? Да предохранит меня от этого Вишну. Да разве возможно оправдываться, когда вас обвиняют в убийстве отца и матери. Мой «Монитер» скажет, что Барклай — осел, которого я основательно высек, а губернатор Бомбея — негодяй и шарлатан и что лорд Браддок — бандит, которого следовало бы посадить на кол, и что все трое дрожат предо мною, как дикие козы пред тигром. Все это приправится самыми ядовитыми и обидными замечаниями. Если печать свободна в моем государстве, так пусть, по крайней мере, она и мне принесет хотя бы какую-нибудь пользу.

— А между тем государь, — сказал Сугрива, — газеты Бхагавапура, пользуясь дарованной вами свободой прессы, позволяют себе ежедневно оскорблять вас.

— А! Вот что! Что же они говорят?

— Говорят, что вы искатель приключений, способный на всякого рода преступления, что вы угнетаете мараттский народ и что вас необходимо низвергнуть.

— Пусть себе врут.

— Но, государь, а если произойдет восстание?

— Чего ради они восстанут? Где они найдут лучшего государя?

— Но, тем не менее, государь, — настаивал Сугрива, — если они восстанут?

— Если они возьмутся за оружие против меня, то этим нарушат закон. А если кто нарушает закон, я прикажу его расстрелять.

— Как? И вы никому не дадите пощады? — спросила Сита.

— Никакой по отношению к вожакам восстания. Когда свободный человек позволяет себе нарушать тот самый закон, который охраняет его свободу, он недостоин прощения и вполне заслужил, чтобы избавились от него веревкой, пулей или изгнанием…

Но вдруг Коркоран, прервав свою речь, повернулся к Луизон, небрежно развалившейся на ковре около Ситы, и сказал ей:

— А ты какого об этом мнения, моя дорогая?

Луизон ничего не отвечала и даже, по-видимому, не слышала вопроса. Ее взор, обыкновенно проницательный, смышленый и веселый, теперь как-то неопределенно устремлен был в пространство.

— Луизон нездорова! — сказала Сита.

Коркоран ударил в гонг. Тотчас появился Али. Он, как, вероятно, помнят читатели, был самым храбрым и самым преданным из всех служителей Голькара, вследствие чего ему был поручен надзор за Луизон.

— Али? — спросил Коркоран. — Разве Луизон потеряла аппетит?

— Нет, государь!

— Может быть, кто-либо с ней дурно обращался?

— Государь! Никто бы не осмелился…

— Почему же она такая рассеянная и странная?

На это Али отвечал:

— Государь! Вот уже три дня, как она выходит из дворца после захода солнца и бродит одна по парку при лунном свете.

— А в котором часу она возвращается?

— С восходом солнца. В первый вечер я вздумал запереть двери, но она начинала так сильно рычать, что я испугался быть сожранным, но клянусь Шивой, мне еще жизнь не надоела!

— При лунном свете? — задумчиво промолвил Коркоран.

— Государь! Нельзя сказать, чтобы она была вполне одинокой.

— А! Значит, ты бываешь с ней?

— Я, государь, на это никогда бы не осмелился. Я попытался вчера вечером следить за нею, но она терпеть не может, чтобы за ней следили. Луизон так быстро повернулась и так поглядела на меня, что я со всех ног пустился бежать обратно во дворец.

— Но, наконец, каким образом ты узнал, что она была не одна?

— Как только я добежал до дворца, тотчас поднялся на крышу террасы и благодаря сиянию луны увидел тигрицу, растянувшуюся на стене парка и, по-видимому, прислушивавшуюся к какому-то разговору… И вдруг тот, которого я до тех пор не мог видеть, вскочил на стену. Я видел его голову и когти. Это был большой и сильный тигр замечательной красоты. Однако Луизон, по-видимому, была недовольна его появлением, так как ударом лапы столкнула его обратно в ров. Но он продолжал с ней разговаривать, но не решился снова пойти на приступ, так как стена вышиною была в тридцать футов и он, вероятно, помял себе лапу. Наконец он вскоре ушел рыча.

— Черт возьми, — сказал Коркоран, — надо это проверить!

 

III. Отчаянная битва

В шесть часов вечера Коркоран отправился в парк. Из предосторожности и опасения борьбы с товарищем Луизон он взял с собою револьвер.

Он был неправ. Никогда не следует вмешиваться в дела своего ближнего и даже самых близких друзей. Впрочем, Коркоран, как мы увидим далее, был строго наказан за свое любопытство.

Около седьмого часа, сидя на стене, в нескольких шагах от места, указанного ему Али, он услышал сильный шум мятой листвы. Это был незнакомец, явившийся на свой пост во рву у подошвы стены, и возвестил о своем присутствии тихим и глухим рычанием с очевидной целью быть услышанным только одной Луизон, которая не заставила себя долго поджидать. Одним прыжком она вскочила на стену, взглянула рассеянным взором на ров и, нисколько не стесняясь присутствия Коркорана, которого отлично видела, вслушивалась в то, что ей мурлыкал громадный тигр.

Долго было в моде полагать, будто животные обладают только смутным инстинктом и не умеют рассуждать и чувствовать. Утверждал это Декарт, а подтвердил Малебранш; как тот, так и другой опирались на авторитеты многих известных философов, что доказывало, что ученые весьма часто не обладают здравым смыслом.

Пусть, если это возможно, объяснит мне Малебранш, почему тигр каждый вечер посещал Луизон и какие поводы деликатности мешали последней последовать за ним в глубину лесов и возвратиться на свободу? Ясное дело, что причиною этого было ее дружеская привязанность к Коркорану, которая удерживала ее в Бхагавапуре. Они знакомы были друг с другом и любили друг друга так давно, что, по-видимому, ничто не могло их разлучить.

А между тем они расстались.

Надо полагать, что разговор громадного тигра и Луизон был очень интересен, так как несомненно был очень оживленным. Коркоран, знакомый с языком тигров, настолько же, как с японскими и маньчжурским языками, начал прислушиваться и услышал следующее:

«О, моя дорогая сестрица с буро-желтыми глазами, сияющими ночью, как звезды в небе, приди ко мне и покинь это гнусное жилище. Оставь этот великолепный дворец с его раззолоченными комнатами. Вспомни о Яве, этой чудной и дорогой родине нашей, где мы провели вместе с тобой нашу раннюю молодость. Я оттуда прибыл, переплывая от одного острова к другому до самого Сингапура и расспрашивая о сестре всех тигров Азии. В течение трех лет я обошел Яву, Суматру, Борнео. Я обыскал весь полуостров Малакку, я расспрашивал всех тигров Сиамского Королевства, шерсть которых так шелковиста и блестяща. Я расспрашивал всех тигров Рангуна, голос которых подобен раскату грома, а также тигров Ганча, царствующих в самой прелестной стране в мире. Наконец я тебя нашел! Пойдем к берегу реки; пойдем в глубь зеленого леса. Мой дворец — это необъятная равнина и теряющаяся в облаках вершина горы Гауризанкар, вечных снегов которой никогда не касалась нога человека. Весь мир будет принадлежать нам, подобно тому, как он принадлежит всем творениям, желающим жить на свободе пред взором Господа. Мы вместе будем охотиться на оленей и газелей, будем душить горделивого льва и сражаться с грузным слоном, этим жалким рабом человека. Ковром нашим будет свежая, благоухающая трава долины, а крышей нашей будет свод небесный. Пойдем со мною!»

В то же время послышалась какая-то оригинальная мелодия, производимая особым рычанием и клокотанием в горле тигра.

Но Луизон не расчувствовалась. Выразительным взглядом она поглядела в сторону Коркорана, что на языке тигров обозначало:

«Мой дорогой братец, я с удовольствием тебя слушаю, но здесь есть свидетели».

Глаза тигра тотчас повернулись в сторону Коркорана, выражая самую страшную свирепость, что, несомненно, обозначало:

«Неужели он тебя стесняет? Будь покойна, я сейчас тебя от него избавлю».

Он пригнулся, намереваясь сделать прыжок, но в этот самый момент на него бросился другой тигр, которого до сих пор никто не заметил и не слышал. Схватив врага за горло, пришлец повалил его на землю. Но первый тигр тотчас вскочил на ноги, и, яростно бросившись на противника, ударом когтей глубоко поранил его живот, свирепо рыча. Несколько секунд исход битвы был сомнителен. Силы обоих были почти одинаковы, и страшная ненависть воодушевляла обоих.

Луизон смотрела на них совершенно спокойно, хотя, конечно, не могла относиться равнодушно к их борьбе. Но она слишком гордилась честью своего рода, чтобы допустить, чтобы бенгальский тигр мог победить тигра яванского.

Однако, по-видимому, перевес не был на стороне брата Луизон, так как вдруг он был опрокинут на траву и испустил отчаянный крик. При этом крике глаза Луизон засверкали презрением, и каким-то особым глухим рычанием она выразила:

«Несчастный! Ты позоришь наш род».

Это рычание возбудило всю силу и всю отвагу ее брата. Взглянув на Луизон, он отчаянно укусил своего противника и вслед за тем с быстротою молнии взлез на соседний дуб, в ветвях которого, по-видимому, искал убежище.

Между тем его противник, признавая себя победителем, затянул победный клич, напоминавший отдаленные раскаты грома.

Но этот клич был настолько же непродолжителен, как и его победа. Брат Луизон, тихо и осторожно пробираясь с Дерева на дерево, добрался до большого клена, вблизи которого стоял тигр, мнивший себя победителем, и оттуда, стремительно и неожиданно бросившись на своего врага, с такой яростью впился зубами в его горло, что мгновенно задушил его.

На этот раз битва закончилась, и тигр, по-видимому, ожидал поздравлений Луизон. Она, очарованная отвагой братца, решилась наконец соскочить со стены вниз на землю и скрылась с ним в ближайшем лесу.

В первую минуту Коркоран хотел было следовать за ней, но тотчас сообразил, что ночь очень темна и что лучше будет выждать до утра. Он возвратился во дворец, крайне огорченный уходом Луизон, и вскоре уснул, хотя очень беспокойным сном.

Утром, как раз в тот момент, когда он выходил из дворца, намереваясь отправиться на поиски Луизон, он увидел возвратившуюся тигрицу. Она смотрела так весело и спокойно, как будто ровно ничем не провинилась.

Увидев это, Коркоран не мог совладать со своим гневом и пошел за своим знаменитым Сифлантоп.

Луизон стояла, словно ошеломленная. Она ходила погулять, что могло быть естественнее и извинительнее этого? Ведь она же родилась в густых лесах, на берегу широкой реки? Разве она потеряла неотъемлемое право идти, куда ей угодно? Она последовала за Коркораном как за другом, неужели она должна теперь смотреть на себя, как на рабыню его. Вот что ясно выражали глаза Луизон, но бретонцу не приходило в голову, что и он, женившись на Сите, сам сделал нечто подобное и несколько изменил дружбе. Он, по обыкновению всех людей, не замечал своей вины, а только вину своего друга и поднял хлыст.

Это движение преисполнило ее негодованием. Как? Так вот, как он с ней обращался! Сердце Луизон сжалось от боли, и глаза наполнились слезами; она быстро отпрянула в сторону.

Тогда Коркоран опомнился и, почувствовав свою вину, отбросил хлыст в сторону и задумал успокоить тигрицу ласками, он звал ее нежнейшими словами и клялся, что никогда не будет с нею дурно обращаться.

Она подошла, дала себя приласкать, молча слушая все, что говорил ей Коркоран; вслед за тем Луизон поцеловала руку Ситы, но Коркоран понимал, что между ними что-то порвалось, и что первый цветок их дружбы уже увял и засох. В силу этого он решился как можно строже наблюдать за нею и не дозволять выходить из дворца без него.

После пяти часов, как раз когда Луизон уже собиралась уйти, Коркоран запер ее в большом зале дворца, находившемся во втором этаже, окна которого отстояли от земли на тридцать футов. Для большей обеспеченности он поместил в засаде под окнами залы толстого Скиндию. Ревность, чувствуемая последним к Луизон, так как Сита при нем ласкала последнюю, служила порукою точного исполнения возложенной на него обязанности сторожа.

Трудно описать, в какое страшное негодование пришла тигрица, увидев себя запертой и убедившись, что с ней обращаются как с военнопленной. Она так громко рычала, что дрожал весь дворец, а жители Бхагавапура попрятались в подвалы.

Сита умоляла мужа выпустить Луизон, с той же мольбой обратились к Коркорану главные служители, опасавшиеся, что разъяренная тигрица в отмщение за лишение свободы растерзает их. Бросившись на колени перед своим государем, они умоляли выпустить тигрицу.

— Магараджа, — говорил Али, — государь Бунделькунда и Гуальяра, двоюродный брат солнца и луны, племянник звезд, любимец всемогущего Индры, освещающего все миры, соблаговоли отпустить Луизон, а иначе мы погибнем.

Но Коркоран был одним из людей, никогда не отступающих перед принятым решением. Он обладал железной волей и, кроме того, был упрям. В силу этого он решительно отказался выполнить просьбу служителей.

А между тем Луизон не приходила в отчаяние. Потеряв надежду в постороннюю помощь, сделала отчаянный прыжок, вышибла оконную раму и вся окровавленная выпрыгнула из окна, рассчитывая попасть на землю и убежать.

Но весьма затруднительное обстоятельство помешало выполнению ее намерения. Дело в том, что, выскочив в окно, она упала не на траву, как она это рассчитывала, а прямо на спину слона Скиндии, стоявшего там на страже. Но это еще не было бы большой бедой, но горе в том, что она, всегда такая ловкая, на этот раз упала так неудачно, что вместо прыжка со спины слона в сторону она соскользнула на землю как раз сбоку от слона, схватившего ее тотчас хоботом за шею, и, раскачав раза три, изумительно ловко швырнувшего ее через окно обратно в зал.

Коркоран, безмолвно следивший за всей этой сценой, не мог удержаться от смеха, видя ловкость Скиндии. Но этот смех удвоил ярость Луизон. Как только она, брошенная обратно Скиндией, стала на лапы, тотчас же отчаянным прыжком выпрыгнула в окно, но на этот раз стараясь избегнуть хобота Скиндии.

Но это оказалось тщетной надеждой, так как Скиндиа на лету подхватил ее хоботом, как ласточка ловит мух, и осторожно опустил ее на землю, не причиняя никакой боли, а потом, подняв ее, рассматривал пристально, а вслед за тем, несмотря на то что тигрица отчаянно выбивалась, снова швырнул ее обратно в зал дворца.

Игра становилась опасной и переходила пределы шутки. Коркоран это почувствовал и намерен был уже вмешаться в дело, чтобы воспрепятствовать бою, в котором Луизон, несмотря на всю свою отвагу и сметливость, едва ли бы могла оказаться победительницей, как вдруг появление братца тигрицы изменило вполне положение дела.

Вчерашний тигр, придя на место свидания получасом ранее обыкновенного, услышал громкое рычание Луизон и ворчание Скиндии. Встревоженный этим, он, одним прыжком вскочив на стену парка и издали увидев все то, что произошло, прополз на брюхе к Скиндие, поглощенному своим делом и не заметившему приближение нового врага.

Но Луизон, заметившая появление брата, готовилась к новой попытке. Она выпрыгнула в окно, но едва коснулся ее шеи хобот слона, как пришедший тигр, бросившийся ему на круп, яростно впился когтями в верхнюю часть хвоста слона. Скиндиа, почувствовав страшную боль, хотел схватить хоботом нового врага, но Луизон с быстротою молнии этим воспользовалась и убежала. Тигр, довольный тем, что освободил сестру, соскочил с крупа и бросился вслед за тигрицею.

Когда оба тигра были уже у стены парка, Скиндиа, пристыженный неудачей и убежденный, что ему невозможно догнать убегавших, швырнул в них хоботом громадный камень, который, если бы только попал, раздавил бы кого-либо из них, как кисть винограда. Но, по счастью, это не случилось, и камень задел тигра только в верхней части хвоста и сбросил его в ров, не причинив ни малейшего вреда. Что касается Луизон, как только она увидела, что слон захватил хоботом камень, она, угадав его намерение, отскочила в сторону и тогда уже перепрыгнула через стену. Там, чувствуя себя в безопасности, она помогла приподняться и утешала своего брата, спокойно лизавшего свою рану, и тотчас вслед за тем оба умчались, очевидно, решившись никогда более не видеть ни Коркорана, ни дворца, ни прелестную Ситу, осыпавшую ее ласками и кормившую сластями.

Но, да успокоятся читатели. Дружбе Коркорана и Луизон не суждено было прекратиться навсегда, и судьба готовила им сближение при самых исключительных обстоятельствах.

Эта самая судьба вскоре осчастливила Коркорана и Ситу. Бог даровал им сына, настолько же красивого, как Сита, которого назвали Рамой, именем знаменитого родоначальника династии Раггуидов, последним потомком которой была Сита. Радость мараттов была беспредельна, так как в нем, в этом ребенке, они надеялись видеть возрождение древней династии. В течение трех дней все государство торжественно праздновало это счастливое событие. Коркоран, всегда экономный по отношению к себе самому, но щедрый для народа, на свой счет принял все эти народные празднества и увеселения. В первый раз с тех пор, как существует мир, оказался государь, дающий деньги своим подданным, вместо того чтобы требовать деньги от них. Пожалуй, кто-либо мог бы сомневаться в этом факте, но достоверность его удостоверяется корреспонденцией в газету «Bombay Times» от 21 октября 1858 года, которую автор ее заканчивает следующими, очевидно, тревожившими англичан соображениями:

Нельзя отрицать, что теперешний магараджа мараттов, несмотря на свое иностранное происхождение, сделался чрезвычайно популярным среди своих подданных. Он уменьшил налоги почти на половину и прекратил насильственный набор в войска, производившийся всеми его предшественниками. Его армия, сравнительно немногочисленная и составленная исключительно из добровольцев, обучена превосходно. Он приобрел во Франции за наличные деньги сто тысяч нарезных ружей и снабдил войска саблями со штыками, такими же, как у Венсенских стрелков.

Его артиллерия, хотя нельзя назвать ее безукоризненной, очень подвижная и много превосходит ту, которую мы можем ему противопоставить в Индии, где по небрежности, неспособности лорда Браддока и его предшественников все наши военные учреждения впали в жалкое состояние и даже не существует ни одного сколько-нибудь дельного генерала, как это собственным примером доказал полковник Барклай, хотя он самый лучший воин в Индии. К государю мараттов все подданные его относятся с каким-то суеверным восхищением и верят, что тело его непроницаемо для пуль и кинжалов. И потому никто не осмеливается помериться с ним силами, если вздумается замышлять на его жизнь… Один вид его хлыста заставляет дрожать убийц. Кроме того, он приветлив, добр и крайне снисходителен ко всем, а в особенности к слабым, беззащитным и угнетенным.

Всякий желающий явиться к нему во дворец может видеть его во всякое время, не подвергаясь какому-либо допросу служителей. Только одна половина дворца недоступна, а именно, комнаты государыни, но Сита ежедневно появляется публике, и народ совершенно свободно может ее видеть и говорить с ней. Я даже полагаю, что ее дивная красота и изумительная доброта, о которой существуют поразительные рассказы, весьма много способствуют популярности магараджи Коркорана.

Его попытка установить конституционное правление в стране, привыкшей к полному рабству, изумительно удалась. Представители народа, как он их называет, начинают понимать свое назначение и довольно толково обсуждают интересы страны. Что касается самого Коркорана, он никогда не позволяет себе оказывать какое бы то ни было давление на окружающих. Он выслушивает терпеливо всех и даже самых бестолковых, потому как он смеясь сказал недавно приехавшему к нему французу. «Они тоже имеют право высказывать свое мнение, так как всегда представляют собою большинство».

Такой человек, в такие молодые годы, счастливым случаем, а также своей отважной смелостью и гениальностью, сделавшийся государем могущественной нации, в таком возрасте, когда сам Наполеон Бонапарт был не более как артиллерийским поручиком, представляет собою самого грозного и опасного для нас врага в Индии. Он обладает таким же гением, как Роберт Клайв и Дюплекс, за исключением только их алчности. Он вовсе не любит денег, что представляется преобладающей страстью всех государей Индии; он умеет приласкать все классы населения, льстит всяким предрассудкам и говорит на всех наречиях Индии. Это все великие средства и способы нравиться населению, неспособному управлять собою самостоятельно и которое всегда имело властителей из мусульман или христиан.

А потому лорду Браддоку надлежит зорко наблюдать за всяким движением этого опасного человека. Если он пригласит из Европы многих авантюристов, таких же отважных, как он сам, и ими усилит свою и без этого воинственную армию и если сделает воззвание, обращенное ко всем недовольным в Индии, весьма возможно, что он подвергнет наше владычество большей опасности, чем кровожадный Нена-Сагиб и царица Ауда.

На это, пожалуй, возразят, что намерения его миролюбивы, так как он не присоединился к восставшим сипаям. Но возражение это неосновательно в силу того, что если он не присоединился, так только потому, что приготовления его не были закончены. Его спокойствие было только внешним, кажущимся. Он заканчивал подготовку. Некоторые из его эмиссаров распространяют в народе различные пророчества: в трактирах и во всех публичных местах открыто говорится, что освобождение Индии близко и что оно будет совершено белолицым человеком, приехавшем из-за моря.

Если бы возможно было заключить с ним прочный союз, то это непременно надлежит устроить, так как трудно представить себе более драгоценного друга, как он, или более опасного врага. Но этого не умели сделать. Вначале относились к нему как к какому-то искателю приключений, к какому-то бандиту без рода и племени и возбудили в нем две ужасные страсти: самолюбие и жажду мщения, и теперь уже невозможно доверять ему. Рано или поздно он объявит нам войну. Уже теперь он не допускает в своем государстве присутствия и опеку английского резидента, хотя во всех других государствах Индии они имеются, и вместе с тем он не имеет никаких дружественных сношений с нами. Он дает убежище всем беглецам, опасающимся нашего мщения, и когда требовали от него выдачи их, он отвечал, что француз никогда не выдает своих гостей.

Все это доказывает, каковы его намерения, и самым благоразумным было бы предупредить его, прежде чем он успеет сделаться еще более грозным. Несмотря на всю свою отвагу и все успехи, и у него есть основания к опасениям. Реформы, введенные им в управление, и законы мараттского народа, хотя одобренные законодательным собранием, возбудили ненависть земиндаров, крупнейших землевладельцев государства, до его вступления на престол всем безгранично распоряжавшимся. Нетрудно было бы возбудить их зависть и, поддержав их, помочь им свергнуть нового магараджу. Это даже представляется безусловно единственным средством для предупреждения угрожающей нам опасности, и лорду Браддоку представляется, таким образом, прекрасный случай исправить прежние ошибки и ознаменовать свое управление блестящим делом.

Эта статья доказывает, какого мнения о Коркоране были его враги англичане.

В сущности, они были совершенно правы, так как бретонец действительно хотя никому этого не высказывал, но имел в виду такой же план, как у Дюплекса или у знаменитого Бюсси, и предполагал изгнать англичан из Индии, но такое громадное предприятие не могло быть выполненным ранее пяти или шести лет, и вот потому он безмолвно и спокойно выжидал.

Но, по несчастью, как это мы увидим далее, англичане предупредили его.

 

IV. Доктор Сципион Рускерт

Однажды утром Коркоран, выехав из Бхагавапура, тщательно осматривал границы своего государства и вместе с тем производил суд, проверял и улучшал администрацию, производил маневры армии, строил дороги и мосты и был занят по горло, так как приходилось чуть ли не самому все делать за отсутствием сведущих помощников.

Сита оставалась одна во дворце. У ног ее играл ее сын, маленький Рама, несмотря на свои два года выказывавший уже силу отца, а также грацию и красоту матери. Перед ними стоял слон Скиндиа, забавляя ребенка тем, что тихонько шевелил своим хоботом, что вызывало веселый смех мальчика, который брал конфеты из коробки, лежавшей на коленях у его матери и клал их в хобот слона, подносившего их ко рту и громко раскусывавшего конфеты зубами.

— Скиндиа, толстый друг мой, — сказала Сита, — охраняй хорошо моего маленького Рама, так же точно, как ты заботился обо мне, когда я была ребенком, таким же, как он.

Слон с торжественной важностью склонил хобот.

— Рама, — сказала мать сыну, — подай руку Скиндии.

Тотчас ребенок протянул свою ручонку, всунул ее вовнутрь хобота слона, схватившего его с изумительной осторожностью и поместившего на своей спине, где маленький Рама начал танцевать и кричать от восторга.

Вскоре по приказанию Ситы слон с крайней осторожностью спустил ребенка обратно на землю.

— Еще! Еще! — кричал малютка.

Слон возобновил те же маневры, но теперь посадил ребенка к себе на шею. Рама, уцепившись за оба длинных уха Скиндии, громко хохотал, крича:

— Скиндиа! Я хочу, чтобы ты ходил.

Слон важно расхаживал.

— Скиндиа! Я хочу, чтобы ты бежал рысью.

Слон бегал рысцой.

— Скиндиа! Я хочу, чтобы ты скакал.

Скиндиа несся галопом вокруг парка.

— Спасибо, спасибо, мой дорогой толстяк Скиндиа! — кричал Рама. — Я тебя очень, очень люблю! Теперь опусти голову, я хочу сам спуститься на землю.

Цепляясь руками и ногами за длинные клыки слона, ребенок тихонько соскользнул на землю.

После этого доложили Сите о приходе Сугривы.

— Государыня, — сказал он, — иностранец, приехавший из Европы, явился во дворец. Он называет себя немцем, ученым и фотографом и носит очки. Что с ним делать? Мое мнение таково, что самое благоразумное или повесить его, или выслать вон, за пределы нашего государства. Он гораздо более похож на шпиона, чем на честного человека.

— Мои предки, — сказала Сита, — никогда и никому не отказывали в гостеприимстве. Приведите ко мне этого чужестранца.

Немца ввели в парк. Это был человек высокого роста, с загорелым лицом, изрытым оспой. На глазах у него были синие очки.

— Добро пожаловать! — обратилась к нему Сита. — Кто вы такой?

— Государыня! — отвечал немец, довольно хорошо говоривший по-индустански. — Меня зовут Сципион Рускерт, я доктор Иенского университета, и по поручению Берлинского Географического общества должен составить реферат о геологической формации, флоре и фауне гор Виндиа. Меня привлекли сюда рассказы о научных познаниях и необычайном великодушии знаменитого магараджи Коркорана, вашего супруга. Его слава и гений так всем известны, что…

Чужеземец как раз попал на слабую струну Ситы. Эта превосходная женщина и почти единственная в своем роде ничего в мире не находила приятнее, как слышать похвалы своему мужу, в силу чего немец тотчас сделался в ее глазах самым лучшим и чистосердечным из людей. Он восхищался Коркораном: разве этого недостаточно, чтобы заслужить полное доверие?

После многих вопросов относительно Европы вообще и в особенности Германии и Франции, Сита сказала:

— Мне сказали, что вы фотограф? Это что такое?

Немец, объяснив, что такое фотография, заявил, что он отлично снимает портреты. Это, понятно, была новая западня, в которую предстояло попасть Сите. Какая женщина устояла бы против искушения иметь собственный портрет и любоваться собственной красотою?.. И притом какое великое удовольствие подать возвратившемуся Коркорану портрет свой и Рамы, их милого сына!..

Немец очень живо установил свой аппарат, свою камер-обскуру и пластинки. Сита взяла на руки Раму, хотя тот отчаянно выбивался из ее рук, и немец приступил к делу. Все вышло очень удачно, и Сита, восхищенная успехом своей затеи, приказала оказать гостеприимство чужеземцу до возвращения Коркорана.

Немец, склонившись почтительно, хотел было уже уйти вслед за Сугривой, но одно неприятное приключение усилило подозрения индуса.

Скиндиа, безмолвный свидетель этой сцены, по-видимому, настолько же, как и Сугрива, был недоволен появлением чужестранца. Однако он не ворчал, но ограничился только тем, что невежливо повернулся к нему тылом. Вдруг маленькому Раме пришла в голову внезапная фантазия.

— Мама! Я хочу, чтобы ты приказала снять мой портрет, вместе со Скиндией!

Сита пыталась уговорить его, но пришлось уступить настояниям ребенка. Рама стоя поместился на шее Скиндии, держась за его поднятый вверх хобот, как царь за скипетр. Немец навел на них аппарат. Но, как и все фотографы, воображая себя великими художником, он вздумал давать Скиндии советы, какое принять положение. Слон допустил сначала поставить себя прямо лицом к аппарату, потом поставили его в профиль, вслед за тем на три четверти; это надоедало слону, и он поглядел на немца взглядом, не предвещавшим ничего доброго. Скиндиа был нервный и дрожал от досады. Рама, гордясь, что стоит на такой высоте, так как Скиндиа был ростом около восемнадцати футов, громко распевал песенку, в которой восхвалял себя и в особенности Скиндию.

Наконец немец окончательно решился снять Скиндию в профиль, а Раму прямо против аппарата и выкрикнул обычную фразу: «Не шевелитесь». Спустя минуту он вынул пластинку. В то время когда немец показывал восхищенному Раме это изображение, подошедший Скиндиа тоже захотел увидеть свое изображение, но немец почему-то не счел нужным удовлетворить желание слона. Тогда мстительный Скиндиа, отправившись к фонтану, набрал полный хобот воды и, вернувшись, окатил водою фотографа с головы до ног. Рама восторженно расхохотался, увидев такую славную шутку своего толстого друга, а Сита, чтобы утешить немца, поспешно приказала дать ему немедленно сухую одежду и две тысячи рупий; не ограничившись этим, она строго выговаривала Скиндие за его непозволительную шутку, что не мешало слону быть в восторге от своего поступка. Сугрива, медленно покачав головою, сказал:

— Государыня! Скиндиа никогда и никому не делает зла, и он — большой физиономист. Если лицо этого чужестранца ему не нравится, на это у него, несомненно, имеются важные основания. Дай бог, чтобы нам не пришлось раскаиваться, приняв к себе этого немца! Впрочем, будем ждать возвращения магараджи.

Спустя пять дней Коркоран возвратился и, войдя во дворец, обнял Ситу и сына. Маленький Рама, по своему обыкновению, вскарабкался по ноге отца на пояс его, а оттуда, упершись ногой, взобрался на шею отца и оттуда, как с трона, гордо оглядывал присутствующих.

— Папа, ты видел мой портрет? — спросил ребенок отца.

— Какой портрет? — с изумлением ответил Коркоран.

— Портрет мамы вместе со мною, а также мой и Скиндии!

— А где же этот живописец?

— Дорогой государь! — ответила Сита. — Это чужестранец, явившийся во время твоего отсутствия, он предложил нам свои услуги.

Магараджа, слегка нахмурив брови, сказал:

— Пусть приведут его сюда… Что касается тебя, моя дорогая и прелестная Сита, ты не можешь поступить сколько-нибудь дурно, ты всегда добра и приветлива; но твоя чистая душа не верит во зло и тебя легко ввести в заблуждение и обмануть…

В эту минуту вошел немец. Его синие очки, скрывавшие лицо, сразу не понравились Коркорану.

— Кто вы такой?

Немец, снова повторив все, что он говорил Сите, добавил: «знаменитый, славный магараджа»…

— Хорошо! Хорошо, — нетерпеливо прервал его Коркоран. — Я вперед знаю, что говорят государям, когда стоят перед ними, и еще лучше знаю, что говорят, когда повернут им спину… Почему вы говорите по-немецки с легким английским акцентом?

— Моя мать была англичанкой, да и я сам провел половину своей жизни в Англии. Меня хорошо знают братья Шлагинтвайны, путешествующие в настоящее время в Гималайских горах; меня знают также знаменитый Гумбольдт и доктор Фогель из Берлина…

— И вы можете это доказать? — прервал его Коркоран.

— Да, государь! У меня даже было рекомендательное письмо Гумбольдта к вашему величеству, но я его утерял во время кораблекрушения вместе со многими драгоценными книгами и бумагами, и у меня сохранилось только письмо сэра Самуила Баровлинсона из Лондона, который любезно дал мне рекомендательное письмо к вашему величеству.

— Да, я хорошо знаю сэра Самуила! — улыбаясь, сказал Коркоран. — Хотя его рекомендательные письма мне никакой пользы не принесли, я все-таки исполню его просьбу… Покажите это письмо?

Взяв письмо, он внимательно прочел его. Действительно, сэр Самуил Баровлинсон горячо рекомендовал своего протеже и называл его одним из знаменитых ученых Европы, или, по крайней мере, таким, который вскоре таковым ученым окажется. Прочтя письмо, Коркоран сказал:

— Прошу извинить строгость этого допроса; но я имею основание недоверчиво относиться к англичанам, а вы с первого взгляда… но письмо сэра Самуила меня успокоило, и отныне я согласен смотреть на вас как на друга. Вам отведут дом в Бхагавапуре, ничего не щадите для ваших изысканий. Спрашивайте у меня слонов, экипажи, повозки, лошадей, служителей, конвой и все что вам угодно. Все будет к вашим услугам. Мой дворец тоже к вашим услугам, и я рад буду видеть у себя за обеденным столом знаменитого ученого.

Вслед за тем Коркоран попрощался с ним, прервав поток изъявления благодарности, в которых рассыпался немец. Однако, как только ушел немец, Коркоран, обращаясь к Сугриве, сказал:

— Строго за ним наблюдай. Не знаю, почему-то эти синие очки мне очень не нравятся. Впрочем, не отказывай ему ни в деньгах, ни в сведениях, каковы бы они не были. Если это шпион, то измена его в таком случае окажется еще более черной и низкой и тем менее достойной пощады. Если же он, как мне было бы желательно, окажется честным человеком, то я не хочу, чтобы он имел основание жаловаться на мое негостеприимство.

Сугрива, склонившись, сказал:

— Государь! Ваша воля будет выполнена.

Когда Коркоран остался один, он, вспомнив о Луизон, говорил себе:

— Вот в этих случаях моя бедная Луизон всегда совершала просто чудеса. По прошествии десяти минут она бы почуяла шпиона в коже ученого, если это действительно был шпион. Клянусь Брамой и Вишной, она чудесно исполняла при мне обязанности полиции! Да где же она теперь? Понятное дело, в лесу, со своим негодным верзилой тигром! Ах, Луизон, Луизон, какая же вы неблагодарная!..

Но он забывал, что он еще более был неблагодарным к Луизон. Ему в голову не приходило, что очень скоро ему предстояло увидеться с Луизон.

 

V. Семья Луизон

Несколько дней после того немец сделался постоянным собеседником и спутником Коркорана. Они были прямо неразлучны. Очень веселый, отличного расположения духа, он превосходно ездил верхом, отлично охотился, мастерски толковал о богословии, теогонии, космогонии и естественной истории, оживленно и со знанием дела. Он противоречил противнику с большой умеренностью, как раз сколько нужно было для того, чтобы сделать разговор более оживленным. Наконец, по отношению к Раме он был бесконечно любезен; играл с ним во всякие игры, строил ему из дерева военные корабли, показывал ему волшебный фонарь и вообще забавлял мальчика всеми способами. Кончилось тем, что за ним перестали даже наблюдать.

Однако был один случай, снова возбудивший некоторые подозрения в Коркоране, но тогда же произошло такое приятное и счастливое для Коркорана событие, что рассеяло и заставило забыть всякие подозрения.

Это было однажды утром в январе 1860 года. Коркоран выехал верхом на коне поохотиться на носорога. Его сопровождали доктор Рускерт и двадцать служителей, предназначенных, чтобы выслеживать и загонять носорога.

Сита с высоты террасы наблюдала за отъездом охотников и с трудом удерживала маленького Раму, громко кричавшего, что сядет на Скиндию и отправится охотиться на носорога.

Наконец охотники на повороте дороги исчезли из вида, и тогда только глубоко огорченный Рама немного успокоился, взобравшись на плечи Скиндии, уверяя, что он теперь выше деревьев и, если захочет, может схватить луну.

Мать пришла в восхищение от этой фразы Рамы; но, сказать по правде, она постоянно приходила в восхищение от всякого слова и от всякого малейшего движения своего возлюбленного первенца.

Между тем охотники, углубившись в лес, размещались в одной густой чаще, мимо которой неизбежно должен был проходить носорог к водопою. Загонщики, громко крича, рыскали в тростниках, бросая всюду камни с целью спугнуть животное. Вдруг эти крики обратились в возгласы, в которых слышался ужас. Оказалось, что, разыскивая носорога, они своими криками разбудили спокойно спавшего громадного королевского тигра, медленно поднявшегося, расправившего все члены и рассеянно поглядывавшего вокруг себя.

Услышав шум бросаемых камней и палок, ударявших тростник, тигр громадными скачками бросился в чащу и, незамеченный Коркораном, поджидавшим носорога и державшим наготове ружье с взведенным курком, вскочил на круп его лошади, от страшной тяжести и силы натиска упавшей на землю. Так как палец бретонца был на спуске курка, ружье выстрелило, и таким образом Коркоран оказался обезоруженным, а нога его, придавленной лошадью до того сильно, что высвободить ее не удалось. Он тотчас вскричал, обращаясь к немцу:

— Стреляйте! Стреляйте же, Рускерт!

Но немец стоял неподвижно и не стрелял, хотя был вооружен, и ничто не могло помешать выстрелу.

Но в этом отчаянном положении Коркоран не потерял присутствия духа. Так как у него ни времени, ни возможности не было схватить револьвер, висевший у пояса, он прикладом ружья дал такой сильный удар по морде тигра, дыхание которого он уже чувствовал на лице, что зверь от него отскочил. Этих двух секунд достаточно было Коркорану, чтобы вскочить на ноги. Схватив левой рукой револьвер, он готовился выстрелить в тигра, уже присевшего, чтобы броситься на него. Однако бретонцу не пришлось выстрелить, так как новое неожиданное обстоятельство этому помешало.

Другой тигр, менее ростом, но красивее первого, появившись внезапно, быстрым скачком, вместо того чтобы помочь товарищу, бросился на первого тигра и, схватив за горло зубами, опрокинул на землю, терзая его так яростно, что Коркоран был поражен изумлением, а доктор Рускерт широко вытаращил глаза, приподняв свои синие очки.

Этот тигр, или, вернее сказать, эта тигрица с шелковистой шерстью, как, вероятно, уже догадался читатель, был ни кто иной, как Луизон. Что касается другого тигра, это был ее брат Гарамагриф, за которым она последовала в глубь лесов, и за которого она вышла замуж, по обычаю яванских тигров.

Очень много толковал о жестокости и свирепости тигров и господин Бюффон, естествоиспытатель, более обладавший стилем, нежели познаниями, много написал о дурном характере этих животных. Однако позвольте вас спросить, где та женщина, которая выказала бы более чести, добродетели, доброты, кротости и настоящей чувствительности, чем Луизон в настоящем случае? Что до меня касается, среди женщин и не бывало ничего подобного и не слыхал я о подобном примере. Надо добавить, что не менее изумительно и достойно уважения и сочувствия не только великодушие тигрицы, но также самоотвержение и покорность бедного тигра, ее супруга, безропотно вынесшего от своей супруги страшную трепку, которую он, говоря по совести, нисколько не заслужил, так как не знал Коркорана и никогда не был его другом.

Однако бретонец, чуть только увидел Луизон, тотчас почувствовал, что в нем с новой силой разгорелась вся прежняя нежность к Луизон. Он засунул револьвер за пояс и воскликнул:

— Луизон, моя дорогая Луизон! Приди в мои объятия!

Луизон не заставила повторить просьбу и бросилась к нему в объятия, а он, нежно лаская и целуя ее, сказал:

— Ты возвратишься со мною в Бхагавапур?

Это предложение, которое, впрочем, она неизбежно должна бы ожидать, привело Луизон в страшное смущение. Она взглянула на большого тигра, смотревшего на эту сцену с крайне унылым видом.

Бедный малый дрожал при мысли, что она его покинет.

Коркоран, поняв значение этого взгляда, воскликнул:

— И ты также отправишься с нами, страшный верзила. Итак, это дело решенное! Не правда ли?

Но тигр был безмолвен и смотрел очень уныло.

Тогда Луизон, приблизившись к нему, что-то ласково мурлыкала ему на ухо. По всей вероятности, смысл этого мурлыканья был следующий:

«Чего же ты боишься дурачок? Ты дорог моему сердцу. Ведь я же буду с тобою неразлучна?»

Тигр ворчал, или, вернее сказать, рычал:

— Это западня. Я узнаю этого магараджу. Он держал тебя взаперти, в то время когда я чуть не сутки просиживал во рву, умоляя тебя возвратиться в наши леса. Дорогая Луизон, опасайся этих предательских речей!

По-видимому, Луизон начинала колебаться. Тогда Коркоран догадался сказать:

— Ты будешь у меня совершенно свободна и распоряжаться собою как хочешь. Брось его, этого грубияна, неспособного тебя понять, а если на это ты не согласна, возьми его с собой. Я постараюсь с ним поладить, быть может, даже полюблю его ради тебя.

Трудно решить, чем бы окончились эти переговоры, если бы появление нового лица не решило окончательно этот затруднительный вопрос. Это был тигренок замечательной красоты. Он был и ростом и толщиною не более собаки среднего роста и, по-видимому, ему не могло быть более трех месяцев. Коркоран понятно сообразил, что это был сын Луизон, и воспользовался этим, чтобы решить дело в свою пользу.

Тигренок, прыжками приближаясь к матери, посматривал то на нее, то на Коркорана. Прежде всего, он, подойдя к матери, потерся об ее морду своей рыжей мордочкой и затем без изумления и без дикости всматривался в магараджу, который, взяв его на руки и нежно лаская, сказал:

— А ты, малютка, хочешь пойти со мною?

Молодой тигренок, вопросительно поглядев на мать, прочел в ее глазах нежную привязанность к Коркорану и отвечал ласками на его ласки, что тотчас решило судьбу всей семьи. Луизон, видя, что ее сын принял предложение магараджи, в свою очередь приняла его, а большому тигру ничего другого не оставалось, как последовать этому двойному примеру.

Бретонец, в восторге, что снова разыскал Луизон, уже и не помышлял об охоте на носорога и тотчас приказал дать сигнал о возвращении в Бхагавапур.

— День кончился гораздо лучше, чем я мог ожидать! — сказал он, обращаясь к Рускерту. — Была минута, когда я опасался сделаться жертвою тигра… Однако почему вы не хотели стрелять? — спросил он немца после нескольких секунд размышления. — Ведь я кричал вам, требуя, чтобы вы стреляли?

Вопрос этот, очевидно, смутил Сципиона Рускерта, но только на секунду, так как он почти хладнокровно отвечал:

— Я боялся промахнуться и убить вас вместо тигра.

— Гм… гм!.. Что-то слишком осторожно! — возразил бретонец, подумав. — Тут что-то неясно… но поживем — увидим…

Возвращение в Бхагавапур было поистине триумфальным шествием. Луизон весело прыгала, хотя супруг ее, следуя за ней, имел несколько сконфуженный и печальный вид, но зато наследник их чрезвычайно весело прыгал и, по-видимому, был в восхищении при виде никогда еще невиданных им дворцов, улиц, пагод, площадей, донов и жителей города.

Между тем Коркоран заметил, что Луизон, смышленость которой и чутье были ему так хорошо известны, обнюхав тщательно немца, держалась от него подальше. Он вспомнил, что она не любила вероломных и изменников. Наконец приехали во дворец. При виде этой новой семьи все служители испускали крики ужаса, и даже Сита испугалась и, взяв на руки Раму, прислонилась к Скиндие. Ее с трудом успокоил Коркоран.

Однако против всякого ожидания один только малютка Рама нисколько не испугался. Он смело и весело подошел к Луизон и приласкал ее своей ручонкой точно, как будто он уже давно был знаком с ней. В свою очередь тигрица, нежно полизав лицо пальчика, представила ему своего сына, догадавшегося подобрать внутрь когти лап, так что мог нежно погладить руку мальчика, разыгрывая роль старшого брата, ласкающего младшего.

— Вот Луизон, узнаешь ли ты ее, Сита? — сказал Коркоран. — Сегодня я еще раз обязан ей сохранением жизни. Если бы не она, этот здоровенный верзила неизбежно растерзал бы меня. Зовут его Гарамагриф. А вот их сын, веселый и игривый, возится с Рамой, если желаешь, назовем его Мусташ? Но теперь, так как крестины окончены, пойдем ужинать.

Последствия вполне оправдали это счастливое начало. Рама и его товарищ, маленький тигренок Мусташ, сделались вскоре неразлучными друзьями. Они около Луизон и под ее надзором играли между собою. Этот надзор оказался весьма необходимым, так как Рама, плохо дисциплинированный, чувствуя себя инстинктивно сыном царя, всегда склонен был повелевать. Со своей стороны Мусташ, чувствуя себя инстинктивно сыном тигра, не желал повиноваться, так что Луизон с неимоверным трудом поддерживала между ними мир и усмиряла их.

Однако у Луизон были еще и другие причины беспокойства.

Читатели, верно, помнят, при каких условиях она два года тому назад рассталась с Коркораном. Ее уход вызвал жестокую ссору ее со Скиндией, и она еще не забыла немножко неблаговидные выходки слона против нее. С другой стороны, Гарамагриф унес в зубах кусок хвоста слона, который, в свою очередь, чуть было не убил Гарамагрифа, бросив в него громадный камень. Как отнесутся друг к другу эти двое опасных и грозных воина? Какова бы ни была власть и влияние на них Коркорана, даже он не в силах будет помешать кровавой битве между этими двумя смертельными врагами!

Если кто-либо удивится, что я в своем рассказе отвожу так много места животным, совершенно забывая о герцогах, маркизах, графах и великих князьях, которыми изрядно переполнен мир, я осмелюсь заявить, что мои герои, несмотря на то что шествуют без сопровождения труб и барабанов, не менее интересны, как парадирующие во главе блестящих полков, и их страсти более эффектны и пылки. Я пойду еще далее этого. Я скажу, например, что Скиндиа своей важной солидностью, достоинством, безмолвием, хладнокровием, невозмутимостью и необъятным хоботом, который, в сущности, есть не что иное, как несколько более удлиненный нос, имел изумительное сходство со многими из этих благородных и великих личностей, решающих судьбы царств и народов. Между тем Луизон, стройная, изящная, легкая, отважная, до такой степени преданная друзьям, могла бы послужить образцом многим высокопоставленным знатным дамам и, несомненно, имела столько же ума и здравого смысла, сколько эти дамы. Своей силой и порывистым натиском она превосходила всех начальников кавалерии как древних, так и новых времен, и если бы только она обладала даром слова, то так же мастерски умела бы командовать, как Мюрат и Блюхер.

В чем же вы меня упрекаете? Неужели мы имеем право быть настолько уверены в нашем превосходстве над всеми другими твореньями природы, что никакая другая история о животных нам не нравится, за исключением нашей собственной? Да! Смело скажу! Я предпочитаю тигра человеку! Тигр красив, силен; он воздержан и не развратен; у него мало друзей, но он их осмотрительно выбирает и не рискует изменить им или испытать на себе их измену. Он никому не льстит; любит уединение, как и все знаменитые философы; он ненавидит рабство по отношению к себе самому и никогда никого не принуждал быть у него в рабстве. Словом, это одно из самых благородных творений Бога!

О каком человеке, за исключением моего читателя, возможны были бы подобные похвалы?

 

VI. Как был уличен доктор Рускерт

Письмо Георгия Вильяма Дублефас, эсквайра, начальника тайной полиции в Калькутте, к Лорду Генри Браддок, генерал-губернатору Индостана.

Бхагавапур, 15 февраля 1860 г.

Милорд!

Гонец, имеющий передать вам это письмо, человек надежный, и я отвечаю за его верность.

Согласно приказанию вашего превосходительства, я отправился в Бхагавапур и явился во дворец так называемого магараджи Коркорана, с рекомендательным письмом сэра Самуэля Баровлинсона, которым ваше превосходительство изволили меня снабдить. Под именем доктора Сципиона Рускерта Иенского университета я без труда проник к капитану Коркорану, который вначале, надо признаться, принял меня чрезвычайно недоверчиво, но эта недоверчивость, по-видимому, совершенно чуждая его действительному характеру, весьма скоро совершенно исчезла, уступив место гораздо лучшим чувствам. Как ни велика его проницательность, и надо сознаться, что она действительно поразительна, однако основные черты его характера: беззаботность и отвага, далеко превосходят эту проницательность. В силу этого мне не встретилось препятствий в выполнении поручения, удостоить меня которым благоугодно было вашему превосходительству.

Прежде всего мне не трудно было снискать доверие царицы Ситы. Фотография, совершенно неизвестная в этой отсталой стране, послужила мне паспортом по отношению к дочери Голькара, не устоявшей против искушения увидеть портреты как свой, так и сына, мальчугана двух лет. Портреты эти были ей переданы в двадцати тысячах экземплярах. В случае надобности это нам послужит с успехом, и мне очень хотелось увеличить мою коллекцию портретом самого Коркорана, но он упорно отказался от этого, а я не решился много настаивать, опасаясь возбудить его подозрения.

Но зато, как только он ознакомился с письмом сэра Джона Баровлинсона, он предложил мне к услугам оружие, рупии, лошадей, слонов и предоставил мне полную свободу разъезжать в его государстве куда мне угодно. Благодаря моему безукоризненному знанию индустанского языка я уже успел собрать самые разнообразные и верные сведения о сухопутных и морских силах государства Голькара, доклад о чем посылаю вашему превосходительству вместе с этим письмом. Я говорю морские, так как, несмотря на отвращение индусов к флоту, капитан сохранил свой пароход и вполне вооружил его, быть может, также потому, что предвидит участь, предназначенную ему вашим превосходительством, а быть может, сохраняет его для облегчения своего бегства; весьма возможно, что он рассчитывает на поддержку своих соотечественников. Ваше превосходительство лучше меня сумеете понять в этом отношении действительные мотивы, руководящие этим авантюристом.

Прошу ваше превосходительство обратить внимание на то, что армия, перечисление которой вы, милорд, увидите на прилагаемой при сем таблице, не показана только на бумаге, как это весьма часто делается не только в государствах Востока, но и Запада, но цифры эти вполне точные, так как я сам мог в этом убедиться, с каким строгим вниманием проверяет капитан состав своих войск и степень их обучения, и позволю себе выразить, что было бы весьма желательным, чтобы сейки и сипаи, вступающие на службу к ее величеству королеве Виктории, были так же хорошо дисциплинированны и стойки, как эти маратты.

Есть одно обстоятельство, сделавшее магараджу чрезвычайно популярным, это изумительная справедливость судебных решений и приговоров и умение принудить к уважению законов. В этом отношении он непреклонен и неумолим. Он изловил и повесил несколько сот разбойников, безнаказанно разорявших всю страну при сомнительной власти его предшественника. Некоторые из этих разбойников предлагали громаднейшие, невероятные суммы за помилование, но капитан никого не пощадил, а все имущество их роздал простому народу. Ваше превосходительство, несомненно, усмотрите из этого, до какой степени это великодушие, стоящее ему весьма мало, доставляет ему любовь народа, благословляющего его имя.

Это меня прямо приводит к главному предмету моего доклада. Смею надеяться, что ваше превосходительство не поставит мне в вину, что я счел себя вынужденным немного превысить полученные мною полномочия.

Дело в том, что казнь главных разбойников положила конец разбоям, и они совершенно прекратились, и большая часть негодяев, занимавшихся этим глупым ремеслом, возвратились к мирной жизни. Некоторые из них удалились из страны и занимаются своим ремеслом в Бенгалии, и я имел удовольствие поймать и повесить двадцать человек из них. Между еще не повешенными, но пока разгуливающими на свободе мне пришлось обратить внимание на одного отчаянного негодяя, называемого Пунт-Рамбоо-Бабер, почти всегда попросту называемый Бабер; каковое прозвище, как известно вашему превосходительству, значит: тигр. Этот Бабер прославился с ранней молодости блестящими подвигами, состоявшими из разнообразнейших преступлений. Еще пятнадцати лет он сделался знаменитостью в разбойничьем мире. Ловкость, с которой он ускользает из рук полиции и судебной власти, прямо баснословна. Чтобы это доказать, я приведу одну его проделку, затмевающую все другие. Посаженный на кол, он, воспользовавшись отсутствием стражи, освободился от кола и ночью, вплавь переправившись через Ганг, скрылся в Гуалиоре. Вскоре он был схвачен и повешен, но так плохо, что, хотя веревка не оборвалась, он все-таки дышал. Два часа спустя его сняли и отнесли в анатомический кабинет. Там медик Франсис Арнольд, 48-го линейного полка сипаев, уже собирался запустить ему скальпель в грудь, как вдруг Бабер, внезапно приподнявшись, вырвал скальпель из рук врача, выскочил из кабинета, пробрался сквозь человек шесть, которые не решились его остановить, и убежал в Бенарес, где я его и встретил, когда ваше превосходительство изволили меня послать в Бхагавапур.

Эта встреча оказалась благодеянием Провидения. Хотя я смею похвалиться глубоким знанием моей профессии, но такой помощник, как Бабер, очень полезен. К счастью, этот негодяй полагает, что имеет основания быть чрезвычайно недовольным Коркораном, изгнавшим его из страны мараттов. Он говорит: «Не будь его, я бы спокойно жил на родине и мирно наслаждался богатством, приобретенным долголетними, почтенными трудами, и был бы счастлив, сидя, подобно патриарху, под тенью смоковницы и около виноградных лоз с женою и детьми».

Но есть еще одна причина, что, конечно, рассмешит ваше превосходительство, сделавшая его непримиримым врагом Коркорана.

Бабер — можете себе представить, где только не гнездится тщеславие, — признает себя каким-то первым человеком своего времени, непобедимым по отношению к своей профессии. Если ему пришлось испытать несколько неудач в течение его уже довольно продолжительной жизни, то, по его словам, причиною этих неудач была исключительно его слабость к женщинам, а не промаху его гениальности. Два раза женщины изменили и продали его, но теперь — утверждает он — преисполненный опытности и освободившийся от своей слепой страсти к женщинам, он льстит себя уверенностью ничего не страшиться и задумал получить от английского правительства как помилование, так и триста тысяч рупий. Прошу ваше превосходительство извинить меня, но я действительно рискнул пообещать ему эту сумму. Но у него есть еще более поразительная идея, он поклялся себе захватить живым или мертвым капитана Коркорана, которого маратты признают непобедимым, надеясь таким блестящим подвигом закончить свою славную карьеру. Все это побуждает Бабера энергично приняться за дело.

Что касается способов выполнения задуманного, я их прекрасно знаю, и на него можно положиться. Даже в первой молодости своей он был самым страшным из тугое и весьма долго предводительствовал шайками в пятьсот и более человек. Вот именно между этими своими старинными подчиненными он набрал отряд в тридцать решительных, на все готовых негодяев, из которых каждый, по крайней мере, два или три раза был приговорен к смертной казни, но сумел улизнуть. Тридцать человек будет совершенно достаточно, так как план Бабера вовсе не заключается в том, чтобы взять в плен Коркорана, что представляется вполне немыслимым, но избавить от него английское правительство «quibuscumque viis», то есть каким бы то ни было способом.

Полагаю, что нет надобности уверять ваше превосходительство в том, что я счел своей обязанностью принять все надлежащие меры, чтобы ваше имя ни малейшим образом не было компрометировано в настоящем предприятии и ваше превосходительство можете с полной уверенностью отрицать всякое участие в этом предприятии славного Бабера. Однако я вынужден был показать Баберу полные ваши полномочия, полученные мною в момент моего отъезда в Бхагавапур, так как этот джентльмен хотел быть чем-либо обеспечен, что он действительно получит помилование и триста тысяч рупий.

Впрочем, надо сказать, что проект Бабера не особенно трудно выполним, потому что уверенность Коркорана в его популярности до такой степени велика, что он даже не счел нужным иметь гарнизон в своей столице. Вся армия распределена по границам, в чем, ваше превосходительство, убедитесь, взглянув на прилагаемый при сем план. Во всем Бхагавапуре имеется всего около двухсот солдат, да и то все это солдаты, несущие полицейскую службу и разбросанные в различных кварталах города. Дворец открыт для всех во всякие часы и в течение целого дня. Единственная стража, которая может представиться опасной, состоит из молодого трехмесячного тигренка, большого тигра, еще дикого, и той знаменитой Луизон, доставившей так много неприятностей полковнику Барклаю. Эти трое животных одарены замечательным инстинктом, но их можно захватить спящими и запереть в том помещении, где они окажутся.

Бабер и я, иногда врозь, иногда вместе, тщательно осмотрели все расположение помещений во дворце и все выходы и входы и составили наш план кампании. Мне кажется невозможным, чтобы так называемый магараджа мог ускользнуть из наших рук, какова бы ни была его физическая сила, хотя она действительно громадна.

Если я позаботился о том, чтобы имя вашего превосходительства никоим образом не было замешано в дела господина Бабера и других джентльменов, выпеченных из той же муки, то вместе с тем я принял все меры к тому, чтобы в случае неуспеха нельзя было и мне приписывать участие в этом деле. Хотя я всегда готов исполнить все, что прикажете мне, в интересах правительства и нашей всемилостивейшей королевы, совершить, ваше превосходительство, но в этом случае вовсе нет надобности простирать так далеко рвение. Бабер и его товарищи все выполнят сами, и я не оскверню руки лояльного англичанина в убийстве, безусловно порицаемом общественной нравственностью, хотя и, безусловно, вынуждаемом дальновидной политикой.

Но взамен этого я лично займусь овладением Бхагавапуром от имени вашего превосходительства. Я воспользуюсь смущением, вызванным смертью Коркорана, и объявлю о немедленном прибытии английских войск. Я знаю этот народ. Если только Коркоран будет убит, никто не осмелится сопротивляться и все его намерения исчезнут вместе с ним. Что касается вдовы и наследника престола, они будут, как выражаются французы, экспроприированы ради общественной пользы.

Смею надеяться, что со следующей почтой вы получите в Калькутте добрые вести от вашего верного и бесконечно преданного слуги,

Георга Вильяма Дублефас, он же для других Сципион Рускерт.

P. S. Полагаю, что ваше превосходительство не будете изумлены тем, что я вынужден был довести до одного миллиона рупий кредит, который вашему превосходительству благоугодно было открыть мне в банкирской конторе «Смит, Гендерсон и К°» в Бомбее. Вашему превосходительству известно, что расследования, которыми я занялся, требуют громадных денежных затрат и что из всех известных товаров самым ценным в смысле оплаты товаром является измена, хотя этот товар можно приобрести везде и всегда. Помимо почтенного господина Бабера с его товарищами я вынужден был купить совесть около тридцати местных индусов, и хотя эта совесть не так высока ценностью, как совесть г. г. членов Нижней Палаты, но все же тариф на нее очень высок. Впрочем, сокровища Голькара, которыми пока крайне незначительно воспользовался так называемый магараджа, вполне пополнят все расходы правительства Ее Величества Королевы.

Весьма возможно — но это только предположение, подвергаемое мною на благоусмотрение вашего превосходительства, — что правительство Ее Величества Королевы может быть избавлено от обязанности выполнить все свои обещания, данные Баберу, так как весьма вероятно, что застигнутый врасплох Коркоран, защищаясь отчаянно, убьет нескольких человек и, быть может, самого Бабера, или что народ, возмущенный убийством своего возлюбленного государя, возьмется за оружие и истребит убийц, в особенности в том случае, если жена Коркорана останется в живых и, понятное дело, захочет отмстить за убийство мужа. В таком случае экономия в расходе значительно увеличится, так как никто из этих негодяев не будет требовать своей доли в добыче, и английское правительство потеряет только двадцать тысяч рупий, издержанных как неизбежный задаток по условию, заключенному с этими негодяями. Может даже случиться, что Сита, не зная о моих сношениях с Бабером и его друзьями, недоверчиво относясь к министрам покойного супруга, поручит мне отмщение за его убийство.

В этом случае я буду вынужден с полной энергией преследовать убийц и, конечно, не пощажу никого из них. Чем долее я это обдумываю, тем более это последнее заключение кажется мне самым желательным и наиболее вероятным.

P.P.S. В тот момент, когда я оканчивал этот слишком длинный рапорт, послышался громадный шум на улицах Бхагавапура и я посмотрел в окно, желая узнать причину шума. Я даже опасался, что Бабер в порыве излишнего усердия уже приступил к атаке, но, по счастью, я заблуждался. Оказалось, что весь народ поднимал руки к небу и восклицал, точно видя какое-то диковинное животное. Я посмотрел вверх и увидел аэростат чрезвычайно странной формы, медленно спускавшийся в парк магараджи. Аэростат бросил якорь. Я слишком далеко стоял, чтобы быть в состоянии видеть опустившийся аэростат, но видел, как по улицам народ, падая на колени и преклоняясь к земле, кричал, что это ослепительно блестящий Индра, бог огня, явившийся посетить Вишну, воплотившегося в Бхагавапуре в тело Коркорана. Я сейчас пойду разузнать, что это за аэростат, разыгрывающий роль Индры. Наверное, это новая штука, устроенная для большого усиления славы магараджи.

 

VII. О том, как Ивес Кватерквем из Сен-Мало был представлен Скиндие

Сципион Рускерт нисколько не ошибся. Действительно, аэростат опустился точно хищная птица на Бхагавапур и возбудил страшное волнение в городе. Через несколько мгновений, несмотря на обычную, непреодолимую апатию индусов, весь народ устремился к парку, желая поближе рассмотреть это странное и громадное чудовище.

Но в ту минуту, когда толпа хотела проникнуть в парк, Луизон, спокойно расхаживавшая, удивленная этим сборищем, подошла к собравшимся, точно желая спросить их, что им тут нужно. В мгновение ока все индусы разбежались, а служители Коркорана доложили ему о происшедшем.

Магараджа дремал после обеда. Разбуженный, он, протирая глаза, тотчас вышел на крыльцо террасы и увидел, что из аэростата, похожего на маленький, но очень прочный домик, сверху которого был орел с чрезвычайно могучими крыльями, вышла молодая женщина замечательной красоты и одетая по последней парижской моде; ей подал руку, помогая выйти из домика, красивый молодой человек, в котором наш капитан тотчас, пораженный изумлением, узнал своего двоюродного брата и ближайшего друга знаменитого Ивеса Кватерквема из Сен-Мало, члена-корреспондента Института Франции.

Первое, что сделал магараджа, это бросился в объятия друга, воскликнув:

— Ах! Какой счастливый случай!

— Случай? — отвечал новоприбывший. — Нисколько, мой дорогой! Мы делаем свадебные визиты членам нашей семьи. Вот моя жена!

— Клянусь Лакмой — живым изображением, которой вы служите, — почтительно преклонившись перед дамой, воскликнул Коркоран, — я нахожу, что вы настолько же прекрасны, как моя Сита!..

— Ну! Довольно комплиментов! — прервал его Кватерквем. — Ты лучше скажи мне, куда спрятать эту карету, так как, государь магараджа, мне кажется, что у тебя нет достаточно большого каретного сарая для ее помещения.

— Твой аэростат? Пустое! Мы его поместим в моем арсенале, ключ от которого я храню лично, а охрана арсенала возложена на моего слона Скиндию.

— Прежде всего, дорогой друг мой, — сказал Кватерквем, — я должен сказать тебе, что у меня существуют весьма важные основания скрывать от всего мира секрет устройства и механизма моего аэростата, и дай мне таких служителей, которые были бы слепы, глухи и немы.

— Клянусь бородой моего прадеда, что Скиндиа именно такой служитель, как тебе нужно. Поди сюда, Скиндиа!

Слон, свободно бродивший в парке, подошел, с любопытством всматриваясь в невиданную диковину и, по-видимому, усиливаясь понять ее назначение, но после бесплодных размышлений, подняв хобот к небу, устремил взор на Коркорана.

— Скиндиа, друг мой, прошу выслушать меня внимательно. Этот джентльмен, которого ты видишь перед собою, мой двоюродный брат Ивес Кватерквем. Относись к нему с полным почтением, любовью и послушанием. Итак, это дело решенное. Он подаст тебе руку, а ты протяни ему хобот в знак дружбы между вами.

Скиндиа тотчас выполнил требуемое.

— Что касается этой дамы, — продолжал Коркоран, — это моя кузина и вместе с Ситой, это две самые прелестные женщины в мире!

Скиндиа, став на колени перед дамой, бережно и тихо взял хоботом ее руку и положил на свою голову в знак преданности.

— Теперь, так как представление окончено, поднимись, друг мой, возьми веревки аэростата хоботом и перенеси его в арсенал.

Слон все это выполнил, так как сила его настолько же была громадна, как и его понятливость. После того он был поставлен сторожить вход в арсенал, получив строжайший приказ никого туда не впускать.

— А теперь, — сказал Коркоран, обращаясь к гостям, — пойдем к Сите, так как я, подобно тебе, дорогой Кватерквем, женат, и моя жена принесла мне в приданое, как ты видишь, довольно большое государство.

 

VIII. Мальстрем

Сита вышла к гостям и приняла их радушнейшим образом. Коркоран представил их ей и в кратких словах высказал все, что было необходимо.

— Теперь твоя очередь поговорить, — сказал он, обращаясь к другу, — и разъяснить нам, каким образом ты попал сюда, путешествуя в воздухе.

— Моя история немного длинновата, но я сокращу ее насколько возможно. Сколько мне помнится, мы виделись с тобою в последний раз в Париже на улице Сент-Пер ровно четыре года тому назад. Я тогда занимался изысканием способов управления аэростатами и был бедняком, довольствовавшимся черствым хлебом и водою общественных водопроводов, обутый в рваную обувь и одетый в одежду с продранными локтями. Однако после неутомимых трудов мне удалось разрешить заданную себе задачу.

— О, Христофор Колумб! — воскликнул Коркоран. — Весь мир принадлежит тебе. Ни один человек не совершил так много для своих ближних!

— Не спеши аплодировать мне! — сказал Кватерквем. — Я вовсе не такой благодетель человечества, как это тебе могло показаться с первого взгляда. Тотчас после сделанного мною изобретения я до безумия влюбился в Алису, которую ты видишь перед собою, слушающую меня улыбаясь… Я изумлял ее мать, ссорился с ее отцом, старым англичанином, занимавшимся археологией, и довольно ворчливым; наконец, вытеснил моего соперника, какого-то господина Гаррисона, или Гэррисона, торговца хлопком в Калькутте, и довел его до того, что, вызвав меня на дуэль, он, вместо того чтобы выстрелить в меня, своего противника, выстрелил в моего будущего тестя. Словом, я так горячо воевал, что кончилось тем, что мисс Алиса Горнсби сделалась моей женою и, как мне кажется, в этом не раскаивается.

— О, мой возлюбленный! Вовсе нет! — воскликнула госпожа Кватерквем, нежно опираясь о плечо мужа.

— Сначала я хотел, — продолжал Кватерквем, — поведать о моем изобретении на пользу всего рода человеческого, и, говоря между нами, это была нелепая идея, потому что род человеческий вовсе не стоит того, чтобы о нем заботились. Наконец, я имел счастье узнать, что Академия наук насмехалась над моим изобретением, и согласно докладу какого-то старого ученого, долго, но совершенно бесплодно искавшего разрешения той же задачи, Академия объявила, что я безнадежно сошедший с ума человек, которого следовало бы немедленно поместить в дом умалишенных. Но, по счастью, я был уже женат, и старый Корнелиус Горнсби, отдавший мне руку дочери только под тем условием, чтобы я уступил ему привилегию на мое изобретение, которое он намеревался эксплуатировать в Англии и Франции, заявил, что я его бесстыднейшим образом обманул, проклял меня и клялся, что не желает более видеть свою дочь.

— Бедный отец! — сказала Алиса.

— На этот раз Алиса и я были в большом затруднении. Но Алиса вскоре окрепла духом, а я принялся за сооружение своего аэростата и для большой предосторожности сохранения тайны все делал собственными руками и притом подальше от Парижа, в деревне за сто миль от этого города. Окончив сооружение аэростата и запасшись всем необходимым, однажды вечером мы поднялись вверх, решившись искать убежища в такой стране, где никогда не существовало что-либо похожее на Академию или какое-либо ученое общество…

— И ты, дорогой друг мой, избрал Бхагавапур? — прервал его Коркоран.

— Нет! Не только не избрал Бхагавапур, но и вообще сколько бы то ни было цивилизованную страну, — возразил Кватерквем, — вот по каким основаниям: человек, дорогой мой магараджа, и я уверен, что ты в этом убежден еще более меня, скверное животное, сварливое, завистливое, беспокойное, скупое, алчное, трусливое, обжорливое, развратное и особенно с трудом выносящее своего ближнего. Один мудрец сказал: «Homo homini lupus». Вот потому я искал возможности не иметь соседом кого-либо из этой породы животных и в аэростате облетел вокруг всего земного шара. Я не останавливался нигде. Ни во Франции, ни в Англии, ни в Германии и нигде на Европейском континенте. Носясь над городами и деревнями, я издали видел повсюду солдат, чиновников, нищих, тюрьмы, госпитали, казармы, арсеналы и фабрики и все, что создает цивилизация. Азиатская Турция очень мне понравилась. Это самая прелестная страна и самый чудный климат в мире. Я с завистью смотрел на склоны горы Тивр, и мне хотелось выстроить себе дом на одной из вершин, доступной только орлам, но остановила меня мысль, что я все же буду иметь соседей и притом таких неприятных соседей, как турки. Африка также мне чрезвычайно понравилась. Там, в этих прелестных, уединенных местах, так верно описанных Ливингстоном, охраняемых против всякого натиска цивилизации несметными стадами обезьян и слонов, бродящих по необъятным лесам и купающихся в голубых водах Замбезе, я мог бы с Алисой создать себе, как Адам и Ева, земной рай. Однажды утром, в то время когда мы мечтали об этом, направляя наш воздушный шар к Центральной Африке, мы приметили в пятистах метрах под нами маленький город Сего, столицу царства, равного пространством Франции, и при помощи зрительной трубы мы увидели странное и вместе с тем ужасное, отвратительное зрелище, которое я никогда не забуду. Шесть тысяч рабов, на половину мужчин, а на половину женщин, расставлены были рядом у основания стены, окружающей Сего и представляющей собою правильный круг. У всех этих рабов была повязка на глазах, а руки связаны позади спины; за каждым из них стоял солдат с саблей наголо, ожидая приказания султана, повелителя Сего, отвратительного вида негра, курносого, с толстейшими, оттопыренными губами и прокаженного. С высоты своего трона он готовился дать сигнал. Наконец этот отвратительный негр что-то произнес, сделав движение рукой, и тотчас же шесть тысяч саблей опустились на шеи несчастных, и шесть тысяч голов полетели на землю. Я замер, содрогаясь от ужаса и отвращения. Алиса настаивала поскорее улететь подальше от этого места, но я ее упросил остаться, надеясь, что эта кровавая трагедия будет иметь исход согласный с божественным правосудием, почему и остановил неподвижным мой воздушный шар посредством очень остроумного механизма, которым чрезвычайно горжусь. Оказалось, что я не ошибся. После этой отвратительной бойни громадная толпа народа, видевшая это зрелище, несколько секунд стояла ошеломленная, но тотчас же вслед за тем страшная ярость овладела всем народом. Они бросились на солдат султана, растерзали их в куски, а вслед за тем на глазах султана убили его жен и детей, выстроили над их трупами башню, наверху которой устроен был пол, к которому они прибили гвоздями руки и ноги султана, подняв его голову вверх для того, чтобы птицы клевали его живого. Могу тебя уверить, дорогой магараджа, что такого рода зрелище навсегда отняло у меня охоту поселиться на берегах Нигера, Нила или Замбезе и возвратило мне неизбежно любовь к уединению, допустив, что я мог бы потерять ее.

Итак, я и Алиса пришли окончательно к мысли поселиться на необитаемом острове. Наш шар в течение около десяти дней носился над Индийским морем и Южной Азией; но нигде мы не видели ни малейшего острова, ни малейшей страны, пригодной доставить нам счастливое уединение. Континент, видный с большой высоты, представлялся нам необъятной равниной, кое-где прорезанной едва заметными углублениями, на дне которых протекали ручьи, а между тем ручьями этими оказались такие реки, как Инд, Ганг, Брахмапутра и Мейнам. Ваши горы Виндиа, которыми вы так гордитесь, ваши горы Гатес и Гималаи производили на нас впечатление тех крошечных стенок, которыми крестьяне ограждают свои поля, легко перешагивая через них.

Наконец, спускаясь к юго-востоку, мы любовались этой изумительной и необъятной группой островов, среди которых самыми громадными островами были Ява, Суматра и Борнео. Там все нас привлекало: плодородие почвы, прелестный климат и даже уединение, так как люди, как животные общественные и свирепые, любят соединяться тысячами в различных углах мира, чтобы удобнее пожирать друг друга, я прихожу в ярость, когда вижу бестолковых людей, называющих себя государственными людьми и сбивающими в кучи свои народы в тесном пространстве, где во всем недостаток: в хлебе, одежде, воздухе, солнечном свете, и при помощи пушек отнимающими друг у друга жалкие клочки земли, когда недалеко от них сотни тысяч квадратных миль остаются совершенно незаселенными…

— Друг мой, — прервал его Коркоран, — да скажи же нам наконец поскорее, где же именно твой остров? Он, вероятно, по соседству с островом Бараториа, где был губернатором Санчо Пансо?

— Нет! Еще лучше этого! Он — единственный во всем мире. Поищи на карте на половине пути между Австралией и Калифорнией, около двух сот миль к юго-востоку от Сандвичевых островов. Вот именно там ты найдешь мой остров!

Кватерквем продолжал:

— Пятнадцатого июля прошлого года, число это врезалось мне в память, потому что у меня была привычка не платить в этот срок наемную плату за комнату, мы уже чувствовали себя совершенно обескураженными таким множеством бесполезных усилий, как вдруг странное зрелище привлекло наше внимание. Мы увидели около тысячи футов под нами американское трехмачтовое судно, находившееся в отчаянном положении.

Поверхность океана была совершенно спокойна, и на небе не было ни одной тучки, а самое судно было совершенно невредимо, не потеряв ни мачты и ничего из снастей. А между тем оно кружилось в громадном круге, и с каждой минутой скорость этого кружения увеличивалась, и в то же время оно все больше и больше приближалось к какой-то воронке, куда влекли его кружившиеся вокруг воронки волны. Вся судовая команда и пассажиры стояли коленопреклоненные на палубе, воссылая Богу горячие молитвы.

Да и действительно только один Бог был в силах их спасти, так как никакая морская опытность и наука не в состоянии были бороться со слепой силой морской пучины. Водоворот, к которому влекло судно, не был еще обозначен ни на одной морской карте, будучи, однако, более страшным, чем Мальстрем у берегов Норвегии. Центр его притяжения находился как раз в тысяче пятистах шагах от маленького острова, который был нам превосходно заметен, и, по-видимому, имел в окружности около семи миль.

Вдруг в последний раз раздался крик на палубе. Трехмачтовое судно, все время кружившееся с неимоверной быстротой, наконец достигло центра водоворота и было моментально поглощено. С глубоким волнением мы долго смотрели на место крушения, но заметно не было, чтобы на поверхности появился живой человек, однако, точно по ужасной иронии судьбы, даже в этом водовороте море моментально стихло и стало совершенно спокойным. Мало-помалу волны начали двигаться в противоположную сторону и выбрасывали на поверхность океана все то, что было поглощено, и самое судно, совершенно исковерканное, было выброшено на ближайшие скалы.

Вот после этого, несколько успокоившись, мы начали внимательно рассматривать замеченный нами остров и нашли его прелестным. Леса бананов, померанцевых, апельсинных и лимонных деревьев покрывали большую часть почвы острова. Остальная же часть была покрыта нежной, шелковистой муравой. В долинах протекали четыре речки, и главное преимущество: не видно было ни одного человеческого существа на нашем острове. Я выразился «наш» остров, потому что мы ни на секунду не колебались в принятом нами решении и спустились немедленно на этот остров…

В это мгновение около дворца раздался выстрел и послышался страшный шум и смятение. Луизон вскочила и насторожила уши. Маленький Рама, нисколько не испугавшись, поглядывал кругом с воинственным видом, точно подготовляясь к битве. Мусташ, ощетинившись, стал около Рамы, а Коркоран, безмолвно поднявшись с места, взял револьвер, висевший около него на стене, и, видя, что Кватерквем, также схватив револьвер, хотел за ним следовать, сказал:

— Нет, дорогой друг мой! Оставайся с женщинами и позаботься об их безопасности. Я оставляю тебе в помощь Луизон. Нет ничего опасного: вероятно, какой-либо часовой выстрелил нечаянно. Луизон, моя дорогая, оставайся здесь. Я так хочу!..

 

IX. Добрый негр Акажу

Со всех сторон в беспорядке бежали служители Коркорана, некоторые вооруженные, другие безоружные, но все сильно испуганные и опасавшиеся неожиданного нападения. При виде Коркорана все пришли в себя и несколько набрались храбрости.

— Все оставайтесь на месте! Сугрива! Распорядитесь окружить солдатами дворец, парк и арсенал! — скомандовал он, спокойно направляясь к арсеналу, где он поставил Скиндию.

Подходя к слону, он с изумлением увидел, что тот хоботом прижал к стене какого-то европейца, всеми силами пытавшегося вырваться, но, конечно, вполне тщетно. Всматриваясь, он узнал в этом европейце доктора Сципиона Рускерта.

Коркоран, сдвинув брови и тотчас вспомнив о возникших в нем подозрениях, спросил:

— Как вы очутились здесь, доктор Сципион?

Рускерт, все еще прижатый к стене хоботом слона, притворился будто он не в силах дышать и прикрыл глаза, а в сущности он хотел выиграть время, чтобы обдумать ответ.

— Пусти его, мой милый Скиндиа! — сказал Коркоран.

Слон с очевидным неудовольствием исполнил приказание.

— Государь магараджа, — сказал Рускерт. — Сознаюсь в своей вине и в своей непростительной любознательности, но я за это жестоко наказан.

Говоря это, он улыбался и, видимо, старался избегнуть дальнейших объяснений, но Коркоран вовсе не был расположен шутить и спросил строгим голосом:

— Господин Рускерт, с какой целью пошли вы в арсенал? На каком основании позволили себе нарушить приказ о запрете пропускать, данный часовому? Какой дверью вы проникли туда?

— Государь! — отвечал шпион, начинавший уже сознавать всю опасность своего положения. — Напрасно вы придаете такую важность этому несчастному случаю. Я часто слышал ваши рассказы об этой изумительной бронзовой пушке, отделанной золотом и серебром, вылитой иезуитами в 1644 году для одного из предков Голькара, на которой имеется изображение битвы Рамы против Раваны и битвы обезьян против Ракшасов, как это описывает поэт Валькими. Сознаюсь вам, что я не в силах был противостоять непреодолимому желанию проникнуть в арсенал и срисовать барельефы этой пушки. Я рассчитывал сделать в высшей степени приятный подарок всем ученым обществам Европы, сняв фотографии в десяти тысячах экземпляров. Конечно, я виноват, не подумав о том, что вы не желали, чтобы кто-либо ознакомился с таким редким и драгоценным сокровищем.

Такое извинение казалось весьма правдоподобным, и Коркоран, видимо смягчившись, спросил:

— Но все же, каким образом вы вошли в арсенал? Наконец скажите, кем был произведен выстрел?

Вдруг точно из земли выросло и появилось новое лицо, не дожидаясь вопроса заявившее:

— Это я, государь, выстрелил, я, добрый негр Акажу!

Новоприбывший оказался негром в шесть футов ростом.

Его руки были так же толсты, как ноги огромного человека, а ноги подобны были толстенным деревянным пням, а между тем лицо было чрезвычайно добродушное, и он смеялся, показывая ослепительной белизны зубы.

— А ты, добрый негр Акажу, которого я в первый раз в жизни вижу, каким образом здесь очутился?

— Я сторожил шар в отсутствие массы Кватерквем. А он любопытен, — добавил он, показывая пальцем на Сципиона, — а я верен; вот он и попался: получил выстрел из револьвера в руку.

И действительно, кровь текла из руки доктора Рускерта, но он не обращал на это внимания, очевидно поглощенный ожиданием несравненно более важной опасности. Коркоран сказал:

— Так вот, добрый негр Акажу, расскажи, как произошло дело, так как нет других свидетелей, кроме тебя и слона, а мой бедный Скиндиа, к сожалению, лишен небом дара слова.

Тогда Акажу, переложив справа налево жвачку, которую он держал за щекою, начал объяснять, как происходило дело.

— Масса Кватерквем поручил мне охрану шара. Вот я и спал одним глазом, то левым, то правым. Он взобрался на стену арсенала и делал какие-то знаки кому-то, стоявшему за стеною; потом соскочил вниз, везде шарил, рассматривал и делал карандашом какие-то заметки и отсчитывал бомбы и ядра. Я, очень этим удивленный, открыл правый глаз и внимательно всматривался. Но он продолжал расхаживать и, подойдя к шару, хотел рассмотреть механизм; тогда я выстрелил из револьвера. Он испугался и хотел убежать в главные ворота, но был задержан Скиндией. Хотя и животное, но очень умное!

— Прекрасно, добрый негр Акажу! Вот тебе двадцать рупий. Масса Кватерквем будет очень тобою доволен…

Лицо негра засияло радостью. Он, став на колени перед магараджей, усердно благодарил его.

Коркоран, обратившись к Рускерту, сказал:

— Я вы, господин Сципион Рускерт, доктор Иенского университета, потрудитесь следовать за мною и объяснить мне, с какой целью вы перелезаете через стены, рискуя выстрелами часовых.

— Государь! — сказал с напускным высокомерием шпион. — Вспомните о международном праве! Вы дадите отчет в этом злоупотреблении власти как Пруссии, так и Англии. Остерегитесь!

— Милейший Рускерт, я дам отчет только одному Богу, которого я боюсь гораздо более, чем Пруссию и Англию. Если вы честный человек, тогда вам нет оснований опасаться проверки вашего поведения, если же вы человек бесчестный, тогда вы не заслуживаете никакой пощады.

В это время подошел Сугрива, сопровождаемый солдатами, конвоировавшими взятого в плен индуса, с руками, связанными за спиною. Коркоран сказал Сугриве:

— Арестуйте доктора Рускерта. Пусть запрут его в одной из зал дворца и поставьте у дверей двух часовых… Для большей безопасности Луизон будет содействовать этим часовым.

Сугрива, подняв руки вверх в виде кубка, отвечал:

— Государь! Не прикажите ли содержать отдельно этих двух арестованных?

Рускерт, сохранявший до сих пор полное хладнокровие, увидев индуса, видимо, смутился. Он глазами подал какой-то знак индусу, вероятно приглашая его молчать, но тот оставался совершенно невозмутимым и не обращал на него никакого внимания, точно видел первый раз в жизни.

Коркоран, приметив знак, сделанный Рускертом индусу, спросил Сугриву:

— Где ты задержал этого человека?

— Государь! — отвечал Сугрива. — Не я его задержал, а Луизон. Когда я несколько минут тому назад по вашему приказанию оцепил солдатами парк, дворец и арсенал, я вдруг увидел человека, скакавшего по дороге в Бомбей. Эта поспешность показалась мне подозрительной, так как не за чем так торопиться, если совесть чиста. Я закричал, приказывая этому человеку остановиться, но он поскакал еще быстрее. В этот самый момент, по счастью, появилась Луизон.

— Как? Так вы, мадемуазель Луизон, там очутились? А между тем я поручил вам охрану дворца! — прервал Сугриву капитан, обращаясь к тигрице и стараясь придать своему голосу строгий тон.

Но Луизон поняла, что он не сердится, и, став на задние лапы, оперлась передними об его плечи, ласкаясь головою.

— Государь! — продолжал Сугрива. — Как только Луизон увидела скачущего на лошади человека, она, поняв, в чем дело, догнала его и стала перед ним поперек дороги. Лошадь, испугавшись, взвилась на дыбы и сбросила всадника, а Луизон лапой придавила его плечи к земле и держала его до моего прибытия с солдатами.

Доктор Рускерт и индус, слушавшие этот рассказ с большим вниманием, видимо, успокоились и ободрились, так как убедились, что Сугриве, кроме этого, ничего не было известно. Коркоран сказал, обращаясь к Сугриве:

— Но, наконец, какие у тебя основания подозревать этого человека? Действительно, он скакал на лошади, но ведь это не преступление?

— Государь магараджа, изображение Брамы на земле небесное воплощение Вишну, — сказал индус умоляющим голосом, — да благословенно будет ваше великодушие. Вы не способны подозревать несчастных и обижать слабых. Клянусь, государь, божественным Шивой, что я ни в чем неповинен.

— Кто ты такой? — спросил Коркоран индуса.

— Государь! Зовут меня Вибисбана и я бедный парс, торговец в Бомбее. По несчастью, я попал в Бхагавапур, где намерен был купить хлопок для моих английских корреспондентов. Да будет проклят день, когда я явился в ваше государство, так как теперь меня подозревают в каком-то гнусном преступлении!

Кроткое и покорное своей участи выражение лица этого человека вызывало сожаление.

— Нашли при нем что-либо подозрительное? — спросил Коркоран.

— Нет, государь! Ничего не нашли, кроме одежды и денег.

— В таком случае развяжите его и отдайте ему лошадь! — приказал Коркоран.

Сугрива и солдаты поспешно выполнили повеление государя.

 

X. Каким образом можно получить хорошего слугу

Радость засверкала в глазах индуса. Рускерт также очень доволен был его освобождением.

Но вдруг совершенно неожиданное обстоятельство изменило решение Коркорана.

Появился маленький Мусташ, держа в пасти письмо, запечатанное на европейский лад. Такого рода письма чрезвычайно редки в Бхагавапуре, и потому это изумило магараджу. Взяв письмо и приласкав Мусташа, он, взглянув, увидел, что адрес написан по-английски, и прочел следующее:

Лорду Генри Браддоку,

генерал-губернатору Индостана.

— Ну, вот видите, государь! — воскликнул Сугрива. — Этот конверт, наверное, был брошен этим человеком в момент падения с лошади в ближайший кустарник около дороги, а Мусташ, следовавший за матерью, подобрал его, играя.

— Вот странно! — воскликнул Коркоран. Посмотрев на подпись в конце письма, он прочел: «Дублефас, он же Рускерт».

Пока магараджа читал письмо, содержание которого мы привели выше, доктор Рускерт смертельно побледнел. Окончив чтение, Коркоран приказал:

— Наденьте на этого доктора кандалы и посадите его в тюрьму.

— А что прикажете делать с тем, кто вез это письмо? — спросил Сугрива.

— Так это ты тот знаменитый Бабер, о котором он говорит в письме?

— Так точно, государь! — с самоуверенной наглостью отвечал индус. — Но помните, государь, что великодушный лев не должен раздавливать пятою муравья, укусившего его пятку. Если вы удостоите меня помилования, я могу вам пригодиться, государь.

— Хорошо! Ты можешь изменить еще двум, трем господам? Не так ли? Хорошо, я буду иметь это в виду.

Когда обоих пленников увели, Коркоран возвратился во дворец, видимо погруженный в глубокое раздумье.

— Ну что же? Что это за важное событие, заставившее тебя выйти из дворца с револьвером в руках?

— Пустое! — ответил Коркоран, опасавшийся встревожить обеих женщин. — Ложная тревога, поднятая часовым, опьяневшим от опиума. Но скажи, откуда у тебя взялся этот друг Акажу, о котором ты мне еще ничего не говорил, но я только что с ним познакомился?

— Это конец моей истории, и, когда я хотел об этом рассказать, раздался ружейный выстрел, и ты ушел. Но я сейчас докончу. Вы помните мой рассказ о кораблекрушении, свидетелями которого были Алиса и я. Это кораблекрушение показалось нам указанием свыше, пренебрегать которым не следовало, а потому мы поспешили бросить якорь на необитаемом острове. Я опорожнил шар, поместил его надежно под громадным каштановым деревом, и после этого мы снова подошли к берегу, на котором потерпевшее крушение судно лежало на боку, как выброшенный волнами мертвый кит.

Весь экипаж погиб, но мы в этом судне нашли очень большое количество всякого рода провианта и запасов, очень тщательно упакованных в ящиках, так что морская вода их нисколько не испортила. Кроме того, мы нашли там пятьсот бочонков Бордосского вина. При виде этого я уже нисколько не сомневался, что само Провидение приглашает нас поставить палатку нашу на этом острове, и с согласия Алисы, из скромности отказавшейся, как я это хотел, окрестить остров ее именем, он назван был: «остров Кватерквем».

По редкому, исключительному счастью, не только упавший нам с неба судовой груз был чрезвычайно драгоценен, но и невозможно было разыскать его собственника, так как все судовые документы исчезли, унесенные волнами. Когда я был занят составлением инвентаря нашего сокровища, вдруг услышал крик изумления Алисы и тотчас же вслед за тем послышались слова, сказанные мужским голосом по-английски:

— Как ваше здоровье, сударыня?

Я был поражен донельзя. Поворачиваю голову и вижу пожилого человека, одетого, побритого и до самых мелочей по внешности похожего на протестантского пастора, а вслед за ним шла женщина, еще красивая, но возрастом подходящая к возрасту мужа и одетая самым тщательным образом, но по моде 1840 года. За ними шли попарно по росту девять детей от пятнадцати до трехлетнего возраста, шесть девочек и три мальчика.

В этом заключалось все население острова.

Говоря откровенно, я был почти недоволен этой встречей. Как! Объехать в воздушном шаре кругом всего света в поисках необитаемого острова, и не успел я ступить ногою на таковой, как вдруг встречаю тут одиннадцать душ больших и маленьких людей, да к тому же еще англичан!.. Это просто преследование судьбы!.. Но Алиса смеялась, забавляясь моей неудачей, так как, в сущности, она рада была встретить здесь соотечественников.

— Милостивый государь! — спросил я англичанина. — Каким путем вы прибыли сюда?

— Мы прибыли морем и потерпели крушение, я и моя дорогая Сесиль 15 июня 1840 года; это было через шесть месяцев после того, как Бог оказал мне милость, дав возможность приобрести ее руку и сердце. Мы поехали на острова Тихого океана, намереваясь цивилизовать дикарей островов Вити; у меня даже был со мною весьма значительный запас экземпляров Библии. Но наш корабль погиб в том водовороте, который вы видите перед нашим островом, и только я и Сесиль спаслись от смерти. По счастью, мы не потеряли бодрость духа и, расчистив около трехсот десятин земли, выстроили дом, к которому я каждые два года добавляю павильон в тех случаях, когда Господу угодно благословить нас новым потомством. Словом, если бы только я мог дать мужей моим дочерям и жен моим сыновьям, я ни в чем бы не завидовал самым счастливым патриархам. Ну а вы, как вы спаслись от кораблекрушения?

— Мы его не потерпели, так как прибыли сюда по воздуху! — ответила Алиса и рассказала ему, кто мы такие и что ищем.

Пастор вместе со всей своей семьей опустился на колени и воссылал благодарение Богу.

— Но мы уедем далее, потому что я хочу непременно найти необитаемый остров.

— Понимаю! — возразил англичанин. — Во сколько же вы оцениваете мой остров?

— Но я не намерен его покупать. Оставьте его себе, а я уезжаю.

— Во имя Господа! — воскликнул англичанин. — Возьмите его бесплатно, только увезите нас отсюда. Сесиль, не пившая чая почти уже двадцать лет, ни минуты не хочет тут оставаться.

Его предложение мне очень понравилось, и я сказал:

— Послушайте! Будете ли вы довольны ста тысячами франков?

— Сто тысяч франков! — воскликнул он радостно. — Да благословит вас за это Господь. Лучшего я ничего не желаю. Но когда же мы поедем?

— Дайте мне время осмотреть мое приобретение. Поехать мы можем завтра. Я довезу и высажу вас в Сингапуре.

— Я с нетерпением жду возможности, — сказал англичанин, — почитать «Таймс» и «Морнинг Пост».

— О! — воскликнула Сесиль. — Мы будем пить чай и есть сандвичи!

При мысли воспользоваться такой прелестью молоденькие англичане и англичанки с видимым наслаждением облизывали себе губки.

— Я буду счастлив, — сказал отец семейства, — если вам угодно будет воспользоваться нашим гостеприимством.

Он показывал нам дорогу к своему дому, оказавшемуся в один этаж, очень удобным и просторным, с несколькими павильонами, неправильной формы, но чистенькими и красивыми. С первого же взгляда я признал, что совершил весьма недурную сделку. Обед оказался очень хорошим и весьма разнообразным; в особенности вино было великолепно, так как море выбрасывало на берег все остатки после кораблекрушений и таким образом заботилось о снабжении винного погреба почтенного миссионера. Разговор был веселый и оживленный. Мои хозяева чрезвычайно радовались тому, что покидают остров, а я радовался тому, что на нем поселюсь. Алиса рассказала пастору обо всем, что произошло за последние двадцать лет.

— Ее Величество королева Виктория жива еще? — спросил пастор. — А его светлость герцог Веллингтон? А баронет Роберт Пиль? Кто теперь у власти, виги или тори?..

Словом, пастор засыпал жену мою вопросами. Наконец разговор окончился, и мы отправились спать. На другое утро я отвез всю семью в Сингапур и, осыпаемый их благословениями, высадил их на набережной, передав чек на получение денег в банкирской конторе «Кранмер, Бернус и К°». Несколько дней позже этот достопочтенный пастор, которого звали Смитсон в сопровождении жены и девяти молоденьких Смитсонов отправился проповедовать Евангелие племени папуасов на Ван-Дименовой земле, указанной ему некоторыми путешественниками.

Быстрота, с которой мне уступил пастор свой остров, вызвала во мне ряд размышлений. Чего недоставало этому почтенному человеку? Было все, что нужно, чтобы вкусно поесть и попить. Был чудный климат, плодороднейшая почва, полное спокойствие, безграничная свобода и цветущая здоровьем семья, увеличение которой происходило весьма быстро. Разве он не мог спокойно играть в крокет днем, а в вист после захода солнца? Очевидно, что с моего острова его выгнала скука. Надоело ему видеть около себя только маленьких Смитсонов и вечно вести с госпожой Смитсон одни и те же разговоры, не имея даже тени какого-либо соседа, которого он мог бы любить или ненавидеть. Словом, он испытывал пытку того великого государя, которому всегда и все беспрекословно повиновалось, так что он воскликнул, обращаясь к своему первому министру: «Ну хоть когда-нибудь противоречь мне, насколько можешь!»

С другой стороны, моя дорогая Алиса, будучи превосходной музыкантшей, преисполненная ума, грации, доброты, кротости, ни малейшим талантом не обладает в поваренном искусстве. Так как она получила более миллиона в приданое, она воображает, что бифштексы родятся совершенно готовыми; пожалуйста, не отрицай этого дорогая; такое же воспитание получают самые прелестные девушки Парижа, и один Бог ведает, до чего это иногда доводит. Вот из этого следует, что мне нужен был некто для службы поваром. Вот тогда мне пришла в голову идея, глубину которой вы, несомненно, признаете.

Принять на службу обыкновенного слугу и перевезти его на мой остров дело невозможное. Никто не захочет жить в таком заточении. Мне нужно было искать семью настолько преследуемую, чтобы заточение на моем острове показалось ей благодеянием. Так вот нужного мне феникса я искал среди приговоренных к смерти.

Средним числом можно считать, что ежедневно палач на поверхности всего земного шара рубит с плеч пятьсот голов. Конечно, иными днями бывает более, иными менее, но, во всяком случае, это средняя цифра.

Итак, согласитесь сами, что из числа этих пятисот несчастных, по крайней мере, десять процентов вовсе не заслуживали ни виселицы, ни кола или гильотины. Следовательно, дело заключалось в том, чтобы найти такого несчастного и ловко спасти его. Я сел с Алисой в воздушный шар, и мы полетели искать, что нам нужно. Но я немного устал, — прервал себя Кватерквем, — позовите Акажу, пусть он сам доскажет свою историю.

Позвали Акажу, рассказавшего следующее особым, крайне своеобразным слогом:

— Я негр и сын негра. Дедушка мой был царем в Конго. Мой отец похищен белыми и бит постоянно кнутом, чтобы хорошо рос хлопок и кофе. Я Акажу, добрый негр, родившийся в Баю-Лафурш в Луизиане. Доволен тем, что живу на свете. Всю неделю ем соленую рыбу, а по воскресеньям свежую. Удары плетью три раза в месяц; плеть мне наплевать, смеюсь над нею: имею крепкую спину, толстую кожу, много терпения и танцую бамбулу каждый вечер в хорошее время года.

Шестнадцати лет я был рад, когда видел Нини. Любил Нини. Носил корзины вместо Нини. Носил ведра вместо Нини, работал метлой вместо Нини, танцевал с Нини, ссорился с друзьями из-за Нини, боксировал из-за Нини, глаза подбивали из-за Нини, таскал сахар и кофе из буфета для Нини в отсутствие хозяев, танцевал на голове и руках, чтобы позабавить Нини, и молил Бога о даровании мне Нини.

Нини кокетка. Нини говорила мне: ты мне надоедаешь. Нини смеялась с Самбо, расхваливала Самбо, приняла ожерелье от Самбо. Я страшно сердился. Подарил прекрасное платье Нини, она бросила Самбо. Я посватал Нини и получил ее. Была свадьба; поженились. Я очень был счастлив. Нини моя женушка; Нини ласкает подбородок Акажу, любит Акажу; делает счастливым Акажу.

Самбо очень мрачен, молчит и что-то много обдумывает. Подготовляет измену. Доносит господину на Акажу. Акажу секут три раза в неделю. Акажу во всем обвиняют. Захромала лошадь — Акажу виноват и порка; пропала охотничья собака, Акажу виноват и опять порка; украли серебро, опять Акажу виновен и опять порка. Что ни случись: все Акажу!

Вдруг большое несчастие. Господин убит в лесу, около своего дома. Кто сделал? Самбо обвиняет Акажу. Акажу не умеет защищаться. Белые приехали на лошадях человек с двести. Выслушали Самбо; поверили Самбо. Связали Акажу руки и ноги. Позвали судью, принесли веревку с петлей и пригласили Акажу говорить в свою защиту, но Акажу добрый негр, не злой, но глупый, что мог сказать? Приговорили Акажу повесить. Акажу много плакал, умолял милостивого Бога, много думал о Нини, которая кормила младенца Акажу; поцеловал Акажу свою Нини, поцеловал своего ребенка и сказал прощай всему миру, проклиная подлого Самбо. Прочитал Акажу в последний раз молитву и готовился сделать «к-ку, к-ку!», захваченный за шею и болтая ногами.

Вдруг Акажу слышит крики: «Пожар! Пожар!» Белые разбежались поглядеть, где горит, и в то же мгновение ангел с неба, масса Кватерквем подлетает, перерезывает веревку, берет Акажу в воздушный шар и насмехается над судьбою в пятистах футах от земли в воздухе. Огня оказалось столько же, сколько на моей руке. Белые пришли в ярость, увидев, что веревка Акажу обрезана, и из ружей стреляли в воздушный шар, а Акажу от души смеялся. Масса Кватерквем на следующую ночь после спасения Акажу поехал и привез Нини и сына моего Зозо. Акажу целовал ноги массы Кватерквема и клялся последовать за ним на край света. Нини последовала за Акажу, а за Нини последовал Зозо, и тогда масса Кватерквем перевез их на свой остров. Акажу очень, очень рад. Работать, копать лопатой землю и ухаживать за маленькими пони массы Кватерквема. Нини готовит кушанье; она хорошая кухарка, потому что лакомка. Зозо обмазывает себе щеки вареньем. Нини очень довольна, называет Зозо шалуном, но все же любуется им. Акажу и Нини работают только четыре часа в день и никогда более. Никогда их не секут. Масса Кватерквем, путешествуя, берет с собою Акажу. Акажу оберегает воздушный шар. Акажу всегда рад пожертвовать жизнью за массу Кватерквема.

 

XI. Два шпиона

После этого своеобразного, простодушного рассказа, не раз вызывавшего смех присутствовавших, Сита и Алиса разошлись в свои комнаты. Коркоран приказал приготовить самые лучшие комнаты дворца для своего друга и его жены. В тот момент, когда Кватерквем поднимался с места, намереваясь последовать за женою, магараджа, удержав его за руку, сказал:

— Останься! Ты мне нужен. Возьми эту сигару и выслушай меня внимательно.

После этого он рассказал ему подробно все, что произошло в течение этого дня, и дал ему прочесть письмо Дублефаса к лорду Генри Браддоку. Когда Кватерквем прочел письмо, Коркоран спросил его:

— Ну, как бы ты поступил на моем месте?

— Если бы я был на твоем месте, — возразил друг капитана, — я бы отказался от счастья управлять народом и поместил бы пятьдесят миллионов рупий, доставшихся тебе в наследство от тестя Голькара, во французские банки, сохранив у себя, в виде карманных денег, около шести сот тысяч рупий, и вслед за тем я попросил бы моего друга и двоюродного брата Кватерквема уступить мне половину острова и три места в его воздушном шаре, одно для госпожи Ситы, другое для тебя и третье для маленького Рамы. Я бы распрощался с моими верными и преданными подданными, обратившись к ним с благородной и трогательной речью, и перед отъездом провозгласил бы у них республику, оставив англичанам, таким образом, кошку с острыми когтями, с которой весьма нелегко управиться.

— Да! Все бы я это сделал, будь я Кватерквем, — ответил, покачав головою, Коркоран. — Но так как я Коркоран…

— Знаю! — прервал его друг. — Так как ты бретонец и притом Коркоран, ты упрям и хочешь сильно напакостить англичанам… Но для чего в таком случае спрашивать моего совета?

— Читал ли ты когда-либо историю Александра Македонского?

— Завоевателя, о котором говорили и говорят все историки и которым восторгаются все сумасбродные люди, которому всеми силами подражают все грабители на больших дорогах и блистающему как яркий маяк среди мрака древних времен?

— Хорошо! А знаешь ли ты историю Чингисхана и Тамерлана?

— Два молодца, отрубивших больше голов, чем какой-либо епископ мог благословить в течение трех лет? Но зато они приобрели бессмертную славу.

— Отлично! Итак, я, Коркоран, родившийся в Мало, француз по национальности, моряк по профессии, очутившийся случайно на Малабарском берегу и сделавшийся неведомым образом государем, повелителем двенадцатимиллионного народа, хочу подражать и даже превзойти Александра, Чингисхана и Тамерлана и хочу, чтобы о моей сабле говорилось настолько же много, как об их мечах. Я хочу возвратить свободу ста миллионам индусов, и если это мне будет стоить жизни, это ничего не значит: я буду счастлив умереть славной смертью, но не умереть так, как большинство людей: от голода, жажды, лихорадки, холеры, подагры и разных других болезней. Но прежде всего, что мне сделать с господином Георгом Вильямом Дублефас, эсквайром, следящим за мной по поручению и за счет английского правительства и стремящимся меня убить при посредстве достойного своего друга господина Бабера и не менее достойных его сообщников?

— Прежде всего, надо дать им очную ставку, и тогда если все подтвердится, то, конечно, виселица совершенно уместна.

— Ты прав! — сказал Коркоран и ударил в гонг. — Яли, — сказал он вошедшему служителю, — скажи Сугриве, чтобы привели сюда арестованных.

Вскоре появились Дублефас и Бабер с руками, связанными за спиною, и в сопровождении двенадцати солдат. Дублефас старался казаться невозмутимым и спокойным, а Бабер, по-видимому, более смиренный, мало надеялся на сохранение своей жизни.

— Господин Дублефас, знаете ли вы, какая ожидает вас участь? — сказал Коркоран.

— Я знаю только одно, — отвечал англичанин, — что я в ваших руках!

— Знаком вам этот почерк? — продолжал магараджа.

— Не буду отрицать, письмо это писано мною.

— Полагаю, вам известно, какому наказанию подвергаются предатели, шпионы и убийцы?

Англичанин стоял невозмутимо и ничего на это не ответил. Коркоран продолжал:

— В силу этого письма я имею полное право посадить вас на кол и бросить труп ваш собакам, однако я готов вас помиловать, но понятное дело на известном условии…

— Надеюсь, — отвечал, выпрямляясь, Дублефас, — что это условие не будет недостойно английского джентльмена?

— Не знаю, — отвечал Коркоран, — что может быть достойно или недостойно джентльмена такого сорта, как вы, но, во всяком случае, вот мои условия: вы мне отдадите подлинные инструкции лорда Генри Браддока, а если оригинал их уже не существует, то дадите мне копию, засвидетельствованную вашей подписью.

— То есть вы мне предлагаете сохранение жизни под тем условием, чтобы я обесчестил правительство, на службе которого я состою?

— Это ваше дело! Сугрива, прикажи приготовить виселицу!

Сугрива быстро вышел.

— А теперь, — продолжал Коркоран, — поговорим с вами, милейший господин Бабер. Ты видишь, что дело касается серьезных вещей, а потому будь совершенно чистосердечен, если желаешь, чтобы я тебя помиловал.

— Государь! — отвечал Бабер, опустившись на колени и кланяясь до земли. — Искренность моя главная добродетель.

— Да, это дает блестящее понятие о твоих второстепенных добродетелях. Но прежде всего надо, чтобы ты знал, что этот англичанин, твой единомышленник, замышлял против тебя, если бы тебе удалось меня убить…

Коркоран громко прочел то место письма, в котором Дублефас заявляет лорду о том, что как только будет убит Коркоран, он казнит смертью Бабера.

Услышав это, индус задыхался от ярости и глазами пожирал англичанина.

— Теперь ты видишь, с кем имел дело и насколько обязан благодарностью такого сорта джентльмену. Говори же чистосердечно.

— Государь! — воскликнул Бабер. — Воплощение света Предвечного, образ сияющего Индры, этот человек соблазнил меня. По его совету я собрал тридцать человек из моих прежних товарищей по несчастью, которые подобно мне вынуждены были бежать, скрываясь в лесах и пустынях. Мы должны были двенадцатью днями позже сегодняшнего дня проникнуть во дворец. Целый корпус армии, под предводительством генерал-майора Барклая, стоит в пятнадцати милях от вашей границы под предлогом производства маневров и должен был войти в Бхагавапур тотчас же после вашей смерти. Вместе с тем несколько земиндаров, связанных тайным договором с англичанами, должны были быть готовыми немедленно после смерти вашей овладеть царицей Ситой, вашим сыном и всеми вашими сокровищами. Теперь вы все знаете, а я прошу у вас только одной милости, великий магараджа, прежде чем быть повешенным, увидеть, как повесят этого двойного предателя, как по отношению к вам, так и относительно меня.

— Так ты его очень ненавидишь?

— Прикажите развязать мне руки, — воскликнул Бабер, — и дозвольте мне задушить его собственными руками.

— Это мысль хорошая! — сказал Кватерквем.

— И даже очень хорошая, — отвечал, смеясь, Коркоран, — притом она наводит меня на другую мысль. Господин Дублефас, умеете ли вы владеть саблей?

— Да, умею, — с горькой усмешкой отвечал англичанин, — и если бы я был на свободе и вооружен…

— Да, да! Понимаю вас. Вы, очевидно, один из тех, с которыми опасно встретиться в лесу. Итак, завтра мы посмотрим на ваше и на Бабера искусство. Но дело в том, что условия не совсем одинаковы, так как вы мне кажетесь значительно превосходящим искусством и силою этого жалкого индуса. Но я позабочусь о том, чтобы сравнить шансы. Бой не будет продолжаться более часа. Как только один из вас будет убит, я помилую оставшегося в живых. Если никто из вас двух не будет убит, оба вы будете посажены на кол. А теперь, добрые друзья мои, идите спать, если можете уснуть. Сугрива, ты мне головою отвечаешь за этих двух негодяев.

Сугрива, подняв руки над головою в форме кубка, ушел, уводя с собою преступников.

— А теперь, мой дорогой друг, — сказал Коркоран, обращаясь к Кватерквему, — мы совершенно одни. Вся Индия или уже спит, или собирается уснуть. Я покончил с изменниками и шпионами, можно поговорить свободно.

 

XII. Неожиданные сообщения

— Мне также, — ответил Кватерквем, — давно хотелось остаться с тобою наедине… Что ты сделал англичанам? Чем так ужасно возбудил их против себя? Всюду их газеты поносят тебя, называя наследником Картуша и Ландрина, их шпионы следят за каждым твоим шагом, а их солдаты готовятся выступить против тебя. Сегодня утром, пролетая над Бонбаем, я видел громадные приготовления. Сотнями стояли пушки, чуть не десяток тысяч повозок всякого рода, и что особенно важно, армия, собранная против тебя, за исключением семи полков сейков и гургатсов, вся состоит из европейских войск, то есть из отборных солдат англо-индийской армии. Я совершенно нерасположен к этому надменному и напыщенному народу, но все же соседи должны стараться ужиться друг с другом. Вот погоди, позволь мне привести себя самого как пример. Когда я жил в Париже, на улице Мазарани, там был швейцар грубый, ворчливый и зловредный. Как десять часов вечера, так он сейчас запирает дверь и уже никого не пустит. Если запоздаешь в театре или где-либо, приходилось ночевать у друзей…

— Друг мой! — прервал его Коркоран. — Завтра ты докончишь свою историю о швейцаре, а теперь выслушай весьма серьезные вещи, о которых я хочу тебе сообщить, так как они вполне объяснят ненависть ко мне англичан. Ты знаешь, а если не знаешь еще, так узнай, что я приобрел государство совершенно так, как Саул, сын Кисса, отправившийся искать ослиц и нашедший царство. Мои ослицы были — знаменитая рукопись Гурукарамта, существование которой подозревалось Вильсоном, подтверждено было Колебруком, и тщетно разыскивалась эта рукопись двадцатью английскими востоковедами. По дороге я встретил Голькара и спас его государство и дочь. До сих пор все это весьма просто, но вот секрет, о котором я еще никому не говорил, тайна ужасная, которая может стоить мне жизни, а может быть, даст самый блестящий престол в Азии. Секрет этот сообщил мне, умирая, сам Голькар, заставив меня поклясться, что я отомщу его смерть.

В те времена, когда Бонапарт, главнокомандующий египетской армии, обдумывал завоевание Индии, он заключил союз с Типо-Сагибом, султаном Мизора, полагавшим, что он своевременно будет поддержан Францией. Вот эта уверенность ускорила его гибель, так как англичане, обо всем предупрежденные своими шпионами, поспешили напасть на него в Серингопотаме, его столице. Во время приступа он был убит.

Типо-Сагиб, хотя мусульманин, был умный свободомыслящий человек и всеми религиями пользовался для своих политических целей. Он был так искусен, что сумел образовать громадное тайное общество, распространенное по всему Индостану, для которого истребление англичан было делом, предписанным самим Богом. Его смерть помешала общему восстанию, уже вполне подготовленному, и в течение нескольких лет общество, им созданное, казалось исчезнувшим. Однако, один из самых преданных служителей Типо-Сагиба, желая отомстить за смерть своего господина, открыл тайну отцу Голькара, сделавшегося с тех пор действительным предводителем и надеждой индусов.

Англичане, постоянно подозревавшие и за всем строго следившие, угадали его намерения и напали на него, прежде чем он успел подготовиться, как раз в тот момент, когда он вступал в союз с знаменитым Руньет-Синг, который должен был напасть на англичан с северо-востока, тем временем, когда отец Голькара должен был возбудить восстание в центре и на юге Индии. Величайшее несчастие этой злополучной страны заключается в том, что вследствие большой разнородности племен и религий, взаимно друг друга ненавидящих, очень часто являются предатели. Отец Голькара был побежден и убит вместе с двумя своими сыновьями, а Руньет-Синг получил от англичан два миллиона рупий за то, что оставался нейтральным. Но индусы, страшно этим возмущенные, не хотели никого признавать предводителем, а только молодого Голькара, третьего сына убитого царя, а англичане, довольные первым успехом, сочли опасным доводить врагов до отчаяния. У молодого Голькара англичане отняли половину его государства, взяли с него контрибуцию в количестве пятидесяти миллионов рупий и поручили следить за Голькаром полковнику Барклаю, тому самому, который теперь прославился усмирением восстания сипаев и произведен в генерал-майоры.

— Да, — возразил Кватерквем, — восстание совершилось, сипаи были повешены, а Голькар убит, как до него были убиты его отец и Типо-Сагиб. И ты также, Коркоран, родом из Сен-Мало, тебе изменят, и ты будешь убит, как твои предшественники. Друг мой, ты с ума сходишь. Лучше будет, если отправишься со мною на мой остров; там и для двух довольно места. Мы будем там жить совершенно спокойно, играя в кегли летом, а зимою в бильярд, что представляет собою настоящую цель жизни. А если мой остров тебе не нравится, так я могу тебе с удовольствием предложить другой остров, настолько же недоступный, открытый мною по соседству с моим островом.

Коркоран с минуту безмолвно вглядывался в своего друга, наконец, пожав плечами, сказал:

— Мой дорогой Кватерквем, если бы я даже был убежден в неудаче и в том, что по прошествии десяти дней я буду расстрелян, то и тогда бы делал то, что делаю. Однако не принимай меня за мечтателя. Знаком тебе этот почерк?

— Это собственноручная подпись Наполеона I! — воскликнул изумленный Кватерквем.

— Теперь прочти заглавие этой рукописи: «Список этапов французской армии, от Страсбурга до Калькутты, сухим путем, написанный под диктовку его величества Наполеона I императора французов, короля Италии, протектора Рейнской конфедерации, посредника Швейцарской конфедерации, подписанный собственноручно Его Величеством в Париже 15 апреля 1812 года».

— Эта рукопись, мой друг, — сказал Коркоран, — написана г. Дарю, главным интендантом армии. Агенты Наполеона, и между ними в особенности Ласкарис, объезжавший Сирию и пустыню под именем шейха Ибрагима, заранее ознакомились с дорогой и подготовили население к ожиданию великих событий. В пространных равнинах Мессопотамии, у Вагабитов, в горах Персии, в Хоросане и в Мазандеране все знали и поговаривали, что непобедимый султан Буанаберди, правая рука Аллаха, должен был сбросить англичан в море, и все население было готово доставлять ему всякое продовольствие, фураж, вьючных животных и даже подкрепление солдатами, отчасти из послушания Аллаху, отчасти из ненависти к англичанам, настолько значительной, что если бы они только на самое короткое время очутились слабыми, то все были бы изрублены, как фарш для пирога.

Вот краткая записка о плане Наполеона, копия которой была передана отцу Голькара одним тайным агентом, обошедшим всю Индию под видом факира.

Наполеон, выехав из Дрездена, присоединился к своей армии, находившейся на берегу реки Неман. Оттуда, проникнув в Литву, он должен был разрезать надвое русскую армию и разбить главную ее половину. Достигнув этого, остальное становилось легким: Петербург, Москва и сам царь были бы в распоряжении Наполеона. Царь отдает Польшу, а Австрия отдает Галицию. Вся Польша вскакивает на лошадей и следует за Наполеоном. Но предполагалось не оставить и русского царя без вознаграждения. Ты изумлен и таращишь на меня глаза! Друг мой, это далеко не было трудно. В подарок ему отдавали Китай, овладеть которым ничего не стоило: это громадное тело, лишенное души! Я видел и знаю такие вещи… У меня есть некоторые планы в будущем… Наполеон отлично понял, несмотря на отдаленность от него Китая, что такая необъятная империя, в которой все классифицировано, изучено, сосчитано, где всякие жизненные движения предусмотрены заранее, где обрядность и церемонии представляются главнейшим, где достаточно сотни тысяч татар на границе, чтобы держать в страхе и трепете все население в триста пятьдесят миллионов душ, — Наполеон понял, что такая империя может быть добычею первого встречного. Вот почему он предлагал Александру Китай, но, впрочем, только половину Китая, именно северную, с холодным климатом и изобилующую степями. Другую же половину, южную, начиная от реки Гоанго, он оставлял за собою, рассчитывая присоединить к этому Кохинхину и Индию, так что весь материк Азии был бы разделен между этими двумя государями. Понятное дело, турки, находясь на пути его следования, были бы первыми принесены в жертву. Чтобы успокоить Австрию, становившуюся вассальной, и в особенности с целью противопоставить ей Россию, он отдавал ей Дунайские равнины от истоков до впадения Дуная в море. Вслед за тем Наполеон, увлекая за собою как польскую, так и венгерскую конницы, входит в Константинополь, как в свой собственный город. Ты, вероятно, знаешь, что он всю свою жизнь мечтал быть Константинопольским императором. Вот это-то и поссорило его с царем русским, мечтавшим о том же самом.

Под скипетром его была уже Франция и Италия, а через посредство брата своего Иосифа он надеялся господствовать в Испании; а Танжер, Оран, Алжир и Триполи можно было проглотить одним глотком. Египет его ожидал, он даже знал его и Суэзский перешеек, прорезываемый в настоящее время с таким трудом господином Лесепсом, мог бы тогда быть прорезан в какие-нибудь шесть месяцев. Уже тогда его инженеры нашли следы древнего канала, по всей вероятности времен Сезостриса. Наконец, силою или добровольно, но Средиземное море было в его руках, и с высот Гибралтара англичане видели, как проходили суда его флота и не смели их остановить…

— Кто тебе открыл все эти прелестные проекты Наполеона? — прервал его Кватерквем. — Едва ли он решился сообщить кому-либо о подобных проектах!

— Да неужели же ты принимаешь меня за какого-то романиста и воображаешь себе, что я способен приписывать Наполеону идеи собственного моего сочинения? Прежде всего, надо тебе знать, что до настоящего времени Наполеона очень плохо знали, даже во Франции. Этот человек, на которого всегда и все смотрели как на человека дела, безусловно положительного, практичного, в сущности, был мечтателем, великим поэтом, что не мешало ему быть прекрасным математиком. Как поэт никаких границ не было его фантазиям, а как математик, он облекал свои фантазии такой точностью вычисления и вероятности, что ослеплял здравый смысл наивных людей.

— Очень может быть, что ты прав, но еще раз спрашиваю тебя, кто тебе сообщил, кто ознакомил тебя с идеями Наполеона?

— Он сам, мой дорогой друг, он сам! Потому что помимо заметки, которую ты уже видел, написанной под диктовку самого Наполеона, есть еще другой документ, более полный и более тайный, для написания которого он счел нужным обойтись без секретаря, а написать самому. Вот он, прочти сам. Это депеша, посланная им Ласкарису, единственному человеку, которому он доверял. Господин Ламартин, плохо осведомленный, вообразил себе, что англичане захватили в Каире после смерти Ласкариса все его бумаги. Слух о захвате бумаг распространил намеренно английский консул, хотя отлично знал, что ничего подобного не было, но рассчитывал отбить этим охоту заняться розыском этих документов. Но эти драгоценные документы целы, и вот они налицо. Умирая, Ласкарис поручил одному из своих друзей передать их французскому правительству; но этот друг, находя, что за ним строго следят, и опасаясь какой-либо западни со стороны Мехмед-Али, бывшим в то время пашою в Египте, скрылся в Суэз и оттуда на парусном судне отправился в Индию и передал документы в руки самого Голькара.

Депеша Наполеона до такой степени решительна, ясна и определенна и так в ней предусмотрены все случайности, что по стилю можно было бы убедиться в ее подлинности, если бы представлялись какие-либо сомнения в подлинности подписи.

— Но какое же ты хочешь сделать употребление из планов Наполеона, дорогой друг мой?

— Выполнить их и более ничего!

— А разве ты имеешь, подобно ему, сто двадцать тысяч солдат в своем распоряжении?

— У меня целая Индия, кажущаяся спящей, но, в сущности, бодрствующая, как боа, растянувшаяся на солнце, но во всякую минуту готовая броситься на добычу. Обрати внимание на то, что, по понятиям этих жалких людей, я одиннадцатое воплощение Вишну. Вот уже два года тысячи браминов и факиров разного рода втихомолку возвещают Индусам, что сам Вишну воплотился для их избавления. Обо мне создаются целые легенды. Говорят, а я не нахожу нужным это опровергать, что, коснувшись меня, сабли притупляются, а пули сплющиваются. Три стычки, окончившиеся блестящим образом, во время которых почти все было совершено мною лично, составили мне поразительную, невероятную репутацию. Ты найдешь в Бхагавапуре сотню людей, которые поклянутся, что они собственными глазами видели, как я извергал пламя изо рта и сжег лагерь англичан. Другие утверждают, что я ударами хлыста обратил в бегство всю английскую кавалерию. Чем нелепее все эти легенды, тем более им верят. Эти злосчастные индусы, жаждущие героя и мстителя, все свои надежды возлагают теперь на меня. Словом, если бы англичане не поспешили нападением на меня, а подождали бы три, четыре года, их гибель была бы неизбежной, так как вся Индия была бы вооружена и находилась под моей властью!

— Да! — возразил Кватерквем, — но им известны твои цели и они предупредили тебя, как это видно из письма этого мерзавца Дублефаса.

— Этот, по крайней мере, за всех заплатит, — ответил Коркоран. — Завтра после завтрака ты увидишь забавное зрелище. А теперь пойдем спать!

 

XIII. Об образовании и манерах господина Дублефаса, эсквайра

На другое утро часов в восемь Кватерквем был разбужен грохотом барабанов и звуком труб. Весь народ переполнял улицы и площади Бхагавапура. В то же время в большом дворе дворца ржали от нетерпения арабские и турецкие кони Коркорана.

Кватерквем спросил одного из служителей о причине этого шума, который ответил:

— Ваша милость, это магараджа устраивает большой праздник для своего народа!

— О каком празднике ты говоришь?

— Сегодня мы будем любоваться, как повесят англичанина.

— Бедный Дублефас, — сказал Кватерквем.

Быстро одевшись, чтобы ничего не упустить из предстоящего зрелища, он отправился к Коркорану. Завтрак уже был подан; Алиса и Сита сидели против обоих друзей.

— Не могли бы вы из расположения ко мне пощадить этого несчастного, отправив его обратно в Калькутту? — сказала Алиса, обращаясь к Коркорану. — Так или иначе, но все же это мой соотечественник. А вы, моя дорогая Сита, неужели вы не замолвите слово в пользу этого несчастного?

— Клянусь Вишной, что кровопролитие мне отвратительно, но просить помилования этого человека, все приготовившего к убийству моего мужа, было бы непростительной изменой с моей стороны.

— Что касается меня, — сказал Кватерквем, — желающего видеть повешенными всех предателей в мире, я буду очень рад наблюдать, как начнут это с английского негодяя.

— Впрочем, — сказал Коркоран, — ему еще остается возможность избегнуть смерти. Пусть изменит своему правительству; одним предательством будет более, а для такой личности, как Дублефас, это ровно ничего не значит.

Коркоран приказал привести арестованных… У обоих были кандалы на руках и ногах. Дублефас смотрел довольно гордо.

— Вы знаете, что вас ожидает? — сказал Коркоран.

— Я это знаю.

— Вы ведь знаете, какою ценою можете спасти свою жизнь и даже свободу?

— Знаю, но предпочитаю быть повешенным.

— Весьма жаль, что вы решились заниматься таким ремеслом, потому что все же вы храбрый человек.

— Эх! — отвечал Дублефас. — Приходится заниматься тем ремеслом, которое первым попадется. Если бы я родился сыном лорда, я был бы генералом армии, губернатором Индии, Гибралтара или Канады и публично говорил бы всякие бессмыслицы, но мне бы рукоплескали как очень тонкому политику высшего полета; я бы тогда охотился за лисицами со всеми джентльменами графства, председательствовал бы на всех торжественных общественных пирах и провозглашал тосты за всех дам. Но судьба распорядилась иначе. Кто был моим отцом, ни мне и никому неизвестно. Моя мать воспитала меня на улицах Лондона. В десять лет я поступил юнгой на корабль, отправлявшийся за сахаром и кофе на остров Святого Маврикия; шесть раз я объехал вокруг света, изучил шесть языков дикарей и, наконец, испытав все и не находя способов сделаться джентльменом, сделался начальником полиции в Калькутте. Лорд Браддок предложил мне это дело, и я принял поручение, зная, что рискую быть повешенным. Я сыграл партию, но в конце проиграл ее. Делайте, что вам угодно, но что касается измены тому, кто мне доверил какое-либо дело, этого я не могу. Ко всякому ремеслу надо относиться честно.

— Хорошо! — отвечал Коркоран. — А тебе, приятель Бабер, равно как и этому англичанину, я доставлю возможность избавиться от виселицы. Твое дело суметь этим воспользоваться.

Обратившись к конвою, Коркоран приказал:

— Отведите обоих в цирк слонов.

Всем известно, что цирк слонов в Бхагавапуре, знаменитнейший во всем Индостане, был сооружен по приказанию и по плану, составленному знаменитым поэтом Вальмики, автором Рамаяны и вместе с тем искуснейшим архитектором.

Это была ограда из кирпичей, совершенно гладкая с внешней стороны, а внутри заключавшая в себе просторный амфитеатр почти такой же, как устраивали в римских цирках. Места, самые близкие к арене и наиболее предпочитаемые публикою, все же находились на восемнадцать футов выше арены, отделенные от нее оградою из толстых деревянных столбов, значительной высоты и так близко вкопанных друг от друга, что самый тщедушнейший человек не мог бы пролезть между этими столбами.

В этом цирке, к великой радости населения города Бхагавапура, должен был произойти бой между Бабером и Дублефасом. Победителю по приговору Коркорана сохраняли жизнь.

Солнце, ярко сиявшее в совершенно безоблачном небе, озаряло арену цирка. Все население Бхагавапура разместилось по всем ступеням амфитеатра, с нетерпением ожидая начала обещанного увеселения. Мужчины, женщины и дети ели и пили, смеясь, рассуждая о том, какую физиономию должен был скорчить англичанин перед последним издыханием.

Чтобы немного успокоить нетерпение публики, в арену цирка впустили дикого слона, накануне захваченного в лесу, а около него с боков поставили трех прирученных слонов, которые его подталкивали и били своими хоботами с целью приучить его к исполнению новых своих обязанностей. Жалкий вид злополучного дикаря, так жестоко дрессируемого на глазах сорока тысяч зрителей, представлял собою очень оригинальное и забавное зрелище. Увы! Несчастный слон! Он тоже сделался жертвой измены. В лес повели прирученную, молодую слониху, которая начала кокетничать с ним и заманила его в западню, где его и захватили живьем, а теперь он, бедный, служил посмешищем для всех.

Но вскоре этот водевиль всем прискучил, и послышались возгласы:

— Англичанин! Где же изменник англичан? А где Бабер?

Наконец раздались звуки труб и верхом на лошадях въехали в цирк Коркоран и его друг. Около них была Луизон вместе с Мусташом. Алиса и Сита не захотели видеть бой и остались во дворце, а охранять их остался Гарамагриф, которого опасались взять в цирк ввиду его дикости.

Коркоран медленно и величественно взошел по трем ступенькам на трон и посадил с собою своего друга. Луизон грациозно растянулась у ног его, с несколько скучающим видом, а молодой Мусташ лег между лапами матери.

Магараджа тотчас же приказал привести пленников.

— Вы знаете условия боя? — сказал он, обращаясь к ним. — От вас зависит, принять эти условия или быть посаженными на кол.

— Свет миров! Великое воплощение Вишну! Все что вещают твои уста, для меня то же, что Ригведа! — воскликнул Бабер, поднимая к небу руки в кандалах.

Дублефас ничего не сказал, но только движением головы, очевидно, выразил, что на все готов, лишь бы не быть посаженным на кол.

 

XIV. Смерть негодяя

— Господин Дублефас, вы, вероятно, умеете владеть саблей? — спросил Коркоран.

— Да! — отвечал англичанин.

— Хорошо! Ну а ты, приятель Бабер, какое предпочтешь оружие? — продолжал магараджа.

— Государь! — возразил Бабер. — Моя религия воспрещает мне проливать кровь людей, но дозволяет мне задушить их.

— Хорошо, благочестивый человек, твое желание, равно как и желание этого джентльмена, будут удовлетворены. Подайте Дублефасу самую лучшую дамасскую саблю, а Баберу веревку с петлей на конце. Кроме того, выступая на поединок, оба они должны помнить, что теперь уже девять часов, а ровно в десять один из них должен быть убитым, в противном случае оба будут посажены на кол.

Не без важного основания Коркоран давал сражающимся такое несходное оружие. Если сабля была страшным оружием в руках сильного и опытного англичанина, то веревка с петлею была нисколько не менее опасным оружием в руках проворного и изворотливого Бабера, бывшего когда-то предводителем душителей Гуалиора.

Наконец сражающимся развязали руки и дали каждому из них избранное им оружие. На первый взгляд трудно было решить, кто останется победителем. Англичанин, около шести футов ростом, крепко сложенный, ширококостный, плечистый и с могучею спиною, казался незыблемой башней. В глазах его ясно были видны хладнокровие, уверенность в своей силе и глубокое презрение к противнику. Он, очевидно, был уверен, что с первого же удара рассечет индуса надвое. Таково было также мнение самого Коркорана, и все присутствовавшие в цирке индусы, глубоко ненавидевшие англичанина, были чрезвычайно встревожены, видя его хладнокровие и самоуверенность.

Однако и Бабер не смотрелся человеком, которым возможно было пренебрегать. Меньше ростом, нежели англичанин, и далеко не такого крепкого сложения, он казался, да так оно и было в действительности, гораздо слабее силами по сравнению с противником. Его руки и ноги были весьма худощавы, грудь узковатая и костлявая. Даже глаза его, буро-желтые как у леопарда, выражали гораздо более хитрость, чем храбрость, но зато его главным преимуществом были изумительное проворство и изворотливость. Он бросался на землю, вскакивал и делал прыжки, совершенно как тигр, имя которого ему дали.

Наконец Коркоран, взглянув на часы, сказал:

— Начинайте!

При этом сигнале противники, между которыми расстояние было в пятьдесят шагов, бросились один на другого.

Бабер начал атаку тем, что подскочил к своему противнику совершенно так, как будто хотел схватиться с ним грудь с грудью; но это было только хитрой уловкой. В тот момент, когда он бросил петлю, отпрыгнул в сторону. Дублефас хладнокровно выдержал эту атаку, моментально отстранившись, и тотчас размахнулся саблей с такой силой, намереваясь ударить по голове, что неизбежно рассек бы череп пополам, до самого туловища.

Но Бабер не такой был человек, чтобы его легко можно было сразить. С изумительной ловкостью, моментально отскочив в сторону, он тотчас со скоростью оленя пустился бежать вдоль цирка.

Дублефас теперь уже нисколько не сомневался в победе. Он уже настигал Бабера и заносил над ним саблю, как вдруг неожиданное обстоятельство этому помешало. Бабер, прикидываясь убегающим, постоянно оглядывался назад через плечо и тщательно соображал расстояние, отделявшее его от противника, так что в надлежащий момент, повернувшись внезапно, бросил на противника веревку с петлей.

Дублефас ловко повернул голову в сторону, но веревка обвилась вокруг его ноги, и он упал. Бабер моментально хотел снять веревку с ноги и накинуть петлю на шею противника, но Дублефас, мгновенно поднявшись, снова размахнулся саблей над головой врага, но настолько же неудачно, как и в первый раз, так как индус отскочил уже в сторону.

Бой продолжался еще некоторое время без всякого успеха как с одной, так и с другой стороны. Понятное дело, при схватке грудь с грудью англичанин неизбежно оказался бы победителем, но Бабер был, безусловно, неуловим.

А между тем прошло уже более получаса, солнце быстро поднималось, и жара становилась невыносимой. Бабер, со дня рождения привыкший к знойному климату своей родины, нисколько не казался истомленным, но с англичанина пот катился градом, и было очевидно, что если бой продолжится еще четверть часа, тогда поражение англичанина будет несомненным. Сообразив это, Дублефас, решившись прибегнуть к отчаянным усилиям, крикнул:

— Подлый негодяй, ты боишься меня!

Но это оскорбление, по-видимому, нисколько не затронуло Бабера, ответившего:

— Кто же тебе мешает бегать за мною?

В тот же момент Дублефас, бросившись на него и сделав несколько мнимых движений, ловко задуманных и исполненных, загнал его к ограде и нанес ему такой страшный удар саблей, что все зрители признавали индуса погибшим.

Но акробат, ловко уклонившись, с быстротой и ловкостью обезьяны взобрался на столб ограды и оттуда спокойно поглядывал на своего противника.

Все зрители рукоплескали этому блестящему маневру. Дублефас, страшно раздраженный и стремясь поскорее окончить дело, решился преследовать врага, подражая его приемам и, взяв саблю в зубы, начал взбираться вверх по столбу, на котором поместился Бабер.

Но это оказалось страшным и роковым безрассудством с его стороны.

Бабер, следивший за каждым его движением, быстро набросил на его шею петлю, мгновенно рванул веревку к себе со всех сил, и англичанин оказался задушенным.

Так окончился бой. Весь народ был в восторге и неистово рукоплескал, а Бабер, спустившись со столба, торжественно протащил англичанина по арене, подобно тому как Ахиллес протащил Гектора вокруг стен Трои.

— Хорошо! Приятель Бабер, ты получаешь помилование! А теперь, Сугрива, распорядись, чтобы надлежащим образом похоронили этого злополучного Дублефаса, хотя при жизни он был низким предателем, шпионом, отребьем человеческого рода. Но теперь он умер и мир праху его!

Сказав это, он встал и пошел во дворец, приветствуемый восторженными восклицаниями народа, высказывавшего восхищение его справедливости и милосердию.

Войдя во дворец, он тотчас написал депешу следующего содержания:

Лорду Генри Браддоку,

Написано в моем дворе в Бхагавапуре сегодня, 5 февраля 1860 года христианской эры, в триста тридцать три тысячи шестьсот девятом году от десятого воплощения Вишну и в третий год нашего царствования.

генерал-губернатору Индостана

Бхагавапур, 16 февраля 1860 г.

Милорд!

Отношения, дружественные и доброго соседства, всегда существовавшие между моим государством и вашим правительством, поставляют меня в обязанность известить вас, что произошло весьма неприятное приключение, которое могло бы вызвать между нами некоторые нежелательные недоразумения. Надеюсь, что ваше превосходительство найдет нужным признать, что я поступил совершенно корректно, не придав никакой веры гнусным клеветам, возводимым на вас, и наказал клеветника так, как он это заслужил.

Некто, назвавший себя Сципионом Рускерт, прусским подданным, но покровительствуемым английским правительством, представил мне рекомендательное письмо от сэра Баровлинсона, вероятно сфабрикованное ловкими подделывателями подписей, и просил у меня поддержки и покровительства предпринимаемых им исследований флоры и фауны гор Виндиа.

Основываясь на рекомендации сэра Баровлинсона, которому, как мне хорошо известно, ученый мир так много обязан, но который в данном случае был вовлечен в большое заблуждение, я принял этого Рускерта самым любезным и радушным образом, за что он отплатил мне самой черной неблагодарностью.

Ваше превосходительство, прочтя прилагаемую при сем копию письма, написанного вам этим Рускертом, настоящая фамилия которого, по-видимому, Дублефас, несомненно будете возмущены злоупотреблением вашего имени, сделанного этим презренным негодяем.

Я должен сказать, что возмущенный его ложной клеветой я устранил тот скандал, который мог бы возникнуть и в котором было бы замешано ваше превосходительство, так как этот Дублефас, не отрицавший, впрочем, что он состоит начальником полиции в Калькутте, получил уже должное возмездие за свое преступление и за то, что хотел злоупотребить уважаемым именем вашего превосходительства. Выражаясь иначе: он повешен.

Вы, милорд, можете прочесть в газете «Монитер Бхагавапура», препровождаемое вам при сем, подробности об этой казни. Предательство Дублефаса было так гнусно и настолько несомненно доказано, что я не счел нужным соблюсти по этому делу все судебные формальности, причем нужным нахожу уведомить ваше превосходительство, что при этом шпионе найден был превосходно составленный и очень точный рапорт о всех финансовых и военных силах моего государства.

Понятное дело, что я не счел нужным присоединить к настоящей депеше этот интересный документ, и, полагаю, ваше превосходительство в этом отношении одобрит мою осторожность и сдержанность.

За сим, ваше превосходительство, да сохранит вас Бог!

Магараджа Коркоран I

Прочтя это письмо, Кватерквем сказал:

— Да это прямое объявление войны, а между тем ты к ней еще не подготовлен.

— Так или иначе, а война неизбежна, — возразил Коркоран, — английские войска уже наступают. Будь что будет и как Богу угодно. До сих пор я поддерживал себя дерзкой и отчаянной отвагой; приходится продолжать в том же духе.

— Есть у тебя союзники?

— Года через три вся Индия была бы на моей стороне. Но теперь ничего не подготовлено. После последнего восстания сипаев англичане расстреляли всех сколько-нибудь решительных и энергичных индусов. Надо ждать нового поколения или чтобы этот несчастный, запуганный и забитый народ забыл об избиениях и казнях.

Кватерквем, ударив себя по лбу, сказал:

— Мне пришла мысль, которая через три месяца может тебе доставить могущественного и страшного союзника, так что ты не только будешь спасен, но и овладеешь всей Индией!

— Кто же этот союзник? Говори скорее!

— Будем говорить потише, так как нас могут подслушать.

Кватерквем назвал Коркорану на ухо какое-то имя, заставившее магараджу вздрогнуть, и по прошествии нескольких секунд раздумья магараджа ответил:

— Я об этом сам не раз подумывал, но ведь это так далеко; переезд туда и оттуда потребует по крайней мере четыре месяца. Да и притом кого послать?

— Ты забываешь о моем воздушном шаре, делающем триста миль в час, летающем прямо стрелою, не обращая никакого внимания на моря, реки и горы! Сегодня вечером мы прослушаем в Парижской опере «Вильгельма Теля», а на другой день тебе дадут аудиенцию, и послезавтра мы уже возвратимся обратно. Сугрива и Луизон в твое отсутствие будут управлять государством.

— Нет! Все это прекрасно, но выполнить это слишком поздно; однако ты можешь оказать мне весьма важную услугу. В твоем воздушном шаре я хочу ознакомиться как с английским, так и с моим лагерем. Попрощаемся с нашими дамами и через час отправимся в путь… Надо позвать Акажу.

— Хорошо! — ответил Кватерквем, приказав позвать негра, который тотчас появился.

— Акажу, — сказал Кватерквем, — немедленно приготовь аэростат.

Негр, подскочив от радости, воскликнул:

— Увижу Нини и Зозо! О, мой добрый масса Кватерквем!

— Нет, мой друг Акажу! Мы увидим Нини и Зозо в конце этой недели, а теперь мы заняты иными делами!..

 

XV. Шутка Акажу

Приготовления к путешествию магараджи вместе с другом своим Кватерквемом длились в течение целого дня. Понятное дело, нужно было скрыть от мараттов эту поездку, а потому было решено совершить полет ночью, и об этом знал один только Сугрива, даже с Ситой не попрощался Коркоран, опасаясь ее растревожить. По счастью, ночь была очень темна, и оба друга при помощи Акажу поднялись вверх, никем не примеченные.

Весьма возможно, что некоторые читатели, интересующиеся наукой, хотели бы познакомиться с формой и с двигателем этого изумительного аэростата. Но предварительно я должен заявить, что не признаю возможным открыть секрет этого замечательного изобретения. Могу только сказать одно, что после весьма продолжительного изучения полета птиц изобретатель, подобно тому, как впоследствии к такому же убеждению пришел г. Надар, признал верность принципа: «более тяжелый, нежели воздух» и окончательно отказался от употребления водорода и громадных оболочек, вызывающих сопротивления ветра. Словом, форма этого аэростата была не что иное, как форма птицы, называемой Фрегат, летающей быстрее всех птиц в мире и в несколько часов пролетающей тысячу пятьсот морских миль. Что касается двигателя, я обещал моему другу соблюдать относительно этого полную тайну до тех пор, пока он сам сочтет возможным ознакомить с нею публику.

Между тем безоблачное небо и прозрачная атмосфера давали полную возможность все ясно рассмотреть, до мельчайших подробностей. Кватерквем, сидя у руля около своего друга, руководился звездами настолько же точно и верно, как моряк в океане руководствуется буссолью. Рукою он указывал другу на реки и долины.

— Слышишь этот шум реки, текущей между двумя горными кряжами. Узнаешь ли ты ее? Это Нербуда. А вот эта гора направо одна из гор кряжа Гатес. А вот эта гора налево, вся покрытая мрачными лесами, одна из цепи гор Виндиа… Слышишь ли ты этот смутный, глухой гул двадцати миллионов голосов людей, четвероногих, птиц и насекомых? Эта гармония земного шара когда-то приводила в восхищение божественного Пифагора. А вот глухой гул, выделяющийся резко от всякого другого гула, это рычание тигра. А вот эта темная, едва заметная масса, двигающаяся, по-видимому, медленно, это большое стадо слонов, скачущих по полю, засеянному рисом, и все растаптывающих под своими ногами.

— Очень мне нужны твои слоны. Я спешу увидеть свой лагерь.

— Ничего нет легче этого!

Кватерквем тронул маленькую пружину, и через пять минут аэростат спокойно и тихо парил над лагерем, окруженным прочным палисадом и обставленным кругом ста пятьюдесятью пушками.

Фрегат тотчас опустился. Кватерквем бросил якорь и укрепил его в громадной пальме, а Коркоран опустился на землю по веревочной лестнице.

— Подожди меня, через час я возвращусь обратно! — сказал магараджа.

Так как шар опустился внутри ограды, Коркоран мог пройти незамеченный часовыми и направился прямо к палатке генерала Бондохдара-Акбара, называемого обыкновенно прямо Акбар, что значило «победоносный», хотя он постоянно терпел поражения.

Акбар сидел на ковре. Несколько офицеров сидело вокруг него и безмолвно курили.

— Ваше превосходительство, — сказал один из них, — получили ли вы какие-либо известия от магараджи?

— Никаких! — отвечал Акбар.

— Он о нас совсем забыл в своем дворце в Бхагавапуре.

— Магараджа никогда и ничего не забывает! — отвечал Акбар.

— А между тем англичане приближаются и не позже как через три дня нападут на нас. Знает ли об этом магараджа?

— Магараджа все знает! — снова отвечал Акбар.

— Если он это знает, так почему же он не с нами?

Вошедший в этот момент Коркоран сказал грозным голосом:

— А кто тебе сказал, Гайдер, что его тут нет?

Тотчас же все присутствовавшие распростерлись на земле, подняв ладони рук к небу.

— Магараджа находится всюду и все видит! — сказал Коркоран. — Он правый глаз Брамы на земле. Он наказывает подлость и трусость и предугадывает измену.

— Смилуйтесь, пощадите, государь! — воскликнул опасавшийся быть посаженным на кол Гайдер.

— Кто сомневается во мне, заслуживает казнь. Но я дарую тебе помилование, Гайдер, но все же ты должен покинуть армию. Я хочу, чтобы около меня были только люди, убежденные, что Брама наградил меня своей силой и могуществом.

Гайдер, дрожа от страха, тотчас вышел из палатки и отправился в Бхагавапур.

После такого примера строгости, выказать которую было необходимо, по убеждению Коркорана, он потребовал отчета о положении армии, о состоянии снарядов и продовольствия и вслед за тем показался солдатам, желая их ободрить. Узнав, что он в лагере, все солдаты пришли в восторг, радостно восклицали и освещали факелами путь своего государя, крича:

— Долгой жизни магарадже! Да продлит Брама жизнь наследника Голькара, последнего из рода Раггуидов.

— Спасибо! Теперь тушите все огни и уходите в палатки.

Все тотчас повиновались. Его появление, приписываемое всей армией чуду, так как ни один часовой не видел, как он появился, еще более укрепило общее мнение о том, что он был десятым воплощением Вишну на земле.

Как только воцарилась тишина, и погасли все огни факелов, Коркоран, никем незамеченный, возвратился к пальме и по веревочной лестнице взобрался на фрегат.

— Я сильно напугал одного жалкого парня! — сказал магараджа и рассказал своему другу все, что произошло в палатке.

— Не понимаю, какое ты находишь удовольствие управлять трусами и изменниками? Они когда-нибудь будут и в тебя стрелять из ружей, когда ты повернешься к ним спиною.

— Ах, дорогой друг мой? Что и говорить, ремесло тяжелое управлять людьми, но я никого не знаю, кто бы от этого отказывался!..

— Как! А Карл Пятый?

— Гм… жалкий император, слишком объедавшийся, страдавший подагрой и постоянным расстройством желудка.

— А Диоклетиан?

— Он отказался из страха быть отравленным или задушенным своим зятем Валерием… Но довольно толковать о древних и современных царях, лучше поскорее отправимся посмотреть на наших друзей англичан. По рапорту твоего верного Акбара они находятся в двадцати трех милях по направлению к юго-востоку на маленькой горке, врезывающейся в форме полуострова в долину Керар.

Кватерквем уже хотел выполнить требование Коркорана, как вдруг громкий взрыв хохота послышался с задней части фрегата.

Акажу громко заливался смехом, рассматривая какой-то предмет, лежавший в темном углу.

— Что это значит? — строгим голосом спросил Кватерквем.

— О, масса Кватерквем! Не надо сердиться, лучше смейтесь. Добрый негр Акажу сыграл хорошую штуку.

Схватив руками предмет, лежавший в углу, он принес его своему господину. При свете лампы оказалось, что это был Бабер. Рот индуса был завязан, а руки связаны за спиною; ноги тоже были связаны, но Бабер, от природы ловкий акробат и фокусник, сумел почти высвободить их.

— Откуда ты взял такую скверную дичь? — спросил Кватерквем.

— Вы поймете, масса Кватерквем. Если бы скверная дичь затрудняла доброго господина, то Акажу бросил бы ее за борт. Но Бабер хорошая дичь и вовсе не злая.

— Разве он снова хотел проникнуть во фрегат? — спросил Коркоран. — Если так, то бросьте его за борт, так как второй раз его помиловать я не намерен.

— Нет, нет, масса! — с живостью отвечал Акажу. — Я видел, как он сражался с англичанином. Бабер задушил Дублефаса. Акажу очень смеялся. Акажу рад был видеть ловкую штуку Бабера. Акажу подстерегал его на дороге и спрашивал у него рецепт, чтобы выучиться душить англичан. Бабер невежлив и не захотел дать Акажу рецепт. Акажу, добрый негр, совсем не злой, свалил Бабера ударом кулака. Бабер хотел кусать и царапать Акажу; мяукал, кричал, плакал и рвал волосы Акажу. Добрый негр перевернул Бабера, вырвал у него веревку, связал руки назад за спину, связал ноги, завязал рот и положил его в темный угол фрегата. Акажу хочет привести Бабера Нини, для забавы Зозо.

— Черт тебя побери, вместе с твоей Нини и Зозо, — сказал вышедший из терпения Кватерквем. — На черта нам эта дрянь. Нельзя его выбросить за борт потому, что он не по собственной воле попал на фрегат, держать его здесь опасно. Спустить его на землю отнимет у нас много времени. А черт бы его побрал, этого Бабера!

Все это говорилось на французском языке, незнакомом индусу, но по выражению Кватерквема, Бабер понимал, что его присутствие очень неприятно путешественникам.

Что касается Коркорана, он, опираясь локтем в колено и поддерживая подбородок рукою, о чем-то усиленно размышлял. Наконец очевидно было, что он принял какое-то решение.

— Развяжи этого Бабера! — приказал он, обращаясь к Акажу.

Негр, видимо, колебался и сказал:

— Масса! Нехорошо развязать Бабера! Очень нехорошо. Бабер паршивая собака: он заколет Акажу, когда тот повернется к нему спиною.

— Исполняй приказание! — крикнул магараджа. — Это научит тебя не собирать паршивых собак на твой фрегат и не возить игрушек твоему господину Зозо.

Акажу повиновался. Когда Бабера развязали, он тотчас распростерся у ног магараджи, который спросил его строгим голосом, — правду ли говорит Акажу, но так как Бабер ничего не понимал по-французски, то подробно рассказал Коркорану, как произошло дело. Рассказ его вполне согласовался с тем, что передавал Акажу.

— Прекрасно! — сказал магараджа. — Если я тебя спущу на землю, каким ремеслом ты там займешься?

— Государь! — отвечал, нисколько не смущаясь, Бабер. — Каким же ремеслом мог бы я заняться, если не тем самым, каким занимался.

— То есть ты снова будешь поджидать путешественников, скрываясь у опушки леса?

Бабер утвердительно склонил голову.

— Но знай, что, если тебя поймают на месте преступления или уличат в его совершении, я прикажу тебя повесить.

— Государь! В мои годы невозможно изменить профессию. Мне уже минуло пятьдесят пять лет. Но я не останусь в вашем государстве, а отправлюсь в Бомбай, где меня еще очень мало знают.

— Боишься ты смерти?

— Кто? Я? Могу ли я бояться возвратиться в Лоно Брамы, отца всех тварей? Это значит очень плохо меня знать!

Бабер, улыбнувшись с гордым видом, выхватил нож из-за пояса Акажу и вонзил его себе в бедро. Кровь хлынула ручьем.

— Несчастный! Что ты делаешь? — крикнул Коркоран, вырвав у него из рук нож.

— Государь магараджа, это просто пустяки. Очень часто на ярмарке в Бенаресе я проделывал вещи и потруднее, чтобы меня считали за очень благочестивого человека и этим заработать несколько рупий. Так, например, там я всовывал себе в бок железный крюк. Посмотрите, у меня на теле более пятидесяти заживших ран и все они нанесены были добровольно, за исключением, быть может, шести.

Рассказывая это, он спокойно останавливал кровь и завязал рану полотенцем, принесенным ему напуганным негром.

— Масса! — сказал Акажу. — Надо спустить на землю этого зверя. Я не хочу теперь взять его с собою на остров. Он съест Нини и Зозо.

— Ну хорошо, Бабер! Хочешь ли ты заработать сто тысяч рупий и отомстить англичанам?

Бабер при этом вопросе, улыбнувшись такой улыбкой, как улыбаются тигры, ответил:

— Государь, мне довольно мщения. Рупии будут излишни.

— Я тебе верю. Мне сдается, что ты любишь месть настолько же, как мой маленький Рама любит варенье. Но для большей верности я все-таки обещаю рупии. Вот в задаток кошелек, в котором имеется две тысячи рупий.

— Государь, это доверие меня радует и крайне для меня лестно, — ответил с видом достоинства Бабер, но я ничего не хочу получать от вас ранее, чем окажу вам услугу. С тех пор как мир существует и с тех пор как Вишну вышел из лотоса Брамы, а Шива из лотоса Вишну, никогда не появлялся на земле человек, превосходивший вас великодушием. Вы судите справедливо и склонны прощать. Да, я лгал, я крал, я убивал, я приносил гораздо более ложных клятв, чем нужно, чтобы небо поразило меня, но с этой минуты я весь ваш, весь принадлежу вам до самой смерти! Бабер никогда никому не повиновался, но теперь я клянусь вам в полнейшем повиновении!

— Почему он говорит с такой пламенной восторженностью? — спросил Кватерквем, не понимавший индусского языка.

— А потому, что он признал меня своим повелителем, — отвечал Коркоран по-французски. — Этот тигр почувствовал свою слабость по отношению ко мне и отныне будет мне предан, я в этом вполне уверен, так как хорошо изучил индусов.

— Будет предан в том же роде, как твоя Луизон? — возразил Кватерквем.

— Как тебе не стыдно сравнивать мою прелестную Луизон с таким зверем. Это прямо постыдно! Но вот мы и над английским лагерем. Я узнаю горку и реку, о которых мне говорил Акбар. Брось якорь, дорогой друг мой, в шестистах шагах от часовых, вот в этой пальмовой роще. — Вслед за тем, повернувшись к Баберу, Коркоран сказал: — Итак, ты желаешь предаться мне? Прекрасно! Я это принимаю!

Сказав это, магараджа протянул руку индусу, благоговейно ее поцеловавшему и безмолвно стоявшему, выжидая приказаний.

 

XVI. Каким образом Бабер сумел оказаться полезным, не будучи в состоянии оказаться приятным

Почти весь холм был занят английским лагерем.

Восемнадцать тысяч европейцев составляли главную и основную силу этой армии. Шесть тысяч сейков и четыре тысячи гургатсов из Неля, солдат сильных, терпеливых и храбрых, страшных, когда ими командуют дельные и отважные предводители, занимали правую и левую сторону лагеря. Англичане занимали центр. Сипаев вовсе не было, так как на них нисколько не полагались.

Кроме солдат, в лагере находилось много торговцев разнообразнейшим товаром. Эти торговцы были сопровождаемы женами и детьми, и некоторые имели служителей. Бесчисленное множество повозок загромождало все проходы.

Хотя были еще очень далеко от неприятеля и хотя война не была еще объявлена, но генерал майор Барклай, слишком хорошо знавший Коркорана, счел полезным принять всевозможные меры предосторожности. Всей армией командовал старый наш знакомец ныне генерал майор Барклай, заслуживший это назначение замечательными подвигами. Никто после генерала Гавелока и сэра Колина Кэмбля не способствовал так много к поражению сипаев. Но надо сознаться, что никто так жестоко не обращался с побежденными. «Он их вешает насколько возможно быстро, — писал лорду Браддоку начальник его штаба, — и все деревья на пути его изобилуют гораздо более повешенными, чем плодами!» В сущности, это был храбрый человек и основательный джентльмен, твердо убежденный, что весь мир существует только для джентльменов, а что остальная часть рода человеческого создана только для того, чтобы чистить сапоги джентльменов.

Только что часы пробили полночь. Барклай, оставшись один в своей палатке и очень довольный собою, собирался лечь спать. Он только что написал на индусском языке и самым блестящим стилем, каким был в силах, красноречивое воззвание, предназначенное шестью днями позже быть широко распространенным среди всего мараттского народа. В этом воззвании он объявлял, что послан английским правительством избавить мараттов от ига злодея, именуемого Коркораном, овладевшего посредством кражи, обмана, убийства, государством Голькара. Написав это красноречивое послание, он старался уснуть, но ему помешали грезы: ему грезилась Палата Лордов и Вестминстерское аббатство. Чудные грезы!..

Все предосторожности были приняты. Под его предводительством находилась такая армия, какая никогда еще не действовала в Индостане. Коркоран, полагал генерал, при всей своей подозрительности и осторожности будет захвачен врасплох, так как наводнят войском его территорию без всякого объявления войны. А быть может даже, думалось генералу, так как он знал о замысле Дублефаса, хотя никакого участия в этом не принимал, Коркоран будет убит ранее, чем он, Барклай, перейдет границу, тогда какого же он может встретить противника?

Следовательно, победа не могла представляться сомнительной!

Следовательно, Барклай без труда вступит в Бхагавапур.

Следовательно, он одарит Англию еще одним царством, подобно Клайву, Гастингсу и Велеслею.

Следовательно, часть добычи, причисляющаяся на его долю, не могла быть оценена менее как три миллиона рупий.

Итак, с тремя миллионами рупий и репутацией победителя Бхагавапура он обязательно должен был получить место в Палате лордов и, по крайней мере, титул маркиза. Для большей обеспеченности получения этого титула он будет заблаговременно приобретен в Англии, в графстве Кент.

Как раз кстати, в пяти милях от Дувра, на берегу моря, находился совершенно новый замок, недавно выстроенный купцом из Сити, разорившимся именно в тот момент, когда уже намеревался удалиться на покой, под сень буков и дубов замка, названного им Oak-Castle. Этот-то замок теперь продавался. Вокруг него было три тысячи гектаров леса, пашней и лугов.

Джон Барклай, лорд Андовер, не будет в затруднении заселить Oak-Castle, так как благодарение небу леди Андовер, а пока еще мистрис Барклай, получила в дар от неба поразительную плодовитость: у нее было четыре сына и шесть дочерей.

Старший из сыновей, Джемс, будет лорд Андовер. Он учится в кавалерийском училище и подает большие надежды матери, так как уже в училище он успел задолжать две тысячи фунтов стерлингов. Что касается остальных детей…

Барклай продолжал бы грезить далее, но в этот момент из дремоты вывел его сильный шум в нескольких шагах от его палатки.

— Ваша милость! — по-индостански говорил кто-то умоляющим тоном. — Мне необходимо поговорить с генералом.

— Что тебе от него нужно? — спросил его грубым голосом адъютант.

— Ваша милость! Я могу объясниться только в присутствии генерала.

— Придешь завтра!

— Завтра! — возразил индус. — Завтра будет уже поздно.

И индус снова пытался войти. Послышались возня и шум кулака, опустившегося на голову.

— Ей! Позвать сюда двух солдат! Пусть арестуют этого человека и строго его охраняют до завтрашнего утра!

— Завтра! — отвечал индус. — Да завтра все вы уже будете мертвы.

Услышав эти слова, Барклай, вскочив с постели, накинул шлафрок, надел туфли и ударил в гонг.

Тотчас появился индус, служивший ему камердинером. Генерал спросил:

— Дик! Что это за шум?

— Ваша милость! — отвечал Дик. — Это какой-то индус, желавший разбудить ваше превосходительство под предлогом сообщить какое-то чрезвычайно важное известие, но майор Ричардсон, не пожелавший будить ваше превосходительство, так хватил его по голове кулаком, что индус упал в обморок.

— Позови Ричардсона!

Тотчас же появился адъютант Ричардсон.

— Где человек, который только что о чем-то тут толковал?

— Генерал, — отвечал Ричардсон, — он находится под стражей.

— Почему вы меня не известили об его присутствии?

— Ваше превосходительство, я полагал, что не следовало нарушать ваш сон.

— Напрасно вы так полагали, — сухо возразил Барклай. — Приведите ко мне этого человека.

Ричардсон вышел в очень дурном расположении духа.

Через пять минут индус уже стоял перед генералом. Это был человек пятидесяти лет, долговязый, тщедушный, очень плохо одетый, щека его, сильно окровавленная и раздутая, служила красноречивым доказательством мощи кулака Ричардсона. Кроме того, окровавленное полотенце покрывало рану на бедре.

Словом, это был не кто иной, как наш приятель Бабер, распростершийся с умоляющим видом на земле перед генералом и с опущенными долу глазами, ожидавший быть спрошенным Барклаем.

— Кто ты такой? — спросил генерал.

— Бедный парс, торговец, следующий за армией и продающий солдатам рис, соль, масло, лук…

— Зовут тебя?

— Бабер!

— Что тебе нужно от меня?

— Генерал, — отвечал индус, — я пришел спасти вас, но меня отталкивали кулаками и ружейными прикладами, а вот этот майор вышиб мне два зуба.

И действительно, он, показав окровавленную челюсть, вынул из кармана два выбитых зуба.

— Хорошо! За это тебе заплатят! — сказал Барклай. — Ты явился нас спасти?.. Что ты этим хочешь сказать?

— Ваша милость! — отвечал индус. — Вам изменяют!

— Кто?

— Ваши полки сейков.

— В самом деле? Но каким же образом тебе это известно?

— Я слышал в лагере, как шепотом говорили между собою сейкские солдаты. Все унтер-офицеры подкуплены.

— Кем?

— Магараджей Коркораном.

Услышав это имя, Барклай призадумался; наконец спросил:

— А где теперь магараджа?

— Ваша милость, я этого точно не знаю, но слышал только что, как два сейка говорили, будто магараджа находится теперь по дороге в Бомбай, в трех милях отсюда, со всей своей кавалерией.

Эта новость несколько встревожила генерала, и он пристально посмотрел на индуса, но на его лице, хитром, но совершенно бесстрастном, трудно было что-либо прочесть.

— Назови мне фамилии изменников! — сказал Барклай.

— Ваша милость, я готов исполнить ваше приказание, но теперь не до того; у вас остается только несколько минут для принятия мер предосторожности. Через несколько минут вспыхнет восстание.

— Ричардсон! Пусть держат под стражей этого человека, и немедленно разбудите все английские полки. Если измена окажется, то мы накроем врасплох изменников и дадим им такой урок, который никогда не забудется Индией.

Бабера увели; но в тот момент, когда Ричардсон поспешал выполнить приказание генерала, послышался страшный шум, и раздались крики:

— Пожар! Пожар!

В ту же минуту весь лагерь оказался объятым пламенем. Никто не заметил, как было подожжено с пяти различных сторон. Тотчас же забили барабаны, загремели трубы, призывая всех солдат к оружию. Кавалеристы, пехотинцы, артиллеристы, разбуженные внезапно, бежали к своим постам полуодетые, не зная, с каким неприятелем им приходится сражаться.

Прежде всего огонь охватил ту часть лагеря, в которой находились торговцы и маркитантки, сопровождавшие армию. В несколько минут все было охвачено огнем. Вслед за тем пламя, распространяясь все далее, вскоре охватило ящики со снарядами, взрывавшимися со страшным треском. Уже все люди, находившиеся при повозках, бежали, спасаясь от взрывов всякого рода снарядов. Ранее их убежали, куда попало, женщины и дети. Все кричали:

— Измена! Измена!

Барклай, спокойный и распорядительный, среди всеобщего смятения заботился только о том, чтобы собрать вокруг себя все свои английские полки, и, несмотря на шум и крики, это ему вскоре удалось, но артиллерия была уже неспособна к бою, так как ящики со снарядами, взрываясь один за другим, все погибли. Половина лагеря уже сгорела, и спасти другую половину и никакой надежды не было.

К довершению несчастья сейки и гургатсы, внезапно разбуженные выстрелами и взрывами, а главным образом осыпаемые пулями, ядрами и картечью, полагали, что генерал Барклай вздумал их всех истребить, и потому стреляли, в свою очередь, в английские полки, отвечавшие им самым убийственным огнем. В течение пяти минут более трехсот трупов валялось по всему лагерю. Барклай, убежденный, что имеет дело с изменою, сделал распоряжение покончить с ними атакой в штыки.

Услышав это, несчастные сейки бросились в бегство, но английская кавалерия преследовала их и рубила без всякой пощады.

С наступлением рассвета все было покончено. Тысяча пятьсот солдат из армии Барклая лежали мертвыми на горе и на окрестных лугах, а сейки и гургатсы искали убежище в лесах, англичане потеряли багаж, провиант и снаряды, и Барклай, понурив голову, уныло возвращался в Бомбай, куда так уверен был возвратиться победителем, миллионером, лордом Андовером и маркизом!

Вместе с тем он страшно был раздосадован тем, что даже не знает причин такой неудачи. Теперь он ясно видел, что злополучные сейки и гургатсы нисколько не были виновны и сами введены были в заблуждение и что никакой измены не было, но изменником был, несомненно, один только Бабер. Конечно, Барклай живо разделался бы с этим проклятым Бабером, но дело в том, что этот хитрец, прекрасно зная, что его ожидает, ловко воспользовавшись страшным смятением во время пожара, быстро улизнул, а теперь легкой поступью, веселый и довольный, спешил в Бхагавапур получить от казначея магараджи, обещанные сто тысяч рупий.

 

XVII. Азия с птичьего полета

С высоты фрегата Коркоран и его друг Кватерквем безмолвно смотрели на страшный пожар в английском лагере. Зрелище это было действительно поразительно и ужасно. Наконец Кватерквем произнес:

— Это ужасно! Мне хотелось помочь или образумить этих злосчастных. Тысяча пятьсот человек, наверное, погибло! Что касается раненых, полагаю, что их насчитают около трех тысяч.

— Друг мой! — возразил магараджа. — Лучше самому убить диавола, чем быть им убитым.

— Конечно, ты прав!

— Итак, мог ли я выйти из ужасного положения более дешевой ценою? Надо признать, что этот Бабер, неоцененная каналья и драгоценнейший союзник. В мгновение ока он умел, никем не замеченный, поджечь лагерь с пяти сторон. Замечательно, с какой ловкостью и находчивостью, ползая в кустарниках, он умел обмануть бдительность английских часовых. С каким терпением он выносил, подойдя к палатке генерала, удары ружейными прикладами и удар кулаком! Говорят о храбрости и терпении Катона Утического; однако он был изнеженный, женоподобный человек по сравнению с этим индусом, который, если бы с детства для добрых дел воспользовался поразительной силой своего характера, был бы теперь добродетельнейшим из людей.

— Но какую же пользу рассчитываешь ты извлечь из этой резни? Через пятнадцать дней он возвратится с новой армией.

— Извини! Эта армия не может быть собрана, снабжена продовольствием и двинуться в поход ранее месяца. А это немаловажное преимущество. Впрочем, весьма возможно, что лорд Генри Браддок, напуганный таким печальным вступлением, не захочет настаивать и предпочтет жить в мире со мною, тем более что он выступил против меня без объявления войны и даже, быть может, без предварительного разрешения Лондонского правительства. Наконец, неужели ты полагаешь, что можно признавать незначительным преимуществом распространение среди всех индусов слуха о том, что огонь, ниспосланный Вишну с неба, вследствие моей мольбы, сжег весь английский лагерь? Кто знает, каковы могут быть последствия такого события? Что касается чуда, я рассчитываю на Бабера, что он сумеет отлично все это устроить и состряпает изумительную легенду… Но вот уже солнце поднимается из-за Гималайских гор и пора продолжать наше путешествие…

— Ты хочешь возвратиться в лагерь?

— Это не к спеху, но так как представляется благоприятный к тому случай, я не прочь увидеть с птичьего полета эту знаменитую Персию, о которой нам в училище так много говорили и где божественный Зороастр поучал царя Гистаспа предписаниям Вендидада.

— Как тебе угодно! — отвечал Кватерквем, тотчас изменив направление аэростата.

— Что же это за громадная река, вытекающая из гор Гималая и до впадения в Индийское море принимающая такое множество побочных рек?

— Разве ты ее не узнаешь? Да ведь это Инд. А реки, которые ты видел несколько минут тому назад, это реки Пенджаба, древнего царства Ранджитсинга, Таксиля и Поруса. А вот перед тобой эта громадная песчаная пустыня, там, на горизонте, желтовато-серого цвета, отгороженная с севера цепью высоких гор, а с юга Индийским океаном, это Арахозия и Гедрозия, где Александр Македонский вместе со всей своей армией едва не погиб от жажды. Горы эти принадлежат к цепи гор Гинду-Ко, названные греками, имевшими только три или четыре наименования в своем распоряжении, индийским Кавказом, или Парапомизом. Наши кабинетные географы, никогда ничего другого не видевшие, кроме дороги из Парижа в Сень-Клу, расскажут тебе, что когда-то здесь жили могущественные народы и были здесь плодоносные долины. Теперь смотри: то, что ты видишь на юге, это Белуджистан; а то, что видишь на севере, это Кабулистан, Афганистан и Герат. В этих странах, о которых греки писали, будто они так населены и так плодородны, много ли ты теперь видишь городов и деревень? Замечательно даже то, где же делись все реки и дороги, о которых писали. То сям, то там, кое-где в какой-нибудь мрачной долине среди двух гор ты с большим трудом различишь несколько деревьев, наконец, какую-либо жалкую рощицу и среди этих деревьев минарет, фонтан и несколько развалин. Вот все остатки великих городов Персии и Лидии.

— Неужели же древние историки лгали? — спросил Коркоран.

— Не совсем врали, но около того. Если ты, например, прочтешь в древних летописях, что Лукулл в одном сражении убил триста тысяч варваров, а сам потерял всего пять человек убитыми, разве не становится несомненным наглое хвастовство древних писателей, а еще более полководцев. Когда греки рассказывают, что Ксеркс с тремя миллионами солдат не в силах был победить маленькую страну, равнявшуюся четверти Франции, тебе, понятно, становится ясным, что это сказки о мальчике с пальчик и о чудовищном великане, делавшем шаги в семь миль протяжением. Да и все россказни этих древних историков в том же роде.

— Что это за громадное озеро, от нас направо, так ярко сверкающее под солнечными лучами?

— Это Каспийское море, и этот караван, расположившийся на отдых как раз под нами, идет из Тегерана в Балкх, святой город, в древности называвшийся Бактра и бывший столицей Бактрианы. А вот эти всадники, которых ты видишь в семи милях оттуда, скрывающихся в засаде, это храбрые туркмены из Хивы, поджидающие этот самый караван, надеясь его ограбить, словом, точно так же, как в прошлом столетии покойный Мандрин поджидал на дорогах Бургундии и Лиона правительственных сборщиков податей и пошлин. Здесь каждый для поддержки существования занимается тем ремеслом, на которое способен. Доказательством этому твой Бабер.

— Да! — ответил Коркоран. — Но ремесло ремеслу рознь. Есть и отвратительные ремесла!

— Отвратительные! Но каждый день самые цивилизованные люди, которых ты встретишь во всех салонах Парижа и Лондона, занимаются выкладками и вычислениями, которые им дадут сотни тысяч барыша, но наверное погубят тысячи человек. Мне известны в Бомбее трое почтенных негоциантов, двое из них парсы, а третий англичанин, богобоязненных, ежедневно утром и вечером молящихся вместе со всеми своими семьями, составившие в прошлом году ассоциацию для приобретения монополии торговли рисом. В течение пятнадцати дней они ловкими приемами удвоили цену на этот товар, исключительно поддерживающий существование тридцати миллионов душ. Сорок тысяч индусов умерли от голода, а остальные стягивали себе потуже кушаки; но зато благочестивые купцы составили себе громадное состояние. Разве ты откажешься пожать руку этим почтенным людям? Ведь они никаких законов не нарушали. Никакой закон не воспрещает покупать рис оптом и продавать в розницу с большим барышом!

— Так вот в силу чего ты удалился на свой необитаемый остров, подобно Робинзону Крузо!

— Да! Там, по крайней мере, я не буду иметь ничего общего с подобными людьми. Ах, кстати! Теперь только восемь часов утра, и мы только в двух тысячах миль от острова Кватерквем. Поедем посетить мой остров; надо непременно, чтобы ты его увидел, и, нисколько не спеша, мы к шести часам вечера будем уже там. Нини приготовит нам превосходный обед, и мы проведем вечер вместе, толкуя обо всем на свете. Ты увидишь, что мое уединение, в котором имеются все розы цивилизации, но только без шипов, лучше твоего царства, твоей короны и твоей надежды быть со временем императором Индии.

— Быть может, ты прав. Но впрочем, не будем толковать об этом. Я согласен поглядеть на твой остров и буду очень рад ознакомиться с кулинарным искусством Нини и поцеловать Зозо, конечно, если он чистенький.

В этот момент на фрегате почувствовалось сильное сотрясение: это Акажу прыгал от радости при мысли, что он сегодня же будет обедать с Нини. Акажу в порыве восторга восклицал:

— О, масса Кватерквем, вы хороши, как горячий хлеб; нежны, как рисовый пирог, только что вынутый из печки! О! Нини будет очень, очень рада! Нини увидит Акажу, приласкает Акажу, запустит пальцы в волосы Акажу! Нини засучит рукава и будет месить тесто, сжарит яблочные блинчики. Акажу будет для нее чистить яблоки, вертеть вертел, жарить жаркое вместо Нини. Акажу будет держать Зозо на коленях и будет обедать вместе с Зозо. Акажу пропоет Зозо песенку о крокодиле, потерявшем с носа очки:

Вместе с тем негр подражал голосу и движениям то Нини, то Зозо, то крокодила и хохотал от всего сердца.

— Всмотрись хорошенько в этого Акажу, — шепотом сказал Кватерквем своему другу. — Он вовсе не учен, не горд, не отважен, не предприимчив, не предусмотрителен, не развит и не храбр, как ты. Он не магараджа и еще менее мечтает быть императором Индии. Нини и Зозо, Алиса и я — вот весь его горизонт, вот все его стремления; мой дом, мой остров, который можно обойти весь кругом в течение трех часов, вот весь его мир! А между тем он в тысячу раз счастливее тебя, из всех сил стремящегося к химерическим целям и неизбежно рискующего умереть от пули, пущенной сзади в какой-либо стычке, и может быть даже, как раз в тот момент, когда будешь уверен, что тебе удалось освободить от рабства стомиллионное население!

— И из этого ты выводишь заключение, что я лучше поступлю, последовав примеру Акажу! Друг мой, это все равно, что требовать от яблони слив! Раз вино налито, надо его выпить!

В течение этого разговора фрегат, управляемый искусной и опытной рукою, рассекал воздух со скоростью, не имевшей себе подобной в мире за исключением скорости света и электричества.

От берегов Каспийского моря в течение часа аэростат достиг первых склонов Гималайских гор и вслед за тем некоторое время парил над горами Тибета, покрытыми вечными снегами.

Там отражение солнечных лучей снегом несколько утомляло зрение путешественников и, кроме того, чувствовался резкий холод, так что пришлось закутываться одеялами, запасенными предусмотрительным Кватерквемом. Но фрегат тотчас немного спустился к югу и вскоре несся над долиной Ганга, самой плодородной в мире.

Ясно была видна река, по которой плыло громадное множество парусных судов самых разнообразных размеров. Наконец издали приметили Калькутту. Был уже полдень, и нестерпимый солнечный зной вынуждал людей и животных прятаться в их жилища. Громадный город казался почти пустынным. Кое-где группы индусов, лежавших под тенью портиков, спали спокойно. Но ни один из европейцев не встречался на улицах. Все магазины были пустынны, и вся природа, по-видимому, отдыхала, предаваясь невозмутимому покою.

— Погляди на форт Вилльям, — сказал Коркоран, — там наши опаснейшие враги. Посмотри на английский флаг, развевающийся на верху этого дворца. Этот флаг указывает, что это дворец сэра Генри Браддока. Но взамен этого великолепного и стоящего громадных денег дворца, какая масса жалких жилищ в этой громадной столице!

— Однако, мой друг, погляди на Лондон и Париж, ты и там встретишь подобный же контраст.

В то время как друзья таким образом философствовали, фрегат, продолжая лететь стрелою в пространстве, парил уже над Индо-Китаем. В течение менее двух часов аэростат пролетел над Бирманской империей, Сиамским королевством, страною Аннамитов и над мрачным вулканическим островом Суматрою.

— Ты сегодня видишь то, — сказал Кватерквем, — что до меня никогда не видел ни один человеческий глаз. В этих находящихся под нами необъятных долинах, где протекают реки, в сравнении с которыми Дунай и Рейн речонки, европеец — существо совершенно неизвестное. Едва-едва кое-где несколько благочестивых миссионеров решились подойти к опушкам этих непроходимых лесов, в которых даже сами сиамцы и анамиты до сих пор не осмеливаются провести дороги.

Уже материк Азии почти исчезал от взоров наших путешественников. Можно было подумать, что тучки с ужасной скоростью подвигались на крылья аэростата. Чтобы избегнуть их прикосновения и не промокнуть, Кватерквем нажал известную ему пружину, и шар высоко поднялся над тучами в безоблачное пространство, а когда снова небо стало ясно, он опустился на пятьсот футов ближе к земле.

Наконец близость Великого океана давала себя чувствовать. Уже атмосфера была пропитана солеными испарениями, и ветры то задерживали, то подгоняли аэростат. Однако он все-таки ровно и спокойно продолжал нестись далее.

— Вот это, — сказал Кватерквем, — Китайское море, и я начинаю чувствовать, что приближаюсь к моему государству, так как я тоже обладаю государством, мой друг, несмотря на то что единственный мой подданный, и я не желаю других, вот этот самый Акажу. Вот прислушайся магараджа к этому шуму: это волны океана разбиваются о скалы Борнео. Прелестный остров, этот Борнео, но царствующий там султан обладает прескверными привычками. Он любит свежее человеческое мясо и одним глотком проглотит меня и тебя, если бы мы были так глупы остановиться у его берегов.

— Однако во время моих путешествий, — сказал Коркоран, — я знавал англичанина господина Брука, поселившегося очень близко от него в Сараваке, так сказать, в самой пасти этого чудовища.

— Да, да! Я знаю эту историю. Господин Брук — очень милый человек, служил в Индийской компании. Разбогатев, он заскучал. Очевидно, он был таким же мизантропом, как и я. Он хотел избавиться от Индии, Англии и всех цивилизованных стран. Идея весьма естественная, в особенности в голове англичанина. Но всякий англичанин во чтобы бы то ни стало хочет быть богатым; но состояние этого человека не было неисчерпаемым. Он арендовал маленький военный пароход, снабжает его двадцатью пушками и начал охотиться за малайскими разбойниками точно за зайцами в этом Китайском море, которое теперь как раз под нами…

Начиная от полуострова Малакки и до самой Австралии, здесь всюду громадный Архипелаг и там более островов чем у меня волос на голове. Между тем малайцы, очевидно скучающие в обществе своего султана, обладают множеством палубных судов, скрывающихся во всех углах этого Архипелага и поджидающих торговцев Англии, Китая и Соединенных Штатов. Только наши суда они не подстерегают и только потому, что наших судов, к сожалению, пройдет там не более пятидесяти судов в течение целого года.

Брук, представляющий собою несомненно смелого и предприимчивого спекулятора, предложил купцам Сингапура учредить морскую полицию под условием, чтобы ему платили пятьдесят франков за каждую голову малайского пирата. Договор был принят и обеими сторонами соблюдался самым добросовестным образом.

Как говорят, он в этой маленькой коммерции заработал несколько сот тысяч франков. Его слава сильно распространилась по всему Архипелагу, и султан Борнео, не желая иметь его врагом, предложил ему заключить союз с собою и предоставил ему в собственность маленький остров Саравок, где Брук живет как убеленный сединами патриарх, благословляемый всем населением Архипелага и даже отдаленных стран. Вот погляди на его остров и на его дом, похожий на крепость и окруженный глубоким рвом, как Лиль или Страсбург. На этих днях мы поедем к нему позавтракать.

Между тем солнце было уже близко к закату.

— Который час? — спросил Коркоран.

— Уже пять часов! Пора быть дома. Если мы запоздаем, Нини способна лечь спать. Вперед! Вперед, фрегат! Мы мчимся теперь со скоростью в триста пятьдесят миль в час. Если бы мы натолкнулись на вершину какой-либо горы, были бы разбиты вдребезги как кусок богемского стекла… А! Вот наконец мы уже приехали.

В тот же момент фрегат остановился так быстро, что произошло страшное сотрясение, и Коркоран со своим другом только чудом не оказались выброшенными за борт.

— Это по милости Акажу, — сказал Кватерквем. — Сгорая нетерпением увидеть скорее Нини и господина Зозо, он так быстро остановил машину, что нас неизбежно выбросило бы за борт. Потрудитесь быть терпеливым, господин Акажу. Прежде всего надо думать о том, чтобы целы были руки и ноги.

В ту же минуту послышались возгласы:

— Акажу! Масса Кватерквем!.. Папа!..

Нини и Зозо бежали им навстречу…

 

XVIII. Остров Кватерквем

Я не скажу, что Нини была красавица, но все же она была чрезвычайно мила! Конечно, кожа ее была черная, но чрезвычайно прелестного черного цвета. Но прелестней всего были чудные, ослепительно-белые, ровные, красивые зубы. Надо сознаться, что нос был немножко приплюснутый, но только очень немножко! Но зато глаза! Ах, какие чудные глаза! Поразительно нежные и кроткие. Конечно, губы были немного толстоваты. Эка важность! Неужели вы предпочитаете тонкие и сжатые губы многих француженок? Такие губки едва ли доказывают хороший характер.

Понятное дело, все остальное было так чудно, что сам Фидиас на что уже знаток, но ничего ровно в ней бы не забраковал.

С точки зрения негров, нельзя было сказать, что Нини чересчур нагрузила на себя разных украшений. За исключением большого кораллового ожерелья и очень ценных серег, дюжина перстней украшала ее руки и четыре браслета, из которых два были на руках, а два на ногах, на четверть повыше ступни. Нини не любила стеснения, а потому никаких корсетов, ботинок, сапожек не признавала. С таким же презрением она относилась к чулкам, юбкам и туфлям. Все, что было на ней, ограничивалось прекрасным шелковым платьем ярко-красного цвета, приводившим в восхищение Акажу и бывшим предметом, в высшей степени возбуждавшим его гордость.

Одно только, к великому прискорбию Акажу, недоставало Нини! Это: золотое кольцо в носу. Но горе в том, что Кватерквем и Алиса, безусловно, запретили это необходимое украшение, без которого невозможно было быть признанной красивой.

Господин Зозо, в возрасте около двух лет, обладал цветом и блеском кожи своей матери и отличался такой же грацией, будучи изумительно на нее похож. Он был уже молодцом очень смелым, орал, точно мужчина, ел с жадностью волка и облизывал даже кастрюли. Что касается его деятельности, он ловко щелкал бичом, точно ямщик, и очень усердно разбивал блюда, тарелки и стаканы.

Впрочем, это все-таки был прелестный ребенок.

Одет он был очень несложно; все одеяние заключалось в рубашечке и пришитом к ней носовым платком с той целью, чтобы не затерялось как одно, так и другое; но надо сказать правду, что Зозо охотнее вытирал нос рукавом рубашонки, чем носовым платком.

Нини и Зозо встретили путешественников самым восторженным образом. Нини бросилась в объятья Акажу, а Зозо застрял между ног Кватерквема.

— О, масса Кватерквем! Как мы счастливы увидеть вас. Нини очень скучает без барыни Алисы.

— А за мной? — обиженно вопросил Акажу.

— О! Без тебя мне меньше хлопот! — отвечала Нини, громко и весело смеясь. Но выражение ее глаз ясно доказывало, что она только шутя говорила неправду.

— Барыня Алиса возвратится только через неделю. Приготовь нам ужин, Нини, и постарайся угодить магарадже.

Вслед за тем Кватерквем повел друга в сад, желая показать ему посаженные им деревья. Нини спросила Акажу, что значит слово «магараджа».

— Магараджа! — отвечал Акажу, почесывая затылок. — Акажу чувствует большое затруднение отвечать на этот вопрос. Магараджа, это важный государь, богатый, могущественный и может всем рубить головы и всех сажать на кол.

Слушая такое страшное описание магараджи, Нини, содрогаясь от страха, спросила:

— Ты сказал: «сажать на кол». Что это значит?

В ответ на этот вопрос Акажу сделал такое движение, как будто садится на заостренный кол, что очень рассмешило Зозо и несколько успокоило Нини. Тем временем Кватерквем и Коркоран сверху донизу осматривали дом, что вовсе не было трудно, так как он заключался в постройке в один этаж, с двумя павильонами по бокам и чердаком…

— Как видишь, кухня удобна и очень просторна, — сказал Кватерквем. — Это не я ее устроил, а преподобный Смитсон. Судя по громадной плите, можно догадаться, что он и его семья отличались хорошим аппетитом. А вот комната Алисы. Так как его преподобие не рассчитывал на гостей, он не дал себе труда устроить гостиную, хотя места было достаточно. Если ты здесь поселишься, мы соорудим гостиную, так как Алиса, англичанка с головы до ног, никогда не простила бы мне, если бы я, даже во время ее отсутствия, ввел в ее спальню какого-либо джентльмена, хотя бы это был мой лучший друг. С другой стороны кухни — столовая. Посмотри на этот буфет и на этот обеденный стол. Прямо можно подумать, что они были выточены каким-либо флорентийским художником для Екатерины Медичи. А между тем моему предшественнику они стоили только труда подобрать их на берегу океана. Они были на каком-либо неизвестном корабле, вероятно перевозившим их в Мельбурн или в какой-либо другой город Австралии.

В правом павильоне моя библиотека. Вот пойдем посмотреть. Это великолепное собрание книг всех времен, разных стран и на разных языках. Ты бы мог сделать тут весьма ценные открытия, так как ты был библиограф ранее, чем сделаться магараджей.

— Посмотрим! — с видимым оживлением сказал Коркоран.

Помещение, служившее библиотекой, было самым просторным во всем доме.

Около пятидесяти тысяч книг стояли на дубовых полках, укрепленных в стены. Чего только тут не было? Сервантес, Шекспир, Гомер во французском переводе, Вальтер Скотт, Александр Дюма, Гюго, Поль де-Кок, Жорж Санд и много других известных авторов, как умерших, так еще и поныне здравствующих.

Но из всех авторов, умерших и живых, очевидным преимуществом пользовался г. виконт Понсон ди Терайль, и только Библия брала над ним перевес. При этом надо заметить, что все экземпляры Библии, за весьма редким исключением, были на английском языке, а как известно, ни один истый англичанин никогда не путешествует без Библии.

— Говоря откровенно, вся моя обстановка и вся мебель, собранные с таким терпением моим предместником, представляет собою случайный сбор всякой всячины, но есть у меня кое-что и получше, притом мною приобретенное, и вот я тебе это сейчас покажу… Акажу!

Негр моментально появился.

— Брось на время твою Нини и твоего Зозо и поди оседлай Флика и Флока. Магараджа желает прогуляться до захода солнца.

Акажу исчез, но вскоре снова появившись, возвестил:

— Флик и Флок к услугам массы Кватерквема.

Это были маленькие пони, немного менее ростом, нежели ослы, но поразительно быстрые и красивые.

Коркоран осыпал их похвалами.

— Я охотно бы привез к себе на остров арабских или туркменских лошадей, но, к сожалению, мой фрегат еще не приспособлен для этого; во всяком случае, это было бы крайне затруднительно.

Несмотря на свой незначительный рост, Флик и Флок были выдающимися рысаками, и даже в Шантили было бы нелегко найти им соперников. В силу этого в какие-либо четверть часа они уже домчались до южной оконечности острова, и оба путешественника слезли с коней у подножия бельведера, находившегося на вершине очень высокого холла, господствовавшего над всем островом. Они поднялись на самый верх, и Кватерквем, показывая на море, казавшееся совершенно спокойным, сказал:

— Видишь ли ты эту маленькую волну, разбивающуюся об утес? Это водоворот, о котором я тебе рассказывал. Теперь можно подумать, что это озеро, наполненное растительным маслом, а потому, что теперь все стихло в водовороте. Через полчаса он снова забушует. Теперь повернись и погляди налево. Вот мои апельсинные, лимонные и банановые деревья. Вот мои нивы и луга. У меня все есть в моих сараях: овцы, быки, коровы, куры и индюшки и в особенности свиньи… Но ты меня не слушаешь, магараджа… О чем ты грезишь?..

— Я грежу, — отвечал Коркоран, — об обеде, который готовит нам госпожа Нини. Эта долина, указанная тобою, несомненно прелестна. Ручей, протекающий там под тенью деревьев между этими скалами, глубок, и вода в нем чиста и прозрачна. Холм, весь покрытый лесом, защищает его от ветров с моря, и дом твой великолепно дополняет всю эту прелестную картину. Словом, ты должен чувствовать себя здесь счастливым, и я чувствовал бы себя счастливым находиться с моей дорогой Ситой под тенью этих деревьев, но этот момент еще не наступил. Отдыхать ранее окончания дела было бы позором. В силу изумительного счастья в руках моих, быть может, есть возможность освободить от рабства сто миллионов человек и нельзя мне запереться в веселом аббатстве Телема. Нет, черт возьми! Клянусь Брамой и Вишной! Или я останусь победителем, или погибну, а если Провидению угодно будет отказать мне как в победе, так и в смерти, ну тогда дело иного рода, тогда весьма возможно, что я воспользуюсь твоим любезным предложением. А пока отправимся обедать, так как жаркое может подгореть, да и ночь не за горами.

По отношению к жаркому Коркоран нисколько не ошибся, так как, едва они подъехали, с заметным беспокойством бродивший около дома Акажу поспешил доложить им, что обед давно готов и Нини начинает терять терпение, опасаясь, что все кушанья перестоят.

Войдя в столовую, Коркоран был изумлен великолепием и изяществом всей сервировки. Всюду золото, серебро, позолоченная бронза, севрский фарфор и слоновая кость. Все это было помечено самыми разнообразными инициалами: тут были короны герцогские, графские и маркизские.

Обед был изобилен и чрезвычайно изыскан. Соусы и подливки были превосходны. Коркоран расхваливал искусство Нини.

— Все это ничто по сравнению с консервами. Все, что весь мир производит самого изысканного, попадает к нам путем кораблекрушений. У меня целые груды реймских окороков и мясных консервов всякого рода. Я кончил тем, что перестал собирать эту громоздкую добычу, — говорил Кватерквем. — Акажу получил приказание собирать только вино и книги. Мой погреб и моя библиотека благодаря океану самые лучшие в мире. В особенности вино очень изысканно и тонко. Ты прекрасно понимаешь, что никто не станет посылать в Австралию плохое вино, так как сама перевозка стоит гораздо дороже ценности плохого вина. Как тебе нравится вино?

— Оно превосходно!

— Так вот я тебе скажу, друг мой, что это Констанское вино сбора 1811 года. У меня его всего двадцать пять бутылок и я смело утверждаю, что если бы все цари мира образовали коалицию с целью приобретения этого вина, они все же не приобрели бы ни одной бутылки этого вина. Уже пятнадцать лет как оно на этом острове, попав сюда таким же путем, как и его преподобие Смитсон. Но это Констанское, пожалуй, должно уступить в достоинстве одному сорту шампанского, которого у меня имеется весьма значительный запас, но я не знаю, когда и как оно сюда попало. Клянусь, что если бы Юпитер и Брама имели понятие об этом шампанском, они бы сошли с неба, чтобы выпить, чокаясь со мною.

Они пили, курили и задушевно беседовали; окна были открыты, и легкий морской ветерок врывался, освежая комнату. Наконец оба друга почувствовали, что веки их смыкаются. Кватерквем отвел своего гостя в приготовленную для него комнату.

— Вот тебе свечи; вот и книги, если захочешь читать, — сказал Кватерквем. — Вот лимонад, если захочешь пить. Если вздумаешь набросать какую-либо поэму, так вот тебе бумага, перья и чернила. Покойной ночи; забудь своих подданных, своих врагов, свои проекты, политику и все, что придает тебе такой озабоченный вид. Ты под кровлей друга, спи спокойно.

Кватерквем ушел, не затворяя за собою дверь.

Да и на что было затворять? Какого врага возможно было здесь опасаться?

Вслед за тем он сам лег и тотчас уснул глубоким сном. Акажу, Нини и Зозо давно уже храпели во всю силу легких.

На этом блаженном острове бессонница была делом немыслимым!

 

XIX. Сон магараджи

Около трех часов утра Коркоран проснулся. Ему приснился ужасный сон. Но так как он никому об этом сне не рассказывал и даже своему другу Кватерквему, я не признаю себя вправе открывать эту тайну. Но надо полагать, что этот сон вызвал в нем страшные предчувствия, так как он тотчас отправился разбудить друга.

Кватерквем, едва раскрыв глаза и совсем сонный, пробормотал:

— Что случилось?

— Поедем!

— Как? Ехать! Да ведь все спят; Акажу храпит, да и я также…

— В таком случае, я уеду один.

— Не позавтракавши? Нини это никогда тебе не простит!..

— Пожалуй, позавтракаем, если это требует Нини, но я тебя предупреждаю, что около полудня мы должны быть в Бхагавапуре: меня терзают страшные предчувствия. Я убежден, что нам угрожает ужасная опасность. Надо чтобы завтрак был готов через пять минут, а фрегат через четверть часа.

Желание его было с точностью выполнено.

Госпожа Нини была в восторге от подарка, полученного от Коркорана, заключавшегося в двух дивных шалях чистейшей кашемирской шерсти, принадлежавших любимой султанше Типо-Сагиба. Нини бросилась на шею Акажу, громко ворчавшего, садясь в фрегат, но успевшего уже поцеловать своего Зозо, протиравшего глаза кулачками и рыдавшему так отчаянно, как будто его отца должны были через пять минут расстрелять.

 

XX. Большой разговор Луизон и Гарамагрифа с могучим Скиндием

Тем временем Сита старалась всеми мерами сделать Алисе приятным пребывание во дворце.

Обе они отправлялись вдвоем в паланкине, под охраною Али и сопровождаемые многочисленной свитою, погулять и поохотиться в лесах. По счастью, Алиса была брюнеткой, а Сита блондинкой, и быть может, это значительно способствовало тому, что между ними вскоре возникла нежнейшая дружба.

Сугрива, которому на все время отсутствия Коркорана поручено было управление государством, превосходно выполнял свои крайне трудные обязанности. Уже согласно приказанию государя он послал приказ всем земиндарам и всем представителям народа, немедленно собраться в Бхагавапуре, так как со дня на день ожидал известия о нападении англичан. Коркоран желал перед войною собрать свой парламент и пригласить его обещать свое сочувствие и поддержку в предстоявшей войне.

По правде сказать, Коркоран очень мало рассчитывал на храбрость своего парламента и еще менее на храбрость своих солдат. Но парламент, по его мнению, был ему полезен как средство сдержать и повлиять на изменников, так как он отлично помнил о сведениях, сообщаемых в письме Дублефаса к лорду Генри Браддоку.

Впрочем, при помощи Луизон борьба представлялась ему почти равносильной. Однако тотчас ему пришли в голову весьма неутешительные по этому вопросу соображения. Хотя Луизон стоила целой армии, так как могла весьма часто заменить ее, но, по несчастью, в настоящее время она была супругою господина Гарамагрифа и имела сына, молодого Мусташа. Таким образом, Луизон, сделавшись матерью семейства, имела уже другие интересы в жизни, других друзей и других врагов, нежели Коркоран. Все эти соображения очень тревожили магараджу.

Кроме того, читатели, вероятно, помнят, что отношения между Луизон, Гарамагрифом и Скиндией были весьма враждебные.

Гарамагриф, хотя последовавший, по-видимому, смиренно за Луизон, все же был тем самым гордым, диким и опасным тигром, каким был прежде. Он никак не мог забыть своих прежних стычек с Скиндией и в особенности тот знаменитый камень, который брошен был в него слоном и оставивший такой неприятный след на его хвосте. Так как Гарамагриф гордился своей красотой, то все уверенья Луизон, что рана делала его еще прекраснее, нисколько на него не действовали, и он ожидал только удобного, подходящего момента для отмщения врагу.

Отсутствие Коркорана представлялось этим удобным случаем, и Гарамагриф, очень боявшийся гнева Коркорана и в особенности его знаменитого сифланта, решился воспользоваться этим отсутствием. Со своей стороны Луизон, мстительная, как и все особы ее пола, не сочла нужным уговорить его оставить замысел мести.

Что касается Скиндии, всегда благоразумный и сдержанный во всех своих поступках, как и в разговоре, он отлично заметил враждебное настроение своих товарищей, но молчал, однако зорко следил за ними, готовясь их проучить в случае нападения, так чтобы они долго об этом помнили.

Словом, положение дел и отношения между соперниками все более и более обострялись и, так как никого не было, кто мог бы заставить присмиреть, дело окончилось ссорой, происшедшей следующим образом.

В тот самый день, когда Коркоран и Кватерквем покинули остров и мчались по воздуху обратно в Бхагавапур, около пяти часов пополудни Алиса и Сита возвратились с прогулки на спине могучего Скиндии, шедшего медленным и тяжелым, но за то величественным и надежным шагом. Слон опустил свою ношу в большом внутреннем дворе дворца.

Едва только Сита и Алиса ушли во дворец, как раздалось рычание, весьма похожее на насмешливый смех, за спиною Скиндии. Гарамагриф и Луизон по-своему подсмеивались над слоном, поглядывая на него насмешливо и презрительно, один слева, а другая справа. Рычание Гарамагрифа, знакомые с языком тигров, поняли бы так:

«Погляди-ка, Луизон, на этого толстого колосса. Видела ли когда что-либо более безобразное, более глупое и до такой степени неуклюже сложенное? Да и за то все над ним насмехаются. Ему кладут на спину самые тяжелые грузы. Даже ослы, которые далеко не обладают репутацией умных животных, и те иногда отказываются повиноваться, а этот гордится и счастлив служить вьючным животным и даже важничает, как какой-нибудь маркиз, не обладая грациозностью даже какого-либо угольщика. Пфу! — какое скверное животное!»

Луизон на это, на том же языке тигров, отвечала:

«Мой друг Гарамагриф, я узнаю в этом далеко не лестном, нарисованном тобою портрете твой язвительный и меткий ум. У тебя верный глаз и тонкий вкус. Этот жалкий Скиндиа сложен, как громадный пень, как попало обтесанный топором. Кожа его так же грязна, как кожа жабы. Голова его тяжела, его громадный живот так же толст, как у банкира трижды миллионера; его ноги так коротки, как ноги сиамской свиньи. А погляди, как он грязен и сален; да неужели же найдется такая слониха, которая решилась бы его полюбить?»

Скиндиа, почти все понимавший, что говорили тигры, небрежно развалился, поджав под себя все четыре лапы и, наполовину прищурив глаза, прислушивался к комплиментам, которыми его осыпали Гарамагриф и его супруга.

— Но что всего хуже, — продолжал тигр, — это то, что этот толстый глупец не только идиот, отвратительный и обжорливый, но еще и подлый трус. Он отлично понимает все, что мы говорим, но не способен чувствовать себя оскорбленным, как дворянин хорошего рода, и, взяв шпагу, защищать свою честь.

— Но, — отвечала Луизон, — о какой же шпаге ты говоришь? Какой же шпагой он может владеть? Ты, пожалуй, называешь шпагой его громадный нос, такой длинный и толстый, что мог бы послужить мостом через Ганг.

— В заключение скажу, — продолжал Гарамагриф, — что Скиндиа дрянь.

— Подлый трус! — добавила Луизон. — А в доказательство я сейчас вскочу ему на спину и пари держу, что он не осмелиться даже пикнуть!

— Браво! Скачи! — подстрекнул жену Гарамагриф.

Луизон вскочила ему на спину, но слон даже не пошевельнулся, точно он из гранита или из мрамора.

— Черт возьми! — зарычал Гарамагриф. — Да не будет на твоей стороне перевес. Ты прыгнула поперек, а я прыгну вдоль.

И он тотчас прыгнул от хвоста к голове слона. Но этот скачок не был так благополучен, как прыжок Луизон, потому что Скиндиа, замечательно быстро и ловко вытянув свой хобот, подхватил тигра и, несмотря на его сопротивление, швырнул его немного выше второго этажа дворца.

Видя это, Луизон зарычала так страшно, что Сита и Алиса задрожали от страха.

— Разнимите их! — закричала Сита.

Но никто не осмеливался подойти к тигру и тигрице. Только один Рама, игравший на ковре со своим другом Мусташем, как достойный сын Коркорана встал и хотел было пойти водворить порядок. Однако мать его не пустила. Что касается дворцовых служителей, то они ограничились только тем, что тщательно позапирали все двери, дрожа при этом всеми членами.

За этим первым рычанием Луизон последовало тотчас второе, еще громче и страшнее первого, потому что Гарамагриф, подброшенный хоботом, надеялся стать на ноги, попав обратно на землю, и отомстить своему врагу. Но это ему не удалось, потому что Скиндиа, поразительно ловко и быстро подхватив его хоботом на лету, снова подбросил вверх, а затем Скиндия быстро прислонился к стене дворца, чтобы не допустить Луизон напасть на него сзади. Обезопасив себя таким образом, он продолжал жонглировать прежним способом с тигром, отчаянно и свирепо рычавшим, раздирая слух и заставляя дрожать всех во дворце.

Луизон в это время не оставалась бездеятельной, но всеми мерами ухитрялась заставить неприятеля повернуться и отстранить его от стены. Но Скиндиа был малый не промах и очень заботливо охранял свои бока, не спуская глаз с тигрицы ни на секунду; что касается задней стороны своего туловища, он полагал защищенной стеною.

В то время как Луизон обдумывала, как напасть на врага, рычание становилось сильнее и чаще и, по-видимому, должно было выразить следующее:

«Что же ты мне не поможешь? Неужели ты хочешь допустить мою гибель?»

Это вызвало решимость Луизон. Сделав вид, будто она хочет прыгнуть на левый бок слона, она ловко вскочила ему на шею и начала рвать правое ухо. Теперь уже кричать и жаловаться пришлось Скиндие. Слон, обезумев от боли и ярости, ослепленный кровью, текшей ему на глаза, оглушенный свирепыми рычаниями двух тигров, почти не понимая, что делает, неистово скакал по двору. Наконец сознавая, что ему невозможно схватить хоботом разом двух тигров, он бросился на землю, начав бешено качаться, в надежде раздавить противников громадной тяжестью своего тела.

Но Луизон, слишком ловкая и проворная, чтобы попасть в такую ловушку, отскочила от Скиндии, и даже Гарамагриф, несмотря на всю свою ярость, чувствуя, что у него трещат все кости от давления слона, оставил его в покое, так что несколько секунд противники только безмолвно поглядывали друг на друга и каждый из них обдумывал план новой атаки.

Скиндиа быстро занял свою прежнюю позицию, прислонившись к стене, но вдруг появился новый враг, сделавший его положение еще более опасным.

Это был тигренок Мусташ, видевший из окна первого этажа весь ход сражения и пожелавший, несмотря на все усилия Рамы, удержать его, оказать помощь своим родителям.

В тот момент, когда Скиндиа менее всего опасался какого-либо нападения и безмолвно хоботом останавливал кровь, текущую из его ушей, Мусташ вскочил на верхнюю часть хвоста слона и пытался вонзить свои когти и зубы в заднюю часть тела врага своих родителей.

Эта попытка возбудила ярость слона, схватившего тигренка хоботом и отшвырнувшего его с такой страшной силой, что он неизбежно разбился бы вдребезги, если бы Луизон, всегда осторожная, не подхватила бы его на лету и тем спасла свое потомство.

Битва снова возобновилась еще ожесточенней, но Луизон, занятая сдерживанием порывистости своего сына, приняла незначительное участие в бое.

Что касается Скиндии, он был вне себя от гнева. Во дворе находилась толстая и широкая полоса железа, запиравшая входные ворота во дворец. Скиндиа, забыв обо всякой предосторожности и помышляя только о мщении, оторвал эту полосу могучим усилием и нанес ею такой страшный удар тигру, что размозжил ему хвост в самом основании, так что он повис почти безжизненно. Луизон, возмущенная до глубины души порчей этого чудного хвоста, яростно вступила в бой.

Но, по счастью, в тот момент, когда обе воюющие стороны, придя в полную ярость, решились во что бы то ни стало истребить друг друга, Алиса и Сита, смотревшие на сражающихся с совершенно понятным страхом, воскликнули:

— А вот и они! Вот они!

В этот момент фрегат опустился во внутреннем дворе дворца. Коркоран тотчас догадался обо всем, что произошло, моментально схватил свой «Сифлант», или, как он его называл иногда, своего «Мирового Судью», и со всей силы ударил им по спине Гарапагрифа, который в этот момент впился зубами в ухо Скиндии.

Гарамагриф тотчас отскочил от своего неприятеля, глядя на него такими глазами, как будто хотел его немедленно растерзать. Но магараджа, в свою очередь, поглядел на тигра таким взглядом, что заставил его присесть к земле. Истомленный, весь вспотевший и окровавленный, он распростерся на земле у ног Коркорана, искавшего глазами Луизон, и, конечно, если бы он ее увидел, то она познакомилась бы с сифлантом; но она заметила прибытие Коркорана и тотчас улизнула; теперь же она приблизилась к нему с кротким и скромным видом, как институтка, явившаяся поцеловать своего отца, пришедшего в приемную комнату.

Но, обратив на нее гневный взор, Коркоран крикнул:

— Прочь! Прочь, Луизон! Вы не достойны моего доверия! Это ведь черт знает что! Я вас оставляю здесь, поручаю вам охрану моего государства, моей жены, моего ребенка, моих сокровищ и всего, что у меня есть самого драгоценного, и первое, чем вы воспользовались, получив свободу, это нападение на бедного Скиндиа!

Луизон, вполне пристыженная таким безусловно заслуженным выговором, скромно опустила глаза. Обратившись к слону, Коркоран сказал:

— Ведь она начала ссору с тобою, мой бедный Скиндиа?

Слон утвердительно кивнул хоботом.

— Утешься, мой добрый друг, они будут наказаны.

Обратившись к тиграм он сказал:

— Ты, Гарамагриф, просидишь два дня в тюрьме, а ты, Луизон, будешь арестована на пять дней.

Гарамагриф попытался было сопротивляться, но при помощи сифланта он был приведен к повиновению и заперт в темнице Бхагавапурской цитадели как военнопленный.

Покончив с этим важным делом, Коркоран и его друг пошли в первый этаж дворца и рассказали Сите и Алисе о своем путешествии на остров. Когда Коркоран окончил свой рассказ, доложили о прибытии Сугривы.

Вошедший министр казался чрезвычайно взволнованным и тотчас сказал:

— Государь! Приключилось большое несчастье!

— Вот видишь! — воскликнул Коркоран, обращаясь к своему другу. — Меня не обмануло ужасное предчувствие, возбужденное страшным сном на рассвете сегодняшнего дня.

Вслед за тем, отведя в сторону Сугриву, он спросил его:

— В чем дело?

— Государь! Нам изменили! Флот английский поднимается вверх по Нербуде, поддерживаемый пятнадцатитысячной армией, составленной из англичан и сипаев. А другая армия, под начальством Барклая, присоединится к этой под стенами Бхагавапура.

— Относительно Барклая это не особенно опасно. Но каким же образом не сопротивлялись следованию той, другой, армии? Впрочем, еще ничего не потеряно.

— Государь! Земиндар Узбек и часть армии, которой он командовал, передались англичанам.

— Боже мой! — вскрикнул Коркоран и после нескольких минут размышления сказал: — Я с ними разделаюсь. Обо всех этих новостях никому не говори. Я желаю, чтобы в Бхагавапуре одновременно узнали как об измене, так и о наказании изменников. Прикажи оседлать мне коня и собрать мой конвой. А ты оставайся здесь. Довольно мне исполнять обязанности магараджи, снова сделаюсь на время капитаном Коркораном и, полагаю, что меня узнают тотчас как друзья, так и враги!

 

XXI. Отъезд

Когда Сугрива удалился, Кватерквем спросил:

— Что там такое произошло? Снова приходится сражаться с кем-либо вроде Барклая? Первый, по-видимому, настолько ловко выпровожен тобою, что едва ли снова возвратится.

— Как? Вы разбили знаменитого генерала Барклая, героя Люкнова? — спросила Алиса изумленным тоном.

— И так хорошо его отделал, что он теперь без оглядки скачет по направлению к Бомбею! — сказал Кватерквем и рассказал жене о пожаре в лагере англичан.

Но он ошибся, полагая, что жена останется довольна этим подвигом. Напротив, она выразила неудовольствие на принятое мужем в этом участие.

— Вот прекрасно! Что же тут может быть дурного? Все это было устроено Коркораном и этим демоном Бабером, а я только предоставил в распоряжение Коркорана мой аэростат.

— Так вот, мой милый возлюбленный. Если вы еще раз вздумаете предоставлять ваш аэростат, я вас оставлю одного на вашем острове, а сама уеду в Англию с первым пароходом.

— Черт возьми! Нельзя даже оказать ничтожную услугу друзьям без того, чтобы в это не вмешались женщины. Впрочем, могу тебе пообещать, что более ни во что не вмешаюсь.

Несмотря на эту выходку Алисы, Коркоран попрощался с ней самым любезным образом. Сита подарила своей новой подруге бриллиантовое ожерелье баснословной ценности. Оно принадлежало знаменитой Нурмагар, бывшей в течение трех поколений самой красивой женщиной во всем Индостане, и это ожерелье досталось прапрадеду Голькара после победы над внуком Нурмагар.

Алиса долго отказывалась принимать вещь такой громадной ценности, причем великодушие Ситы дало ей почувствовать черствость и неловкость ее выходки против мужа. Однако ей ужасно хотелось обладать таким сокровищем. Наконец Сита сказала ей:

— Это будет память о нашей дружбе. Если мой дорогой и возлюбленный Коркоран останется победителем, то у меня будет так много сокровищ, что иметь одним менее никакой разницы не составит. Когда Индостан будет наш, много будет сокровищ. Если он будет побежден, то, конечно, живым не сдастся, а я его никогда не переживу и взойду на костер, как моя прабабушка Сита Видеген. Обладая счастьем принадлежать самому отважному человеку в мире, покрывшемуся такой славой, я заколюсь кинжалом, чтобы поскорее с ним встретиться и слиться с ним в лоне Брамы.

Сита говорила с такой простотой и искренностью, что Алиса убедилась в твердой решимости своей подруги и наконец приняла этот ценный дар и в восторге нежно обняла и с несомненной искренностью поцеловала Ситу. Ей казалось, что она больше никогда ее не увидит, так как, будучи истой англичанкой, не допускала возможным, чтобы Коркоран мог остаться победителем. Что касается магараджи, он ласково и дружески попрощался с Кватерквемом и его женой, причем сказал своему другу, передавая ему шкатулку:

— Мой дорогой Кватерквем, я не знаю, увидимся ли мы. Сохрани эту шкатулку у себя. Если ты узнаешь, что с нами случилось несчастье, вскрой ее. Все, что в ней заключается, будет принадлежать тебе. Если же я останусь победителем, ты возвратишь мне ее обратно.

Наклонившись к уху Кватерквема, магараджа добавил шепотом:

— В этой шкатулке драгоценные камни Голькара. Их ценность превышает пятнадцать миллионов рупий, и, если мы останемся в живых, это будет наследство Рамы.

Они снова поцеловались, и Кватерквем с женой сели в фрегат. Прежде чем подняться, он сказал Сите:

— Сударыня, 15 марта я снова приеду в Бхагавапур за вами и отвезу вас к себе на остров, с которым вы еще не знакомы. Коркоран, который, как я надеюсь, к тому времени избавится от всяких хлопот и заключит мир с лордом Браддоком, будет сопровождать нас. Алиса ввиду этого все подготовит в нашем доме и подыщет горничную. Прощай, мой милый и честолюбивый магараджа. Ты окольным, рискованным путем ищешь счастье, но, надеюсь, опыт сделает тебя благоразумнее.

Фрегат, быстро поднявшись, понесся на восток.

Коркоран, задумчиво прижав Ситу и Раму к сердцу, вслед за тем тотчас вскочив на коня, сопровождаемый конвоем, поскакал по направлению к английскому лагерю.

 

XXII. На коня, Мак Фарлан! На коня!

В течение двух дней и двух ночей Коркоран почти безостановочно скакал, благодаря подставным лошадям, выставленным заблаговременно по его распоряжению вдоль всей дороги. Его измученный конвой давно уже отстал от него. Коркоран, не обращая внимания, скакал все вперед, останавливаясь только для перемены лошади и пользуясь этими несколькими минутами для того, чтобы съесть кусок хлеба.

Рано утром на третий день он наконец начал встречать беглецов из своей армии. Весь покрытый пылью и потом, но гордый и отважный, каким его всегда видели, он с первых же слов сумел ободрить и собрать вокруг себя беглецов.

Один из высших офицеров его армии скакал мимо, не слушая его и не обращая никакого внимания. Тогда Коркоран, схватив его за шиворот, повернул обратно, сказав:

— Куда ты скачешь? Вот там неприятель, туда скачи!

Но офицер, по-видимому не узнавая его, снова пытался бежать обратно в Бхагавапуру. Тогда Коркоран крикнул, подняв револьвер:

— Еще шаг и я размозжу тебе череп!

При этом движении, при этих словах и в особенности этот грозный голос заставил всех узнать его.

— Государь! — сказал офицер. — Нам изменили! Ах, государь! Зачем вы ранее не приехали?

Коркоран крикнул:

— Подведите мне коня и марш за мною вперед!

Коркоран, нисколько не заботясь о том, много ли беглецов последовало за ним, помчался вперед. Оказалось, что офицер сказал правду. Лагерь мараттов находился в ужаснейшем беспорядке. Армия, руководимая изменниками, подкупленными английским золотом, была обращена в бегство пять дней тому назад. Три земиндара, первые подали сигнал к бегству. Двое других, из которых один был афган Узбек, состарившийся на службе у Голькара, перешел на сторону англичан. Все другие, смущенные и потрясенные такими печальными фактами, повернули спину после первых залпов английских пушек.

По-видимому, все казалось погибшим. Но при виде Коркорана все воспрянули духом и примкнули к нему.

— Стоять смирно! — крикнул он громовым голосом.

Все быстро повиновались, заслышав знакомый голос, и солдаты закричали:

— Да здравствует магараджа!

Коркоран, выхватил из ножен меч, принадлежавший самому знаменитому Тамерлану и по наследству перешедший к непобедимому Акбару, а от него к благочестивому Ауренгребу. Этот меч, рукоятка которого украшена была алмазами баснословной цены, в былое время давал сигнал к умерщвлению целых миллионов людей. Он выкован был в Самарканде, оружейным мастером из Дамаска, знаменитым Мугамедом — Эль-Дин, вырезавшим на клинке следующую надпись:

«Бог велик! Бог всемогущ! Бог победитель!»

Закалка этого меча была так сильна, что Тимур, перейдя Инд и стоя на стременах, разрубил пополам от черепа до пояса афганского всадника, на котором была каска дамасской стали.

Когда убегавшая армия Коркорана увидела яркий блеск этого меча, она уже более не сомневалась в победе и, быстро сомкнувшись в ряды, помчалась за своим предводителем, уже опередившим ее на двадцать шагов.

Английская кавалерия, прекратив преследование ввиду страшной полдневной жары, расположилась на отдых. Полагая, что им ничего больше не предстоит, как только преследовать потерявших оружие и храбрость людей, англичане не сочли нужным принять какие бы то ни было меры против наступательного движения неприятеля. Они расседлали и разнуздали своих лошадей, поставив их в тени деревьев в лесу, пересекавшем дорогу. Мало того, чтобы не быть вынужденными поделиться добычей с пехотой, кавалерия английская решила не поджидать ее, так как она еще была за десять миль оттуда и вполне была уверена собственными силами уничтожить всю армию мараттов, до последнего человека.

Уже готов был второй завтрак. Слуги из индусов и парсов осторожно и тщательно выгружали всякие съестные припасы, страсбургские пироги, Йоркские окорока, бутылки кларета, бутылки шампанского и холодные пуддинги. Ничего другого не слышно было, как веселое звяканье ножей и вилок, прерываемое дружным звоном стаканов.

— Ну, что же вы скажете о нашей экспедиции, капитан Вудсворт? — сказал поручик Чорчиль. — Этот знаменитый Коркоран, прослывший таким опасным, испарился перед нами, как дым.

— Да! — отвечал капитан. — Благодаря тому, что его отвлек Барклай, мы настолько были счастливы, что не встретили почти никакого сопротивления. Но именно это, милейший Чорчиль, вынуждает меня сомневаться, что мы имели дело с самим Коркораном. Я его знаю. Три года тому назад я был в армии Барклая и прекрасно его знаю и могу вам поклясться, что только из-за него нам было тогда очень жутко. Вот теперь, наоборот, благодаря этому почтенному афгану…

— Да, да! — Выпьем за здоровье этого честного Узбека! — воскликнул майор Мак Фарлан. — Дай бог, чтобы у наших врагов постоянно были такие полководцы!

— А сколько заплатили этому негодяю?

— Это такого рода вопрос, ответить на который не мог бы даже наш генерал. Мне кажется, что только лорд Генри Браддок и его полиция знают цену этого товара.

— И в какой день мы будем иметь удовольствие обедать в Бхагавапуре?

— Было бы хорошо не двигаться слишком поспешно и подождать пехоту генерала Джона Спальдинга, — ответил Мак Фарлан.

— Эх! — возразил Чорчиль. — Спальдинг старый скряга, опасающийся разделить с кем-либо сокровища Голькара. С тремя полками безукоризненной английской кавалерии, разве мы не в силах разбить в прах всех мараттов и их магараджу в придачу?

В эту минуту раздались звуки призывной трубы.

— Это что значит? — вскричал Мак Фарлан.

— На коней, господа! На коней! — воскликнул капитан Вудсворт.

В одно мгновение все офицеры повскакивали, пристегнули к ремням свои револьверы и выбежали из палаток.

Прежде всего показались им клубы пыли целой толпы людей, бежавших обезумевшими от страха. Это были слуги, торговцы лагеря. Вся эта громадная толпа, поднявши руки вверх, вопила:

— Магараджа! Магараджа!

Эти возгласы и это страшное имя смутило даже английских офицеров, и они поспешили к своим постам. Но прежде чем солдаты успели взяться за оружие и сомкнуться в ряды, Коркоран нагрянул, как молния. Вслед за ним на расстоянии двадцати шагов мчались его всадники, держа саблю в одной, револьвер в другой руке, а уздечку в зубах.

Не давая себе труда стрелять из револьвера, Коркоран прорвался в ряды англичан, отчаянно расчищая себе путь налево и направо страшными ударами палаша.

Воодушевленные его примером маратты выказали отвагу, на которую сегодня утром никто не счел бы их способными. Они смело рубили врагов, хотя всем известно отвращение индусов к холодному оружию. Однако отважный человек производит гипнотизирующее влияние на толпу.

Тем не менее бой на некоторое время оставался нерешительным, англичане в первые минуты были ошеломлены внезапным и отчаянным натиском Коркорана, но тотчас же успокоились в силу презрения, с которым они всегда привыкли относиться к армии мараттов, и, быстро сомкнувшись, несмотря на страшную жару, выказали замечательную стойкость и смелость. В несколько минут они изрубили первые ряды индусов, и Коркоран, увлеченный своей отважной горячностью, очутился среди англичан. Полагая себя совершенно покинутым и в безвыходном положении, он думал только о том, чтобы как можно дороже продать свою жизнь. Но вдруг совершенно неожиданное обстоятельство дало ему возможность остаться победителем.

Среди грохота и треска ружейных выстрелов он внезапно приметил, что ряды английских солдат раскрывались, давая дорогу каким-то неизвестным друзьям.

Уже конечно, — думалось ему, — это не могут быть его маратты, так как он давно уже видел, что они хотя очень медленно, но все же отступали. Но что же это такое могло быть. Наконец он сообразил, что это мог быть не кто иной, как его дорогая Луизон, этот милый, отважный, неизменный друг!

Действительно, это была она. Как только она приметила отъезд Коркорана, тотчас решила, что должна за ним последовать. Она поцарапалась у дверей тюрьмы Гарамагрифа, и оба они дружными усилиями взломали дверь и бросились вслед за Коркораном.

Благодаря изумительному инстинкту, Луизон тотчас нашла след и вместе с супругом примчалась очень кстати и вовремя, чтобы спасти неблагодарного из рук его врагов.

Как только она появилась, сопровождаемая Гарамагрифом, изумленные англичане, тесно сомкнув свои ряды, попытались пустить в нее несколько пуль, но это оказалось тщетным, так как, прежде чем в нее могли попасть пули, Луизон схватила за горло полковника 13-го гусарского полка Робертсона, и в мгновение он упал с лошади мертвым. Это был бравый офицер с блестящей будущностью. В свою очередь Гарамагриф бросился на майора Вудсворта, кричавшего своим солдатам:

— Ко мне, черти прок…

Однако майор фразы не окончил, так как Гарамагриф сразу перервал ему зубами горло, и смерть майора была мгновенна.

Славный был человек, этот майор! Бедняга оставил после себя в Бенаресе вдову и шестерых детей. Но что поделаешь: на войне, как на войне!

Между тем лошади английских гусаров взвивались на дыбы и бесились до такой степени, что всадники не могли с ними управиться, что вызывало полный беспорядок в рядах. Луизон и Гарамагриф, продолжая перепрыгивать через головы людей, добрались наконец до того места, где находился Коркоран, прислонившийся к банановому дереву и отчаянно отмахивавшийся саблей от десяти окруживших его всадников. Раненный двумя пулями, он много терял крови. Но, видимо, его не хотели убить, а непременно взять в плен. Один из офицеров кричал ему:

— Сдайтесь магараджа, и вам придется заплатить только выкуп.

Говоря это, офицер попытался обезоружить магараджу. Но он могучим упором своего страшного Тамерлановского палаша отсек офицеру правую руку и, моментально повернувшись в сторону другого всадника, страшным ударом рассек ему голову. Однако тем не менее он уже совершенно изнемогал и, наверное бы, скоро упал на землю, если бы в этот момент не подскочили Луизон и Гарамагриф. При их появлении всадники моментально ускакали к своим полкам, начавшим уже приходить в смятение. Коркоран бросился вслед за ними, сопровождаемый тиграми справа и слева, и, таким образом пробравшись невредимо сквозь ряды англичан, вскоре присоединился к своей армии.

Маратты, считавшие его погибшим, встретили его радостными, восторженными восклицаниями и отважно бросились на англичан. Но Коркоран теперь решил быть осторожнее, после полученного урока за излишнюю горячность. Он, справа от себя, отрядил часть кавалерии, чтобы повернуть левое крыло англичан, а артиллерию свою расставил глаголом, так чтобы она могла обстреливать врага как сбоку, так и спереди. Сам же он с наиболее значительным отрядом своей армии наступал на центр английской армии.

Английский генерал, не имевший ни артиллерии, ни пехоты, следовательно, лишенный всякой возможности держаться, приказал отступать, и отступление вначале совершалось в полнейшем порядке. Но вдруг слуги офицеров, маркитанты, маркитантки и весь сброд, сопровождающий обыкновенно английскую армию, бросились в ряды кавалерии, стремясь быть впереди и поскорее добраться под защиту пехоты генерала Спальдинга.

Несколько минут беспорядок был страшный. Все бежали, куда и как попало; даже офицеры старались только о том, чтобы опередить друг друга. Счастливыми оказались те, у кого лошади были получше, так как в тот же вечер они добрались в лагерь Спальдинга.

Коркоран, не видя дальнейших перед собою препятствий, приказал всей армии остановиться и устроить лагерь, а кавалерию отправил на преследование беглецов, причем громким и звучным голосом сказал им:

— Друзья мои! Вот как надо побеждать англичан. Рубите их палашами, но не стреляйте из ружей. Вишну и Сива да ниспошлют вам полную победу… Впрочем, далеко не все покончено, но на сегодня довольно.

Он лично позаботился расстановкою часовых и затем, обратившись к Луизон, пристально смотревшей на него, очевидно выжидая какого-либо изъявления дружбы, сказал ей:

— Между нами, моя дорогая, дружба на жизнь и на смерть! И ты тоже, Гарамагриф, великий вояка, будешь моим другом, но только прошу не ссориться со Скиндией.

После того он вошел в палатку, а Луизон и Гарамагриф растянулись у входа в нее как два часовых, которым поручена была охрана магараджи, и уже, конечно, никто без крайней надобности не осмелился бы подойти к палатке.

 

XXIII. Сэр Джон Спальдинг

На другой день, в три часа утра, Коркоран приказал армии взяться за оружие и отправился преследовать англичан.

Вся дорога была усеяна оружием, лошадьми и всадниками, убитыми и обобранными. Почти вся английская армия была или уничтожена, или разбежалась в разные стороны. Только самое ничтожное число всадников домчалось к лагерю Спальдинга, который, увидев их еще издали, поспешил на выручку беглецов. Коркоран, узнав от своих разведчиков о новом наступлении английской армии, поднялся на очень высокий холм и оттуда обозревал всю окрестность. Весьма мало надеясь на храбрость своих солдат, он хотел убедиться, на какие шансы он может рассчитывать. Он даже приказал вырыть наскоро ров вокруг лагеря, шириною в десять футов и в три фута глубиною, но не потому что эта предосторожность казалась ему очень полезной, ввиду того что англичане уже не имели кавалерии, но потому что хотел, чтобы они вообразили, что он опасается, и тем вызвать их наступательное положение. Это была только уловка, так как ему более всего было важно покончить поскорее со Спальдингом и как возможно скорее напасть на Барклая. Эта военная хитрость удалась великолепно.

Сэр Джон Спальдинг был толстый джентльмен, жирный и основательно откормленный, по всей вероятности очень храбрый, но никогда еще не воевавший и совершенно незнакомый с Индией. Всю жизнь свою он провел то в Англии, в лагере Альдершот, то в Гибралтаре, то в Мальте, то в Ямайке. Во всю свою жизнь он первый раз был в огне: именно три дня тому назад. Вся его тактика заключалась в трех пунктах: ошеломить врага артиллерией, опрокинуть штыками, а затем пустить в дело кавалерию и рубить врага саблями.

Три дня тому назад совершенно случайно ему очень повезло в первой же стычке, и он уже смотрел на себя, как на какого-то Веллингтона. Нелепая горячность кавалерии, поскакавшей к Бхагавапуру, не выждав присоединения к ней пехоты, нисколько его не тревожила.

На каждом шагу к нему приводили пленных, и уже вся армия магараджи казалась ему окончательно разбитой и рассеянной во все стороны, да так бы и было в действительности, если бы не случилось внезапное появление Коркорана и его стремительная атака.

Спальдинг убаюкивал себя грезами, которыми так недавно доводил себя до блаженного состояния Барклай. Между последним и Спальдингом происходило теперь состязание, нечто вроде скачки с препятствиями. Весь вопрос заключался в том, кто первым овладеет Бхагавапуром. Однако Спальдингу еще не были известны поражение Барклая и пожар в его лагере.

Вот в таком-то расположении духа находился генерал, когда гонец привез ему извещение о поражении английской кавалерии. Вначале он совершенно отказался этому поверить, и так как гонец был индус, он приказал его арестовать, намереваясь тотчас его расстрелять, если известие окажется ложным. Но вслед за тем прискакало несколько всадников, сообщивших о полном разгроме английской кавалерии в числе трех Европейских полков.

— Три полка! — вскричал Спальдинг вне себя от ярости. — А где же побитый осел, командовавший этими полками? Где полковник Робертсон?

— Он убит, ваше превосходительство.

— А где же майор Мак Фарлан?

— Убит пулей в голову.

Спальдинг впал в уныние, охватившее почти всех, окружавших его.

— Значит, вы попали в засаду? Еще и примера не было такого поражения!

Тогда поручик Чорчиль, делая ему доклад о происшедшем, сказал:

— Вначале маратты бежали перед нами, как стаи куропаток. Но вдруг появился магараджа…

— Магараджа? — прервал поручика Спальдинг, всегда помешанный соблюдением строгого этикета. — Знайте, милостивый государь, что правительство всемилостивейшей королевы Виктории никакого магараджи в стране мараттов не признало, а потому в высшей степени неуместно именовать магараджей какого-то искателя приключений, какого-то проходимца.

Чорчиль почтительно склонил голову и вслед за тем докончил свой доклад.

— Завтра, — сказал Спальдинг, — в два часа ночи мы выступим из лагеря; в шесть часов утра мы встретимся с неприятелем, разобьем его, и тотчас будем продолжать наступление на Бхагавапур.

На следующий день, в назначенный час, английская пехота двинулась в путь. Около тридцати гусаров, с большим трудом сохранившие своих лошадей, служили этой армии разведчиками.

Действительно, около шести часов армия Спальдинга остановилась в пятистах шагах от армии мараттов, из которой часть выстроена была в боевом порядке, а другая часть разместилась всюду кругом застрельщиками.

Сэр Джон Спальдинг, всегда неуклонно соблюдавший свои три пункта военной тактики, осыпал залпом картечи кавалерию Коркорана, которая в полном порядке отошла и стала под защитой маленькой рощи, тут же рядом с лагерем, выжидая дальнейших приказаний. Артиллерия мараттов довольно слабо отвечала на огонь английской артиллерии и точно обескураженная скрылась в небольшой лощинке. Впрочем, эта артиллерия, весьма незначительная по сравнению с числом войска, могла быть легко взята, несмотря на кустарники и другие естественные препятствия, служившие ей защитой.

— Вот как раз удобный момент напасть на эту сволочь штыками.

— Остерегитесь! — воскликнул перебежчик Узбек. — Вы совершенно понятия не имеете о магарадже.

Сэр Джон, закрыв свою зрительную трубу и взглянув на афгана с невыразимым презрением, ответил:

— Не в моих привычках спрашивать у кого-либо совета. Чорчиль, прикажите Гиглэндерам наступать.

Чорчиль поспешил выполнить приказание.

Тотчас послышались звуки шотландских волынок и рожков. Здоровенные и бодрые шотландцы с голыми ногами шли медленно и в стройном порядке точно на параде и начали взбираться на холм, где их поджидал главный отряд мараттской армии.

Ужасающее безмолвие царило на поле сражения. Как мараттская, так и английская артиллерия не стреляли; первая уступила свое место пехоте, а другая оставалась невидимой.

Когда Гиглэндеры были уже в десяти шагах ото рва, вырытого по приказанию Коркорана у склона холма, магараджа, выхватив из ножен палаш, крикнул:

— Стрелять!

В ту же минуту тысяча пятьсот человек мараттов, лежавших на животе и скрытых кустарниками, вскочив на ноги, дали общий залп. В то же время две батареи мараттской артиллерии, скрытые в кустарнике и состоявшие каждая из двадцати пяти пушек, произвели залп в пятидесяти шагах от Гиглэндеров, осыпая их картечью с тыла и с боков. В течение пяти минут колонна шотландцев была уничтожена на три четверти. Однако оставшиеся невредимыми шли вперед с поразительной неустрашимостью и, перейдя ров, опрокинули мараттов, охранявших его, продолжая идти к верху холма.

Но там их ожидал новый враг. Мараттская артиллерия, скрывшаяся в лощину в начале сражения, внезапно выступила по приказанию Коркорана вперед на прежнюю позицию и открыла убийственный огонь по шотландской колонне, из которой по прошествии нескольких минут осталось всего пятьдесят человек, вынужденных сдаться в плен.

Преисполненный отчаяния сэр Спальдинг видел уничтожение его отборной, образцовой пехоты, но помочь им не мог, так как мараттская артиллерия обстреливала все подходы к холму. Генералу Спальдингу пришлось подумывать об отступлении, а магараджа, находя, что центр английской армии разбит, отдал приказание кавалерии развернуть фронт вдоль флангов английской пехоты и отрезать ей отступление. Испуганный Спальдинг приказал отступить немедленно, и маратты восторженно кричали от радости, так как это было первым примером, чтобы индусская армия видела бегство перед собой английской армии, совершенно равносильной ей по численности.

Восторг индусов был представлен, и все солдаты кричали:

— Это Вишну! Это божественный Сива. Это сам Рама, снова воплотившийся для защиты своего народа против этих белолицых варваров с рыжими бородами.

Но Коркорану не до того было, чтобы слушать эти похвалы. Он стремился только к тому, чтобы возможно скорее покончить с Спальдингом. Магараджа послал свою кавалерию по разным боковым дорогам, приказав во что бы то ни стало опередить английскую армию Барклая и по дороге нагромождать всякие препятствия, чтобы не дать им возможности спастись бегством и, кроме того, насколько возможно, оттеснить англичан от Нербуды. Сам же он с пехотой отправился преследовать Спальдинга и беспокоил его своей полевой артиллерией.

Однако тот, кто убегает от смерти, всегда имеет более шансов, чем тот, кто его преследует, так как думает только об одном бегстве, а тот, кто преследует, отвлекается и другим.

Так и произошло в данном случае.

Мараттская кавалерия на ночь остановилась, чтобы дать отдохнуть своим лошадям, а английская армия, не останавливаясь, шла всю ночь по направлению к Нербуде, где ее ожидала флотилия, которая должна была согласовать все свои действия с движениями английской армии. Рано утром Коркоран, которому всюду приходилось распоряжаться и все выполнять одному, за невозможностью найти дельных помощников поневоле очень часто запаздывал и только теперь бросился преследовать неприятеля.

Но было уже поздно. Спальдинг уже успел соединиться с флотилией, и его войско начало садиться на суда, как раз в тот момент, когда настиг их Коркоран с мараттской армией и атаковал англичан. Испуганные англичане оставили на берегу громадную добычу, полторы тысячи пленных, почти всех своих раненых и всех изменников, присоединившихся к ним несколькими днями ранее. Между этими изменниками был и афган Узбек. Успевшие сесть на суда поплыли вдоль Нербуды, бросив на поле сражения своего генерала, которому ядром оторвало голову в ту минуту, когда он хотел поместиться на корабле.

Подойдя к трупу Спальдинга, Коркоран сказал:

— Бедный джентльмен! Конечно, он далеко не был Цезарем и Аннибалом, а все же жаль беднягу!

После того он приказал привести к себе пленных и чрезвычайно великодушно отнесся ко всем англичанам. Что касается изменников, он никому не дал пощады.

— Почему ты мне изменил? — спросил он Узбека.

— Помилуйте, пощадите, государь! — воскликнул Узбек.

— Немедленно расстрелять его! — приказал Коркоран.

Таким же точно образом он распорядился по отношению к другим девяти изменившим ему земиндарам, сказав при этом:

— Чем выше был поставлен изменник, тем строже и примернее должно быть его наказание.

После этого он передал командование армией одному из своих генералов, а сам поспешил в Бхагавапур, зная, что всюду, где его не было, дела всегда шли плохо. Луизон и Гарамагриф, так превосходно ему послужившие, получили дозволение сопровождать его.

 

XXIV. Тронная речь. Сита в плену

Коркоран прибыл в Бхагавапур накануне того дня, когда назначено было открытие заседаний законов дательного собрания. По редкому, исключительному счастью ему пришлось объявить своему народу только о ряде блестящих побед; хотя, впрочем, опасность была еще весьма велика; но как прежние, так и настоящие победы давали надежды на лучшее будущее.

В семь часов утра, так как вследствие невыносимой жары заседания обязательно оканчивались в десять часов утра, он подъехал с Ситой и с Рамой, сидя на Скиндие, и открыл заседание по установленному церемониалу.

Вот некоторые места из его тронной речи:

«Свободные граждане страны мараттов!.. Я всегда с большим удовольствием вижу себя среди вас.

После первой сессии моего парламента, Браме угодно было благословить наши усилия и благоденствие наше заметно усиливалось. Торговля, земледелие, промышленность достигли поразительного успеха, которым они обязаны вашей личной инициативе и полной свободе которой вы пользуетесь.

Но народ не заслуживает свободы, если не умеет отстаивать эту свободу оружием. Я вынужден был остановить нашествие честолюбивого и вероломного соседа и отбросил его обратно, благодаря позволению и покровительству Брамы, и мне удалось наказать изменников. От нашего соседа теперь зависит предложить нам мир на почетных для нас условиях; но если он будет продолжать стремление к прежним своим целям, тогда будет наказан за свою назойливость.

Моему министру внутренних дел Сугриве Сагибу я поручил представить на ваше рассмотрение проект и сметы государственных расходов. Вы убедитесь, ознакомясь с ним, что там вовсе не идет речь о каком-либо увеличении налогов или создании новых, а тем менее о совершении внутреннего или внешнего займа. Благодаря Вишну, несмотря на расходы, вызванные войною, государственная казна богата, и Сугриве Сагиб я поручил обрадовать вас отменою всех косвенных налогов, взимание которых весьма затруднительно и требует значительных расходов.

Свободные граждане страны мараттов! Да соблаговолит божественный Вишна руководить вашими совещаниями!»

После этого он представил представителям народа красавицу Ситу и маленького Раму. Все восторженно кричали: «Да здравствует магараджа! Да продлят боги его жизнь и жизнь его потомства!»

Коркоран тотчас возвратился во дворец.

Эти возгласы народа были вполне искренни, но между тем гроза собиралась над его головою. Изменившие ему земиндары имели много единомышленников в среде представителей законодательного собрания. Непоколебимое правосудие и строгость, выказанные Коркораном, создали ему среди знати весьма многочисленных врагов.

При малейшей неудаче все богатые и знатные люди готовы были провозгласить низложение его с престола. Но по счастью, только что одержанная им над англичанами победа заставляла молчать и сдерживала врагов из среды его же подданных.

Однако прошлые успехи нисколько не ослепляли магараджу. Он отлично сознавал, что индусы нисколько не были подготовлены к общему восстанию, и хотя неспособный опасаться за себя самого, он содрогался, размышляя об участи жены и сына.

Однажды утром к нему явился Бабер. Разбогатевший Бабер имел теперь вид вельможи. Он подошел, подняв высоко голову, со спокойным взором, довольным видом и кротким, благодушным выражением лица, подобающим человеку, приобретшему богатство по большим дорогам и на опушке лесов.

— Ты откуда вылез, бродяга? — ласково спросил его магараджа.

— Государь! Я получил вчера сто тысяч рупий, которые вы милостиво даровали мне из вашей казны, ваше величество!

— Куда же ты теперь отправляешься.

— Куда изволит приказать ваше величество!

— А! Тебе, как видно, начинают нравиться дипломатические поручения?.. Так вот, хватит ли у тебя храбрости снова пробраться в английский лагерь?

— Почему же не хватит, государь! Неужели вы полагаете, что, разбогатев, я стал трусом?

— Следовательно, ты согласен принести мне сведения о твоем приятеле Барклае?

— Сколько вам угодно, государь! И это все, что нужно сделать?

— Итак, отправляйся! Вот тебе чек на двадцать тысяч рупий!

— Ах, государь! — воскликнул Бабер с необычайной восторженностью, заподозрить которую в неискренности было невозможно. — Вы всегда оказываетесь самым великодушным из всех людей, так что отрадно дать себя убить, служа вам!

Индус снова распростерся на полу, подняв вверх ладони рук, и тотчас исчез.

В следующий понедельник он уже явился обратно и доложил Коркорану:

— Государь! Будьте осторожны и примите меры. Барклай получил подкрепления войском, лошадьми, продовольствием, снарядами и артиллерией. Армия его увеличилась на целую треть, вам намерены нанести решительный удар, прежде чем Европа узнает о поражении и смерти генерала Джона Спальдинга. Барклай перейдет вашу границу завтра или послезавтра. Все ваши генералы потеряли головы. Старый Акбар ничего не отвечает, когда его о чем-либо спрашивают, и никаких распоряжений не делает.

Тотчас Коркоран приказал готовить лошадей, намереваясь как возможно скорей принять начальство над армией.

Сита настоятельно требовала взять ее с собою.

— Я хочу жить или умереть с тобою. Не лишай меня счастья сопровождать тебя!

— Кто же будет заботиться о Раме?

Мальчик выразил решительное желание сопровождать отца.

Коркоран призадумался. «Да и действительно, — размышлял он, — предстоит борьба отчаянная и решительная. Если я оставлю Ситу и Раму в Бхагавапуре, я постоянно буду опасаться какой-либо измены. Лучше взять их с собою».

Понятное дело, что путешествие Ситы и Рамы предполагалось на Скиндие. С ними должны были оставаться Луизон и Гарамагриф, и Рама настойчиво требовал взять с собою даже своего друга Мусташа. После нескольких возражений Коркоран на все согласился и поспешно уехал к войску, а семья его должна была последовать за ним несколькими днями позже, и местом свидания назначен был лагерь его армии. Как и всегда Сугриве было поручено править государством.

Приезд Коркорана был в высшей степени кстати, так как донесение Бабера было безусловно верно. Барклай быстро надвигался, проходя страною мараттов, а армия Коркорана постоянно отступала, не решаясь ни раза вступить в бой. Солдаты совершенно теряли бодрость духа, роптали и постепенно дезертировали.

В такой момент магараджа прискакал к войску, по своему обыкновению совершенно один, без всякого конвоя и свиты. Это было утром, и вся армия, воодушевленная его присутствием, восторженно изъявляла желание вступить немедленно в бой. Но Коркоран решился ничем не рисковать и быть в высшей степени осторожным. Его солдаты не были еще достаточно опытны в военном деле и не настолько воинственны и подготовлены, чтобы вступить в решительный бой с таким опасным противником, а потому магараджа решил сначала обучать солдат, подбодрять их и ловкими неожиданными вылазками беспокоить англичан, подготовить их таким образом и сделать воинственнее своих солдат. Немного позднее можно будет дать решительное сражение.

Коркоран приступил энергично и настойчиво к выполнению задуманного плана. Он начал укреплять свой лагерь; рыл траншеи, устраивал окопы, сооружал редуты, окружил лагерь глубоким рвом и высоким палисадом, сквозь который высовывались жерла двухсот пушек. Между тем во главе своей кавалерии, снабженной берберскими и туркменскими лошадьми, требовавшими очень мало пищи, но вместе с тем быстрых, легких и неутомимых, он рыскал повсюду, отбивал транспорты с провиантом и снарядами, посылаемыми англичанам, и довел до того, что в лагере Барклая ощущался почти голод. Последний, весьма отдаленный от Бомбая, своей операционной базы, весьма был встревожен. Продовольствия совершенно не хватало, а между тем он ежедневно получал от лорда Браддока депеши, которыми последний побуждал его спешить во что бы то ни стало, с целью известием о победе заставить забыть печальную неудачу сэра Джона Спальдинга. Вместе с тем он опасался идти в атаку на сильно укрепленный лагерь магараджи, а его кавалерия, во многом терпевшая громадные лишения, никоим образом не в силах была сколько-нибудь противостоять мараттской кавалерии, которую ежедневно можно было встретить в двадцати различных местах.

Но, к сожалению, ужасное событие, ускорившее развязку этого длинного повествования, вывело Барклая из крайне затруднительного положения.

Однажды вечером, когда Коркоран возвратился в лагерь после горячей схватки с англичанами, ему доложили, что явился Бабер и желает видеть его немедленно. Последний сообщил ему ужасное известие: Сита, Рама, Скиндиа, Луизон и Гарамагриф были захвачены англичанами.

Узнав эту страшную новость, Коркоран впал в такое отчаяние, что все опасались, что он застрелится. Как! Столько страшных усилий, отваги, трудов, столько крови пролито и все это пропало бесплодно! Столько великих планов, уничтоженных в один день!

Однако сила воли и бодрость духа магараджи были так велики, что он не потерял ни минуты времени на жалобы и размышления и тотчас приступил к делу. Прежде всего, он спросил Бабера:

— Каким путем добыл ты эти сведения?

— Увы, государь! Я сам был свидетелем всего этого ужасного события. Вы уехали час тому назад с вашей кавалерией. Государыня, вполне естественно с нетерпением желавшая к вам присоединиться, выехала из лагеря, чтобы встретить вас. Но по несчастью, мы встретились с отрядом английской кавалерии. Конвой наш разбежался. Тогда я проскользнул между ног лошадей английских всадников и опрометью бросился бежать в лагерь, осыпаемый градом пуль.

Коркоран после минутного размышления спросил:

— Что случилось с Луизон?

— Государь! Луизон, Гарамагриф и Скиндиа ни на минуту не покидали всемилостивейшую государыню.

— Если так, если Луизон жива, то все спасено! — сказал Коркоран.

Однако, прежде чем силою освободить жену и сына, он написал письмо, которое отправил с парламентером к генералу Барклаю. Письмо было следующего содержания:

Лагерь перед Бхагавапуром.

Дано в третий год нашего царствования и в четыреста тридцать три года шестьсот одиннадцатом году после девятого воплощения Вишну.

Милостивый Государь!

Английский джентльмен не станет воевать с женщинами и детьми. Мне донесли, что печальная случайность дала возможность захватить сегодня мою жену и сына. Надеюсь, что вы не откажете возвратить им свободу, назначив за них выкуп.

Примите, сударь, уверенья в моем уважении к вам.

Магараджа Коркоран I

Часом позже Коркоран получил следующий ответ:

Генерал Барклай г. Коркорану,

В лагере 14 марта 1860 года

именующему себя магараджей мараттской империи.

Милостивый Государь!

Вы совершенно правы, что английский джентльмен не станет воевать с женщинами и детьми, но я нахожу совершенно несовместным с моею обязанностью по отношению к Ее Величеству всемилостивейшей королеве, а также по отношению к долгу перед моей родной страной возвратить свободу дочери Голькара, ныне вашей жене, милостивый государь. Это возможно только при принятии вами следующих условий:

1-е. Мараттская армия должна быть распущена сегодня же.

2-е. Так называемый магараджа сегодня же пошлет отречение от престола английскому правительству.

3-е. Так называемый магараджа передаст генералу Барклаю опись, им, магараджей, подписанную и подтвержденную клятвой всего его имущества, движимого и недвижимого, представляющего собою наследство от Голькара, которым генерал Барклай распорядится по своему усмотрению.

4-е. Цитадель Бхагавапура и все крепости империи должны быть переданы английской армии со всеми арсеналами, оружием, снарядами и продовольствием.

5-е. Наконец, взамен всех этих условий так называемый магараджа будет получать от английского правительства ежегодно пенсию в тысячу фунтов стерлингов, причем так называемый магараджа дает обязательство не возвращаться более в Индию, как он, так и его жена и сын, в течение известного периода времени, во всяком случае не менее пятидесяти лет.

Если эти условия, как я надеюсь, будут признаны господином Коркораном приемлемыми, я прошу его составить в двух экземплярах и на двух языках, английском и индусском, такой договор, причем обязываюсь его подписать сегодня же вечером.

По заключении договора на вышеизложенных условиях я буду очень счастлив ближе познакомиться с господином Коркораном и пожать руку джентльмена, к которому я всегда чувствовал глубокое уважение.

Джон Барклай, генерал-майор армии

Ее Величества королевы Английской.

Коркоран, полный негодования, скомкав, бросил на пол это письмо, воскликнул:

— Отречься! Предать мараттов! Дозволить себя ограбить! Принять пенсию от грабителя! И у него хватает наглости предлагать свое уважение! Так нет же! Вот я ему предложу нечто такое, чего он вовсе не ожидает!

Он отослал английского парламентера без всякого ответа.

Как только наступила ночь, Коркоран, выбрав пятьсот человек самых лучших кавалеристов, приказал обернуть и обвязать копыта лошадей кусками полети и шерстяной ткани, чтобы заглушить всякий шум, и поехал шагом, сопровождаемый своим отрядом. Бабер служил проводником.

Хотя ночь была очень темная, но английская армия была осторожна и, по-видимому, поджидала атаку. Надо сказать, что Барклай далеко не совсем овладел своими пленниками; они находились в самом центре английского лагеря. Однако присутствие двух больших тигров и громадного слона устрашало самых смелых. Сначала подумывали о том, чтобы вступить в бой с этими тремя ужасными противниками, но сообразили, что в общей свалке и смятении пули неизбежно могут попасть в Ситу и Раму, что, разумеется, сделало бы войну отчаянной, так как Коркоран никогда бы не простил смерть жены и сына, а Барклай не был настолько силен, чтобы быть уверенным в победе.

На возглас английских часовых: «Кто идет», он крикнул «Вперед» — это был его обычный военный клич — и полной рысью понесся в английский лагерь. Издали он уже приметил в центре его громадную фигуру Скиндии и совершенно верно угадал, что там неизбежно должны быть Сита и Рама.

Вначале его всадники мчались довольно отважно, но когда англичане сделали общий залп, сваливший пятьдесят всадников и столько же лошадей, маратты, опасаясь засады, начали отступать и покинули своего предводителя. Коркоран оказался в ужасной опасности. Лошадь его упала, убитая пулей, попавшей в висок. Магараджа был сброшен на землю и попал головой на деревянный кол, на который натягивались палатки. Удар был так силен, что магараджа впал в обморок.

 

XXV. Коркоран и Луизон прорывают блокаду

Минут через десять Коркоран пришел в себя. Он почувствовал на своем лице теплое дыхание; приподнявшись на одном локте, но очень осторожно, из опасения возбудить внимание английских часовых, он узнал Луизон.

Да, действительно это была она. Тигрица отлично догадалась обо всем, что произошло. Она услышала и тотчас узнала военный клич Коркорана; она видела попытку мараттов проникнуть в лагерь и видела их бегство, но она слишком хорошо знала Коркорана, чтобы допустить возможность отступления с его стороны. Луизон тотчас бросилась на поиски своего друга и нашла его в обмороке, лежащим рядом с убитой лошадью.

Она могла звать на помощь, но Луизон слишком была умна, чтобы это себе позволить, зная, что отовсюду окружена неприятелем. Она ограничилась тем, что лизала Коркорана, до тех пор пока он пришел в себя. Как только магараджа ответил ласками на ее ласки, она осторожно взяла его зубами за воротник, перекинула, как ребенка, себе на спину и в три прыжка положила его у ног Ситы.

Нет возможности выразить изумление и восторг Ситы: безмолвно она бросилась в объятия мужа.

Однако, к несчастью, прибытие Коркорана нисколько не уменьшало опасности положения, но, напротив, громадным образом усилило ее, так как во главе своей армии он, быть может, имел бы перевес, но, очутившись пленником в лагере англичан, он был в полной зависимости от них.

Когда он рассказал обо всех своих усилиях для спасения Ситы, она кротко и в ласковых выражениях укоряла его в излишней и крайне неосторожной отваге.

— Вовсе это не было неосторожно! — возразил он. — Если бы не эти подлые трусы, которые все до одного покинули меня… Наконец… вот мы опять вместе… Я страшно устал… раны, полученные мною, сражаясь с Спальдингом, еще не зажили… Я хочу спать… Луизон, моя милая подруга, охраняй нас вместе с Гарамагрифом.

Рама уснул в объятиях отца настолько спокойно, как и во дворце Голькара.

Однако через три-четыре часа начинало уже рассветать, и весь лагерь проснулся и тогда увидели кровавые следы ночного боя.

Барклай, вполне уверенный, что Коркоран, по своему обыкновению находившийся во главе авангарда, изумился, что атака неприятеля могла оказаться до такой степени неудачной. Однако он тотчас же изумился еще более, когда услышал страшный шум, раздававшийся в лагере мараттов, где обыкновенно царила полная тишина и строгая дисциплина.

Но вскоре он узнал причину такого необычайного явления. Один из солдат мараттской армии дезертировал и, явившись в лагерь англичан, заявил, что Коркоран был убит во время ночной атаки.

Узнав об этом, Барклай, сияя радостью, подумал:

— На этот раз я могу быть уверенным сделаться лордом, а мистрисс Барклай будет леди Андовер.

Вслед за этим размышлением он приказал приступить к штурму лагеря мараттов. Но в тот момент, когда первая английская колонна подступала к лагерю, сняв шляпу, один из офицеров, подойдя к генералу, доложил ему, что нашли убитую лошадь Коркорана, но его самого нигде не нашли.

— Не все ли равно, если он убит?

Но все же, поразмыслив немного, он приказал удвоить стражу вокруг паланкина Ситы, чтобы воспрепятствовать ее бегству. После того он выдвинул вперед вторую колонну, приказав ей поддерживать первую во время приступа.

Но вдруг он услышал крики и ружейные залпы в центре собственного лагеря.

Виновником всего этого шума был Коркоран, прорвавший блокаду, образованную отрядом англичан вокруг паланкина Ситы.

В мгновение ока магараджа, вскочив на оседланную лошадь, стоявшую около паланкина и окруженный Скиндией, Луизон, Гарамагрифом и маленьким Мусташом, прорвал блокаду. Магарадже очень хотелось скакать по направлению к своему лагерю, и он бы это сделал, совершенно не задумываясь, не будь с ним жены и сына. Но он опасался ими рисковать, так как пришлось бы под огнем английской армии проскакать по равнине протяжением в четверть мили, следовательно, быть осыпаемыми пулями и ядрами. Ввиду этого, заметив в очень близком расстоянии небольшой утесистый холм, подъем на который с одной стороны благодаря довольно узкой тропинке был не затруднителен, он со своим маленьким караваном бросился туда. Видя это, отряд англичан его преследовал, но в тот же момент Луизон и Гарамагриф внезапно повернулись и так грозно заскрежетали зубами, что ошеломленные англичане остановились как загипнотизированные и ждали приказаний; а между тем Коркоран со слоном успел уже взобраться на вершину утеса.

В эту самую минуту Барклай, заметив бегство Коркорана, перестал уже обращать какое-либо внимание на мараттов, обратившихся в бегство при первом же натиске, и, признавая, что самое важное овладеть предводителем, приказал предложить Коркорану сдаться.

Два батальона пехоты, эскадрон кавалерии и три пушки окружили со всех сторон утес, на котором Коркоран нашел себе убежище.

На предложение сдаться, магараджа отвечал:

— Никогда!

В ответ на это Барклай скомандовал:

— Стрелять!

Но магараджа, Сита и Рама были уже под прикрытием громадных камней. Единственный небольшой промежуток между этими камнями был заслонен неуязвимой кожей Скиндии, заботившегося только о том, чтобы спрятать от врагов свои уши.

Два залпа не дали ни малейшего благоприятного результата.

Придя в полную ярость, Барклай крикнул:

— Взять приступом! Взять их живыми, а если нельзя — убить!

— Генерал! — отвечал насмешливо Коркоран. — Я не буду убит, а тем менее взят в плен.

И действительно, осаждающие могли взобраться только по одной, весьма удобной тропинке, но она была чрезвычайно узка, что давало громадное преимущество осажденным.

Первый появившийся на платформе был унтер-офицер из Валлиса. Взобравшись, он слишком поспешно выстрелил в упор в магараджу, с быстротою молнии отстранившего дуло ружья, так что пуля попала в воздух, но в ту же минуту Коркоран выстрелом из револьвера размозжил череп валлийца. Второго взобравшегося постигла такая же участь. Третий, прокравшийся незамеченным, своевременно был убит одним ударом лапы Луизон. Со своей стороны Гарамагриф совершал чудеса и уничтожил многих одним ударом своих страшных зубов. Не зевал и Скиндиа: трое пробравшихся незаметно солдат намеревались сзади нанести удар Коркорану, но Скиндиа всех трех так быстро и ловко придавил к утесу, что обратил их чуть не в блины.

Наконец Барклай сказал:

— Впрочем, с какой стати жертвовать столькими храбрыми солдатами из-за какого-то упрямца. Глаз с него не спускайте: у него нет продовольствия и, в конце концов, он вынужден будет сдаться!

И действительно, если Гарамагриф и Луизон немножко воспользовались убитыми английскими солдатами, зато бедный Скиндиа, привыкший ежедневно съедать сто двадцать фунтов трав и кореньев, чувствовал сильный голод, не ев ничего около тридцати часов. В свою очередь Коркоран, Сита и даже маленький Рама целый день ничего не ели. Положение было весьма и весьма печальное.

Эти терзания тянулись до самой ночи. Коркоран из себя выходил от досады и терял голову. Сдаться ему казалось позорным, постыдным; на это у него не хватало сил. Дать себя убить, бросившись один на всех англичан, он мог бы. Но что тогда будет с Ситой и Рамой?

В то время, когда он предавался этим отчаянным размышлениям, он инстинктивно поднял глаза к небу и увидел нечто необычайное, поразительное…

 

XXVI. Неожиданная помощь. Смерть двух героев

Это, как показалось ему сначала, был предмет необычайных размеров и поразительно быстро движущийся. Затем, когда предмет все более и более приближался к нему, ему казалось, что какая-то исполинская птица быстро спускается на его голову. Но наконец он узнал фрегат и ясно услышал радостный голос своего друга Кватерквема. Никогда даже потерпевшие кораблекрушение на фрегате «Медуза», завидев парус в необъятной пустыне океана, не могли бы почувствовать такой сильной радости, как Коркоран, увидев друга, спросившего его:

— Скажи мне, дорогой мой, что ты делаешь на этом утесе, с женою, сыном, тиграми, слоном и окруженный полтора тысячью ротозеев хотя спящих, но с видом жандармов?

— Мой дорогой Кватерквем, — отвечал магараджа, горячо поцеловав друга, — прежде всего возьми Ситу и Раму в свой фрегат и тотчас покорми, так как они ровно ничего не ели более тридцати четырех часов.

— О! Масса Кватерквем! Ничего не ели маленькие белые! — воскликнул Акажу. — Есть пирог, есть хорошее вино!

Это дивное слово «пирог» мгновенно разбудило целенького Раму, тотчас начавшего ужинать. С таким же аппетитом ели и пили Сита и Коркоран, рассказывавший тем временем другу свое последнее ужасное приключение. Выслушав, Кватерквем отвечал:

— Я так и предчувствовал, что все это окончится плохо. Однако я все же не думал, что мои предчувствия так скоро осуществятся. Сегодня утром я выехал с моего острова вместе с Акажу за Ситою и за тобою, как это было условлено. Алиса вас ждет. Опустившись в Бхагавапуре, я узнал от Сугривы, что ты при армии и уже победил какого-то английского генерала Спальдинга или Спольдинга. Понятное дело, я поздравил его с победой и поспешил в твой лагерь. Я был поражен, увидев твою армию в полном расстройстве, и там мне сказали, что ты был убит в стычке. Спешу сюда, чтобы, по крайней мере, вас похоронить. Но все же продолжал наводить справки и наконец обрадован был сведениями о том, что ты жив. Я начал тебя разыскивать и вот нахожу застрявшим на этом утесе. Ну, поедем со мною. Я отвезу тебя куда угодно, ко мне на остров или в Бхагавапур, если ты это предпочитаешь.

— Нет! Я не посрамлюсь! — воскликнул Коркоран. — Ты увези Ситу и Раму, а я уйду отсюда собственными силами; я не боюсь этих гнусных англичан!

— Ты сумасшедший! Беда быть бретонцем, то есть неисправимым упрямцем!.. Задумал один пробраться сквозь целую английскую армию? Да ты только подумай, что такая мысль нелепа, неосуществима!..

— Я в такой степени уверен, что мне это удастся, что если ты потрудишься парить надо мною в течение четверть часа, тогда увидишь, как все это будет сделано. Да, наконец, я не могу улететь с тобою хотя бы по той причине, что нахожу недостойным оставить в руках неприятеля таких преданных друзей, как Луизон и Скиндиа. Это было бы с моей стороны черной неблагодарностью.

Никакие просьбы и нежные поцелуи Ситы не могли поколебать решимость магараджи. Он терпеливо выжидал, пока друг его, взяв с собою Ситу и Раму, поднялся вверх и после того тихонько разбудил Скиндию, которому снились рисовая солома и сахарный тростник.

Луизон выступала впереди в качестве разведчика. За ней шел Коркоран, имея с правого бока Скиндию, а с левого Мусташа, грозный Гарамагриф представлял собою арьергард.

Но такой многочисленный и грозный караван никоим образом не мог пробраться незамеченным сквозь английскую армию. Один из часовых тотчас увидел и, выстрелив, поднял тревогу. Пуля попала в левый бок Гарамагрифа. Он сделал страшный скачек, зарычал свирепо и мгновенно задушил часового. Но шум выстрела разбудил весь батальон, тотчас узнавший Коркорана.

Магараджа, с саблей в одной и револьвером в другой руке, быстро и смело пробирался вперед, то стреляя, то нанося могучие и отчаянные удары саблей; предшествуемый и сопровождаемый своими тиграми он наконец добрался до последней линии англичан, полагая себя там уже в безопасности.

Однако он ошибся. Хотя ночь была очень темна, но со всех сторон зажигали костры, освещавшие местность, в которой он находился настолько значительно, что можно было ее обстреливать успешно, в силу чего англичане, вместе с ружейными залпами, осыпали магараджу и его спутников ядрами. Повернувшись назад, Коркоран был поражен: Скиндиа лежал мертвый, убитый ядром, а Гарамагриф был убит пулей, попавшей ему в сердце.

Луизон, стоя неподвижно над трупом супруга с убитым видом и глазами полными слез, по-видимому, не решалась с ним расстаться. Но сознание опасности находиться под выстрелами и ласковый призыв Коркорана заставил ее опомниться, тем более что в этот момент магараджа, поцеловав Мусташа, поставил его около нее. Все трое тотчас помчались далее.

 

XXVII. Изменники, всюду изменники!

Темная ночь спасла Коркорана и Луизон, так как английская кавалерия, опасаясь засады, не решилась их преследовать, и Коркорану удалось захватить коня, привязанного у одного из пикетов.

Однако Луизон стояла в нерешимости. Она, очевидно, намерена была отомстить англичанам за смерть своего возлюбленного Гарамагрифа. Но Коркоран успокоил ее, сказав:

— Утешься, моя дорогая, ты встретишься с ним в ином, лучшем мире. Прежде всего, надо присоединиться к моей армии. Сегодня ночью будем стремиться только к спасению жизни, а завтра подумаем об отмщении!

Во время быстрой скачки его лошадь бросилась в сторону, так что он едва не вылетел из седла. Какой-то бесформенный предмет виднелся в ночной темноте.

Коркоран взвел курок револьвера.

— Пощадите, государь!

Коркоран, сойдя с коня, подошел к неизвестному и быстро сказал:

— Кто ты такой? Говори скорее, иначе я тебя убью.

Но Луизон, разъяренная теперь против всего рода человеческого, явно намерена была распорядиться с неизвестным по-своему.

— Увы, государь магараджа! — жалобно завопил неизвестный, уже узнавший по голосу Коркорана. — Ради бога, удержите Луизон, так как она, очевидно, хочет меня растерзать. Я Бабер, самый преданный ваш слуга!

— Бабер? Что же ты тут делаешь? А где же моя армия?

— Ах, государь! Как только они увидели наступающих англичан, страшный испуг распространился по всему лагерю.

— А генерал Акбар?

— Минут с пять Акбар пытался удержать беглецов, но никто его не слушал, тем более, потому что в этот момент один из сопровождавших вас всадников крикнул, что вы убиты и что будто бы он сам это видел. Заслышав этот возглас, вся кавалерия полной рысью помчалась в Бхагавапур. За ней последовала пехота, и Акбар не захотел отстать от нее. Теперь он с пехотой, вероятно, в трех милях отсюда.

— А ты?

— Я, государь? Я кричал, что есть мочи, налево и направо всем, что известие о вашей смерти наглая ложь, уверял всех, что вы живы и что в этом завтра же все убедятся, но никто слушать меня не хотел.

— Хорошо! Но почему же я нахожу тебя тут, в двух милях от беглецов?

— Ах, государь! Эти подлецы так спешили убежать, что смяли под ноги лошадей всех тех, кто их уговаривал и старался помешать их бегству.

Коркоран глубоко вздохнул, поглядев на Бабера, он сказал:

— Дело в том, бедняга Бабер, что ты сильно изранен. В силах ли ты идти?

— Лишь бы сопровождать вас, государь, я готов идти на голове и руках! — отвечал индус.

И действительно, благодаря поразительной гибкости своих членов, Баберу удалось подняться на ноги и бежать четверть мили, придерживаясь у седла лошади Коркорана, но вскоре он совершенно лишился сил.

Коркоран приходил в отчаяние. После Луизон Бабер был для него драгоценным помощником.

— Государь, — сказал вдруг Бабер, — я слышу топот двух скачущих лошадей, впряженных в какой-то экипаж. Теперь все спасено: это, несомненно, один из провиантских фургонов вашей армии. Предоставьте мне действовать, а сами скройтесь поблизости за деревом и приблизьтесь только тогда, когда я вас позову.

Шум становился все явственнее. Когда повозка была уже в сорока шагах от индуса, он со стоном крикнул изо всех сил:

— Кто хочет заработать две тысячи рупий?

Тотчас же экипаж остановился и из него вышли два человека, вооруженные с головы до ног.

— Кто говорит о заработке двух тысяч рупий? — спросил один из них, держа в руке длинный пистолет.

— Ваша милость! Я смертельно ранен. Поднимите меня, отвезите в безопасное место и я вам заплачу, когда мы будем в лагере.

— Где же эти рупии?

— В моей палатке, в лагере магараджи.

— Этот плут только потешается над нами, заставляя нас терять драгоценное время!

С этими словами говоривший направился к повозке вместе со своим спутником. Тогда Бабер крикнул:

— Ко мне, государь магараджа!

В тот же момент Бабер, бросившись к лошадям, схватил их за повода.

Говоривший с Бабером человек выстрелил, но ловкий индус моментально пригнул голову, и пуля пролетела мимо, не задев его головы.

Подскочивший Коркоран крикнул громовым голосом:

— Ни с места, подлые негодяи!

При этом давно знакомом голосе оба задержанные, распростершись на земле, воскликнули:

— Государь! Наша жизнь в твоих руках! Что изволишь приказать?

— Сложите оружие! — крикнул магараджа.

Оба быстро исполнили приказание.

Коркоран зажег спичку и, поднеся ее к самому лицу пленников, с изумлением увидев, что один из них его генерал Акбар, спросил.

— Куда же ты отправлялся?

Акбар упорно молчал.

— Я вам все расскажу, государь, — сказал тогда Бабер.

— Акбар дезертировал и теперь ехал в английский лагерь.

— Это ложь! — пробормотал Акбар.

— Изменник! Предатель! А ты?

Спутник Акбара, не менее напуганный, чем его начальник, отвечал:

— Государь! Я только простой офицер и вынужден был повиноваться генералу.

— Бабер! — сказал Коркоран. — Свяжи им поскорее руки и ноги и брось их на дно фургона. Участь их решена будет военным судом.

Бабер быстро выполнил приказание, и изменники, понятно, не осмелились сопротивляться, так как, глядя на Коркорана и Луизон, у них кровь застывала в жилах.

— А теперь вперед и во весь опор! — сказал магараджа. — Надо быть в лагере через час, а в полдень напасть на англичан, так как к шести часам вечера мы должны отмстить за смерть Скиндии и Гарамагрифа. Не так ли, моя дорогая Луизон?

 

XXVIII. Последнее и ужасное сражение

Трудно представить себе, с каким восторгом весь мараттский лагерь встретил магараджу. Если офицеры дрожали за себя, предчувствуя опасность, которой могла подвергнуть их отчаянная отвага магараджи, зато солдаты преклонялись перед ним, глубоко убежденные, что он десятое воплощение Вишну, и были убеждены в своей непобедимости, но только тогда, когда магараджа во главе их.

Коркоран, окружив себя солдатами, сказал:

— Изменники и гнусные трусы распространили слух о моей смерти. Но я жив, покровительством Вишну, чтобы побеждать и наказывать.

Вы готовы были смело сражаться, но вам приказывали ваши начальники убегать, подавая вам пример бегства. Отныне у вас не будет других начальников, кроме меня.

Мы завтра утром снова ринемся в бой. Клянусь ослепительным Индрой, что всякий, пытавшийся бежать, будет безжалостно расстрелян.

Вместе с тем клянусь Индрой, что всякий офицер или солдат, овладевший неприятельским знаменем или пушкой, будет в тот же день произведен в земиндары и получит сто тысяч рупий.

Что касается меня, под всемогущим покровительством Сивы, я буду врезываться в толпу варваров, как коса в густую траву, и всюду распространю ужас смерти.

Все закричали: «Да здравствует магараджа!», и все твердо уверены были в победе.

Около восьми часов утра приметили авангард английской армии, приближавшийся в стройном порядке.

Коркоран, объехав ряды мараттов, сказал:

— Пусть каждый смело делает свое дело, тогда я ручаюсь за успех!

Хотя англичане наступали в отличном порядке, но местность, по которой они проходили, представляла громадные затруднения, так как вплотную к обеим сторонам дороги примыкали болота. Коркоран, заранее изучивший поле сражения, умел воспользоваться этим преимуществом. Его артиллерия помещена была им как раз против единственной дороги, по которой возможен был проход к лагерю. Позади артиллерии находилась многочисленная пехота, предназначенная оказывать помощь артиллерии.

Что касается самого Коркорана, во главе шести полков кавалерии и восьми полков пехоты он с изумительной ловкостью, незаметно для англичан, войдя в камыши, обошел кругом болото и очутился в тылу английской армии. В то время как его артиллерия преграждала путь англичанам к лагерю, вырывая метким и частым огнем громадные ряды из английской армии, магараджа врезывался со своей кавалерией в центр английской армии, как нож в масло, и маратты, возбуждаемые его примером, оказывали чудеса храбрости.

Луизон, спокойно и медленно выступая вправо от Коркорана, теперь уже, очевидно, не в силах была выносить вида красного мундира и каждый раз, когда близко от нее очутится красный мундир, с яростным остервенением рвалась вперед. Коркоран с громадным трудом ее сдерживал. Но вдруг она рванулась вперед и в несколько секунд задушила пять английских офицеров, точно умея отличать офицера от солдата.

Между тем англичане, в первые минуты пришедшие в смятение от такого неожиданного обходного движения и стремительного натиска магараджи, вскоре опомнились и сомкнулись в стройные ряды.

Барклай, узнав Коркорана и решив, что только гибель последнего может дать ему, Барклаю, победу, тотчас приказал пятидесяти самым отборным всадникам следить за Коркораном по пятам и во что бы то ни стало, окружив магараджу со всех сторон, обязательно убить его.

Расчёт Барклая был, безусловно, верен. Раз не станет Коркорана, маратты, одушевленные только его присутствием, тотчас обратятся в бегство, и тогда победа Барклая несомненно обеспечена. Во главе этих пятидесяти всадников был он лично.

Его план удался бы, но он забыл о Луизон.

Тигрица тотчас поняла его маневр и убедилась, что задумали во что бы то ни стало окружить ее друга. Сообразив это, она громадным прыжком очутилась среди этих пятидесяти всадников, уже окруживших магараджу, отчаянно рубившего палашем направо и налево, пытаясь вырваться из охватывавшего его стального кольца.

— Миллион рупий тому, кто убьет магараджу! — яростно крикнул Барклай.

И миллион рупий был бы, наверное, получен кем-либо из красных мундиров, если бы в тот же момент, словно поняв слова Барклая, Луизон, могучим прыжком вскочив на седло, чуть не перегрызла горло генералу. Всадники свалившегося мертвым с лошади Барклая, пораженные происшедшим, пришли в смятение, а маратты, воспользовавшись этим, моментально освободили своего предводителя. Английская армия, уничтожаемая убийственным огнем мараттской артиллерии спереди, а сзади кавалерией и пехотой Коркорана, таяла как воск. Часом позже бой был окончен. Англичане в беспорядке бежали по дороге в Бомбей, преследуемые мараттской кавалерией, беспощадно рубившей их саблями.

Лорд Генри Браддок, после полученных им известий о первом успехе Барклая, приехавший в Бомбай, чтобы лично решить участь царства мараттов, нашел благоразумным остановить торжественное шествие победителя и потому предложил магарадже пожаловать к нему, лорду, для переговоров.

— Пусть пожалует ко мне в лагерь! — отвечал непреклонный бретонец.

Но зато он выказал себя весьма нетребовательным по отношению к условиям мира и, слишком хорошо зная прирожденную трусость жалких индусов, не имел никакой надежды на лучшее будущее, а потому согласился быть признанным магараджей и союзником Ее Величества, Английской королевы Виктории, Императрицы Индостана, а, кроме того, удовольствовался вознаграждением за военные издержки в двадцать пять миллионов рупий.

По заключении мира обе армии разошлись каждая в свою сторону, и магараджа торжественно въехал в Бхагавапур.

 

XXIX. Заключение

Я умолчу о празднествах, торжествах и всякого рода увеселениях. Коркоран, все ясно понимавший, был вполне убежден, что сколько-нибудь надеяться на мараттский народ было, безусловно, немыслимо. Он превосходно знал, что отовсюду был окружен предателями и трусами; всюду были только изменники. Управлять таким государством стало ему отвратительным, и потому он решил отречься от престола, о чем и высказал Сугриве.

— Государь магараджа, — сказал преданный Сугрива, — умоляю не покидать нас, так как тогда мы неизбежно попадем в руки англичан. Неужели вы думаете, что возможно возродить народ в какие-либо три года? Потерпите немного.

— Друг мой, — возразил Коркоран, — я приехал в Индию с целью разыскать Гурукарамта, и разыскал ее. Я вовсе не искал прелестную жену и громадное богатство, а все же нашел как то, так и другое. Я вас научил, как надо поступать, чтобы быть свободными. Воспользуйтесь уроком, если это по вашим силам, и лучше допустите убить себя, чем покорно переносить палочные удары. Что касается меня, я выполнил принятую на себя задачу и отныне вправе располагать собою. Я воспользуюсь этим, отрекаясь от престола, и отправлюсь к другу моему Кватерквему. Но перед этим я хочу нечто завещать мараттам, а потому известить законодательное собрание, что завтра я хочу объявить ему весьма важное мое решение.

На другой день, войдя в залу заседаний, он произнес следующую речь:

— Благодарю вас за верность и преданность, всегда вами оказываемую! Мы вместе с вами боролись и победили врагов отечества. Теперь вам остается только довершить почти вполне совершенное дело, именно дело вашего освобождения!

Вы завоевали себе свободу, теперь научитесь защищать и сохранять ее!

Я объявляю вам мое полное отречение от престола, предоставляя всецело всю государственную власть в ваши руки, причем провозглашаю нашу страну Республикой Соединенных Штатов страны мараттов.

Я предоставляю на три месяца президентство новообразованной республики моему верному, преданному и неустрашимому Сугриве. По истечении этого срока вы можете избрать другого президента, если найдете более достойного. Я уезжаю, но если когда-либо опасность будет угрожать мараттской республике, известите меня, я снова возьмусь за оружие и снова буду сражаться во главе всех вас. Прощайте!

Когда замолк Коркоран, восторг представителей народа был безграничен, и отовсюду слышались громкие возгласы умолявших его остаться в Бхагавапуре и царствовать над ними. Но решение Коркорана было непоколебимо. В тот же самый вечер он отправился на свой остров, находившийся всего в трех милях от острова Кватерквема, который явился в назначенный час взять его на свой фрегат. Понятное дело, что Коркоран взял с собою Луизон и Мусташа.

Вот там, на этом острове, вполне счастливо вот уже четыре года живет Коркоран. Друзья соединили свои острова телеграфной проволокой и могли спокойно разговаривать, когда вздумается. Алиса и Сита весьма часто посещают друг друга, и обе семьи довольно многочисленны, так как у Коркорана уже три мальчика, помимо Рамы, а у Алисы три девочки. Все они приедут на выставку 1867 года около 15-го или 20-го июля.

P.S. Полагают, но я не позволю себе это утверждать, что Коркоран вовсе не забыл о своем проекте освободить Индостан от ига англичан. Мне даже весьма недавно сообщили очень много подробностей о сношениях, постоянно поддерживаемых между браминами различных местностей Индии, начиная от Гималайского хребта и до мыса Корморин. Но я не позволю себе быть не скромным. Не умрем, так все увидим!