Перенос вины.

Проводив гостя, я долго стоял, прижавшись пылающим лицом к ледяному стеклу. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять — моя миссия исполнена. Чужая, абсолютно безучастная к человеческим чаяниям воля, все же вынудила меня стать героем. Той самой безымянной крохотной песчинкой, которая не только сумела на мгновение заклинить шестерни привода колеса судьбы, но, пусть и изрядно ободрав бока, невредимой выскользнуть из смертельных объятий.

И, тем не менее, я не питал особых иллюзий по поводу своего нынешнего статуса. Скорее всего, Богдану мои услуги больше никогда не понадобятся. Со дня на день сокрушительная мощь его команды обрушится на участников злополучной дуэли, воздавая каждому по делам его. А Мавр, — как сказал когда-то классик, — сделал свое дело и может удалиться. Однако теперь это меня беспокоило мало. Пришла пора, упершись в перекресток, крепко задуматься о выборе дальнейшего пути.

С одной стороны, горьким комком к горлу подкатывала ностальгия по той, все больше и больше размывающейся в памяти прежней жизни, с непредсказуемым броуновским движением громадного мегаполиса, его бесконечными пробками и круглосуточным едким смогом, толчеей метро, режущим глаз аляповатым разноцветьем рекламы, супермаркетами, гламурными ночными клубами и демократичными пивными, всезнающим высокоскоростным Интернетом и горячей водой в кране.

С другой — глубоко внутри давным-давно поселилось и саднило сомнение, а нужен ли я вообще своему, так называемому, родному миру? И что более важно — так ли остро он необходим мне самому?

И еще, а как быть с Дарьей?

Допустим, я уломаю Богдана, и у него достанет сил и возможностей перебросить нас сквозь время. Но выдержит ли ее неподготовленная психика безумный натиск двадцать первого столетия?

Ни на один вопрос у меня не было однозначного ответа.

По всему выходило, что добивать отмеренный век, а к байкам великана про мифические триста лет жизни я с самого начала отнесся весьма скептически, придется там, куда меня занесла нелегкая. Столь радикальному на первый взгляд шагу немало способствовал и схороненный в шкафу потертый старенький саквояж, под завязку набитый увесистыми пачками купюр. С имеющейся на руках суммой мы с Дарьей до глубокой старости могли не заботиться о хлебе насущном.

Отлепившись, наконец, от окна, и растирая онемевшую от холода кожу на лбу, я неторопливо прошелся от стены к стене, окончательно утверждаясь в принятом решении. Ощутив от этого огромное облегчение и вдобавок к нему зверский голод, наскоро натянул штаны, сменил халат на фланелевую домашнюю куртку, и со всех ног бросился вниз по радостно запевшей под подошвами лестнице, влекомый сводящими с ума кухонными ароматами.

А ближе к вечеру, когда над слободой дотлевал тусклый, мутно-туманный день ранней весны в нашу комнату нежданно-негаданно ввалились выше головы нагруженные блестящими бутылками и всяческой снедью Селиверстов со Стаховым.

— А ну, подъем! — с порога благим матом завопил изрядно заведенный околоточный и, качнувшись, обернулся к топтавшемуся за его спиной Андрюхе. — Чего встал, окаянный?! Вали все на стол! — и сам, увлекаемый поклажей вперед, по инерции сделав несколько нетвердых шагов, со звоном грохнул свою долю на скатерть.

— Э-э! Любезный! Ты что творишь? — заполошно подхватился я с кровати, где мы в обнимку с суженой обсуждали планы на будущее. — Какой такой праздник у нас вдруг случился?

Восторженно блестя хмельными глазами, Селиверстов звонко хлопнул в ладоши и во всю глотку заорал:

— У Христинки сын родился!!! До утра гулять будем!!!

— Понятно, — я тяжело вздохнул и, повернувшись к Дарье, заключил: — Придется примкнуть. Теперь точно не отстанет.

Она же, крепко обняв меня, прижалась щекой к груди и счастливо улыбаясь, поддержала нетерпеливо приплясывающего на месте полицейского:

— Несомненно, гулять будем! Событие-то, какое! Человек на свет явился! Непременно отметить нужно, — и, запустив пальцы в мои волосы, добавила: — Правда же, любимый?

— Как скажешь, — я чмокнул ее в макушку и, высвободившись из объятий, соскочил с кровати, спеша на помощь нежданным гостям, неуклюже пытающимся сервировать стол.

Дело наладилось лишь после активного вмешательства Дарьи, и спустя четверть часа, наполненной шумной суетой и шутливыми перепалками, мы подняли бокалы за здоровье новорожденного.

Ближе к полуночи, в самый разгар веселья, у нас, как водится, неожиданно закончилась выпивка. Однако разгоревшаяся душа алкала продолжения, а запасы наливки, как показал тут же организованный поход вниз, оказались под крепким запором.

Не решившись будить уже видевших десятый сон хозяев, и не обращая ни малейшего внимания на возражения Дарьи, мы с околоточным решили быстренько смотаться в трактир при постоялом дворе, единственное место, где в такое время можно было приобрести более-менее пристойную выпивку. До неприличия осоловевший Андрюха, утративший способность к самостоятельному передвижению, был оставлен дремать в углу под присмотром недовольно ворчащей Дарьи.

…Я уже успел прихватить со стойки два штофа казенной водки и бутылку красного вина, нетерпеливо дожидаясь, пока Селиверстов, на удивление категорически возжелавший оплатить покупку из собственного кармана, доторгуется с буфетчиком, когда мне тяжело ударило в голову, а в спину, под левую лопатку, вонзилась раскаленная спица. От невыносимой боли в сердце из глаз брызнули горячие слезы, руки бессильно упали, бутылки посыпались вниз, вдребезги разлетаясь от удара о посыпанные грязноватыми опилками половые доски.

Тоскливо тренькнув лопнувшей часовой пружиной, остановилось время. Загустевший до каменной твердости воздух неподъемной глыбой застыл в легких, лишая малейшей возможности вздохнуть. И лишь стылый ужас предчувствия непоправимой беды в последнее мгновенье вырвал меня из беспросветного омута беспамятства.

Ни полицейский, ни буфетчик еще не успели повернуться на звук бьющегося стекла, как я, разбрызгивая остро разящую спиртом лужу, прямо по обреченно хрустящим осколкам, кинулся к выходу. За считанные минуты долетев до дома, вихрем проскочил сквозь распахнутую настежь калитку, хотя отлично помнил, как запирал ее, направляясь в трактир. Ни чуя под собой ног, взмыл по лестнице и, рванув дверь, застыл на пороге.

Неподвижно сидевшая за столом Дарья, уронила голову на скрещенные руки и в первую секунду у меня внутри полыхнула отчаянная надежда, что она просто задремала, ожидая нашего возвращения. Не решаясь ее окликнуть, и неосознанно страшась потревожить вязкую тишину, затопившую дом, я на цыпочках подкрался ближе и, мертвея, увидел безобидное пятнышко, рдевшее на белоснежной блузке точно под левой лопаткой. Мой взгляд, казалось, на целую вечность прикипел к темной точке прокола в центре алой кляксы.

Сердце на секунду остановилось, затем оглушительно ударило в ребра и взорвалось, вскипевшей кровью выжигая внутренности. И лишь никому уже не нужная пустая оболочка зачем-то продолжала тупо и бессмысленно пялиться на бездыханное тело. А когда коросту неприятия действительности и острого нежелание верить собственным глазам, все же проплавило осознание невосполнимой утраты, от немедленного помешательства меня спас только безотчетный нырок в измененное состояние сознания.

Повсюду вспыхнули бесчисленные следы убийц. Бесшабашно уверенные в своей безнаказанности душегубы не позаботились их замести, а иного мне сейчас и не требовалось. Безучастно покосившись на осевшего в углу Андрюху, чья рубаха на груди насквозь пропиталась бурой кровью из перерезанного от уха до уха горла, я тихо вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

…Громадный, на шесть окон по фасаду дом на окраине слободы, больше походивший на обветшавший барак, к продавленному крыльцу которого привели меня недолгие поиски, издавна пользовался дурной славой. Несмотря на многолетние потуги полиции, с маниакальным упорством проводящей в нем облаву за облавой, после каждого разгрома вертеп, словно насмехаясь над ней, вновь и вновь воскресал как неистребимый сорняк в огороде.

Беспрепятственно миновав косо висевшую на чудом не оборвавшейся гнилой ременной петле дряхлую калитку, и едва касаясь носками утоптанного копытами снега, испятнанного конским навозом, хотя самих лошадей не было ни видно, ни слышно, я стремительным рывком преодолел расстояние до входной двери. Приложил ухо к шершавым, неприятно холодящим доскам и, крепко зажмурившись, сосредоточенно вслушался.

На внутренней стороне век замельтешили разноцветные огоньки множества аур, а в голове зашелестели отзвуки голосов. Не прошло и минуты, как я окончательно удостоверился, что не ошибся адресом. От моментально вскипевшего в крови адреналина затряслись руки, а из съежившегося до размеров кулака желудка хлестануло безумное бешенство, застившее взгляд кровавым туманом.

Судорожно сглотнув остатки пересохшей от неукротимой жажды убийства слюны, я сморгнул так некстати навернувшуюся на глаза соленую влагу и потихоньку, стараясь невзначай не скрипнуть, приоткрыл незапертую дверь. Бесшумно скользнул в сумрачные сени, плотно занавешенные едким табачным дымом, остро приправленным кислятиной перестоявшего рассола и, стараясь глубоко не вдыхать, замер, осматриваясь.

В паре шагов впереди, загораживая проход, маячила туго обтянутая потертым армяком необъятная спина. Не в силах больше сдерживаться, я разогнался в стелющемся, чтобы не ненароком не сломать собственную шею о низко нависающий потолок прыжке, расплескивая пяткой податливый жир на пояснице, перебил хребет тяжело пыхтящему перегаром увальню. Не успевший даже охнуть верзила, с оглушительным грохотом, да так, что ощутимо подпрыгнули стены, обрушился на пол.

— Эй, Боров! Ты там, поди, совсем окосел, коли на ровном месте спотыкаешься? Смотри у меня, фатеру окончательно не развали? — вырвался из общего гула до боли знакомый хрипло-сорванный голос.

Один из подручных покойного Жорки Головни, вальяжно развалившийся в нелепо смотрящемся здесь дорогом резном кресле во главе часто заставленного мутными бутылками и щербатыми тарелками с незатейливой закуской стола, напряженно застыл с зажатой в задранной руке замусоленной картой.

«Валить надо было эту падаль еще тогда, при первой встрече. Эх, знать бы, где упасть…» — запоздало пожалел я, наступая на пружинисто промявшийся живот не подающего признаков жизни толстяка и шагнув прямиком под большую керосиновую лампу, мерно поскрипывающую на косо вбитом в закопченную потолочную балку ржавом крюке, шевельнул онемевшими от ненависти губами:

— Привет ублюдки. Гляжу, не очень-то тоскуете здесь без меня.

Вздрогнувший от неожиданности негодяй, все же сумел взять себя в руки. Чуть замешкавшись звонко, с размаху шлепнул картой по никогда не знавшим скатерти, изборожденным несчетными шрамами и зарубками, доскам столешницы. Затем, ликующе ощерив черную прореху на месте выбитого левого клыка, пихнул плечом примостившегося рядом подельника.

— Глянь-ка, Калган, во фарт мне нынче валит. Вишь, напрасно ты скалился, когда давеча забивались. Говорил же, стоит разок шмару евоную пером щекотнуть, так и ноги топтать не доведется, сам до нас прискочит. Посему гони волыну, моя она теперя.

Остальной сброд, полтора десятка чумазых, неряшливо одетых лохмато-бородатых мужиков неопределенного возраста, притих, увлеченно ожидая продолжения представления. Калган же, не на шутку раздосадованный проигранным спором, налился темной кровью, привстал, угрожающе нависнув над столом и обжигая меня ненавидящим взглядом, процедил:

— Зря ты сюда, фраерок, нос сунул. Теперя не обессудь, за все сполна уплатишь. Кровавыми слезьми умоешься. Умолять будешь глотку перерезать, когда голодные псы из твоего заживо вспоротого брюха потроха выжрут…

Он еще продолжал натужно сипеть, брызгая слюной и все сильнее багровея через несмываемый, грязно-бурый загар, но я видел только мясистые, шевелящиеся внутри спутанной волосяной поросли, губы. После того, как только что один из извергов цинично ухмыляясь, признался в убийстве моей Даши просто так, на спор, в моей голове поселилась звенящая пустота. Я молча стоял и смотрел только на эти фиолетовые от беспрерывной пьянки губы, с омерзительно вскипающей в уголках слюной, изо всех сил стараясь вырваться из плена кошмара. На миг мне показалось, что это только сон, и стоит сделать всего лишь небольшое усилие, чтобы снова проснуться в объятьях любимой женщины. Однако в реальность меня вернул грубый толчок в спину, сопровождаемый перепуганным ревом:

— Бра-а-а-тва! Этот гад ползучий Борова порешил! В сенях он бездыханный валяется!

В ответ под веками полыхнула ослепительная голубая молния, и время привычно остановилось. Пружинисто подпрыгнув, я правой ногой лягнул под ложечку подкравшегося сзади хмыря, отправляя того в глубокий нокаут. Затем, вертясь юлой, прошелся по комнате, методично круша челюсти, сворачивая носы и переламывать конечности, намеренно стремясь нанести как можно больше болезненных увечий, при этом, пока специально не трогая тех, за кем пришел в первую очередь.

Оставшаяся невредимой среди учиненного мною погрома парочка, ошарашено озиралась, с ужасом пытаясь сообразить, как из охотников они в вдруг сами превратились в жертву, а я, пользуясь моментом, заглянул в их примитивное сознание и тут же захлебнулся едкой горечью. Эти мутанты еще совсем недавно были немногим опаснее шебаршащих в подполе крыс, но треклятый озур именно их выбрал орудием своего мщения, запросто обратив в беспощадных убийц.

От осознания собственной идиотской беспечности и невозможности ничего изменить, перехватило горло, а из глаз сами собой полились слезы жгучей досады. По-детски всхлипывая и не вытирая застрявшие в подросшей на щеках щетине капли, я одним движением сорвал с крюка лампу. Размахнувшись, зашвырнул ее в дальний угол комнаты, где возле давно не беленой печи высился внушительный ворох одежды, скорее всего сворованной в слободе и еще не загнанной на ближайшей толкучке. Содержимое керосинки, щедро выплеснувшееся из смявшегося при ударе о стену корпуса, моментально вспыхнуло. Весело потрескивающее пламя принялось жадно пожирать ткань, с каждой секундой разгораясь все ярче и ярче.

Убедившись, что огонь уже не затухнет, я повернулся и тяжело зашагал на выход. А за мной, не в силах противиться накинутой на шею невидимой удавке, послушно засеменили окончательно сникшие душегубы. Прекрасно понимая, что на убийство их толкнула чужая черная воля, тем не менее, заставить себя пощадить выродков я не мог, да и не хотел. А способ казни мне подсказал на свою беду чересчур красноречивый Калган.

Я не стал терять время, допытываясь, кто из них нанес роковой удар. Они оба были в доме отставного полицейского и тем самым подписали себе приговор. Продолжая удерживать громил под полным контролем, я выставил их перед собой и двумя точными ударами сломал каждому позвоночник чуть выше поясницы, лишая возможности шевелить ногами, но сохраняя чувствительность верхней половины тела. Затем, уложив на спину, обнажил впалые животы и предусмотрительно прихваченным со стола остро отточенным мясницким тесаком аккуратно, чтобы раньше времени не лишить жизни, вспорол брюшину, открывая доступ к кишечнику. Тем временем, подчиняясь ментальному зову, со всех концов слободы на пламя разгорающегося пожара уже неслись вечно голодные бродячие псы.

Вопреки ожиданиям, огласившие окрестности отчаянные вопли заживо пожираемых уголовников, отнюдь не пролились бальзамом на мою истерзанную душу. Кошмарное зрелище бессильно извивающихся человеческих тел в растоптанной десятками когтистых лап, парящей на морозе алой луже, щедро приправленное какофонией из плотоядного урчания, хруста раздираемой плоти и лязга клыков по костям, не принесло ни малейшего облегчения. Изуверская месть не только не уняла боль, а напротив лишь усилила ее, сделав совершенно непереносимой.

Подхватив в горсть нечистого снега, розовато-серого от кровавой пыльцы, перемешанной с гарью пожарища, большую часть я отправил в рот, пытаясь хоть немного умерить спекавший внутренности жар, а остатки размазал по пылающему лицу. Потом, не задумываясь о судьбе оставшихся в пылающем притоне обитателей и не дожидаясь финала каннибальского собачьего пиршества, пошатываясь, слепо побрел на подрагивающих от слабости ногах по направлению к трактиру с единственной целью — как можно скорее напиться до полного бесчувствия. А оставшаяся за спиной стая, яростно рыча и грызясь меж собой, стеснилась над неподвижными останками, с треском разрывая человечину и растаскивая по двору особо лакомые куски сизо-багровых внутренностей.

Несмотря на полыхающее в полнеба пламя, тушить нехороший дом никто не спешил. Жители слободы давным-давно втайне мечтали избавиться от беспокойного соседства, и это тоже сыграло мне на руку, избавив от посторонних глаз и лишних расспросов.

…Селиверстов объявился в трактире в начале девятого утра, когда содержимое трех пузатых посудин, в объеме, летальном для обычного человека, уже плескалось в моем желудке. Однако, как раз перед его приходом я на своих ногах сумел добраться из уборной, оставив тесную кабинку с осклизлой дырой в полу насквозь пропитанной ядреным сивушным духом, впервые за все время существования сортира напрочь перебившим неистребимый аммиачный смрад, источаемый испражнениями его бесчисленных посетителей.

Полицейский устало плюхнулся на стул напротив меня, окинул угрюмым взглядом незатейливую сервировку, затем приподнялся и схватил с соседнего столика порожний винный фужер. Дунул внутрь, избавляясь от несуществующей пыли, и наполнил его на треть водкой. Я, следуя его примеру, вылил остатки из бутылки в свою рюмку.

— Прими господь душу невинную, — Селиверстов едва слышно выдохнул и скорбно сгорбился, не отрывая глаз от несвежей скатерти. Потом нервно закинул голову и долго глотал, дергая плохо выбритым кадыком, пока не допил все до капли.

Опрокинув в рот свою стопку и покачав на весу бутылку, убеждаясь, что она пуста, я вяло махнул рукой официанту, а когда тот подскочил, буркнул, пристукнув указательным пальцем по столу:

— Еще, и поживей.

Замотанный пожилой мужик, с запавшими от усталости глазами и развалившимися по бокам жидкими сальными волосами, замешкался, вопросительно глядя на околоточного. Селиверстов же подался вперед и вполголоса, проникновенно произнес:

— Будет тебе, Степа. Пойдем-ка лучше ко мне. Чай и ты не железный, пора бы и дух перевести.

Мазнув невидящим взглядом по лицу полицейского, я злобно скрипнул зубами и прикрикнул на официанта, одновременно швыряя на стол извлеченную из нагрудного кармана четвертную купюру:

— Ты чего, шестерка, заснул? Шевелись, убогий, пока по роже не засветил!

Половой испуганно вздрогнул, и едва не обронив низко свесившийся рушник, втянул голову в плечи. Затем, виновато покосившись на околоточного, бегом кинулся к стойке. Но Селиверстов, нудно канюча, никак не желал отставать:

— Не казнил бы ты себя так. Прошлого все равно не вернешь, судьбу не обманешь, а мертвых не воскресишь. И кому будет лучше, если ты здесь загнешься, опившись, как последний забулдыга? Пошли уже, а?

Слушая его вполуха, я сгреб со стола поданный взбодрившимся официантом штоф, и, не обращая ни малейшего внимания на протянутую сдачу, поднялся, уронив стул. Покачиваясь на неверных ногах, всем телом развернулся к околоточному и, отмахнув свободной рукой, прохрипел:

— Домой… Ко мне домой…

С облегчением выдохнувший полицейский подскочил, подставляя плечо, и крепко обхватив за пояс, горячечно зашептал:

— Я распорядился отвезти ее в покойницкую при больнице. Там и ледник есть, и у прозектора руки из нужного места растут, все положенное чин по чину сделает. А тех двоих, на дворе, вернее, что от них осталось, приказал к остальным в огонь бросить.

…Ни на отпевание, ни на похороны пойти я так и не решился, страшась, что видение лежащей в гробу Дарьи будет преследовать меня весь остаток жизни, и вместо тризны по своей единственной любви нырнул в жесточайший недельный запой.

Спустя ровно семь суток со дня убийства, незадолго до полуночи я в очередной раз всплыл из хмельной мути. Расплескивая тьму, едва разбавленную отсветом чуть теплящейся перед иконой в красном угле лампадки, спотыкаясь, добрел до залитого чем-то липким и усыпанного табачным пеплом стола, вслепую нащупал полупустой штоф и уже поднес его к губам, как вдруг отчетливо понял, что если немедленно не остановлюсь, то до рассвета уже не дотяну.

Опрокинув бутылку на бок, я вернулся в кровать и, закинув руки за голову, долго слушал журчание сбегающей на пол струйки. Так больше не сомкнув глаз, спозаранку послал за Селиверстовым.

Когда околоточный, предварительно вежливо стукнувший в дверь и терпеливо дождавшийся разрешения войти, чего за ним раньше никогда не водилось, несмело шагнул за порог, поднимающаяся с первыми петухами хозяйка уже успела на скорую руку прибраться моей берлоге. Я же, мелко дрожа от похмельного озноба, сидел у стола, закинув ногу на ногу и плотно стянув скрещенными на груди руками полы теплого халата. Передо мной стоял распахнутый потертый кофр.

Не отрывающий взгляд от пола полицейский немного потоптался у входа, тяжело вздыхая. Наконец, решившись, шагнул вглубь комнаты, опустился на краешек стула у кровати и выдавил:

— Никогда не замечал, что у тебя борода совсем седая.

Я, неожиданно умиленный такой непосредственностью, усмехнулся, закурил и отозвался:

— Просто ты никогда не видел меня с настоящей бородой, — и, стряхнув пепел, нагоревший после глубокой затяжки, глухо спросил: — Как все прошло?

Селиверстов, понимая, о чем идет речь, поправил указательным пальцем нитку напомаженных усов и, сглотнув, выдохнул:

— Достойно… Только, — он, замялся, заерзав на жестком сиденье, — понимаешь… тут такое дело… потратиться мне пришлось… Гроб, одежда, отпевание, поминки и все такое…

Запустив руку внутрь кофра, я бросил на скатерть три увесистые пачки купюр, заклеенных банковским способом.

— Это тебе. Компенсация за хлопоты.

Полицейский расширенными от изумления глазами уставился на деньги и внезапно замахал руками, открещиваясь от них, как черт от ладана.

— Куда столько? Мне и десятой доли более чем достаточно. Ты что ж, совсем меня за крохобора держишь? — в его дрогнувшем голосе прорезались нотки откровенной обиды. — Раз так, ничего мне от тебя не нужно. Себе оставь. Его высокопревосходительство Александр Юрьевич уже от хвори оправляется, внука признал, Христину у себя поселил и не противиться моему с ней венчанию! Так что, нет нужды в твоих подачках, понял!

— Экий, ты, братец, щепетильный стал, — удивленно покачал я головой. — Прежде как-то не замечал за тобой такого. Уж и не знаю, к добру ли это? — затем, добавив металла в голос, рыкнул: — Хватит мне тут сцены устраивать! Дают — бери! А остальное, — кофр тяжело плюхнулся к ногам от неожиданности подпрыгнувшего на стуле полицейского, — отдашь ее семье.

— И где же я, по-твоему, буду их искать? — опасливо отстранился от денег околоточный.

— Ты кто, в конце концов, полицейский, или дворник? — безапелляционно оборвал я возражения. — Захочешь, найдешь! А мне к полудню отыщи надежного извозчика, до алхимиков добраться.

— Как до алхимиков? — ахнул, моментом сникший Селиверстов, догадываясь, к чему идет дело. — Зачем к ним?.. Так что же, теперь, получается, навсегда? И мы… мы больше никогда не свидимся?

Глубоко вздохнув, я тяжело поднялся, по-стариковски шаркая подошвами домашних тапок, обогнул стол и опустил руку на плечо околоточного:

— Как знать, мой друг, как знать…