Хрен редьки не слаще.

За неполные двое суток моя судьба выкинула очередной фортель. Александр Юрьевич мало того, что оказался отцом убитого накануне отрока, так еще чрезвычайно богатым и весьма влиятельным вельможей, целым тайным советником. И еще он, ни с того, ни с сего, взял да и предложил мне найти убийцу своего сына, не очень убедительно мотивируя свой выбор крайне низким мнением об умственных способностях Селиверстова и его команды.

Немало ошарашенный таким разворотом событий я, сколько мог, тянул время, пытаясь нащупать правильную линию поведения, но никакой альтернативы этому предложению не находил. На самом деле меня реально мучил только один вопрос: зачем привлекать для выполнения столь деликатной миссии совершенно незнакомого человека, да еще выдергивая его из лап местной полиции?

Весь мой жизненный опыт вопил — бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Однако обретаться в шикарном поместье, было не в пример веселее, чем расширять кругозор в беседах с соседями по камере. Поэтому я, здраво рассудив, что от добра — добра не ищут, дал свое согласие.

Остаток вечера, занятый переездом в поместье Прохорова, отмыванием от камерной грязи и поздним ужином, пролетел, не успел я моргнуть глазом. По обоюдному согласию с Прохоровым, обсуждение деталей соглашения мы перенесли на следующий день.

Проснулся я ближе десяти утра на широченной кровати в спальне второго этажа. Умывшись в расположенной по соседству ванной комнате, спустился вниз по красному ковру помпезной мраморной лестницы, украшенной высокими вазами с живыми цветами. Маявшийся в холле мажордом, подскочил с бодрым докладом о том, что барин «отбыли-с» хлопотать о похоронах и «велели-с» трапезничать без него.

В столовой заканчивала завтрак барышня в трауре, лицом отдаленно напоминающая моего работодателя. Несмотря на нежный возраст, а она вряд ли успела отпраздновать свой двадцатый день рождения, привлекательной назвать её было сложно. Однако это как раз играло мне на руку, не позволяя отвлекаться на всякую блажь, в виде симпатичных хозяйских дочек. Ничего личного, только бизнес!

Пока я огибал длиннющий стол, то вдруг представил, как, яростно скалясь, в лоб ошарашиваю девицу прямым вопросом — не она ли заказала собственного братца, заранее расчищая путь к наследству? Прикинув по пути, сразу ли меня выкинут из имения после такой выходки, или все же дождутся хозяина, и не смог удержаться от нервного смешка.

Девушка обожгла меня исподлобья колючим взглядом, но, отставив изящную чашку тонкого фарфора, скривила бледные губы в подобие приветливой улыбки, и заговорила удивительно низким контральто:

— Здравствуйте, господин Исаков. Папенька предупредил, что вы будете какое-то время у нас гостить. Меня зовут Мария. Присаживайтесь, составьте мне компанию, — и позвонила в блестящий серебряный колокольчик за прислугой.

Несмотря на все мои попытки завязать обстоятельную беседу, доверительного общения у нас так и не сложилось. На все вопросы собеседница отвечала сухо и уклончиво, а, допив чай, поспешила откланяться.

Не слишком расстроившись по этому поводу, я с искренним удовольствием отдал должное изысканному завтраку, а за десертом припомнил, что Прохоров дал указание слугам выполнять все мои распоряжения. Грех было не воспользоваться моментом, и я первым делом отправился с визитом к околоточному надзирателю Селиверстову.

К печально знакомой части я подкатил в щегольском открытом экипаже. Реальная возможность наладить контакт с местным полицейским начальством появилась в связи с возвратом конфискованных им денег. Задарма, как известно, пьют все, даже трезвенники и язвенники, к коим, Петр Аполлонович, по моим прикидкам, явно не относился. Тем более что счет я все равно намеревался потом выставить нанимателю.

Селиверстов встретил меня без восторга. Впрочем, иного ожидать было сложно. На просьбу переговорить с глазу на глаз ответил не сразу, но все же спровадил Никодима, сегодня одетого не в пример скромнее. Затем, демонстративно выдернув из кармана часы, откинул крышку и недовольно пробурчал:

— Ну?

Усилием воли я сумел удержаться от грубого ответа, и подчеркнуто мягко заговорил:

— Петр Аполлонович, я не держу на вас зла за вчерашний инцидент. Прекрасно понимаю, что вы выполняли свою работу. Более того, у меня есть очень интересное предложение, которое предлагаю обсудить за обедом. Расходы беру на себя.

В глазах околоточного протаял интерес. Не отвечая, он снова с сомнением взглянул на часы. Потом вскочил, пару раз пробежался от стола к двери и обратно. Опять щелкнул крышкой часов.

— Понимаю, — продолжил я. — Начальство неодобрительно относится к употреблению в рабочее время.

— Да здесь я начальство! — взвизгнул Селиверстов. — Только вот что-то ревизоры последнее время совсем инспекциями замучили. Вчера так вообще сам директор департамента заявился. Вот этот не дай боже унюхает! Без выходного пособия со службы вышвырнет!

— Ну, вот это как раз это не проблема. Оповестите подчиненных, что вас лично пригласил Александр Юрьевич Прохоров. Тем более, поедем на его экипаже. А в случае чего я с ним столкуюсь, и он все подтвердит.

Селиверстов мучительно скривился, будто у него внезапно разболелся зуб, но потом отчаянно махнул рукой, решаясь:

— Да гори он в аду, этот Бибаев! В конце концов, могу я по делу уехать? Или мне преступников не влезая из-за стола ловить?

— Вы абсолютно правы, — поддержал я порыв Селиверстова и ободренный околоточный выскочил в соседнюю комнату растолковывать остающимся, кому и что врать в случае непредвиденных осложнений.

По рекомендации Селиверстова, на обед мы отправились в трактир Буханевича, где на входе нас встретил лично хозяин. Почтительно поклонившись, он проводил по малозаметной лесенке на второй этаже в отдельный банкетный зал, в котором даже имелся отделанный расписными изразцами камин.

Полицейский и трактирщик долго шептались в коридоре. Скорее всего, Селиверстов имел здесь неограниченный кредит, а Буханевич, судя по заблестевшим глазкам, почуял возможность, наконец, стрясти с околоточного хотя бы часть долга.

Иван Павлович не подал вида, что признал недавнего постояльца. А ведь, сто пудов, в камере я парился по его милости. Судя по всему, Буханевич давным-давно состоит в полицейских осведомителях, а Селиверстов по-свойски покрывает его шалости — обыкновенный местечковый предпринимателей и властей.

Не успели мы переброситься и парой слов, как в зал вплыли два зализанных официанта с подносами, полными всевозможной снедью, посреди которой гордо высились наполненные по самое горлышко запотевшие хрустальные графины. По самым скромным прикидкам водки нам доставили никак не меньше двух литров.

Наблюдая, как прислуга виртуозно сервирует стол, я не мог не вспомнить своего заместителя, из той, прошлой жизни, обожавшего сопровождать звон чокающихся рюмок сакраментальный фразой: «До встречи под столом!»

Под холодные закуски и пересказ околоточным анекдотов из похождений местечкового ловеласа мы между делом уговорили первые пол-литра сорокоградусной. Затем, следуя примеру Селиверстова, я попробовал горячее и в очередной раз убедился, что повар Буханевича не зря ест свой хлеб.

Лишь отведав с каждой тарелки на столе, околоточный, сыто отрыгивая, отвалился на спинку своего стула, и предложил прерваться на перекур. Так как возражений с моей стороны не последовало, мы перешли в глубокие кресла возле камина, где в резной деревянной коробке на каминной полке нашлись сигары. Селиверстов многозначительно поднял указательный палец:

— Палычу напрямую из порта доставляют, — понизил голос и заговорщески подмигнул: — Только между нами, подлинная контрабанда.

Закурив, мы выпили по рюмке аперитива. Околоточный раскраснелся, его лоб повлажнел, а осоловевшие глаза помутнели, и я понял, что пришла пора приступать к основной части, пока он окончательно не потерял способность соображать.

Стряхнув сигарный пепел в камин, я перегнулся ближе к полицейскому и заговорщески прошептал:

— Петр Аполлонович, исключительно из личной симпатии, раскрою вам один важный секрет, — и, выдержав многозначительную паузу, продолжил: — Александр Юрьевич не только предоставил мне крышу над головой, но и нанял искать убийцу своего сына.

Отшатнувшийся Селиверстов озадаченно наморщил лоб, пытаясь сфокусировать плывущий взгляд, икнул и погрозил мне указательным пальцем:

— П-получается, — язык уже плохо слушался его, — т-ты… то есть, пардон, вы, мне ныне прямой конкурент?.. Э-эх! — горько выдохнул околоточный. — Их высокопревосходительство никогда нашему брату не доверял… А за что, спрашивается? За что обиду на меня держит?.. За то, что на шестьдесят квадратных верст, всех полицейских чинов по пальцам перечесть… Семь! — не на шутку возбудившись, он мертвой хваткой вцепился в мой рукав на локте. — Всего-то навсего семь человек!.. Так из этих семи, шестеро — дуболомы дремучие, едва грамоте разумеющие. Мало мне Московского тракта, где, что ни день, то своруют, то ограбят, так еще маньяк этот завелся, ни дна ему, ни покрышки. Со Спаса уже восемь убийств нераскрытых, и ни одной, понимаешь, ни одной зацепки! — тут запал Селиверстова выдохся и он, отцепившись от меня, обессилено обмяк в кресле.

Дав ему немного отдышаться, я осторожно поинтересовался:

— А агентура что же, так и молчит?

— Да разве то агентура? В нашей глуши днем с огнем порядочного осведомителя не сыщешь! Всех заслуг — на приезжего напраслину возвести. А псих-то этот, голову даю на отсечение, из местных будет. Но где его искать — ума не приложу. Ну не оставляет он следов. Сколь народу уже покрошил, а следа — ни одного, — потерянно развел руками околоточный.

— А на тела где можно взглянуть? В местном морге? — ловя момент, я начал зондировать почву.

— Какое там, — сокрушенно вздохнул собеседник. — Давным-давно всех закопали. Людишки-то все больше никчемные были, Департамент страсть как огласки боялся, вот и запретил шум поднимать. Представляешь, даже медика судебного ни разу не прислали. Протоколы осмотра Никодимка под мою диктовку писал. Я-то, — гордо приосанился полицейский, — специальный курс по криминалистике при юридическом факультете Императорского университета прослушал. — Но его задора хватило лишь до очередной рюмки.

— А теперь все, — забывая затягиваться впустую тлеющей сигарой, пригорюнился околоточный. — За сынка Прохоровского три шкуры спустят. Если так дальше пойдет, недолго и в городового в самом глухом захолустье докатиться.

— А что за человек был, младший Прохоров? — попытался отвлечь я Селиверстова от мрачных мыслей и вернуть беседу в нужное мне русло.

Околоточный встрепенулся и, рубанув правой рукой по воздуху, выпалил:

— Ей-богу, нравишься ты мне, Степан Дмитрич. Вот как с первой минуты тебя увидел, так сразу по душе и пришелся.

То, что с первых минут знакомства у нас возник душевный контакт, верилось с трудом, но я не стал перебивать раздухарившегося полицейского, терпеливо дожидаясь продолжения.

— А давай, — Селиверстов с трудом поднялся на непослушные ноги, — выпьем на брудершафт. — И не дожидаясь моего согласия, заорал во все горло: — Человек!.. Шампанского!..

После того, как мы, обильно полив друг друга вскипающим белой пеной вином, слюняво облобызались, околоточный упал обратно в кресло и заявил:

— Раз мы теперь друзья навеки-вечные, выложу все без утайки, как на духу, — и тут же приступил к повествованию.

Я не пожалел, что вытащил околоточного на откровенность. Родившийся и выросший в этих местах Селиверстов, можно сказать, стал свидетелем трагедии, разыгравшейся в семье тайного советника.

Коля Прохоров, возрастом немногим младше околоточного, лет до пятнадцати рос вполне обычным мальчишкой. Теплые месяцы семья сановника проводила в дальнем имении, где отец сквозь пальцы смотрел на общение наследника с местной ребятней. Поэтому хулиганистый Петруха не раз сталкивался с горячим, но отходчивым Николаем, и даже в одно лето с ним сдружился, насколько была возможна дружба между отпрыском земского учителя и представителем золотой молодежи.

Все изменилось после неожиданной смерти жены Прохорова. Болтали по этому поводу разное. Вроде как случилась у нее скоротечная чахотка, но в подворотнях упорно шептались, что барыню отравили. Глава семьи очень тяжело переживал смерть жены. Уединился в имении, где долго жил затворником. Однако пару лет назад, по высочайшему повелению, вернулся к государственной службе.

Разомлевший в тепле от камина Селиверстов сломал несколько спичек, пытаясь прикурить потухшую сигару, а когда справился, через силу, икая и запинаясь, продолжил рассказ откровенно заплетающимся языком:

— У Кольки-то после смерти матери рассудок окончательно помутился. Сначала в себе замкнулся, говорить ни с кем не хотел. Вроде даже как постриг с обетом молчания принимать собирался, а потом вдруг опамятовался, и ударился во все тяжкие. Пил он страшно, месяцами не просыхал. Снюхался со всяким отребьем, не вылезал от гулящих девок, подозревался в поножовщине. Отец, было, пытался влиять, воспитывать. Да какое там. Не выдержал, плюнул, и из столицы погнал, чтобы фамилию не позорил. Вот он здесь, у нас, последнее время и ошивался… Но, — полицейский многозначительно поднял указательный палец, — где-то с полгода назад Николка ни с того, ни с сего нежданно остепенился. Доходили до меня слухи, вроде как сестрица младшая подросла и положительно повлиять на него сумела. Хотя, — околоточный отрицательно покачал головой, — слабо мне в это вериться. Никогда бы она не стала для брата авторитетом. Тут в чем-то другом причина была… Я его в живых последний раз, недели две тому видал. У провизора случайно нос к носу столкнулись, у меня насморк приключился, вот и зашел за порошком. Колька тогда на удивление трезвый был, как стекло, даже без перегара похмельного, но дюже озабоченный. Все спешил куда-то. Обещался днями сам в околоток заглянуть, мол, разговор важный до меня имеется. — Селиверстов вдруг сентиментально всхлипнул, пуская слезу. — Не поверишь, как родного брата потерял. Вот также, бывало, здесь сиживали, за жизнь беседы вели. Да и сквалыгой он никогда не был, случись чего, всегда деньгами выручал…

Последние откровения околоточного помогли мне понять неприязненное отношение старшего Прохорова к местной полиции. Удивительно еще, что он так долго терпел рой попрошаек, как мухи вокруг сласти, вившихся вокруг его сына.

Тем не менее, посиделки следовало завершать как можно скорее. Что-то неразборчиво бормотавший Селиверстов уже откровенно кивал носом, выпустив из ослабевших пальцев скатившийся на пол окурок. Да и у меня все сильнее шумело в голове, а временами и вовсе комком к горлу подкатывала тошнота.

Окончательно сомлевшего околоточного погрузили в экипаж с помощью все тех же официантов, а крутившийся рядом Буханевич, получил от меня пятьдесят рублей. Он вяло дернулся за сдачей, но я, все же захмелевший больше чем хотелось, сделал широкий жест, отвалив небывало щедрые чаевые, и день у Ивана Павловича удался.

По дороге к полицейской части я растормошил Селиверстова и заручился его обещанием отпустить из узилища рыжего Андрюху. Как оказалось, тот, вероятно после нашей с ним встречи, надрался до невменяемости и ввязался в уличную драку. Однако с пьяных глаз, ни нашел ничего лучшего, как накинуться на местного кузнеца, первого кулачного бойца в округе. Молотобоец, само собой, для начала хорошенько отметелил Андрюху и в назидание сдал в околоток. А Селиверстов, прикрывший хулигана до вытрезвления, банально про него забыл.

Судьбой Стахова я озаботился совсем не из приступа филантропии. Просто для выполнения поставленной Прохоровым задачи мне необходимо было срочно обзаводиться собственными осведомителями. А рыжий Андрюха показался мне самый подходящим на первых порах кандидатом…

На обратном пути развезло и меня. На подламывающихся ногах, с огромным трудом удерживая равновесие, я в полуобморочном состоянии добрался до своей комнаты, кое-как разделся, и как в темный омут рухнул в кровать.

Утром я проснулся от жуткой головной боли. Распухший язык не помещался во рту, а набрякшие веки пришлось поднимать пальцами. К жизни меня вернуло содержимое пузатого кувшина на тумбочке возле кровати. Нестерпимая жажда не оставляла выбора и я не раздумывая влил в пылающую глотку прохладный огуречный рассол.

Солоноватая терпкая влага остудила внутренний жар, и слегка прояснилась голову. Вспомнив, что в моем распоряжении имеется столь редкое тут достижение цивилизации, как душ, я долго стоял под прохладной струей, смывая похмелье и вяло удивляясь, как удалось обойтись без братания с особой гордостью владельца имения — белоснежным фаянсовым унитазом. Со слов Прохорова, такая сантехника, кроме его дома, имелась лишь в Зимнем дворце. А здесь же ее устанавливали под личным присмотром изобретателя — морского инженера Блинова.

Хорошенько отмокнув, я побрился, оделся и направился в столовую, где и столкнулся с Прохоровым. Холодно ответив на приветствие коротким кивком, хозяин щелкнул пальцами, и стоявший за его спиной официант поднес мне граненую, грамм на сто рюмку, полную водки, но я брезгливым жестом отправил его обратно.

Прохоров удивленно приподнял бровь:

— Отчего же вы оказываетесь поправить голову?

В ответ я криво усмехнулся:

— Народная мудрость, Александр Юрьевич, гласит — плохое похмелье ведет к длительному запою. Посему, от греха, никогда не похмеляюсь.

Однако, судя по недовольно поджатым губам, собеседник не особо поверил в мою искренность, и поэтому, спасая престиж, пришлось на него поднажать. Откинувшись на высокую спинку стула, я гордо развернул плечи, напыщенно вскинул подбородок и сам себе поражаясь, выспренно выдал:

— Хотите, верьте, ваше высокопревосходительство, хотите, нет, но зеленому змию никогда не удастся меня полонить. А давешний случай — издержки ремесла. К цели, бывает, приходиться пробиваться и с помощью нетрадиционных методов.

— Хороши же ваши методы. И какая же, позвольте спросить, польза от попойки с шалопутом Селиверстовым? — брезгливо скривился Прохоров.

Я закатил глаза в потолок и тяжело вздохнув, попытался донести до него очевидные для меня истины:

— Александр Юрьевич, поймите, с людьми из той категории, к которой принадлежит околоточный, легче всего найти общий язык через совместное застолье.

Но, никак не желая униматься, Прохоров съязвил:

— Бражничал Селиверстов, само собой, за ваш счет?

— Конечно, — не удержавшись, хохотнул я. — Он же полицейский.

Сановник возмущенно фыркнул:

— Дорогой мой, возьмите, наконец, в толк, что стоит мне шевельнуть мизинцем, и этот плебей вылежит вам сапоги. А вы удостаиваете его застольем. К чему?

Я на секунду смутился, однако все же решился ломить до конца, и проникновенно, но твердо, для верности слегка пристукнув кулаком по столу, изрек:

— Ни на йоту не сомневаясь в ваших возможностях, все же, ваше высокопревосходительство, позвольте заметить, что в лице околоточного надзирателя Селиверстова мне нужен не холуй, облизывающий хозяйские сапоги, а добровольный помощник, работающий не за страх, а за совесть, — и, не давая Прохорову вставить слово, торопливо продолжил: — Тем более, хотите вы этого, или нет, а Селиверстов с первого дня занимается поиском мерзавца, погубившего вашего сына и обладает весьма ценными сведениями.

— С трудом вериться, что сей прохвост, на что-то вообще способен, — недовольно покачал головой Прохоров. — Однако дело поручено вам, потому поступайте, как знаете. Спрос же будет не с околоточного, верно? — и он уколол меня взглядом из-под сурово насупленных бровей.

Не найдясь, что ответить, я опустил глаза в тарелку, а мой наниматель сварливо продолжил:

— Мы, собственно, еще не обсудили самое главное. Какой гонорар за ваши услуги вы считаете справедливым?

Внутренне сжавшись, как перед прыжком в ледяную воду, и не надеясь на успех, я отчаянной скороговоркой выпалил:

— Жалование не менее ста рублей в неделю, плюс полтинник на оплату осведомителей. В итоге получается сто пятьдесят рублей с еженедельной выплатой в любое удобное для вас время.

Подперев ладонью щеку Прохоров долго молча сверлил меня взглядом, а я с оборвавшимся сердцем представлял, как он вызывает дюжих молодцев из дворни, которые выталкивают меня взашей из имения. Но в итоге, результат превзошел самые смелые мои ожидания. Вельможа, с отчетливым стуком отставив в сторону чашку с остывшим чаем, подытожил:

— Я согласен платить сто пятьдесят рублей в неделю. И еще сверх того на непредвиденные расходы сто без отчета, а свыше ста, с объяснением причин. Жить и столоваться будете здесь. Отчет о проделанной работе — по субботам в десять утра. Тогда же и все финансовые расчеты.

Не веря своим ушам, я только и смог уточнить:

— Отчитываться прикажете устно, или в письменном виде?

— А? — переспросил уже задумавшийся о своем Прохоров, и когда я повторил вопрос, утомленно отмахнулся:

— Конечно устно. Нечего здесь канцелярию разводить, — и тяжело поднялся из-за стола, бросив лакея покрывавшую грудь салфетку.

Соблюдая приличия, я тоже подхватился, но сановник жестом усадил меня на место:

— Доедайте, не торопитесь. Это мне пора. Увы, мои заботы не могут ждать, — и, по стариковски подволакивая ноги, направился к выходу.

Я же, вспомнив, что давно хотел спросить, крикнул ему в спину:

— Александр Юрьевич, а когда будут хоронить Николая?

Задержавшись в дверях, он не оборачиваясь, глухо ответил:

— Завтра, на монастырском кладбище, что в пяти верстах от имения…