Ибо из радости…

Астра Романцева сидела перед открытым окном в конторе, подперев ладонями щеки. В комнату залетал ветерок, бумаги на столе, прижатые от сквозняка серой речной галечкой, тихонько шелестели. За окном, за кустами и прямыми соснами синела под обрывом широкая Кама.

Третью неделю Астра работала в геологической партии и третью же неделю собиралась духом для необычного поступка.

Минувшей весной она окончила институт. После защиты диплома пришла на работу в Московское Гидрогеологическое управление, где в течение месяца, пока разбиралась с материалами будущего объекта, сидела в комнате сотрудников производственного отдела. Одна из сотрудниц, Марина, поразила ее. Высокая, с прямыми осветленными волосами, одетая смело и со вкусом, она выделялась горделивостью осанки и властительно-насмешливым выражением глаз. Казалось, ей было известно многое такое, о чем Астра и думать не могла.

— Необыкновенно! — подумалось тогда. — Вот бы с кем подружиться! Но как?

Вскоре Астра уехала.

Вдали от столицы эти мысли пришли вновь и вновь, пока в одно прекрасное утро не обернулись ясным решением.

— Все просто. Надо написать Марине письмо.

Просто… И что? Подвергнуться недоуменному пожатию плеч? Да пожелает ли великолепная Марина впустить ее в свою великолепную жизнь? Да и помнит ли она ее?

Деваться было некуда. Первый шаг, как прыжок с обрыва.

Письмо от Астры 5 июня

Дорогая Марина! Вы очень удивитесь, получив это письмо, я заранее прошу меня извинить. Я — Астра Романцева, гидрогеолог, я весь апрель работала в Вашей комнате. Помните?

А теперь я на Урале, на берегу Камы.

Марина, разрешите писать Вам письма. Просьба моя необычна, я понимаю и переживаю это. Я одна, на первом в своей жизни самостоятельном объекте, мне очень-очень нужно. Если Вам не в тягость, разрешите общаться с Вами. Слова мои неловки, как я сама. Простите меня.

Письмо от Марины 11 июня

Ты угадала, милейшая Астра, я и впрямь нахожусь в затруднении относительно ответа на твое послание. Мало представляю, чем могу быть полезна. Разве у тебя нет подруг или матери? Или требуется именно старшая наставница? Боюсь не оправдать твоих надежд.

Если же тебе и впрямь «очень-очень нужно» — пиши, сделай милость. А я решу. Не обессудь, если не в твою пользу.

от Астры 15 июня

Вы бесконечно добры, Марина!

Разрешите начать с самого начала, с первого дня моего пребывания в Усть-Вачке.

Значит, так. Представьте себе холмистое предгорье Урала, хвойные леса, высокий берег Камы; постарайтесь увидеть красно-белый, протяженный дворец с фонтаном и клумбой перед главным входом. Это курорт Усть-Вачка. Для него мы ведем буровую разведку на минеральные воды. Они лежат на глубине двухсот метров под дневной поверхностью. «Северная Мацеста» называют эти чистые и шипучие подземные струи, лечебного сероводорода в них не меньше, чем в прославленных источниках Кавказа.

Но это не все. Под ними, в темных недрах на глубине в полторы тысячи метров нас ожидают совсем иные воды, содержащие йод и бром, будущая слава маленькой Усть-Вачки.

Берег очень красив, особенно издали, когда он медленно появляется из-за поворота, освещенный солнцем. Именно таким увидела его я после четырех часов плавания на речном теплоходике. Это само по себе прекрасное путешествие. Зеленые берега тихо идут навстречу, плавно колышится гладь реки, веет ароматами лесов, трав, цветущих лугов. Зачарованно вплывала я в новый для меня мир, приветствуя неизвестное будущее… Вдруг ко мне подсели. Некто помятый и небритый решил, что «девушка грустит, девушке скучно», и принялся развлекать меня историей собственной жизни. Свет померк в моих глазах. Что за нечистая путаница — жизнь некоторых людей, и что за бедствие — непрошенная откровенность!

Но ведь и я самозванка, напросилась на Ваше внимание. Поэтому пока все.

от Марины 17 июня

Что ж, Астра, опасения мои не оправдались. Письма твои не занудны. Возможно, и помощь моя пригодится. Пиши.

от Астры 19 июня

Спасибо, Марина.

Теперь вперед, вперед.

… На пристани под обрывом меня встречали. Сам начальник геопартии Иван Николаевич Коробков поднял мой чемодан, Рая, блондинка-жена его, — мою дорожную сумку, а драгоценный проигрыватель с дисками подхватил Боря Клюев, заика-бородач с шахматным задачником подмышкой. Этот третий и есть тот гидрогеолог, которого я здесь сменяю. Все полезли вверх по крутым ступеням.

Геопартия располагается в роще близ деревни. Она занимает обширный рубленый дом о двух крылечках, который вместил все: контору — камералку с компьютером, принтером и картами на стенах, семью начальника, комнату Бори, мою комнату, да еще остались две-три глухие двери, за которыми тишина и тайна, как в замке Синей Бороды. Я никогда не жила в деревянном доме, у него даже запах другой, позапрошло-столетний. Из моих окон видны кусты при огороде да угол забора, да сосны, в окнах конторы синеет Кама.

Я Вас не утомила, Марина? Обрадовалась, поймала за пуговицу, достаю по полной… нет, ничего?

В общем, в тот же вечер было устроено новоселье. Я была взаправду, я была всерьез, гидрогеолог, второй человек после начальника, а то и первый, когда начнутся опробования. На мне было синее в горошек платье с кружевным воротничком, вместо прически простая коса с цветной перевязочкой. За стол сели незнакомые люди. Стаканы сдвинулись. Стаканы, Марина, стаканы… Через час замшелый холостяк Боря Клюев, закинув шахматный задачник, предложил мне руку и сердце, но вскоре он разбил себе нос, и помолвка расстроилась.

Начались танцы. Иван Николаевич пригласил меня, повел широким мягким шагом, покачивая, как океанский корабль. Необыкновенно! И вдруг звон посуды за спиной, от которого все взрогнули. Красавица Рая, бледная, как мрамор, стояла над разбитой вдребезги стопой тарелок, вонзив в меня ревнивые глаза-гвозди.

Я замерла.

Муж обхватил ее.

— Рая, опомнись!

Она вырвалась и отвесила ему полновесную пощечину.

Отрезвевший Клюев утащил меня прочь. Мы сбежали к реке, забрались в привязанную лодку. И здесь под мерное покачивание и плеск волны он поведал мне о здешнем житье-бытье. Ссадина на его носу кровоточила, он промокал ее моим платком.

Солнце садилось в сосновые верхушки на том берегу. Мимо плыли какие-то конверты, письма, на середине реки смешивал разноцветную воду катер «Зодиак».

Так закончился первый день.

от Астры 19 июня

Пишу вдогонку, не дожидаясь ответа, так хочется рассказать Вам, Марина!

Я давно работаю, много езжу. Нет, «езжу» — это слабо сказано. Мы носимся по окрестностям, как угорелые, завивая пыль трубой, и придорожные березы, словно женщины, протягивают нам белые руки. Леса вокруг сказочно-дремучие, старо-прежние. Можно потереться щекой о шершавую сосну, упасть ничком во мхи: все пахнет травой, смолой, хвоей. О, эти запахи! Я, как зверушка, вернула древнее чутьё. Вчера при въезде на поляну буровой станок зацепил две пушистые елочки, зеленые сестренки… они стоят, поддерживая друг друга, и пахнут, пахнут из последних сил.

Работаем круглосуточно. На ночных сменах горят костры, поют-заливаются шальные соловьи. Два часа темноты, светлое высокое северное небо. Душа моя полна радости, даже руках у меня веселье. Я ухожу на дальний край поляны, забираюсь в спальный мешок. Три звезды и комар — моя компания. Белка сбежит с дерева, ежик приостановится в любопытстве — что это здесь положили?

И словно лампочки, горят, горят в траве зеленые светляки.

Зато уж и день получается длинный-предлинный и весь мой-мой, от зари до зари, не то, что в Москве, среди сонных бумаг Управления. Одна стена за окном чего стоит! (Чур, без обиды, да, Марина?)

И все же нельзя сказать, чтобы я сразу освоилась и прониклась тонкостями бурового священнодействия. Ни-ни. Люди, грохот. Я ведь ужасно стеснительная, хотя у Вас, наверное, уже и не поверите. Пришлось обвыкаться, сидеть на ящиках с керном, наблюдать, угадывать последовательность буровых свинчиваний-развинчиваний, пока все они не уложились вполне в моем сознании.

— Что, девочка, освоила технику бурения? — мигнул мне один из рабочих, едва я, наконец, разобралась, что к чему.

Я вообще боюсь их всех, насмешливых и дерзких, говорю, отвечаю ровным голосом, а в душе прячусь за последний кустик. А тут… есть тут один мастер. Загорелый, складный, зеленоглазый, как лесной бог. Я сама не своя, я как на горячих углях. Пошла было по колее, напевая вальс, оглянулась — смотрит и как!

Шла я себе, шла и встретила просеку. Слетел глухарь, заквохтала другая птица, я вышла на светлую чистую поляну. Трава некошеная, душная, пряная. Легла навзничь, смотрела в небо и словно взлетела, слилась с окружением. Ни с чем не сравнится…

Потом вернулась в грохот станка.

Мой тихий дом встречает меня, как награда. Сатиновые цветастые занавески, опустошившие мой кошелек, полосатый коврик-половичок, насмешивший всю деревню своей ценой. Собственная комната с ключом от двери — это необыкновенно! В Москве я живу с мамой, братом, его женой, его тещей, его дочкой в одной квартире. Уф!.. Представьте же мое нынешнее блаженство! Окно, забросанное ладонями зеленых листьев; ломаная кривая ветвей… Таинственно вздрогнет ветка, а самой птицы не видно… И хочется смотреть, затаившись, и жалко спать, закрывать глаза, вдруг растеряешь поутру всю свою радость.

от Марины 21 июня

Ты ставишь меня в тупик, Астра. Письма твои романтичны на удивление, и сама ты, как видно, изрядная мечтательница. А потому, коль скоро я облечена твоим доверием, позволь опустить тебя с неба на землю. Начнем с полевой документации, что стекается в Управление со всех объектов. Просмотрев то, что пришло за твоей подписью, считаю необходимым насторожить твое внимание. Очень небрежно! Ошибки, пропуски, скорый почерк — это никуда не годится. Ты не на институтской практике, милочка, ты на работе, где нет мелочей, а есть дело. Его надо исполнять со всевозможным тщанием. Дело, поняла?

Передай Клюеву, это и его вина тоже.

Не знаю, как повернутся дела с очередной сменой названия и начальства в нашем Управлении, но, в любом случае, работа каждого сотрудника отныне совершенно прозрачна относительно его полезности. Еще раз — поняла?

Далее. В своей восторженности ты, очевидно, не подозреваешь, что на наши объекты уезжают не без корыстных, вполне понятных и уважаемых целей. Твой доход (извини за вторжение) составляют сравнительно недурная зарплата инженера-гидрогеолога целого объекта, плюс сорок процентов полевого довольствия, плюс районный коэффициент и кое-какая премия. При умеренных тратах, если, как водится у бережливых людей, проживать только полевые, что вовсе не сложно, имея под боком служебную курортную столовую, — ты вернешься в Москву богатой невестой. Поучись-ка у Раисы.

И последнее. Не уверена, мое ли это дело, однако, рискну намекнуть на правах старшей, что любые сплетни с объектов неизбежно достигают ушей Управления. Их ждут с вожделением.

Впрочем, сдаю назад: ты — девица взрослая, своенравная, поступай, как знаешь. Пока все. Пиши.

от Астры 26 июня

Благодарю за строгость, многоуважаемая Марина. И теперь, внявши добрым советам, я стану… в общем, сама полезность. И не за страх вовсе, но за совесть, потому что это интереснее.

Итак, место действия — стог сена. Я лежу на самом верху и навожу блеск на полевую документацию. Предо мной буровые журналы, бланки, чистая бумага, а вокруг духота и прелость, землянично-брусничный настой. Надо мной плывут туманно-крылые полупрозрачные облака, на мне — стрекозиные дымчатые очки и беспредельно-открытый сарафан с кружевной крахмальной нижней юбкой. Люблю эти пережитки! Солнце жжет мою спину, мне чудится пляж, прохладные волны, синяя кромка моря и счастье, поджидающее меня за поворотом. Ах, море! Ах, волны! Говорят, что морем грезят потомки Атлантиды, люди с голубыми глазами. Необыкновенно! Купила тетрадь для личных записей и вздрогнула предчувствием счастья: на ней изображение парусного корабля.

Ах, счастье! Оно грезится мне постоянно, и разве может быть иначе под этим солнцем, в этот прекрасный летний день?!

… Вдохни аромат цветка — и поймешь лето, пройдись по тропке, примусоренной соломинками — вот он, мир, открой глаза!

…А из сена тем временем наползают мошки, жучки-паучки-мотылечки, целое сообщество в одной копне. И далеко не всем улыбается летнее солнышко. Вот на бумагу с трудом взобралась ободранная пятнистая моха — крылья изломаны, ног не хватает, усики тоже не целы; вскарабкалась и застыла в изнеможении прямо на строчке. Мешает, да жаль сгонять, кругом необоримый сенной навал. Сколько их пострадало в бедствии «сенокос»!

Лежу, смотрю… и не понимаю. Ободранная моха и я… Связи не различаю, не улавливаю. А ведь должна быть… по жизни.

Лежу, смотрю.

Зато уж производственные дела теперь в большом-большом порядке. Бурим, пишем, опробуем. Да еще уехал Клюев. Повез Вам мой привет и льдисто-лиловый образец гипса с глубины сто метров. Мы взяли его еще горяченьким от обуривания и с ювелирным старанием отбили по затертостям геологическим молотком. Да украсится им Ваш рабочий стол!

Вот.

А и прощался наш Боря четыре дня, а и гуляла на проводах вся обслуга, все, с кем он не успел поругаться. Бедный Боря! На причале, смурной и мутный, он вяло сжал мою руку и сказал с проникновенной запиночкой.

— П-прощайте, Астра. Жалею, что не встретил вас раньше.

— А зачем? — пренаивно спросила я.

— Н-ну, я бы что-нибудь придумал.

— Например?

Я хихикнула. А он чмок меня в щеку, а я дерг его за хохол на темечке. На том и расстались.

Странный, странный человек! Шутки и анекдоты не смешат его, красоты природы не впечатляют, если он в одиночестве и некому о них тут же поведать; всегда напряжен, обидчив, застенчив до косноязычия. И с таким-то характером ссорится напропалую… Или потому и ссорится, что «с таким характером»? Бедный Боря!

После его отъезда в огромном доме остались три человека. Вы знаете Коробковых, Марина, красивая пара, не правда ли? Полгода, если не больше, придется мне жить бок о бок с этим семейством. Молодые, им всего по тридцать два года, они вместе уже одиннадцать лет! И, как я посмотрю, между ними далеко не все ладно, хотя это, бесспорно, не мое дело. Синеглазая Рая влюблена в него безоглядно, рабски, она без него не живет, каждую минуту ждет, ищет, а, найдя, ведет домой, где молчание, ссоры и насущные дела составляют обыкновение их семейной жизни.

«Ах, если бы, — мечтается ей, — если бы хоть одним годочком быть моложе него!» Ей хочется большей уверенности.

Зато сам Иван, когда трезв, человек удивительный, необыкновенный, бескорыстная простая душа. Последнюю рубашку, как говорится, снимет и отдаст. А как четко знает буровое дело, орудует рычагами, отдает команды — любо-дорого! А гоняет машину! Я сижу, не жива, не мертва, и твержу как заклинание. «И какой же русский не любит быстрой езды, и какой же русский…», а он лишь посмеивается да позволяет себе прикуривать на скорости в сто тридцать километров в час! Сама я сажусь за руль лишь по необходимости.

Да, Марина, смешные дела: помните, тот мастер? с ним полный конфуз. Вобравши в голову невесть что, он пожаловал ко мне при полном параде — в черном костюме, лаковых ботинках, даже в шляпе. И что же? В белой рубашке с галстуком, с прилизанными волосами он показался затрапезным упертым мужичонкой с плоским лицом и желтыми кошачьими глазами. Где его стать, где литая медь в берендеевой темной чаще? Их нет, их нет, вот и сходи с ума…

Моя беда: я проседаю под впечатлением «другого» и с трудом восстанавливаюсь. Сосредотачиваюсь, напрягаюсь и словно выхожу на свет. Главное, не строить из себя жертвы. Конечно, это еще не Служба, а только службишка, как в сказках сказывается, Служба будет впереди, но уже нелегко. Таковы плоды интернатского взращивания. Любимые дети смелы и победоносны, а другие… другие выруливают в мир кривыми дорожками, борясь с напутствием «все равно ничего не выйдет». Я не жалуюсь, просто обиды детства жгут огнем.

«Под старость все матеря находятся», — говаривала нянечка в интернате. Это к слову.

Зато теперь можно шутить, как вздумается, быть, наконец, свободной и раскованной… Тра-ля-ля! Как, думаете, его имя? Людвиг. Людвиг ван Кротов. Хи-хи.

Я легкомысленная, да, Марина? Да, да, сама знаю, все я да я… Валяюсь тут на сене и даже не поинтересуюсь, как Ваши дела?

Как Ваши дела? Как Вам живется, тонкая женщина с золотыми волосами? Вам смешны мои бредни, не правда ли?

Знаете, как я распечатываю Ваши письма? На принтере, особенным шрифтом, красивым и женственным, да на цветной бумаге. Разве что духами не прыскаю. Хи-хи!

от Марины 3 июля

Скажи-ка, моя красавица, что «необыкновенного» в том, что буровик водит машину, ладит с бригадой (и пьет, разумеется, вместе в нею)? Ровно ничего. Так не твори себе кумира. Коробков, без сомнения, видный мужчина и на отличном счету у начальства, но ведь он груб, Астра, необоримо груб, как ты не замечаешь? В его присутствии я всегда ожидаю хамоватой шутки, готовой сорваться с его губ. Со всем тем, он парень не промах, а ты слишком молода, чтобы скрыть свое восхищение. Вспомни-ка ревнивые глаза-гвозди да звон разбитой посуды, пораскинь мозгами и остерегись.

В Управлении все так, как тебе помнится, разве что жарко и воняет резиной, которую жгут под столь памятной тебе стеной. Перемены-переименования мало-помалу движутся, с кем-то мы сливаемся-разливаемся, но полевиков, в том числе и тебя, это пока не касается, тем более, что тобою довольны.

Да еще приехал Клюев. Он полон впечатлений от нового гидрогеолога, от «девушки с пушистой русой косой и запасами прикольной музыки». Поздравляю. Мелькнул и скрылся, как мимолетное видение, мстит, надо полагать, в ближайшем трактире за долгую разлуку с культурными центрами.

Еще раз: не увлекайся грубой силой, не ищи приключений на свою голову. Так-то.

от Астры 6 июля

Нет, нет, Марина, Вы не правы, Коробков не заслуживает плохих слов. Он и вправду не «принц» а простой буровик, умный и веселый. А грубость… на меня же она не распространяется. А ведь едучи сюда, я заранее боялась начальника. Эта боязливость у меня с детства, она — моё поле сражения. А вообще… специалист-то, сказать по совести, пока на троечку ведь я. Так что Иван Николаевич — моя добрая удача. Тут я не уступлю!

Эх, если бы он не пил! Горе-горькое… сколько наших богатырей стучат стаканами по кабинам, по машинам!

Вот он идет, пошатываясь, навстречу мне по тропинке.

— Ш-ш, не шуми, — прикладывает палец к губам, — хоть ты не ругай меня.

Жена встречает его визгливой картечью, и вот уже Иван, словно раненый медведь, начинает крушить все и вся, а нежная блондинка — орошать слезами подушку, будто и не она минуту назад рвала его на части. Но спокойствие: к вечеру он придет в себя, даст «твердое обещание», а она поверит с тихим счастьем в небесных глазах.

Не соскучишься.

Вы… в чем сегодня? В зеленом? Мой любимый цвет. С Вашей бледностью и глазами русалки это восхитительно! Вам поклоняются, с Вас не сводят глаз, о Вас мечтают все окрестные мены.

от Астры 10 июля

Марина, извините, я с просьбой. Срочно, срочно. Гвоздь программы, бурение глубокой скважины, начнется, как только прибудет тяжелый станок, каким в Поволжье работают настоящие нефтяники. На глубине полторы тысячи метров залегает то заветное, что сделает скромный курорт мировой знаменитостью. Это — йодо-бромные рассолы, природное успокоительное для хлипких современных нервишек. По словам главврача Рината Ахтямова, остряка и насмешника, никак не принимающего всерьез мою особу, так по его словам, стоит лишь поплавать в таком бассейне, как станешь спокоен и невозмутим, как обитатель Олимпа.

Итак, я многого жду от этой проходки. В отличие от вечно спешащей нефтеразведки, мы предполагаем бурить с остановками, частыми опробованиями, с чувством и толком, чтобы сделать нашу скважину настоящим оком, путешествием в земную твердь.

Так вот. Неделю назад я послала в Управление заявку на полевую химическую лабораторию. Мне интересно проследить изменение химического состава подземных вод с нарастанием глубины, сверху вниз, от пресных грунтовых до высокоминерализованных рассолов. Сказочная возможность! Голова моя просит нагрузки, руки — занятий, а времени здесь не занимать! Посодействуйте, пожалуйста! Зеленый ящик, полный пробирок, колб, реактивов должен занять свое место в нашей камералке! И не забудьте химические тесты и программы для компьютера.

О, что происходит сейчас на небе! Находит гроза! Ветер, порывистое сопротивление сосен, зеленый переполох кустов, острые полосы ряби на потемневшей реке. Кипят черные тучи, прочеркиваются ветвями молний. А грохот! Словно рушится небесная кровля! Нелегко Творцу совладать с Хаосом, нелегко созидать гармонию.

Побегу на крыльцо за дождевой водой.

от Астры 14 июля

Ой-ой! Вы обиделись, Марина, за «окрестных менов», Вы не отвечаете. Ой-ой! Я слониха, дубовая колода, ахти мне, ахти мне! Вечно меня заносит. Каюсь, каюсь, простите меня!

У нас все по-старому. «Северную Мацесту» мы разведали, одели в пластик, сдаем заказчику, а тяжелый станок еще не появлялся. Длинные, ничем не заполненные дни кажутся бесконечными. Брожу, как потерянная, не знаю, куда себя деть. На душе разброд. Что происходит? Разве мне мало себя самой, книг, музыки, сияющего мира вокруг? Откуда эта пустота? И что в таком случае есть наша «работа», как не развлекалочка для человека, не заслонка, повод не думать о… чем? За делами, как за щитами, незаметно перебегаем от дня к вечеру, и не думаем, не думаем о… чем?

Вопросы, вопросы…

И в самом деле, некуда деться! Муки без-делья и без-занятости. Вот испытание-то! По берегу, на фоне сверкающей реки и полыхания заката, бродят, словно вырезанные из черного картона, ленивые сдыхи, отдыхающие отдыхающие. У них нет этих мук? Или они поддерживают себя кучей внешних забот? Я решила вообще ничего не делать, спокойно сидеть в своей комнате, и войти в мой Вечер, не засоряя его собою. И он потек, потек, полно, значимо, а я лишь поддерживала в себе тишину моего «сейчас». Человек, увиделось мне, это море в своих берегах. Нужно научиться светло и тихо принимать уединение.

Зато на следующий день, полная сил, я одним махом перерыла курортную библиотеку и заселила свое море цепью обитаемых островов. Есть находки. Во-первых, конечно, русские гении и таланты трех веков, во-вторых, зарубежные, мировые: Стендаль, например, его дневники и письма, Голсуорси, Уитмен, ранние немцы. Должно хватить на всю осень и зиму, если придется здесь зимовать.

Предовольная, я переписала бумажку набело и показала библиотекарю. И тут седенькая старушка, посмотрев на меня, шепнула тихонько и повела в хранилище. У меня дух захватило! Старые, еще дворянские, собрания книг, которых не касалась рука ни одного курортника, Карамзин, древне-русские сказания, былины, Гомер, Паскаль, Ницше, Библия. Сокровища! А сколько на иностранных языках! Увы, это клад без ключа, в моей голове не уместилось ни одного из них, разве что «со словарем». Хотя и то не беда, если вспомнить мои долгие вечера. Как хорошо можно жить!

Последняя новость. Раиса уезжает в отпуск. Сперва к морю, на черноморские пляжи, затем к родителям в Белоруссию за детьми, чтобы привезти их сюда к учебному году. Едет, бедняжка, сама не своя, боится оторваться от мужа. Бедная женщина!

Честно сказать, это семейство истомило меня, загнало в тупик, разбило хрупкие мечтания о семейном согласии. Скандалы, драки, упреки-подозрения… что-то опошлилось во мне от их присутствия.

Марина! Не обижайтесь. Пишите, мне это очень-очень нужно.

от Марины 19 июля

Не смеши меня, девочка! Не было печали — искать себе обид. Оно даже приятно — узнать о благоволении окрестных мужчин!

Нет, Астра, нет и нет.

В нашей комнате, как помнишь, сосуществуют пять человек, из коих четыре женщины плюс душка-Очёсков. Сидим, кажется, день-деньской и не первый год, знаем друг друга, как облупленных, а все же время от времени кто-нибудь да ерепенится, да петушится единственно ради самосохранения: чтобы не сели на голову, не цапнули за ухо, не разнесли в пух и прах, как это случилось со мной час тому назад, когда Очёсков, завравшийся о своих «шансах» у любой женщины, и тут же получивший от меня по мозгам, сразил меня метким ударом.

— А вот на Марине, — провозгласил он, став в позу с поднятым кверху указательным пальцем, — а вот на Марине я бы никогда не женился. Ни-ког-да.

Суди сама, как меня любят здешние мужички. Уважают — это ближе, или побаиваются ввиду членства в Правлении по жилищным ссудам, или того, что мне доверяют крупные клиенты, того, что я недаром проживаю свой день и меня не упрекнешь в отупелом сидении перед стеной, которая давно осточертела своими подробностями.

от Астры 26 июля

Бессонница, Марина, не спится, не могу. Скудно светится ночник, звучит меланхолический Шуман, не шелохнувшись, стоят сосны. Скрипка плачет, утешить бы, но она сама встает, летит, парит. Ах, что мне делать в эти светлые северные зори? Лежит на подушке моя рука, загорелые длинные пальцы…

Рассвет. Розовое небо, розовый туман. Под окно подбегает розовая собака, крапчатая, охотничья, горячий розовый язык. Иванова собака. В голове звон. Искупаться, что ли?

от Марины 1 августа

Как остеречь тебя, Астра? И надо ли…

В Москве, будто в пекле, нечем дышать. Плавится асфальт, в воздухе сизая дымка гари. Только и свежести, что в твоих письмах.

Астра… будь благоразумной.

от Марины 10 августа

Аст-ра, где ты? Третью неделю ни строчки. И телефончик молчит. Пи-ши.

от Марины 25 августа

Молчишь, молчальница. Ну-ну.

К вам по случаю забурки глубокой скважины вылетает наш главный специалист и член Правления, мой давний спутник еще по туризму Котик-Васик (для тебя Константин Евдокимович Васин). Он был уже аспирантом, когда я появилась на первом курсе.

С этой оказией ты получишь полевую лабораторию и арахисовый торт. Советую приглядеться к означенному господину, в твоем окружении это подарок. Пиши же.

от Астры 3 сентября

Марина… вот вам мои слова, а вот и покаянная голова. Надо ли объяснять? Что было, то было, теперь нет ничего, только горечь и боль.

…Я проснулась от нежных прикосновений. Была глубокая ночь. Окно было распахнуто, Иван стоял на коленях у моего изголовья. Нежность… от нее ослабели руки. Мы были одни в огромном доме.

Вы хмуритесь, Марина. О, понимаю: слухи, сплетни, карающий перст Управления. Ах, пусть. Что они понимают?

Конечно, нам стало тесно в маленькой Усть-Вачке. Сколько глаз, сколько ушей! И по сибирскому тракту, обсаженному двухвековыми, кое-как уцелевшими березами, мы помчались за тридевять земель к другу-охотнику в отдаленное уральское село.

Леса, старые горы, синева небес.

Иван заслонил мне все. Все! О лучшем мечтать невозможно.

— Счастлива? — спрашивала я себя. — Да, да…

Так прошла неделя и другая. Помню, как я словно очнулась на мгновенье в моем беспамятстве. Вокруг светлела березовая роща, зеленела листва. Я стояла на поляне и смотрела на шляпки грибов, что краснелись сквозь тонкую траву, словно обитатели лесного царства. Я наклонилась: грибов стало больше, много, много.

— Счастлива? — спросила я себя. — Да, да.

Дома поджидало письмо от Раисы. Все во мне сжалось, тень беды впервые коснулась меня. Потом пришла телефонная весть «Выезжаю…» Иван не утешал меня, не ободрял, сидел, взявшись за голову, и молчал.

Случай пришел мне на помощь, улыбка судьбы в лице главного специалиста Васина и его спутников. И когда в сопровождении детей, загорелая, синеглазая Рая ступила на пристань, ее встречала орава местных ребятишек и супруг, в то время как мы с Константином Евдокимовичем, его сыном Киром и другом Окастой Веховым (вот имечко-то!) выбирали площадку для глубокого бурения вдали от места событий. Первый испытывающий взгляд не состоялся. Гром не грянул.

Но и только. Горе, горе! Куда мне пропасть, когда он, соскучившийся отец, целует детей, трогательных птенцов с чистыми материнскими глазами, когда покровительственно треплет свою блондинку, а я рядом, я, я, которую он носил на руках…

Простите, Марина, не могу больше.

от Марины 7 сентября

Как прикажешь понимать тебя, своевольная? Заварила кашу, с ума сойти! Слабое утешение, что Коробков был искренен, что и сам увлекся «девушкой с пушистой косой». С него станется, парень-огонь. Нет объекта, где бы он не отличился так или иначе. И пожар тушил, и в прорубь за машиной нырял (сам утопил, сам и выволок), и по обледенелому Чуйскому тракту сползал на буровом станке, как кошка на когтях, а там пропасть над пропастью, без трактора ни-ни! К зазнобе летел, не до трактора было! И подобных геройств за ним целый хвост.

Скверно, скверно. С Раисой шутки плохи, это и ежу ясно, Правда, то, что она не вцепилась доселе в твои прекрасные волосы, оставляет толику надежды на благополучие вашего треугольника. Пожалуй, так. И это отнюдь не игра судьбы, но целиком твоя заслуга, милочка. Интересный поворот, ничего не скажешь. Ба! Уж не собираешься ли ты отбивать чужого мужа, сиротить малых детей?

Это было бы ошибкой, Астра, выбрось из головы. Ты разобьешься о них, как об утес. Так-то.

от Астры 12 сентября

Спасибо, Марина. И пожурили, и пожалели. На мне грех, на мне ответ. Живу дальше.

У нас заботы. Прибыл станок, огромный, как динозавр. Все тряслось, когда он проезжал мимо. И на выбранном месте над зеленой стеной леса поднялась ажурная вышка. Все замерло, когда эта махина приподнялась и стала медленно восставать. У Ивана, по-моему, даже дыхание перехватило.

— Ты думал о чем-нибудь, когда поднимали вышку? — спросила я по окончании.

— Как можно!

А я думала. О том, как стою, в чем одета, счастлива ли? Обычный внутренний хлам, от которого устаешь хуже работы.

Но Вы ждете слов «за Васина» и его спутников.

Они опередил Раю на пол-суток, бог послал их. С Киром мы оказались знакомы. А его другу Окасте Вехову, доктору наук с прической таежно-каторжного, были интересны пробы воды, особенно, с радоновой составляющей. Эти мены приволокли чемодан с пробирками, полевой определитель радона, вставили программу и снисходительно поинтересовались смыслом своих подвигов.

Я уселась перед штативом. Титровала, взбалтывала, подогревала, разносила по таблицам, пока, наконец, не выдала собственноручный расчет формулы химического состава пресной воды. Это удовлетворило их вполне, Окаста Савельевич даже поставил мне «отлично». Из вежливости, надо полагать, но приятно.

С тех пор между нами мир и согласие.

Чувствуется, что в делах Васин тверд и крут — тем пленительнее его обиход. В соответствии с последней курортной модой, он щеголяет по местному пляжу в полосатом трико и коротенькой распашонке, что необычайно забавно на его тюленьей фигуре. А прическа его спутника Окасты поразила местных мужичков настолько, что они предложили ему выпить.

Общение с ними, Вы правы, редкое удовольствие, роскошь, как сказал бы Экзюпери.

Маленький пример.

Дело было у реки после забурки главной скважины. Купаться уже не тянуло, мы расположились на травке, чтобы отметить, как водится, удачный почин. Были Рая, Васин, Окаста, Кир, Иван и я.

Надо сказать, что после своего приезда Рая ведет себя очень неровно, то чуть не вешается Ивану на шею, то чуть не гонит из дома. Вот и сейчас она принялась играть на нервах супруга, вспоминая недавний успех у черноморских мужчин и считая все это интересным для окружающих.

— Меня чуть не увезли! — хмелея от коньяка, восклицала она, встряхивая светлыми кудрями, — но я осталась верной Коробкову! Верной! Ты слышишь меня? В другой раз буду умнее, надену серьги-кольца, сделаю прическу, маникюр…

— Ничего не надо «делать», — дернул щекой Окаста, — все должно быть само… — и сильно протер пальцами голову.

— Верно, — тихо согласился Васин.

У меня навернулись слезы, я только что подумала о том же. Отвернувшись, я смотрела вверх. Было больно от всего. От того, что умный, одаренный, но малообразованный и выпивающий Иван выглядит в присутствии этих мужчин смышленым подмастерьем, от того, что она унижает его или небрежно ласкает словами, которые и я говорила ему…

Так я страдала, глядя в небо.

День был ясный, очень теплый. Носились ласточки, летела, поблескивая, паутина, покачивались в невидимых струях ветерка серебристые зонтики-пушинки. Редкостные события разворачивалось над нашими головами. Высоко в бледной голубизне, кругами, на твердых расщепленных крыльях, плавали три птицы, три взрослых коршуна. Но удивительно: двое из них держались вместе, а третий, несмотря на все его старания, неизменно на отшибе. Они избегали его. Он приближался, они отдалялись, он настигал, они уклонялись. Я не могла не поразиться этому вслух, и все с любопытством присоединились ко мне. Наконец, те улетели парочкой в одну сторону, а тот, сделав тоскливый круг, заскользил в другую.

Раиса игриво рассмеялась.

— Угадайте, чем занимаются сейчас те двое?

— Меня больше интересует третий, — сухо заметила я.

— Верно, — опять согласился Васин, — разделенная любовь ничего не создает.

И точно. Было счастье, и что же? Ни разу не захотелось ни книг, ни музыки, ни уединения.

Вопросы, вопросы…

— Ты… как живешь-то? — посмотрел Кир.

Сердце мое вздрогнуло. Сколько тепла в простых словах! Мы встретились в скверное для меня время, когда необходимо было выстоять под градом семейных стрел. Способ оказался грешным, но я уцелела.

«Главное, не строить из себя жертвы».

Солнце покраснело, тихонько садится. Богатую грусть не хочется менять на ровную ровность. Хорошо сидеть, смотреть на закат. Слезы мои, не лейтесь.

от Марины 20 сентября

Досадно разить тебя дурными вестями, ветреница, да ничего не попишешь, расчет за содеянное имеет свой черед. Суть в следующем.

Я держу в руках одну бумажку, на которой красуется твоя подпись. Ты догадалась, это августовская процентовка, перечень работ, выполненных вашей геопартией в августе-месяце. Документ, как видишь, серьезный, требующий сугубой щепетильности, поскольку связан с финансированием. И вот его-то ты и подмахнула, не глядя, всецело доверившись своему избраннику, а тот, не будь простачком, наворотил в нем таких небылиц, что отделу пришлось опротестовывать его, как не соответствующий действительности. История некрасивая, согласись. В итоге Коробков схлопотал «строгача» с поражением в премии на весь квартал, ты — «на вид» с вычетом штрафных в течение месяца.

Так-то, Астра. Где были твои глаза? Можно ли так забываться?

И тотчас по комнатам полетел слушок относительно вас с Иваном. Не в обиду будь сказано, тебя, красавица, здесь почти не запомнили. Кинулись к Боре, он злобно отмахнулся «Откуда я знаю? Я у них в ногах не стоял». Подоспевший Котик пристыдил сплетников. Зато позднее, один на один, он с такой точностью обрисовал обстановку, словно читал ее по твоим письмам.

Так-то, девочка. Справляйся скорее, заземляйся, ты у нас «воздушка», словно слегка приподнятая.

Однако же и разговорчики вы вели под коньячок на речном песочке! «Разделенная любовь ничего не создает»… Пижоны! Она создает детей, детей, и не Рыжему Коту забывать об этом. Ты, очевидно, «не уступишь», не согласишься со мной. Ну-ну.

от Астры 4 октября

Долгий-долгий сентябрь, яркий, как золотое перо, и горький, что полынь-трава, наконец-то увел свои дни. Ничего не изменилось в моей внешней жизни, буровая-дом, дом-буровая, но кто бы знал, как все обострилось, как зашкаливает мое настроение за крайние точки! Я похудела, и лицо мое подурнело, одни глаза горят да губы, да румянец сжигает щеки; на меня оглядываются отдыхающие, когда руки в карманы, в куртке и брюках я иду сквозь них, как сквозь лес. Мне претит выражение скотства на их лицах, поспешность, с какой они сбиваются в пары, все то, о чем сплетничают горничные с официантками.

Вы скажете — а сама? И сама. Проснуться бы от этакой скверны.

Нет, Марина, ничего мне не поможет. Как справлюсь? Я словно в яме, в цепях и чарах, я бьюсь против ветра, и могу лишь молиться на прежнюю радость, на чистую жизнь в предчувствии божества. Конечно, я укорила Ивана его поступком, сделала возмущенный жест, а он так любяще заглянул мне в глаза, что все поплыло, как в тумане.

Нет, нет. Сбежать бы куда-нибудь, помолчать, поощущать благодать — я бы воскресла. Да куда денешься?

Детишки его сидят у меня целыми днями, клеят, вырезают. Девочка в первом классе, мальчик в четвертом, милые белоголовые птенцы. Мать ровна с ними, любит обоих, и они любят друг друга. Такое детство будет светить им всю жизнь.

Малыши обожают ходить со мной на буровую. Там выстроили теплушку из свеже-обструганых досок, и мы слизываем с них капли светлой смолы. Рая доверяет мне. К тому же, на буровой — отец, пусть-ка побудет с ними, а ей хоть кусочек тишины в доме.

В теплушке телефон. Иван любит звонить мне оттуда, и вообще отовсюду, когда я в полном одиночестве работаю в нашей избе, в камералке. Голос у него теплый и совершенно безнадежный.

А дни! А дни! Дождь, дождь, дождь, и в нем тихая прелесть мокрых дорог, мокрых веток, влажного воздуха. Таким-то деньком я несла с буровой тяжеленный рюкзак с образцами гипса, алеврита, известняка для моего геологического собрания и, по обыкновению, рассказывала себе о себе, удрученно-нудно-личное. Я, я, я. Будто дерусь с кем. Жизнь проходит под это я, я, я.

Было туманно, сеялся мелкий дождичек, любимые сосны стояли темные, полные влаги. Держась за лямки, я крепко вышагивала по мокрой тропинке, как вдруг остановилась, как вкопанная. В единое мгновение представилась мне наша Земля, повисшая в пустоте, налитая жуткой каменной тяжестью, той самой, той самой, что оттягивала сейчас мои плечи. Это было как вспышка, взлёт, как ясное видение, до которого дотянешься рукой.

Домой явилась шумная и веселая, ободренная, точно пловец, доставший дно среди взбаламученных волн. Вот оно что! Надо хоть изредка дотягиваться до высокого и чистого, чтобы не захлебнуться в житейской хляби. Вот оно что!

И с этим новым пониманием и почти прежней радостью принялась за мытье полов в комнате и коридоре. Тра-ля-ля! Да пусть меня бросят и забудут все! — я это я, и я уйду по дороге, смеясь и размахивая руками. Тра-ля-ля…

Пела-то я пела, да своей радостью ранила «ее», да и сама моя радость была, в сущности, местью. Поднялся крик, хлопнула дверь.

Ах, Марина, грустно это.

Расскажите же о себе. Вы так сдержаны, замкнуты. Или не доверяете?

от Марины 11 октября

Ты все любопытствуешь, девочка, что я за птица? И представляется тебе нечто загадочное, «необыкновенное», непостижимое для обыкновенных смертных? Драть вас некому, молодых сумасбродов, извини за резкость! Сколько сил ухлопается на одоление благоглупостей!

Ну, так и быть, приподниму завесу тайны, опишу день своей жизни, хотя бы вчерашний.

Был пасмурный октябрьский понедельник. Тучи цеплялись за крыши домов, волокли по улицам лохмотьями тумана, все было мокро, мозгло, препогано. Тяжко в такую погоду затемно выйти с утра из дома, увидеть помятое крыло моей милой REUGEOT, еще тяжче отправиться без машины, общественным транспортом, в чужую фирму, шагать в светлом пальто вдоль ревущей автострады и не иметь возможности ни увернуться от грязных брызг из-за дурацкой насыпи через протоку, столь же мерзкую, как все окружение, ни повернуть назад из-за сомнительной срочности дела, одной-единственной подлинной подписи и синей печати на договор-счете.

Вопреки телефонному приглашению, на предприятии меня никто не ждал. Президент компании был болен, генерального ждали не раньше обеда. Пришлось бродить по этажам, терять время. Искомую подпись я получила лишь в начале четвертого, точнее, в пятнадцать-двадцать. День бездарно пошел насмарку.

В полной мере ощутила я свою потерянность в пространстве дня. Еда — теплый островок в этой пустыне. Иззябшая, голодная, в жутком настроении очутилась я в первой попавшейся забегаловке с вывеской «Трактир». Зеркало над умывальником доконало меня. С тарелками на подносе пробралась к дальнему столику, где старичок-пенсионер доедал манную кашу, в надежде, что вот-вот останусь одна. Но не тут-то было. Мой визави не спешил. Обежав меня живыми глазками, он поискал предлог для разговора. Количество горчицы в моей тарелке изумило его. Возбужденно поерзав на стуле, не совладав со старческой болтливостью, он обратился ко мне с назиданием.

— Хотите жить до ста лет? Ешьте перец, а не горчицу.

Кусок встал у меня в горле. «Отвяжись, — огрызнулась я втихую, — нужна мне больно эта жизнь, да еще до ста лет!»

Понедельник длился, наступал вечер. Ты помнишь нашу усталость, наши вечерние магазины, бомбочки нервических ссор. Пройдя их, с набитой сумкой я оказалась у знакомого дома, не моего, но моего друга. Когда-то у меня сердце обрывалось у его порога, а коридор казался гулким и страшным. Сейчас мой друг был болен гриппом. Когда-то он казался мне божеством, когда-то он нежно и ласково попросил не осложнять его жизнь рождением ребенка. Сейчас он был раздражителен, как никогда.

Накормив его ужином, я вновь надела пальто.

— Останься, — предложил он. — Не уходи.

— Нет, нет.

— Почему? Ты можешь объяснить? Мне интересно.

— Это было бы не в радость, а с тоски.

— У тебя тоска?

Смешно сказать, но после стольких лет он казался озадачен. Тоска, привилегия художественных натур, его привилегия, и вдруг у меня?!

Циферблат метрополитена показывал три четверти одиннадцатого, когда я в очередной раз вошла в раздвижные двери поезда. Гордость столицы, московская подземка… убийственно нуждаться в ней ежедневно! Ты помнишь наше метро, вой колес на перегоне, оглушительные объявления станций. Опустошенная, смертельно уставшая, я опустилась на диван и закрыла глаза.

Открываю и вижу: напротив сидит горбунья. Голова в плечах, острое изможденное лицо, одинаковое у всех горбуний, а на ее коленях ребенок, мальчик лет четырех, просто и чисто обутый-одетый, нежно повторивший в своем лице острые черты матери. Бальзам пролился в мое сердце. Да неужели жизнь обошлась с нею мягче, чем со мной? А живет, не гневит судьбу, и росточек растит, маленькая женщина.

Столь равновесным оказался вчерашний день. Нынче не то. Стена заоконная не перечеркнулась еще вечерней тенью, а все разбежались по домам делать свои дела, потому что ушел Управляющий. У меня нет своих дел, мне некуда спешить. Сижу, злюсь.

Что, Астра, какова сермяга? А ты-то… а-а. Нет, золотце, все проще, в том-то и дело. Проще и страшнее. Так-то.

от Астры 15 октября

Милая Марина! Я потрясена Вашим письмом. Что значат в сравнении с ним все мои бирюльки! Что происходит, когда что-то происходит? Я уже ничего не понимаю, я скоро перестану разговаривать, так все сложно. Советовал же Эпикур молчать пять лет. Вот и замолчу. Шутка. Чего-чего, а из слов нас уже не выгонишь.

Снова вечер, пора писем. Я лежу в постели, отдыхаю после субботней бани. Подсохшие волосы рассыпались по плечам, на груди дышит кружево сорочки. Никто не видит меня сейчас, не шепчет заветных слов. Светло и печально.

«Купите наши травы. Красная лечит от любви, синяя от печали»… Ах, где мне найти красную траву? Нет, лучше синюю.

Пустой вечер, пустое письмо.

Возле подушки лежит и еле дышит крошечный котенок, пестрый, с голубыми глазами. Это пьяные буровики поиграли им в футбол. Я отняла с криком. Людвиг пьяно рассмеялся, потом заявился ко мне, долго сидел, покачиваясь на стуле, вздыхал и бубнил о том, как он меня «ув-важает и ж-жалеет», а в заключение попросил взаймы двадцать пять рублей.

Не понимаю. Точно гриновский домовой, я нашариваю нечто во тьме неведения. И мужчин не понимаю, боюсь понять. Ищу в них силы и мудрости, а… даже говорить больно. Иван на охоте убил лося. Это страшная тайна. Мы ходили к тому месту. Косматый зверь лежал на боку, в глазах застыла смертная мука. Это не забава, это убийство. И сейчас в нашей кладовке стоит таз с огромными костями, будто изрубленный любовник.

Б-рр.

Сосны, сосны шумят. Все собираюсь послушать их.

Скромное открытие этой недели: математика. Маленький Алешенька приступил к составлению простеньких уравнений с Х. А мне увиделось, что уравнения математики — это стальные тиски, из которых бедному Х никогда не вырваться, коль скоро он дал себя о-предел-ить. Уравнения — это соблазн играющего ума. Греки не знали уравнений и свои тончайшие построения чертили палочкой на песке.

Пустой вечер, пустое письмо.

Передо мной потрепанная книга. Паустовский «Ручьи, где плещется форель». Ах! Любовь певицы Марии Черни и боевого генерала, старинный замок в заснеженных Альпах, крыло рояля, гости…

У меня тоже есть общество, где я блистаю — костелянши, горничные, массажистки. Там подают брагу и сивуху, пляшут и орут песни.

Милое мое человечество. Вам неловко, Марина? Извините.

А какие бывают содружества! Гуляя по горящей Москве и зайдя в дом Ростопчиных, интендант Великой армии Анри Бейль (будущий барон де Стендаль) взял себе томик Вольтера из роскошного издания в сафьяновом переплете in-folio. Позже, в Париже друзья укорили его тем, что он разрознил такую библиотеку! И это после ужасов отступления и рубки на Березине! Друзья — Мериме, Жорж Санд, Сент-Бев…

У меня никогда не было таких друзей. И как Васин, Окаста — тоже не было. Я словно Пушкин в изгнании, готова вопиять в пустыне: книг, книг, беседы!

Хотя, между нами, сейчас не нужен господин Сочинитель. Сейчас нужен Вестник. «Муравей, принесший весть» — словами Тагора. Я даже бросила читать Чехова на минутку, когда Катя спросила у старого профессора: «Как жить?», а он ответил: «Не знаю, Катя». Чехов, по-моему, это ужасное предчувствие обмана и усилие разорвать, проснуться от него. Я отношусь к нему очень нежно и, словно молодой Горький, смотрю страницу на свет — неужели одними словами?

Эти небожители манят меня. Получилось бы у меня написать хоть что-нибудь? Иной раз кажется, что да. Простите, богоравные, дайте дерзнуть.

Полумрак, тишина. Как бы сохранить все это в Москве: комнатку, полумрак, тишину?

Сосны, сосны шумят.

от Астры 25 октября

Марина, слышали новость? Только не смейтесь. У меня объявился… угадайте, кто? Ага! У меня объявился… Слабó, сдаетесь? У-ме-ня-объ-явил-ся-пок-лон-ник. Самый настоящий, как в «Саге о Форсайтах».

Вот как это случилось.

Недели две тому назад темным ненастным вечером сидела я в читальном зале и просматривала журналы. На развороте одного из них была напечатана фотокартина, сделанная в лунных голубых тонах, изображавшая симфонический оркестр. Лица музыкантов тонули в синеватом полумраке, и лишь один-единственный голубой луч высвечивал из темноты руки и сомкнутые губы исполнителей. Вглядись-вглядись, казалось мне, и сами собой польются волшебные звуки.

Незнакомый голос развлек мои грезы.

— Разрешите? — и благородного вида джентльмен с серебряной головой опустился на свободный стул. — Я наблюдал за вами оттуда, — он показал на место возле окна, — и затруднился определить, кто вы. Обычно мне это удается. Кто же вы, простите за нескромность?

— Я здесь работаю, — вздохнула я с улыбкой вежливости.

— Вы сотрудница курорта? — он казался разочарован.

— Я инженер гидрогеологической партии. Мы ведем разведку на минеральные воды.

— Вы из Перми?

— Я из Москвы.

Мы разговорились, вышли в сырую холодную темноту. На невидимой реке в черноте светился далекий бакен, сосны стояли черные и четкие на фоне мглистого неба. Мы прошли дорожку из конца в конец, обратно и еще раз. Мой «принц» легко вел меня под руку.

Наутро пошел дождь с мокрым снегом. Отдыхающие сидели по комнатам, и только мы, трудовой народ, месили подошвами снежную кашу. Возвратясь, я увидела у калитки внушительную фигуру в элегантном сером пальто. Это был он, мой новый знакомый. Мы удивительно поговорили, на прощанье я поставили Шестую симфонию Чайковского. На мрачных последних тактах мой гость прикрыл глаза, потом поднялся и поцеловал мне руку.

— Вы сокровище. Вас ищут.

С тех пор Эдвард Эрнестович мой постоянный спутник. Иду ли я на буровую, возвращаюсь ли к себе, бегу ли в библиотеку, в кино — он приветствует меня издали и спешит навстречу. Его присутствие не стесняет меня, восхищение окрыляет, наконец-то можно быть умной, никого не задевая, серьезной — не смеша, и не казаться «чудной» или «странной». С ним мне легко и как-то не без изящной насмешечки.

Кто же он, спросите Вы? Эдвард Эрнестович — человек классического образования, полученного когда-то в Риге, владеет несколькими языками, знаток истории и литературы, работает консультантом по экономике в промышленном концерне Урала. И сей академик снисходит к моему лепету, видит в нем смысл?… воистину, я расту в собственных глазах! Он даже повторяет мои высказывания, заносит их в книжечку на память.

— Я буду перечитывать это в своем далёке.

Иван чертыхается, но держится молодцом. Его-то уж без сомнения устраивали мои пустые вечера, моя неизменная нежность. И теперь он посмеивается, пошучивает, но без прежней уверенности, разводя руками — слишком уж мощен соперник. Зато по-детски счастлива Раиса. Карусель!

Прошло полторы недели. Наши прогулки привлекли внимание, официантки, медсестры (мое общественное мнение) пожалели мою молодость. «Со стариком ходишь…»

И я дрогнула. Сказать по-честному, умное говорение сверх всякой меры стало утомлять меня, а хватка этого человека немало удручать. Какие там пустые вечера! У меня не осталось и часа! Подобно спасенному Робинзону, хлебнувшему лондонской суеты, я могла лишь вздыхать о былом блаженстве. «О, мой остров!» Но главное — та неуютная высота, на которую он вознес меня, готовый к поклонению. Быть божеством хоть для единого из смертных — что за пещерная дикость, честное слово!

И я стала избегать Эдда, даже запретила ему звонить на мой номер. Смотрите, что из этого вышло.

Не найдя меня на заветных тропках, он посетил буровую. Как нарочно, проходки в тот день не было, шла сборка насосного оборудования, и я занималась делами в камералке. Эд обошел кругом и решился ждать. Морозило. Лужи на дорогах подсохли, трава поседела и похрустывала, как стружка. Наш Дон Кихот прогуливался без головного убора, открытый всем ветрам. Мела поземка, колючий снег заметал упрямца. Воспаление легких, бронхит, ревматизм — вот чем кончаются подобные подвиги в таком возрасте.

Иван-Великодушный пришел ему на помощь, позвонил по телефону.

— Беги скорей, он замерзнет.

Старик шагнул навстречу, сдергивая с руки вязаную перчатку. На бескровном лице горели глаза.

— Как я рад, как я рад!

И восторженно объявил, что весь мой завтрашний день принадлежит ему, поскольку нанят фотограф, дабы увековечить меня у каждой сосны, и на весь длинный вечер также расположился у нас к радости Раисы, которая ловит каждое его слово, точно приходит на лекцию.

Я взбесилась. Что за бесцеремонность? Я свободный человек! И молча склонилась над работой, бранясь в душе «как настоящая леди». Гость помрачнел, потом удалился. Воспитание, годы обязывали его сдержанности, он крепился два дня, не показывался, не приходил.

Тем ярче была вспышка.

Вернувшись к вечеру, я открыла комнату и ахнула от неожиданности. По столу, подоконнику, полу живописно рассыпались цветы, яблоки, апельсины. Вскоре явился и он сам.

— Зачем вы лишаете меня единственной радости? Видеть вас, быть с вами рядом… — теплыми руками он сжал мои пальцы, и в глазах его вдруг высветилось такое беспокойство, такое одиночество, что сердце мое сжалось. Бог его знает, чем она стала для него, наша встреча. Старый Гете пришел мне на память. Пусть, подумала я, потерплю еще немного, кончится же когда-нибудь его путевка.

Вот такой «прынц».

А теперь скажите мне, Марина, отчего могучая зрелость интеллекта и хотя бы отблеск мудрости не встретились в его душе? Что он там записывает за девчонкой? Отчего истины его слабы, а свет прозренья тускл? И куда плыть молодым, если нравственные маяки старейшин едва чадят и тлеют?

Вопросы, вопросы…

Так-то, Марина. Тра-ля-ля.

от Марины 3 ноября

Я начинаю думать, милая Астра, что ты не зря прожила полгода. Что ожидало бы тебя, поступи ты в другое учреждение? Утренняя толпа, спешащая на работу, вечерняя толпа, спешащая с работы, в промежутке бесцветный день в обществе робких невольников собственного диплома, делающих свои деньги. Уж лучше в сетевой маркетинг, добавками торговать!

Я вновь не в духе, прошу извинить.

Помнишь ли ты картину, висящую в комнате у геологов? На днях я словно увидела ее твоими глазами. Представь себе парусную яхту, несущуюся по изумрудным волнам, крепкий ветер, срывающий с них стремительные брызги; они сверкают на солнце и чуть не обдают вас с ног до головы… совсем как твои письма, милая девочка. Нет, ты не зря прожила полгода! И то, как ты всматриваешься, думаешь, живешь, и то, к чему приходишь… А твой поклонник! Он затмил все! И откуда оно только взялось, это полезное ископаемое, в наш рациональный, рациональный, рациональный век?

В этой связи не могу удержаться от последнего анекдота про душку-Очёскова, почтившего меня особым доверием.

С некоторый пор у него роман с кассиршей, крикливой особой в несусветном оранжевом парике. И вот в обеденный перерыв мне случается купить за углом пару божественных французских колгот в бархатной коробочке, перевязанной розовой ленточкой. В комнате я вынимаю их из кармана и прячу в сумку незаметно для всех. Для всех, но не для Очёскова. Кто-кто, а он мигом узрел розовый бантик и задышал мне в ухо.

— Где оторвала? Покажи.

— Не могу. Дамское.

— Да брось ты, предрассудки.

Я приоткрыла коробочку.

— Ого! Уступи мне.

— О?

— За любую цену. Не для себя прошу.

— Надеюсь.

— Будь другом. Если бы ты знала…

Но я была непреклонна. С какой стати? Тогда он махнул рукой и посвятил меня в свои «сердешные».

— Доверяю тебе, как себе, — а эту «тайну» знает все Управление.

… И вдруг твой Эд. Непостижимо.

от Астры 7 ноября

С праздником, Марина! Я не шучу, у нас его отмечают, да еще как! Все гуляет, все во хмелю, но курорт работает без сбоев. Не знаю, как Вам, а мне особенно работается именно в праздничные дни. Приятно с умным видом сидеть за письменным столом и смотреть на объемную завесу косонесущегося мелкого снега, на ширь земли, преображающуюся на твоих глазах. Зима идет, зимушка. Какова-то она в здешних краях?

В доме тишина. Все уехали в гости «гулять» на целую неделю. Я одна, если не считать пестрой кошачьей девчонки, что свернулась клубком на моих коленях.

У нас пятьсот метров глубины, у нас большое опробование, вернее, конец его, предпоследний день, когда движок еще стучит, вода льется, а результаты давно ясны. По ним-то я и пишу свой первый отчет, промежуточный и не слишком строгий, где пытаюсь изложить все, что удалось открыть и понять. Не хвалясь скажу, что имеются находки, и чем глубже, тем занимательнее. Предчувствую скорую встречу с нефтью на глубине восемьсот метров, не фонтан, конечно, упаси бог, но дальний отзвук заволжских месторождений, нечто вроде визитной карточки. Не желаете ли флакончик черного золота?!

В конце же бурения на глубине полторы тысячи метров нас поджидают иодо-бромные рассолы. Вот где удача гидрогеолога! «Будь хорошим князем и спасешься» — говорили волхвы. Слово чести, я уеду отсюда классным знатоком! ИМХО.

Стоит лишь вообразить плотное тело Земли, вечное заточение глубоких вод, проникающее жерло скважины, стоит лишь представить все это! Можно, конечно, сухо, по-инженерски, пробить дырку и сдать заказчику, мало их пробито, что ли? Но ведь это, по-моему, даже совестно как-то, а, Марина? Кто уж мы такие, гордецы?

Впрочем, пустое. Вечно меня заносит. Ничегошеньки-то я не знаю. Сижу за столом, смотрю в окно, а мысленно заглядываю то вглубь земли, то вглубь себя и теряю, теряю последние опоры. Внутренний домик мой зашатался, стены покосились и похилилась крыша. Поделом.

А было так. В канун праздников в «моем» семействе разыгрался очередной скандал. Шло опробование, мы с Иваном не уходили с буровой. Ах, как хорошо нам вместе! На жену его было жалко смотреть. Улик никаких, лишь сердце-вещун да радость в глазах любимого при виде соперницы, которая моложе ее на десять лет. Не позавидуешь.

И перед самым отбытием Иван, усмехнувшись, обратился ко мне с небывалой просьбой.

— Давай поругаемся, солнышко мое, при ней, для виду. Пусть успокоится и не портит мне праздников. А то у нее комок в горле из-за тебя.

Я согласилась, мне что, я сильнее. И возвысила голос, и вошла в роль, и хлопнула дверью… и ощутила, в какую трясину погружаюсь душой, в какой ад! О… злиться, дуться, взлаивать, как собака в углу — нет, нет и нет, это не мое. Быть веселой и доброй — вот моя вера.

А через минуту Рая запела.

Какое же страдание несу ей я, я, добрая и веселая! Эта мысль гвоздем засела в голове и неясно влияет на все, что я думаю, а мне-то казалось, что она рассеется и станет хотя бы спокойно.

Нечисто мне, нечисто.

Сижу, тепло одетая в холодном доме, смотрю на первый снег и чувствую себя последней из последних. Как явствует, мне сродно все: жить во грехе, лгать в глаза, даже ломать комедию — браво! Вот я какая, оказывается! Стоило же ехать за тридевять земель, чтобы узнать о себе эти милые подробности!

от Марины 12 ноября

Охолони, Астра. Все мы не без греха. Совесть сама устраивает себе суд и чистку. Живи дальше.

от Астры 20 ноября

Спасибо, Марина. Простите меня.

У нас чудо, у нас зима! Снежный воздух, острый и душистый, сугробы, мороз. Лыжня бежит в лес мимо заваленных белых кустов, заснеженных елей, мимо красноствольных красавиц-сосен, которые одни во всем лесу не терпят на себе снега, нарочно качают ветвями и вновь зеленеют под солнцем, под голубым холодным небом.

Я убегаю с собакой, пою и пляшу, как дикарка, взрыхляю снег, такой чистый-чистый, что дырочки от палок сгущено голубеют, точно налитые морской водой. Ах, что за снег! Собака моя носится кругами, длинными шаловливыми прыжками и мчится навстречу, чтобы исхитриться, изловчиться и лизнуть меня в лицо.

И пусть она угасает, светлая дневная громада, я прожила в ней свою сказку.

Ночь. Горит моя лампа. Звучит моя музыка. В ней нарастает порыв, я слежу за ним, и радость моя следит со мною. За окном ночь-ночь, луна-луна. Снег будто светится, все синее, все сверкает.

…В квадрат окна медленно входит звезда. Спускается до неровной полосочки на стекле и расплывается, отдыхает. Я знаю этот путь. Можно послушать русские духовные распевы, можно помечтать о Марии Черни, о генерале… а генерала все нет и нет, и вокруг одна солдатня.

Музыка огромная, до той звезды.

от Марины 1 декабря

Астра-Астра, пожалей меня. У нас моросящий зимний дождь, оттепельный туман над грязным городом; стена ненавистная отполирована мокрым льдом… А и как же мне все осточертело, если бы кто знал! Так бы и грохнула кулаком, и рванулась туда, где «дырочки от палок сгущено голубеют». Идут, идут по улицам мужчины, лица как жеваная газета, им наплевать, кто встретится на дороге: женщина, самосвал, крокодил, в голове у них деньги, выпивка, тусовка. Зеркало предо мной, я красивая женщина, у меня престижная иномарка, мне дают не более двадцати семи, так почему же они, словно слепцы, идут мимо, а если и встретят случайный взгляд, тотчас отводят глаза, мол, извините, мол, не хотел. Что происходит? Одна морщинка, другая… что за беспросветность, господи боже!

Прости мою истерику, не сердись, милая лыжница.

Кстати, с лыжным спортом в нашей Компании тоже полный ажур. В соответствии с распоряжением молодого президента, мы провели забег на три километра по застывшему водохранилищу. Бежала вся бухгалтерия, плановый и производственный отделы, все бабы, коим возмечталось задаром получить отгул. Мое достижение — шестнадцать с половиной минут, спаленное горло и первенство по Управлению, а также любезное поздравление от руководства, вывешенное на видном месте с указанием результата и года рождения. Мальчишки!

«И дырочки от палок сгущено голубеют». А что, в самом деле, не купить ли путевку, не махнуть ли куда подальше по твоему примеру? Отпуск-то мой не использован. Дай развяжусь с делами в жилищной комиссии, с распределением бессрочных субсидий, этим ежегодным испытанием нервов, когда созерцаешь внутренности милых сотрудников, дай вот освобожусь, и ей-ей сорвусь, куда глаза глядят.

от Астры 7 декабря

Замечательно, Марина! Приезжайте к нам. Путевки не надо, уж мы расстараемся, останетесь предовольны. О, счастье! Мы пойдем на лыжах, я покажу Вам лес, длинный спуск к реке, одно страш-шное место, где я видела пиршество волков. А темным вечером будем беседовать, и свет из нашего окна будет падать на сугробы, и между делом привяжем кисти к зеленой шали, которую я сплела крючком, сидя среди зеленых клубков. А днем Вы увидите, как синицы со всей Усть-Вачки слетаются клевать сливочное масло, подвязанное для них к моей форточке. Оно твердое, как кристалл, и они долбят его, как дятлы. Ну, а станет скучно, соберем званый вечер и прямо руками будем брать кровавую печенку с горячей сковородки величиной с колесо. Надеюсь, Вас устроит общество местных охотников, краснолицых викингов, среди которых Вы будете золотоволосой Изольдой?

«Кто такая, кто такая?» — станут спрашивать на Усть-Вачке.

Я же обрету свободу и независимость, не буду играть в карты, не буду пить вино, выручая Раису, которая зазывает меня к себе, чтобы удержать Ивана в доме, чтобы ему было с кем говорить и смеяться, потому что… эх, да потому что им самим уже давно-предавно скучно-прескучно.

Мне не бывает скучно. Грустно — да, скучно — никогда в жизни. А уж здесь-то! Когда-нибудь я вспомню здешнюю свою отвязанность, океан времени. Где бы я столько прочитала? Что за поразительные мысли встречаются у великих! У Ницше! Слежу за его суждениями и жажду простого решения, ибо «истина проста», по мнению наших мудрецов. Но он не поддается, многообразничает, ворочает и перетряхивает глыбы своих мыслей. Вот смотрите: «Нельзя счесть праздным вопрос, — пишет он, — не нашел бы Платон, избегнув чар Сократа, еще более высокий тип философствующего человека, тип, который теперь навсегда утрачен для нас». То есть, чары Сократа настолько пленили Платона, что на всю жизнь огрузили благодарностью в виде томов «Диалогов», что задержало развитие человечества. Странно: моя проблема та же.

Приезжайте, Марина, ведь Новый год!

По этому случаю маленькое поручение. Не забудьте о гостинцах для ребятишек, моих верных друзьях и заступниках. «Тетя Астра хорошая, тетя Астра хорошая…» — перечат они матери, когда та распоясывается в мой адрес за стенкой. Обиды я не держу, при мне молчит и ладно. Так для мальчугана подошел бы автомобильчик, фонарик и перочинный ножик (или ножик не надо?) — тогда солдатики. Для девочки, конечно, ленты-кружево и кукла с приданым. И что-нибудь сладкое для обоих.

Елку выберем на поляне, привезем, нарядим, зажжем свечи. Ах, как хорошо можно жить! А хотите, будем гадать на суженого-ряженого, на заговоренной воде? Люблю Новый год. Приезжайте.

от Астры 18 декабря

Худо мне, Мариночка, совсем худо. Что произошло сегодня, час тому назад, в день моего рождения? Не знаю, не понимаю ничего.

Вчера рано утром Иван завел машину и уехал. Далеко? — неизвестно. Был ясный зимний денек. Я сбегала на лыжах, заглянула на буровую, постояла, стуча ботинками, — не появилась ли нефть? Иван еще не вернулся. К вечеру закачались сосны, засвистел ветер, метель понеслась в разные стороны. Ивана не было. Вот, кажется, идет машина… нет, это гудят печи, воет вьюга. Вот идет! Нет, это мурлычет котенок. Другие машины светили фарами, другие моторы слышались сквозь буран. Мы сбились в камералке в молчаливой тревоге. Рая держала в руках телефон, словно икону. Страх — это ожидание зла. Ничего плохого может и не произойти, но человек уже изглодан страхом. Так мы сидели, пока не заснули дети, и долго разговаривали потом.

Утро пришло хмурое. Дорог как не бывало, сугробы поднялись под самые окна. Мы расчистили тропку, чтобы ребятишки ушли в школу. Я засела за работу. Рая стукнула в стенку «Ушла за молоком», и вновь стих огромный дом, пустыня, с единственной живой душой, моей, именинницы. Вдруг ухо насторожилось — мотор? Ближе, ближе, и зеленый капот нашей «Нивы» качнулся у калитки.

— Иван!

А он и вот он, горячий, морозный, пропахший бензином. Никуда бы его не отпустила, никому бы не отдала! «Почему не звонил, почему не звонил?» Бережно сняв с плеча мою руку, он вложил в нее подарок, золоченую ложечку с ясной цветной эмалью. Вот зачем он гонял в город, пробивался снегами, чуть не замерз, как ямщик в чистом поле!

Поющая нежность обвила меня, чуть-чуть и поплыла бы по воздуху прекрасной мелодией, обратилась бы в цветок… Так я стояла, прижав руки, не шевелясь, чтобы не вспугнуть свою радость. Он же давно исчез, добрый молодец, помчался на буровую как на свидание.

После обеда мы втроем сидели в камералке. На мне был любимый малиновый свитер и зеленые брючки длиной чуть ниже колена, с разрезиками по внешним швам, за что местные модницы окрестили их «недошитыми» и спешно нашили себе точно таких же. Иван по-хозяйски развалился за столом у самой двери, хмельной и лукавый, а Рая — Рая наслаждалась, простая душа, его благополучным возвращением, его превосходным расположением духа.

Идиллию нарушил Людвиг.

— Нефть идет, Николаич, — сказал он, входя с мороза в затертой телогрейке, ватных штанах, рассевшихся грязных валенках. — Пена мазутная, в точности. Глянь, как перепачкался.

Я захлопала в ладоши.

— Ура! Это для меня, ко дню рождения. Чем не производственный подарок?!

— У тебя рождение, Алексевна? Вот не знал. Поздравляю. Давай бог здоровья, как говорится, богатства и хорошего жениха.

— А богатства зачем? — рассмеялась я.

— Сама золото, — подхватил он. — Высшей пробы, как говорится.

— А ты откуда знаешь? — расхохотался Иван.

Людвиг смутился, мельком взглянул на Раису.

— Где уж нам… султанáм, — пробормотал в сторону.

— Что? — невнятно обеспокоилась Рая, но он уже замолчал и направился к двери.

Спасая положение, я бросилась к нему.

— А за хорошего жениха благодарю от души, от души, от души, — и расцеловалась с мастером.

— Горько, — не по-хорошему сказал Иван.

— Людвиг, — продолжала я, — приходи ко мне на праздник.

Он смущенно развел руками.

— Подарка нет. Знать бы ране, такой бы отгрохал, — он был уже на пороге.

— Нефть принеси, — улыбнулась я.

— Насмешка это. А я бы ничего не пожалел, я бы в город слетал, раз такое дело.

И не успел он договорить, как сильный удар чуть не сбил его с ног.

— Убирайся! — заорал Иван, швыряя на него дверь ногою.

Мастер остановился, схватившись за спину, ожидая разъяснительной шутки.

— Убирайся! — и дверь влетела намертво, и гул прошел по стенам.

Я окаменела. В коридоре шаркали удаляющиеся шаги. Иван сидел, трудно дыша, с тяжелым обезображенным лицом. Опустив голову, я молча ушла к себе.

Ничего-то сегодня не было, ни ложечки, ни… этого. Они уничтожили друг друга. Остается собрать черные палочки и поплакать над ними, вот все, что осталось от воздушных замков моей любви. Как мне жить? Я уже не могу не судить Ивана. Как мне жить?

от Марины 22 декабря

Что же ты молчала, негодница, про день своего рождения? Я бы нашла, чем тебя порадовать, только вчера отослала вам коробку подарков. Теперь не успею, завтра улетаю в Болгарию на горнолыжный курорт. Как видишь, соблазн подействовал. Накупила побрякушек не хуже твоей Раисы, красиво осветлила волосы, не забыла и вечернее платье для новогодней ночи. Смешно? А пропади она пропадом, эта гнилая жизнь, безлюбая любовь! Поеду, развеюсь, имею же я право.

Что же до твоего огорчения, то вспомни наш давний разговор. Грубость, хамство — это может ранить тебя всю жизнь. Лично я даже довольна тем, что Иван, наконец-то, показал себя во всей красе, развеял твою воздушность, зацепил тебя за живое. Бежать тебе некуда, жаловаться некому, единственный выход — в самой себе.

«Главное, не строить из себя жертвы!». Ась? Так-то.

На сладкое же получай отзыв Котика, слышанный собственными ушами в его кабинете.

— Толковая девчонка, — бормотал он, читая твой отчет и царапая пятерней рыжую шерсть на затылке. — Толковая девчонка, заешь меня собаки.

Итак, прощай. С Новым годом!

от Астры 20 января

Прошел месяц, Марина, с тех пор, как я в последний раз говорила с Вами. Этот месяц, о, как он громаден! Начать с того, что я была в Москве.

Но нет, надо бы раньше, с тридцатого декабря, когда сорвалась и пустилась вскачь бешеная тройка моих приключений. Что это было? Где уверенность, что подобный вихрь не метнет меня снова и снова?

Но по порядку.

В конце декабря работы на буровой остановились. Ждали цемент, который застрял на базе Управления. Глубина скважины достигла тысячи ста метров, и без цемента, без защиты от нефтесодержащих слоев бурение становилось «грязным делом», по насмешливому выражению главврача Рината Ахтямова. В самом деле, кому нужны йодо-бромные ванны с пышной бурой пеной и радужными пузырями на поверхности?

Итак, в ранних сумерках тридцатого декабря я сидела перед синеющим окном, бегло «почти читая» по-английски роман Jane Austen, нежную строгую прозу. Вот бы уметь так-то!

Из соседней комнаты слышались голоса, у Раисы были гости, местные женщины, сбежавшиеся полюбоваться на Ваши чудесные детские подарки. Женщины ахали, громко, по-здешнему обыкновению, разговаривали, почти кричали в полный голос, а я поглядывала в словарь и размышляла над тем, как одолеть праздники без душевной боли.

Бедный Сальери!

Моему истерзанному самолюбию уже нечем зализывать раны, новые оскорбляют меня заранее, вот и приходится, точно калеке, предугадывать колдобины на будущей дороге. Главное, не видеть «их» вместе, не всходить на костер ревности, не слышать ни ссор, ни глумливых примирений, замереть, пропасть, скрыться с глаз… как будто оно возможно в маленькой Усть-Вачке.

Хорошенькие заботы под Новый год, не правда ли?!

Стукнула дверь, одна и другая. Женщины прошли под окнами, долетел преувеличенно-оживленный смех Раисы (стрела мне в спину — сиди, мол, одна-одинешенька), и все стихло. Темнело. Синее сменилось фиолетовым, затем черным. В оконных стеклах отразилась моя лампа и я сама, забравшаяся с ногами на стул, хорошенькая, в зеленой шали, одна-одинешенька.

Скрип снега, шаги, Иван. Поцелуй наш был горяч и пуглив по обыкновению.

— Рая здесь?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Оставив меня, он прошел к себе. Темнота. Дети были в школе на елке. Постоял, прислушался к непривычной тишине. «Как? — вскипело самолюбие мужа, — всегда в доме, всегда в любовном рабстве, надоедливом, бранчливом, но сверхнадежном, и вдруг — ушла! Смело, небрежно, не сказавшись?!» Ему стало не по себе. И пройдясь бесцельно из угла в угол, Иван застегнул полушубок и отправился на поиски. Он ушел искать свою жену, а я осталась, как «вдруг разрешенная вольность».

О, как тогда стало! Казалось, я не выдержу. Я зажимала рот, чтобы не слышать собственных рыданий. Не скоро дошли до моего сознания частые звонки междугородной.

Звонил Эдвард Эрнестович, торжественный и церемонный.

— Многоуважаемая Астра Алексеевна! Асенька! Счастлив слышать ваш милый голос. Разрешите поздравить вас с наступающим Новым годом и пожелать…

— Потом! — закричала я со слезами, — потом, потом…

— Вам недосуг?

— Я… я уезжаю.

— Далеко ли?

— В… Москву.

— Прекрасная мысль. Надолго?

— Не знаю, ничего не знаю!

И когда минуту спустя я положила трубку, случайный порыв принял вид единственно-верного решения. Еще через полчаса я сидела в курортном автобусе, увозившем очередную смену отдыхающих, а к исходу суток, как снег на голову, упала в объятия милых родственников. Усть-Вачка осталась далеко-далеко, обратилась в точку, затерянную в снежных просторах, уплывших под серебристое крыло моего самолета.

Заветные новогодние мечты сбылись, как в сказке. И что удивительно: мои худшие опасения не оправдываются, мои лучшие надежды не сбываются, а не сказать, что скучно живу.

И началась Москва. Необыкновенно. Метро, бег по Тверской, магазины с их галантерейным шиком и толпой, толпой, где тебя никто не знает, никто не мешается в твои дела. Бутики, воздушные шелка, китайский бархат! Тени, блестки, помада! Я же красивая, могу царить! А украшения! Жемчуг, колье из драгоценных цветов — глаз не оторвать! Марина! Я хочу всего этого!.. Потом стою в книжном и погибаю уже там. Можно висеть у полок до аж до полуночи. Я хочу эту мудрость!

Но что это? Пухлая биография Антона Чехова, письма. Сердце мое упало. Как липли к нему женщины, как ломались, разбивались, как он был неровен, влюбчив, уклончив, ненавистен… в общем, топучее болото, гибель неминучая. Никогда не пойду на его пьесы, и уже не хочу читать его рассказы. Обиделась. И чтобы никто не отвечал мне «не знаю» на вопрос о жизни! Разберусь. Сама.

Вот.

… Наконец, мраморная лестница РГБ, умные лица, склоненные головы… Там встретилась мне Тина, давняя подруга. Модная, оживленная. Она в курсе всех московских новостей, идей, течений, всех знает, со всеми знакома. Да права ли я, уехавши в свою глушь?

В общем, не Москва, а наслаждение!

Следом за мной в Москве появился Эд. Я получила от него конверт с билетами в Большой театр и консерваторию, затем последовали творческие тусовки, модные рестораны. И всюду взоры мужчин устремлялись на меня и моего статного спутника, который и сам не сводил с меня глаз и все старался коснуться моей руки и подержать в своих. Прежнее отчуждение вскипало во мне. Ну почему он не «Он»? Когда же я буду счастлива?

«Иван, — произносила я, — Иван, Иван», — но звук был пуст, как пинг-понговый шарик.

Возможно ли?

— «Иван! — проверяла я эту новую легкость. — Иван, Иван!»

Сомнений не было. Цепи упали. Час моей свободы настал.

Между тем прошло пятнадцать дней, полмесяца самовольной отлучки с объекта! Пора было подумывать об отъезде. Проще простого было бы купить обратный билет, и никто бы меня «не продал, не заложил», чего-чего, а этого у нас не водится. Однако, неожиданно для меня самой, нужды дела, предстоящее генеральное опробование, тысячи накопившихся мелочей копьями встопорщились на моем пути.

Отъезд показался бегством.

Полная сомнений, я решила позвонить Боре Клюеву.

— Боренька, — проворковала я тоном хорошенькой женщины, попавшей в беду, — посоветуй, пожалуйста, как мне поступить?

Он был поражен в самое сердце. Испуг и замешательство его были столь велики, что меня кольнуло сожаление о начатых переговорах. Тем не менее, я нажимала, и, уступая, он взялся свести меня с Васиным. Ночью мой поступок космически разросся. Беглянка, прогульщица, нарушительница дисциплины! — я проснулась, дрожа от страха, и бегом по морозу помчалась к месту встречи на углу Управления. Как я жалела, Марина, о Вашем отсутствии!

Вокруг наполнялся шумом деловой центр. Шелестели шины по бесснежному асфальту, за огромными окнами виднелись фигуры служащих, светились экраны мониторов. Незнакомый мужчина с зябким лицом алкоголика обнял меня за плечи. Это был Боря без усов и бороды.

— П-похудела как — проговорил он. — Одни глаза, совсем взрослые.

— Зато ты омолодел, совсем мальчик. Усы хоть верни.

Мы проследовали в кабинет главного специалиста. Константин Евдокимович был один. Боря показал на меня и поспешил скрыться. Васин был тоже иным. На нем был коричневый костюм в крупную клетку, клетчатая белая рубашка и лучистые, как фонари, запонки на манжетах. Эти нарочитые кругляшки смутили меня почему-то.

— Садитесь. Доложите состояние дел на объекте. По какое число ваши сведения?

— По тридцатое.

— Слушаю.

И пока я говорила, потея, как ученица, он внимательно разглядывал меня, опершись на скрещенные кисти рук, лежащие на столе. Два больших пальца подпирали розовые щеки, и весь он был розовый, кудрявый, внушающий доверие, вот только запонки фальшиво отсвечивали мне в глаза. Под настольным стеклом виднелись фотографии жены и Кира. По ходу доклада пришлось набросать карандашную схему, дрожащие тонкие линии, но, в конце концов, я собралась и даже блеснула кое-какими мыслями относительно геологии милой Усть-Вачки. Смолкла. Опустила руки на колени, стараясь дышать ровно и тихо. Главный специалист сидел, откинувшись в кресле, с глазами, устремленными в пространство, словно у глупца или философа, как говаривал Наполеон. Пауза затягивалась. Наконец, он навалился на стол, брякнув своими застежками.

— Послушайте меня внимательно, Астра. Я должен сделать вам одно предложение. Как вы смотрите на научную работу? Думали вы об этом?

Я растерялась.

— Разумеется, думала, даже пыталась…

Он кивнул.

— Мой друг, доктор геолого-минералогических наук… да вы с ним знакомы — Окаста Вехов! — подыскивает себе толкового сотрудника, поначалу, правда, всего лишь старшего лаборанта. Работают они широко, по всей стране, но выезжают исключительно летом. В прошлом году они обследовали минеральные воды Приморья, нынче собираются в Тыву. Окаста Вехов человек необычный, работник, каких мало. Итак, если вы согласны, я охотно дам вам рекомендацию в его лабораторию.

Я не верила своим ушам. Согласна ли я… да у меня дыхание перехватило от радости.

— Это было бы счастьем, — тихо произнесла я, — разве могут быть сомнения?

— Очень рад, — без улыбки ответил он.

Написал на зеленом квадратике адрес Лаборатории и отпустил с миром.

Я ушла птицей. Где вы, глупые страхи? Будущее лежало передо мной, словно солнечная дорога, усыпанная цветами. Показав язык трусишке-Клюеву, я сбежала с лестницы и через два каменных моста понеслась на Ордынку.

Гидрогеологическая лаборатория помещалась в старинном особняке, выкрашенном в желтый, с белыми просветами, цвет, с узкими, закругленными поверху окнами, навевавшими прекрасные образы прошлого. С теплым сердцем переступила я порог этого дома.

Вехова отыскали в темноватой клетушке, уставленной занумерованными стеллажами, откуда он, одетый поверх костюма в синий ситцевый халат, перетаскивал вместе с сотрудниками плоские ящики с образцами горных пород. Из нагрудного кармана виднелся мобильный телефон. На этот раз Вехов был прекрасно подстрижен и тоже, как и Васин, производил иное, городское, впечатление. Наша беседа не затянулась. Упрежденный звонком друга, он условился о переходе в его лабораторию тотчас по окончании моего объекта.

Волшебный круг замкнулся. Ай да я!! Видно, я и в самом деле чего-то стою, ежели сам главный специалист озабочен моей судьбой!

Упоительные грезы переполняли меня, я была как в чаду, и лишь в самолете, над белой ватой облаков, наконец-то пришла в себя. Глупышка! Это же увольнение! Меня легонько переставили с места на место, избавились, как от ненужной мебели. Глупышка, глупышка. И вся моя одиссея — сбег в Москву, шатание по ресторанам, появление в Управлении — показались таким недоумием, что я застонала.

Ох, Марина, сил нет, такое длинное-предлинное письмо. По комнате, распушив хвост, носится молодая кошечка, полная дикой радости, а за окном, качаясь на ветке, клюет черемуховые ягоды клест. Трепещут крылья, цепляются за веточку коготки, подгибается хвост. Вдруг клест охладевает к ягоде, роняет косточку и улетает… Перед глазами вновь угол забора, кусты, заснеженное красностволье леса. Возвращение в Усть-Вачку — это платье, из которого я выросла. Все ушло. Ушла даже боль, в которой было главное очарование Усть-Вачки. Бо-оль! чем жила!.. И появилась неловкость, когда полные ожидания глаза Ивана встречаются с моими пустыми, и появилась ложь обыденных слов. Хороший Иван, близкий… и прошедший.

Лишь природа, милая скромница, затаилась и ждет, когда я справлюсь с собой и все гармонично увяжется.

Но Вы, Вы, Марина, Вы были на отдыхе, совсем в другом мире. Расскажите, поделитесь. Жду ответа… как соловей лета.

от Марины 2 февраля

Что же, моя красавица, принимай поздравления. Научная работа — это тебе не буровые отчеты. С деньгами, правда, там не густо, однако, в новые времена, когда все начинает зависеть от нас самих, я уверена, что ты быстро проявишь себя и добьешься успеха (хотя это, разумеется, еще не ключи от счастья). И не разводи кисели, никто не собирался тебя обижать. Смотри, какой разговор состоялся у меня с Васиным на другой день по получении твоего письма.

— Жалеть пришла, — догадался он, увидев меня на пороге.

— Пришла. Объяснись с производственным отделом.

Он усмехнулся, встал и прошелся по комнате, пощелкивая подтяжками.

— Послушай, Ангелочек (мое туристское прозвище)! Мы с тобой тертые калачи, не нам объяснять, как сурова жизнь. Разве не видно, что это за девчонка? Место ли ей на буровых? Объект за объектом, один глуше другого… она же сломается, наделает глупостей. Она уже делает их, разве не так?

— Допустим.

— Вот и пусть идет в науку, творит, растет. Пока я добрый. Ясно теперь?

— Ясно, ясно.

— Такого начальника ей подобрал, такие условия! Сам бы ел, да деньги нужны. Напиши, с нее причитается. Шутка.

Итак, поздравляю.

В самом деле, приятно смолоду уехать подальше да посамостоятельнее, приятно бросить вызов судьбе. А ну как еще раз, да еще, еще? Вернешься домой, а тебе уже за тридцать и чего-чего не переслучалось за это время. Главного нет — семьи и достойной работы. Так-то, милая. В общем, рада за тебя.

Относительно прочих драм выскажусь в смысле, каковом прочла у Омара Хайяма: что все имеет конец и что с новой весной заводи и новую любовь. Все проходит. «Как о воде протекшей будешь вспоминать». Эти полевые романы тем и хороши, что не выносят перемены места. И, то есть, все к лучшему.

Да, девочка, я была в Тырново, что в Болгарии. Горы и лыжи, камин и свечи, ласковое внимание черноглазых мужчин. Когда хочется ощутить себя женщиной, привлекательной и желанной, мы едем на юга оттаивать душой и телом. Но тебе, сколько помнится, претит курортная свобода, ты у нас недотрога, скромница, а?

Не сердись, Астра. Ты молода. Как все девушки, ты любила душой, страсть еще не коснулась тебя. Поговорим лет через пять. И больше ни слова.

от Астры 9 февраля.

Не утешайте меня, Марина. «Все равно ничего не выйдет», это ясно, как простая гамма. Моя встреча с собой состоялась, я ничто, простое недоразумение. Васин отделался от меня при первом удобном случае, Эд видит совсем не то, что есть на самом деле, Окаста разочаруется через неделю, а Иван… он и не любил меня никогда. Вон он, пьет где-то третьи сутки, и думать забыл о моем существовании. Ничего у меня не будет. Ни любви, ни семьи, все будет гладко-плохо. Отчего бы и не так? Стендаль, тревога моей души, так страстно думал и чувствовал, а на могиле просил начертать имена прекраснейших женщин, которые… не любили его.

Зачем все это, зачем, зачем? Карточный домик моей уверенности рухнул, ничто не держит, знобко, жутко, как в невесомости…

На буровой авария, работы-заслонки нет. По-прежнему сама с собою. Да Рая. После моего возвращения она словно влюбилась в меня. Приходит, садится, раскрывает семейный альбом… Полудетское лицо Ивана, угловатая девочка с косичками, Иван с первым ребенком на руках.

…И после ухода Раисы она (неужели я?) выбежит из дома, хлопнет калиткой, а дальше по белой улице понесет одни глаза, полные слез; потом начнет рваться сердце, и она (я?!) купит водки, а дома нальет полстакана и закусит свежим черным хлебом.

Не браните меня. Во мне хаос и боль. Как жить? Меня нет, только хаос и боль.

от Марины 13 февраля

Прекрати, Астра. Все у тебя будет, немедленно прекрати. Сейчас какой-то срыв. Любовь ушла, а жить вне блаженной разделенности своей судьбы с милым другом, остаться один на один с жизнью ты разучилась. Утешься, девочка, все пройдет, твоя молодость придет на помощь, вновь поплывешь в золотой лодочке по пучине вод. Хуже, если оно случается потом, когда нет душевных сил, чтобы укрыться от «серого и ужасного», разве что кошечками да собачками.

Утри слезы и живи дальше. А если и впрямь растревожили тебя «проклятые вопросы», то оставайся на высоте, не в стакане же искать ответ?!

Советы, советы… Кто бы мне посоветовал, что ли. Астра, милая… в общем, ты мне нужна. Пиши.

от Марины 24 февраля

Аст-ра, откликнись, что с тобой? Возьми себя в руки. Да призови своих спасателей — книги, музыку, природу. Я в тебя верю. Ты мне нужна, очень-очень нужна, но прежняя — сильная, добрая, веселая. Пиши.

от Астры 8 марта

Восьмое марта, Марина, какой день! День счастья для счастливых женщин. Чистый, прозрачный… И так бездарно его сгубить! Ай-ай-ай! Попойка, визг, шум-звон, пляска. Знаете Таньку-массажистку? Моя подружка, пятьдесят три годика. Любит меня, как родную дочь. У нее попугайчик в клеточке и зеркальце там же. Он все приникает к зеркальцу, все парочку ждет: «она, она?» А я… я по-прежнему вижу и слышу только себя. Не могу больше…

Сотруднички мои в ужасе, собираются меня спасать, а я все принимаю и ничем не оскорбляюсь. Я не лучше других, а еще и похуже.

Вот жалко дня. Жалко, жалко. Пойти бы сейчас на лыжах по синему и желтому от солнца насту, скатиться на ровный лед Камы. Эхма! А тут спи вот с дурной башкой среди бела дня, такого дня, Ма-ри-ноч-ка!

от Марины 14 марта

Ох, Астра. Не уверена, что это нужно. Тебя утягивает искус спуститься пониже, не правда ли? Осторожно. Поделишься по возвращении.

А теперь минуточку внимания.

Тайна моя сугубо личная, но у меня уже нет сил оставаться с нею наедине. Не знаю, с чего начать, я в нерешительности. Короче, имеются в виду известные последствия курортного увлечения.

Третий месяц я неотступно решаю вопрос «быть или не быть»? Ждать ли неизвестно чего еще сколько-то лет, или, оставив всякую надежду, рассчитывать только на себя? Я одинока, и самой себя мне слишком мало, а сияющий мир вокруг холоден и крут, когда в душе арктическая пустыня. Мне предстоит последний выбор.

И вот, плотно застегнутая на все пуговицы, я подолгу гуляю по улицам и думаю, думаю. Иду по весенней Москве, в городской толпе, в которой можно ходить годами и никто не нарушит твоего молчания, и все пытаюсь заглянуть вперед.

Я женщина. Мое спасение в материнстве. Хоть это и похоже на поражение. Будь что будет.

Вот моя новость, Астра. Старая, как мир. Что скажешь?

от Астры 18 марта

Ave, Марина! Будьте благословенны.

В моей комнате свежесть и свет, в точности как на известной картине «Утро», где обнаженная женщина, чистая и прохладная, расчесывает перед зеркалом темные волосы.

Ave, Мариночка!

от Астры 20 марта

У нас тоже весна. Снег просел, протаял под каждой веточкой, шершавые стволы влажны и трогательны. Серые простенькие деньки, серый влажный воздух. Жалость плачет. Жалко сопревшие листья, жалко березки, их тонкие веточки, простертые наощупь в неведомые миры, жалко, как бывает жалко малышей, идущих за воспитательницей в своих капюшонах и маленьких сапожках — чего бы, кажется, а жалко до слез.

Я ожила. Взыскующая волна отхлынула, тоска моя отпустила. Осталась лишь маленькая тощичка, ее почти не слышно в шуме дня. И вот, отключив в себе суету и обрывки мыслей — научилась! я тихонько брожу, вслушиваясь в тишину и средоточие моей души. И приходит свет, и восходит радость. «Ибо из радости родилось все живое». Откуда это?

Ах, Марина! Как же осчастливило меня Ваше решение, как я желаю Вам благополучия! Даже не верится, что нам, женщинам, доверены эти простые вечные деяния.

И знаете, кто еще помог мне? Рая. Она явилась к Татьяне, у которой собираются одинокие бабы, взяла меня за руку и увела прочь от честной компании. Милая наивная женщина. Такая любовь отгорела в ней рядом, целая жизнь, а она так толком ничего и не заметила. Но я-то поняла, вероломная, мне-то открылось нечто «в жизни двух»: сердце жены — это мягкий воск, истекающий медом прощения.

Эх, Рая! Прости и мне.

На душе кротость, сил еще мало. Весна.

от Марины 25 марта

Спасибо на добром слове, милая Астра. Рада, что тебе хорошо. О себе не могу сказать того же. Незнакомое ощущение недомогания и некрасивости выводит меня из равновесия. Фигура моя полнеет, но пятен на лице нет, верная примета, что будет девочка. Девочка, именины сердца. В наше время страшновато растить мальчиков, и вообще-то детей, а мальчишек в особенности.

У моей матери было два сына. Первый умер во младенчестве, второй погиб в армии в мирное время. Старушке семьдесят два года, мы живем в огромной квартире с видом на Кремль, заслуженной еще моим отцом, которого тоже нет с нами. Недавно я застала мать в тревожной растерянности. Сухими руками она держала голову и с напряжением вглядывалась перед собой.

— Как же я забыла, как Митенька умирал? Как забыла…

Боль-то, боль — она тоже зиждительна, ты права. Полвека болело материнское сердце… и вдруг забыло. Значит, и жизнь кончена. Она легла в постель и затихла.

Минута была решительная.

— Мать, — сказала я, — подымайся, мать. Ради внука, слышишь?

Минуя подробности, скажу, что слова мои подняли ее, поплелась чайник ставить. Так-то, Астра.

В Москве тепло. Сиреневые, подсвеченные фонарями, вечера пахнут фиалками и подснежниками, которые украдкой продают на каждом углу. В воздухе растворено обещание, и хочется совсем по раннедевичьи верить ему.

от Астры 30 марта

Весна, весна! Я шла по оступающейся тропке и несла в руках толстенную сосульку, перевитую и сверкающую, точно алмазное копье. В душе звенел сумбур от солнца и света, от бородатого анекдота, который рассказывала сама себе.

— Вам нравится Бабель?

— Смотря, какая бабель.

Ха-ха-ха. Люблю анекдоты.

Иван увидел меня в окно, выскочил, хохочет, зубы что снег.

— Брось! — кричит, — брось, а то уронишь!

Я подняла ее высоко-высоко и, не сводя с него глаз, грянула оземь на тысячу солнечных брызг. И молча смеясь всей душой, удалилась в камералку. Он прибежал тотчас же, шелковый, влюбленный.

Ах, Иван, Иван! У кого еще такие руки, такие плечи, удаль молодецкая в каждом движении?!

На забое тысяча четыреста пятьдесят метров. Главный врач не отходит от нашей скважины. О, он давно переменил тон, он прислушивается к каждому моему слову. Близко, близко заветная глубина, рекой польется долгожданный иодо-бром.

Вечер. Звучит моя музыка, изящный воздушный Моцарт. Веселье, веселье… да это же отвага, самая большая смелость, после всего, что мы знаем о себе и о жизни. И поэтому мудрейшая из книг — это растрепанный сборник анекдотов.

Вы скажете «золотая лодочка, пучина вод»… Но дерзкий парус, но крепкий ветер, срывающий с волн изумрудные брызги?

О, я воскресла с ясным предчувствием все-осознания! Придет время и мне откроется все, все, все! Быть может, миры гибнут оттого, что я не постигла того, что пришло время постичь.

Вечер. Сижу, играю в «большую женщину»: красивейшее белье, золоченые босоножки, блюдечко изюма на коленях. На душе любимая гармония каких-то мыслей, радости, внутреннего света. Живу.

от Марины 7 апреля

Милая моя Астра! Наслаждаюсь твоими письмами, и словно Эд, храню и пересказываю на память. Мне определенно кажется, что ты должна писать. Тебе дано понять, дано передать. Дерзай. Кто знает, что мы вообще можем, кто мы такие, раз душа просит, значит, она знает.

Сама же я все глубже погружаюсь в свои ощущения и меняюсь, меняюсь в душе своей. То, что представлялось важным, кажется теперь нестоящей чепухой, зато высветляются день ото дня такие ценности, как здоровье, мир, обеспеченность. Так все обострилось. И стали существовать люди, дающие надежду и отнимающие ее. Надежду вообще. Добрые, простые — в первых, злые, изломанные (на них особенное чутье!) — во вторых, вроде нашей кассирши, несносной пигалицы, убивающей меня своими выходками. «Что с вами было, что с вами было, осложнение?» — побежала она за мной, едва я появилась после пятидневного недомогания, когда меня чуть не отправили в лечебницу.

Зато ты, подружка, всегда в первых. Кстати, как ты намерена употребить свои деньги? В жилищной комиссии имеется две возможности, недорогие квартиры в хорошем доме. Могу придержать для тебя. Мне и самой там нравится. Хочешь в соседки? Сквер, густой парк и всего-то в пяти минутах ходьбы от метро Речной вокзал. Да любезные тебе паруса и яхты на Химкинском водохранилище. Приезжай-ка.

от Астры 12 апреля

В последний раз приветствую Вас издали, дорогая Марина!

Большое эксплуатационное опробование близится к концу, и если бы Вы только видели эту сильную полную струю воды! Она изогнута, как дамасская сталь и так же сверкает на солнце, в ее светлом упругом теле искрят пузырьки газа, а при касании с ней вспыхивает фонтанчик, оставляющий на пальцах белоснежный налет. Как чúсты недра нашей планеты, о, как загадочны и прекрасны! Сами воды тяжелы, высоко минерализованы, по химическому составу это настоящее созвездие, лавровый венок гидрогеологу! Будь хорошим князем… та-та-та-та-та.

И как первооткрыватели, мы тотчас испробовали их действие на себе. Так повелевает обычай. Разбавили в ваннах горячей водой, забрались в каждую я и Рая. Что за небесная лазурь спустилась на нас, что за коровье спокойствие! Мы стали смирны и кротки, точно воспитанницы монастырской школы.

Наш начальник мигом соскучился с нами.

— Вы что, не ели?

— Окунись-ка сам.

— Вот еще! Я не этот… какой-нибудь.

Иван, Иван… вчера открывала окна в своей комнате и пела, пела от души при виде капели, играющих солнцем ручьев, потемневшей Камы. Щедрые деньги платят в экспедиции, а я, ей-богу, добавила бы свои, чтобы увидеть такую весну.

Хлюпая сапогами, подошел Иван.

— Что это ты поешь все время?

— Так. Радостно.

— Тебе не радостно.

— Почему? Ведь я уезжаю.

— Перестань.

— Татьяна нагадала мне дальнюю дорогу и всех королей.

— Прекрати.

— Ха-ха-ха.

Ах, Иван… В эти дни он не находит себе места. Они уедут позднее, после ликвидационного демонтажа, а главное, по окончании учебного года. Куда? На Алтай, по-моему, или на Печору, или еще куда-нибудь. «Ты не жалеешь, Астра, ты не жалеешь?» Нет, ни о чем. «Ты забудешь меня, ты не для таких, как я». Ах, ну… все, все. Прощай, Иван. Я даже обрезала косы, чтобы совсем уйти из прошлого.

Прощай и ты, моя милая комната, мои сосны. Да, Мариночка, что с той квартирой? Мне бы каморку на чердаке, конурку под лестницей. Поговорим.

Прости и ты, Усть-Вачка, малая моя родина. Что впереди? Бог весть.

До встречи, Марина. До скорой встречи. Тра-ля-ля!