Одному из героев Герчо Атанасова принадлежат такие слова: «Уверяю вас, что малейшее движение моей руки имеет моральные последствия». Человек, сказавший это, — хирург, но подразумевает он не только свою профессию, позволившую ему прочувствовать эту истину весьма осязаемо, но и все сферы жизни, малейшие движения чувства и разума. Мысль о нравственной ответственности каждого за свои поступки — одна из основных для Герчо Атанасова, она звучит в высказываниях многих персонажей, проверяется в различных сюжетных ситуациях на протяжении всего его творчества.

Приближающийся к пятидесятилетию писатель дебютировал в 1963 году сборником рассказов «Ленинград, интимно». Г. Атанасов учился в Ленинграде, и город его студенческой юности нередко возникает на страницах его книг. Сейчас в творческом багаже прозаика несколько сборников рассказов и три романа, он активный участник современного литературного процесса, пользуется неизменным вниманием читателей и критики. Г. Атанасова интересует нравственно-психологическая проблематика, для почерка его характерны дух исследовательского освоения действительности, чуткая реакция на импульсы быстро меняющейся жизни, стремление вывести читателя на философский уровень постижения происходящего — превратить рассказ о фактах жизни в разговор о ее смысле. Вглядываясь в окружающие явления, Г. Атанасов умеет синтезировать и обобщать их, что для его книг особенно важно, поскольку все они посвящены самой свежей современности, текучей, трудноуловимой.

Судя по произведениям писателя, нравственный и эстетический его идеал четко определился: личность социально активная, духовно богатая, самовзыскующая — последнее качество в героях Атанасова является непременным для формирования всех прочих. Этот человеческий тип в его рассказах — а они, как правило, основаны на каком-либо остром моральном конфликте — выступает в самых разных профессиональных и возрастных вариантах, писатель не видит пределов для духовного и интеллектуального возмужания. Общим в этих героях является их строгость к себе и поиски нравственных критериев своего поведения. Например, профессор-филолог из рассказа «Пока надеемся» (давшего заглавие сборнику 1972 года) в возрасте шестидесяти лет и в зените успеха усомнился вдруг в создаваемых им ценностях: вспоминая свою жизнь, он заметил, что судьба его книг, написанных с искренним увлечением и любовью, слишком часто зависела от занимаемых им постов. Сколь ни печально для него это позднее прозрение, он вполне понимает его целительность. «Не является ли, — рассуждает профессор, — осознание собственной ограниченности, каким бы горьким оно ни было, точной мерой вещей, рождающей новые и глубокие побуждения».

Способность личности к точной и принципиальной самооценке является для писателя высшим критерием. Так построен и образ Стоила Дженева из «Провинциальной истории», наиболее, пожалуй, близкого писателю героя, познавшего на собственном опыте, что «мерилом человека является его умение, сталкиваясь с подлинными противоречиями, не пасовать перед ними».

«Провинциальная история» (1979) — второй роман писателя, вышедший сразу же вслед за его романным дебютом «И никогда не поздно» (1977). На первый взгляд книги эти совсем непохожи друг на друга, но их связывает глубокое внутреннее родство: и в той, и в другой главная мысль — о необходимости духовного самоопределения человека. В основу романа «И никогда не поздно» положена ситуация, что называется, экстремальная. Двадцатишестилетний учитель Симеон Симеонов, человек обычный и ничем не примечательный, из любопытства забрался в подвал своего многоэтажного дома, и случайно захлопнувшийся тяжелый люк отрезал его от мира на двадцать один день. Катастрофическая острота положения заставляет молодого человека вспомнить все свое прошлое, перетряхнуть тот духовный багаж, с которым он шел по жизни. Напряженное усилие определить свое место в ней, понять себя переводит размышления героя на философский уровень, заставляет задуматься об общечеловеческом и общенациональном. Г. Атанасов всегда стремится прозреть сквозь судьбу своего героя черты «национальной биографии», связь отдаленных и нынешних времен.

Состояние тщательной нравственной самопроверки, в которое повергли Симеона Симеонова исключительные условия, для героя следующего романа — Стоила Дженева (а у него, бывшего подпольщика, надо полагать, были в жизни нелегкие испытания) — привычно, он считает, что нужно каждый божий день набираться смелости для вглядыванья в себя. Человек странный — во всяком случае, многие его таким считают, называют то идеалистом, то Дон-Кихотом, — Дженев поставлен во вполне будничные и привычные условия: он заместитель директора провинциального предприятия с устаревшим оборудованием, зато, как водится, с перевыполненными плацами и с «масштабным» директором, в чаянии служебного повышения «вздергивающим» план еще выше, невзирая на растущий брак и частые аварии.

Легко двигаясь в русле производственного романа (автор, экономист по образованию, здесь в своей стихии), «Провинциальная история» выходит далеко за эти рамки, превращаясь в серьезное социально-психологическое исследование многих наболевших вопросов современной жизни. Фабульный итог романа, еще раз остро подчеркнувший важную для писателя мысль об ответственности человека, с трагической силой высвечивает моральную сторону «производственного» спора между главными героями.

Понятие смерти плохо увязывается с такими людьми, как Стоил Дженев, они всегда немножко из будущего, а потому, как бы ни обернулась житейская их судьба, они всегда начало, а не конец. Это своего рода «вечный» герой — тип человека, воплотившего никогда не иссякающую общественную потребность в нравственном максимализме, самим своим существованием призванного одолевать разрыв между идеальным и реальным.

Одно из самых ценных качеств романа в том, что стремление к истине предстает здесь не как чей-то индивидуальный порыв, пусть даже высокий и увлекающий других, а как из самой действительности вытекающая норма поведения. Глубокое доверие писателя к жизни определило трактовку образа Дженева — «идеальность» его подается как норма, без труда выдерживающая испытание буднями: и заводскими, и — очень нелегкими — семейными.

Проблема положительного героя остается первостепенной для современной болгарской литературы, проводимые ею «поиски человека» по многочисленным переводам знакомы и советскому читателю. Павел Вежинов, которого интересуют перспективы человеческого духа, то, каким может быть человек, создает — в «Барьере» — романтически приподнятый, вознесенный над землей образ Доротеи, Богомил Райнов и Станислав Стратиев стараются отыскать неиссякающее духовное начало в самой толще повседневной жизни, в людях на первый взгляд обыкновенных и неприметных — таковы Виолетта из «Черных лебедей» и Сашко из «Короткого солнца». Герчо Атанасов в этом же направлении идет, как нам кажется, очень трудным, но и весьма плодотворным путем: он не только выводит свой идеал из непосредственного, эмпирического материала будней, тем самым сообщая ему жизненную силу, но и показывает его в активном действии, создает образ человека, способного вести творческий, взаимообогащающий диалог с жизнью.

Нравственная победа Дженева над Караджовым в романе несомненна, но не только в ней дело, значение центрального конфликта гораздо шире. Ведь Христо Караджов никогда, собственно, и не сомневался в моральном превосходстве Стоила, к которому неизменно чувствовал «тайное и глубокое уважение». Недаром мелькает у него иногда шальная мысль плюнуть на свои блестящие планы и подать бывшему другу руку. Вместе с тем Караджов твердо убежден, что Дженев — человек нереальный, увлеченный собственными миражами. Беда Караджова в том, что он, с виду воплощение оптимизма и казенной бодрости, на самом деле проникнут глубоким социальным пессимизмом. О своем неверии в сознательность масс он заявляет открыто, а в глубине души и вообще считает, что жизнь как двигалась, так и будет двигаться вечными двигателями: эгоизмом, корыстью, личной выгодой.

Какая-то доля житейской — а посему очень мелкой — правды в рассуждениях Караджова имеется. Действительно, таким людям, как Дженев, нелегко в жизни: окружающие нередко считают их чудаками, начальство не всегда жалует. Вот ведь и первый секретарь окружного комитета партии Бонев, человек умный и честный, долго колебался, прежде чем поддержать Стоила, ершистость которого ему известна. Тем не менее он приходит к принципиальному выводу, что наступил такой момент, когда как раз «трудные» люди и нужны, и встает на сторону Дженева. Завод поддержал Стоила еще раньше. Предложенный им путь преобразований оказался единственным выходом из создавшегося положения — и в отношении нравственном, и в практическом, так как политика «административного героизма» начала давать обратный экономический эффект. Сама жизнь, которой нужны настоящие, заботливые хозяева, потребовала к себе Стоилов Дженевых.

Именно признание дженевских «чудачеств» жизнью выбивает из колеи Караджова. Достаточно вспомнить, сколь болезненной оказалась для «режиссера провинциального фарса», как он сам себя называет, не предусмотренная «сценарием» расстановка действующих лиц: возле Дженева все настоящие заводские люди, а возле самого постановщика — одни подхалимы. Человек сиюминутный, привыкший к лавированию, но не привыкший к дальним размышлениям, Караджов в конце книги, несмотря на внешнее преуспеяние, начинает чувствовать себя шатко, неуверенно, И когда он шутит, что у него «практически нет врагов, если не считать одного весьма благородного противника из провинции», то сам прекрасно знает, что это неправда. Уже появились у него противники и в столице — от жизни ведь никуда не скроешься.

Христо Караджов — явление сложное, новый социальный тип, выросший в ходе стремительного индустриального развития крестьянской в прошлом страны. На страницах болгарских книг мы уже встречались с вчерашним крестьянином, ставшим рабочим или интеллигентом. Г. Атанасов в центр своего исследования ставит вчерашнего крестьянина, оказавшегося на командном посту. В конце книги Караджов, уже заместитель генерального директора крупного объединения, посматривает на кресло замминистра, и при его хватке до кресла этого действительно рукой подать, во всяком случае, позу «заботливого государственного мужа» он уже принял и в высших кругах, что называется, освоился.

В этом образе писатель словно бы сфокусировал опасности, подстерегающие при столь стремительном восхождении неопытного руководителя — а под опытом Г. Атанасов разумеет не только практические навыки, но и оснащенность духовную. Герои романа много говорят о Караджове, сходясь на том, что он хищник и карьерист. И пожалуй, лишь для Дженева, всегда верившего в караджовские поражения больше, чем в его успехи, «феномен Караджова» гораздо сложнее. Он много думает над тем (и мысли его, видимо, совпадают с авторскими), как могли несомненные достоинства этого человека — живой ум, размах, широта натуры, граничащая со своеобразным благородством, — обернуться недостатками, даже прямым злом. «Вместо дальновидности — легкомыслие, вместо вдумчивости — поспешность, вместо естественного демократизма — склонность к самоуправству и своеволию. Все это было знакомо Дженеву из теории, но он не ожидал, что данный случай окажется таким запутанным и опасным в жизни. Набросать схему ничего не стоит — гораздо трудней наблюдать эту схему в действии, обросшую намерениями и страстями, побуждениями и расчетами, — то есть проследовать за самим Христо Караджовым и установить четкую границу: досюда хорошо, а начиная отсюда — плохо».

Писатель старается понять Христо Караджова в его реальной противоречивости, реализовать сложность его характера художественно — через динамику поступков, в пластике повествования, рассказывающего о том, как «чин» постепенно стирает личность, как погоня за успехом приводит к опустошению души человека интересного и даровитого. Ведь Караджов не мещанин, не стяжатель, увлеченный идеалами потребительского счастья. Все те блага, которых он так азартно домогается — большие посты и деньги, роскошные машины, квартиры и прочее, — для него в значительной мере лишь символы, знаки того, что жизнь его отметила и признала. Потому так болезненно и воспринимает Караджов, в своей духовной безграмотности не умеющий отличать подлинные ценности от мнимых, нежелание близких людей признать значимость его завоеваний.

Особенно остро переживает он разрыв с сыном. Все его попытки сближения и отцовские внушения — именно потому, что делались они с позиций мелко житейских, — встретили решительный отпор. Пораженный душевной слепотой, Караджов наивно полагает, что сын его не понимает и не ценит, тогда как Константин давно «составил довольно точное, свободное от сыновних чувств мнение». И совсем не случайно в споре между Караджовым и Дженевым Константин не только встает на сторону последнего, но и делается его ближайшим помощником. Караджов, сохранивший глубокое и заслуженное уважение к своим родителям-крестьянам, словно бы забыл о том, что по старой народной традиции, далеко не безразличной к вещам духовного порядка, полагалось прежде всего оставлять детям честное имя, ему и невдомек, что для Константина возможность уважать собственного отца гораздо важнее, чем те материальные блага, которые он ему навязывает.

Проблема «отцов и детей» поднята и в новом романе Г. Атанасова «Дождись утра» (1980). Писатель пристально вглядывается в трагедию чадолюбивых «отцов», которые собирают для своих птенцов копейку, расчищают им удобное жизненное местечко, готовят квартиры и машины, а юность упорно отказывается — и это ее исконное право, хочется даже сказать, долг — от столь убогого дара, выбирая себе новых отцов — по духу.

Финал «Провинциальной истории» приводит Караджова к полному одиночеству. Состояние внутренней оторванности от жизни, несмотря на внешнее активное участие в ее событиях, несколько сродни тому подвалу, в котором очутился учитель Симеонов из первого романа писателя. У Караджова тоже начинается процесс «вглядыванья в себя», болезненный с непривычки, полусознательный — герой пока что утешает себя тем, что это адаптационный период. Автор никак не смягчает ситуацию: Караджов своих побед добивался путем моральных компромиссов, путем освобождения от внутренних тормозов, и это не могло не привести к необратимым нравственным изменениям. Зловещие симптомы его нравственного вырождения уже налицо: дряблость души, неспособность к подлинной, не «показной» жизни. Когда к Караджову, цинику и завоевателю, пришло настоящее чувство, когда он попытался быть простым и искренним, скинуть все маски, стать самим собой, то с удивлением обнаружил, что быть собой он уже не может, а может только играть — правда, играть с удовольствием и с увлечением — более симпатичную, чем прежние, роль. И потому его искренний и наконец-то вполне человечный порыв оказался безответным, натолкнулся на стену, воздвигнутую собственной его фальшью. Такая стена воздвигается перед Караджовым всякий раз, когда он пытается прорваться к настоящим людям, и парадокс этого характера в том, что в душе ему только такие люди и нравятся и только их он по-настоящему уважает. Это довершает жизненную катастрофу, которая может стать для героя — автор такой возможности не исключает — спасительной.

В «Провинциальной истории» сошлись многие постоянные для писателя темы и мотивы, выразившись при этом острей и настойчивей. Здесь проявились и основные особенности его художественной манеры — простота и искренность тона, неподдельный драматизм, психологическая правда. Обратившись к насущным вопросам жизни, Герчо Атанасов написал роман, вскрывающий глубокую связь нравственного с социальным, выходящий к общечеловеческим проблемам.

Н. Смирнова