Коротко лето в горах. Стало прохладней, блеснула паутинка в кустах, воздух прозрачный, и, когда смотришь на дальние хребты, видишь синие тени, будто цвет воздуха… Вдруг приходит непогода. Она всегда с запада. Тонкие перистые облака, а потом — гуще, ниже… Дождь пошел. Иван Егорыч никого не пустил на полевые работы: «Будем камеральничать, вписывать поправки в пикетажные записи». А когда через два-три дня кончится непогода, снова выглянет солнце, тут все уже почувствуют: наступила настоящая осень. Раньше ходили на участок без рубашек, а теперь хоть и солнечно, а на хребте здорово прохватывает ветерком… Утром поднялись — небо чистое, но облака легли на склонах, слоятся, поднимаются вверх, и все замечают, что ночью на вершинах лег свежий снег… Первый снег лежит, пока не встанет солнце. И днем еще задерживается на теневых склонах. И когда тает, то как будто испаряется… А второй снег держится дольше, третий — совсем уже не жди, что сойдет… И теперь завтракают в ватниках. И грубо вытряхивают из спального мешка опоздавшего. И уже укладывают оборудование под брезент. А облака под ногами как море, всю даль заволокло белыми снеговыми облаками… А день стал еще короче… И вот однажды утром распахнули полог, а на палатке снег толщиной в три пальца.

Дорджа сидел за чертежным столом, Бимбиреков — за ящиком рации. Теперь радисты дежурили в доме, а не на сеновале. Лицо Бимбирекова выражало бурную работу мысли: он переживал смысл принимаемой депеши. Нервно отхлебнув молока из крынки, он приказал Дордже:

— Зови Ивана Егорыча!

— Вы же знаете — летучка.

— Зови, говорю! Тут что творится…

Дорджа убежал, а Бимбиреков принялся нетерпеливо прохаживаться. И когда вошел Летягин, он молча показал ему журнал записей.

— Молоком все заливаешь, — сказал Летягин, надевая очки.

— А тебе бы еще кровью. Читай!

Он следил за тем, как мрачнел Иван Егорыч, вчитываясь в текст радиограммы из Москвы.

Между тем в комнату заглядывали люди, все были на летучке и слышали. За спинами техников — Прасковья Саввишна.

Летягин с трудом разбирал запись, и Бимбиреков взял у него из рук журнал.

— Из главка, из Москвы… «Ввиду угрозы повторения лавин на участке 217–220 принято оперативное решение вести трассу по варианту обхода, Калинушкин получил приказ немедленно рубить просеку. Обеспечьте строителей рабочими чертежами. По требованию прокуратуры на днях выезжает эксперт Устинович».

Летягин закурил. Глаза сощурились, как от яркого солнца. Уши, кажется, оттопырились больше обычного. И яснее стал заметен седой хохолок на макушке.

— Зачем сбежались? — спросил Летягин у собравшихся.

— Проваливайте, проваливайте… — поддержал Бимбиреков.

— В чем дело? — спросил Костя.

— Ну, едет эксперт… Устинович, — неохотно отозвался толстяк.

Дорджа и Галя — он, видно, сбегал и за ней — подошли к дому, когда оттуда уже вывалились изгнанные Летягиным. Все столпились на крыльце.

— А что случилось? — спросила Галя.

— Какие-то неприятности, твоего отца ждут.

В доме остались двое: Летягин и Бимбиреков.

— Дядя Рика, будь он неладен! Это его работенка. Всегда действует за спиной. Нажал, повлиял, — говорил Бимбиреков.

А Летягин загрустил, задумался.

— Никогда в жизни я ни с кем не сводил счетов. Почему я этого не делал? Сейчас жаль потерянного времени.

— Я тебя предупреждал, Егорыч… Но и сейчас еще не поздно. Два срочных решения. Первое: сегодня же — на самолет! Лети, есть теперь у тебя аргументы! Кто вырубил лес? Кто оголил косогоры? Ради копеечной экономии… Второе: меня отправляешь к Калинушкину со всеми чертежами обходного варианта…

С интересом он наблюдал за тем, как Летягин подошел к шкафу и начал рыться в рулонах.

— Ну и черт с ним! — подбодрил Бимбиреков. — В конце концов свет клином, что ли, сошелся на этих косогорах! Ну что, катастрофа произойдет, землетрясение, атомный взрыв?..

За окнами послышался звонкий голос Галочки.

— Слушайте!.. — Она стучала в окно. — Иван Егорыч, слышите?

Инженеры распахнули окно, тревожно прислушались.

— Слышите?.. Паровоз свистит! — радостно возвестила Галя. Ей так хотелось приободрить Летягина.

Ветер донес с низин голос паровоза.

— Уберите эту… дуру! — рассвирепел Летягин и захлопнул окно. — Эх ты… заяц-дипломат, — выругал Бимбирекова и быстро вышел с рулоном чертежей.

Дорджа поспешно увел Галю. Она растерялась, несла всякую чушь:

— Видно, опять забудут про обед. Отощаешь тут… Я что-то стала меньше себе нравиться… Вообще говоря, практика у нас интересная: пересеченная трасса, лавиноопасный участок… — И вдруг расплакалась навзрыд, нестеснительно. — Никто еще не смел так со мной… Никто!

— Ничего, ничего… Ут-ря-сет-ся…

— Вот еще — ничего! Как он разговаривает! Тебе-то хорошо… А у меня что за вид?

И она начала быстро расчесывать пышные волосы.

Таежной тропой, ведущей вниз, к реке, по камням, в кустах ехал всадник. Сперва трусцой, потом перешел на рысь и, выехав на луга, стал безжалостно хлестать коня. Чувствовалось, что в этой скачке нет особой нужды, необходимости, а только гнев искал выхода, и было желание освободиться от чувства, которое душило всадника.