До Вршаца не долетели: фронт рядом. Капитан Цаголов, сопровождавший полковника Ватагина, предъявил документы в каком-то штабе, окопавшемся на лесной опушке. Им дали машину и двух солдат. В сербских селах по пути встречали с любовью.

Это была святая осень Югославии — осень становления народной власти. Селяки-крестьяне возвращались к родным очагам из партизанских ущелий. В городах веселился весь трудовой народ — пропахшие кожей седельщики и сапожники, белые пекари, сутулые портные, пропахшие лозой тростника корзинщики… Благородная страна всем сердцем встречала русского солдата, несшего освобождение.

Маленькое дорожное происшествие взволновало Ватагина. В доме, где привел случай остановиться, он разговорился с вдовой сербского подпоручика, расстрелянного оккупантами, и вдруг она стала целовать его руку. Потом долго гладила головку своей дочки-сиротки, удерживаясь, чтобы больше не плакать.

Дом Ганса Крафта легко было найти по спискам городской управы. Он оказался пуст и заброшен. Во дворе пахло гарью — три дня назад горела конюшня.

Впрочем, вымершей казалась вся немецкая часть городка. Каждый дом — покинутая крепость с тяжелыми воротами, за которыми еще неделю назад жила двухсотлетняя колонистская скука: зеркально чистые полы, экзерсисы на фортепьяно, карточные пасьянсы и расклейка почтовых марок по филателистским альбомам вечерами, когда коммерсанты и фермеры возвращались в свои квартиры.

Теперь мужчины почти поголовно ушли в девятую дивизию «СС» — «Принц Евгений». Доме стерегли больные старухи. На крайней улице (за ней — католическое кладбище) уцелел лишь злой, как пес, владелец магазина электроприборов, скрывавшийся на задворках со своей глухонемой служанкой.

Человека, который мог бы дать информацию о Крафте, надо было искать среди сербов. Там, в сербской половине городка, пятый день царило славянское счастье песен, громких разговоров, веселых тостов; в каждом дворе — свой праздник «славы», когда зовут к столу соседей и прохожих солдат и пьют и пляшут вихревое «коло». Но в ограде церкви, где ветер швырялся охапками желтой листвы, новобранцы югославской народно-освободительной армии меж тем день и ночь занимались строевой подготовкой.

Капитану Цаголову повезло: в нескольких домах женщины ему сказали, что лучше всех знает Ганса Крафта, конечно, «мастер Владо». Это был шахматный маэстро, проведший многие годы в международных турне, а теперь, в родном городке, постаревший и немного опустившийся. Он был единственный из сербов, кто запросто бывал в колонистских домах как известный шахматист, которого все приглашали. Он снисходительно обыгрывал любителей, пил их вино, а поздно вечером пробирался через весь город на окраину, где терпеливо ожидала его, как когда-то из дальних странствий, маленькая верная женщина — его жена.

Цаголов сумел разыскать их скромную лачугу. Тучный мужчина в мешковатом поношенном костюме был рад визиту русского офицера и, видно, не очень даже удивлен.

— Входите, входите… Я знал, что вы меня разыщете, — оживленно говорил он, пропуская Цаголова в комнату.

— Вас часто разыскивают шахматисты?

— Да, и это тоже… — неопределенно заметил Владо.

Они договорились о вечерней встрече.

— Что ж, если ваш полковник хочет поиграть со мной, я буду счастлив провести с ним вечер, чтобы он не скучал. И шахматы принесу, не беспокойтесь. Значит, вы поселились в доме Крафта? Я знаю дом Крафта. Не беспокойтесь — буду.

— Я заеду за вами, господин Владо.

— Благодарен.

Провожая в прихожей гостя, он долго рассказывал капитану, как в былые хорошие времена он играл во всех городах мира, давал сеансы одновременной игры — да, и в Москве и в Петербурге! В глазах его, дремавших среди толстых век, таилось выражение доброты и усталости.

В назначенный час Сослан привез шахматиста. Легкий ужин стоял на столе, а на подоконнике лежал приготовленный пакет с продуктами, снаряженный заблаговременно в хозяйственном отделе штаба дивизии. Маэстро вынул из замшевого футляра игральную доску, расставил на ней великолепные резные шахматы.

Ватагин запоздал к назначенной встрече на несколько минут. По правде сказать, ион и шофер в темноте заблудились в мертвых кварталах. Он вошел быстрыми шагами и извинился.

В глубоком кресле, положив руки на толстые кожаные подушки, шахматист сидел с видом человека, расположившегося в давно обжитой квартире.

— Русские любят опаздывать, — сказал он с улыбкой, — чтобы потом наверстывать упущенное.

— Как вас зовут, маэстро?

— Зовите меня Владо.

— Вы знали хозяина этого дома?

— В своем городе я знал всех, кто умеет отличать ладью от пешки.

— Правоверный нацист, судя по библиотеке, — сказал Ватагин, подойдя к полке терракотового камина, на которой среди немецких книг виднелась «Моя борьба» Адольфа Гитлера в розовом переплете.

— Это было его евангелие, — ответил шахматный мастер и сделал ход пешкой.

Партия началась. Полковник ответил конем. Минут пять они разыгрывали дебют — быстро и четко. Когда-то полковник играл неплохо для любителя, и сейчас ему хотелось атаковать. Он не боялся проиграть мастеру. Тот играл небрежно, к тому же ронял пепел и не замечал его на доске среди фигур. Видно, годы недоедания сломили старика. Это было заметно и по костюму и по игре — она все же не так хороша, как раньше, судя по его былой репутации.

— Браво! — вежливо сказал Владо, когда его королевский фланг оказался под прямой угрозой атаки.

В эту минуту полковник закурил и несколько отодвинулся от доски.

— Владо, я пригласил вас не для игры, — мягко сказал он. — И этот дом не тот, в котором я действительно остановился. Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне все, что знаете о хозяине этого дома.

— Он был плохой игрок: слишком методичный. Я давал ему ладью вперед, но он был тщеславен и не брал.

— Владо, я спрашиваю не о шахматисте… — с некоторым упреком в голосе заметил Ватагин.

Старый мастер сквозь одышку рассмеялся.

— Я так и думал, что вы пригласили меня не для шахмат. Но мы все-таки доиграем: мне нравится партия. Как вас зовут?

— Иван Кириллович.

— Так вот, Иван Кириллович, это был одинокий и скупой человек. Провинциальный тщеславец и маньяк. Представьте себе: глухая австро-венгерская провинция в среднем течении Дуная, полуфеодальный Банат с его блуждающими в болотах речками, пустынными придунайскими дюнами, буковыми лесами, с его румынскими и сербскими деревеньками и богатыми дворами немецких колонистов. И вот в этом скучнейшем Банате, вдали от венских ипподромов, будапештских манежей, балатонских аристократических конюшен и конных заводов Мезёхедеша, находится педант, который в разгаре сумасшедшей войны садится за многотомное исследование. На какую тему — вы спросите? «История венгерского племенного коннозаводства»! Десятки племенных книг, тысячи карточек — Ганс Крафт их сам переплетает ночами. Он знает все двухсотлетнее потомство арабского жеребца Гидрана, выведенного из Неджда. Он знает наизусть все стати любого потомка английского дербиста Норт-Стара, пасущегося сегодня в травянистых степях долины Дуная и Тиссы. Он может показать вам приметы любого рысака из семьи Фуриозо — обхват груди, размет шага, высота в холке…

— Владелец отличной конюшни? — спросил Ватагин, не поднимая голову от шахматной доски.

— Что вы! — рассмеялся серб. — От силы пять-шесть цыганских лошадей, как раз столько, чтобы удобрять навозом палисадник с каннами.

— Ну, хотя бы первоклассный наездник?

— Право, не замечал. Надо сказать, что этот любитель конных скачек и рысистого бега сам не умел вставить ногу в стремя, обходил лошадей только спереди. Он вообще был трус, боялся вида крови, корчился, как девочка, от флюса. Он испортил себе зубы, боясь бормашины… Впрочем, говорили, что в Софии, где он в последние годы служил в германском посольстве, у него превосходная конюшня. Оттуда иногда приезжали тренеры и конюшие…

— Он всю жизнь писал историю венгерского коннозаводства, переплетал племенные книги?

Владо взглянул на русского офицера усталыми, добрыми глазами и осторожно усмехнулся.

— Я так и знал, что вы меня найдете… Нет, это его последнее увлечение военных лет. Помню его прежние изыскания в области антропологии. От этого человека всегда за десять верст пахло расизмом. Что удивительного? Говорили, что в 1912 году, гуляя по улицам Вены, он, тогда еще бедный недоедающий студент, познакомился с одним бездарным художником — Адольфом Шикльгрубером, будущим главарем германского фашизма.

— Вот как? Интересно, — сказал полковник, снова возвращаясь к партии, потому что маэстро сделал ход.

В той свободе, с какой Владо за разговором отпарировал угрозу атаки, все-таки сказывалась его прежняя сила. Желая удержать инициативу, Ватагин сделал рискованный ход пешкой.

Маэстро улыбнулся:

— Такой ход вряд ли соответствует ситуации. Тут был бы уместен всякий выжидательный ход.

Смуглым пальцем с массивным золотым кольцом он в рассеянности гладил края едва заметной штопки на рукаве пиджака.

Ватагин закурил. Игра снова прервалась.

— Тщеславие Крафта, — продолжал маэстро, — питалось доскональностью его изысканий. Каждая примета породистой лошади заносилась на карточку: не только промеры, но и черты характера, привычки… Бесконечное множество карточек. Это была та скрупулезность, когда за мелочами давно потеряна цель. Квартира уже не могла вместить тысяч карточек — он перенес картотеку в конюшню.

— В конюшню?

— Да, там была комнатка для работы. Мы там даже иногда играли в шахматы после обеда. Там прохладно и уютно. И я слышал порой за перегородкой голоса двух переписчиков — он выписал из Германии двух молодцов призывного возраста, очевидно увильнувших от Восточного фронта…

— Где она сейчас, эта картотека? — спросил Ватагин.

— Я расскажу. Но все же доиграем…

Он сделал скромный ход конем — ход, подготавливавший жертву ферзя. Полковник заметил слишком поздно: неосторожное движение пешкой приносило теперь свои плоды. Через три хода мастер окончательно сдавил игру партнера. Теперь он реализовал преимущество просто и убедительно.

— Досадно, — сказал полковник, ребячески улыбаясь, как оплошавший школьник. — Я проглядел возможность жертвы.

— Это случается, если играешь нетренированным или усталым, — любезно заметил Владо. — Ваша игра произвела на меня впечатление. Вы вели атаку нешаблонно. Но поспешность иногда так же ведет к проигрышу, как и потеря темпа… Впрочем, вы меня пригласили не для шахмат. — Он засмеялся, поглядывая на стол, накрытый на три прибора.

Сослан Цаголов давно уже томился за ним в одиночестве. Они перешли к столу. Владо оживился.

— Мне кажется, только в австрийской провинции, в Линце, на родине Гитлера, или в нашем Вршаце, могли распускаться пышным цветом такие маньяки. Ганс Крафт пытался маскироваться под ничтожество. К чему усилия! Он действительно не был большим человеком. Слишком далек от жизни. Когда Гитлер уже стал рейхсканцлером и быстро повел Германию навстречу гибели, я принес однажды Крафту книжку Талейрана. Там была уничтожающая реплика, я прочитал ему… не помню сейчас…

— Припомните, Владо.

— Там было написано приблизительно так: «романист награждает умом и выдающимся характером своих главных героев. История не так разборчива и выдвигает на главные роли того, кто оказывается в данный момент под руками…» Не дурно, правда?

Он засмеялся. Его мешковатый пиджак заколыхался на животе, придавая облику старика нечто легкомысленное и в то же время печальное.

— Что же ответил Крафт?

— Я прочитал, чтобы подразнить его, но он пришел в восторг. Он отнес эти слова не к фюреру, а к себе. Первый раз я видел, как, отбросив напускное смирение, он самодовольно сказал: «Придет и мой час!» Но этот час не приходил довольно долго. Дважды Крафт ездил в Берлин и дважды возвращался посрамленный. И только весной сорок третьего года, уже после Сталинградской битвы, он вернулся из Берлина, чуть не лопаясь от важности. Его произвели в рейхсдейтчи, в имперские немцы. Он был необыкновенно воодушевлен, а у него это всегда превращалось в заносчивость. Он читал своим соотечественникам закрытые лекции, рассказывал о впечатлениях от знакомства с модным в Нюрнберге профессором философии Эрнстом Бергманом. В эти дни он по заказу Гиммлера написал человеконенавистническую брошюрку «Психопатология бесстрашия». Рассказывали, что он познакомился с крупными деятелями нацистского террора… Я спросил его при встрече, собирается ли он вернуть мне долг, оставшийся за ним после поездки в Вену, что-то около тысячи динаров. Куда там! Он был уже выше этих житейских мелочей.

— Вы говорите — педант, — осторожно повернул беседу Ватагин. — а картотеку держал в конюшне. Место ли это?

Старый мастер решительно отодвинул тарелку, встал, сказал:

— Пойдемте в конюшню.

— Ее нет, Владо. Она сгорела три дня назад, — остановил его Ватагин.

— Я знаю. Пройдемте туда.