Часть I. «Особый путь»: российский контекст. ««Особый путь»: от идеологии к методу [Сборник]» | Атнашев Тимур | Велижев Михаил

Особый путь и пути спасения в России

Виктор Живов

Особый путь. Спасение на Западе и на Востоке. Когда именно и кто именно выходит на особый путь — это коварный вопрос, поскольку он сразу вводит в игру несколько больших общеисторических проблем, не имеющих простого решения. По особому пути шествуют обычно нации, а нации, как мы сейчас думаем, появляются на исторической арене весьма поздно, когда «народ» становится исходным понятием в легитимации власти (см. классическую книгу Бенедикта Андерсона: [Anderson 1991]). Это случается где-то в окрестностях Великой французской революции, хотя хор наций выходит на сцену не сразу, а с перерывами: один выход может отстоять от другого на несколько десятилетий (о России в этом процессе см.: [Martin 1997; Живов 2008 а]). Конечно, мы говорим сейчас о «цивилизованном мире» и игнорируем, забыв о политической корректности, различные постколониальные нации и тем самым пользуемся — эксплицитно или имплицитно — еще одним проблематичным понятием.

Разные историки интерпретируют «цивилизованный мир» по-разному, и большинство — в силу тенденциозной расплывчатости этого концепта — предпочитает вовсе не иметь с ним дело. Оно бы и хорошо, но особый путь имеет в пресуппозиции неособый путь, а неособый путь — это и есть главный путь «цивилизованного мира», магистральная дорога, по которой движется человечество. Если рассуждать в терминах культурно-политического градиента — понятия фундаментального для исторического ви́дения Мартина Малии, — как «Sonderweg», так и «Особый путь» располагаются на восточных склонах этого градиента, там, где цивилизация приближается к варварству, а практическая политическая деятельность теснится эстетикой этатистской утопии. В этом контексте «Особый путь» — это дискурсивная манипуляция, призванная трансформировать отсталость из недостатка в достоинство. Она закономерным образом появляется в контексте романтического национализма и располагается на платформе, созданной такими понятиями, как Volksgeist, русская душа и русский бог.

Таким образом, мы можем ответить на вопрос, кто и когда выходит на особый путь, но этот ответ в определенном смысле формалистичен, ограничен в своем содержании. Потому что и «Sonderweg», и «Особый путь» — это не только манипуляция смыслами актуального политического дискурса, но и конструирование прошлого. И этот конструкт, надо полагать, составлен не только из слов, имевших хождение в момент его появления, но и из реальных элементов прошлого, имеющих независимое бытие, а в процессе конструирования лишь переосмысленных и приспособленных к актуальной дискурсивной задаче. С этими концептами дело обстоит так же, как и с самим понятием нации. Национальная идентичность не выскакивает, как Джек из коробки, а перетасовывает (перетасовка и составляет новизну) в новой комбинации элементы предшествующих идентичностей; в этом отношении у национальной идентичности есть историческое прошлое и реальное историческое содержание [Armstrong 1982] (ср. также: [Riasanovsky 2005]). То же самое и с особым путем. Каким бы манипулятивным ни было его конструирование, оно, по крайней мере отчасти, основано на реальных исторических элементах, на содержательных особенностях тех обществ, которые ставятся в преемственную связь с идущей особым путем нацией.

Некоторые из этих исторических элементов и станут предметом настоящей работы. Конечно, отнюдь не все из них могут быть определены как «русские», как особенности культуры русского этноса в разные периоды его существования. Картина сложнее. Особенности разных социумов наслаиваются друг на друга и образуют своеобразный конгломерат, и их соотнесенность с русской нацией обусловлена множественной идентичностью того общества, которое в XIX веке осознало себя в этом новом «национальном» качестве. Его «русскость» образуется несколькими составляющими. Я прослежу образование одного такого конгломерата, на мой взгляд, обладающего кардинальным значением для формирования «особого пути» России. Этот конгломерат образуется представлениями о спасении и оказывается достаточно многослойным.

Его первый слой — восточнохристианский, он достается русским вместе с православием и как элемент православной идентичности оказывается одной из составляющих формирующейся позднее русской национальной идентичности. Православие на Руси с самого начала оказывается не таким православием, как в Византии или на славянском Юге, и поэтому на специфику восточного христианства накладывается специфика его восточнославянской рецепции, так что к «греческой» вере добавляется «русская» вера; и она тоже продуцирует отдельную идентичность (весьма заметную, например, когда русские авторы ставят под подозрение чистоту греческого православия), также оказывающуюся составляющей занимающего нас конгломерата. Поверх этих двух слоев располагается по крайней мере еще один, определяющийся государственной политикой России в XVII–XVIII веках, когда государственные институты пытаются, ориентируясь на Запад, взять под контроль социальные и религиозные практики православного населения. Реализация этой политики создает особые отношения между обществом и властью, между индивидуальной духовностью и институциональной религией. И эти особенности, появляющиеся уже в Новое время, включаются в формирующуюся национальную идентичность. Она собирается как бы в виде конуса; фрагменты исторической реальности, из которых составляется особый путь, располагаются в своего рода сужающемся фокусе, двигающемся по хронологической шкале и захватывающем все более узкий сектор человечества.

Поскольку ранние слои той исторической реальности, которая захватывается конструированием русского особого пути, относятся к поздней Античности и Средневековью, то есть оформляются за много веков до секуляризационных процессов Нового времени, они принадлежат к тому периоду, когда ничего важнее спасения у людей не было, так что сотериологические представления были основой жизни, ядром, от которого зависели едва ли не все прочие аспекты религиозно (или культурно) мотивируемого поведения. И эти же представления в той или иной переработке определяли и экзистенциальные стратегии тех «цивилизованных» обществ, которые формировались в Новое время, — тезис, сделавшийся тривиальным после фундаментальных работ Макса Вебера [Weber 1980; Вебер 1990] (как бы ни относиться к частностям веберовских построений). Люди жили в преддверии вечной жизни, в преддверии Страшного суда, на котором решались не проблемы быстротекущего существования, а обстоятельства вечного пребывания души: краткие миги земного прозябания детерминировали немыслимые долготы потустороннего бытия. Земная жизнь была подготовкой к вечной.

В чем состоит эта подготовка, хорошо известно из Св. Писания и патристической литературы — сколь бы спорными ни были отдельные детали. Путь в рай пролегает через аскетические подвиги или по крайней мере через веру, благочестивую жизнь, добрые дела и сокрушение сердечное. Разные христианские традиции различаются тем, на какую из составляющих спасения обращается больше внимания. В рай входят через тесные врата, хотя и в данном случае теснота этих врат видится по-разному христианам разных деноминаций, разных эпох и разного религиозного статуса. О том, в какой пропорции разделятся христиане на стоящих одесную овец и на стоящих ошуюю козлищ (Мф. 25: 32–33), существуют разные мнения, и эти представления крайне важны для характеристики религиозной культуры. Религиозные наставники, понятным образом, склонны изображать эти врата достаточно тесными, чтобы их паства знала, что с ними будет, если они не одумаются и не станут вести себя благочестиво; реакция паствы менее однообразна.

О том, что спастись удастся немногим, пишут разные христианские авторы и в католической, и в православной, и в протестантской традициях. Фома Аквинский даже аргументирует соответствие такой ситуации замыслу божественного творения: «Состояние вечного блаженства, заключающееся в созерцании Бога, превышает природное, особенно в силу того, что порча первородного греха приносит безблагодатность; поэтому лишь немногие спасутся». Поскольку это сразу же ставит вопрос о милосердии Божием, Фома продолжает: «А милосердие Божие более всего очевидно в том, что многие из тех, кого Он предназначил к спасению, не дотягивают до Него по природному движению и склонностям» (Summa theologiae, pars 1, quest. 23, art. 7 [Thomas Aquinas 1967: 136]). Трактовка осужденных на адские муки как большинства человечества особенно присуща апокалиптической литературе [Bauckham 1990: 188–190]. По понятным соображениям тема малочисленности спасающихся становится особенно популярной в период Контрреформации. У русских, конечно, не находится богословской аргументации, подобной рассуждениям Фомы, но устрашающие сведения о ничтожном количестве удостаивающихся спасения встречаются и в восточнохристианской традиции. Так, в «Вопросах апостола Варфоломея» (Евангелии Варфоломея), раннем апокрифическом тексте, фрагменты которого известны и в славянском переводе [Quasten 1983: 127], содержится следующий диалог между Христом и Варфоломеем:

I ре ч Валъфром ѣ i: «Г с и, колико дшь из мира сего исходит на днь?» I ре ч I с съ: «7000». <…> I ре ч Валъфром ѣ i: «Г с и, аще 7000 точью исход ѧ тъ з мира сего, колико дшь ѿ т ѣ хъ праведных ωбр ѣ тает с ». I ре ч I с съ: «ωдва 8» [Кушелев-Безбородко 1862: 110].

Традиция таких текстов, пугающих верующего человека и заставляющих его со страхом думать о загробной судьбе, хотя и периферийна для православия, однако прослеживается на протяжении веков.

Такое понимание спасения (предполагающее его малодоступность) отнюдь не было универсальным. Оно неплохо документировано, поскольку производители текстов, разъясняющих пути спасения, в основном принадлежали к активной части духовенства и монашества, и именно они были заинтересованы в устрашении своих подопечных. Насколько их страх и трепет передавался их пастве, труднее оценить: слышание куда хуже запечатлевается в источниках, чем говорение. Ясно, что в разных местах и в разные эпохи ситуация была различной, и это зависело от многих факторов: от разработанности механизмов воздействия на паству, от духа того времени, когда звучала подобная проповедь, от личности проповедника. Как мы увидим ниже, православная Россия отличалась в этом отношении от Запада (как до Реформации, так и после нее). Как бы то ни было, в большинстве христианских традиций говорится и о милосердии Божием, без которого невозможно спастись и которое позволяет попасть в рай не только праведнику, но и грешнику, особенно в случае искреннего покаяния. Образцы такого спасения имеются в Св. Писании; наиболее важный из них — благоразумный разбойник, грешивший всю жизнь, но покаявшийся на кресте, сказавший Христу: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии си» и получивший от Бога Слова обетование: «Днесь со мною будеши в раи» (Лк. 23: 42–43).

В разных христианских традициях это внеинституциональное спасение, опирающееся на чудо, заступничество святых, действие священных предметов и т. д., играет разную роль. Спасение в разной степени институциализировано и в разной степени контролируемо. Эти различия, возникающие еще в поздней Античности, оказывают непосредственное воздействие на всю фактуру социальной жизни и, в частности, на занимающий нас феномен трансляции религиозного устрашения от наставников к наставляемым. Святость, праведность и спасение образуют на Востоке иную конфигурацию, чем на Западе [Zhivov 2010b]. Противополагая Западную и Восточную церковь в поздней Античности, Питер Браун писал о том, что на Западе святость была куда более институциализирована, чем на Востоке. По его мнению, уже в V веке

Восточная церковь вступила на путь, который для средневекового западного наблюдателя выглядел как «кризис перепроизводства» святости. Куда большее число людей воспринималось как носители или агенты сверхъестественного на земле и в куда большем разнообразии ситуаций, чем было приемлемо для Западной Европы [Brown 1982: 179].

На Западе

общество, которое было хорошо осведомлено о Симеоне Столпнике, не хотело ничего подобного для себя. Нашему Вульфиле (подвижнику, который хотел в VI веке, подражая Симеону, построить столп под Кёльном. — В. Ж. ) было вполне определенно приказано убраться со своего столпа [Brown 1982: 185–186].

Эти различия в религиозном опыте отражались в сотериологических представлениях двух христианских общин. Спасение постепенно оказалось куда более институциализированным и регламентированным на Западе, нежели на Востоке. «Рождение чистилища» на Западе может рассматриваться как важнейший момент в этом расхождении, имеющий при этом символическую значимость.

Появление чистилища может датироваться по-разному (ср. позднюю датировку в известной книге Жака Ле Гоффа «Рождение чистилища» и возражения на эту концепцию в работе Мерелин Данн: [Le Goff 1999: 933 f.; Dunn 2003: 246]; см. подробнее: [Zhivov 2010b: 52–55]). Я полагаю, что чистилищная парадигма формировалась постепенно в течение столетий. Уже Григорий Великий в своих «Диалогах» в конце VI века описывал потусторонний мир с беспрецедентным вниманием и богатством деталей. Особенно важна была его идея пропорциональности суровости очистительных мучений и тяжести греха:

Гееннский огонь всегда один и тот же. Но он не одинаково воздействует на всех грешников. Потому что каждый в соответствии с мерой своих грехов получает свою меру мук (Диалоги IV, 45) [Grégoire le Grand 1978, III: 160–161].

Эта пропорциональная соотнесенность греха и наказания явно связана с религиозными практиками, развивавшимися в Западной церкви в VII и VIII столетиях; я имею в виду практику так называемого «тарифицированного» покаяния [Vogel 1994]. Фактура «чистилищной» калькуляции, по существу, сходна с исчислением наказания в пенитенциалах, которые стали распространяться из Ирландии по всему латинскому миру в VII веке: дни покаяния в этом мире соотносились с какими-то временны́ми единицами искупительных наказаний в чистилище (о связи между посмертной пургацией и тарифицированным покаянием см.: [Dunn 2003: 186–190]). Более того, чистилищные муки могли восполнить недовыполненную епитимью, которую грешник не успел довершить при жизни.

Два основных источника чистилищной парадигмы — а именно относительно разработанное представление о том, что случается между индивидуальной кончиной и Страшным судом, в «Диалогах» Григория Великого и распространение тарифицированного покаяния — появляются почти одновременно. Оба эти явления свидетельствуют о радикальном сдвиге в религиозном сознании. Начиная с видения ирландского визионера Св. Фурсея (630‐е годы; публикацию и комментарии см.: [Carozzi 1994: 99–139, 677–692]), путешествие души к ее потустороннему пристанищу начинает представляться как мучительная борьба, в которой ангелы и демоны сражаются за душу усопшего. Демоны припоминают грехи, включая peccata levia, а ангелы указывают на покаяние и добрые дела. Это состязание сторон превращается в детальную калькуляцию, и человек должен готовиться к ней всю жизнь [Brown 1999; 2003: 260–262].

Это было основным стимулом в развитии покаянной дисциплины. Спасение стало рассматриваться как зависимое от регулярной исповеди (ни один грех не должен остаться забытым и нераскаянным), а грехи сделались предметом каждодневного анализа и покаяния, которое в результате превратилось в важнейшую технологию личности. На пути к благочестию этого типа было много вех. Необходимо упомянуть 21‐й канон Четвертого Латеранского собора (1215), знаменитый «Omnis utriusque sexus», предписывавший каждому христианину исповедать все свои грехи как минимум раз в году. Конечно, этот канон не принес немедленных радикальных результатов, но он интенсифицировал процесс институциализации спасения, достигший своего апогея в период после Тридентского собора (1545–1563).

Ряд основных компонентов этого процесса отсутствовал в Восточном христианстве и в особенности в русском христианстве. Чистилища не было, и поэтому отсутствовали специфические страхи и надежды, связанные с западными представлениями о потустороннем мире. На Востоке в целом большинство христиан не было так обеспокоено загробным существованием, как на Западе. Учение, определяющее судьбы душ после смерти и до Второго Пришествия, отсутствовало. Было много разноречивых мнений, но они были периферийны для византийской духовности. Как писал Николас Констас,

промежуточное состояние душ между смертью и воскресением было скорее неразберихой, чем тайной, но византийцы при этом как-то не торопились внести в эту область определенность. Поскольку византийская эсхатология была укоренена в литургическом символизме, погребальных практиках и в тайне Христа и святых, попытки систематического определения были не только тщетными, но и, возможно, нежелательными [Constas 2001: 94] [13] .

Св. Андрей Критский (ум. ок. 720), автор великого покаянного канона, писал:

Не изыскивайте, что будет с душой по ее расставании с телом, потому что ни мне и ни вам не достоит углубляться в это. Есть Другой, кто это знает. Нам не дано знать даже природу души (ψυχῆς οὺσίαν), как же мы можем ведать природу того места, где она обретает покой? (Oratio XXI: In vitam humanam et in defunctos [PG 1865: col. 1289C]).

Византийская покаянная дисциплина была вполне беспорядочной в соответствии с неопределенностью в представлениях о посмертном наказании. У мирян частная (тайная) исповедь (духовным отцам, которые могли и не иметь сана) стала практиковаться не ранее IX века [Barringer 1979: 152–158, 169–170, 193–195]. Миряне усваивали монашескую практику раскрытия души духовному отцу, который отнюдь не всегда был священником [Смирнов 1906; Taft 1988: 5]. Постепенно и, видимо, под западным влиянием эта практика сближалась с сакраментальным покаянием Западной церкви [Суворов 1901–1902; Пентковский 2002: 67–68]. Несомненно, однако же, что при всех этих обстоятельствах в Византии в течение долгого времени регулярная исповедь мирян не рассматривалась как необходимое условие спасения [Barringer 1979: 143, 153, 169, 202].

Русское спасение: Средние века. Нередко утверждается, что русское средневековое общество было более религиозным или более благочестивым, чем западное общество до Нового времени. Русь была «святой Русью» в противоположность более или менее профанной Европе. На это, по видимости, указывает лишь одно свидетельство — отсутствие секулярной культуры западного типа. Вплоть до XVII века в России не было ни трубадуров, ни куртуазной культуры, ни рыцарских романов, ни светской живописи, никаких иных следов рафинированной и веселой светской жизни. Это отсутствие высокой светской культуры контрастирует с разнообразием духовной литературы, живописи, музыки и иных форм религиозного искусства. Отношение русских авторов к западным светским обычаям было отрицательным. В Переяславском летописце читается следующее описание западных рыцарских обычаев:

По семь же латына бестудие въземше от худых римлянъ, а не от витязеи, начаша к женам къ чюждимъ на блуд мысль дръжати, и предстояти пред д(е)вами и женами, службы съдевающи, и знамя носити их, а своих не любити, и начашя пристроати собе кошюли, а не срачицы, и межиножие показывати, и кротополие носити [ПСРЛ 1995: 5–6].

Из этих обстоятельств историками русской культуры часто делается вывод, что в Средние века русские вельможи проводили время в молитве, тогда как их западные современники вели (хотя бы отчасти) более мирскую жизнь: когда русские постились, соседи на Западе танцевали, когда русские ходили крестным ходом, соседи ухаживали за своими дамами. В такой крайней формулировке данный тезис выглядит несколько абсурдно, однако в качестве негласной предпосылки он играет роль во множестве работ по средневековой русской культуре и литературе. В XIX веке рассуждения этого типа отразились, например, в славянофильском противопоставлении разложения западной цивилизации, постепенно утратившей свою религиозную основу, и здорового духа русского христианства, отдавшего предпочтение чистоте веры вместо мирской мудрости, рационализма и легализма латинского Запада. Особый путь России конструировался и из подобных сомнительных элементов, лишь самым косвенным образом соотносившихся с исторической реальностью.

Представления о средневековом русском благочестии сказываются и на трактовке покаянной дисциплины. Обычно развитие покаянных практик от Средних веков к Новому времени рассматривается как часть более общего процесса упадка религиозного чувства и утраты вероисповедной чистоты. Согласно этому представлению о Средних веках, наши предки всегда были готовы каяться и рассматривали различные природные и исторические катастрофы как наказание за их грехи; поскольку катастрофы были разнообразны и многочисленны, общество верующих пронизывал дух покаяния. У этого взгляда нет никакого фактического основания. Нужно заметить, однако, что однозначных фактических оснований для реконструкции различных феноменов средневековой духовной культуры обычно не находится, так что здесь много места для интерпретации и исследовательского произвола. У нас мало данных, большинство сведений, которыми мы располагаем, извлекаются из литературы монашеского происхождения, так что они не могут быть автоматически экстраполированы на все общество. Те данные, которые у нас есть, нуждаются в истолковании, обращающемся к общей картине средневекового русского благочестия. Я дам очень краткий обзор тех данных, которыми мы располагаем.

В Киевской Руси XI–XIII веков покаянная дисциплина была в своих главных элементах такой же, как и в Византии того же периода; из Византии большинство этих элементов и было заимствовано. Тайная исповедь была вполне утвердившейся практикой; и черное, и белое духовенство могло исповедать и давать отпущение грехов. Для этого периода отсутствуют ясные указания на то, что покаяние рассматривалось как одно из главных таинств (наряду с евхаристией и крещением); в отличие от Запада, но в согласии с Византией сакраментальный статус покаяния не был существенным моментом в богословских или канонических дискуссиях, а граница между таинствами и прочими обрядами определялась куда более расплывчато, чем в латинском мире. Отпустительная формула была оптативной («Господь да простит…»), то есть принимающий исповедь вместе с исповедником просил Бога о прощении грехов и выступал тем самым как помощник исповедника, а не как заместитель Бога. Современная индикативная формула («Я, недостойный иерей, прощаю и отпускаю…»), при которой отпущение грехов (absolutio) осуществляется священником благодаря особой власти (власти вязать и решить), данной ему Христом, была заимствована с Запада в XVII веке; она впервые появляется в украинских печатных требниках первой половины этого столетия, а во второй половине переносится и в Москву [Kraienhorst 2003; ср.: Алмазов 1894: 499; Erickson 1977: 44–45; Getcha 2007: 210–211]. Власть вязать и решить, так называемая власть ключей, была важнейшим инструментом контроля церкви над обществом, она отдавала в распоряжение духовенства загробную судьбу верующего, и в Западной церкви это имело многочисленные последствия, прежде всего в сфере религиозного дисциплинирования.

Славянские епитимийники, то есть списки грехов с предписанным для каждого греха наказанием, предназначенные для тайной исповеди, появились у славян уже в X веке, то есть ненамного позднее, чем аналогичные тексты в Византии. В Киеве XI–XII веков употреблялось несколько епитимийников (лучший обзор и публикацию см. в: [Смирнов 1912]), некоторые из них имели южнославянское происхождение (включая «Заповедь святых отец», церковнославянский перевод с латыни, сделанный не позднее X века), некоторые были составлены на месте, вероятно, с помощью греческих покаянных текстов. Некоторые из этих компиляций были созданы при участии архиереев Киевской Руси, хотя ряд епитимийников был составлен плохо образованными клириками и содержал апокрифический и сомнительный (с богословской и канонической точек зрения) материал (так называемые худые номоканунцы).

Для средневекового периода отсутствуют прямые описания покаянных практик, нет текстов, которые говорили бы о том, как они воспринимались верующими, нет богословских сочинений. Свидетельства, которые у нас имеются, носят косвенный характер. Несомненно, русская покаянная дисциплина имеет много общего с религиозными практиками латинского Запада, куда лучше документированными и изученными (тайная исповедь, пенитенциалы/епитимийники и т. д.). Тем не менее совокупность всех имеющихся косвенных свидетельств заставляет думать, что русские практики и их восприятие существенно отличались от моделей, которые устанавливаются для западного средневекового мира и которые могут рассматриваться как манифестации западных сотериологических представлений.

Можно думать, что русские, за немногими возможными исключениями, не калькулировали своих грехов с той методичностью, которая характерна для Запада. Они исповедовались редко, а некоторые откладывали исповедь до последнего часа, когда священник уже не мог входить в частности и назначать епитимью. С рядом оговорок можно принять ту реконструкцию покаянных практик, которую предложил В. Жмакин для первой половины XVI века на основании гомилий митрополита московского Даниила. Жмакин утверждал:

Весьма многие подолгу не обращались к таинству покаяния. Одни, выходя из понятия о бесконечной благости и милосердии Божием, успокоивали себя тем, что Бог всегда простит кающегося, и откладывали свое покаяние все далее и далее, желая пред смертью искренно раскаяться и получить прощение во грехах, сделанных в течение всей своей жизни. <…> Находились и такие, которые, понимая слишком формально значение покаяния, обращали его в средство для оправдания своей безнравственности: они всю свою жизнь вели распущенно и все-таки спокойно смотрели на свою загробную участь, надеясь на всеискупляющее действие последнего, предсмертного покаяния. <…> В простом народе господствовал своеобразный взгляд на исповедь, по которому он считал ее делом князей и обязанностию благородных и знатных людей по преимуществу, и на этом основании многие подолгу не обращались к таинству покаяния. Неправильный взгляд на значение таинства покаяния сопровождался в практической жизни анормальностями и выражался в том, что многие долгое время не исповедовались и не причащались по нескольку лет сряду, не считая это с своей стороны большим упущением. Особенно это развито было в низшей среде общества в массе народа. Даже люди набожные и те приступали к таинству покаяния однажды в год. Другие делали и того хуже: они являлись к духовнику на исповедь и утаивали пред ним свои грехи, а после даже хвастались этим, говоря с насмешкой: «что мы за дураки такие, что станем попу сознаваться»! [Жмакин 1881, 2: 639–640].

Эти особенности русской религиозной жизни были реконструированы преимущественно на основе обличительных и назидательных сочинений. Несмотря на это реконструкция Жмакина не выглядит преувеличением; она по крайней мере частично подтверждается источниками других типов. Так, например, царь Алексей Михайлович в грамоте свияжскому воеводе 1650 года, требуя от свияжского населения, чтобы они имели духовных отцов и хотя бы раз в год причащались, замечает, что тамошние «християне живут без отцов духовных, многие и помирают без покаяния, а в том нимало нерадеют, чтоб им исповедать грехи свои, и телу и крови Господни причащатися, а священники их о том не учат, и на покаяние их не призывают» [ПСЗРИ 1830, 1: 246 (№ 47: Грамота в Свияжск Стольнику и Воеводе Федору Плещееву и Дьяку. 25 октября 1650)]. Об этом же еще в середине XIX века писал Николай Костомаров, разбирая свидетельства иностранцев о русском благочестии. Он замечал:

Русские вообще редко исповедывались и причащались; даже люди набожные ограничивались исполнением этих важных обрядов только однажды в год — в великую четыредесятницу. Другие не исповедывались и не подходили к святым дарам по нескольку лет. Притом исповедь для толпы не имела своего высокого значения: многие, чтобы избежать духовного наказания от священников, утаивали свои согрешения и после даже хвалились этим, говоря с насмешкою: «что мы за дураки такие, что станем попу сознаваться» [Костомаров 1860: 211] (источником служат записки Мейербера).

Еще Герберштейн в своих записках о Московии XVI века замечал, что «хотя по уставу у них (русских) есть исповедь, но простой народ считает ее делом князей и обязанностью благородных господ и знатных людей по преимуществу». Аналогично и Петрей в начале XVII века пишет: «Об исповеди и разрешении русские такого мнения, что бедные и несчастные не имеют в ней надобности, а одни только богатые, знатные и сильные» [Алмазов 1900: 33–34].

Некоторые заключения о реальных религиозных практиках могут быть сделаны на основании критического анализа епитимийников. Можно указать, например, на «Заповедь святых отец»; это перевод с латыни так называемого Мерзебургского пенитенциала, составленного в тот период, когда Западная церковь боролась за безбрачие духовенства, переведенный на славянский в X веке. В нем имеется статья, предписывающая наказание дьяконам и священникам за нарушение целибата, если они после поставления вновь примут к себе свою жену (дьякону семь лет покаяния, попу — десять) [Максимович 2008: 176]. Как мы знаем, в Восточной церкви целибата белого духовенства никогда не было; никакому русскому попу не могло прийти в голову каяться в том, что он живет с женой. Но это не побудило переводчиков изъять данную статью из пенитенциала и не мешало русским переписчикам воспроизводить этот текст в течение всех Средних веков. Поскольку нелепости разного рода нередки в русской покаянной литературе, они могут рассматриваться как указание на то, что покаянные практики были нерегулярными, их распространение — ограниченным, а их роль в русском православном благочестии — вторичной.

Еще одним важным источником для изучения покаянных практик русского Средневековья может служить агиография. Свидетельства русских житий имеют по большей части негативный характер. Данные этих текстов можно сравнить с аналогичными данными западных или византийских агиографических сочинений. В отличие от последних русские агиографические источники почти никогда не упоминают об исповеди, за исключением лишь исповеди in articulo mortis; исповеди на смертном одре являются обычным, хотя отнюдь не всегдашним элементом описания преставления святого. Будущий галльский святой приходит в монастырь, встречается с настоятелем и первым делом исповедует ему свои грехи [Vogel 1994, VI: 174–182]. Русские начинающие святые не исповедуются, или по крайней мере их исповедь не представляет никакого интереса для агиографа; русские святые приходят в монастырь, встречаются с настоятелем и выслушивают слова о том, что они слишком юны и неопытны, чтобы справиться с суровостью аскетической жизни; затем они показывают свою решимость посвятить жизнь Богу и начинают удивлять братию своими аскетическими подвигами. Такое пренебрежение рассказом об исповеди не может быть случайным. Оно естественно объясняется тем, что покаянная дисциплина рассматривалась (по крайней мере авторами житий) как маргинальный элемент на пути подвижника к спасению и святости. Исповедь и спасение не были связаны столь прямым образом, как в Западной церкви.

Исповедь и причастие in hora mortis представляются легко объяснимыми исключениями. Они могут существовать автономно, вне какой-либо регулярной покаянной дисциплины. Грешник может грешить всю свою жизнь, исповедать свои грехи в последнюю минуту и, будучи очищен отпущением грехов, со славою войти в обитель праведных. Конечно, при этом остается неустранимый риск, поскольку последняя минута может наступить неожиданно, но многие были готовы на этот риск идти. Эта практика встречала противодействие церковных властей в разных христианских традициях и в разные периоды; действенность предсмертного отпущения грехов ставилась под сомнение, и, по крайней мере на Западе, появление чистилища несколько рассеяло надежды попасть в Царство Небесное без особых усилий. У русских подобные упования, видимо, оказались куда более устойчивыми.

В средневековой Руси надежды на незаслуженное спасение принимали в дополнение особую форму. В Восточной церкви принятие монашества (монашеский постриг) рассматривалось как второе крещение. Этот обряд, как и настоящее крещение, смывал все грехи, совершенные человеком за всю его жизнь до данного момента. В силу этого пострижение в монашество в последнюю минуту земного существования могло быть определенной гарантией благополучного достижения вечного блаженства; оно, видимо, воспринималось как куда более эффективное средство, чем предсмертная исповедь. Этот способ, конечно, не был доступен для всех, однако к нему постоянно прибегали князья и отдельные вельможи. Эти особые права князей и вельмож оправдывались — видимо, в согласии со средневековыми воззрениями — представлением о том, что светские власти не могут не преступать нормы общей морали, хотя это ухищрение оставалось, по словам Г. Федотова, «предсмертной попыткой провести Бога» [Fedotov 1975: 275]. Обсуждаемый обычай оставался в употреблении в течение всех Средних веков (по крайней мере до Смутного времени), хотя в XVI веке предпринимались попытки его уничтожить. Подобные способы обойти покаянную дисциплину и избавиться от связанных с нею трудов свидетельствуют о слабости этой дисциплины и ее относительно малой значимости в ряду религиозных практик снискания спасения.

Покаянные практики тесно связаны с представлениями о потустороннем мире, распространенными в данном обществе. Можно полагать, что информация о том свете, которой руководствовались русские христиане в Средневековье, была в целом оптимистической, по крайней мере в сравнении с сопоставимыми западными феноменами (после Видения Фурсея); этот факт естественным образом объясняет отсутствие строгости в трудах покаяния. Хотя описания адских мук пользовались популярностью у средневекового русского читателя (прежде всего в виде «Хожения Богородицы по мукам», славянского варианта греческого «Апокалипсиса Пресвятой Богородицы о муках»), тем не менее грешники могли рассчитывать на Божие милосердие и надеяться миновать врата ада; эта надежда оставалась в силе вне зависимости от числа и тяжести нераскаянных грехов. Божественное человеколюбие было беспредельным и иррациональным, так что опасливое благочестие оставалось вне основных жизненных стратегий православного населения.

Здесь, возможно, следует сделать замечание об относительности оптимизма. Рождение чистилища подарило латинскому миру перспективу, которая была скорее оптимистической, по крайней мере в сопоставлении с вечными муками: грешник после более или менее длительного периода очистительных наказаний получал прощение и попадал в рай. Восточное христианство таких надежд не создавало, хотя возможности посмертного спасения полностью никогда не исключались [Trumbower 2001]. В принципе, однако, те, кто заслужил своими земными деяниями вечный огонь, не могли изменить этой участи никакими посмертными трудами. Тем не менее парадоксальным образом средневековые западные христиане больше боялись чистилища (возможно, из‐за того процесса, который Ле Гофф проницательно назвал инфернализацией чистилища), чем восточные христиане боялись ада (о феномене страха в средневековой западной культуре см.: [Delumeau 1983]). Для восточных христиан ужас ожидания вечных мук облегчался надеждой избежать, по праву или скорее по случаю, челюстей ада.

В «Повести душеполезной старца Никодима о некоем иноке», визионерской истории XVII века, главным героем является монах, который грешит тяжко и беспрерывно. Он получает видение, в котором он оказывается на том свете и бесы показывают ему свитки с записью его «греховных дел». Можно было бы ожидать, что далее последует описание столкновения бесов и ангелов, которые будут пытаться заступиться за протагониста, перечисляя его добрые дела. Но история принимает другой оборот. Неожиданно появляется архангел Михаил и показывает нашему иноку вечные муки (очевидно, как средство устрашения). Затем Михаил сообщает ему приговор Господа, который состоит из трех заповедей; инок избежит вечных мук, если будет их исполнять. Заповеди были весьма просты: «престани от нечистоты (то есть от блуда. — В. Ж.) и не пити вина и табака». Вернувшись в тело, инок некоторое время следовал этим заповедям, но потом вновь ударился в прежние грехи и был наказан «язвой смертоносной». Тем не менее он не умер и не отправился в адский огонь, но исцелился благодаря заступничеству чудотворной иконы Нерехтинской Богоматери [Пигин 2001: 303–310]. Как можно видеть, грехи не преграждают герою повести путь к спасению. Напротив, грехи как бы способствуют излиянию божественного милосердия. Автор цитирует апостола Павла для подтверждения этой идеи, приписывая своеобразное (хотя, возможно, не необычное в русском контексте) значение стиху из Послания Римлянам: «Идеже умножися грех, ту преизбыточествова благодать» (Рим. 5: 20) [Пигин 2001: 310]. У Павла речь идет о священной истории: народ Божий (Израиль) грешил все больше и больше, и Господь послал Своего Сына для искупления умножившихся грехов. Но у автора «Повести», как и у ряда других русских авторов, иная интерпретация: чем больше грехов, тем больше благодати (это согласуется с такой русской народной мудростью, как «не согрешишь — не покаешься» и т. п.). В этих условиях страх перед вечной погибелью не мог быть очень сильным и неотступным и покаянные подвиги могли восприниматься как нечто необязательное для спасения.

Нет оснований думать, что этот текст недостаточно показателен, поскольку он относится к позднему времени. Можно указать на несколько более ранних текстов со сходными идеями, хотя, возможно, менее красноречивых. Так, в Киево-Печерском патерике содержится история о старце Онисифоре Прозорливце [БЛДР 1997: 362–364]. Один из его духовных сыновей внезапно умер. Он оказался злонамеренным грешником, скрывавшим свои грехи от духовного отца, что хуже всякого другого греха. За нераскаянные грехи он был наказан нестерпимым смрадом, исходившим от его мертвого тела. Онисифору явился ангел и оповестил его о причинах Божиего приговора. Онисифор и настоятель монастыря Пимен хотели выбросить тело в воду, но тут Онисифору явился преп. Антоний, основатель лавры, и сообщил, что Бог простил грешника, поскольку Он (Бог) обещал Антонию, что всякий, кто будет погребен в монастыре, получит спасение. После этого смрад превращается в «благоухание». Очевидно, что нераскаянный грешник спасся не благодаря своим особым заслугам, а благодаря особому месту погребения. Насколько мне известно, подобные случаи «незаконного» спасения не встречаются в нерусских (невосточнославянских) описаниях загробной жизни [Живов 2008б].

Это бесстрашие основывалось на определенной сотериологической концепции или по крайней мере на совокупности не слишком определенных сотериологических понятий. Спасение, когда о нем задумывались, понималось как нечто никак не связанное с человеческими усилиями, с нравственным поведением или дисциплиной христианской общины. Мы — в силу скудости источников — можем лишь догадываться о воззрениях обычных русских людей (то есть не монахов, занимавшихся сочинительством), но даже единичные истории проливают свет на общий ландшафт.

Приведу одно любопытное свидетельство из записок о России датского посланника Якоба Ульфельдта, побывавшего в Москве в 1578 году. Он рассказывает о своей беседе о спасении с приставленным к нему приставом по имени Федор, «человеком пожилым и степенным». Федор утверждал, «что каждый может спастись, пусть даже он изо дня в день прибавляет грех к грехам, если только однажды у него появится намерение обдумать [свои поступки] и принести покаяние». Ульфельдт, лютеранин, возражал, что по вере может, конечно, спастись любой покаявшийся грешник, но это не относится к тем, кто грешит и грешит, надеясь когда-нибудь в будущем исправиться (мы уже знаем из обличений митрополита Даниила, что такое отношение к спасению было широко распространенным). В Москве в принципе могли представлять себе споры между протестантами и католиками о спасении верою и спасении делами, и Иван Грозный в ответе протестантскому пастору Яну Роките касался этого вопроса [Марчалис 2009: 121–122]. Однако Федор был человеком попроще, в богословские теории не вдавался, хотя и знал про себя, как получают спасение. Датскому послу он

ответил, что все грехи прощаются, сказал, что подтвердит это примером, и поведал следующее: «Мария Магдалина была нечестивейшей блудницей и многажды предавалась разврату, следовательно, совершала тяжкий грех. Однако за то, что однажды она уступила просьбе мужчины, попавшегося ей на дороге и склонявшего ее к прелюбодеянию, прося, чтобы она сделала это ради Господа, и он получил желаемое, она — спаслась и отмечена в списке святых (то есть в святцах. — В. Ж. ) красным цветом — [все] по той причине, что не отказала в этом, но дозволила ради имени Божия» [Ульфельдт 2002: 304–305].

Мария Магдалина, как видим, спаслась странным образом, нерациональным и никак не согласующимся с этическим учением православной церкви. Совершенно очевидно, что для Федора индивидуальная нравственность прямого отношения к спасению не имела.

Не менее красноречиво и следующее свидетельство. В середине XIV века возник богословский спор между новгородским архиепископом Василием (Каликой) и тверским епископом Феодором. Речь шла о том, является ли рай только мысленным, как утверждал Феодор, или существует и рай видимый. Представления о существовании рая в географическом пространстве вообще довольно широко распространены в средневековой Европе, и воззрения Василия в этом отношении не отличаются оригинальностью. Богословствование Василия замечательно наивно и определенным образом свидетельствует о характере богословской мысли в средневековой Руси. В доказательство своей правоты он рассказывает среди прочего и историю о том, как Моислава-новгородца во время бурного плавания занесло на остров, где был рай. И там новгородцы обнаружили самосиянный свет и услышали райское пение:

И повелѣша единому другу своему взыти по шеглѣ на гору ту, видѣти свѣт-отъ и ликованныя гласы; и бысть, яко взиде на гору ту, и абие въсплеснувъ руками, и засмѣяся, и побѣже от друговъ своих к сущему гласу. Они же велми удивьлешеся, и другаго послаша, запрѣтивъ ему, да обратився скажет имъ, что есть бывшее на горѣИ той тако же сътвори, нимала възвратися къ своимъ, но с великою радостию побѣже от них. Они же страха исполнишася, и нача размышляти в себѣ, глаголюще: «Аще ли смерть случится, но вѣдѣли быхомъ свѣтлость мѣста сего». И послаша третиаго на гору, привязавъ ужищи за ногу ему. И тако же и тотъ въсхотѣ сътворити: въсплескавъ радостно и побѣже, в радости забывъ ужища на нозѣ своей. Они же здернуша его ужищомъ, и томъ часу обрѣтеся мертвъ. Они же побѣгоша въспять, не дано есть имъ дале того видѣти, свѣтлости тое неизреченныи, и веселия, и ликованиа тамо слышащаго. А тѣх, брате, мужей и нынѣча дѣти и внучата добри-здорови [БЛДР 1999: 46].

Стоит обратить внимание на то, что первые двое из перелезших через гору благополучно попали в рай, и попали туда явно по случаю — увидели и побежали, — совершенно безотносительно к их грехам и заслугам. Существенно, что в такую возможность верил один из первых иерархов русской церкви. При такой вере, естественно, строгая покаянная дисциплина оказывалась в лучшем случае факультативной.

Таким образом, русское спасение от индивидуальной морали (а поэтому и от индивидуальной исповеди и индивидуальной епитимьи) не зависело. Спасение относилось ко всему православному сообществу и приходило само собой. Оно состояло в постепенном преображении этого мира в Царство Небесное и осуществлялось не через нравственное совершенствование, но как распространение литургического космоса во внешний для него мир. Или — если воспользоваться другой метафорой — внешний мир постепенно поглощался Божией благодатью. Согласно этому взгляду, благодать выражается в обожении; обожение изначально и неизменно присутствует в литургии, в церковном тайнодействии: в литургии Небеса нисходят на землю и преображают ее. Распространение этого обоженного состояния мира, то есть его спасение, не требует человеческих усилий, но осуществляется самодеятельно, так что община верующих должна лишь поддерживать богослужебное действие в его преемственности и чистоте. Все прочее, как, в частности, аскетические подвиги, богословское познание, институциализированное покаяние или дела милосердия, было факультативным, необходимым в основном лишь для тех, кто превратил спасение в свое каждодневное дело, то есть для монахов и монахинь. Эта сотериология является, между прочим, и основой так называемого русского обрядоверия. Очевидно, что, когда русской духовности приписывался отличающий ее от западной религиозности антилегализм, имелся в виду и этот элемент православной традиции, входящий, таким образом, в концепт особого пути.

Государственное спасение и его неудача: раннее Новое время. В XVII веке в России начинается дисциплинарная революция. Дисциплинарная революция была общеевропейским явлением в период после Реформации и Контрреформации. В условиях религиозной борьбы от населения требовались вероисповедная консолидация и униформность поведения; последствия были многообразны, они существенно изменили европейскую жизнь и внесли большой вклад в формирование того европейского градиента, на фоне которого существуют особые пути отклоняющихся от него обществ [Gorski 2003]. В XVII столетии это новшество докатилось и до Москвы. По крайней мере отчасти это было связано с разочарованием в том самодеятельном спасении, на которое полагались до Смутного времени. Катастрофа Смутного времени показывала (по крайней мере тем, кто об этом задумывался), что русские плохо молились, плохо оберегали православное благочестие, плохо служили Богу и получили воздаяние за свою неправедность. Это создавало условия для религиозной и нравственной реформы, для возникновения нового религиозного движения, целью которого было бы исправление благочестия и нравственное преобразование общества.

Первые попытки религиозного дисциплинирования делались так называемыми ревнителями благочестия в 1630–1640‐х годах. Они стремились искоренить такие губительные практики, как отступления от чина в богослужении и суеверные «языческие» обряды (такие, как святочные процессии). Челобитная девяти нижегородских священников патриарху Иоасафу 1636 года может рассматриваться как символический рубеж. Священники требовали введения так называемого единогласия (то есть последовательного, а не одновременного исполнения всех частей богослужения, которое в этом случае должно было стать понятным для прихожан), отказа от практики сокращения служб и запрета на «бесовские» святочные игры [Рождественский 1902: 27]. В ответ патриарх Иоасаф выпустил в том же году меморандум, поддерживающий эти требования, но излагающий их в значительно смягченном виде. В обоих документах содержатся и обычные сопутствующие требования регулярного посещения церкви, благочестивого поведения в храме, сосредоточенной молитвы и т. д. Понятно, что немедленных результатов это не принесло, однако намерения были заявлены, и эти декларации сделались элементом формировавшегося реформистского дискурса.

Когда в 1645 году на престол вступил молодой Алексей Михайлович, казалось, что он воплотит в жизнь реформистскую программу ревнителей благочестия; один из представителей этой группы, Стефан Вонифатьев, был его духовником. Накануне Великого поста 1647 года царь побудил патриарха Иосифа огласить окружное послание, призывающее духовенство молиться благочестиво и жить в чистоте и трезвости. Затем сам царь издал указ, повелевающий его подданным посещать церковь по воскресеньям и требующий закрытия по воскресеньям кабаков и лавок. За этим последовали другие дисциплинирующие меры. Первые шаги по пути к нравственному возрождению, сделанные царем, в точности соответствовали тем, с которых начинали свою реформистскую деятельность Иоанн Неронов и Аввакум [Pascal 1938; Зеньковский 1970]; различие состояло в том, что теперь эти меры получали государственный характер, программа религиозной реформы была апроприирована государством. Однако даже государство не располагало в этот период средствами, способными навязать обществу религиозную дисциплину подобного типа.

Хотя у русских процессов имеется определенная специфика, обусловленная особенностями русской сотериологии, многие аспекты религиозного дисциплинирования в эту эпоху типичны для политики, проводимой институциализированной властью (светской или церковной) против харизматической, стихийной и неконтролируемой религиозности. Такая политика обычно обладает социальным измерением: дисциплинирующие институции представляют различные элитарные социумы, а адресаты их деятельности принадлежат к низшим социальным слоям (в позднейшей романтической парадигме им может приписываться сохранение того «народного духа», который определяет особый путь). Соборы 1666 и 1667 годов формулируют с этой целью специальные правила. Неуправляемые «святые люди» и в особенности юродивые становятся предметом бдительного надзора; власти стремятся подавить любое нарушение церковного декорума и представить новых юродивых и харизматических подвижников (нагих, грязных, с длинными волосами, в железах) как отступление от образцов, канонизированных в православной традиции (таких, как Андрей Юродивый Цареградский или Симеон Эмесский) [Материалы 1876: 262–263; Деяния 1893: л. 27 об. — 28 об.; ср.: Иванов 2005: 265–316]. В орбиту официального надзора, переоценки и порою запрета вовлекаются местные святыни и священные источники, чудотворные иконы и предположительно поддельные мощи — все то, что создавало фактуру религиозной жизни православной общины и было основанием для местной религиозной идентичности.

Для процесса институциализации спасения как части дисциплинарной политики особенно важно было устрожение покаянной дисциплины. Регулярная исповедь должна была стать инструментом религиозного и социального контроля. Уже в окружном послании ростовского митрополита Ионы августа 1652 года предписывалось монахам и мирянам «причащаться и приходить на исповедь трижды в году» [Michels 1999: 107]. Сходная программа обнаруживается в ряде документов, исходивших от царя. Следует предположить, что эти параллельные усилия регламентировать религиозную жизнь означали не только сотрудничество двух властей, духовной и светской, но и их скрытую конкуренцию: тот, кто издает приказы, обладает верховной властью в области, к которой приказы относятся.

Большой Московский собор настаивал на регулярной исповеди («в четыре ст҃ыѧ посты») и причастии [Материалы 1876: 132–133; Деяния 1893: л. 42 об.]. Те, кто уклонялся от долга ежегодной исповеди и причастия без особых причин, должны были быть лишены христианского погребения. Это была, конечно, серьезная угроза, хотя, надо заметить, нам неизвестны случаи, когда бы она приводилась в исполнение. Уже в это время регулярная исповедь и причастие стали употребляться как инструменты обнаружения и преследования религиозных диссидентов, прежде всего старообрядцев. Архиереи через своих подчиненных контролировали соблюдение введенных Собором правил (см. об инструкции новгородского митрополита Корнилия 1682 года: [Michels 1999: 116]). Важно отметить, что списки исповедников появились уже в 1680–1690‐х годах, и эта инициатива принадлежала епископату [Michels 1999: 293, note 6]. Патриарх Адриан в Инструкции поповским старостам предпринял попытку сделать эту практику обязательной [ПСЗРИ 1830, 3: 413–425 (№ 1612, 26 декабря 1697)].

Инструкция патриарха Адриана была последней попыткой церковной иерархии как независимого института ввести более строгие нормы покаянной дисциплины и вообще расправиться с девиантными явлениями народной духовности. В 1700 году патриарх Адриан умер, и с середины 1710‐х годов политику религиозного дисциплинирования берет в свои руки Петр Великий. Одна из первых вех этого изменения — указ января 1716 года [Верховской 1916: 109–113], который дополнял рядом новых пунктов архиерейское обещание, читавшееся и подписывавшееся епископами во время их хиротонии. В этих дополнительных пунктах архиерей обещался быть осмотрительным и не переступать границ своей духовной власти, не вмешиваться в светские «дела и обряды». Эти пункты отражали антиклерикализм политики Петра. Среди добавленных был, однако, еще один пункт с совсем иным предназначением. Епископ давал клятву посещать свои приходы «по крайней же мере в два или три года», надзирать в особенности за священниками, и учить их, и «запрещать дабы расколов, суеверия и богопротивнаго чествования не было»; епископы должны были смотреть за тем, чтобы не почитали несвидетельствованных мощей («гробов») и харизматических «святых людей», «в калтунах, босых и в рубашках ходящих», и чтобы «святых икон не боготворили и им ложных чудес не вымышляли» [Живов 2004: 204]. Эта статья требовала участия духовенства под присмотром государства в религиозном и социальном дисциплинировании, и это было частью более широкой программы построения «регулярного» государства.

Указ от 8 февраля 1716 года [ПСЗРИ 1830, 5: 196 (№ 2991)] может рассматриваться как продолжение той же политики. Указ обязывал старообрядцев «записываться в раскол»; они должны были регистрировать свой конфессиональный нонконформизм и платить двойной налог. Старообрядцы в силу естественных причин предпочитали не платить двойного налога, поэтому возникала задача обнаружить скрытых старообрядцев. С этой целью Петр издал указ от 17 февраля 1718 года (и ряд позднейших дополнений к нему). Указ требовал, чтобы

все вышеписанные люди («разночинцы и посадники и поселяня». — В. Ж. ) в господские праздники и в воскресные дни ходили в церковь Божию к вечерни, к завтрене, а паче же ко святои литургии <…> и по вся б годы исповедывались. И то надзирать в приходех самим священником и прикащиком, и старостам, где случитца. И кто будет исповедыватца и не исповедыватца, тому всему иметь книги погодно и присылать их по епархиам в духовные приказы, и кто по тем книгам явитца без исповеди, и с таких править тех приходов священником штрафы [Законодательство Петра I 1997: 538–539].

Ежегодная исповедь и регистрация этого акта в исповедных книгах должны были стать инструментом, который позволил бы властям отделить старообрядцев от приверженцев официальной церкви и исключить возможность ухода от двойного налогообложения. Важно отметить, что вне зависимости от исходного предназначения ежегодной исповеди эта мера, проведение которой в жизнь было поручено духовенству, неизбежно приобретала религиозное значение и воспринималась как еще один шаг в политике установления религиозной дисциплины.

Не кажется правдоподобным, что Петр стремился к повышению стандартов религиозной жизни у своих подданных или заботился о спасении их душ. Контроль и дисциплина были его излюбленными идеями, а регулярная исповедь оставалась дисциплинирующей процедурой [Лавров 2000]. Существенно при этом, что для Петра регулярная исповедь не была частью никакой программы религиозного обновления или возрождения. В этом плане петровские указы отличаются от сходных предписаний церковных реформаторов (ревнителей благочестия, патриархов XVII столетия, участников Московского собора 1666–1667 годов). Церковные реформаторы стремились создать новое благочестие, более тесно связанное с институциализированной церковью, чем традиционное. Петр был безразличен или враждебен к благочестию любого типа, его волновали контроль и дисциплина как таковые.

Это стало началом длительной игры в кошки-мышки, в которой одна сторона постоянно совершенствовала методы детекции, а другая сторона в ответ изобретала новые способы сокрытия. Характер доступных нам данных не дает возможности решить, кто был победителем в этой борьбе, продолжавшейся в течение всего XVIII века. Так, старообрядцы давали взятки, чтобы приходские священники записали их как исповедников и скрыли тем самым их принадлежность расколу. В ответ Синод обязал церковников и прихожан доносить на священника, записывавшего в исповедные книги лиц, которых никто не видел за исповедью. Донос и последующее наказание были серьезной угрозой, которая могла бы остановить священника от незаконных действий, но нетрудно было найти и другое решение. Прихожанин или прихожанка объявляли, что они больны, и звали священника домой для предсмертной исповеди. Потом они выздоравливали, но у священника были законные основания записать их в исповедные книги, хотя никто не видел их исповедающимися. Правительство узнало и об этой хитрости и потребовало, чтобы свидетель присутствовал и при исповеди на смертном одре. Это, однако же, означало, что уклоняющемуся от исповеди нужно было дать взятку не только попу, но и свидетелю. Дошедшие до нас документы говорят, конечно, о тех случаях, когда обман был раскрыт. Можно предположить, что в большинстве случаев все сходило с рук благополучно, но эти случаи не отражены ни в каких документах и не поддаются статистической оценке. Именно поэтому мы и не знаем, кто победил в этом состязании. Чем строже становился государственный контроль, тем недостоверней делались документы; они вовлекались в порочный круг обмана [Zhivov 2010a: 136–145].

Этот подход, это превращение религиозного дисциплинирования в государственный надзор имели много важных последствий. Они выступают с особой наглядностью при сопоставлении русского развития с аналогичными процессами в контрреформационной Европе. В XVI и XVII веках в таких ареалах, как Бавария или Австрия, также интенсивно проводилась политика религиозного дисциплинирования, включавшая особое внимание к регулярной исповеди. Сам процесс принуждения создавал ряд сходств, хотя бы поверхностных: принуждение, в котором светские власти играли существенную или даже главную роль, выдвигало на первый план формальное соблюдение предписаний, и это временно вытесняло на периферию идею новой духовности. Contritio, сокрушение душевное, заменялось attritio, исполнением обязанности. Тем не менее идея новой духовности не была забыта, она оставалась дальней целью, воодушевлявшей влиятельные католические церковные институты. Во второй половине XVII и в XVIII веке новая духовность на католическом Западе торжествует, так что не остается необходимости в принуждении для ее поддержания. Россия развивалась по совсем иному сценарию. Религиозное дисциплинирование осуществлялось ради дисциплины, а не ради духовного возрождения. Ежегодная исповедь была частично средством социального контроля, а частично фискальной мерой. Поскольку все это было чистым принуждением, попытки заставить людей регулярно ходить к исповеди кончились провалом. Принудительная исповедь становилась все более формальной. Не помогло даже, когда в 1801 году были отменены штрафы за неисповедь, — было слишком поздно. Исповедь и институциональное покаяние так и не стали главным элементом русского православного благочестия. «Народное» благочестие сохраняло свой нереформированный и в силу этого «неевропейский» облик.

Другой провал государственной политики кажется не менее значимым, и он прямо связан с конфликтом в понимании спасения. Важную роль в политике религиозного дисциплинирования играла борьба с так называемыми суевериями. Само это слово появилось в русском языке довольно поздно, впервые в сочинениях Симеона Полоцкого в конце XVII века. Первоначально оно означало различные практики и верования языческого происхождения, сохранявшиеся у православного населения. Само возникновение этого обобщающего понятия, соответствующего латинскому superstitio, указывает на западное влияние (Симеон воспроизводит томистскую классификацию суеверий) и является частью политики религиозного дисциплинирования [Живов 2012].

Петр I и Феофан Прокопович начинают употреблять его в существенно более широком значении, чем Симеон Полоцкий, и прилагают его едва ли не главным образом к традиционным православным практикам, которые они рассматривали как черты нерациональной и неконтролируемой народной религиозности. За этой борьбой стояла важная идея: спасением должна распоряжаться власть, то есть царь, правительство и уполномоченное царем духовенство. Неконтролируемые источники благодати и спасения должны быть перекрыты. Новые чудотворные иконы, священные источники, бродячие святые люди, в частности юродивые, одним словом, все те вместилища благодати, которые составляли, можно сказать, традиционную инфраструктуру спасения, рассматривались как ухищрения противные государственным интересам, нарушающие монополию государства на распределение даров спасения.

Не нужно думать, что эти притязания государства каким-либо образом скрывались. Феофан Прокопович прямо утверждает, что спасение предназначено для всех и достигается оно тем, что «всяк по званию своему ходит», то есть благодаря деятельности на благо общества, то есть государства. И Прокопович обличает тех, кто

ищет пути спасеннаго у сынов погибельных, и вопрошает: как спастися? у лицемеров, мнимых святцев <…> что же они? видения сказуют, аки бы шпионами к Богу ходили, притворныя повести, то есть бабия басни бают, заповеди бездельныя, хранения суеверная кладут, и так безстудно лгут, яко стыдно бы воистинну и просто человеком, не точию честным нарещися тому, кто бы так безумным расказщикам верил: но обаче мнози веруют, увы окаянства! [Феофан Прокопович 1761: 16].

Понятно, что достоинство службы, а отсюда и заслуги, обеспечивающие спасение, оценивались государством, которое и становилось таким образом дистрибутором спасения.

Вплоть до конца XVIII века стандартной реакцией властей на появление новой чудотворной иконы был арест тех, кто это «устроил»; их заставляли признаться в том, как и ради каких корыстных резонов они это сделали. Так, в 1723 году черниговский епископ Иродион послал в Синод доношение, в котором сообщал, что 5 марта поп Терентий, служивший в одной из черниговских церквей, видел вместе со «знатными» людьми, как образ Богоматери испускает слезы. Слезы собрали в сосудец, а икону перенесли в кафедральный собор, и на следующий день она исцелила черниговскую жительницу Авдотью, у которой внезапно начало «корчити уста и руки и ноги». По указанию епископа «оная жена духовнику на исповеди о случае сем сказала» [ПСПР 1876: 168 (№ 1323, 15 июня 1724)]. В своих действиях епископ следовал издавна принятому порядку.

У Синода, однако, был другой порядок. В канцелярии к сообщению Иродиона выписали два пункта из Духовного регламента, требовавшие, чтобы епископы преследовали недолжное почитание икон и не объявляли их чудотворными «для вспоможения церквей убогих, или новых построения» [Духовный регламент 1904: 23]. Основываясь на этом нормативном документе, Синод определил образ и истекшие от него слезы, «убрав в удобный тому ковчег и запечатав, прислать», а попа Терентия выслать немедленно «под крепким караулом». Сношения, высылка и разбирательство заняли некоторое время, так что Петр Великий успел скончаться, что, видимо, и обусловило сравнительную мягкость вынесенного 25 августа 1725 года приговора. На попа Терентия было оказано давление, и он дал показания, чтобы избавиться от бесконечного и тягостного пребывания в тюрьме под следствием. Он показал то, что от него требовали, а именно что «таких слез подлинно не было, а умыслил де он то разгласить в народ ложно для собственного своего прибытку». Синод

для помяновения высокославныя и вечнодостойныя памяти Государя Императора снисходительное милосердие показуя, согласно приговорили: по силе имянного Императорскаго Величества <…> указа, по которому велено разглашающим <…> чудеса притворно <…> или подобное тому творящим суеверие чинить наказание и вечную ссылку на галеры с вырезанием ноздрей, облехча оное публичное наказание, выбить его Терентья плетми и, вместо вечной на галеру ссылки, лишить его священства [ПСПР 1881: 169 (№ 1639)].

Наказаны должны были быть и те, которые «видели иные слезы текущия, а иные крапли каплящыя»; их должны были «публично бить плетми ж нещадно», и в течение месяца по воскресным дням им предписывалось стоять у церквей и виниться, «оную совершенноую ложь изъявляя». У Иродиона указано было «взять из собственных его архиерейских имений штрафа тысячу рублев, не взирая ни на какия его отговорки, без всякаго отлагательства, которые и прислать в Святейший Синод немедленно» [ПСПР 1881: 169 (№ 1639)]. Все это следовало сделать, «дабы и впредь, на то взирая, другим так чинить неповадно было» [ПСПР 1881: 170 (№ 1639)].

Отшатываясь от цивилизации: ингредиенты особого пути. Дело даже не в том, что цивилизация (рационализация, просвещение) сторонится столь ярко выраженного насилия как метода своего утверждения. В конце концов, и в Голландии, и в Англии дисциплинарная революция отнюдь не была безобидной благотворительной акцией, обходившейся без безжалостного принуждения; достаточно вспомнить законы против бродяжничества или работные дома. Однако и в Голландии, и в Англии это принуждение осуществлялось значительной частью общества, реализовало религиозные ценности большого социума и располагало тем самым существенной социальной поддержкой. В России этой поддержки не было, дисциплинарная революция была делом горстки правителей, обитавших в Петербурге, и даже те, кто ее проводил, ей, как правило, не сочувствовали и делали свое дело по принуждению. В силу этого русская дисциплинарная революция была провалом и в сфере рационализации религиозной жизни: как показал Грегори Фриз, в XIX веке власти перестают преследовать «суеверия» [Freeze 1998; ср.: Dixon 2008]. Вновь стали появляться чудотворные иконы, были разрешены крестные ходы к разнообразным священным колодцам и источникам. Даже юродивых перестали волочить в Тайную канцелярию.

Традиционные верования продолжали играть более важную роль в народной религиозности, нежели институциализированные формы благочестия, предписывавшиеся властями. При этом нужно заметить, что эпитет «народный» относится в данном контексте отнюдь не только к низшим слоям общества, но ко всему населению в целом, за исключением лишь небольшой группы европеизированного дворянства. Это означает, в частности, что влияние политики дисциплинирования на реальные религиозные практики и на восприятие институциализированных путей спасения было ничтожным. Большинство населения продолжало жить с традиционными понятиями о благочестии, верить в своих юродивых, в чудеса, о которых повествовали многочисленные странники обоего пола, в святые колодцы и прочие «суеверные» (с точки зрения европеизированной власти) предметы; в соответствии с этим они продолжали полагаться на них как на действенные инструменты спасения и пренебрегать самоконтролем и институциализированным покаянием. У «народа» была своя «народная вера», которой оставалась вполне чужда рационализированная религиозность, рассматривавшаяся как принадлежность «цивилизованного» мира. Для того чтобы эта «народная вера» оказалась частью особого пути, надо было лишь превратить ее нецивилизованность из отрицательного атрибута в положительный.

Одним из факторов, который делал православных столь невосприимчивыми к духовным выгодам религиозной и социальной дисциплины, частой исповеди и внушаемой ею некоторой уверенности в будущем спасении, были их сотериологические верования, а именно их расчет на иррегулярные (неинституциализированные) способы спасения. Спасение, как уже говорилось, могло быть достигнуто с помощью «святых людей», чудотворных икон, святых колодцев, удачного места погребения и т. д. При доступности всех этих способов верующего вряд ли могли привлечь строгие покаянные правила и утомительный процесс институциализированного отпущения грехов. В XVIII веке предпринимались попытки осудить это «незаконное» спасение и исключить его из числа допустимых инструментов православного благочестия. Эти усилия не принесли результатов. Для большинства населения малоизвестная чудотворная икона или подозрительный юродивый оставались куда более действенными и надежными способами избежать вечных мук, чем признание в не вполне понимаемых прегрешениях, произнесенное пред приходским священником, и отпустительная формула, связанная с еще менее понятной властью ключей.

В этих условиях церковная власть в XIX веке была вынуждена идти на компромиссы и признавать то, что при Петре I или Екатерине II считалось бы «суеверием». В условиях распадающихся традиций «непросвещенное» благочестие было лучше, чем отчуждение от церкви, и в силу этого духовенство если и не всегда поощряло «суеверные» практики (для определенной части духовенства эти практики и были верой отцов), то относилось к ним с терпимостью. В подобных обстоятельствах народная религиозность оставалась традиционной и, по существу, нереформированной. Никакой интериоризации религиозной дисциплины в русском обществе не случилось (я, конечно, не говорю здесь об отдельных личностях и небольших группах). Тот цивилизационный процесс интериоризации социальных запретов, который описан для западного общества Норбертом Элиасом [Элиас 2001: 237–327], в России если и не вовсе не имел места, то по крайней мере затрагивал лишь ничтожную часть населения. Для подавляющего большинства русских людей эти запреты оставались внешним принуждением и при желании могли рассматриваться как попытки привить русскому народу «западный» рационализм, наносящий ущерб органической «народной» жизни. Отсутствие религиозного рационализма и легализма, находящее, как мы видели, определенное соответствие в исторической реальности, легко превращалось в ингредиент особого пути.

Устойчивость традиционных и не затронутых дисциплинированием представлений о спасении имела многочисленные последствия для жизни русского общества. Прежде всего понятие индивидуального греха оставалось смутным и второстепенным по важности; грех воспринимался в большей степени как экзистенциальная характеристика человеческой жизни, чем как личная вина. Поэтому понятия греха и спасения существовали в сфере Божественного промысла и имели мало отношения к каждодневному индивидуальному поведению. Макс Вебер мимоходом замечает в своей «Экономике и обществе»:

Постоянный контроль над жизненным путем индивидуума лицом, которое уполномочено распределять благодать, контроль, который в ряде случаев может быть весьма эффективным <…> на практике часто не действует, в силу того что всегда остаются запасы благодати, которые могут быть распределены заново. <…> Малоразвитый и недетализированный метод исповеди, особенно характерный для русской церкви и часто принимавший форму коллективного признания прегрешения, не мог, конечно, оказывать устойчивого воздействия на поведение [Weber 1980: 339].

Характерным образом в России XVIII и XIX веков, в отличие от Запада, преступники (убийцы, грабители, воры) вызывали в народе жалость и сочувствие; они воспринимались как жертвы — не столько, видимо, государственной системы, сколько неизбывных черт человеческого существования в этом мире скорби. Их страдания рассматривались не как заслуженное наказание за злонамеренность, но скорее как болезненное проявление бедственности земного бытия. Как отмечает Николай Костомаров на основании записок Олеария,

иностранцам казалось странно, что люди, наказанные кнутом, не только не отмечались народным презрением, но еще возбуждали к себе участие и внушали даже некоторого рода уважение к своим страданиям. Никто не стыдился не только ласково говорить с ними, но даже вместе с ними есть и пить [Костомаров 1860: 209].

Можно полагать, что Достоевский перерабатывал эти народные идеи, когда он в «Братьях Карамазовых» говорил о всеобщем грехе и всеобщей вине. Хотя представление о том, что христианин ответствен за грехи своего ближнего, обычно в монашеской литературе, Достоевский доводит его до крайности. Старец Зосима говорит, что «всякий из нас пред всеми во всем виноват», — или в формуле, имеющей литургические коннотации: «за всех и за вся виноват» [Достоевский 1976: 262, 290]. Все грехи — грехи всех. Все грехи становятся не индивидуальным, а общим достоянием, и, как следствие, спасение также становится общим. Праведники могут поделиться им со своей грешной братией даже на том свете, например подав луковку [Достоевский 1976: 293]. Грешники могут спастись даже после смерти [Hackel 1983: 150–152], что явно представляет собой противоречащую православию идею, напоминающую спасение преп. Антонием Печерским нераскаянного грешника, как об этом повествуется в Киево-Печерском патерике.

Кажется интересным связать с этими или подобными идеями появление практики общей исповеди, заведенной св. Иоанном Кронштадтским. О. Иоанн был необыкновенно популярен как проповедник, духовный отец и чудотворец. По словам Томаса Тентлера, его

популярность как харизматического наставника душ вела к драматическому отступлению от правил, когда исповедь выкрикивалась исповедником, а затем следовало публичное и массовое отпущение грехов. Хотя отец Иоанн нарушал православные установления, эти экстраординарные действования сходили ему с рук <…>. То, на что смотрели сквозь пальцы как на харизматическую духовность в России XX столетия, на Западе было бы заклеймлено как недопустимая пастырская практика — трудно вообразить какого-либо епископа, относящегося к ней с терпимостью [Тентлер 2003: 274–275].

Представляется, что на эти практики смотрели снисходительно именно потому, что они находились в согласии с многовековой традиционной религиозностью, которую церковные иерархи в начале XX века отчаялись реформировать и которая в определенной степени находила поддержку у царя, стремившегося к единению со своим «народом».

Все это определяло специфические для России (в сравнении с пережившим дисциплинарную революцию Западом) религиозные практики и пути конструирования личности. Как известно, исповедь порождает эмбриональный биографический нарратив, который, в свою очередь, является одним из основных инструментов конструирования личности. Покаяние и исповедь представляют собой, согласно Мишелю Фуко, одни из наиболее важных технологий личности [Foucault 1976: 25–49; Foucault 1988]. Перечисляя совершенные за день прегрешения, кающийся занят самоанализом и мемориализацией собственных действий. Когда он или она приходит к священнику на исповедь, эта память превращается в нарратив. Этот нарратив, составленный из совершенных грехов, определяет концептуальное восприятие жизненного пути. Поэтому характер покаянной дисциплины и ее строгость могут быть непосредственно связаны с формированием индивидуального сознания. В православном мире и в особенности в России покаянная дисциплина была существенно менее строгой, чем на католическом Западе; это не могло не породить нечетко очерченную индивидуальность, личность, которой присуща некоторая общинность, некоторая неопределенность в разграничении индивидуального и общественного. Это вполне реальные и вполне рационально объяснимые черты русского жизненного устройства, отличающие его от аналогичных западных феноменов. Именно они и подвергаются переосмыслению при создании концепции особого пути России, именно они служат той исторической базой, на которой строится данная романтически-националистическая категория.

Литература

[Алмазов 1894] — Алмазов А. Тайная исповедь в православной восточной Церкви: Опыт внешней истории: В 3 т. Т. I. Одесса: Типо-литография Штаба Одесского военного округа, 1894. [Репринт: М.: Паломник, 1995.]

[Алмазов 1900] — Алмазов А. И. Сообщения западных иностранцев XVI–XVII вв. о совершении Таинств в Русской Церкви: Церковно-археологический очерк. Казань: Типо-литография Императорского университета, 1900.

[БЛДР 1997] — Библиотека литературы Древней Руси / Под ред. Д. С. Лихачева, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева и Н. В. Понырко. Т. 4: XII век. СПб.: Наука, 1997.

[БЛДР 1999] — Библиотека литературы Древней Руси / Под ред. Д. С. Лихачева, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева и Н. В. Понырко. Т. 6: XIV — середина XV века. СПб.: Наука, 1999.

[Вебер 1990] — Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения / Пер. с нем. под ред. Ю. Н. Давыдова. М.: Прогресс, 1990. С. 61–272.

[Верховской 1916] — Верховской П. В. Учреждение духовной коллегии и Духовный регламент: К вопросу об отношении церкви и государства в России: Исследование в области истории русского церковного права: В 2 т. Т. II. Ростов н/Д., 1916.

[Веселовский 1889] — Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. Вып. 5. [Ч.] XI–XVII. СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1889.

[Веселовский 1891] — Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. Вып. 6. [Ч.] XVIII–XXIV. СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1891.

[Вилинский 1911–1913] — Вилинский С. Г. Житие св. Василия Нового в русской литературе: В 2 т. Одесса: Типография «Техник», 1911–1913.

[ВМЧ 1868] — Великие Минеи Четии, собранные всероссийским митрополитом Макарием. Сентябрь, дни 1–13. СПб.: Издание Археографической комиссии, 1868.

[Деяния 1893] — Деяния Московских соборов 1666 и 1667 годов / Под ред. Н. Субботина. 2-е изд. Братства св. Петра митрополита, вновь проверенное по подлинной рукописи. М.: Синодальная типография, 1893. [Репринт: Westmead: Gregg International Publishers Limited, 1969.]

[Достоевский 1976] — Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. / Глав. ред. В. Г. Базанов. Т. 14: Братья Карамазовы (кн. 1–10). Л.: Наука, 1976.

[Духовный регламент 1904] — Духовный регламент всепресветлейшего, державнейшего государя Петра Первого, императора и самодержца всероссийского. М., 1904.

[Живов 2004] — Живов В. М. Из церковной истории времен Петра Великого: Исследования и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 2004.

[Живов 2008а] — Живов В. М. Чувствительный национализм: Карамзин, Ростопчин, национальный суверенитет и поиски национальной идентичности // НЛО. 2008. № 91. С. 114–140.

[Живов 2008б] — Живов В. М. Император Траян, девица Фальконилла и провонявший монах: их приключения в России XVIII века // Факты и знаки: Исследования по семиотике истории / Под ред. Б. А. Успенского и Ф. Б. Успенского. Вып. 1. М.: Языки славянских культур, 2008. С. 245–268.

[Живов 2012] — Живов В. М. Суеверия и забобоны // Эволюция понятий в свете истории русской культуры / Отв. ред. В. М. Живов и Ю. В. Кагарлицкий. М.: Языки славянских культур, 2012. С. 130–150.

[Жмакин 1881] — Жмакин В. Митрополит Даниил и его сочинения // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских. 1881. Кн. 1. С. 1–256; Кн. 2. С. 257–762.

[Законодательство Петра I 1997] — Законодательство Петра I / Под ред. А. А. Преображенского и Т. Е. Новицкой. М.: Юридическая литература, 1997.

[Зеньковский 1970] — Зеньковский С. Русское старообрядчество: Духовные движения семнадцатого века. München: Wilhelm Fink Verlag, 1970.

[Иванов 2005] — Иванов С. А. Блаженные похабы: Культурная история юродства. М.: Языки славянских культур, 2005.

[Костомаров 1860] — Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. СПб.: В типографии Карла Вульфа, 1860.

[Кушелев-Безбородко 1862] — Памятники старинной русской литературы, издаваемые графом Григорием Кушелевым-Безбородко. Вып. 3: [Ложные и отреченные книги русской старины, собранные А. Н. Пыпиным]. СПб.: Типография Кулиша, 1862.

[Лавров 2000] — Лавров А. С. Колдовство и религия в России: 1700–1740 гг. М.: Древлехранилище, 2000.

[Максимович 2008] — Максимович К. А. Заповѣди свѧтыхъ отьць. Латинский пенитенциал VIII века в церковнославянском переводе: Исследование и текст. М.: ПСТГУ, 2008.

[Марчалис 2009] — Марчалис Н. Люторъ иже лютъ: Прение о вере царя Ивана Грозного с пастором Рокитой. М.: Языки славянской культуры, 2009.

[Материалы 1876] — Материалы для истории раскола за первое время его существования, издаваемые Братством св. Петра митрополита / Под ред. Н. И. Субботина. Т. 2. М.: Типография Э. Лисснер и Ю. Роман, 1876.

[Пентковский 2002] — Пентковский А. М. Покаянная дисциплина христианской Церкви в конце I тысячелетия // Журнал Московской патриархии. 2002. № 10. С. 63–70.

[Пигин 2001] — Пигин А. В. К изучению Повести Никодима Типикариса Соловецкого о некоем иноке // Книжные центры Древней Руси. Соловецкий монастырь / Ред. С. А. Семячко. СПб.: Дмитрий Буланин, 2001. С. 282–310.

[ПСЗРИ 1830] — Полное собрание законов Российской империи. I / [Сост. под руководством М. М. Сперанского]. СПб.: II-е отделение Собственной Е. И. В. канцелярии, 1830. Т. 1–45.

[ПСПР 1876] — Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской империи. Т. 4. СПб.: Синодальная типография, 1876.

[ПСПР 1881] — Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской империи. Т. 5. СПб.: Синодальная типография, 1881.

[ПСРЛ 1995] — Полное собрание русских летописей. Т. XLI: Летописи Переяславля Суздальского (Летописец русских царей) / Отв. ред. В. И. Буганов и Б. А. Рыбаков. М.: Археографический центр, 1995.

[Ровинский 1881] — Ровинский Д. А. Русские народные картинки. Т. 3. СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1881.

[Рождественский 1902] — Рождественский Н. В. К истории борьбы с церковными беспорядками, отголосками язычества и пороками в русском быту XVII в.: (Челобитная нижегородских священников 1636 года в связи с первоначальной деятельностью Ивана Неронова) // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских. 1902. Кн. 2. Смесь. С. 1–31.

[Смирнов 1906] — Смирнов С. И. Духовный отец в древней восточной церкви: (История духовничества на Востоке): В 2 т. Т. 1. Сергиев Посад: Типография Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1906.

[Смирнов 1912] — Смирнов С. И. Материалы для истории древне-русской покаянной дисциплины: (Тексты и заметки) // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских. 1912. Кн. 3. С. 1–568.

[Суворов 1901–1902] — Суворов Н. С. Вероятный состав древнейшего исповедного и покаянного устава в восточной церкви // Византийский временник. 1901. Вып. VIII. С. 357–434; 1902. Вып. IX. С. 378–417.

[Ульфельдт 2002] — Ульфельдт Я. Путешествие в Россию / Пер. с лат. Л. Н. Годовиковой; под ред. Дж. Линда и А. Л. Хорошкевич. М.: Языки славянской культуры, 2002.

[Феофан Прокопович 1761] — Феофан Прокопович. Слова и речи поучительные, похвальные и поздравительные. Ч. II. СПб.: При Сухопутном шляхетном кадетском корпусе, 1761.

[Элиас 2001] — Элиас Н. О процессе цивилизации: Социогенетические и психогенетические исследования: В 2 т. / Пер. с нем. А. М. Руткевича. Т. 2. М.; СПб.: Университетская книга, 2001.

[Anderson 1991] — Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. Revised ed. London; New York: Verso, 1991.

[Armstrong 1982] — Armstrong J. A. Nations before Nationalism. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1982.

[Barringer 1979] — Barringer R. Ecclesiastical Penance in the Church of Constantinople: A Study of the Hagiographical Evidence to 983 A. D.: D.Phil. dis. Oxford: University of Oxford, 1979.

[Bauckham 1990] — Bauckham R. The Conflict of Justice and Mercy: Attitudes to the Damned in Apocalyptic Literature // Apocrypha. 1990. Vol. 1. P. 181–196.

[Baun 2007] — Baun J. Tales from Another Byzantium: Celestial Journey and Local Community in the Medieval Greek Apocrypha. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

[Beier 1986] — Beier A. L. Masterless Men: The Vagrancy Problem in England, 1560–1640. New York: Methuen, 1986.

[Brown 1982] — Brown P. Society and the Holy in Late Antiquity. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1982.

[Brown 1999] — Brown P. Gloriosus Obitus: The End of the Ancient Other World // The Limits of Ancient Christianity: Essays on Late Antique Thought and Culture in Honor of R. A. Markus / Ed. by E. Klingshirn and M. Vessey. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1999. P. 289–314.

[Brown 2003] — Brown P. The Rise of Western Christendom: Triumph and Diversity, A. D. 200–1000. 2nd ed. Malden; Oxford; Carlton: Blackwell Publishing, 2003.

[Carozzi 1994] — Carozzi C. Le voyage de l’âme dans l’au-delà d’après la litterature latine (Ve — XVIIIe siècle). Rome: École française de Rome, 1994.

[Constas 2001] — Constas N. “To Sleep, Perchance to Dream”: The Middle State of Souls in Patristic and Byzantine Literature // Dumbarton Oaks Papers. 2001. Vol. 55. P. 91–124.

[Delumeau 1983] — Delumeau J. Le péché et la peur: La culpabilisation en Occident, XIIIe — XVIIIe siècles. Paris: Fayard, 1983.

[Dixon 2008] — Dixon S. Superstition in Imperial Russia // The Religion of Fools? Superstition Past and Present / Ed. by S. A. Smith and A. Knight. Oxford; New York: Oxford University Press, 2008. P. 207–228.

[Dunn 2003] — Dunn M. The Emergence of Monasticism: From the Desert Fathers to the Early Middle Ages. Malden, Mass.: Blackwell Publishing, 2003.

[Erickson 1977] — Erickson J. Penitential Discipline in the Orthodox Canonical Tradition // Saint Vladimir’s Theological Quarterly. 1977. Vol. 21. P. 191–206.

[Fedotov 1975] — Fedotov G. P. The Russian Religious Mind: In 2 vols. Vol. 1: Kievan Christianity, the 10th to the 13th Centuries. Belmont, Mass.: Nordland Publishing Company, 1975.

[Foucault 1976] — Foucault M. Histoire de la sexualité. Vol. 1: La volonté de savoir. Paris: Gallimar, 1976.

[Foucault 1988] — Foucault M. Technologies of the Self // Technologies of the Self: A Seminar with Michel Foucault / Ed. by L. H. Martin, H. Gutman, and P. M. Hutton. Amherst: University of Massachusetts Press, 1988. P. 16–49.

[Freeze 1998] — Freeze G. Institutionalizing Piety: The Church and Popular Religion, 1750–1850 // Imperial Russia: New Histories for the Empire / Ed. by J. Burbank and D. L. Ransel. Bloomington, Indianapolis: Indiana University Press, 1998. P. 210–249.

[Getcha 2007] — Getcha J. Confession and Spiritual Direction in the Orthodox Church: Some Modern Questions to a Very Ancient Practice // Saint Vladimir’s Theological Quarterly. 2007. Vol. 51. № 2/3. P. 203–220.

[Gorski 2003] — Gorski Ph. The Disciplinary Revolution: Calvinism and the Rise of the State in Early Modern Europe. Chicago; London: University of Chicago Press, 2003.

[Grégoire le Grand 1978] — Grégoire le GrandDialogues: En III vols / Éd. par A. Vogüé. Paris: Éd. du Cerf, 1978.

[Hackel 1983] — Hackel S. The Religious Dimension: Vision or Evasion? Zosima’s Discourse in The Brothers Karamazov // New Essays on Dostoevsky / Ed. by M. V. Jones and G. M. Terry. Cambridge et al.: Cambridge University Press, 1983. P. 139–168.

[Heller 1988] — Heller W. Die Moskauer “Eiferer für die Frömmigkeit” zwischen Staat und Kirche. Wiesbaden: Harrassowitz, 1988.

[Hindle 1998a] — Hindle S. Power, Poor Relief, and Social Relations in Holland Fen, c. 1600–1800 // The Historical Journal. 1998. Vol. 41. № 1. P. 67–96.

[Hindle 1998b] — Hindle S. The Problem of Pauper Marriage in Seventeenth-Century England: The Alexander Prize Essay // Transactions of the Royal Historical Society. 6th Series. 1998. Vol. 8. P. 71–89.

[Kraienhorst 2003] — Kraienhorst H. B. Buß- und Beichtordnungen des griechischen Euchologions und des slawischen Trebniks in ihrer Entwicklung zwichen Osten und Westen. Würzburg: Augustinus-Verlag, 2003.

[Le Goff 1999] — Le Goff J. Un autre Moyen Âge. Paris: Quarto; Gallimard, 1999.

[Malia 1961] — Malia M. Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1961.

[Malia 2000] — Malia M. Russia under Western Eyes: From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. Cambridge, Mass.; London: The Belknap Press of Harvard University Press, 2000.

[Martin 1997] — Martin A. M. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1997.

[Michels 1999] — Michels G. B. At War with the Church: Religious Dissent in Seventeenth-Century Russia. Stanford: Stanford University Press, 1999.

[Myers 1996] — Myers W. D. “Poor, Sinning Folk”: Confession and Conscience in Counter-Reformation Germany. Ithaca; London: Cornell University Press, 1996.

[Pascal 1938] — Pascal P. Avvakum et les débuts du Raskol: La crise religieuse au XVII siècle en Russie. Paris: Librairie ancienne Honoré Champion, 1938.

[PG 1865] — Patrologiae cursus completus: seu bibliotheca universalis, integra, uniformis, commoda, oeconomica, omnium SS. Patrum, doctorum scriptorumque ecclesiasticorum, sive latinorum, sive graecorum, qui ab aevo apostolico ad tempora Innocentii III (anno 1216) pro latinis et ad concilii Florentini tempora (ann. 1439) pro graecis floruerunt. Series graeca, in quo prodeunt patres, doctores scriptoresque ecclesiae graecae a S. Barnaba ad Bessarionem / Accurante J. Р. Mignе. Vol. 97. Paris, 1865.

[Quasten 1983] — Quasten J. Patrology. Vol. 1: The Beginnings of Patristic Literature. Allen, TX: Christian Classics, 1983. [Reprint.]

[Riasanovsky 2003] — Riasanovsky N. V. Martin Malia and the Understanding of Russia // The Cultural Gradient: The Transmission of Ideas in Europe, 1789–1991 / Ed. by C. Evtuhov and S. Kotkin. Lanham: Rowman & Littlefield Publishers, 2003. P. 295–309.

[Riasanovsky 2005] — Riasanovsky N. V. Russian Identities: A Historical Survey. Oxford; New York: Oxford University Press, 2005.

[Taft 1988] — Taft R. F. Penance in Contemporary Scholarship // Studia Liturgica. 1988. Vol. 18. P. 2–21.

[Tentler 2003] — Tentler T. N. Epilogue: A View from the West // Orthodox Russia: Belief and Practice under the Tsars / Ed. by V. A. Kivelson and R. H. Greene. University Park: Pennsylvania State University Press, 2003. P. 253–275.

[Thomas Aquinas 1967] — Thomas AquinasSumma theologiae / Latin text and English translation, introductions, notes, appendices, and glossaries: In 60 vols. Vol. 5. [Cambridge; New York]: Blackfriars; McGraw-Hill, 1967.

[Trumbower 2001] — Trumbower J. A. Rescue for the Dead: The Posthumous Salvation of Non-Christians in Early Christianity. Oxford: Oxford University Press, 2001.

[Vogel 1994] — Vogel C. En rémission des péchés: Recherches sur les systèmes pénitentiels dans l’Église latine / Éd. par A. Faivre. Aldershot: Variorum, 1994.

[Weber 1980] — Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft: Grundriß der verstehenden Soziologie / Besorgt von J. Winckelmann. 5., rev. Aufl. Tübingen: Mohr, 1980.

[Zhivov 2010a] — Zhivov V. Handling Sin in Eighteenth-Century Russia // Representing Private Lives of the Enlightenment / Ed. by A. Kahn. Oxford: Voltaire Foundation, 2010. P. 123–148.

[Zhivov 2010b] — Zhivov V. Institutionalized Soteriology in the Western and Eastern Churches // Slavica Ambrosiana. 2010. Vol. 1: Sant’Ambrogio e i santi Cirilli e Metodio: Le radici Greco-latine della civiltà slava. Atti del primo dies academicus, 25–26 maggio 2009: A cura di M. C. Pesenti e K. Stantchev. P. 51–76.

«Особый путь» развития России в 1830-е годы: Sonderweg, государство и образованное общество

[19]

Михаил Велижев

1. В настоящей статье речь пойдет о концепции «особого пути» развития России как непосредственном атрибуте политического и идеологического действия. Интерпретация метафоры как словесного элемента государственного управления позволяет увидеть, как инструментализируется понятие, как оно выводится из сугубо языковой плоскости и перемещается в лингвоинституциональный контекст. Выбор нашей исследовательской стратегии вытекает из особенностей самого политического языка: мы убеждены, что он циркулирует в сложноустроенном социокультурном пространстве, включающем не только собственно языковые явления, но и властные институты, наделяющие язык особой легитимностью

Исторический анализ политического текста подразумевает многоуровневую дешифровку контекста: во-первых, разыскания в области генезиса языка и понятийного аппарата; во-вторых, интерпретацию особой природы текста как интенционального культурного жеста (определение семантических аспектов публикационной истории текста, реконструкцию авторской версии горизонта читательского ожидания и пр.); наконец, в-третьих, анализ рецепции текста, которая выходит за пределы авторских намерений и определяется характером процесса восприятия и конфигурацией событий в читательских средах, статусом и характером социокультурных институтов, составляющих публику (пресса, интеллектуальные кружки, великосветские салоны, придворное общество, масонская ложа и др.). Таким образом, текст находится в процессе постоянной реинтерпретации в зависимости от «правил чтения», принятых в той аудитории, в которой он обсуждается. Использование той или иной идиоматики становится объяснимым и обретает всю полноту исторического смысла лишь в тот момент, когда мы вводим понятие в контекст политического языка и политико-культурной ситуации прошлого, устанавливаем связи между данным текстом/языком и другими текстами/языками — не только в отношении отдельных терминов, но и внутри сложноорганизованного микроконтекста языковых жестов и институциональных матриц, необходимых для их легитимации.

Для истории концепции «особости» «русского пути» первое «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева имеет первостепенное значение: его публикация в «Телескопе» (1836) побудила многих салонных мыслителей отвечать на выдвинутые Чаадаевым тезисы о предназначении России, таким образом способствуя окончательной кристаллизации фундаментальных для русской мысли течений «западников» и «славянофилов». Далее мы рассмотрим основные идеи первого «Философического письма» в ряду других концепций русской избранности, актуализованных в 1836 году в связи с десятилетием коронации Николая I — главным событием придворного календаря того года. Сопоставление позволит увидеть, как за содержательной полемикой по вопросам историософии скрывается чисто политическая проблематика, связанная с интерпретацией вопроса, кому надлежит вести Россию к «светлому будущему».

2. В русскоязычной версии первого «Философического письма», опубликованной в 15‐м номере «Телескопа», мы находим следующие метафорические сопоставления, связанные с образом «пути», по которому идут русский («мы») и европейские народы:

a) Русский народ никогда не сливался со всеми остальными нациями в едином движении. У России пути как такового нет, русский народ существует вне времени.

b) Русский народ все-таки движется, однако его исторические маршруты запутаны, он блуждает, в каждый конкретный момент времени тип его движения не соответствует тому месту, где он находится. Россия как бы идет вперед, но в итоге сбивается с пути.

c) Вместе с тем блуждание, период бесцельного брожения был свойственен всем европейским народам в Средние века и как таковой составляет основное содержание и смысл их «юности», необходимую фазу, когда народы, подобно молодым людям, набираются жизненного опыта и впечатлений. С этой точки зрения россияне находятся вне времени, это вечная «юность», которая не перетекает в фазу умственной зрелости.

d) Чуть ниже, впрочем, выясняется, что блуждание, бессмысленное и бесцельное движение не есть субстанциальная характеристика исторического пути России: в тот момент, когда все народы получали положительный, пусть временами и травматический, опыт, русский народ пребывал в неподвижности и лишь затем (когда именно, не уточняется) пришел в броуновское движение, что оставляет призрачную надежду на будущую зрелость.

e) Русский народ движется не только по своему собственному разумению, его ведет «роковая судьба», чьи демонические черты в переводе «Телескопа» намеренно усилены.

Чаадаев и неизвестный переводчик его творения предоставили в распоряжение читателей первого «Философического письма» богатый репертуар довольно противоречивых метафор и утверждений. Европейские народы идут по прямому пути, который предначертал всем народам Спаситель, «блуждание» есть элемент этого пути, но элемент конструктивный, который преобразуется в интеллектуальную зрелость. Пути Провидения и воля самих народов в данном случае совпадают. С русским народом ситуация куда сложнее. С одной стороны, он находится в постоянном ложном, бесцельном движении, направляется вперед (по пути европейских народов), однако быстро сбивается с дороги и продолжает идти без определенных намерений. Здесь важно, что русский народ («мы» Чаадаева) обладает волей и избирает свой исключительный путь самостоятельно — попытки русских императоров вернуть его на «путь истинный» не имеют ни малейшего успеха. С другой стороны, он вообще не является актором, способным выбирать свой путь, — за него это делает «злая судьба», то же самое Провидение, которое избрало его для «великого урока миру». Одновременно русский народ, вопреки высказанным прежде тезисам, не всегда находился в бесцельном блуждании — прежде он был неподвижен, блуждание же есть характеристика современного момента, которая оставляет надежду на обретение зрелости в будущем, — тезис, развитый затем Чаадаевым в «Апологии безумного».

Наконец, Чаадаев использовал еще один образ, выделявший его текст на фоне других сочинений схожей тематики. Стоит оговорить, что эта черта русского народа слабо соотносится с прочими качественными характеристиками его движения, описанными Чаадаевым: речь идет о существовании народа «вне времени». Для человека той эпохи, христианина, движение жизни — человеческой или народной — по заданной траектории от начала к концу было само собой разумеющимся. Немецкие философы конца XVIII — начала XIX века внесли в идею равномерно прогрессировавших обществ существенное уточнение: разные народы, подобно биологическим организмам, проходят идентичные фазы роста, но делают это с разной скоростью. Чаадаев, в общих чертах оставаясь верным этой конструкции, тем не менее допускает, что Провидение предполагает исключение из правила: народ, существующий только в пространстве (причем огромном) — либо в неподвижном состоянии, либо, наоборот, в движении, но неинтенциональном. Одна нация исключена из хода времени — образ, необычайно сильный риторически, но, впрочем, весьма сложно представимый с точки зрения логики (к чему Чаадаев, несомненно, и не стремился). Русский народ — это объект, который трудно описать с помощью кантовской категории временнóй протяженности.

3. Первое «Философическое письмо» появилось в московских книжных лавках в начале октября 1836 года, в период чрезвычайно важный для николаевского сценария власти — в разгар празднований десятилетия монаршей коронации. Николай I с особой чувствительностью относился к круглым датам, годовщинам восшествия на престол и юбилеям значимых событий, связанных с артикуляцией императорского мифа. В эпоху создания публичного образа национального монарха памятные даты приобретали особый смысл, служа поводом для масштабных празднований, во время которых и транслировалась официальная идеология [Уортман 2002: 368–388]. В юбилейные годы конкуренция за идеологическую доминанту ощущалась острее, за историческими трудами наблюдали пристальнее. Появление «крамольного» текста в юбилейный год удваивало его полемический заряд. Именно это произошло и в случае публикации осенью 1836 года первого «Философического письма» (написанного, напомним, в 1829‐м). Чаадаевская статья вышла ровно между двумя центральными идеологическими событиями 1836 года: поездкой Николая I по России с традиционной остановкой в Москве и масштабными празднованиями (середина августа) и постановкой первой национальной русской оперы «Жизнь за царя» (конец ноября).

Идеологическое утверждение итогов первого периода николаевского правления шло по нескольким каналам, каждый из которых обладал собственной прагматикой и независимостью. Во-первых, результаты начального десятилетия царствования символически осмыслялись в проповедях митрополита Московского и Коломенского Филарета (Дроздова), главная из которых была произнесена 22 августа 1836 года в Успенском соборе московского Кремля в присутствии самого императора, представителей двора, местных высших чиновников и иностранных дипломатов. Эта проповедь, затем напечатанная отдельным изданием, стала апогеем традиционно важной для Николая московской фазы его путешествия: именно здесь единство императора с его народом провозглашалось наиболее репрезентативно и убедительно. Во-вторых, юбилейные празднования подробно освещались и интерпретировались в публикациях «Северной пчелы», единственной влиятельной политической газеты в России, читавшейся большим количеством грамотных жителей страны. Наконец, в-третьих, финальным аккордом почти полугодичных торжеств послужила первая постановка во вновь отстроенном петербургском Большом театре «национальной» оперы М. И. Глинки «Жизнь за царя», идеологическую составляющую которой — в частности, либретто — Николай курировал лично. Все упомянутые источники трактовали два тесно связанных друг с другом вопроса — об историческом пути России и о природе императорской власти.

4. В августе 1836 года Филарет дважды проповедовал о десятилетнем юбилее императорской коронации. В краткой «речи», сказанной 11 августа «пред вступлением Его Величества в Успенский собор», он интерпретировал «венец десятилетия Царских подвигов» [Филарет 1882а: 601]. В соответствии с общей тенденцией собственных политических текстов, созданных в николаевское царствование [Viise 2000], Филарет изображал подданных как пассивных и благодарных объектов монаршего попечения, а самого императора — как активного деятеля, в одиночку, через целую серию индивидуальных «подвигов» обеспечивавшего порядок в государстве. Филарет замечал, обращаясь к Николаю: «И оградив нашу безопасность и спокойствие, Ты не покоишься, но тем не менее подвизаешься, дабы упрочить и возвысить наше благоденствие» [Филарет 1882а: 601].

Тема «всеобщего благоденствия» была затем развита Филаретом в более пространном «слове», произнесенном 22 августа 1836 года в Успенском соборе. Здесь он уже подробно обсуждал природу монархической власти и интерпретировал беспрецедентные, с его точки зрения, успехи, достигнутые за время десятилетнего правления Николая. Главным образом московский митрополит акцентировал тему христианского повиновения, смирения перед Богом, которую проецировал на отношения государя и его подданных. Характерно, что в картине русской государственности, представленной Филаретом, конфессиональный принцип служил главным механизмом социальной и идеологической спайки, выступая в качестве структурообразующего элемента монархического правления. Уже эпиграф, избранный митрополитом, адекватно передавал ключевой тезис проповеди: «Повинитеся убо всякому человечу созданию Господа ради, аще Царю, яко преобладающу, аще ли же князем, яко от Него посланным, во отмщение убо злодеем, в похвалу же благотворцем. (1 Петр. II. 13. 14)» [Филарет 1882б: 30]. Только вера гарантировала повиновение и являлась основным условием долговечности государственного порядка. Тем самым Филарет по-своему интерпретировал уваровскую триаду «православие — самодержавие — народность»: именно православие становилось основным ее элементом — через особую религиозную подоплеку, легитимировавшую верность русского народа своему монарху, без которой связи между императором и его подданными в значительной мере ослабели бы.

Метафоры пути и фиксация исторической траектории движения в «слове», сказанном 22 августа, полностью отсутствовали: тезис о «покоящемся» народе и деятельном монархе трансформировался в утверждение о тотальном благоденствии, требовавшем не развития, но лишь дальнейшего попечения об уже обретенных успехах. Из проповеди следовало, что Россия достигла финальной точки государственного развития, идеального состояния, полного внешнего и внутреннего умиротворения, стабильности и устойчивости, единства народа и государя, скрепленного православной верой:

Враги внешние побеждены и укрощены. Враги домашние уничтожены. Союзы, особенно благоприятные миру царей и народов, укреплены особенно. Редким Царским искусством враги переработаны в друзей. Силе бедствий, которые предупредить и отвратить не во власти человеческой было, не раз могущественно и благодетельно противопоставлено личное присутствие духа Благочестивейшего Императора. Военные силы бдительным попечением непрерывно содержаны и содержатся в развитии, соответственным достоинству и безопасности Государства; в особенности же морские, не только увеличены, но, не знаю, не сказать ли, воскрешены пристальным животворным Царским взором. Просвещение, искусства, промышленность разнообразно поощрены. Законодательство и правосудие получило свой особенный венец в систематическом составе законов. Человеколюбивые заведения для воспитания, врачевания, призрения возвращены в числе, и цветут под незаходящим солнцем непосредственного Царского призрения. Всякая нужда, бедность, несчастие, общественное, частное, непрерывно находили и находят отверстою благодеющую руку Царскую. Соответственно потребностям Святые Церкви, ее Пастыри, ее Храмы, ее Обители частию умножены, частию облаготворены. В областях, где в прежние несчастные времена Восточное благочестие стеснено было насилиями Запада, собственное око Благочестивейшего Государя усмотрело неблагообразие Православных храмов, и особенная Его воля облекла их приличным благолепием [Филарет 1882б: 31].

Отныне главная задача царствования — в общехристианской перспективе спасения — заключалась в поддержании образцового порядка в будущем, в обеспечении преемственности между нынешним и грядущим императорским правлением. Именно в этом контексте Филарет упоминал о наследнике престола великом князе Александре Николаевиче: «…Между тем на дальнейшую будущность державы простерто попечение и обеспечение воспитанием Наследника Престола» [Филарет 1882б: 32]. Таким образом, система управления в России не предполагала, по мнению Филарета, никакого дальнейшего совершенствования. Центральным пунктом политической программы николаевского царствования становилось воспитание наследника в христианском духе, поскольку лишь оно было способно обеспечить «сердечность» связи между будущим монархом и его подданными, необходимую для процветания государства.

Успех нынешнего царствования основывался, согласно Филарету, не на «внешнем» созидании определенного общественного устройства, а благодаря внутреннему преображению каждого из подданных Николая: будущее России связывалось исключительно со сферой духа — с христианской верой и религиозными установками православного человека. В своей проповеди Филарет прежде всего отмечал, что базовый принцип любого политического правления — повиновение — наиболее успешно обеспечивается именно через религию: «Какое удовлетворительное учение! Повинуясь Царю и начальству, вы благоугождаете Царю; и в то же время, повинуясь Господа ради, вы благоугождаете Господу!» [Филарет 1882б: 32].

Далее Филарет аргументировал, что теория общественного договора, сама по себе верная и справедливая, тем не менее является теоретическим конструктом, который невозможно реализовать в эмпирической реальности. Он соглашался с тем, что лишь власть, основанная на насилии (и, соответственно, повиновении), гарантирует единство социального и политического организма. Повиноваться человек может из разных побуждений — страха, личной выгоды или ради самого общества:

Общество доставляет человеку безопасность личную, образование способностей, случаи к употреблению оных, способы к приобретениям, и опять безопасность приобретенного. Но как для сохранения общества необходимо повиновение: то каждый человек и должен повиноваться — ради общества, из благодарности к нему за себя, и вместе — ради себя, чтобы, сохраняя повиновением общество, сохранять для себя то, чем от общества пользуется [Филарет 1882б: 33].

Если повиновение из страха или выгоды Филарет заведомо не считал надежным, то делегирование части собственных прав обществу, защищающему индивида, он признавал в теории справедливым. Тем не менее он утверждал, что повиновение «ради общества» на практике приводит к бунту:

Когда смотрю на опыты, как на подобных умозрениях хотят в наше время основать повиновение некоторые народы и Государства, и как там ничто не стоит твердо, зыблются и престолы и олтари, становятся, по выражению Пророка, людие аки жрец, и раб, аки господин (Иса. XXIV. 2), бразды правления рвутся, мятежи роятся, пороки безстыдствуют, преступления ругаются над правосудием, нет ни единодушия, ни доверенности, ни безопасности, каждый наступающий день угрожает; — видя все сие не могу не заключать: видно, не на человеческих умозрениях основывать должно Государственное благоустройство! (курсив автора. — М. В. ) [Филарет 1882б: 33–34].

«Умозрительная теория», сталкиваясь со слабой природой человека, обнаруживает, по мнению Филарета, — прежде всего, конечно, в европейских государствах — явную ограниченность. Московский митрополит, согласно с официальной николаевской концепцией власти, утверждал, что истинное повиновение возможно лишь при условии «единодушия», которого можно достичь не путем «умствований», пусть и содержательных самих по себе, но с помощью «веры», то есть чувства человека, заставляющего его чтить монарха так же, как Господа Бога:

Есть повиновение ради общества и Начальства, не столько по умозрению, сколько по чувству сердца, по любви к Государю и отечеству. <…> Скажем без иносказания: чтобы естественная любовь к Государю и отечеству была неизменна, чиста, спасительна, для сего нужно, чтобы ее охранял, и в действиях руководствовал высший, совершенно небесный и Божественный закон любви Христианской [Филарет 1882б: 34].

В отличие от Европы, считал Филарет, Россия исторически управлялась именно с помощью повиновения «Господа ради»: «Это жизненная теплота в теле Государства, самодвижное направление к общественному единству, крылатая колесница власти, свободная покорность, покорная свобода» [Филарет 1882б: 34]. Только христиански обоснованное повиновение могло гарантировать монархическому порядку крайнюю степень устойчивости: именно потому, что религия лучше всего позволяла человеку справиться с его низменной природой. В этом месте рассуждения «слово» Филарета предвосхищало сюжетные коллизии оперы Глинки «Жизнь за царя»:

Вот повиновение, всегда удовлетворительное для власти, и всегда блаженное для повинующегося! Поставьте оное в самое сильное испытание: пусть, например, надобно будет пожертвовать собою повиновению, пострадать или умереть за Государя и Отечество; пусть воздвигнет против сего естественную борьбу естественная любовь к собственной жизни, к благам жизни, ко многому любезному в жизни: вся брань помыслов, без сомнения, низложена будет, как скоро придет сильное благодатное слово: Господа ради Пожертвуй всем повиновению Господа ради : если сладостно жертвовать для Царя и отечества, еще паче сладостно жертвовать для Господа; и в сем случае не горько уже оставить и земную жизнь, вместо которой приемлющий жертву сию Господь даст много лучшую жизнь небесную; не горько оставить и любезное на земле, поелику оно будет оставлено на руках любви Отца Небесного [Филарет 1882б: 35].

В концепции, изложенной Филаретом, отсутствие прогрессирующего движения не только признавалось, но и расценивалось как несомненное благо, поскольку, несмотря на формальные ссылки на «счастливое будущее», благоденствие оказалось уже достигнуто в настоящем, стремиться больше не к чему, народное процветание заключается в максимально долгой консервации идеального порядка вещей, залогом и фундаментом которого является православное христианство.

Нетрудно догадаться, что в очерченной перспективе ответственной за главную идеологическую составляющую национального благосостояния, наиболее значимой государственной структурой, обеспечивающей устойчивость существующего положения вещей, оказывалась именно православная церковь. Защита церковных интересов в 1836 году имела дополнительное значение: накануне своего приезда в Москву, 25 июня этого года, Николай определил на место обер-прокурора Святейшего Синода графа Н. А. Протасова, которому предстояло реформировать систему церковного управления [Благовидов 1899: 400–420; Рункевич 1901: 111–124; Полунов 2008]. Новое назначение вызвало недовольство Филарета. Своей проповедью митрополит напоминал Николаю о той важнейшей роли, которую православие играло в системе его политической власти, и в свете недавнего назначения Протасова его «слово» звучало едва ли не полемично. Таким образом, рассуждение об особом пути, точнее, в данном случае особом положении России трансформировалось в спор о том, кто и как должен предопределять идеологическую повестку царствования.

5. Наиболее репрезентативным источником воззрений главы III отделения императорской канцелярии А. Х. Бенкендорфа на идеологию и особенность текущего исторического момента служат ежегодные отчеты, подававшиеся ведомством на рассмотрение императора. Как следует из отчета III отделения за 1836 год, из элементов триады основным Бенкендорф, безусловно, считал «самодержавие», доминировавшее над остальными двумя: и «народность», и «православие» определялись прежде всего через понятие «самодержец». Отчет, прочитанный монархом 3 января 1837 года [Обозрение 2006: 140], представлял программу царствования, отличавшуюся от картины, изображенной в проповедях митрополита Филарета: эмоциональная связь между подданными и монархом сохранялась, однако ее религиозная составляющая (повиновение Богу как необходимый элемент повиновения государю) из аргументации практически выводилась.

Отчет, поданный в год коронационного юбилея, начинался с исторического обозрения царствования. Согласно Бенкендорфу, произошедшие за это время изменения свидетельствовали об успехе выбранной политической стратегии. В отчете рубежным объявлялся 1831 год, который расценивался как наиболее сложное, кризисное, но вместе с тем и переломное время текущего исторического периода. Польское восстание, холера и бунт в военных поселениях поставили под угрозу существовавший государственный порядок [Обозрение 2006: 140]. Кроме того, события 1831 года заставляли наблюдателя предположить, что «царствованию» Николая «не предназначено быть счастливым» и «Бог не благословляет царствования Государя», поскольку текущие бедствия накладывались на воспоминания о 14 декабря 1825 года, двух войнах, чуме и т. д. [Обозрение 2006: 140].

Между тем последовавшие затем события радикально переломили общую тенденцию. В перечислении успехов последних лет отчет III отделения почти дословно перекликался с проповедью Филарета 22 августа:

С того времени Россия пребывает спокойною внутри ее и в мире со всеми державами, Россия процветает. Внутренняя ее промышленность и заграничная торговля с каждым годом распространяются. <…> В отношениях своих к иностранным державам Россия в течение последних пяти лет постоянно возвеличивалась и ныне достигла той высоты, на которой никогда еще не стояла. Она составляет сильнейшую опору и крепчайшую надежду своих союзников и является страшилищем и предметом зависти ей недоброжелательствующих [Обозрение 2006: 140–141].

Несомненно, Провидение даровало русскому народу его чувство преданности правителю, однако Бенкендорф подчеркивал в отчете, что самостоятельные действия и добродетели Николая в не меньшей степени способствовали укреплению его связи с народом и всеобщему благоденствию. Основной акцент он ставил на фигуре самого русского монарха:

Таковое в течение последних пяти лет развитие внутреннего благосостояния России и политического ее веса совершенно изгладило мысль о несчастном царствовании и заменило скорбное чувство сие общим чувством доверия к Государю как к виновнику настоящего блестящего положения России. Существование Государя признается ныне необходимым условием для удержания Отечества нашего в сем цветущем положении и для приведения к успешному концу всех посеянных Им начал усовершенствований и улучшений [Обозрение 2006: 141].

Речь идет о «существовании» даже не института самодержавия как такового, а конкретного «самодержца», Николая I. В отчет оказалось включено подробное описание случившегося в августе 1836 года эпизода, изначально императору чрезвычайно неприятного, — выпадения из дорожного экипажа близ города Чембар во время традиционного путешествия по России, в результате чего Николай сломал ключицу и вынужден был вернуться в Петербург. Несчастье, постигшее монарха, вызвало, по мнению составителей отчета, небывалое сочувствие его подданных и свидетельствовало об их личной преданности императору: «…Страшились лишиться Государя, и всякий взирал на возможность сего события, как на истинное для всех бедствие» [Обозрение 2006: 141]. В частности, высказывалось мнение, что «Государь <…> перед Богом имеет святую обязанность Себя беречь, Ему вручено благоденствие 50 миллионов народа, тесно связанное с Его существованием» [Обозрение 2006: 141]. Так благодаря неприятному происшествию любовь россиян к своему монарху обнаружила наибольшее выражение и распространилась «по всему пространству государства» [Обозрение 2006: 141]. В отчете особо оговаривалось, что если подданные Николая переживали за его судьбу «по врожденному в русских чувству безусловной преданности и любви к Царю», то петербургские жители, лучше знавшие монарха, испытывали и другое чувство — «понятие, которое с продолжением дней нынешнего Государя тесно соединяет счастие, спокойствие и процветание России» [Обозрение 2006: 141]. Между Петербургом и Россией не возникало антагонизма, поскольку «верноподданнические чувства», по мнению Бенкендорфа, в столице лишь проявлялись «с большею силою, чем где-либо» [Обозрение 2006: 141].

Успехи николаевского царствования объяснялись в отчете III отделения личной харизмой, добродетелями и исключительными качествами самого императора — и в этом пункте Бенкендорф расходился с Филаретом. Московский митрополит, фиксируя достижения текущего правления и признавая заслуги Николая, тем не менее подчеркивал, что полной доверенности к монарху нельзя достичь без помощи христианства и православной церкви. Между тем Бенкендорф о церкви и религии вообще не упоминал, связывая «народное расположение к Государю» лишь с действиями самого правителя.

Филарет и Бенкендорф, без сомнения, сходились в другом: и проповеди августа 1836 года, и отчет III отделения свидетельствовали о том, что Россия фактически достигла предела своего исторического пути — наивысшей стадии благоденствия, за которой качественного развития как такового уже не предвиделось. В отчете смысл последующего периода истолковывался с помощью органицистских метафор «цветения» и «посева»: «посеянные» императором «начала» уже принесли с собой «процветание», а в будущем ему предстоит довести начатое до «успешного конца».

В публикациях официальной газеты «Северная пчела», находившейся под патронажем III отделения, второй половины 1836 года доверенность подданных к государю также связывалась с идеей личной харизмы Николая как главного подателя благ в России. Возможности монарха явно превосходили человеческие — так, в описании приезда Николая в Москву 10 августа и последующего его появления перед московскими жителями говорилось:

Не даром добрый Русский народ называл встарину и теперь еще называет Благоверного Царя своего красным солнышком всея святой Руси Казалось, Царь Русский привез с собою благодать и милость Божию: Он приехал, и вместе с Ним показалось солнце и рассеялись осенние тучи, которые наводили грусть и тоску на всех жителей Московских. В нынешнее холодное и ненастное лето давно уже не любовались таким ясным небом, давно не дышали таким тихим и благорастворенным воздухом [33] .

Отчеты о путешествии Николая по России фиксировали разные стороны публичного образа русского императора: Николай как объект особой народной любви и сердечной привязанности, Николай как отец своих подданных-детей, Николай как «великий хозяин русского Царства». Ключевыми средствами для описания единства императора и его народа становятся «семейные» метафоры. Прочность связи между императором и жителями России обосновывалась их особым эмоциональным, интуитивным характером.

Метафоры пути в текстах «Северной пчелы» второй половины 1836 года использовались редко; как правило, речь заходила о великой будущности России: «Мы же, слава Богу, русеем с каждым днем более и более. Это значит, что великая будущность разверзается пред нами». «Великая будущность», несомненно, подразумевала определенное движение вперед, однако не менее очевидно было другое: сравнение между историческим прошлым, настоящим и будущим (за исключением истории самого николаевского царствования с 1826 по 1836 год) по шкале «лучше — хуже» в планы Бенкендорфа и близких к нему публицистов явно не входило. Грядущее процветание оказывалось связано не с реформами или иными нововведениями, а с сохранением и экстенсивным усовершенствованием настоящих порядков — причем надежды на такой сценарий ассоциировались не столько с династической преемственностью, сколько почти исключительно с фигурой действовавшего монарха.

В этой перспективе ответственность за стабильность, а значит, и за благоденствие ложилась прежде всего на III отделение императорской канцелярии и корпус жандармов, призванных обеспечивать связь между монархом и его народом поверх устоявшейся бюрократической иерархии. Собственно, «цветущее» положение дел в стране и наступившее «спокойствие» во многом стали итогом десятилетней деятельности руководимых Бенкендорфом ведомств, поскольку именно для достижения этой цели — всеобщей «тишины» — в 1826 году и была образована жандармерия. В инструкции жандармским чиновникам Бенкендорф в 1826 году отмечал:

Стремясь выполнить в точности Высочайше возложенную на меня обязанность и тем самим споспешествовать благотворной цели Государя Императора и отеческому его желанию утвердить благосостояние и спокойствие всех в России сословий, видеть и их охраняемыми законами и восстановить во всех местах и властях совершенное правосудие, я поставляю Вам в непременную обязанность <…> следующее: <…> Наблюдать, чтобы спокойствие и права граждан не могли быть нарушены чьей либо личной властью, или преобладанием сильных лиц, или пагубным направлением людей злоумышленных. <…> Вы в скором времени приобретете себе многочисленных сотрудников и помощников; любящие правду и желающие зреть повсюду царствующею тишину и спокойствие , потщатся на каждом шагу Вас охранять и Вам содействовать полезными советами, и тем быть сотрудниками благих намерений своего Государя (курсив мой. — М. В. ) [Инструкция 1871: 197–199].

Таким образом, официальная интерпретация истории первого николаевского десятилетия на троне заключалась в том, что «особый путь» развития России, по сути, подошел к концу. За уникальными успехами текущего царствования могли следовать лишь бесконечное и ничем не омрачаемое благоденствие, «тишина» и «спокойствие». В этой перспективе основу государственного управления составляли не министерства, чья функция в данном контексте сводилась к минимуму — поддержанию прежнего порядка, а контролирующие идеологические ведомства. Таким образом, разговор об «особом пути» вновь велся на языке межведомственного соперничества.

6. Третий влиятельный участник идеологических дебатов того времени, министр народного просвещения С. С. Уваров, мыслил текущий исторический момент (1830‐е) в категориях перманентного государственного кризиса. В записках, которые он с 1832 года подносил императору, он часто напоминал о последствиях декабрьских волнений 1825 года в России и европейских революций начала 1830‐х, прежде всего во Франции. Так, в своем письме Николаю от марта 1832 года Уваров описывал положение России в мире, используя метафору корабля, плывущего в открытом бушующем море:

Дело Правительства — собрать их (последние останки своей политической будущности. — М. В. ) в одно целое, составить из них тот якорь, который позволит России выдержать бурю [Уваров 1997: 97] (оригинал по-французски).

Метафорами бури и корабля пронизан и доклад Уварова «О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством Народного Просвещения», доведенный до сведения монарха 19 ноября 1833 года:

Правительству, конечно, в особенности Высочайше вверенному мне министерству, принадлежит собрать их («религиозные, моральные и политические понятия», принадлежащие исключительно России. — М. В. ) в одно целое и связать ими якорь нашего спасения <…>. Россия живет и охраняется спасительным духом Самодержавия, сильного, человеколюбивого, просвещенного, [что] обращалось в неоспоримый факт , долженствующий одушевлять всех и каждого, во дни спокойствия, как и в минуты бури? <…> Дано ли нам посреди бури, волнующей Европу, посреди быстрого падения всех подпор Гражданского общества, посреди печальных явлений, окружающих нас со всех сторон, укрепить слабыми руками любезное Отечество на верном якоре, на твердых основаниях спасительного начала? <…> Но если Отечеству нашему <…> должно устоять против порывов бури, ежеминутно нам грозящей, то образование настоящего и будущих поколений в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности составляет бессомненно одну из лучших надежд и главнейших потребностей времени… (выделено автором. — М. В. ) [Уваров 1995: 70–72].

Используя аналогию между актуальной политической ситуацией и «бурей», Уваров как будто обосновывал идеал «устойчивости» и «стабильности», не подразумевающий движение. Наиболее явно этот образ транслировался с помощью метафоры «якоря»: бросив якорь, корабль удерживается на одном месте, тем самым спасаясь от шторма. Однако в то же время Уваров предлагал императору метафору движения, которая станет ключевой в период его министерства: «Как идти в ногу с Европой и не удалиться от нашего собственного места („situation“)?» [Уваров 1995: 70]. Задачу, поставленную Уваровым, действительно сложно было выполнить: она предполагала две разнонаправленные траектории движения России — вместе с Европой, но одновременно и неким «своим» путем. Для разрешения этой антиномии Уваров прибег к органицистским метафорам. Так, он писал о народности: «…Народность не состоит в движении назад, ни даже в неподвижности; государственный состав может и должен развиваться подобно человеческому телу <…>. Речь не идет о том, чтобы противиться естественному ходу вещей» [Уваров 1995: 71]. Подхватывая тезис о неравномерном развитии народных тел (как и человеческих), Уваров постулировал принцип, который затем станет базовым для близких к нему историографов. Согласно этой точке зрения, конечная точка маршрута у России и европейских стран одна, хотя двигаются они к ней различными путями и темпами. Уваров пытался показать, что уникальность России состоит в сочетании «несочетаемого»: Россия, как писала в «Наказе» Екатерина II, «есть европейская держава», а между тем она все-таки отделена от Европы. Подобно западным державам, корабль «Россия» оказался в эпицентре бури, однако лишь ему удастся в итоге бросить якорь и тем самым спастись.

Представления Уварова о «буре», в которой находится Россия, о постоянной ситуации «кризиса», которая диктует определенное политическое действие, нашли отражение в метафорике события, ставшего венцом полугодового коронационного праздника 1836 года, — постановки первой национальной русской оперы М. И. Глинки «Жизнь за царя», возвращавшей публику к смутным временам начала правившей династии. Как известно, сюжет «Жизни за царя» описывает один из самых напряженных моментов русской истории. Одновременно значимость данного эпизода проявлялась скорее ретроспективно — в свете знания о последующей блестящей судьбе новой царской династии. В этом смысле опера диссонировала с идеологическими схемами, пущенными в ход летом 1836 года и изображавшими Россию в период тотального процветания, в том числе и в исторической перспективе.

Если мы взглянем на текст либретто барона Е. Ф. Розена, созданного при участии В. А. Жуковского, то обнаружим, что он наполнен метафорами «бури» и «грозы», а также содержит ключевую и для проповедей Филарета идею жертвы. Собственно, темы «бури», «грозы» и «пути» возникают уже в первых репликах оперных героев: «Запевала: В бурю, во грозу… Хор крестьян: Сокол по небу / Держит молодецкий путь. Запевала: В бурю по Руси…» [Розен, Глинка 1836: 1]. Идея «жертвы» «во имя отечества», о которой в проповеди говорил Филарет, была заключена в самом сюжете оперы: добровольной смерти русского крестьянина во имя спасения будущего царя и, следовательно, династии.

Метафора пути особенно актуальна для третьего действия оперы — речь идет о тупиковом «пути в болото», которым Сусанин ведет поляков. Сусанин обещает провести врагов «прямым путем», который в итоге оказывается гибельным [Розен, Глинка 1836: 43]. Крестьянин сознательно сбивается с дороги, чтобы обмануть поляков. Авторы либретто обыгрывали идею двойственности «пути»: спасительный с точки зрения Сусанина путь для поляков означал, напротив, блуждания и смерть. Сусанин связывал представления о своем «особом пути» в бурю, ненастье: «В непогоду и беспутье / Я держу свой верный путь! <…> Мой путь прям! Но вот причина: / Наша Русь для ваших братьев / Непогодна и горька». Это высказывание лучше всего характеризовало представления Уварова о пути России: и Сусанин, и поляки движутся одним и тем же маршрутом, хотя смысл этого пути для каждой из сторон принципиально различен: во время бури поляки (революционная Европа) обречены на гибель, а Сусанин (подобно России) спасает царскую династию и собственную идентичность. Русский крестьянин избирает свой «крестный путь», в предсмертном монологе связывая воедино православие, самодержавие и народность: «Румяная заря / Промолвит за Царя / И мне, и вам. / Заря по небесам / Засветит правду нам! / Во правде путь идет / И доведет! / Во правде дух держать / И крест свой взять, / Врагам в глаза глядеть / И не робеть» [Розен, Глинка 1836: 65].

Мы не утверждаем, что Розен при составлении либретто прямо следовал указаниям Уварова. Возможно, близость либретто к мифологемам Уварова можно объяснить участием в его составлении Жуковского, который, как и Уваров, развивал «идеи патерналистского самодержавия» Карамзина [Киселева 1998: 36]. Кроме того, он, как показывает И. Ю. Виницкий, как в начале 1830‐х, так и в конце 1840‐х годов описывал европейские события через использование схожих метафор — прежде всего «бури» [Виницкий 2006: 191–200]. Нам важнее здесь указать на сходство идеологических конструкций: с одной стороны, в опере, с другой — в докладных записках Уварова императору.

Вводя в идеологический оборот формулу «православие — самодержавие — народность», министр наделял особым смыслом последний элемент триады: монарх и «национальная религия» получали легитимацию через народность и в значительной степени были ей подчинены [Зорин 2001: 365–366]. Необходимым контекстом, где идеи Уварова оказывались наиболее эффективными, служила «буря», идеологический кризис, выход из которого требовал максимального напряжения всех государственных сил. В этой ситуации ключевым ведомством в России оказывалось именно министерство народного просвещения Уварова, поскольку именно оно интенсивно реформировало систему образования, делая ее наиболее авторитетным, с точки зрения министра, каналом, укреплявшим связи между монархом и подданными. «Особый путь» России, по Уварову, заключался в разработке уникальной, лишь ей одной свойственной траектории движения — дистанцирования от охваченной революционными волнениями Европы без потери общего ориентира и при сохранении единства основных исторических вех развития.

Концепция Уварова радикально отличалась от сценариев, предложенных Филаретом и Бенкендорфом в 1836 году. Строго говоря, термином «особый путь России» можно было назвать лишь уваровскую схему, однако с одной существенной оговоркой: никакой финальной точки движения в этом случае быть не могло, речь шла о неизменно существующей кризисной ситуации — агрессивная цензурная и образовательная политика Уварова обретала смысл лишь в ситуации ожидания постоянной угрозы. Сама «буря», таким образом, становилась необходимой составляющей реформаторского идеологического сценария Уварова, без нее его предложения теряли актуальность. Именно эта черта и сближает все описанные версии триады «православие — самодержавие — народность»: все они, как мы постарались показать, почти не подразумевали дальнейшего прогресса. В первых двух случаях цель (благоденствие России) объявлялась уже достигнутой, в третьем, наоборот, залогом успеха становилось антикризисное управление в эпоху чрезвычайного положения, трансформировавшегося в норму. Согласно всем трем идеологическим схемам, Россия (пусть и с некоторыми оговорками) фактически существовала вне движения во времени — ровно так же, как и Россия в интерпретации Чаадаева. Между провиденциализмом автора «Философических писем» и историческим ви́дением «особого пути» России официальными идеологами существовало глубокое структурное родство, что, помимо прочего, и привело последних в столь яростное негодование. Проведенный анализ показывает, что формула «православие — самодержавие — народность» несла в себе значительный конфликтный потенциал. Отдельные элементы триады, конечно, определялись через зависимость друг от друга, однако не менее важными, по-видимому, были и заложенные в ней противоречия. Какая из частей формулы «самая значимая и главная»? Ведомства, ответственные за «православие», «самодержавие» и «народность», отвечали на этот вопрос по-разному.

7. Между тем первое «Философическое письмо» было столь эклектично и заключало в себе столько парадоксальных мыслей, что на содержательном уровне оно вступало в конфликт со всеми тремя концепциями исторического развития России, соперничавшими в 1836 году. Указание на ложность выбора князя Владимира в пользу православной веры задевало всех идеологов сразу, но в особенности, разумеется, диссонировало с основными тезисами проповедей Филарета. Разграничение, проведенное Чаадаевым между монархом и его подданными (см.: [Мильчина, Осповат 1995: 279–280]), не могло понравиться никому, однако особенно метило в систему представлений, изложенных в «Северной пчеле» и отчете Бенкендорфа. Наконец, убеждение в истинности европейского пути в оппозиции русскому прямо противоречило основным установкам уваровской идеологии. Скептицизм Чаадаева в отношении прошлого и будущего России, тезис о физиологической неспособности русского человека воспринять лучшие западные идеи, естественно, шли вразрез со всеми базовыми концепциями, сформулированными в 1836 году.

Важно, что первое «Философическое письмо» — это текст не только о России и ее месте в мире, но и в немалой степени о жизни русских дворян в социальном измерении. Чаадаев прямо ставил вопрос: как думать в России, если общественная среда нисколько этому не способствует? Он был убежден, что движение в области мысли (в том числе политической) везде происходит по идентичному сценарию. Сначала избранные личности (к коим он себя, несомненно, причислял) улавливают волю Провидения, а затем транслируют ее «массе», «толпе»: «Массы находятся под влиянием особенного рода сил, развивающихся в избранных членах общества. Массы сами не думают; посреди их есть мыслители, которые думают за них, возбуждают собирательное разумение нации и заставляют ее двигаться вперед. Между тем как небольшое число мыслит, остальное чувствует, и общее движение проявляется». Переводя этот тезис на язык политического действия, можно сказать, что основным актором в соперничестве за идеологическое первенство, по мысли Чаадаева, становится общество. Подобная точка зрения была следствием изменений в структуре публичной сферы, имевших место в европейском XVIII веке, когда доминирующая роль двора в формировании интеллектуальных вкусов была подвергнута сомнению. Двору стали оппонировать другие социокультурные институции, такие как пресса, салон, театр и др. Как представляется, наиболее точно определила новое соотношение сил мадам де Сталь в трактате «О литературе» (1800): по формулировке В. А. Мильчиной, «новое мироощущение и новое поведение, которые так необходимы людям, живущим в республиканском обществе, нельзя создать ни принуждением, ни даже убеждением, но лишь апелляцией к их чувствам, а для этого обществу нужна интеллектуальная элита, которая вела бы за собой непросвещенный народ, и прежде всего чувствительные писатели, которым, следовательно, отводилась в преобразовании общества громадная по важности роль» [Мильчина 1989: 401]. Отсюда вытекала актуальная и для Чаадаева мысль, что, как отмечает В. А. Мильчина, комментируя «Десять лет в изгнании» мадам де Сталь, «философы и литераторы играют в обществе не меньшую (а то и большую) роль, чем правители и военные, и потому правители вынуждены с ними считаться…» [Мильчина 2017: 247]. Чаадаев почти прямо говорил: не государство, ведомства или отдельные чиновники должны формировать идеологические схемы, но общество, точнее, лучшие, особенные его представители. Ответ на вопрос: «Кто за нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?» — был очевиден: речь шла о самом Чаадаеве и, шире, о лучших представителях образованного общества.

Прочитав первое «Философическое письмо» Уваров решил воспользоваться публикацией в «Телескопе» для актуализации собственного представления об идеологической доминанте и дискредитации линии своих основных противников, прежде всего Бенкендорфа. Министр отправил несколько писем и записок императору, в которых изобразил ужасающую картину масштабного московского заговора, чьей отправной точкой и служит сочинение Чаадаева, генетически связанное с деятельностью декабристов [Велижев 2010: 26–33]. Россия, по мнению министра, была охвачена революционным волнением, ответственность за которое несли контролирующие ведомства, то есть прежде всего III отделение императорской канцелярии. Если власти адекватно не отреагируют на выступление московской «фронды», это будет фактически означать, что Россия «сбилась с пути», отклонилась от правильного сценария, начертанного Уваровым, «корабль», ведомый императором, рискует разбиться о «подводные камни».

Ясно, впрочем, почему Николай I в итоге предпочел склониться к интерпретации чаадаевского дела, сформулированной Бенкендорфом, и не поддержал предложения Уварова объявить Чаадаева преступником. Обнаружить колоссальный заговор в момент всеобщей радости и манифестации единства монарха и его подданных означало бы нарушить и радикально переиначить сценарий коронационного празднования. Более того, Уваров обнаружил фронду в Москве, средоточии русскости, месте символического бракосочетания императора и России, где буквально два месяца назад произошли пышно организованные и наполненные высшим политическим смыслом торжества. Начало расследования политического заговора было бы равнозначно признанию идеологической несостоятельности десятилетнего николаевского правления; существенно легче и разумнее было просто объявить Чаадаева умалишенным, наказать виновных и сделать вид, будто «ничего не произошло». Публикация в «Телескопе», таким образом, радикально обострила противоречия, существовавшие внутри политической элиты николаевского царствования. Реакция на чаадаевское дело Уварова и Бенкендорфа мотивировалась двумя связанными между собой рядами аргументов: с одной стороны, логикой содержательной, то есть их представлением о значении текущего исторического момента, с другой — логикой институциональной, то есть их соперничеством за власть.

История чаадаевского дела — это прежде всего история формирования публичной сферы в России, в которой идеи, роль социокультурных институций и функции государственных ведомств оказываются неотделимы друг от друга. Возвращаясь к методологическому введению к нашей работе, можно сказать, что высказывание о выборе «особого» или «общего» пути имплицитно подразумевает и ответ на ключевой вопрос: кто именно и как будет вести нацию к лучшему будущему — монарх, церковь, III отделение, министерство народного просвещения или публичные интеллектуалы. Так происходит перемещение метафор из области языковой в социокультурное пространство политической акции. Последнее обстоятельство заставляет предположить, что единство политической идиоматики и политического действия диктует методы анализа языковых жестов. Концепция «особого пути» становится частью более общего предмета исследования, который правильнее всего было бы определить как «языки русской историософии и публичная сфера». Именно ее историю или, вернее, микроисторию мы и считаем наиболее адекватной рамкой для интерпретации функциональных и содержательных аспектов политического языка в имперской России.

Литература

[Благовидов 1899] — Благовидов Ф. В. Обер-прокуроры Святейшего Синода в XVIII и в первой половине XIX столетия. Казань, 1899.

[Велижев 2010] — Велижев М. Б. Петр Яковлевич Чаадаев // Чаадаев П. Я. Избранные труды / Сост., коммент. и вступ. ст. М. Б. Велижева. М., 2010. С. 5–34.

[Виницкий 2006] — Виницкий И. Ю. Дом толкователя: Поэтическая семантика и историческое воображение В. А. Жуковского. М., 2006.

[Зорин 2001] — Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла…: Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001.

[Инструкция 1871] — Инструкция жандармским чиновникам // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1871. Кн. 1. С. 197–199.

[Киселева 1997] — Киселева Л. Н. Становление русской национальной мифологии в николаевскую эпоху (сусанинский сюжет) // Лотмановский сборник. Т. 2 / Сост. Е. В. Пермяков. М., 1997. С. 279–302.

[Киселева 1998] — Киселева Л. Н. Карамзинисты — творцы официальной идеологии: (Заметки о российском гимне) // Тыняновский сборник. Вып. 10: Шестые — Седьмые — Восьмые Тыняновские чтения / Под ред. М. Чудаковой, Е. Тоддеса и Ю. Цивьяна. М., 1998. С. 24–39.

[Лемке 1909] — Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг.: По подлинным делам Третьего отделения Собственной Е. И. В. канцелярии. СПб., 1909.

[Майорова 1997] — Майорова О. Е. Митрополит московский Филарет в общественном сознании конца XIX века // Лотмановский сборник. Т. 2 / Сост. Е. В. Пермяков. М., 1997. С. 615–638.

[Мильчина 1989] — Мильчина В. А. Примечания // Сталь Ж. де. О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями / Пер. с фр. и коммент. В. А. Мильчиной. М., 1989. С. 395–462.

[Мильчина 2017] — Мильчина В. А. Комментарии // Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании / Пер. с фр., ст. и коммент. В. А. Мильчиной. СПб., 2017. С. 207–436.

[Мильчина, Осповат 1995] — Мильчина В. А., Осповат А. Л. Петербургский кабинет против маркиза де Кюстина: Нереализованный проект С. С. Уварова // НЛО. 1995. № 13. С. 272–284.

[Обозрение 2006] — Обозрение расположения умов и различных частей государственного управления в 1836 году // Россия под надзором: Отчеты III отделения, 1827–1869 / Сост. М. В. Сидорова и Е. И. Щербакова. М., 2006. С. 140–155.

[Полунов 2008] — Полунов А. Ю. Обер-прокуратура Святейшего Синода: Основные этапы становления и развития (XVIII — середина XIX в.) // Петр Андреевич Зайончковский: Сборник статей и воспоминаний к столетию историка / Сост. Л. Г. Захарова, С. В. Мироненко и Т. Эммонс. М., 2008. С. 231–260.

[Розен, Глинка 1836] — Жизнь за царя. Сочинение Барона Розена. Музыка М. И. Глинки. СПб., 1836.

[Рункевич 1901] — Русская церковь в XIX веке: Исторические наброски С. Г. Рункевича. СПб., 1901.

[Уваров 1995] — Доклады министра народного просвещения С. С. Уварова императору Николаю / Публ. М. М. Шевченко // Река времен: (Книга истории и культуры). Кн. 1. М., 1995. С. 67–78.

[Уваров 1997] — Уваров С. С. <Письмо Николаю I> / Пер. с фр. и публ. А. Зорина // НЛО. 1997. № 26. С. 92–100.

[Уортман 2002] — Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1: От Петра Великого до смерти Николая I / Авториз. пер. с англ. С. В. Житомирской под ред. И. А. Пильщикова и Т. Н. Эйдельман. М., 2002.

[Филарет 1877] — Филарет Слово в день рождения Его Императорского Высочества, Наследника Престола, Государя Цесаревича, Великого Князя, Александра Николаевича // Святитель Филарет Московский. Творения: Слова и речи: В 5 т. Т. III. М., 1877. С. 346–352. [Репринт: 2006.]

[Филарет 1882а] — Филарет Речь Благочестивейшему Государю Императору Николаю Павловичу пред вступлением Его Величества в Успенский собор // Святитель Филарет Московский. Творения: Слова и речи: В 5 т. Т. IV. М., 1882. С. 601. [Репринт: 2003.]

[Филарет 1882б] — Филарет Слово в день коронования Благочестивейшего Государя Императора Николая Павловича // Святитель Филарет Московский. Творения: Слова и речи: В 5 т. Т. IV. М., 1882. С. 30–36. [Репринт: 2003.]

[Чаадаев 2010] — Чаадаев П. Я. Избранные труды / Сост., коммент. и вступ. ст. М. Б. Велижева. М., 2010.

[Baker 1990] — Baker K. M. Inventing the French Revolution: Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century. Cambridge, 1990.

[Viise 2000] — Viise M. R. Filaret Drozdov and the Language of Official Proclamations in Nineteenth-Century Russia // The Slavic and East European Journal. 2000. Vol. 44. № 4. P. 553–582.

Особый путь и «самобытность»

( глава из учебного пособия «Восточная Европа» )

[44]

Штефан Видеркер

Историю России с XVII века западные историки часто описывали как серию неудачных попыток европеизации и модернизации в отсталой стране. В основе этого подхода в неявной форме лежит линейное универсальное понятие прогрессивности, усовершенствованное философами эпохи Просвещения. Согласно этому представлению, «Европа» (позже, с включением в эту парадигму Северной Америки, — «Запад») стоит на самой высокой ступени человеческой цивилизации и поэтому является примером, которому должны следовать все остальные страны. Как показывают последние имиджелогические работы, европейская самостоятельность больше укреплялась за счет оформления и обособления варварской периферии.

Образ варварской и отсталой России и лежащие в его основе историко-философские предпосылки часто перенимались русскими реформаторами и представителями интеллигенции, особенно западниками XIX века. При этом по меньшей мере столь же часто данный образ отвергался: славянофилы, панслависты, приверженцы аграрного социализма и евразийцы (и это лишь четыре важнейшие течения подобного рода) настаивали на «самобытности» России. Утверждая равноценность областей распространения различных культур, они фактически оспаривали неравнозначность западной нормы и русского особого пути. Как показывают их труды, этому представлению, хотя и трансформированному в скором времени в претензии на собственное превосходство, все же удалось сформировать русский, славянский или евразийский самостоятельный образ, внутри которого «Европа» (или «Запад») характеризовалась и обособлялась как непривычное, культурно неполноценное пространство.

У разных приверженцев идеи русской «самобытности» были две общие черты. Во-первых, они ставили под сомнение притязание Запада на гегемонию, намечая различные формы бытования многовариантной концепции всемирной истории. Во-вторых, они не оценивали расхождения между Россией и Западной Европой негативно, как проявление отсталости, которая в лучшем случае давала возможность непродолжительного догоняющего развития, но именно в этих расхождениях и видели «самобытность» России и наделяли их положительными коннотациями.

Славянофилы

В споре с западниками, начавшемся в 1830 ‐ е годы, И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, К. С. Аксаков и другие славянофилы противопоставляли простой народ, в чьем образе мыслей и стиле жизни они видели сохранившуюся самобытность допетровской России, европеизированным высшим кругам. Они отвергали идеи эпохи Просвещения и процессы социоэкономической трансформации, которые со времени наполеоновских войн все больше проникали с Запада в Россию, прославляя, как представители обращенной в прошлое «консервативной утопии», традиционный мир русской деревни. В крестьянской общине (миру) они видели воплощение «соборности» — православного идеала гармонических отношений личности и коллектива.

Основываясь на главном различии между латинским и православным христианством, славянофилы сформулировали ряд других культурных оппозиций между Европой и Россией: раздробленность и цельность; анализ и синтез; рационализм и «духовность»; внешняя форма и внутренняя суть вещей; индивидуализм и «соборность» и т. д. Они вооружились теми же оппозициями и оценками, что и западники, однако с прямо противоположным знаком, основав на этом свои претензии на превосходство России по отношению к Западу. Вместо того чтобы говорить о запоздалой секуляризации в России, они говорили о сохранении христианской веры. Основы капиталистической экономики, погоню за личной выгодой они считали аморальными. Российское государство, по мнению славянофилов, росло мирно и образовывало добровольное, органичное единство на базе христианских принципов в противоположность западным странам, которые формировались путем захватнических войн и насилия и держались на показных договорных отношениях между враждующими личностями и сословиями.

Не славянство, а православие и русский народ были важнейшими ориентирами для русских славянофилов. Из этой предпосылки, с одной стороны, вытекало отделение от католических и протестантских западных славян, а с другой, создавалась убежденность в универсальной миссии России, состоящей, по их мнению, в том, чтобы привести человечество к истинной христианской вере и распространить принципы цельности и «соборности».

В центр своих рассуждений славянофилы ставили конфессиональные противоречия между православием и латинским христианством и видели в исторической изоляции России от Западной Европы преимущество, суть которого заключалась в том, что православная Россия, в отличие от латинской Европы, не отступилась от истинной веры. Тем самым они продолжили традицию враждебного отношения к латинянам, берущую начало в домодерной русской духовной истории.

Одновременно в органичном понимании государства славянофилами, в их вере в определенную историческую миссию каждого народа, а также в их критике рационализма и капитализма, несомненно, прослеживается связь с идеями И. Г. Гердера, Ф. В. Й. Шеллинга и с критическим рассмотрением философии Просвещения немецкими романтиками. Именно эти концепции и были перенесены на русскую почву.

Панслависты

Панславизм — течение, которое подчеркивало этническое и языковое родство славянских народов вне конфессиональных границ, — возник в первой половине XIX века среди славян Габсбургской империи. В условиях иностранного господства группы западно-, а позже и южнославянской элиты развивали панславистские представления параллельно с национальными идеологиями в более узком смысле. Не в последнюю очередь это помогало добиться поддержки от России — великой державы. Только после поражения в Крымской войне и в качестве реакции на объединение Германии панславизм нашел значительное число приверженцев в России. У большинства русских публицистов панславизм принял форму едва прикрываемого великорусского национализма, в то время как идея демократической федерации славянских народов ушла на второй план.

Н. Я. Данилевский в работе «Россия и Европа» изобразил международную политику в виде борьбы за существование в духе дарвиновского подхода. Государственное единство славян стало в этом смысле необходимым условием их выживания, поскольку отдельные славянские народы, по мнению Данилевского, сами по себе были слишком слабы, чтобы упрочить свою позицию перед лицом европейских держав. О характерной имперской составляющей русского панславизма свидетельствует тот факт, что Данилевский включил в свой славянский союз румын, венгров и греков, то есть в случае сомнения он считал ключевыми насильственно-военные, а не этноязыковые маркеры.

Сегодняшней известностью Данилевский обязан учению о культурно-исторических типах. Он отверг идею единого человечества как пустую абстракцию и заменил ее представлением о десяти различных, но равноценных культурно-исторических типах, созданных на основе языкового родства. Он категорически отрицал линейное, универсальное понятие прогрессивности эпохи Просвещения и вместо него постулировал существование цикла из рождения, подъема, расцвета, упадка и смерти, которому закономерно следовало развитие отдельных культурно-исторических типов. Европейский культурный тип, по словам Данилевского, уже находится в переходной стадии от расцвета к упадку, но в силу своего агрессивного характера все еще представляет смертельную угрозу для естественного развития славянского культурного типа, чей расцвет еще только впереди. Несмотря на некоторые неразрешенные концептуальные противоречия, благодаря учению Данилевского о культурных типах оправдание русско-славянской самобытности, казалось бы, получило подлинно научное обоснование.

Аграрные социалисты

Общее зерно различных аграрно-социалистических идей, которые народники и близкие им экономисты с середины XIX века до начала 1920 ‐ х годов формулировали как позицию противополож ную марксизму, состояло в том, что его теоретики выступали за немедленный переход к социализму в аграрном секторе. Будучи убеждены, что стадию капитализма можно преодолеть как минимум в сельском хозяйстве, они ставили под вопрос марксистское учение о чередовании прогрессивных общественных формаций.

Как и у славянофилов, у А. И. Герцена и аграрных социалистов (таких, как Н. К. Михайловский или В. П. Воронцов) община занимала центральное место. Они придерживались мнения, что в коллективной общинной организации сохранился вид крестьянского первобытного коммунизма, что облегчало при социализме переход к эгалитарному землепользованию благодаря свободным производителям. Русские крестьяне, в отличие от западных, в общине были изолированы от капиталистического рынка и избавлены от социальной дифференциации. Собственнический менталитет римской правовой традиции не развратил русскую деревню. Ранние народники полагали, что способны распознать в артели параллель с общиной в области промышленного производства и могут доказать некапиталистический, особый путь развития России, который касался бы всех отраслей экономики.

С конца XIX века такие аграрные социалисты, как А. В. Чаянов, находясь под впечатлением от резкого индустриального роста в России, приняли участие в международной теоретической экономической дискуссии. Они отказались от идеи сопротивления капиталистическому развитию вне аграрного сектора и сосредоточились на некапиталистическом развитии крестьянского хозяйства за пределами России.

Евразийцы

Евразийство возникло в антибольшевистской эмиграции 1920 ‐ х годов как движение молодых представителей интеллигенции, сложившееся вокруг Н. С. Трубецкого и П. Н. Савицкого. Основное положение евразийцев гласило: территория бывшей Российской империи образует подтверждающуюся ге ографическими данными третью часть света — «Евразию», располагающуюся между Европой и Азией. Они перенесли основную идею Пражского лингвистического кружка, что территориальные контакты приводят к конвергентному развитию, на целый ряд других научных дисциплин. Не общее происхождение, а сходства в фольклоре, менталитете, политической и экономической организации, приобретенные благодаря длившемуся сотни лет соседству в единой географической среде, представляют собой ту силу, которая тесно связала вместе восточных славян, угро-финнов, монголов и тюрков. «Евразия» образовала, по их мнению, «географическое, экономическое и историческое целое», самостоятельный в культурном отношении «географический мир», который принципиально отличался от европейского.

Евразийцы придерживались мнения, что различные культуры (в том числе европейская и «евразийская») должны были равнозначно и мирно сосуществовать в глубочайшей автаркии. Уже в 1920 году Трубецкой в работе «Европа и человечество» попытался с эпистемологической точки зрения обосновать несоизмеримость культур и разоблачить идею об «общечеловеческой цивилизации», назвав это «романо-германским шовинизмом», то есть европоцентризмом.

Из своих теорий евразийцы сделали два вывода. Во-первых, они считали распад Российской империи после Октябрьской революции «неестественным» процессом и видели в существовании имперского государства на этой территории «историческую необходимость». Во-вторых, они отвергли парламентскую демократию и капитализм из ‐ за их несовместимости с исторически сл ожившейся «евразийской» культурной самобытностью. Евразийская модель будущего вместо этого предусматривала установление «идеократии», то есть авторитарного однопартийного государства, и экономической системы с сильными элементами командной экономики. Это положение связывалось с относительным признанием Октябрьской революции, которую они интерпретировали как восстание простого народа против европеизированных высших кругов общества, образовавших со времени петровских реформ в культурном отношении инородное тело в «Евразии». Кроме того, евразийцы признавали положительным результатом деятельности большевиков то, что те в значительной степени не позволили распасться территории Российской империи и утвердили «идеократическую» власть, которая, по мнению евразийцев, остается несовершенной, пока не основывается на православии.

Евразийцы смогли принять Первую мировую войну, русские революции и Гражданскую войну, интерпретировав эти события как кризисное начало новой эпохи всемирной истории, когда «Евразия» освободится от европейского влияния и снова обретет самостоятельность. Благодаря требованию координации всех наук в «евразийской» перспективе и соединению прошлого и будущего с помощью географического детерминизма притязания на научное обоснование русского особого пути приобрели новое качество.

Дальнейшие перспективы

С конца 1980 ‐ х годов евразийство переживает новое и неожиданное возрождение в России. Более общее положение о том, что Россия является самостоятельной цивилизацией, включилось здесь в представление о «патр иотизме», которое во второй половине 1990 ‐ х годов преодолело противоречия между разными политическими лагерями и широко распространилось среди населения. Дальнейшие исследования российских дебатов об особом пути, которые с небывалой силой разгорелись после распада Советского Союза, должны показать, идет ли речь о нормальном процессе национального самоопределения, чьей отличительной чертой является только отставание от Западной Европы. Это также позволит исторически и теоретически определить выход империи за этнические границы как часть русского национального самосознания.

Как бы славянофилы, панслависты, аграрные социалисты и евразийцы ни настаивали на самобытности России, именно они доказывают тесную связь России с «Западом», поскольку новые аргументы в пользу русского особого пути всегда были следствием очередной конфронтации или очередного усиления духовно-исторических, военных или экономических контактов с «Западом». Более подробный анализ примеров аргументации в конечном счете свидетельствует о том, что полемика между сторонниками особого пути России и западниками представляет собой русскую разновидность общеевропейских споров между романтизмом и Просвещением.

Пер. с нем. Екатерины Заболотской

Проблема «особого пути» России в позднеимперской историографии

[45]

Теренс Эммонс

В последнее время в очередной раз и со всей остротой выступил на передний план извечный вопрос о судьбах России в их отношении к Европе и «Западу» в целом. Предсказания различных экономистов и политологов о быстром «переходе» России к «рыночной экономике» и «демократии», поначалу звучавшие вполне невинно, после краха советского строя в 1991 году столкнулись с российской реальностью. Получив классическое выражение в 1840 ‐ е годы в так называемом споре славянофилов и западников, в последующие десятилетия дискуссии о России и Западе спустились из эмпиреев идеалистической историософии в прозаическую сферу революционной политики и профессионального историописания. Участие профессиональных историков в этих дебатах наглядно показывает глубокое взаимопроникновение политики и научных исследований (в особенности исторических), характерное для культуры предреволюционной России. Эти отношения отличались сложностью и неоднозначностью, и никак нельзя сказать, что их последствия для науки оказались исключительно пагубными. В последние десятилетия перед революцией был создан ряд выдающихся памятников русской исторической мысли, в том числе и трудами историков, принимавших самое деятельное участие в политической жизни. Ярким примером может служить Павел Николаевич Милюков (1859–1943), один из наиболее талантливых и влиятельных русских историков, многие годы единолично возглавлявший Конституционно-демократическую партию, а в 1917 году ненадолго ставший одним из ведущих государственных деятелей России.

Если взглянуть на поразительную (хотя и не в полной мере оригинальную) характеристику русского исторического процесса в первом томе «Очерков по истории русской культуры», главного и наиболее популярного труда Милюкова, и на эволюцию его диалога с критиками и его собственных взглядов на русскую историю, то откроется интересная точка зрения на взаимоотношения истории и политики в России накануне революции. Это также позволяет рассмотреть в исторической перспективе нынешнюю дискуссию об общем характере и направлении развития России по отношению к «Европе», в особенности вопрос о роли государства в этом процессе.

Дебют Милюкова как профессионального историка был весьма характерен: он сразу устремился в атаку. В первой «пробной лекции», прочитанной на историко-филологическом факультете Московского университета 13 мая 1886 года, он бросил вызов наиболее прославленным академическим предшественникам в деле истолкования российского исторического процесса — К. Д. Кавелину, С. М. Соловьеву, Б. Н. Чичерину и В. И. Сергеевичу, критикуя «юридическую школу», как он их собирательно обозначил, во имя «социологического» подхода:

Власть государства есть лишь одно из проявлений общественной организации, а общественная организация сама зависит от элементов, из которых строится общество. В этой схеме [принадлежащей юридической школе] мы видим юридическую форму, объяснение которой следует искать, изучая заключенный в ней общественный материал [Милюков 1886: 91].

В магистерской диссертации, защищенной в 1892 году, Милюков нанес серьезный удар по общепринятому взгляду на Петра I, оспорив прометеевскую роль, приписывавшуюся личности этого монарха в развитии государственного управления и институтов в России [Государственное хозяйство 1892]. Несколькими годами позже, в 1896 ‐ м, во введении к первому тому «Очерков по истории русской культуры» он провозгласил себя адептом «нового направления», исходившего из того, что подлинным субъектом истории является «жизнь народа в целом», или «жизнь народной массы». Здесь о н также ссылался на некие (неопределенные) универсальные законы, управляющие развитием общества, которые, по его мнению, применимы к России в той же мере, как и к любому другому государству, в особенности к странам Западной Европы [Милюков 1918: «Введение: Общие понятия»] Таковы были основополагающие элементы исторического мировоззрения Милюкова, принесшие ему на короткое время (и к тому же ошибочно) репутацию раннего представителя академического марксизма, а также — вкупе с его антиславянофильством, критикой «субъективно-социологических» основ русской народнической философии, либерально-конституционными политическими взглядами и космополитизмом полиглота — устойчивое прозвище «русского европейца» .

Парадоксальным образом, изложив подобную profession de foi, в тексте первого тома «Очерков» Милюков дал ставшую классической поразительную формулировку роли государства в русской истории как независимой творческой силы — более того, «творителя общества», — по сути, развивая мысль такого великого «государственника», как Б. Н. Чичерин, и в итоге навлекая на себя столь нежеланное обвинение в продвижении «славянофильской» идеи русской неповторимости или «самобытности».

Несложно понять, как читатели могли прийти к такому заключению:

Изучая культуру любого западноевропейского государства, мы должны были бы от экономического строя перейти сперва к социальной структуре, а затем уже к государственной организации. Относительно России удобнее будет принять обратный порядок, т. е. с развитием государственности познакомиться раньше, чем с развитием социального строя. Дело в том, что у нас государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе общественная организация обусловила государственный строй <…>. У нас исторический процесс шел как раз обратным порядком, — сверху вниз [Милюков 1918: 138–139, 148–149].

В соответствии с этой логикой Милюков сначала описывал развитие государства в России и лишь затем переходил к разделу об общественном устройстве. Естественно, начиналось все с экономического раздела, но его назначение сводилось к тому, чтобы подтвердить главенствующую роль, которую сыграло государство в социальном и, более того, в экономическом развитии России. Милюков называл себя сторонником, с оговорками против редукционистских упрощений, взгляда на историю с позиций «экономического материализма», признавая значимость экономического фактора в российской, как и любой другой, истории. Однако Россия доказывала это правило от противного: не экономическое развитие способствовало формированию определенных политических институтов, а, напротив, «элементарность» экономики и редкая заселенность (следствие сравнительно неплодородных почв и климатических условий) наряду с существованием внешней угрозы и географическим положением, способствующим непрерывному приращению территорий, объясняли доминирующую роль государства в русской истории:

Необъяснимое как процесс внутреннего развития, появления этой центральной государственной надстройки — военно-национального государства — может быть объяснено внешними причинами. Причины эти — отчасти элементарная необходимость в самозащите и самосохранении, а отчасти сознательная политика территориальных захватов, движимая идеей национального единения. Спонтанное и сознательное так переплетены в деятельности московских «собирателей» Руси, что едва ли возможно провести между ними четкую границу <…>. Наша основная цель в данной работе — пролить свет на спонтанные условия русской исторической жизни, те необходимые условия, которые привели, в некотором смысле искусственно и принудительно, к созданию военно-национального государства на элементарной экономической основе, и затем продолжали оказывать влияние на дальнейший рост вновь созданного государства, снова без какой-либо связи с экономической и социальной жизнью русского населения. Впоследствии мы увидим, что все ключевые черты социальной истории России объясняются этим преобладанием внешнего роста над внутренним [Милюков 1918: 149].

Далее Милюков выделял пять фискально-административных революций в жизни государства, вызванных растущими военными нуждами в период с конца XV века до смерти Петра Великого (1490, 1550, 1680 и 1700–1720) [Милюков 1918: 150–151].

Резюмируя доводы в заключении к первому тому «Очерков», он писал:

Если мы хотим сформулировать общее впечатление, которое возникает при сравнении всех тех аспектов русского исторического процесса, которые мы затронули, с теми же аспектами в историческом развитии Запада, это впечатление, по-видимому, можно свести к двум характеристикам. Наиболее примечательное в нашей исторической эволюции, во-первых, ее чрезвычайно элементарный характер, и во-вторых, ее совершенное своеобразие [Милюков 1918: 291–292].

Милюков определенно представил свое ви́дение «совершенного своеобразия» России в риторике контовского позитивизма, утверждая, что ее развитие в конечном счете происходило в соответствии с теми же универсальными закономерностями, которые возобладали и на Западе, и что, согласно последним, Россия в данный момент уже выходит из стадии, характеризующейся гипертрофированным развитием государства и зависимым положением общества, и развивается сообразно моделям, известным из исторического опыта различных европейских держав. Более того, однажды она достигнет культурного уровня, на котором начнет действовать «сознательная деятельность человека, стремясь воспользоваться естественной эволюцией и привести ее в согласие с определенными человеческими идеалами». Прошлое уже связано с настоящим «лишь наподобие балласта, тянущего нас вниз, но с каждым днем слабее».

Однако, как впоследствии отмечали некоторые критики, эти «закономерности» или законы не получили подробного рассмотрения в философской преамбуле к книге, и Милюков не оставил никакого намека на их содержание, последовательно избегая во всем тексте разработки проблемы соотношения между «материальным базисом» и «духовной надстройкой» в русской истории. Он объяснил (много лет спустя) такой подход своим неприятием и идеализма (он оставался монистом), и «философского материализма» (читай марксизма: «Философский материализм это одна из наихудших форм монизма»). Выбрал же он некую разновидность «психологического монизма»:

Материальный характер экономического фактора есть только кажущийся: на самом деле явления человеческой экономики происходят в той же психической среде, как и все другие явления общественности <…>.

Но отношения человека к окружающей среде не ограничиваются одной только экономической потребностью. В человеческой психике отношения эти являются настолько уже дифференцированными, что историку приходится отказаться от всякой надежды — свести все их к какому-то первобытному единству. Ему остается лишь следить за параллельным развитием и дальнейшим дифференцированием многоразличных сторон человеческой натуры в доступном его наблюдениям периоде социального процесса [Милюков 1905: 1, 5].

На практике это означало, что Милюков скорее хочет вслед за Бэджетом проследить внутреннюю эволюцию различных аспектов человеческой культуры, чем отношения между ними: «Вот почему в наших „Очерках“ мы проследим развитие теоретического и морального мировоззрения в России независимо от изменений в удовлетворении экономической потребности». Именно этим он и занялся, написав за несколько лет второй («Церковь и школа: (Вера, творчество, образование)» (1897) [Милюков 1905]) и третий («Национализм и общественное мнение», вып. 1–2 [Милюков 1901; 1904]) тома великой книги, которая закрепила за ним славу ведущего российского историка.

Поразительно, что до революции 1905 года (к этому времени первый том «Очерков» выдержал пять переизданий) взгляд Милюкова на отношения государства и общества в русской истории, по-видимому, не вызывал серьезных возражений у научных рецензентов. Критика, иногда довольно резкая, звучала по другим поводам. П. Б. Струве, в то время марксист, на страницах «Нового слова» оспаривал некоторые фактографические моменты (например, предполагаемые ошибки в описании промышленного развития России, которое Милюков, как можно догадаться, считал «искусственно» насажденным усилиями государства), но основное внимание сконцентрировал на «гносеологической» критике историко-философской преамбулы Милюкова (недооценка роли индивидуальности в истории, «тривиализация» проблем монизма и т. д.).

Молодой историк народнического толка В. А. Мякотин в пространной рецензии, опубликованной в «Русском богатстве», критиковал автора за то, что тот не включил в свой анализ домосковскую Русь, за неверную интерпретацию демографических и колонизаторских тенденций в ранние эпохи русской истории и за его некритическое восприятие взгляда Чичерина на крестьянскую общину как явление, возникшее недавно и по инициативе сверху. М. С. Грушевский, рецензировавший первый том «Очерков» в «Записках наукового товариства iм. Шевченка», выходивших во Львове, возражал против проявления в работе Милюкова сюжета, который в другом месте он назвал «традиционной схемой „русской“ истории», а именно изображения Киевской Руси в качестве исключительного предшественника имперской/великорусской культуры, — о «самобытности» или «своеобразии» не было ни слова .

Единственным очевидным исключением из этого правила был длинный очерк, опубликованный, как и отзыв Мякотина, в «Русском богатстве», но годом позже. Его автором был ветеран народнического движения, эмигрировавший в Лондон публицист Л. Э. Шишко, подписывавший свои статьи «П. Б.» [Масанов 1957: 313] (самоучка и непрофессиональный историк, он тем не менее был эрудитом и много писал на различные исторические темы).

Шишко явственно увидел в работе Милюкова очередной марксистский вызов народничеству в рамках непрекращающегося спора между этими двумя точками зрения на прошлое России и на открытые ей перспективы в будущем, и его намерением было опровергнуть эту теорию, выступив в защиту «субъективной социологии». Основные нападки он осуществлял на историософском уровне: несмотря на все оговорки, автор «Очерков», по сути, является «экономическим материалистом» (читай: марксистом), объясняющим историческое развитие в категориях «объективных сил», «необходимости» и т. п., отвергая философию истории (Лаврова), в которой прогресс связывался с сознательной, целеориентированной деятельностью людей. Это был взгляд на историческую причинность, который либо в неявном виде содержал телеологию, либо представлял собой полную ерунду, и пагубную притом, так как в конечном счете оправдывал бездействие и пассивность:

Нам непонятна точка зрения, согласно которой исторические явления объясняются общественною необходимостью. Нам кажется, что подобное слияние исторической необходимости, или попросту совокупности достаточных причин, с общественной необходимостью является прямым результатом устранения субъективных факторов (то есть сознательного движения к цели конкретных индивидов. — Т. Э.). Так называемое материалистическое понимание истории ведет к отождествлению субъективного фактора с «обществом», то есть, с абстрактной конструкцией, которой приписывается сознательная роль <…>. Если психические факторы (то есть сознание. — Т. Э.) не признаются в качестве независимых исторических сил, в таком случае динамика общественной жизни должна в качестве своего теоретического объяснения принять характер целесообразности [Шишко 1898] .

Хотя Шишко зашел слишком далеко, вписывая Милюкова в марксистско-объективистскую традицию, его неприятие философской позиции Милюкова, как он ее понимал, привело его к отрицанию почти всех данных автором объяснений конкретных исторических феноменов, включая его версию возникновения абсолютистского Московского государства. По мысли Шишко, объяснение этому следовало искать не в абстрактной необходимости самозащиты народа наряду с географическими условиями, а в княжеской политике сознательного самовозвеличивания, восходящей к периоду «татарского ига». Он также подвергал сомнению «особенность» эволюции России «сверху вниз»: роль завоеваний и насилия в ранней истории Западной Европы делала ее развитие гораздо менее «органическим» и «внутренним», чем допускал Милюков.

Рецензия Шишко, однако, стала исключением, которое подтверждает правило: при всех многочисленных веских доводах она в действительности была не рецензией, а очередным выступлением в рамках полемики между народниками и марксистами о том, есть ли у России особый путь в будущем И что наиболее показательно, Шишко в конечном счете не оспаривал данную Милюковым характеристику развития России «сверху вниз».

Новый этап интереса к милюковской концепции русского своеобразия и ее критического осмысления был вызван революцией 1905 года. Основными критиками «Очерков» стали два молодых историка, придерживавшихся представления о феодальном прошлом России: Н. П. Павлов-Сильванский (1869–1908) и Б. И. Сыромятников (1874–1947) .

Павлов-Сильванский, наиболее известный приверженец идеи «русского феодализма» (в юридическо-политической традиции европейского гуманитарного знания, а не в марксистском варианте), к началу XX века пришел к заключению, что типичные феодальные институты, такие как вассалитет, субинфеодация и привилегии, были широко распространены в Киевской и удельной Руси. Он заявлял, что сделал этот вывод под влиянием новых архивных находок и современных немецких и французских исследований. Возможно, освободительное движение, развивавшееся в первые годы нового столетия, также сыграло здесь определенную роль: Россия находилась на пути к превращению в конституционное государство, то есть к «нормальному» западному строю. Если таково ее будущее, значит, и прошлое ее, возможно, по большому счету не так уж отличалось от западного варианта.

Павлов-Сильванский встретил революцию 1905 года довольно умеренным конституционным монархистом, а вышел из нее радикальным демократом, критикующим «слева» верховенство кадетской партии во главе с Милюковым. В его критике концепции русской истории Милюкова в 1907 году можно увидеть связь с его политическим недовольством кадетами, хотя в то же время это было продолжение полемики, начавшейся еще в 1902 году с публикации Милюковым в энциклопедии Брокгауза и Ефрона критического отзыва на идеи Павлова-Сильванского о феодальных отношениях в истории Древней Руси [Милюков 1902] В любом случае опыт 1905 года утвердил Павлова-Сильванского в представлении о правильности его мысли о сущностном сходстве развития России и Западной Европы: Россия просто отстала на этом пути. В лекции, прочитанной для школьных учителей в июне 1907 года, он говорил:

Ошибочность этого воззрения (отстаивающего своеобразие России. — Т. Э.) сильнее всего поколеблена была в последние три года, когда действительность, история, исправляя ошибки историографии, сама дала нам практические уроки <…>. Все с большим удивлением увидели на этом примере, что русская история если не вся, то в некоторых основных переломах развивается весьма сходно с историей западной<…> все вдруг научились сравнительному методу, научились под обманчивой оболочкой внешнего различия разглядывать внутреннее существенное сходство явлений [Павлов-Сильванский 1973: 356–357].

Но все это было действительно ново:

Историография наша, взятая en masse, оказалась далеко не на высоте требований, предъявляемых к истории: содействовать народному самопознанию, пониманию вместе с прошлым настоящего и будущего.

В споре западников и славянофилов об основных началах русской истории перевес убедительности остался за славянофилами.

Славянофилы были сильны именно тем, что они всю свою теорию строили на историческом обосновании своеобразия русского исторического процесса. <…> они заняли очень твердую позицию, опираясь на своеобразие русской истории и отсюда делая последовательно политический вывод о своеобразии ее развития и в будущем. <…>

И наши западники, соглашаясь с славянофилами в этом основном пункте (о своеобразии древнерусской истории. — Т. Э.), брали на себя трудную задачу доказать, что, какими бы своеобразными путями ни шла русская история в прошлом, в будущем она приведет туда же, куда привела история Запада. Задача эта была трудна, потому что от своеобразия русского исторического развития надо было сделать вывод к единообразию его в будущем с западным развитием [Павлов-Сильванский 1973: 357–358].

Разрешением этой дилеммы для западников начиная с К. Д. Кавелина и С. М. Соловьева был предпринятый Петром I радикальный скачок на новый путь западного развития — решение, идущее вразрез с наиболее влиятельным в XIX веке принципом органического исторического развития, другим словами, решение неудовлетворительное, но все же решение, причем такое, которое позволяло большинству историков того времени признавать «значительное своеобразие» древнерусской истории. Ключевский, по мысли которого весь исторический опыт России, в отличие от западного, определялся процессом колонизации и чьи рассуждения были неизменно направлены на выявление своеобразия России, конечно, представляет собой особый случай. Милюков же, чьи «Очерки» доводили противоречия, заложенные в западническом взгляде на историю России, по мнению Павлова-Сильванского, до крайнего предела, стал основным объектом критики: «В основе его теории лежит такой же неудачный прыжок от бывшего своеобразия к будущему единообразию с Западом, как и в теории Кавелина» [Павлов-Сильванский 1973: 361]. Однако Милюков превзошел своих предшественников в подчеркивании самобытности древнерусской истории — здесь Павлов-Сильванский воспроизводит его характеристику истории Древней Руси и приводит запоминающуюся фразу о ее развитии «наизнанку — сверху вниз» [Павлов-Сильванский 1973: 361]:

История наша шла наизнанку, и Милюков изучает ее тоже наизнанку, сначала изучает государственный строй и затем социальный. Так в результате социологического изучения истории Милюков пришел к антисоциологическому ее построению [Павлов-Сильванский 1973: 362].

А его прыжок от своеобразия в прошлом к единообразию с западным развитием в будущем еще менее удовлетворителен, чем традиционное объяснение, опиравшееся на петровские реформы. Милюков лишил себя возможности такого истолкования в диссертации о Петре:

…Он прибегает к услугам устаревшей социологической теории о какой-то особой внутренней самодовлеющей закономерности социального развития, не зависящей, по существу, от материальной среды, экономических условий и исторической обстановки. Об этой совершенно гипотетической внутренней тенденции, внутреннем законе развития каждого общества <…> Милюков подробно говорит в социологическом введении и в услугах этого же гипотетического закона ищет спасения, когда ему в заключение от выясняемых им контрастов между историей русской и западной надо перейти к сходству развития в будущем, когда он, скинув тогу историка, надевает демократический плащ либерального политика [Павлов-Сильванский 1973: 362].

Однако, заключает Павлов-Сильванский, ссылаясь на Маркса и М. М. Ковалевского, сходства развития являются результатом единообразия в экономических и демографических условиях, а не гипотетических законах развития:

И единственный путь для выяснения сходного и различного, а вместе с ним и существа развития это сравнительный метод. Милюков часто сравнивает русские порядки с западными, но мимоходом, в самых общих чертах. Этого недостаточно. Необходимо внимательное длительное сравнение, которое одно может дать правильное воззрение на нашу историю [Павлов-Сильванский 1973: 364].

Как будто упреждая критику Павлова-Сильванского или, скорее, проецируя на написанное ранее свой растущий оптимизм в отношении шансов России стать «нормальным» государством, Милюков накануне революции 1905 года изменил в «Очерках» некоторые обобщения, касавшиеся своеобразия России, и приглушил контраст между историческим развитием России и Запада — вплоть до того, что в пятом издании (1904) постулируется существование в Древней Руси «феодального быта». Но, как Павлов-Сильванский не преминул отметить в специальном разделе вышедшей в 1907 году книги, где были собраны его статьи о феодализме в России, поправки Милюкова носили в основном косметический характер и никоим образом не означали отказа от его «теории различия» русского и западного путей развития [Павлов-Сильванский 1923: 27–35 («III. Теория контраста Милюкова»)]. В предисловии к шестому изданию, написанном в феврале 1909 года, Милюков уверял читателей, что «недавние события» отнюдь не противоречили общей идее «Очерков» и тем историческим и политическим взглядам, которые легли в их основу, а, напротив, способствовали «укреплению и дальнейшему развитию выводов автора» [Милюков 1909: без пагинации].

Замыслу Павлова-Сильванского написать подробную сравнительную историю русского и западного феодализма не суждено было реализоваться из ‐ за смерти историка в 1908 году, в возрасте 39 лет, от холеры. Однако эта идея была подхвачена другим критиком милюковской версии русской истории — Б. И. Сыромятниковым. Историк права, известный большинству исследователей как автор тоненькой брошюры о правлении Петра I, опубликованной в 1943 году, до революции он был страстным поборником «сравнительно-исторического метода» и автором большой незавершенной работы «Происхождение феодальных отношений в Древней Руси» [Сыромятников 1911].

Вернувшись в 1905 году из продолжительной учебной поездки в Берлин и Париж, Сыромятников принялся пропагандировать «новый метод», который «за четверть века совершенно изменил историческую науку». Для него «сравнительно-исторический метод» означал не только расширение поля зрения историка от отдельных стран к смежным государствам в пространстве и времени, так, чтобы прослеживать ход процессов, которые возникали в определенном культурном регионе до его дробления на национальные государства. Сыромятников представлял себе гораздо более амбициозные сциентистские структурные сравнения — метод, предположительно оправданный открытием современной науки, «что все народы развивались аналогичным путем, проходя через одинаковые исторические стадии, подчиняясь одним и тем же законам развития», что «народы совершенно различных хронологических зон встречаются на одном историческом уровне» и т. д. [Сыромятников 1906: 91]. Цели науки должны измениться с открытием этой «великой истины»: «Если прежде историк ставил перед собой задачу „национального самосознания“, то теперь он стремится к чистому научному знанию, другими словами, его высшей целью стало открытие законов исторического развития» [Сыромятников 1906: 94].

После подобного манифеста Сыромятников, конечно, не хотел иметь ничего общего с представлениями о «русской самобытности». По его мнению, неспособность русских историков понять основополагающее сходство русского и западного исторического процесса была результатом отсталости российской историографии. В соответствии со своими научными убеждениями он незамедлительно приступил к работе над многотомным исследованием, целью которого было показать сущностное сходство русской и западной истории, — «Происхождение феодальных отношений в Древней Руси». Его первый том был посвящен «традиционной теории исторического развития России», то есть доминировавшей в русской историографии идее русского своеобразия в отношениях между обществом и государством:

Наука российской истории и истории российских законов продолжает и сегодня вращаться в порочном круге традиционных схем и застарелых суждений. Две господствующих идеи, два деспотичных принципа продолжают, как тисками, держать нашу историческую мысль. В соответствии с первым из этих принципов, основной движущей силой в российской истории была всемогущая, всетворящая «государственная власть», правительство, выстроившее «сверху» скромное здание российского «общества» <…>. В этом логический источник второго принципа, согласно которому историческое развитие России следовало совершенно особым, «своеобразным» путем, в отличие от исторической эволюции западноевропейских народов, протекавшей органически, изнутри [Сыромятников 1911: 48–49] .

Такая характеристика положения российской исторической науки появилась прежде всего в свете «Очерков» Милюкова, и к ним Сыромятников обращается в начале своей работы. По его мнению, «Очерки» лишь воспроизводят или в лучшем случае развивают классические формулы и утверждения, которые можно возвести к «Степенной книге» и «Хронографу» XVI века. Несмотря на социологическую подачу материала и критическое отношение автора к «юридической школе», рисуемая им картина русского прошлого помещена в старую и хорошо нам знакомую рамку «государственной» теории, «а сама картина при ближайшем рассмотрении оказывается простой копией со старого оригинала». Применяя к Милюкову формулу, которую тот в работе по русской историографии применил к Карамзину, Сыромятников заключал:

Мы едва ли ошибемся, если скажем, что новая работа П. Н. Милюкова являет все то же подытоживание русского исторического знания за XIX век, каким «История государства Российского» Карамзина была для XVIII века. Как в последней получает ясное выражение популярный в то время взгляд, превращавший историю России в биографию государственной власти, так в первой находит выражение повсеместно признаваемая историческая схема, согласно которой история России отождествляется с историей государственной власти, или, как говорит автор, с историей ее «государственности». Но если, с другой стороны, работа Карамзина уже не могла удовлетворить его современников, в том же смысле можно сказать, что «Очерки» П. Н. Милюкова, в свою очередь, принятым в них истолкованием более не удовлетворяют научных запросов нашего времени [Сыромятников 1911: 60–61].

Какого же рода истолкование прошлого России отвечало бы «научным запросам нашего времени»? Сыромятников так и не завершил задуманный масштабный труд, так и не был издан даже первый том, набранный в типографии Московского университета, но еще не напечатанный на тот момент, когда в 1911 году его автор подал в отставку в связи с печально известным «делом Кассо». Сыромятников написал конспект этого труда в 1912 ‐ м для студентов Московского городского народного университета им. Шанявского, где он начал преподавать вместе со многими коллегами, уволившимися в 1911 ‐ м из государственного ун иверситета. Российское государство, как он говорил студентам, «в исторически специфичных условиях на протяжении более тысячи лет решало свою национальную задачу, медлительно проходя через общечеловеческие стадии исторической жизни» [Сыромятников 1913: 6]. Общая траектория развития России, как и других стран, была «от народоправства к правовому государству» через феодализм. Киевская Русь служила последней главой ранней, прямой демократии, «вечевого строя». Удельная Русь и московское «самодержавие» были последовательными стадиями русского феодального строя (характеризовавшегося политическим дроблением и объединением, или «политическим» и «социальным» феодализмом, соответственно). До этого момента картина не очень отличается от той, что изобразил Милюков. Однако затем Сыромятников подчеркивает, что «абсолютная» монархия явилась, по сути, инструментом влияния «дворянства и городов» на феодальную аристократию удельного строя. Россия была на пути трансформации в бюрократическую, централизованную, абсолютную монархию «на основе „закрепощения“ сословий государством», но при наличии правящего класса: крепостническое государство во главе с князем, воплощающим классический этатистский принцип «государство — это я». Наконец наступает четвертая стадия — имперской абсолютной монархии, типичного «полицейского государства» XVIII века, которое, снова в соответствии с универсальным законом развития, производя отделение идеи государства от личности монарха и вводя принцип «закономерности», сеет семена собственного упадка и перехода к современному правовому конституционно-представительскому государству. Путь этот оказывается долгим и извилистым в силу происхождения и природы имперского самодержавия, которое не имело формальных ограничений своему произволу и в то же время являлось творением аристократии, заинтересованной в сохранении крепостного права и других элементов старого порядка. В итоге сила аристократической реакции в России определила революционный характер реформаторских движений [Сыромятников 1913: 5–26].

В то же самое время, когда Сыромятников работал над опровержением «традиционной теории» в целом и предложенной Милюковым интерпретации исторического развития России с интеграционистской и конституционно-монархической точек зрения (после 1905 года Сыромятников был октябристом, хотя, конечно, не принадлежал к консервативному славянофильскому крылу партии), большевистский историк М. Н. Покровский трудился в эмиграции над многотомной историей России, которая призвана была стать марксистским ответом на «Очерки» Милюкова. В своей теории торгового капитализма он пошел намного дальше Сыромятникова, отрицая не только своеобразие России с точки зрения отношений между государством и обществом, но и ее отсталость [Покровский 1910–1914] (см. об этом: [Краус 1997]). Не все марксисты так активно возражали против парадигмы Милюкова. Например, Троцкий в немецких статьях 1908–1909 годов, позднее переизданных в книге «1905», описывал развитие государства и общества в России, практически перефразируя милюковский текст [Троцкий 1922: 17–24]. Любопытно, что развязавшаяся в 1922 году после публикации книги Троцкого острая, политически окрашенная полемика между ним и Покровским об исторических особенностях России послужила прелюдией к еще более глубоко политизированной дискуссии вокруг доктрины «построения социализма в одной, отдельно взятой стране», где противник «исключительности» Покровский поддерживал сталинскую идею «особенного» социализма, а поборник «исключительности» Троцкий выступал против дальнейшего развития идеи российского национального своеобразия .

Эти советские дебаты уводят нас далеко от академической историографии России накануне революции, однако свидетельствуют о резонансе, который имела «традиционная теория развития России» в изложении Милюкова. Более того, они напоминают нам, что спор о русском Sonderweg — который так или иначе неизменно возвращался к проблеме России и Европы (может ли и должна ли Россия догнать Запад или идти своим путем?) — вышел далеко за пределы академических кругов, являясь, по сути, неотъемлемой частью борьбы за политическую власть накануне и после русской революции. Он приобрел наиболее острый характер после событий 1905 года, когда почти всем стало очевидно, что социальные силы, способные совершить революцию, существуют в действительности и что близится решающий поединок с аристократией.

Помимо вышеупомянутого общего замечания, появившегося в шестом издании «Очерков», Милюков после 1905 года не отвечал своим критикам, хотя он должен был быть знаком по меньшей мере с заявлением Павлова-Сильванского о глубоком противоречии, обнаруженном во взглядах Милюкова на направление исторического развития России. Седьмое издание, последнее, которое появилось в России до распада СССР, вышло в 1918 году без изменений [Милюков 1918]. Однако на этом история «Очерков» не заканчивается, равно как и эволюция взглядов Милюкова на российское «своеобразие».

В 1929–1930 годах три момента заставили Милюкова пересмотреть те взгляды на историческое развитие России, которые он впервые развил в первом томе «Очерков»: 1) сталинская революция сверху и конец НЭПа, что он истолковал как ключевой поворот с пути европеизации России и даже как радикальный регресс в направлении архаического российского «своеобразия»; 2) растущая озабоченность Милюкова евразийством — направлением, которое он последовательно игнорировал во время НЭПа, — как доктриной, обеспечивающей интеллектуальную поддержку сталинского «особого пути»; 3) создание почитателями Милюкова фонда по поводу 70-летия историка, чтобы спонсировать новое, «юбилейное» издание «Очерков».

В лекции, прочитанной в Великобритании в 1930 году, Милюков атаковал евразийское движение, опровергая пункт за пунктом его притязания на особое место евразийской цивилизации (созданной скорее Азией, нежели Европой), осуждая его милленаристские чаяния в отношении России, предостерегая против его симпатии к большевизму (как «бессознательному орудию возрождающейся государственности») и в качестве ложки меда подчеркивая европейский, по существу, характер русского наследия:

В то время как [евразийцы] пытаются при помощи недостаточных средств истолковать гипотетическую цивилизацию неких грядущих времен в надежде использовать ее для ожидаемого возрождения азиатского духа — или же своеобразной tabula rasa, созданной большевистской революцией, — российская цивилизация существует, и ее основания уже невозможно изменить. На самом деле это европейская цивилизация. Она является таковой вследствие параллельного развития с Европой — а не с Азией — в ранние периоды, когда обычно закладываются основы национального характера. Она является европейской в своей победе над азиатскими силами степи. Она является европейской даже в своем сибирском изводе, ибо она принесла варварам и кочевникам элементы европейской культуры. Она наиболее европейская в своем образованном сословии, которое формировалось со времен правления Петра Великого и внесло существенный вклад в расцвет национальных творческих сил. Российская цивилизация является европейской, это доказывается демократическими стремлениями элиты ее образованного сословия, русской «интеллигенции», которая с конца XVIII века успешно боролась с крепостничеством и самодержавием. Она является европейской даже в своих ошибках и преувеличениях. Она является европейской, чему свидетельство изначальная идея русской революции: борьба за равенство и свободу против националистической традиции социальных привилегий и политического гнета [Miliukov 1930: 235–236] .

Таков был и лейтмотив новой редакции «Очерков», подготовленных для «юбилейного» издания.

В октябре 1930 года Милюков прочел в Берлине лекцию «Социологические основы русского исторического процесса» Она показательно резюмирует его размышления о «закономерностях и особенностях» России в период работы над переизданием его главного произведения. Это особенно ценно, потому что труды эти так и не были завершены (см. далее). В начале лекции Милюков в очередной раз подчеркнул свою убежденность в существовании «единых тенденций» в развитии обществ, «сближающих российский исторический процесс с другими, не встретившими препятствий на пути развития этих тенденций», — на этом основании изначально строились его «Очерки». Начав с исследования российской демографии, он выдвинул два тезиса, «которые были впоследствии подтверждены исследованием всех прочих аспектов русского исторического процесса»: 1) эволюция русского народа повторяла те же стадии, через которые прошли другие «культурные страны Европы»; 2) процесс этого развития в России был «более медлен», чем в других частях Европы. Если первое положение указывает на сходство, то второе «утверждает различие, то, что составляет своеобразие российского исторического процесса в сравнении с [опытом] других европейцев». Иначе говоря, Милюков свел представление о «своеобразии» к идее отсталости или «медленности».

Далее следовал анализ роли географического фактора в своеобразии России — эта сфера исследований получила значительное развитие со времени первого издания «Очерков» с точки зрения как антропогеографии (Милюков позаимствовал данный термин у Ф. Ратцеля), так и «месторазвития» (понятие, которое Милюков взял, со ссылкой на источник, у евразийцев):

Изучая «месторазвитие» русской истории, мы приходим к тем же выводам, что и прежде: эта история разворачивается на европейской почве и по европейской модели. Но этот процесс сильно замедляется условиями «месторазвития» (в основном связанными с климатом. — Т. Э.).

Соединение особенностей демографии и «месторазвития» позволяет объяснить медленность экономического развития России, ее запоздалую индустриализацию, затем гипериндустриализацию и т. д. Далее Милюков обращается к представлениям о ключевой роли экономического фактора («они готовы были сделать из меня марксиста за вышеозначенный ход рассуждений и за принятый мною порядок изложения») — представлениям, которых он придерживается до сих пор, но с одной лишь поправкой:

Моя поправка заключается попросту в том, что своеобразие не является исключительной характеристикой России: оно точно так же проявляется в самой Европе, усиливаясь, если мы двинемся от Луары и Сены к Рейну, от Рейна к Висле, от Вислы к Днепру и от Днепра к Оке и Волге, то есть в направлении постепенного замещения морского климата континентальным.

Что же крепостное право? Здесь Милюков прочно держит позиции:

Был ли в России феодализм? Рано умерший историк Павлов-Сильванский создал прекрасные работы, пытаясь доказать, что был. Многие молодые исследователи продолжают развивать его выводы. Однако я не могу дойти до таких крайностей «европеизации» русской истории. Присутствие в России отдельных элементов, характеризующих феодальный строй, невозможно отрицать. Они проявляются повсеместно в отсутствие сильной централизованной власти. Но отличительной чертой России является то, что элементы феодализма получили существенное и своеобразное развитие не в период дробления, а, напротив, по мере усиления центральной власти (Милюков имеет в виду повинности по обработке земли и закрепощение крестьян. — Т. Э.). Решение этого кажущегося парадокса можно найти все в том же экономико-географическом факте: в совершенной неспособности российской централизованной власти в полной мере реализовать свою силу и влияние горизонтально, охватывая всю территорию, или вертикально, пронизывая социальные страты, принимая во внимание размеры страны и слабую организацию ее социальных элементов.

Однако, как показывает этот фрагмент, Милюков несколько изменил способ описания связей между государством и обществом. Если в дореволюционной версии первого тома он недвусмысленно представлял государство как «творителя общества», то теперь он говорит об их взаимодействии:

По той же причине история общественного устройства в России соединяется со времен укрепления центральной власти с историей российской государственности. Сословия поставлены на службу государству, и эта служба составляет смысл их существования <…>. И дальнейшая история сословий состоит в их постепенном освобождении в XVIII и XIX веке <…>. Однако в результате этого освобождения общественное устройство России возвращается к первоначальной аморфности. И именно в этом состоянии недавняя катастрофа постигла [русское общество]. Ее разрушительная сила также может быть объяснена низким уровнем сопротивления, которое могло бы быть оказано более определенными и лучше организованными социальными стратами.

И еще более характерный фрагмент:

Обращаясь к эволюции государства в России, мы обнаруживаем объяснение ее своеобразию в эволюции общественного устройства. Суть в том, что поздний распад племенного строя и следующая из этого слабость поместного дворянства не позволили развиться государству в России изнутри, так сказать, органически <…>. Власть, привнесенная извне, принуждена была заново переорганизовывать страну. Целью этой организации, естественно, была поддержка этой самой власти посредством военной обороны страны от хищнических набегов соседей. Для тех слоев населения, которые были неспособны принять определенную экономическую и социальную форму, эта задача оказалась чрезмерной, отсюда возникла необходимость применения силы, чтобы силой добиться того, что нельзя было получить добровольно. Отсюда все большее закрепощение сословий до середины XVII века.

Поворот к европейской модели развития привел к необратимому замещению произвола законностью и ввел Россию в сферу политических изменений, проходивших в других европейских странах, в направлении конституционной монархии. Однако здесь российский государственный корабль налетел на камни (то есть на противодействие монархии реформам), поэтому с исчезновением династии исчезло и государство.

Эти замечания в итоге привели Милюкова к объяснению его понимания Советского государства при Сталине:

В настоящее время мы наблюдаем рецидив той силы, которую новый Герберштейн мог бы также назвать «сильнее всех монархов» и президентов на земле. Пожалуй, в этом случае он был более прав, чем применительно к Василию III: сейчас существует аппарат государственной власти, простирающийся до самых глубин общества.

Несмотря на этот случай регресса, развитие российского государства со всей очевидностью было направлено в сторону европейской модели: доказательство тому — подъем общественного мнения, самоуправление и даже элементы представительного правления накануне революции. То же справедливо и в отношении культурного развития:

После инкубационного периода в XVIII веке последовал расцвет национальной творческой способности, начиная с Пушкина и Глинки (1820–1830). Россия вернулась на путь европейского развития. Она получила признание Европы именно в этой области своей культуры.

Однако европейский курс политического развития в России был прерван мировой войной, которая

привела массы в движение и дала преимущество крайним политическим течениям. В ходе этого процесса культурная страта, еще не вполне укоренившаяся, оказалась уничтожена <…>. Проявились древние исторические страты. По старой привычке массы бессознательно поддержали внезапный новый расцвет самовластия <…>.

Русский исторический процесс не заканчивается, он лишь прерывается в этот момент. Все восходящие кривые дореволюционной статистики с того времени исполняют невообразимый бешеный танец, вниз и вверх, и снова вниз, и в конце концов сама статистика упраздняется. Характеристика новейшего периода лежит за пределами настоящего доклада, замечу лишь, что даже эти прыгающие цифры и внезапные изменения жизни не противоречат истории и не могут опровергнуть выводов, сделанных в результате наблюдений над многовековым процессом. Несложно заметить пережитки далекого прошлого, продолжающие существовать под новыми именами. Уничтожение русской интеллигенции, наряду с утрировкой ее доктрины, это лишь новый эпизод, самый трагический, в истории ее борьбы с властью. Метеорологии знакомы «климатические нарушения», вызывающие засуху и голод миллионов. Историческая социология должна также включить в число анализируемых факторов этот четвертый элемент — потрясения исторических оснований и извержения политических вулканов. Несмотря на землетрясения и извержения — а зачастую и при помощи их — история продолжается.

В ретроспективе легко увидеть, что смысл поправок, вносимых Милюковым в текст издания «Очерков», которому суждено было стать последним, заключался в подчеркивании европейскости России и в нейтрализации, так сказать, тех аспектов текста, которые можно было бы в существующих условиях истолковать в поддержку идеи русского Sonderweg. Представление о «совершенном своеобразии» России оказалось сведено к отсталости или запаздыванию; разрыв между Россией и Западом была заменен западно-восточным континуумом (кстати, та самая идея, которую впоследствии развил Александр Гершенкрон в анализе индустриализации); отношения между государством и обществом видоизменились таким образом, чтобы ослабить или по крайней мере усложнить представление о государстве как о «творителе общества» и т. д. В конце концов «юбилейное» издание «Очерков» в ряде важных аспектов оказалось чем-то совершенно отличным от прежних редакций.

Беспокойство Милюкова явно проступает в «Примечании автора» к третьему тому «Очерков», где речь идет о возникновении критического мышления в России во время царствования Екатерины II, — именно эта часть «юбилейного» издания должна была появиться первой, все в том же 1930 году («Примечание автора» датировано декабрем 1929 ‐ го). Пояснив, что третий том в новом издании вышел первым, так как почти не требовал изменений, Милюков переходит к обоснованию причин, побудивших его заменить название «Наци онализм и общественное мнение» на «Национализм и европеизм»:

Не отвергая даже теперь [прежней] терминологии, я бы желал, однако, избежать недопонимания, к которому она может привести. «Критический период», конечно, это период не только разрушения старого, но также и создания нового. Новое название призвано отразить этот нюанс. Какая положительная [ценность] противостояла «национализму» на протяжении всех споров, порожденных этой доктриной? Конечно же, «европеизм» <…>. В последнее время появился термин, призванный подчеркивать предположительно уникальные национальные особенности: евразийство. «Очерки» не поддерживали и не поддерживают эту точку зрения, несмотря на то, что основатели евразийства иногда ссылаются на автора «Очерков» как на теоретика российского «своеобразия», который и ввел это слово в оборот (курсив мой. — Т. Э.). Читатель увидит из предисловия к первому тому, как и из структуры «Очерков» в целом, что наряду с элементами своеобразия автор подчеркивает общие элементы, роднящие Россию с более счастливыми державами, с точки зрения культуры. Европеизм в этом смысле не является чуждым русской жизни принципом — принципом, который может только заимствоваться извне, — это собственная ее стихия, один из основополагающих принципов развития этой жизни — в той мере, в какой общие европейские элементы развития обеспечивались ее «месторазвитием». Сам термин «евразийство» подтверждает эту идею, если использовать его научно, а не предвзято. Евр-Азия не есть Азия, а есть Европа, осложненная Азией (курсив мой. — Т. Э.). Время от времени я буду возвращаться к этому вопросу, который в очередной раз выходит на передний план, отнюдь не случайно, в новом издании первого тома [Милюков 1930: 5–6].

Так он и сделал. За третьим томом в следующем году появился второй, ядро «Очерков», посвященное культуре в строгом смысле слова («Вера, творчество и образование»). Эта часть была сильно расширена, заняв два объемных тома — в основном за счет доведения повествования во всех затрагиваемых областях до 1930 года, — поразительное научное достижение, впервые осуществленный синтез многих аспектов советского культурного развития. Первая часть тома была посвящена церкви и религии (включая отношения церкви и государства до 1930 года) и литературе; во второй части рассматривались искусство и история образования как в институциональном, так и в содержательном плане («школа и просвещение»). При этом автор не изменил ничего с точки зрения подхода или общих выводов [Милюков 1931а; 1931б].

Первый том потребовал, конечно, наиболее детального пересмотра по двум причинам. Во-первых, Милюков намеревался обыграть евразийцев в их собственной игре, продемонстрировав европейские корни русского народа; для этого нужно было подробно рассмотреть «месторазвитие русской культуры», этнокультурные корни славян, древнейшие миграции восточных славян, их расселение в Восточной Европе и колонизацию Сибири. Во-вторых, именно здесь Милюков сформулировал соображения о своеобразии развития России «обратным порядком», «сверху вниз», охарактеризовал русское государство как «творителя общества» и соответствующим образом поместил сначала очерк о государственном развитии, а лишь затем — о социальном. Все это необходимо было переработать в соответствии с положениями, развитыми в берлинской лекции.

Милюков взялся за первую задачу с характерной для него почти маниакальной тщательностью, превращая то, что было открывающей главой изначальной версии первого тома («Население», занимавшей лишь 45 страниц; другие главы назывались «Экономический быт», «Государственный строй» и «Сословный строй»), в два отдельных тома и по ходу редактирования делая работу, как сам он признавал, малодоступной для широкой читательской аудитории. Первый из этих двух новых томов посвящен «месторазвитию, началу культуры, происхождению национальностей» [Милюков 1937]. Второй том, озаглавленный «От преистории к истории» и содержащий пять разделов: «Южная Россия и степные кочевники», «Лесная зона и миграция восточных славян», «Первая зона расселения русских», «Покорение Сибири» и «Проблема русского антропологического типа», — был завершен около 1940 года и опубликован посмертно [Милюков 1964]. Подробности милюковской интерпретации этих сюжетов, изобилующей отсылками к огромному корпусу ныне забытых исследований 1920–1930 ‐ х годов в области лингвистики, физической ан тропологии и расовых теорий, не должны нас останавливать. Общий смысл вполне ясен: продемонстрировать европейские корни славян и показать, что расселение восточных славян, а позже — русских на восток вплоть до Сибири, по сути, оставалось формой экспансии европейской культуры в Евразию.

Во введении к первой части новой версии первого тома Милюков обозначил планы касательно второй задачи — уточнить взгляды на российское «своеобразие»:

В предыдущих изданиях формы русской государственной власти выводились напрямую из элементарности экономического развития; [первые] оказали необыкновенно сильное влияние (сверху вниз) на экономику и сословный строй. Подобное изложение материала наглядно выявляло своеобразие российского исторического процесса. Но в настоящем издании я предпочел вернуться к традиционному порядку, представляя историю государственности после истории экономики и сословного строя. Я руководствовался намерением подчеркнуть на этот раз другую основополагающую характеристику этого частного процесса: однородность закономерного развития [российского исторического процесса] с иными, лучше обеспеченными [странами]. Таким образом, порядок перехода от стихийного к сознательному также восстановлен, в той мере, насколько государство является высшим выражением сознательности общественного развития. В сравнении с государственным строем сословный строй все же более зависим от экономических, а через них и от природных условий «месторазвития» [Милюков 1937: 27].

В конце концов переработка оставшихся трех частей первого тома так и не была предпринята, они не появились в печати ни даже в изначальном виде, ни в «юбилейном» издании, ни позже. Это привело к более радикальному результату, чем мог себе представить автор, принимаясь за подготовку нового издания: его некогда знаменитые формулировки, касавшиеся российского «своеобразия», и его характеристика Московского государства как своего рода самостоятельной силы в русской истории были почти совершенно забыты .

В конце введения к первой части первого тома в редакции 1937 года Милюков с дотошностью, которая могла бы удивить читателей, знакомых с работой лишь по «юбилейному» изданию, прослеживал эволюцию собственного понимания вечного вопроса русского Sonderweg:

Мне остается задержаться на том, что было одной из основополагающих характеристик «Очерков» и остается таковой, как мне кажется, и в настоящем издании. В борьбе двух противоположных интерпретаций русской истории, одна из которых выдвигала на передний план сходство русского исторического процесса с европейским, доводя это сходство до полного тождества, тогда как другая отстаивала русское своеобразие, доводя его до полной несравнимости и исключительности, автор занимал примиренческую позицию. Он понимал русский исторический процесс через синтез обеих характеристик, своеобразия и сходства. В то же время, однако, черты своеобразия, пожалуй, были выделены несколько ярче, чем черты сходства (курсив мой. — Т. Э.). В этом, несомненно, следует усматривать влияние моего учителя, В. О. Ключевского, наиболее своеобразного из русских историков [Милюков 1937: 29].

Когда готовилось первое издание, продолжал Милюков, вопрос о своеобразии не казался проблемным: изначальный спор славянофилов и западников уже стих. Марксисты возродили этот диспут, выдвигая против учения народников о русском своеобразии доктрину сходства с европейским экономическим процессом, но влияние этих противников своеобразия было еще невелико. С тех пор, однако, спор этот не сошел на нет, но был возобновлен с новой силой младшим поколением ученых: сначала появились сторонники феодализма, в первую очередь Павлов-Сильванский (в чьих прекрасных работах тем не менее сходства явно преувеличены); затем, после войны и революции, пришло еще более молодое поколение евразийцев, утверждавших абсолютное своеобразие России, находясь под впечатлением от российской катастрофы и основываясь в основном на географическом факторе:

Моя задача в настоящем издании была, таким образом, двойственной: с одной стороны, мне приходилось использовать все, что было ценного в работах обоих направлений. С другой стороны, необходимо было устранить то, что было искусственного в их противостоянии, и включить оставшееся, то, что соответствовало истине, в синтез «Очерков» [Милюков 1937: 30].

Особой задачей нового издания стал анализ условий «месторазвития», игравших ключевую роль в теории евразийцев, из чего последовал вывод (озвученный прежде в английской лекции), что преобладал европейский элемент и что «даже в отдаленный доисторический период мы смогли найти начала связей России с Европой» [Милюков 1937: 30].

Наконец, старинный спор о своеобразии или сходстве русского и европейского развития вошел в новую стадию оживления, когда он был возобновлен, «конечно, в иной форме», в рамках официальной доктрины нынешних российских правителей:

Марксизм очевидным образом исключал доктрину русского своеобразия, проповедуя монистическое видение исторического процесса. Однако жизненная правда привела к созданию нового варианта ортодоксальной доктрины. В несколько завуалированном виде в учении Ленина, но совершенно открыто в учении Сталина русские коммунисты-марксисты приняли точку зрения, согласно которой своеобразие России заключалось в самом предусмотренном их теорией процессе перехода от капитализма к социализму. Была изобретена известная теория «социализма в одной стране», тем самым учение евразийцев соединилось с национализированной марксистской доктриной и экспериментами Сталина над телом русской действительности [Милюков 1937: 30–31].

По иронии судьбы Милюкову, который с самого начала карьеры политически активного ученого избрал себе роль посредника между крайностями «национальной исключительности» и «тождества» в истолковании исторической траектории России (ибо на кону стояло будущее страны, и радикальный либерал Милюков считал неприемлемыми именно ви́дения будущего, предлагаемые каждой из сторон), на закате карьеры пришлось обнаружить, что приверженцы каждой из крайностей объединились против его ви́дения нормального европейского будущего для России и что он оказался вынужден вести своего рода арьергардный бой против использования его собственной работы в поддержку этой, как ему виделось, гибридной формы неославянофильства. Не менее иронично, что по ходу борьбы Милюков сместил центр спора со сравнительно-социологических гипотез, в поддержку которых он снова не пожалел красивых фраз во введении 1937 года, к вопросам идентичности, экспансии и противостояния.

История «Очерков» и их рецепции является ярким напоминанием о влиянии, которое имел на русскую мысль образ государства-Прометея, определявшего судьбу России. Сыромятников был прав: в начале XX века, когда он с этим столкнулся, это была уже укоренившаяся традиция, и не только в академической мысли. Но он заблуждался, думая, что она исчезнет под испытующим взглядом «объективной» исторической науки. Укорененный в реальности российского исторического опыта, этот образ вышел на первый план в царствование Петра I и с тех пор не покидал сцену. Он был опорой для дебатов о русской «самобытности» и об отношениях России и Запада: есть ли у России особый путь, является ли настоящее Европы российским будущим, имеют ли Россия и Европа разное прошлое, но общее будущее и т. д., — получивших классическую формулировку в споре славянофилов и западников 1840 ‐ х годов. Как с беспокойством отмечал Милюков, спор продолжался под разными наименованиями: народничество против марксизма, евразийство против европеизма, «социализм в одной стране» против «коммунистического интернационализма», — с переменным успехом то одной, то другой из сторон, неизменно оставаясь спором о будущем.

Конечно, оба эти противопоставления: «славянофилы — западники» и «Россия — Европа», — были и остаются полемическими конструкциями. Хотя большинство профессиональных историков имперского периода, как и большинство российских интеллектуалов вообще, активно отвергали «благородную мечту» об объективности, лелеемую их американскими современниками (в смысле непредвзятости исследовательской позиции, а не эпистемологической проблемы познаваемости истины, — по этому второму вопросу они разделяли позитивистскую точку зрения своих американских коллег [Novick 1988]), причислить их к тому или иному лагерю непросто. Даже случай Милюкова, образцового «русского европейца», подтверждает этот довод. Обращаясь к универсальным законам развития, предопределявшим результат исторической эволюции России в том же ключе, что и в других европейских странах, он вслед за этим рисовал наиболее яркую во всей российской исторической науке накануне революции картину русского «своеобразия». Впоследствии в попытке дистанцироваться от евразийцев он разбивал оппозицию «Россия — Европа», указывая на существование множества «Европ» и выстраивая культурный градиент «Запад — Восток», включавший Россию в качестве восточного края Европы, а потому наиболее «своеобразной» европейской страны, наиболее открытой «азиатскому» влиянию, но все же европейской.

Хотя заключительное замечание Милюкова по поводу российского своеобразия, безусловно, не является tout court последним словом, оно ближе к истине, чем восходящие к Гегелю и Марксу характеристики России как «восточной деспотии». Взгляд Милюкова находит поддержку уже в том, что российские интеллектуалы продолжают вести споры о России и Европе: сравнение России со странами, расположенными западнее, характеризовало русскую мысль с тех пор, как в XVIII веке началась интенсивная европеизация русской элиты, и стремительно развивалось по мере проникновения современной светской культуры. Эта точка зрения не типична для иностранных исследователей и наблюдателей, поэтому если и суждено возникнуть «русоцентричному» взгляду на русскую историю, который не был бы просто новой версией славянофильства, то он должен быть выработан в самой России Был ли прав Милюков, описывая советский опыт как временную «задержку» или отклонение от исторически предопределенного пути развития России? Конечно, только время даст ответ на этот вопрос, однако взгляды Милюкова, пожалуй, заслуживают внимания в контексте споров, ведущихся в России в наши дни.

Пер. с англ. Ксении Гусаровой

Литература

[Вандалковская 1992] — Вандалковская М. Г. П. Н. Милюков, А. А. Кизеветтер: История и политика. М., 1992.

[Государственное хозяйство 1892] — Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб., 1892.

[Думова 1993] — Думова Н. Г. Либерал в России, трагедия несовместимости: Исторический портрет П. Н. Милюкова. Ч. 1. М., 1993.

[Краус 1997] — Краус Т. Своеобразие русского исторического процесса: О дискуссии Л. Д. Троцкого и М. Н. Покровского // Историческая наука в России в XX веке / Сост. Г. Д. Алексеева. М., 1997. С. 200–216.

[Масанов 1957] — Масанов И. Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. Т. 2. М., 1957.

[Милюков 1886] — Милюков П. Юридическая школа в русской историографии: (Соловьев, Кавелин, Чичерин, Сергеевич) // Русская мысль. 1886. № 6. С. 80–92.

[Милюков 1901] — Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Ч. 3: Национализм и общественное мнение. Вып. 1. СПб., 1901.

[Милюков 1902] — Милюков П. Н. Феодализм в России (в северо-восточной Руси) // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 35а. СПб., 1902. С. 548–550.

[Милюков 1904] — Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Ч. 3: Национализм и общественное мнение. Вып. 2. СПб., 1904.

[Милюков 1905] — Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Ч. 2: Церковь и школа: (Вера, творчество, образование). 4-е изд. СПб., 1905.

[Милюков 1909] — Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Ч. 1: Население, экономический, государственный и сословный строй. 6-е изд., испр. и доп. СПб., 1909.

[Милюков 1918] — Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Ч. 1: Население, экономический, государственный и сословный строй. 7-е изд. М., 1918.

[Милюков 1930] — Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Юбилейное изд. Т. 3: Национализм и европеизм. Париж, 1930.

[Милюков 1931а] — Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Юбилейное изд. Т. 2: Вера, творчество, образование. Ч. 1: Церковь и религия, литература. Париж, 1931.

[Милюков 1931б] — Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Юбилейное изд. Т. 2: Вера, творчество, образование. Ч. 2: Искусство, школа, просвещение. Париж, 1931.

[Милюков 1937] — Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Юбилейное изд. Т. 1: Земля, население, экономика, сословия, государство. Ч. 1: Введение, месторазвитие, начало культуры, происхождение национальностей. Париж, 1937.

[Милюков 1964] — Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Т. 1: Земля, население, экономика, сословия, государство. Ч. 2: От преистории к истории / Посмертное изд. под ред. Н. Е. Андреева. Гаага, 1964.

[Милюков 1993] — Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: В 3 т. М., 1993.

[Муравьев 1969] — Муравьев В. А. Теория феодализма в России в русской историографии конца XIX — начала XX вв. М., 1969.

[Павлов-Сильванский 1923] — Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в Древней Руси. 2-е изд. М.; Пг., 1923.

[Павлов-Сильванский 1973] — Павлов-Сильванский Н. П. Революция и русская историография [1907] / Публ. В. А. Муравьева // История и историки: Историографический ежегодник. 1972. М., 1973. С. 356–364.

[Покровский 1910–1914] — Покровский М. Н. Русская история с древнейших времен: В 5 т. М., 1910–1914.

[Сыромятников 1906] — Сыромятников Б. Основные моменты в развитии исторической мысли // Русская мысль. 1906. № 12. С. 71–97.

[Сыромятников 1911] — Сыромятников Б. И. Происхождение феодальных отношений в древней Руси. Введение: Традиционная теория русского исторического развития: (Историографический очерк). М., 1911.

[Сыромятников 1913] — Сыромятников Б. И. Краткий обзор и указатель литературы по истории государственной власти в России. М., 1913.

[Троцкий 1922] — Троцкий Л. 1905. 2-е изд. М., 1922.

[Шишко 1898] — П. Б. [Шишко Л. Э.] Несколько замечаний об «Очерках по истории русской культуры» г. Милюкова // Русское богатство. 1898. № 8. Вып. 2. С. 1–21.

[Bohn 1995] — Bohn Th. M. Russische Geschichtswissenschaft von 1880 bis 1905: Pavel N. Miljukow und die Moskauer Schule: PhD dis. Hamburg, 1995.

[Cohen 1984] — Cohen P. A. Discovering History in China: American Historical Writing on the Recent Chinese Past. New York, 1984.

[Miliukov 1930] — Miliukov P. Eurasianism and Europeanism in Russian History // Festschrift Th. G. Masaryk zum 80. Geburtstage: Erster Teil mit einem Bild. Bonn, 1930. S. 225–236.

[Novick 1988] — Novick P. That Noble Dream: The “Objectivity Question” and the American Historical Profession. Cambridge, 1988.

[Radzilowski 1979] — Radzilowski Th. C. The Life and Work of N. P. Pavlov-Silvanskii (1869–1908): PhD dis. Ann Arbor, 1979.

[Riha 1969] — Riha Th. A Russian European: Paul Miliukov in Russian Politics. Notre Dame; London, 1969.

[Stockdale 1996] — Stockdale M. K. Paul Miliukov and the Quest for a Liberal Russia, 1880–1918. Ithaca; London, 1996.

Исторический путь, выбор и альтернативы в политической мысли перестройки около 1988 года

Тимур Атнашев

В данной статье мы хотим показать центральное значение трех связанных историософских понятий — исторического пути, выбора и альтернативы — для публичных дебатов в жанре политической философии в 1988 году. Впервые эти три идиомы были проработаны советскими историками-ревизионистами в конце 1960 ‐ х годов для критического осмысления сталинского опыта. В критический период, когда Михаил Горбачев и часть его ком анды готовили радикальную политическую реформу, три историософских идиомы стали самым востребованным диалектом, на котором публицисты и эксперты обосновывали необходимость реформ. Михаил Горбачев задумывал гласность в целях усиления своего политического лидерства и как способ укрепления социалистических убеждений граждан, уставших от двойной морали. С начала 1987 и до конца 1989 года можно говорить о периоде контролируемой, но постоянно расширяющейся гласности. При этом задаваемые руководством границы гласности постепенно раздвигались по прямым указаниям ведущих партийных кураторов идеологии В целом новое руководство прямо поддерживало все более активную и открытую полемику, полагая ее конструктивной. Случай со статьей Нины Андреевой в марте 1988 года, приведший к трехдневному кризису в Политбюро, напомнил его участникам, что публичные дискуссии между конкурирующими кураторами идеологии среди самих реформаторов на самом деле ведут к политическому «расколу» и публичная полемика требует сохранения общего контроля из единого центра. После этого Горбачев, не отрицая явно права на полемику среди руководства реформаторов, фактически передал полноту идеологической работы со СМИ Яковлеву.

С 1987 года для обсуждения новых для печати общественных проблем перестроечные авторы нащупывали и разрабатывали новые действенные способы аргументации. Популярные публицисты становились новыми идеологами и даже политиками, постепенно освобождаясь от бремени внешней и внутренней цензуры. Подбадриваемые выступлениями Горбачева, поддержкой Яковлева и, наконец, резкими обличениями в «Правде» тех, кто, защищая отжившие принципы, фактически сопротивлялся перестройке, к весне 1988 года они захватили интеллектуальную инициативу и овладели вниманием общества. Как мы хотим показать, несмотря на явную инициативу публицистов, наиболее важные интеллектуальные идиомы перестройки были позаимствованы у независимо мыслящих историков, которые разработали этот аппарат до перестройки, — прежде всего у М. Я. Гефтера и П. В. Волобуева. Главная интеллектуальная новизна политических дискуссий первого этапа перестройки заключалась во вновь открытом понятии свободы выбора применительно к исторически значимому выбору исторического пути Парадоксальным образом, большинство авторов, признавших это открытие и использовавших новый язык, через несколько лет на удивление быстро вернулись к утверждению, что исторические закономерности сильнее людей; однако в 1988 году путеводной звездой стала свобода.

Дабы показать важность этих историософских идиом для публичной дискуссии в этот короткий период, мы используем три критерия, предложенных Дж. Пококом: а) показать, как разнообразно было использование этих идиом; б) показать распространение идиом из оригинального контекста в новые; в) показать, что авторы сознательно использовали конкретные идиомы, а не нейтральные выражения [Pocock 1983: 10]. При такой реконструкции должны быть выделены основные теоретические следствия трех взаимосвязанных идиом; в этой части сделана попытка систематизировать роль этих исторических идиом в том, что на данном этапе перестройки можно назвать ее политической теорией. Представляется, что в центре теоретической публичной дискуссии находились следующие взаимосвязанные идиомы: путь, выбор и альтернатива.

К концу 1989 года интерес массовой читающей аудитории к историософским вопросам, понимаемым как остро политические, достиг наивысшего и беспрецедентного за последние полвека уровня. Когда реформаторы предложили обществу свободу критики, ее первым предметом стала советская и русская история в большой перспективе. Сложное историософское равновесие, официально положенное в основу обоснования политического строя в СССР, сложившееся в условиях отсутствия критики, оказалось неустойчивым — и, что более значимо, не осознанным в своей хрупкости большей частью реформаторов. Свобода дискуссии для большинства из них, включая Горбачева, казалась не противоречащей принципу политического единства и иерархии. Напротив, Яковлев, к 1984 году пришедший к идее радикального обновления СССР в сторону социал-демократии, считал необходимым разрушить эту идеологическую конструкцию, скрывая свои намерения от более консервативного (но также реформаторского) большинства в Политбюро и окружении Горбачева. При этом лидеры большевиков до возвышения И. Сталина ясно осознавали сложность вопроса о свободе дискуссии и единстве — о чем свидетельствуют известные формулировки о единстве, границах дискуссий и расколе, зафиксированные в партийных уставах.

В поисках утраченного пути: советские марксисты о законах истории, ошибках и воле

Основным предметом раннего горбачевского ревизионизма, как он был задуман самим реформатором, была не критика легитимности режима с единой политической иерархией, а проблема оживления общей идеологической веры через живую дискуссию, — политическая иерархия и власть одной партии казались Горбачеву совершенно естественным и гарантированным условием. Если публичная дискуссия нужна была, чтобы совместно и гласно определить дальнейшие действия, то ее первым предметом могло бы стать новое и более убедительное для активной публики определение «пройденного пути». Фокус на советское прошлое не был предрешен, но отчасти задавался историософской идеологией СССР и драматизмом советской истории. Советская интеллигенция ответила на призыв к интеллектуальному обновлению через критическую рефлексию над советской историей — этот «исторический поворот» в общественной мысли перестройки трудно переоценить.

Мы исходим из того, что историософское обоснование политики на своеобразном перестроечном языке исторического выбора, путей и альтернатив является одной из отличительных особенностей российской политической мысли: историософские допущения становятся основным теоретическим основанием для актуальных политических доводов. Это неотрефлексированное интеллектуальное наследие советского марксизма, Сталина и перестройки продолжает воздействовать на сегодняшнюю политическую борьбу и задает само место политической философии в реальной российской политике.

Идиома «выбора пути» и связанные с ней идиоматические выражения — «какая улица ведет в храм», «развилка», «альтернатива», «перепутье», «иного не дано» — сочетали в себе две противоположности: представление об исторических закономерностях и акцент на свободе общественного и личного выбора в истории. Советское прошлое и настоящее активно переосмысляются авторами в этой уникальной для перестройки логике путей, развилок и альтернатив Такой язык не является интеллектуально нейтральным; напротив — это очень локальный и оригинальный продукт напряженной рефлексии ведущих советских идеологов с конца 1960 ‐ х до начала 1990 ‐ х годов. Эта, как представляется, в целом неудачная попытка эмансипации общественной мысли из сталинского и неосталинского канонов заслуживает внимательного разбор а.

Итак, в рамках этого подхода под «историческими путями» подразумеваются целостные политические и экономические формы общественной жизни, а тематика свободы и альтернативы осознается как фундаментальная интеллектуальная инновация, преодолевающая ограничения позднесоветского представления о линейном и поступательном прогрессе в смене таких форм (стадий, формаций), где норма и историческая необходимость счастливо совпадали. В рамках нового языка перестройки постепенно, приблизительно с 1989 года, появляется новое нормативное представление о «столбовой дороге мировой цивилизации», к которой СССР может присоединиться, пусть и на свой особый лад, сделав свободный выбор. В момент потери прямого контроля реформаторов над интеллектуальной повесткой перестроечные авторы переосмысляют советский период как более или менее оправданное отклонение от магистрального исторического пути цивилизации. Через несколько лет все более свободных и острых дискуссий политический идеал оказывается явно вне советского прошлого опыта — а своеобычный исторический путь признается трагической ошибкой.

Понятие «особого пути» оказывается скорее подспудным, негативным и редко обсуждается — в противовес все более привлекательному «нормальному развитию» и «магистральному пути». Логически оно также оказывается в подчиненном положении к понятиям, утверждающим возможность свободного выбора и существование нормального исторического пути цивилизации. Именно идиомы «общественного пути», «выбора пути», «выбора пути общественного развития» и множество родственных им вариантов позволяли и самым влиятельным, и менее известным публицистам высказывать наиболее острые и значимые для читающей публики политические суждения в сотнях публицистических статей перестройки Новая система взаимосвязанных идиом стала основным средством обсуждения советского прошлого: Октябрьской революции, завершения НЭПа и сталинских «чисток». Эта связная сеть идиом консолидировалась независимо от выступлений и речевых инноваций Горбачева, который использовал их менее активно, чем ведущие публицисты и историки. Всего в течение года, начиная с конца 1987 ‐ го, этот набор стал основным способом ведения теоретических дебатов по вопрос ам истории, политики и экономики, а впоследствии — основным лексиконом для ретроспективного описания уже самой перестройки в России и на Западе. Банализация перестроечного словаря сделала его незаметным для историков, все еще использовавших его как очки, а не как объект исторического исследования.

Метафора выбора пути относилась как к личному опыту, так и к историческому выбору общества и к сфере самой публичной дискуссии, став ключевой метафорой государственной политики. Утверждение выбора в качестве существа политики и истории было явным критическим пересмотром основ позднесоветской историософии, признававшей приоритет объективного и подчиненного закону перед субъективным и прямо отрицавшей политическую борьбу, а также случайность и условность. Обращение к идеям Спинозы и к интеллектуальному наследию христианства создало необходимые предпосылки для теоретического переосмысления политики с точки зрения исторического выбора, стоящего перед политиком, вины, альтернатив и извилистых путей исторической необходимости. Обращаясь к сталинскому канону как основе политической философии, ревизионисты и реформаторы искали интеллектуальное равновесие между свободой политической воли (эта волюнтаристская составляющая советского марксизма была утрачена в 1960–1970 ‐ е и обре талась вновь) и исторической необходимостью (которая понималась как в целом бесконфликтное «поступательное развитие»). То, что эта метафизическая проблема неожиданно стала центральной темой в 1988–1989 годах, указывает на необходимость глубже и серьезнее исследовать распространенные предположения о способах осмысления и обсуждения политики в позднем СССР.

Проблема была унаследована из традиции марксизма и преобразована Сталиным, чтобы обосновать единую организационную и интеллектуальную иерархию во главе с лидером, — лидер становится верховным идеологом по должности и потому получает ключи к знанию законов истории, что дает ему абсолютное преимущество в любом текущем политическом споре От бодрого критического сциентизма отцов-основателей советский марксизм переходит к теоретическому обоснованию единой иерархии, которая ссылается на закономерный характер истории, творимой ее знатоками. Неосталинский канон использует этот же ход, обращенный в сталинское же прошлое, но уже без ссылки на творческую способность верховного иерарха, утверждая, что отдельные преступления сталинского периода оправданы объективной закономерностью исторического хода. С легкостью относясь к этой риторике как к поверхностной софистике, мы наследуем привычные вывихи исторического мышления, причиненные умелым и злонамеренным остеопатом. Мы скорее должны отнести этот вопрос к одной из долгосрочных ловушек, умело расставленных современникам в «Кратком курсе» его автором и унаследованных потомками. Наиболее оригинальные позднесоветские историки Гефтер и Волобуев попытались на методологическом уровне преодолеть сталинский (и более поздний неосталинский) каркас советской историософии, лежавший в основе идеологического обоснования политического режима в СССР до начала 1980 ‐ х. Предложенные им и решения задали новую интеллектуальную волну перестройки, но логика «сталинских» историософских формул в конечном счете оказалась сильнее нового языка и намерений ревизионистов — даже после явной публичной победы последних в общественном дискурсе перестройки. Ниже мы постараемся сделать доступными некоторые яркие моменты этой интеллектуальной драмы, которая оказалась в тени последующих социальных, экономических и политических потрясений.

В 1988 году три взаимосвязанных идиомы внезапно дали многим влиятельным авторам новые способы теоретического обсуждения политики в исторической перспективе — на новом и менее официальном языке. Очень быстро эти идиомы получили широкое признание и стали употребляться столь часто, что можно говорить о смене в 1988 году парадигмы, в рамках которой зарождающееся советское общество могло осознанно обсуждать политику В период перестройки центральная теоретическая проблема истории общества, унаследованная из «Краткого курса» Сталина, прагматического волюнтаризма Ленина и менее читаемых к тому времени сочинений Маркса, заключалась в одновременном признании объективных исторических законов и в способности человеческой воли понимать историю и управлять ею. «Краткий курс» говорил как об объективной исторической необходимости, так и о человеческой воле, основанной на единстве передовой политической партии, ее лидере и ее исключительном знании истории Найти устойчивое интеллектуальное равновесие между этими двумя сторонами исторического процесса было сложно. Для понимания значения этих идиом мы хотели бы кратко обратиться к их происхождению.

Советская философская традиция использовала в учебниках и словарях следующую формулировку, приписываемую Б. Спинозе: «Свобода есть осознанная необходимость» Хотя это высказывание не является для него оригинальным, совпадение необходимости и человеческой воли действительно утверждалось в размышлениях Спинозы о человеческой воле и причинности Поэтому разум, познавая причинное происхождение мысли и воли, должен исходить из причинной логики, которая в любом случае руководит волей. Так, в продолжение античной традиции, этика возникает как добродетельное поведение в согласии с рациональным пониманием последовательности причин, в которой правильно понятая человеческая воля является лишь одним из многих причинных звеньев В прагматичном изложении, опускающем парадокс свободы воли и необходимости, формулировка приближается к известной максиме Ф. Бэкона знание — сила: знание и добровольное подчинение законам природы фактически помогают действовать эффективно и увеличивают степень свободы. Предполагается, что добровольное подчинение законам и отказ от своеволия в пользу закона в конечном счете дают больше свободы и власти.

Будучи механически спроецированы на историю, понятую в духе сциентизма, эти метафизические решения означают, что, как только человеческая воля откроет истинные законы исторического развития (то есть последовательность причин, в понимании Спинозы), она сможет полностью овладеть своей судьбой, «вычисляя» ее с помощью точной теории. Эта трактовка явно присутствует в сталинском «Кратком курсе» . Сама партия явно понималась как единый субъект со своей волей и способностью к познанию истории, что было доведено в сталинском каноне до ключевого императива ее постоянного единства «Вычисление законов истории» является достаточно понятной аналогией, которую, однако, сложно применить на практике. Оно основано как минимум на двух допущениях: что историю можно полностью понять и что, правильно поняв ее, люди могут быстро прийти к согласию в отношении этого знания как руководства для совместного действия — в рамках единой партии. Однако на практике такое согласие достижимо не путем полемики, а путем раскола на более мелкие группы или принуждения внутри группы. Конкурирующие группы марксистов уже до революции должны были в каждом конкретном случае решать, какое практическое решение отвечало местным условиям при применении знания истории к текущей политике, и согласие достигалось фактически через серию расколов на подгруппы согласных и несогласных с конкретной интерпретацией — и прямо связанной с ней личной претензией на лидерство. Ссылка на научный характер марксистского знания скрывает фактическую невозможность прийти к четкому согласию по вопросам знания истории вне жесткой иерархии, построенной политически (то есть из разных подручных средств), а не на основе интеллектуального превосходства интерпретатора.

После смерти Сталина, активно использовавшего эту схему авторизации через «научный» авторитет своих суждений в сочетании с ручным контролем над репрессивным аппаратом лично преданных карателей, право интерпретации традиции символически перешло новым руководителям СССР, которые из ‐ за отсутствия компетенций по факту передали его идеологическим помощникам и спичрайтера м После того как Маркс, Энгельс, Ленин и, наконец, Сталин закончили свои труды, в руках советских руководителей и их интеллектуального окружения не осталось явного универсального исторического «компаса», а лишь десятки в меру противоречивых томов, посвященных разным историческим, теоретическим и политическим вопросам предыдущих эпох, — но никакой прикладной программы на будущие десятилетия. В рамках последующей ленинско-сталинской традиции вопрос о самой возможности научного познания истории считался явно решенным и в советское время как проблемный поднимался лишь очень робко. Тем самым предполагалось, что такое знание истории достижимо в рамках советской науки. С другой стороны, авторитет классических текстов заведомо превосходил силу высказываний любого, самого выдающегося современного ученого или спичрайтера со степенью кандидата наук или даже академика. Эта схема определила ограничения для развития реальной политической философии в СССР, а стало быть, в значительной мере и политического развития; без ее радикального изменения все инновации интеллектуалов были ограничены их скромным местом в организационной иерархии, а на верхние позиции отбирались люди, менее способные к идеологической рефлексии. Появление новых лидеров-идеологов в лице Горбачева и Яковлева отчасти разорвало этот круг, но одновременно идеологическая слабость и поверхностность Горбачева при всей силе его политического чутья и опыта оказалась результатом этой ограничивающей схемы.

При этом сама идея необходимости современной и регулярной реинтерпретации теории истории была явно сформулирована в «Кратком курсе». Применение теории в данных обстоятельствах не должно было быть механическим и догматическим процессом, но требовало особенной творческой и диалектической мудрости руководителя, так что простая логика и ссылки на Маркса или Ленина не могли служить контраргументом против его новой интерпретации теории и соответствующей новой практики Поэтому в рамках такой традиции оценка конкретной ситуации и применение марксистской политики зависит от суждения вождя-ученого. Действительно, одним из надежных инструментов, позволяющих группе прийти к согласию о толковании и применении первоисточников на практике, является интеллектуальный авторитет вождя, способного найти истину в данных обстоятельствах, как понял бы ее Маркс или Ленин («если бы он был жив») и как понимают его верные последователи, «унаследовавшие» его дух Чтобы принимать решения на основе первоисточников, необходим выдающийся высший разум, способный применять теорию к конкретным обстоятельствам и направлять энергию человеческой воли, одновременно оставаясь верным канонам. Общая вера в прогрессивный ход истории, стиль руководства Ленина и теоретическая и политическая тактика Сталина поначалу освобождали большевиков от трудных вопросов: что произойдет, если не будет лидера, обладающего такой глубиной историософского познания или даже простой склонностью к теории? Террор, принцип единства, цензура и обстановка секретности избавляли большинство граждан СССР и от второго опасного в этой связи вопроса: что, если гений недобродетелен, то есть неправ или, хуже того, эгоистичен в истолковании истории? Эта скрытая схема основания режима оказалась не до конца понятной горбачевским интеллектуалам и была обнажена только в ходе публичных дискуссий, лишивших Горбачева и его команду идеологического первенства.

Новый подход к этой узловой проблеме получил развитие благодаря предложенным взаимосвязанным идиомам исторического выбора, исторического пути и исторических альтернатив Устоявшиеся историософские схемы необходимости должны были пройти объективную проверку, а роль воли должна была быть открыта вновь как практически, так и теоретически. Новые идиомы позволили критически подойти к системе, предложенной Сталиным: объяснить террор и отсталость социализма, признать человеческую волю склонной к ошибкам, отказаться от идеи историософского «всезнания» вождя, открыть свободу слова и дискуссии как средство, направляющее человеческую волю в истории. Как установлено выше, наиболее успешные новшества в области новых ценностей, пересмотра правил дискуссии, новых идиом и тем, обсуждавшихся в обществе до 1987 года, стали продуктом круга реформистов, сложившегося вокруг Горбачева. Три взаимосвязанные идиомы пути, выбора и альтернативы возникли как эффективные способы теоретического обсуждения политики.

Эти идиомы присутствуют в сочинениях самого Горбачева, но играют в них вторые роли по сравнению с его собственными излюбленными идиомами и темами (перестройка, новое мышление, самоуправление, творчество масс, механизм преград). Исторически этот набор идиом возник в середине 1960 ‐ х годов в среде советских историков, включая Гефтера, Волобуева, М. Барга и А. Гуревича, которые предприняли попытку усовершенствовать марксистскую историософию под именем методологии истории и сделать ее более современной и последовательной. Как отмечено выше, главным теоретическим основанием политических дебатов перестройки стала методология истории. Переосмысливая историю, интеллигенция стремилась выполнить три основные задачи: позиционировать СССР в мировой истории, чтобы определить правильное историческое направление дальнейшего развития; примириться с преступлениями прошлого и решить вопросы ответственности за них; найти метафизическое основание, или практические метафоры, для теории и практики зарождающейся публичной политики.

Идиома исторического пути

Идиома пути, исторического пути и ряд связанных с ней выражений обычно представляют историю целой страны как естественное движение вперед по предначертанной траектории. Эта метафора, общераспространенная в годы перестройки, предполагает, что путь предопределяет будущее, пока воля следует ему: «Это не простой и не скорый путь… Неимоверно сложен, труден, а временами трагичен путь нашей революции, но это наша революция и наш путь. Мы вступили на этот первопроходческий путь интернационалистами, и никакие испытания нас не переменили» [Дедков 1988: 25]; «Но революция — значит революция. Мы уже вступили на этот путь» [Шмелев 1988: 175]; «Мы должны быть осторожны, чтобы не свернуть на этот опасный путь» [Идеологические проблемы перестройки 1988: 8]; «Единственный путь будущего развития человечества как путь полного и неизбежного уничтожения…» [Косоруков 1988: 141]. Идиома пути в других контекстах выражает целостность исторического опыта: «Оглянемся на наш путь» [Бушуев 1988: 88]; «…Глубокий анализ исторического пути и опыта Коминтерна» [Фирсов, Ширня 1988: 105]; «Перестройка обязывает нас взглянуть по-новому на <…> не только пройденный, но и предстоящий путь» [Горбачев 1988: 8]. Устойчивая схема, предложенная Волобуевым и широко использованная другими, предполагала использование выражения путь развития в нейтральном смысле «исторического пути», но с внутренней динамикой [Косоруков 1988: 141; Селюнин 1988: 186; Философские проблемы 1988: 4]. В этом смысле путь развития означал нечто схожее с «исторической формацией», но включал понятие необходимого исторического движения. Ряд производных идиом использовался как синонимы или производные той же метафоры: путь, дорога, железная дорога, рельсы, ход, русло, зигзаги, поворот, тропа, а также общеизвестная идиома улицы Горбачев и составители его речей привычно использовали эти слова попеременно, чтобы описывать не только прошлое, но и настоящее и будущее перестройки: «Мы будем идти этим путем, каким бы трудным он ни был. Конечно, на этом пути будут различные этапы <…>. Мы будем двигаться вперед» [Горбачев 1987: 56]. Выражение «дорога к храму» стало узнаваемым после выхода фильма «Покаяние», посвященного вопросам наследия тирании и заканчивающегося риторическим вопросом старой женщины: «Зачем нам улица, которая не ведет к храму?» Название известной статьи И. Клямкина «Какая дорога ведет к храму?», опубликованной в ноябре 1987 года, обыграло эту фразу и поставило под сомнение главную идею фильма, используя понятия дороги и улицы как исторические метафоры:

Некоторые спешат стереть улицу [нашей недавней истории] из памяти, стереть ее с карты: тупик, дорога в никуда, сойдем с нее, пока не поздно… сбросим мертвое тело прошлого с обрыва. Очистимся! А некоторые не спешат, они обдумывают. [Они] понимают, что поверхностное мышление не пересилит легковерия, и спрашивают себя и других: а была ли другая улица? [Клямкин 1987: 160].

В этом отрывке Клямкин рассматривает разные обличья исторической дороги, улицы и, наконец, тупика. Слово «тупик» использовалось тогда, чтобы критиковать или отвергать определенные исторические и политические мнения Другой известный экономист, Г. Лисичкин, говорил об «истинном пути», который мы утратили и на который мы должны вернуться Более редкое слово «бездорожье» относится к той же изначальной метафоре пути и означает историческую ситуацию, в которой объективно сложно понять, что верно, а что неверно, и не существует предначертанного проверенного пути. Подразумеваемый смысл этого слова близок по смыслу к тупику: ни дальнейший путь, ни новое окружение не позволяют найти новое направление. Более сильное слово было буквально изобретено Гефтером, чтобы описать состояние дезориентации, — беспутье, состояние, в котором нет никакого пути Распространенные идиомы из этого же ряда, магистраль и столбовая дорога, являлись противоположностью тупика и бездорожья, символизируя надежность и общность стратегического пути В 1988 году эти два выражения уже использовались как в буквальном смысле, чтобы обозначить верное направление, так и в переносном, чтобы переосмыслить основные аспекты идеологической базы, например призвать к пересмотру взглядов на мировую систему и к отходу от советской марксистской философии истории, которая считала СССР лидером Активное возрождение этого метафорического ряда нашло обоснование в классическом словаре; новый главный редактор «Вопросов истории» А. А. Искендеров очень характерно писал об одном из основных методологических вопросов:

Между тем в истории различных отклонений от магистрального и закономерного пути было куда больше, чем это допускали историки. В. И. Ленин в 1919 г. заметил, что «разные нации идут одинаковой исторической дорогой, но в высшей степени разнообразными зигзагами и тропинками» [Искендеров 1988: 6].

«Материалы к Русскому Словарю общественно-политического языка XX века» Г. Гусейнова не содержат статей непосредственно о «пути», но имеют в своем составе одну статью о выражении «дорога к храму», прямо ссылающуюся на цитату из фильма Т. Абуладзе «Покаяние» [Гусейнов 2003: 145].

Идиома исторического выбора

Слово «выбор», словосочетание «исторический выбор», а также устойчивая формула «выбор пути развития» в 1988 году обычно подразумевали оппозицию к необходимости или фатальности и предмет особого интереса авторов, которые заявляли о том, что нужно принимать во внимание проблему воли в анализе как прошлого, так и настоящего:

Переход от политики военного коммунизма к нэпу — это уже выбор <…>. И то, что совершилось в нашей стране на рубеже 20–30 ‐ х годов, отнюдь не было фатальным. И, наконец, нынешняя перестройка общественных отношений — это тоже сознательный выбор пути [Философия и историческая наука 1988: 50].

Данная цитата была типична в плане лексики и утверждения связи между прошлым и настоящим, при том что и прошлое, и настоящее зависели от свободного исторического выбора. Можно сопоставить ее с похожими высказываниями историков, экономистов, литературных критиков, публицистов, придерживавшихся различных идеологий. Публицист И. Дедков («Коммунист») связывал критику сталинизма с выбором несталинистского либерального будущего ; литературный критик «Нашего современника» А. Казинцев, сформулировавший патриотическую позицию, которая осуждала преобладавшую прозападную направленность перестройки, использовал ту же лексику, предупреждая читателей: «Именно потому, что выбор по отношению к прошлому является не только моральным актом, это одновременно и выбор будущего с его социальными и экономическими реалиями» [Казинцев 1988: 164]. Серьезность понятия «выбор» часто подчеркивается прилагательным «исторический» в том смысле, что выбор является решающим и имеет долгосрочные последствия Для многих авторов эпохи перестройки история стала ареной непрерывного выбора. Соединяя неопределенность настоящего с исторической перспективой и ответственностью, философ А. Зотов представляет на круглом столе с участием историков и философов экзистенциалистские мотивы непрерывного «исторического выбора» как сущность истории человечества:

Наши сегодняшние события уже весомо, грубо и весомо показывают, что дороги истории есть дороги свободы: если в прошлом проблема «бытийного», субъективного выбора вставала перед человечеством, перед народом только время от времени <…> теперь ситуация другая <…> быть может, только и начинается история, так сказать, «в собственном смысле» <…>. Сегодня мы живем в состоянии исторической неопределенности — или, иными словами, исторического выбора [Философия и историческая наука 1988: 19].

Словарь соратников Горбачева и интеллектуалов-реформистов также включал новое выражение «социалистический выбор». Горбачев, Медведев, Дедков, А. Бовин, Волобуев указывали на социалистический выбор, сделанный в 1917 году советским народом и направляющий его до сих пор Они указывали на социалистический выбор в обоснование своей приверженности к нему в отличие от тех, кто не разделял ценностей социализма: социалистический выбор должен был, таким образом, установить пределы гласности и реформам в СССР Исследователи иногда воспринимали это выражение буквально — но очевидный традиционализм данной идиомы не следует рассматривать как еще одну формулировку той же мысли [Казьмина 2006: 1157]. Эта новизна, которую заметил Нил Робинсон, не только защищала КПСС от критики «проверенным временем способом» Новизна словаря означала более значительные перемены.

Неоднозначность нового выражения состояла в особом акценте на добровольности выбора и ценностной ориентации (а не подкрепленности законами исторического развития) как подразумеваемой основе Октябрьской революции и современного советского социализма. В то же время, как мы показали ранее, верность памяти отца была распространенным общим местом советской риторики, само выражение «социалистический выбор» и приверженность ему означали, что советский социализм был результатом выбора, а исторический путь СССР и его будущее оказывались во власти решения, а не исторической необходимости или верности прошлому. Это изменение было, вероятно, продумано реформистами, чтобы укрепить и очистить основные социалистические ценности, противопоставив их реальной исторической логике, приведшей к сталинизму после социалистической революции; однако сама семантика этого выражения открывала (или даже призывала) возможность сделать противоположный, несоциалистический выбор в зависимости от поддерживаемых ценностей, а не от исторической необходимости Непонимание последствий этого новшества особенно проявилось в 1990 году на встрече В. Медведева, члена Политбюро, ответственного за идеологию, с ведущими советскими историками. Волобуев, первым предложивший идею «исторической альтернативы», резко осудил тех, кто «искал альтернативы Октябрьской [революции]». В ответ Медведев признал, что невозможно найти консенсус относительно социалистических ценностей, «просто обсуждая и споря». Однако он добавил, что «мы не можем поступиться Лениным, Октябрьской революцией и социалистическим выбором», но не указал, как конкретно отстоять эту позицию [Медведев 1990: 12, 22–23]. Эта новая лексика выбора ценностей и ее следствия давали возможность всем защищать свои собственные ценности независимо от единства большевиков или консенсуса Горбачева.

Афанасьев, один из самых известных историков и в течение некоторого времени политик, не боявшийся ставить под сомнение авторитет Ленина, предложил общее определение перестройки как коллективного выбора исторического пути: «Только открытое соревнование самых разнообразных идей может порождать свободный демократический выбор путей углубления Перестройки. Именно здесь и сливаются история и политика, прошлое и настоящее» [Афанасьев 1988: 492].

Тесная связь между формами единственного и множественного числа одного слова — «выбор» и «выборы» — несла в себе новые политические ассоциации. Еще одно характерное выражение времени, «альтернативные выборы», напомнило обществу, что выборы в СССР не давали никакой свободы выбора и были безальтернативными.

Эта семантическая общность была впервые выражена в проекте программы перестройки, представленной Яковлевым Горбачеву в 1985 году. Это значит, что оба выражения витали в воздухе еще до 1988 ‐ го:

О выборах Выборы должны быть не избранием, а выбором, причем выбором лучшего. Можно ограничить число выдвигаемых кандидатов (но не менее двух) [Яковлев 2003: 383].

Идиома исторической альтернативы

Третий термин идиоматической триады, альтернатива или историческая альтернатива, возможно, нес наибольшую интеллектуальную и политическую нагрузку. По сравнению с идиомами пути и выбора идиома альтернативы была значительно меньше распространена в советской риторике до перестройки, и поэтому ее широкое использование в 1988 году стало признаком действительного обновления словаря. Активное одновременное использование трех терминов одними и теми же авторами повлияло на первые две традиционные советские идиомы, придав им более политическое и свежее звучание. В текстах Горбачева слово «альтернатива» употреблялось редко, поэтому его успех следует приписать преимущественно уместности слова в новом интеллектуальном контексте Большинство настроенных в пользу реформ авторов приветствовали теоретическую интеграцию понятия альтернативы в дебаты об истории и политике. Среди наиболее влиятельных авторов, использовавших новую идиому, были Ю. Афанасьев, Л. Баткин, А. Бовин, Ф. Бурлацкий, Ю. Буртин, А. Бутенко, Г. Водолазов, Л. Гордон, Б. Грушин, В. Данилов, И. Дедков, А. Казинцев, Л. Карпинский, В. Киселев, Э. Клопов, И. Клямкин, В. Кожинов, Ю. Левада, Г. Лисичкин, В. Медведев, Н. Моисеев, А. Нуйкин, Е. Плимак, В. Селюнин, В. Сироткин, Д. Фурман, А. Ципко, А. Чубарьян, Н. Шмелев и, наконец, М. Гефтер и П. Волобуев. Они поддерживали эту идею, указывая а) на ее объективную важность для социальной теории и б) на субъективный интерес общества к данной проблеме. Важность или, скорее, «центральность» этого вопроса объяснялась следующим образом: «Мы слишком мало занимались теорией исторического процесса, проблемами альтернатив и многовариантности» (А. Чубарьян, директор Института всеобщей истории АН СССР [Историки и писатели 1988: 49]); «Проблема альтернативности исторического процесса, выбора оптимального пути развития сегодня остра как никогда» [Керимов 1988: 167] Другой автор, Я. Г. Шемякин, совместил эти два аспекта проблемы «альтернативности», прежде чем заявить о своих собственных философских взглядах:

В качестве яркого примера [междисциплинарного подхода] рассмотрим проблему альтернативных путей исторического развития. То, что она оказалась в настоящее время в центре общественного внимания, вполне закономерно, поскольку, во-первых, говорить о дальнейшем творческом развитии общественных наук без решения проблемы альтернативности на теоретическом уровне не представляется возможным; во-вторых, потому что налицо жгучая общественная потребность в обсуждении и осмыслении этой темы [Философия и историческая наука 1988: 60].

В свете этого теоретического и политического открытия альтернативности вся история Советского Союза вдруг представилась авторам перестройки как последовательность упущенных альтернатив произошедшим событиям, прежде всего сталинизму и сталинскому террору. В 1988 году наиболее очевидной и обсуждаемой альтернативой был НЭП, олицетворенный Николаем Бухариным и его трагической судьбой. Как говорилось ранее, инициатива реабилитации Бухарина и его представление в качестве альтернативы Сталину после 1986 года стали фоном для позитивной переоценки НЭПа, что означало, в свою очередь, оправдание экономических реформ перестройки Эта переоценка стала результатом двух независимых факторов: во-первых, желания реформаторов сделать ставку на кооперативную экономику, а во-вторых, многочисленных частных инициатив родственников Бухарина, американского историка С. Коэна, советских политических советников и авторов официальных выступлений, таких как Е. Амбарцумов или Ф. Бурлацкий. Два молодых историка, Г. Бордюгов и В. Козлов, получившие официальное задание от Института марксизма-ленинизма представить Бухарина как ведущего советского теоретика, в своей взвешенной, но апологетической статье предпочли говорить о спонтанном «возрождении» Бухарина в трудах историков:

А случилось так, что, когда историки начали разбираться в парадоксах и драмах довоенного прошлого, обратились к «критическим точкам» переходного периода от капитализма к социализму, поставили проблему альтернатив исторического развития страны, на наших глазах, буквально из небытия возродилась фигура Н. И. Бухарина [Бордюгов, Козлов 1988: 91].

В 1988 году большинство авторов считали бухаринскую гуманистическую и демократическую альтернативу сталинизму реальной и помещали фатальную точку невозврата между 1925 и 1932 годами: «Большинство авторов уверены, что бухаринская дорога к социализму через добровольные крестьянские кооперативы и продолжение НЭПа являлась реальной альтернативой, которая стала бы намного более гуманной» [Davies 1989: 34]. Немногие здравые голоса, включая Клямкина, Данилова, В. Дмитриенко и Н. Симония (не разделявших политических взглядов друг друга), заявляли, что, хотя НЭП кажется сегодня более привлекательным вариантом, это не значит, что взгляды Бухарина и НЭП могли стать реальной альтернативой для СССР конца 1920 ‐ х г одов, учитывая политические обстоятельства того времени. Они возражали, что социальные, политические и экономические противоречия внутри крестьянства и между крестьянством и государством, культурная отсталость и необходимость быстрой индустриализации предопределили насильственную коллективизацию. Ф. Бурлацкий в теоретическом исследовании социализма предложил оригинальный контраргумент в пользу возможности НЭПа без Бухарина: если бы Ленин прожил дольше, альтернатива сталинизму, несомненно, существовала бы Совершенно очевидно, что эта идиома остается центральной для всего спектра мнений о НЭПе.

Будучи исходно предназначенным для анализа раннего советского периода в свете определенной гуманистической перспективы, это прочтение исторической альтернативы и альтернативности в 1988 ‐ м быстро стало способом рассматривать отечественную историю в целом: поиск альтернатив восходит к Российской империи и даже к Др евней Руси. В нашей антологии прослеживаются следующие «альтернативы», которые в 1988 году прямо обсуждались авторами: столыпинская альтернатива , альтернатива Троцкого , альтернативы 1956 и 1965 годам [Зубкова 1988: 117], альтернативные прусский и американский пути развития сельского хозяйства [Обсуждение 1988: 62], евразийская глобальная альтернатива капитализму [Гефтер 1988: 97], западные альтернативные пути протестантизма и реформированного католицизма, которые не были доступны в России [Фурман 1988: 99], нехристианская альтернатива православию в 988 году .

В цитированных выше текстах Медведева, члена политбюро и близкого соратника Горбачева, можно также найти менее распространенную идиому «социализм как альтернатива капитализму», напоминающую западноевропейские дебаты Существовало несколько новых выражений с использованием слова «альтернатива» в кавычках, что говорит об осознании авторами новизны или условности такого употребления: «насильственные „альтернативы“», «дьявольские „альтернативы“» и «экзистенциальные „альтернативы“» [Гудков и др. 1988: 74; Философия и историческая наука 1988: 19]. Распространенное существительное «альтернативность» и прилагательное «альтернативный», а также неологизм второго порядка «безальтернативность» [Идеологические проблемы перестройки 1988: 11; Философия и историческая наука 1988: 34, 45] свидетельствовали о популярности этого корня и о стремлении употреблять его в обсуждении различных вопросов истории и политики. В течение всего одного года мы отметили резкий прирост числа случаев употребления идиомы, отсутствовавшей в официальном советском лексиконе. Чтобы отразить эту новизну, Гусейнов добавил в «Материалы к Русскому Словарю» десять статей со словом «альтернатива» [Гусейнов 2003: 27–29].

Параллельно этой длинной цепи исторических альтернатив, обнаруженной интеллектуалами перестройки, другой ряд выражений отражал идею, что в настоящее время не существует альтернатив перестройке Эта идея — еще не термин — была впервые представлена в 1986 году на XXVII съезде партии и получила развитие в 1987 году в книге Горбачева о перестройке и новом мышлении: «Мы едины — едины в том, что перестройка необходима, неизбежна, что другого пути у нас нет» [Материалы 1986: 63, 97, 110; Горбачев 1987: 64, 66]. К 1988 году это выражение устоялось с незначительными вариациями: «не существует альтернатив перестройке», «нет разумной альтернативы» или «нет иного пути». Процитируем несколько характерных высказываний из статей в поддержку перестройки в «Новом мире» и «Коммунисте»: «Перестройка всколыхнула общественную жизнь страны <…>. Пусть медленно, но утверждается убеждение, что альтернативы перестройке нет» [Шмелев 1988: 160], «Каждому ясно, что сегодня какой-нибудь серьезной политической альтернативы перестройке выдвинуть невозможно» [Насташев 1988: 115]. Интеллектуальным и политическим символом этого утверждения стала публикация авторитетного сборника статей под названием «Иного не дано» (М.: Прогресс, 1988) под редакцией Афанасьева, где содержались статьи сторонников перестройки всех толков, многие из которых обсуждали критическую важность альтернатив в истории и были коллективно охарактеризованы как сторонники «безальтернативности» решительным названием сборника

Теперь можно более точно выделить два основных и взаимоисключающих употребления термина и темы альтернативы в этот период: а) идея позитивных альтернатив рассматривается как важнейшее теоретическое открытие, помогающее понять советское прошлое, историю и настоящее; б) основанное на историческом опыте, неоднократно повторяемое утверждение, что в настоящее время нет политических альтернатив перестройке. Это, казалось бы, прямое «противоречие» не смущало авторов, даже если оба аспекта встречались в одном абзаце; следующий отрывок из Дедкова — не единственный пример кажущегося непонимания :

Самые распространенные из мифов консерватизма: миф об одновариантном, исторически неизбежном социализме, «отступление» от которого началось после смерти Сталина <…>. В совокупности это не что иное, как миф об альтернативе перестройке, о том, что сталинским путем, слегка облагороженным, можно идти и дальше [Идеологические проблемы перестройки 1988: 11].

Как объяснить это противоречие? Поддерживавшие перестройку авторы защищали альтернативность истории как общий принцип; говоря же о современном выборе, они подразумевали, что «иного не дано». Так, они утверждали, что нет иной хорошей альтернативы, а есть плохая альтернатива (или альтернативы) — тупик стагнации, «небытие» Поэтому большинство читателей и писателей эпохи перестройки, как правило, не обращали внимания на эту скрытую двусмысленность. Иными словами, публицисты-реформисты не отрицали принцип существования альтернативы на тот момент (напротив, они часто подчеркивали открытость текущего момента и говорили о борьбе, например между старым и новым), но утверждали, что была только одна достойная и желаемая альтернатива повторению неприемлемого прошлого. Этот язык распространялся шире и затронул даже известных западных комментаторов и специалистов по СССР. В своей апологии Горбачева Арчи Браун цитирует собственную неизданную рукопись 1989 года о перестройке как «необходимости», не имевшей альтернатив (в смысле «разумной», конструктивной альтернативы) [Brown 2007: 5]. Обобщая диалектику выбора и необходимости, Макиавелли отмечал, что люди склонны проявлять больше добродетели, действуя в силу необходимости, нежели действуя в силу самостоятельного выбора [Machiavelli 1833: 178]. Оглядываясь на этот период и на его интеллектуальные процессы, мы видим, что, действительно, люди с доминировавшим в то время мировоззрением вряд ли могли изобрести какую-либо альтернативу развитию кооперативов, выборности руководства предприятий и большей гласности. Сейчас едва ли можно полагать, что тогда не было никакой разумной и конструктивной альтернативы. Это различие должно установить степень личной ответственности не Горбачева или его современников, а нас.

Как следует из приведенных выше цитат, термину «альтернатива» (независимо от того, утверждалось ли ее наличие или отсутствие) часто сопутствовали понятия «выбора», «пути» и производные от них. Их сочетание особенно хорошо видно в типичной историософской апологии перестройки Н. Шмелева:

Но многие у нас пока еще не понимают, что никакой реальной альтернативы перестройке нет, что в экономическом смысле мы пока еще только отошли от края пропасти <…> что иначе мы окажемся на обочине истории, превратимся в слаборазвитую страну, что иначе нашу революцию в конце концов задушат [Шмелев 1988: 163].

Другим выражением триады историософских идиом стал их естественный синтез в метафорах перекрестка или распутья, которые мы уже несколько раз встречали в работах публицистов, ученых и политиков, процитированных выше. Этот образ символизировал парадигму выбора между альтернативными путями как метафору истории человечества. Известный российский писатель, модный в конце 1970 ‐ х годов и знаменитый своей критикой перестройки, Ю. Бондарев философски отмечает в одном из эссе в «Нашем современнике»: «Книга нашего бытия лежит на перекрестке довольно ухабистых проселочных дорог, и страницы ее листает ветер вечности» [Бондарев 1988: 3].

В этом контексте ортодоксальный митрополит Филарет, редакционный совет «Вопросов истории» или социолог и историк Д. Фурман могли говорить о выборе пути и об альтернативах крещения Древней Руси князем Владимиром в 988 году, перенося лексикон, созданный, чтобы обсуждать НЭП, на тысячу лет назад. В примечании к статье «Выбор князя Владимира» Фурман проецирует новый словарь на сознание средневековых летописцев, противопоставляя их якобы менее сознательным современным историкам:

Важно лишь, что историческое сознание средневековых повествователей улавливало то, что часто не укладывалось в сознание позднейших историков, ориентированных на поиски разного рода закономерностей, — ситуацию жизненного выбора, в которой были руководители «переросших язычество» молодых государств, выбора, который одновременно был выбором историческим [Фурман 1988: 92, примеч.].

В интервью, данном Филаретом редакции «Вопросов истории», содержится еще один пример употребления этих терминов:

Митрополит Филарет: Киевский князь Владимир как бы закончил предысторию христианства, завершив выбор религии, выбор того пути, по которому пошло в дальнейшем развитие Русского государства.

Вопрос: Русь приняла христианство. А была ли у наших предков альтернатива? Могла стать господствующей другая религия?

Митрополит Филарет: Выбор, конечно, был… [Филарет 1988: 103].

Необходимо отметить, что сама легенда о выборе одной из трех религий (иудаизм, христианство и ислам), основополагающий элемент воображаемой российской истории, представленный в летописях и былинах, прекрасно соответствует этому лексикону. Можно предположить определенное влияние в обоих направлениях: со стороны идиом перестройки — на изложение легенды о выборе православия в цитированных выше источниках, а в еще большей степени со стороны этого древнего образа — на формирование ключевых идиом перестройки. Вторая связь, однако, слишком далека, чтобы делать сколько-нибудь определенные выводы о преемственности языка и метафор; советское официальное употребление этих идиом предлагает более близкий интеллектуальный контекст, поэтому кратко рассмотрим проявления преемственности и ее отсутствия в их значении.

Советский лексикон и историки-ревизионисты

Основанная на традиционных советских идиомах и выражениях и придающая им новый полемический заряд центральная метафора, которую можно было бы искусственно реконструировать как «выбор пути среди альтернативных путей исторического развития», наполнила новым политическим смыслом все три идиомы. Эти три слова естественным образом использовались в других европейских языках и исторических контекстах метафорически, не становясь непременно идиомами или взаимодополняющими понятиями; исключениями являются английское слово way и немецкое Weg в таких выражениях, как Third way и Sonderweg («третий путь», «особый путь»). В СССР совместное употребление трех идиом в контексте перестройки наполнило их риторической силой и богатством, которые превратили эти общераспространенные метафоры в более конкретные и узнаваемые идиомы перестройки. Кратко восстановим советское употребление идиом пути, выбора и альтернативы, чтобы увидеть те изменения в их общепринятом значении, которые проявились к 1988 году.

Идиомы пути, дороги и производные от них всегда играли важную роль в официальном советском лексиконе. Мы находим повторяющиеся выражения, такие как «исторический путь», «наш путь», «верный путь», начиная с торжественных высказываний М. Покровского, посвященных годовщине Октябрьской революции (1930 ‐ е), и обобщений в «Кратком курсе» (1938), а затем в «Мате риалах XXII съезда КПСС» (1962), в официальных текстах брежневского периода и в «Материалах XXVII съезда КПСС» (1986). В письме «О некоторых вопросах истории большевизма» (1931) Сталин не использует эти выражения, кроме саркастического упоминания в кавычках «путей и распутий» троцкизма [Сталин 1952: 395]. Напротив, первые страницы «Краткого курса» посвящены восхвалению «долгого и славного пути» Всесоюзной коммунистической партии [Краткий курс 1945: 3]. В завершающей главе «Краткого курса» безымянный автор торжественно спрашивает, прежде чем повторить ключевые положения своего катехизиса: «Каковы основные итоги исторического пути, пройденного большевистской партией?» [Краткий курс 1945: 337]. Последнее предложение «Краткого курса» еще раз повторяет: «Таковы основные итоги исторического пути, пройденного большевистской партией».

Новая программа партии, принятая в 1961 году, содержит несколько менее триумфальный вопрос: «Каковы основные уроки пути, пройденного советским народом?» Ответ таков: «Столбовая дорога к социализму проложена. По ней идут уже многие народы. По ней рано или поздно пойдут все народы» [Материалы 1962: 331–332]. Ярко выделяется следующий отрывок из выступления Хрущева на XXII съезде, в котором создается образ пути в неопределенное, но, несомненно, победоносное будущее — образ, позднее повторенный в сочинениях Горбачева: «На долю советского народа, партии коммунистов Советского Союза выпала великая миссия быть пионерами коммунистического строительства, идти к победе коммунизма неизведанными путями» [Материалы 1962: 4]. Образ нехоженого пути, открытого СССР, несколько раз используется в программе партии, примиряющей историю и «ошибки» Сталина и рассматривающей их как отклонения от пути вследствие трудностей, выпавших на долю первопроходца [Материалы 1962: 327, 330, 332]. Двадцать пять лет спустя первая строка программы Коммунистической партии начинается еще одним патетическим оборотом, заимствующим устойчивое и узнаваемое выражение из «Краткого курса»: «Рожденная Великой Октябрьской социалистической революцией, страна Советов прошла долгий и славный путь» [Материалы 1986: 121]. Отметим центральное место этой идиомы в ключевых текстах партии в качестве основного средства выражения и легитимизации политических позиций или самовосхваления за достигнутый исторический прогресс.

Возможно, проблематика и метафорика «социалистического выбора» рисовались в воображении, когда речь шла о развивающихся странах, выбирающих социализм, сознательно минуя стадию капитализма при прямой поддержке СССР или без нее Метафора выбора отчетливо видится за следующим высказыванием: «Бесправные объекты империалистической политики в прошлом, они вышли на дорогу самостоятельного исторического творчества» [Материалы 1986: 8]. Этот образ проясняется на следующих страницах новой программы КПСС, принятой в 1986 году: «Широкие перспективы общественного прогресса открывает некапиталистический путь развития, путь социалистической ориентации, избранный рядом освободившихся стран» [Материалы 1986: 135]. Вероятный вдохновитель этого высказывания, Волобуев, позднее процитирует этот же отрывок, чтобы подкрепить свою собственную позицию авторитетом генерального секретаря, в книге «Выбор путей общественного развития» [Волобуев 1987: 7]. В знаковой публикации «Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира» Горбачев утверждает, что основа международной безопасности заключается в «признании за каждым народом права выбора собственного пути развития <…>. Народ может выбрать и капитализм, и социализм. Это его суверенное право» [Горбачев 1987: 146], и упоминает «социалистический выбор» впервые, говоря о пределах политической и экономической реформы в СССР. В течение предшествующего десятилетия Волобуев не имел возможности публиковаться. Это значит, что, скорее всего, инновация происходила непосредственно от Волобуева, который широко использовал выражение «социалистический выбор» в книге об Октябрьской революции и современности, завершенной летом 1986 года [Волобуев 1987: 133, 153, 157, 161, 195, 220, 243, 272]

В 1988 ‐ м Горбачев и такие его идеологические союзники, как Медведе в, Дедков и Волобуев, регулярно употребляли выражение «социалистический выбор» применительно к современному им Советскому Союзу. Постепенный перенос идиомы из контекста стран третьего мира в контекст Октябрьской революции и Советского Союза нашел первоначальную поддержку в ранней оценке Лениным России как страны, находящейся ниже среднего уровня капиталистического развития, и двух возможных путей развития [Волобуев 1987: 139–144, 191–193; Гефтер 1991б]. Таким образом, стал возможен конкретный политический выбор, который не существовал в развитой Западной Европе Следуя этой логике, социализм советского типа можно было истолковать как путь капиталистических стран второго эшелона, периферийных стран, а не как основное направление истории Однако официальные идеологи перестройки не афишировали этот вывод; он был скорее побочным эффектом, нежели целью. Наконец, насколько мы можем судить, слово «альтернатива» в позитивном смысле (например, как нечто желаемое и достойное) появилось в официальном лексиконе только в годы перестройки в результате заимствования у западных левых: социализм как гуманная альтернатива капитализму Вместо «столбовой дороги» в 1961 ‐ м в 1987 году социализм скромно предлагае тся в качестве альтернативы. Здесь хорошо проявляется ведущая роль, если не первенство, Гефтера и Волобуева в теоретическом и политическом употреблении термина «альтернатива» в качестве основы ревизионизма.

Введение в оборот этих трех узнаваемых и относительно простых идиом группой советских историков в конце 1960 ‐ х годов сместило акценты каждой из них: путь — избираемый из числа альтернатив, альтернатива — избранная в качестве пути, выбор — между альтернативными разнонаправленными путями. Желая создать объ ективную социалистическую картину истории, эта группа исследователей нашла способы интегрировать период сталинизма в официальную версию, которая испытывала серьезные трудности в признании масштаба и природы преступлений 1930 ‐ х годов, совершенных внутри социалистической страны против ее собственной социалистической элиты. Их главная цель заключалась в том, чтобы просто реконструировать сложность намерений действующих лиц советской истории (добиться «полнокровности») и их политические позиции («нюансы») в противоположность «Краткому курсу», «упростившему» историю под прикрытием ретроспективной фаталистической необходимости Советской политико-исторической мысли было проще объяснить Гражданскую войну и коллективизацию, чем внезапный внутрипартийный террор после политической и экономической победы большевиков над открытыми «классовыми врагами». Внутренний террор Сталина не имел внятного официального объяснения; а признание террора и его осуждение в качестве «ошибки» породило больше вопросов, чем возникало в период молчания. Политическое решение членов политбюро после отстранения Хрущева не упоминать публично Сталина и его преступления совпало с первыми шагами «исторических методологов». Г. Водолазов даже опубликовал книгу, распространившую понятие перекрестка и альтернатив на доленинскую социалистическую мысль в России и охватившую период до разлада между Лениным и Плехановым [Водолазов 1969].

Ревизионисты подверглись критике со стороны коллег и были сняты с должностей в 1969–1972 годах. Гефтер присоединился к движению диссидентов; Волобуев лишился статуса и возможности излагать свои взгляды в официальных научных публикациях; другие (М. Барг, В. Библер, Е. Плимак, Б. Могильницкий, Я. Драбкин и др.), несмотря на открытую критику, продолжили научную работу над более узкими вопросами [Markwick 1994: 586–588]. Начиная с 1984 и 1986 годов Волобуев и Гефтер смогли снова издавать свои сочинения. Двумя годами позже их выражения стали общеупотребительными в публичных дискуссиях. При этом широкая общественность и большинство авторов игнорировали лидирующую роль Гефтера и Волобуева в изучении этой проблемы и в «создании» нового теоретического лексикона. Несколько указаний на авторство или приоритет членов этой группы можно найти у профессиональных историков. В этом смысле наибольшее признание, вероятно, получила книга Волобуева «Выбор путей общественного развития», изданная в начале 1987 года [Волобуев 1987], хотя ограниченный по советским меркам тираж (23 000 экземпляров) относил эту книгу к разряду узкоспециализированных.

Исследователи перестройки и ее исторических дебатов часто сами говорили ее идиоматическим языком, но редко указывали на его специфичность; одно из исключений — замечания Харуки Вада о Волобуеве: «Он пытался черпать вдохновения для нового мышления в историко-теоретическом анализе категории выбора путей общественного развития <…>. Волобуев рассматривал выборы, сделанные до и после Октябрьской революции и Гражданской войны, и пришел к положительной оценке НЭПа. Проблема сталинизма пока [в 1986 ‐ м] не затрагивалась» [Wada 1989: 39]. Эти строки ставят вопрос, но ограничивают его тесными рамками и ошибочно исключают явление сталинизма, хотя оно явно было одним из основных предметов изучения Волобуева. Мы намерены восполнить данный пробел и восстановить значимость этого методологического поворота и новых идиом для публичной дискуссии времен перестройки о советской истории и политике.

Относительное безразличие большинства интеллектуалов того времени к авторам неологизмов говорит о том, что распространение идиом в контексте перестройки не было прямо связано с авторитетом какого-либо конкретного исследователя, его работ или с авторитетом политического лидера-идеолога. Сталкиваясь со схожими интеллектуальными задачами и располагая сходной теоретической базой, многие авторы находили похожие ответы. Другим структурно схожим источником новых идиом для советских методологов были американские историки левой направленности, которые обсуждали бухаринскую и прочие «альтернативы» как способ спасти социалистические ценности и Октябрьскую революцию несмотря на искажения, допущенные Сталиным [Siegelbaum 1992; Kotkin 1998: 406]. Изданная на русском языке биография Бухарина, написанная Стивеном Коэном, и последовавшие за ней в 1988 году семинары сделали такое влияние ощутимым: это было представлено как достоверные «американские научные факты» в пользу перестройки Тем не менее в письме, написанном Коэну в 1978 году после прочтения черновика книги о Бухарине, Гефтер выражает скрытое пренебрежение к термину «альтернатива», уже «слишком знакомому» его кругу, но пока неофициальному:

Впрочем, от нынешних злоупотреблений этим понятием оно стало расхожим, самоочевидным, между тем если оно что-то значит, то это не просто выбор между двумя «есть» — двумя наличными возможностями, и даже не только выбор между двумя «будет», двумя «может быть»; здесь нечто совершенно среднее и совсем иное; здесь — выбор между известным и неизвестным: неизвестным в принципе, то есть еще недоступным сознанию [Гефтер 1991а: 85].

Сложная интерпретация Гефтером понятия альтернативы как радикально новой возможности, созданной социальной и политической жизнью, не стала доминирующей, но придала ему глубины при его последующем использовании. Выше мы цитировали характерные утверждения 1988 года о важности и актуальности трех понятий, часто используемых, чтобы охарактеризовать Zeitgeist переломного года перестройки. Несколько замечаний второго порядка о выборе и альтернативе свидетельствуют о понимании современниками идиоматического характера этих выражений в 1988 ‐ м, хотя десятью годами ранее Гефтер мог писать о смысле понятия «альтернатива» и его злоупотребле ниях. Иногда критически дистанцируясь от этих понятий, а иногда подчеркивая их силу, авторы признавали важность и центральное место «новых» понятий. Ведущий публицист и профессиональный историк Афанасьев в статье, опубликованной в сборнике «Иного не дано», защищал общую интеллектуальную базу истории и политики и заключал: «Таковы причины нынешней острой актуализации проблемы альтернативности истории, категории „выбора“ как важнейшего элемента исторического становления» [Афанасьев 1988: 492]. Специалист по Латинской Америке Я. Г. Шемякин отмечал: «…Но налицо жгучая общественная потребность в обсуждении и осмыслении этой темы» [Философия и историческая наука 1988: 60]. Критически дистанцируясь от того, что они считали массовым направлением, авторы «Нашего современника» иронически писали о вездесущности «альтернатив»: «…Сейчас все просчитывают альтернативы пути с 1929 года» [Кузьмин 1988: 156]; «…Концепции [вождей], или, как сейчас говорят, альтернативы» [Струмилина 1988: 174].

Разнообразие использований трех идиом, отход от первоначального контекста и, наконец, указания второго порядка на эти идиомы подтверждаются фактическим распространением неологизмов в 1988 году. Эти фактические выводы требуют более глубокого анализа проблематики и решений, вызванных употреблением и невероятно быстрым проникновением идиом из научных трудов историков в публичную дискуссию в условиях все большей, хотя и не полной, свободы слова

Мы попытались показать, что всего за один год три взаимосвязанных понятия, возникших в специализированной области «методологии истории», благодаря нескольким историкам-ревизионистам стремительно заняли в общественных дискуссиях центральное место. Эти историософские идиомы употреблялись самыми влиятельными публицистами и политиками в пяти ведущих журналах перестройки, которые мы систематически анализировали; они употреблялись в разнообразных интеллектуальных контекстах — от истории НЭПа и экономических реформ до крещения Руси и вопросов экзистенциального личного выбора; наконец, многие авторы явно осознавали их идиоматичность и употребляли выражения в кавычках. Это внезапное и стремительное распространение свидетельствует об интеллектуальной и риторической эффективности новых идиом.

Историософские предубеждения и триада пути, выбора и альтернативы

Как представляется, центральным теоретическим вопросом было противоречие между позднесоветской верой в прогрессивную историческую необходимость и новыми потребностями признать роль свободной воли, поскольку история оказалась нелинейной, открытые массовые преступления должны были быть осуждены и, наконец, нужно было вновь открыть неизвестный смысл публичной политики. Основная интеллектуальная тенденция 1988 года заключалась в открытии выбора свободной воли как сущности политики, условий честности и моральной ответственности, а также причины фактического разнообразия и нелинейности исторических путей, существующих в мире. Триумф воли оказался частичным: в споре высшим авторитетом обладала ссылка на историческую необходимость, в то время как свобода выбора использовалась в аргументах преимущественно как основание для обвинения и осуждения оппонентов. Эти вопросы, аргументы и идиомы раскрыли основные убеждения, касающиеся истории и политики и распространенные среди советских граждан, интересовавшихся теорией политики в 1988 году. Мы кратко опишем некоторые из этих убеждений, наиболее сильно повлиявшие на политику. Те немногие, кто возражал против них, отдавали им должное, но не предлагали «жизнеспособных альтернатив», то есть другую историософию.

Первое утверждение может быть описано как «иллюзия научной объективности» (В. Мау), то есть вера в доступность научного знания о политике и истории в качестве непосредственного руководства для политиков. Податливость общественного мнения делала веру в социализм слабее этого очевидного утверждения. Оно вышло за пределы марксизма-ленинизма в узком смысле и выразило более общую позитивистскую веру в общественные науки и восприятие интеллигенцией отношения между свободой мышления и доступностью научной истины о природе или обществе. Установка на связь между свободой и доступностью истины об обществе, рассматриваемой с точки зрения объективного научного знания, имела два важных следствия. Во-первых, она позволила обосновать свободу слова как самый эффективный режим политики, а во-вторых, означала, что публичная политика является принципиально мирным опытом, а не опытом столкновений или конфликтов между действующими лицами. Политика приветствовалась как производное от научного знания, полученного путем размышления.

Второе утверждение — подспудное или явное допущение закономерного или необходимого характера исторических и политических процессов — стало самым распространенным историософским убеждением. Это допущение свело общий принцип причинности к возможности макрообъяснения исторической эволюции как последовательности этапов с помощью ограниченного набора переменных, таких как производственные отношения, демография, классовая структура, технология и т. д. Законы истории представлялись глобальными и универсальными, а не локальными и специальными. Метафора исторического пути косвенно приписывала историческому времени свойства общественных систем, то есть общественно-экономических формаций. Обсуждение глобальных мировых угроз, тенденций и императив в 1988 году, как правило, заменяло рассмотрение конкретных проблем СССР. Более того, когда официальная историография была признана не соответствующей реальности, интеллектуалы перестройки начали искать доказательства в пользу лучшего набора макроисторических законов и открывать роль воли, однако идеал законоподобной необходимости как движущей силы истории оставался незыблемым. Фактически роль свободной воли в новом понимании ограничивалась выбором правильного пути в определенные критические моменты, но после такого выбора судьбы людей вновь вершил путь. Таким образом, новый акцент на свободу воли должен был быть основан на объективной необходимости, глобальных тенденциях и закономерностях; в данной политической ситуации изучение случайностей или стечений обстоятельств считалось ненаучным .

Третье допущение или предубеждение перестройки, на которое хотелось бы обратить внимание, было тонко проанализировано Иоахимом Цвайнертом — и может быть включено в общий анализ интеллектуального контекста того времени. Перестроечные авторы обычно воспринимали историю и ее закономерности как позитивную силу. Это укорененное мнение ярко проявлялось в официальной позднесоветской историософии с ее наивной оптимистической верой в законы истории, гарантирующие СССР успех. Оно же явно сыграло и в ставке Горбачева на демократию и «творчество масс» В 1988 году эта вера проявлялась менее очевидно, и дальнейший ход перестройки, казалось бы, должен был опровергнуть ее, однако фундаментальное доверие историческому провидению осталось в целости, хотя и должно было быть обеспечено новыми аргументами. Энергичный поиск «альтернатив» в советской истории среди прочего привел к мысли, что если в 1988 ‐ м СССР испытывает трудности, а в 1920–1930 ‐ х годах были совершены серьезные преступления и допущены ошибки, то это значит, что страна в какой-то момент упустила правильный альтернативный путь Альтернатива была упущена из ‐ за неверного и свободного выбора (лидера, идеологии или группы), но она, конечно, сущес твовала — должна была существовать! Внимание было перенесено в прошлое, потому что настоящее не поддавалось пониманию и казалось бесперспективным, в то время как альтернативы прошлого и даже историческая эволюция Запада понимались как мирный, прогрессивный и благополучный путь — такой, каким история и должна быть.

Исследователи отмечают характерную для перестройки обращенную в прошлое критику, начиная со Сталина и заканчивая Лениным, Бухариным, Октябрем и Февралем 1917 года. Этот поиск упущенных возможностей и роковой развилки в прошлом происходит из восприятия истории как естественно-позитивного процесса — неудачи или трагедии сегодняшнего дня мыслятся как следствия прошлых роковых ошибок, ибо история «сама по себе» движется к лучшему. Если бы не эти ошибки, настоящее, безусловно, «должно было бы быть прекрасным». Когда публичная дискуссия освободилась от необходимости показывать лояльность и оптимистично восхвалять объективный прогресс, была найдена новая интеллектуальная база, преодолевающая (или обещающая преодолеть) пропасть между ценностями и реальностью. Допущение о позитивности истории играло, вероятно, главную роль в политической философии, обещающей совместимость ценностей с реальностью. Однако факты заставляли сомневаться в подобной совместимости в свете свободной критики, а после 1988 года ситуация стремительно ухудшалась. В рамках отдельного исследования будет интересно проанализировать, как именно утвердилось историко-политическое убеждение, что «в истории все происходит правильно само собой», хотя реальная ситуация явно не располагала к оптимизму. Мы можем лишь отметить связь проблемы «вины» за прошлые ошибки и оптимизма в отношении истории, развивающейся в рамках естественного исторического пути — самой по себе.

Наконец, последним историко-политическим убеждением советской интеллигенции и политиков была вера в историософское превосходство социализма В 1988 году эта вера преобладала по крайней мере в прессе и среди большинства реформаторов вокруг Горбачева, с некоторыми оговорками включая и Яковлева, ориентировавшегося на достаточно широко понимаемую социал-демократическую модель. Для большинства предметом обсуждения были оптимальные исторические формы социализма. Основные действующие лица публично сомневались в социалистической природе позднесоветского режима, но не в исторической перспективности социализма Особенности этого политического убеждения были связаны с его абстрактным, но убедительным характером. Социализм, смутно понимаемый как справедливое, гуманное и свободное общество или как усовершенствованный вариант советского социализма, должен был сложиться и добиться политического триумфа, как только ошибки прошлого будут исправлены. Историософская необходимость, благоприятствующая социализму, косвенно воодушевляла реформаторов и общество и в значительной мере ослабляла потребность в более конкретном публичном обсуждении существующих вариантов.

Поколение, взгляды которого на историю и общество были оторваны от возможности проверить их в публичной дискуссии и политике, верило в позитивную историческую необходимость справедливого и производительного общества. Этот социалистический вариант главной идеи был оспорен в ходе все более открытой дискуссии 1987–1988 годов и лишился значительной части сторонников, но сохранил влияние в качестве общей рамки исторического оптимизма с отсылкой к законам истории. Позитивная историософская необходимость оставалась главным аргументом в пользу тех или иных идеологических предпочтений.

Завершая статью, хотелось бы процитировать сложную формулу из черновика «Тезисов» Яковлева, в которой автор артикулирует переход от пафоса исторического выбора к неожиданно «пассивной» историософии, в которой оптимальным выбором является отказ от попытки исправить естественный ход истории. Эти новые аргументы и идиомы стали стремительно распространяться в 1989–1990 годах [Атнашев 2017]. Яковлев последовательно атаковал важнейшие основы советской политической системы, такие как однопартийность и приоритет государственной собственности, но в распространении своих идей использовал установившиеся взгляды и язык, по-новому расставляя акценты в знакомых его аудитории формулировках. На заседании политбюро 27 декабря 1988 года идиомы выбора, пути и альтернатив оказались в центре советской политики. На этот раз с помощью данных понятий (вероятно, впервые на столь высокой трибуне) обосновывался отказ от исторического насилия над естественными благотворными процессами истории. И этот новый поворот в общественной дискуссии можно назвать «консервативным» [Магун 2010; Атнашев 2017]:

Задумаемся о том, какие формы могло бы принять в этих условиях [в рамках прежнего политического мышления] дальнейшее распространение социализма в мире, которое — думаю, мы верим в это, — должно со временем все же происходить.

Либо на путь социализма, часто после тяжелейшей борьбы, опустошающей страну и души людей, вступали бы все новые и новые, по ленинской терминологии, «слабейшие звенья» капитализма. Так, собственно, и происходило. Странами соцориентации в 70 ‐ е годы стали многие государства, пытающиеся шагнуть из раннего феодализма, иногда даже племенного строя, в социализм. При всем уважении к стремлениям народов этих стран, при всей нашей готовности помочь им на эт ом пути надо видеть — социализм как систему, как идеологию такое его «шествие по миру» (здесь и далее выделено Яковлевым. — Т. А.) не усиливает, а ослабляет. Это победа, но пиррова.

Либо это какие-то насильственные формы в более развитых странах — поскольку естественные процессы там к социализму, как мы его понимали в 70 ‐ е годы, явно не вели.

Между тем социализм — естественное и закономерное, а не насильственно навязываемое будущее человечества. И как таковое он не может и не должен жить в отрыве, в изоляции или самоизоляции от мира .

Литература

[Авсенев 1984] — Авсенев М. М. Выбор пути развития и современный антикоммунизм. М.: Политиздат, 1984.

[Атнашев 2017] — Атнашев Т. М. Утопический консерватизм в эпоху поздней Перестройки: Отпуская вожжи истории // Социология власти. 2017. Т. 29. № 2. С. 12–52.

[Афанасьев 1988] — Афанасьев Ю. Перестройка и историческое знание // Иного не дано / Под общ. ред. Ю. Н. Афанасьева. М.: Прогресс, 1988. С. 491–506.

[Бовин 1988] — Бовин А. Перестройка: правда о социализме и судьба социализма // Иного не дано / Под общ. ред. Ю. Н. Афанасьева. М.: Прогресс, 1988. С. 519–550.

[Бондарев 1988] — Бондарев Ю. Мой Толстой // Наш современник. 1988. № 12. С. 3–6.

[Бордюгов, Козлов 1988] — Бордюгов Г., Козлов В. Николай Бухарин: Эпизоды политической биографии // Коммунист. 1988. № 13. С. 91–109.

[Бурлацкий 1988] — Бурлацкий Ф. М. Проблема разработки концепции современного социализма // Вопросы философии. 1988. № 11. С. 31–71.

[Бушуев 1988] — Бушуев В. История глазами читателей // Коммунист. 1988. № 11. С. 87–96.

[Водолазов 1969] — Водолазов Г. От Чернышевского к Плеханову: Об особенностях развития социалистической мысли в России. М.: МГУ, 1969.

[Волобуев 1987] — Волобуев П. В. Выбор путей общественного развития: Теория, история, современность. М.: Политиздат, 1987.

[Гефтер 1988] — Гефтер М. Россия и Маркс // Коммунист. 1988. № 18. С. 93–104.

[Гефтер 1991а] — Гефтер М. Все мы заложники мира предкатастроф: Письмо американскому историку Стивену Коэну [1978] // Гефтер М. Я. Из тех и этих лет. М.: Прогресс, 1991. С. 85–91.

[Гефтер 1991б] — Гефтер М. Я. Россия и Маркс [1977] // Гефтер М. Я. Из тех и этих лет. М.: Прогресс, 1991. С. 40–47.

[Горбачев 1987] — Горбачев М. С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира. М.: Политиздат, 1987.

[Горбачев 1988] — Горбачев М. С. Речь на пленуме ЦК, 18 февраля // Коммунист. 1988. № 4. С. 5–31.

[Гудков и др. 1988] — Гудков Л., Левада Ю., Левинсон А., Седов Л. Бюрократизм и бюрократия: Необходимость уточнений // Коммунист. 1988. № 12. С. 73–84.

[Гусейнов 2003] — Гусейнов Г. Д. С. П.: Материалы к Русскому Словарю общественно-политического языка XX века. M.: Три квадрата, 2003.

[Дедков 1988] — Дедков И. Вместе вчера, вместе сегодня и завтра // Коммунист. 1988. № 8. С. 19–27.

[Зубкова 1988] — Зубкова Е. 1956, 1965: уроки незавершенных поворотов // Коммунист. 1988. № 10. С. 116–120.

[Идеологические проблемы перестройки 1988] — Идеологические проблемы перестройки: Круглый стол // Коммунист. 1988. № 7. С. 3–23.

[Искендеров 1988] — Искендеров А. А. Выступление на круглом столе «Историческая наука в условиях перестройки // Вопросы истории. 1988. № 3. С. 3–7.

[Историки и писатели 1988] — Историки и писатели о литературе и истории: Круглый стол // Вопросы истории. 1988. № 6. С. 3–114.

[Историческая наука 1988] — Историческая наука в условиях перестройки: Круглый стол // Вопросы истории. 1988. № 3. С. 3–57.

[Казинцев 1988] — Казинцев А. История объединяющая или разъединяющая // Наш современник. 1988. № 11. С. 163–184.

[Казьмина 2006] — Казьмина М. В. Проблема перестройки и развитие исторической науки // Исследовано в России. 2006. № 123. С. 1157–1175 (elibrary.lt/resursai/Uzsienio%20leidiniai/MFTI/2006/123.pdf (дата обращения: 18.10.2017)).

[Керимов 1988] — Керимов В. И. [Рец. на кн.]: Волобуев П. В. Выбор путей общественного развития: Теория, история, современность. М.: Политиздат, 1987 // Вопросы философии. 1988. № 11. С. 167–168.

[Клямкин 1987] — Клямкин И. Какая дорога ведет к храму? // Новый мир. 1987. № 11. С. 150–188.

[Колесников 2008] — Колесников А. Спичрайтеры. М.: АСТ, 2008.

[Косоруков 1988] — Косоруков А. «Плаха» — новый миф или новая реальность // Наш современник. 1988. № 8. С. 141–152.

[Краткий курс 1945] — История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков): Краткий курс [1938] / Под ред. комиссии ЦК ВКП(б). М.: ОГИЗ; Госполитиздат, 1945.

[Кузьмин 1988] — Кузьмин А. К какому храму ищем мы дорогу? // Наш современник. 1988. № 3. С. 154–164.

[Ленин 1968] — Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм: Критические заметки об одной реакционной философии // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. Т. 18: Материализм и эмпириокритицизм / Подгот. Н. П. Коликовым и А. Д. Копцевой. М.: Политиздат, 1968. С. 7–384.

[Лисичкин 1988] — Лисичкин Г. Мифы и реальность: Нужен ли Маркс перестройке? // Новый мир. 1988. № 11. С. 160–187.

[Лобанов 1988] — Лобанов М. Послесловие // Наш современник. 1988. № 4. С. 154–159.

[Магун 2010] — Магун А. Перестройка как консервативная революция? // Неприкосновенный запас. 2010. № 6. С. 231–249.

[Маркс 1955] — Маркс К. Капитал: Критика политической экономии: В 3 т. / Предисл. Ф. Энгельса; пер. с нем. И. И. Степанова-Скворцова. М.: Госполитиздат, 1955.

[Материалы 1962] — Материалы XXII съезда Коммунистической партии Советского Союза. М.: Госполитиздат, 1962.

[Материалы 1986] — Материалы XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза. М.: Политиздат, 1986.

[Медведев 1988а] — Медведев В. А. Великий Октябрь и современный мир // Коммунист. 1988. № 2. С. 3–18.

[Медведев 1988б] — Медведев В. А. К познанию социализма: [Интервью] // Коммунист. 1988. № 17. С. 3–18.

[Медведев 1990] — «Историческое сознание общества — на уровень задач перестройки»: Совещание историков с членом политбюро, член-корром АН СССР В. А. Медведевым // Вопросы истории. 1990. № 1. С. 3–23.

[Митра, Мирский, Пахад 1982] — Митра С., Мирский Г., Пахад Э. Государство и проблема выбора пути в развивающихся странах // Проблемы мира и социализма. 1982. № 3. С. 55–60.

[Насташев 1988] — Насташев И. Прикоснись к источнику // Коммунист. 1988. № 6. С. 109–115.

[Нуйкин 1988] — Нуйкин А. Идеалы или интересы: Ч. 2 // Новый мир. 1988. № 2. С. 205–228.

[Обсуждение 1988] — Обсуждение доклада Ф. М. Бурлацкого «Проблема разработки концепции современного социализма» // Вопросы философии. 1988. № 11. С. 31–71.

[Основные этапы 1987] — Основные этапы развития советского общества: Круглый стол // Коммунист. 1987. № 12. С. 66–79.

[Правда истории 1988] — Правда истории и лики охранительства: Круглый стол // Вопросы философии. 1988. № 9. С. 109–113.

[Проблема разработки 1988] — Проблема разработки концепции современного социализма: Круглый стол // Вопросы философии. 1988. № 11. С. 31–71.

[Проблемы изучения 1988] — Проблемы изучения истории русской философии и культуры: Круглый стол // Коммунист. 1988. № 9. С. 92–161.

[Розенталь, Юдина 1954] — Краткий философский словарь / Под ред. М. Розенталя и П. Юдиной. М.: Госполитиздат, 1954.

[Селюнин 1988] — Селюнин В. Истоки // Новый мир. 1988. № 5. С. 162–189.

[Советский Союз в 1920 ‐ е годы 1988] — Советский Союз в 1920 ‐ е годы: Круглый стол // Вопросы истории. 1988. № 9. С. 3 — 58.

[Сталин 1952] — Сталин И. В. О некоторых вопросах истории большевизма // Сталин И. В. Вопросы ленинизма. М.: Госполитиздат, 1952. С. 84–102.

[Струмилина 1988] — Струмилина И. Желаемое и действительное // Наш современник. 1988. № 12. С. 168–178.

[Философия и историческая наука 1988] — Философия и историческая наука: Круглый стол // Вопросы философии. 1988. № 10. С. 18–64.

[Философские проблемы 1988] — Философские проблемы теории и практики национальных отношений при социализме: Круглый стол // Вопросы философии. 1988. № 9. С. 28–91.

[Филарет 1988] — Филарет, митрополит 1000-летие крещения Руси — выдающееся событие отечественной и мировой истории: [Интервью] // Вопросы истории. 1988. № 5. С. 102–110.

[Фирсов, Ширня 1988] — Фирсов К., Ширня М. Коминтерн: Опыт деятельности // Коммунист. 1988. № 10. С. 105–115.

[Фурман 1988] — Фурман Д. Е. Выбор князя Владимира // Вопросы философии. 1988. № 6. С. 90–103.

[Хорос 1988] — Хорос В. Г. Утопизм и реальность // Вопросы философии. 1988. № 9. С. 143–146.

[Шмелев 1988] — Шмелев Н. Новые тревоги // Новый мир. 1988. № 4. С. 160–175.

[Юнге 2003] — Юнге М. Страх перед прошлым: Реабилитация Н. И. Бухарина от Хрущева до Горбачева. М.: АИРО — XX, 2003.

[Яковлев 2003] — Яковлев А. Сумерки. М.: Материк, 2003.

[Brown 2007] — Brown A. Seven Years that Changed the World: Perestroika in Perspective. Oxford: Oxford University Press, 2007.

[Davies 1989] — Davies R. W. Soviet History in the Gorbachev Revolution. Bloomington: Indiana University Press, 1989.

[Davies 1997] — Davies R. W. Soviet History in the Yeltsin Era. Basingstoke; New York: MacMillan; St. Martin’s Press, 1997.

[Gorbatschow 1988] — Gorbatschow M. Interview // Spiegel. 1988. 20. Oktober.

[Hill 1980] — Hill R. J. Soviet Politics, Political Science and Reform. Oxford: Sharpe, 1980.

[Hough 1986] — Hough J. The Struggle for the Third World: Soviet Debates and American Options. Washington, D. C.: Brookings Institution Press, 1986.

[Kołakowski 1978] — Kołakowski L. Main Currents of Marxism: Its Origins, Growth and Dissolution: In 3 vols. / Transl. by P. S. Falla. Oxford: Oxford University Press, 1978.

[Kotkin 1998] — Kotkin S. 1991 and the Russian Revolution: Sources, Conceptual Categories, Analytical Frameworks // The Journal of Modern History. 1998. Vol. 70. № 2. P. 384–425.

[Machiavelli 1833] — Machiavelli N. Discorsi sopra la prima Deca di Tito Livio // Opere complete di Niccolò Machiavelli. Vol. 1. Firenze: Tipografia Borghi e compagni, 1833. P. 176–292.

[Markwick 1994] — Markwick R. D. Catalyst of Historiography, Marxism and Dissidence: The Sector of Methodology of the Institute of History, Soviet Academy of Sciences, 1964–68 // Europe-Asia Studies. 1994. Vol. 46. № 4. P. 579–596.

[Pocock 1983] — Pocock J. G. A. Virtue, Commerce, and History: Essays on Political Thought and History. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

[Pocock 2003] — Pocock J. G. A. The Machiavellian Moment: Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2003.

[Robinson 1995] — Robinson N. Ideology and the Collapse of the Soviet System. Cheltenham: Edward Elgar Publishing, 1995.

[Siegelbaum 1992] — Siegelbaum L. H. Soviet State and Society between Revolutions, 1919–1929. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

[Spinoza 1990] — Spinoza B. Ethique. Paris: PUF, 1990.

[Wada 1989] — Wada H. Perestroika and the Rethinking of History in the Soviet Union, 1986–88 // Facing Up to the Past: Soviet Historiography under Perestroika / Ed. by T. Ito. Sapporo: Hokkaido University, 1989. P. 35–79.

[Walicki 1997] — Walicki A. Marxism and the Leap to the Kingdom of Freedom: The Rise and Fall of the Communist Utopia. Stanford: Stanford University Press, 1997.

[Zweynert 2006] — Zweynert J. Economic Ideas and Institutional Change: Evidence from Soviet Economic Debates 1987–1991 // Europe-Asia Studies. 2006. Vol. 58. № 2. P. 169–192.

Мифологема «особого пути» в общественном мнении современной России

Борис Дубин

Предмет моего анализа — символическая политика власти и символические практики массы. Институциональным каналом связи между ними для меня в данном случае выступает телевидение (роль школы и школьного учебника вынужденно оставляю сейчас в стороне). По мощности информационного потока, объемам одновременной передачи, восприятия и усвоения фактов и оценок с телевидением в сегодняшней России не могут конкурировать ни радио, ни текущая пресса, ни внутрисемейные, межпоколенческие каналы передачи информации и опыта; больше того, все они сами фактически дублируют те же телевизионные стереотипы — и как общую смысловую рамку, и как содержательные сведения, образцы представлений, формы их словесного изложения и сценического разыгрывания. Мой эмпирический материал — данные общенациональных репрезентативных опросов взрослого, от 18 лет, населения страны, проведенных за последние более чем два десятилетия Аналитическим центром Юрия Левады («Левада-центр», до 2004 года — ВЦИОМ, ВЦИОМА). Подход к материалу, принятый в данной статье, — это своего рода социологическая герменевтика, которая аналитически вычленяет смысловые слои различных символических и семантических образований, в частности — мифологемы (идеологемы) «особый путь России», и трактует их как элементы многосоставных ориентаций действующих в российском социуме групп, соотнося с коллективными определениями ситуации, учитывающими определения и действия других акторов, и с деятельностью каналов межгрупповой коммуникации.

В этом смысле суммированные ответы респондентов ни в коей мере не являются чисто индивидуальной, прямой, непосредственной реакцией единичных субъектов на окружающие обстоятельства (а именно так, в виде суммированных единиц, они чаще всего фигурируют в газетных и других публикациях социологических данных, на приводимых там диаграммах, в сопроводительных комментариях как самих организаторов опроса, так и журналистов-публикаторов). В плане прагматики они определены многосторонней адресацией действующих лиц и, соответственно, различными модальностями коммуникации — фактической и желательной, скрытой и демонстративной, соотнесены с масштабом транслируемых при этом оценок (относящихся к самому индивиду, к окружающим его людям, к обобщенным «другим» либо и вовсе выражающих анонимно-всеобщий опыт, например «государственную» точку зрения); а на уровне семантики включают в себя нерационализированные проекции в будущее и радикалы прошлого опыта, полученного опять-таки через разные каналы, от межличностных до массовых, и с ориентацией на различные авторитеты и приобретшего при этом разную модальную транскрипцию, смысловую обработку и интерпретацию.

Историческое и актуальное разнообразие всех этих обстоятельств, вошедших в многослойную семантику высказываний респондентов и артикулированных ими в разных, меняющихся (в том числе на ходу) смысловых перспективах, редко учитывается при истолковании результатов эмпирических исследований, тем более — крупномасштабных стереотипизированных опросов общественного мнения. Между тем стремление именно к такому учету при сохранении макросоциологической рамки анализа — значимая черта того социологического подхода к исследованию современной российской реальности, который, вместе с ближайшими коллегами, отстаивает автор.

Период оживления запроса на мифологему «особого пути» со стороны и власти, и массы в России относится примерно к середине 1990 ‐ х, кануну важных для страны думских и президентских выборов 1995–1996 годов. Применительно к инициативам власти напомню среди про чего задание сформулировать «национальную идею» развития России, полученное группой экспертов от Б. Н. Ельцина в 1994 году. Если же говорить о настроениях масс, то характерен относящийся к этому периоду сдвиг в коллективных оценках. Всего лишь несколькими годами раньше, в конце 1980 ‐ х — начале 1990 ‐ х, примерно до 1992 года, сознание принадлежности к стране, в тот период практически еще советской, сопровождалось у относительного, но явного большинства жителей России самыми негативными чувствами — ненужности советского опыта «никому в мире», пребывания страны «на обочине цивилизации», острого ощущения дефицитности всех благ, собственной нищеты и отсталости. Подобные оценки транслировались и поддерживались тогда каналами печатной и аудиовизуальной коммуникации, прежде всего — новыми и независимыми. Они же заинтересованно обсуждали проблематику альтернативы советскому строю и образу жизни («американский», «шведский», «китайский» и другие варианты), выдвигали новые ориентиры развития для страны, в которой и «сверху», и «снизу» как будто бы нарастал призыв к крупномасштабным переменам. Отклик массового сознания на эти дискуссии отражался в тогдашних опросах общественного мнения [Левада 1990: 84–99, 284].

В 1994 году относительное большинство респондентов (41 % из 3 тысяч опрошенных) все-таки признавали, что Россия отстала в развитии от многих передовых стран мира, однако уже 32 % соглашались с тем, что Россия развивается по особому, своему пути и что ее нельзя сравнивать с другими странами (8 % придерживались мнения, что Россия всегда была в числе первых и не уступит этой роли). В дальнейшем доля приверженцев второй и третьей позиции только росла, так что к октябрю 2008 года они в сумме составили две трети опрошенных россиян.

Табл. 1

С каким из следующих суждений вы в большей мере согласны?

(в % от числа опрошенных в каждом исследовании)

Указанные сдвиги можно связывать с различными по происхождению, масштабам и действующим силам процессами, протекавшими в тогдашнем советском, а затем постсоветском обществе. Напомню лишь некоторые из них.

Со второй половины 1992 года в стране все более ощущалась нарастающая аморфность и неэффективность верховной власти, отказывающейся от идей перестройки и от фигур, несущих эти идеи, а потому все более опирающейся на силовиков и закрытую, непрозрачную политику. Непопулярная в массах Чеченская война, позже названная первой, опять-таки усилила позиции силовиков в руководстве страной, а соответственно и секретность политических решений и действий (в том числе влияние военной цензуры на телевидение). Как реакция на Чечню и все более явную «неуправляемость» Ельцина росла изоляция России в мировой политике и общественном мнении Запада. С другой стороны — со стороны массы, — после коллективной эйфории надежд на чудо в конце 1980 ‐ х стала проявляться реакция населения на попытки форсированных сверху экономических пере мен, гайдаровские реформы, либерализацию цен, ваучеризацию, резкий, неожиданный и неприемлемый для большинства разрыв между богатыми и бедными, успешными и неуспешными, молодыми и остальными, столицей и всей остальной страной.

Ответ на эти социально-экономические и военно-политические обстоятельства первой половины 1990 ‐ х выразился в очень значительном и стремительном падении массового доверия ко всем институтам и политическим фигурам, включая первое лицо, в осознании утраты веры в будущее и в постепенной р едукции масс к советскому. В данной переориентации с тягостного настоящего на ретроспективно приукрашенное прошлое среди прочего сыграла роль и постепенно осознающаяся населением, требующая символической артикуляции реакция на распад СССР. СМИ, власти и массы позднее, уже при Путине, задним числом связали этот распад с реформами и последовавшей за ними политической и социальной неопределенностью, «хаосом», который на деле был результатом как раз приостановки, пробуксовки и обрыва реформ. Так за нулевые годы сложился и был безоговорочно принят многосоставный, аморфный, принципиально непроясненный образ «лихих девяностых», наряду с прочим оправдывающий путинскую «стабилизацию» как консервацию status quo Со второй половины 1990 ‐ х, но особенно активно — в 2000 ‐ е годы, стал реанимироваться образ внешнего и внутреннего врага России (сначала чеченские боевики, позднее США, Запад — вне, а «пятая колонна», «шпионы» — внутри страны). Реанимировалась и укреплялась изоляционистская мифология «осажденной крепости» и враждебного окружения, все большее число сторонников при массовых опросах стали получать такие позиции в ответах, как «у России всегда были враги, нам и сегодня никто не желает добра», «отношения между Россией и Западом всегда будут настороженными и враждебными» и т. п. [Гудков 2005] Большинство населения с готовностью демонстрировало явное предпочтение военной мощи большой державы мирному благополучию маленькой страны (хотя в реальности воевать подавляющая часть населения ни за что не хотела и не собиралась). Соответственно, было возвращено символическое доверие армии. Реанимировалась великодержавная, созданная и укорененная в брежневские годы мифология Победы в Великой Отечественной войне, в символике которой сошлись основные силовые линии коллективного самоопределения большинства россиян: экстраординарность, значение «наших» испытаний и терпения, «нашей», без союзников, победы, наконец — роль СССР как спасителя Европы, Запада от фашизма [Габович 2005].

В этом контексте следует упомянуть и коренную реорганизацию телевидения начиная с тех же 1992–1993 годов. Я имею в виду появление там новых, по преимуществу частных собственников, а затем борьбу государства с ними за возвращение себе контроля над телеэфиром, что повлекло за собой перестройку программ и сетки вещания, усиление позиций советского на ТВ («Русский проект», «Старые песни о главном», старое кино и т. п.) Стоит добавить, что упомянутые сдвиги затронули не только политические программы — новости, ток-шоу и пр. Они самым серьезным образом повлияли на неполитическое вещание: тематику и стилистику праздничных концертов, показ советского кино, все чаще — о разведчиках, патриотическое освещение «наших побед» в спорте, усиление соответствующих мотивов на эстраде, в юмористических передачах и т. д.

Если суммировать ответы россиян на ряд вопросов о содержательных характеристиках российской (и связанной с ней советской) «особости», то основные, повторяющиеся и наиболее массово представленные позиции выглядят следующим образом. Россияне прежде всего отмечают здесь:

— различие западных и российских ценностей, традиций (граница, барьер, разрыв);

— особую роль государства в его отношениях с населением (власть — сила, конституирующая социальный мир и коллективную идентичность);

— массовидный характер социума, коллективного «мы» как целого (привычка к одинаковости и неприятие различий как механизмы социального уравнивания и блокировки индивидуальной инициативы); в этом смысле особый — от «других» — путь можно трактовать как проекцию значений архаической, точнее — архаизированной внутренней слитности, неразличимости чего бы то ни было отдельного, выделяющегося, — условием особости по отношению к внешнему миру выступает неприятие особого и обособления внутри социума;

— особый характер человека, в частности как результат «исторических» обстоятельств (а соответственно — понимание «нашего прошлого, нашей истории» как того, что отделяет нас от других: история представляется как тавтология, повторение в замкнутом кругу, подтверждение идентичности, «того же самого», причем чаще всего в семантике страдательно и терпеливо переносимых общих испытаний), — отсюда значимость таких характеристик самоописания россиян, как «простые», «открытые», «не гонящиеся за успехом и богатством», «решающие все сообща» и т. п.

Табл. 2

Когда вы говорите об «особом пути» России, что вы прежде всего имеете в виду? (2008, N = 1600 человек, в % от числа опрошенных; приводятся лишь ведущие характеристики, аккумулирующие ответы значительных групп населения)

Табл. 3

Вы согласны или не согласны с тем, что наша страна отличается особой самобытностью и духовной культурой, превосходящей все другие страны?

(в % от числа опрошенных в каждом исследовании)

N = 1600 человек

Табл. 4

Вы согласны или не согласны с тем, что русский человек обладает особой душевностью, которая не свойственна «западному» человеку? (в % от числа опрошенных в каждом исследовании)

N = 1600 человек

Табл. 5

Вы согласны или не согласны с тем, что русскому человеку чужда мелочная расчетливость «западного» человека? (в % от числа опрошенных в каждом исследовании)

N = 1600 человек

В приведенных ответах и перечисленных особенностях советского строя и человека можно видеть символическую транскрипцию нескольких фундаментальных обстоятельств исторического существования СССР и коллективной жизни в советском социуме.

С одной стороны, в представлении страны (России, СССР) как целого обращают на себя внимание устойчивые значения внешней угрозы или по крайней мере недоброжелательного окружения — прежде всего воображаемого неприятия и неприязни со стороны Запада. С другой, символический «центр мира» в описываемой картине помещается «там», за непреодолимой границей. Иными словами, в понятие здешней особости, кроме (или в результате) организованной и организованно воспроизводимой неосведомленности абсолютного большинства населения о жизни «за бугром», входит сознание своей периферийности, а то и резче — отсталости и в этом смысле вторичности, производности, всего лишь запоздалой реактивности по отношению к тамошнему «большому миру». Последний, соответственно, наделяется значениями инициативы, активности, динамичности (обобщенно говоря, самостоятельности). Но эти значения — так работают механизмы коллективного вытеснения и проекции! — кодируются исключительно в категориях враждебности по отношению к «нам». Временами это явная опасность, временами — (коварно) затаенная угроза.

Табл. 6

Как вы думаете, отношения между Россией и Западом…? (в % от числа опрошенных в каждом исследовании)

В представлениях, далее, об особом характере российского и советского человека транспонируется многолетний опыт жизни в закрытом обществе — закрытом не только от внешней среды, о чем уже говорилось, но и принудительно, нормативно разделенном внутренне, «разобщенном и разгороженном», по формулировке Ю. А. Левады [Левада 2006: 312]. Самое обычное и общезначимое выступает при этом в качестве недоступного и может быть обеспечено лишь особыми средствами (знакомство, блат, взятка и т. п.) или в чрезвычайных обстоятельствах, но опять-таки в принудительно нормированной, уравнительной форме (война, пайковая, карточная и другие им подобные системы).

Оборотной стороной подобного существования выступает ощущение индивидом своей неавтономности и, соответственно, ограничивающей зависимости от окружающих, которые его коллективно контролируют, — характеристика уравнительного сознания. Моментом, компенсирующим эти тягости каждого, становится в таких условиях чувство подопечности всех по отношению к государству, которое символически транскрибируется в образах верховной, всемогущей и — в идеализированных ожиданиях большинства — по-отечески или по-хозяйски заботливой, «своей» («нашей») власти.

Метафору, или мифологему, особого пути иногда ставят в контекст дискуссий о модернизации, трактуя ее как указание на своеобразную траекторию развития России. Между тем семантики целеориентированного движения в этой метафоре не содержится. Собственно, динамические характеристики предполагаемой цели, скорости приближения к ней и направленности хода, параметры инициативы и активности движущихся, последовательности их действий, инструменты оценки пройденного, корректировки маршрута и другие подобные моменты, но главное — проблематика выбора, то есть свободы и ответственности за свободу, в метафоре «особого пути» полностью отсутствуют. И это не сбой или недочет — таково устройство и функциональное назначение анализируемой метафоры. Она должна отделять «нас» от «них», так что упомянутый «путь» нам уже дан. Больше того, он раз и навсегда задан, предзадан как наше неотъемлемое свойство и вместе с тем судьба: это другое обозначение «нас», своего рода второе «имя Россия», но тайное, обращенное к нам и только нам понятное, тогда как другим («им») его не заметить, не понять, не усвоить. На эти обстоятельства аналитики уже не раз указывали [Дубин 2001; 2006б; 2006в; 2007; Левада 2003; Мифологизация 2008]. Напротив, модальная структура и прагматика использования мифологемы особости, кажется, анализировались куда реже.

Если говорить о функции данной метафоры, то можно заключить, что наблюдатель и исследователь имеют здесь дело с основополагающей стратегией производства и воспроизводства простых, даже простейших социокультурных различий. Асимметричное деление на «мы» и «они» через непреодолимый, то есть запретный для обеих сторон барьер, «стену», «занавес» — базовая характеристика архаического, мифологического сознания и его позднейших архаизирующих разновидностей (церемониальных разыгрываний, коллективных воспоминаний, стилизаций и т. д.). Если же анализировать модус подобных смысловых образований, то здесь важно отметить их модальную двойственность. «Особый путь» в языке пропаганды и массмедиа, всевозможных горячих линий, ток-шоу и т. п. предъявляется (его предлагается рассматривать) и в плане реальности, как данность, то есть норма, и в плане желательности, как задание, то есть ценность. Такое устройство обладает принципиальной безусловностью и внесубъективностью высказывания, а значит — нерасчлененностью его смысловых планов, семантической замкнутостью, непроницаемостью и целостностью. Эта целостность как бы содержит в себе и свою противоположность, в логическом смысле — отрицание (одно целое переводится здесь на другое, и часть всегда равна целому, а целое представлено любой частью), что самым серьезным образом блокирует возможность рационализировать подобные смысловые спайки и склейки. Их «работа» как раз и состоит в наделении области «нашего» нерасчленимым единством, которое именно в таком качестве противопоставлено всему иному как «чужому».

Продолжая эту линию анализа ключевой метафоры, или мифологемы, укажу на значение особости как подразумеваемой, постулируемой, но не обсуждаемой исключенности России из общего порядка вещей, общих правил еще и как (или — в силу) исключительности ее географического положения, исторических обстоятельств, характера «нашего» народа и человека. Апелляция к экстраординарности крайне популярна в российской истории. Не буду углубляться в далекое прошлое: достаточно вспомнить, насколько активно чрезвычайные меры и символику чрезвычайности использовала советская власть на разных ее этапах — в «героический» период до начала 1930 ‐ х годов, когда массовая пропаганда всячески педалировала идею всемирной миссии революции, победившей в отдельно взято й стране; затем в годы «обострения классовой борьбы» и возрастающей международной напряженности, чем оправдывались «большой террор» и широкомасштабная подготовка к войне уже с первой половины 1930 ‐ х; потом во время войны, в послевоенные годы разрухи и восс тановления

Ю. А. Левада отмечал, что «в советском новоязе трудно найти другой специфический термин, сравнимый по экспансивности с понятием „особый“» [Левада 2006: 312]. В развитие уже сказанного выше подчеркну, что обозначение «режима», «порядка», «отдела», «совещания», «папки» (ряд, приводимый Левадой) как «особых» отсылает еще и к мифологизированным значениям секретности. Это важный план семантики, о котором стоит сказать несколько подробней. Во всех перечисленных примерах он отсылает к фигурам и производным власти Скрытость (скрытность) власти и сохраняемой ею, никогда не раскрываемой тайны, собственно, и маркирует в данном случае власть как власть — точнее, как традиционалистскую власть, представляя ее в качестве сверхъестественной инстанции, могущества, недоступного привычным представлениям и меркам, а потому отменяющего, имеющего силу и право отменять обычные правила и установления коллективной жизни. Принципиальная недостижимость и непостижимость подобной власти символизируется как ее невидимость или по крайней мере как заведомая ограниченность всего лишь «человеческого» воплощения мощи такого масштаба Отмечу, что данная характеристика — как и вся семантика особости, о чем говорилось выше, — двойственна и даже парадоксальна: секретность, как легко видеть, постоянно демонстрируется и без такой навязчивой демонстрации, принципиальной демонстративности явно лишилась бы всей полноты значимости. Иными словами, кроме факта секретности мы и здесь имеем дело с ее мифологией и с визуальными, персонифицированными, отчетливо и обязательно выделенными из повседневной жизни репрезентациями этой мифологии.

Тайна выступает здесь средством контроля власти над массой, а власть предстает заведомо непрозрачной для массы, можно даже сказать — невидимой для нее, но именно поэтому вездесущей: она как бы везде и нигде — всюду во всей полноте присутствия и могущества, но нигде по отдельности и в частности (такие модусы умалили бы ее тотальность и мощь). Если, после проделанного анализа, снять с перечисленных характеристик стойкий мифологический налет, то описанную «невидимость» власти можно социологически трактовать как отсутствие связи между властями и массами при крайней слабости в России сколько-нибудь самостоятельных «промежуточных» институтов и дифференцированной институциональной системы вообще, а соответственно — как безответственность власти, вопреки ее формальной выборности, от массы избирателей и от населения в целом.

Стоит отметить, что принятие данной ситуации входит в общераспространенные и считающиеся в социуме нормой представления о власти, по крайней мере верховной. Если говорить о массовом воображении, массовой политической культуре, то первые лица как бы наделены для массы сверхвластью, но не отвечают за употребление таких экстраординарных полномочий. Они не могут и не должны быть призваны к ответу — в лучшем случае они отвечают (в последние годы это особенно относилось и относится сейчас к фигуре В. В. Путина) лишь за «хорошее», те или иные феномены улучшения отдельных сторон жизни, но никак не за недостатки и провалы системы.

Существенно в данном контексте, что описанное стремление к «невидимости», то есть неконтролируемости, можно отнести к поведению и власти, и массы. Безответственности властей соответствует при этом безответность масс. Нежелание ни во что включаться и ни за что отвечать, ускользание от поднадзорности и контроля начальства — устойчивая тактика поведения обычного российского человека где бы то ни было, но в особенности — в рамках закрытых подсистем, или, в категориях Л. Козера, «всепоглощающих институтов» [Coser 1974]: в армии и на «зоне», на принудительных работах или лечении и т. п. Ее допустимо назвать тактикой алиби, причем ею, как сказано, привыкли пользоваться в России все — и «верхи», и «низы».

А это значит, что в картине мира, построенной на мифологемах особости, изолированности, массовидности всех, действующих как один, и каждого, отвечающего за всех, экстраординарность, строго говоря, не столько противостоит привычности, сколько коррелирует и переплетается с нею. Эти режимы коллективного существования поддерживают друг друга. Чрезвычайность выступает способом контроля над мобилизованной властями и сплоченной этим «сверху» массой, привычность (равнение по привычному, привычка как инструмент нивелировки отличий) — способом контроля над индивидуальной инициативой и ответственностью «снизу», со стороны массы

Именно в соотнесенности и взаимной смысловой индукции двух этих планов — общей, повседневной нормы, соблюдаемой по привычке, и подразумеваемых, допустимых и негласно разрешенных отклонений от нее в порядке исключения — я бы предложил видеть содержание анализируемой здесь категории особости. Она фиксирует характерное состояние и строй коллективной жизни в России, опознаваемые и признаваемые здесь как «свои», «наши». Коллективно принятая и санкционированная привычкой, обычаем закрытость обоих этих режимов — нормы и эксцесса — от внешнего наблюдения и контроля блокирует возможность их про-яснения, выведения в ясную область мысли, рационализации любым «частным» сознанием, а тем самым и возможность самостоятельной позиции индивида, легитимность субъективной точки зрения, начало саморегуляции. Неподконтрольность описываемой смысловой конструкции, недоступность ее рационализации позволяют произвольно менять содержательное (идеологическое) наполнение, сохраняя принципиальную конструкцию непринадлежности общему порядку, универсальным ценностям и нормам. Главное здесь, хочу подчеркнуть, — не та или иная идеология, и именно модальная, но безальтернативная конструкция социальной жизни.

Смысловая рационализация не может производиться в двоичной партикуляристской логике, замыкающей ситуацию и ее определение, исключающей рефлексивную позицию, инстанцию рефлексии. Она требует инстанции обобщенного (то есть незаинтересованного и не вовлеченного, идеального) третьего, то есть выхода к универсальным (не партикулярным и не аскриптивным «мы — они») ценностям и символам. В российских же рамках и в подобных им исторических ситуациях предельный уровень, вероятно, может быть задан только с помощью замкнутой двоичной модели «мы — они» с постоянным переключением значений обоих составляющих ее компонентов и изолированностью от внешнего взгляда, контроля, интерпретации, коррекции, то есть как целостности с исполнительским подчинением горизонтальных отношений равных и «своих» — отношениям вертикальным, иерархическим, властным. Роль обобщенного третьего — третейского судьи — замещается и подменяется здесь фигурой сверхвласти, образом вождя.

Поскольку описанная двойственность (двоичность самоопределения) не подразумевает выхода к универсальным ценностям и символам, иначе говоря — исключает выбор на основании и по критериям таких универсальных ценностей, то она и не порождает, не допускает ценностного разрыва, конструктивного конфликта между данностью, повседневностью и идеальным планом реальности, который лежит в основе идеи бесконечной субъективности и ее бесконечного же достижения (самодостижения и самопостижения в действии), выступая одним из краеугольных принципов идеологии и культуры модерна. В российских и им подобных условиях двойственность не вызывает напряжения и конфликта, не становится стимулом движения (движения, отметим, со сколь угодно драматическими последствиями, за которые приходится — сейчас или задним числом — брать ответственность и «платить»), а редуцируется к бесконфликтному сосуществованию взаимоисключающих, казалось бы, ориентиров и критериев оценки, то есть к двоемыслию, лукавству, тактике ускользания, установке на обеспечение алиби. Так, например, большинство россиян как будто бы принимают западные потребительские блага и отдельные элементы западного образа жизни, но отстраняются и демонстративно не приемлют стоящих за ними ценностей выбора, индивидуализма, соревновательности и др.

Данный механизм работает как защита или вытеснение не только от непризнанной реальности или каких-то обобщенных, идеальных представлений о ее возможностях. На мой взгляд, он защищает прежде всего от осознания разрыва — от смысловой напряженности между:

а) нормативно-принудительным планом повседневной жизни каждого как единицы из массы таких же в условиях «понижающей адаптации» (по терминологии Ю. А. Левады);

б) обобщенным, идеализированным планом существования коллективного «мы» в условиях мобилизации или виртуальной интеграции «сверху»; и, наконец,

в) универсальным планом соотнесения с ценностями «других», условных «всех» (условных в том смысле, что они были бы объединены не чем иным, кроме как актом добровольного и индивидуального признания этих ценностей как общих для них).

Таким образом, идеологема, или мифологема, особого пути позволяет смягчать и компенсировать расхождения между идеальным (декларативным) уровнем ориентиров и оценок, отнесенных к неопределенному будущему, с одной стороны, проективной картиной компенсаторного прошлого («А зато у нас было…»), с другой, и реальным поведением здесь и сейчас, а соответственно — разрыв между идеальным центром (Западом) и периферией (Россия). «Особый путь» — вовсе не путь и даже не его указатель, а своего рода переключательное устройство в системе коллективной идентификации. Оно обеспечивает возможность переходить в соотносительных характеристиках «мы» и «они» с институционального плана специфических требований или универсальных норм — через образы власти как инстанции, легитимирующей «наш» социальный порядок, — на диффузный код партикуляристских отношений между «своими».

Важно отметить вторичность, производность и в этом плане слабость, дефицитность значений общезначимого и универсального в описываемой конструкции и в социальном порядке нынешней российской жизни. О ее фрагментированности, раздробленности и разгороженности писалось не раз Если говорить в социологических категориях, речь идет о преобладании в социуме, более того, о коллективном диктате в нем сугубо партикуляристских отношений — замкнутых, персональных, непосредственных контактов между ближайшими родственниками. В качестве образца здесь выступают одномерные (горизонтальные) связи между «такими же». Именно они представляются россиянам сегодня единственной областью коллективного существования, которую они все-таки контролируют, в которой преобладают доверительные отношения и где можно что-то сделать, на что-то повлиять.

В таком закрытом и сегрегированном социуме повышенным значением наделяются барьеры и перегородки, а тем самым поддерживается недостижительность ориентаций и мотивов поведения, социально сконструированная пассивность. Подобное состояние (неправильно называть его поддержкой или одобрением) входит в виды нынешней российской власти, учитывается ею в технологии управления, рассматривается как принципиально неограниченный ресурс собственного существования. Но и само население относит данную характеристику к основополагающим чертам российского человека и коллективной жизни в России как «особой», «нашей». Неслучайно в представлениях об особенностях российского народа первое место, по данным опросов «Левада-центра», на редкость устойчиво занимает «терпеливость» — на нее указали 53 % опрошенных в 1998 и 2008 годах, что в полтора раза превышает значимость других, даже самых признанных черт коллективного автопортрета («душевность», «привычка довольствоваться малым», «преобладание духовных ценностей над материальными»).

Подчеркивание и позитивная оценка параметров сходства и горизонтальных связей в коллективных образах «нас» подразумевает преобладающее неприятие социальных и культурных различий. В этих последних видятся не симптомы разнообразия, соответственно — знак и ресурс общего богатства возможностей, залог динамичности общества. Напротив, они трактуются как неравенство и несправедливость, поскольку за ними усматриваются претензии на превосходство, неправомерные со стороны «таких же» (главенство — и то с подозрительностью и постоянным недовольством — допускается носителями подобных представлений лишь для власти). Давление привычки, привычного работает как инструмент социального нивелирования. Отсюда — навязчивые для коллективного сознания россиян (как низов, так и верхов) наваждения рухнувших перегородок, кошмарные картины хаоса, «жупел „вседозволенности“» и т. п. [Левада 2006: 312]. Таков еще один «внутренний», встроенный в конструкцию социального мира и коллективного сознания ингибитор или блокатор каких бы то ни было перемен. С его помощью как сверху, так и снизу консервируется состояние атомизированности всех в качестве одинаковых и пассивных — состояние, можно сказать, «рассеянной массы»

«Общее» при этом либо принимается на правах коллективной, уравнивающей всех стигмы в настоящем, либо — как идеализированная картина опять-таки вне какой-либо конкретики, инструментальных характеристик, указания на собственную роль, последовательность действий и пр. — проецируется в неопределенное, недостижимое будущее Значения же «особого» все больше переносятся в компенсаторную перспективу прошлого Как уже указывалось, именно эта семантика прошедшего, ставшего, то есть находящегося вне сферы чьего бы то ни было влияния, будь оно индивидуальным или коллективным, — «наше прошлое, наша история» — с годами становится для россиян все более значимой и все отчетливее выделяется ими в образе коллективного «мы»

Таким образом, на основе проведенного анализа эмпирических данных допустимо сделать вывод: в коллективном самоопределении большинство россиян в последние примерно пятнадцать лет переориентировались на прошлое. Причем это прошлое все чаще в последние десять лет выступает советским (идеал здесь — ретроспективно сконструированный по контрасту с «лихими» девяностыми годами образ брежневской эпохи [Дубин 2003]). Соответственно, все более советским содержанием наполняется и конструкция особого пути. Особый путь сегодня — это путь советский, включая державные значения советского как гигантского и грозного. К концу нулевых годов эту предпочтительную ориентацию большинства россиян можно фиксировать с достаточной ясностью.

Табл. 7

Вы хотели бы жить в огромной стране, которую уважают и побаиваются другие страны, или в маленькой, уютной, безобидной стране? (февраль 2008, N = 1600 человек, в % к числу опрошенных)

Первое 75

Второе 19

Затрудняюсь ответить 6

Описанный выше исторический «переход» (перевод) общественного мнения от проблематики гипотетической альтернативы (выбора) и воображаемого партнерства на проблематику особости (исключительности и исключенности, то есть изоляции, по крайней мере символической) — способ подтверждения и укрепления коллективной идентичности большинства россиян в пространстве и времени, установления преемственности по отношению к советскому прошлому, к основополагающим чертам советского, способ утверждения совокупности именно этих черт (особый характер власти и т. д., о чем было сказано выше) как «наших» Такое возвращение преемственности (идентичности) было опознано большинством населения страны как «стабильность и порядок», оно сопровождалось чувством возвращения к норме и принимается сегодня как норма. При этом достаточно ощутимое в материалах социологических опросов понимание тем же большинством россиян плохого качества данного социального порядка (сверхконцентрация власти, неэффективность управления, бюрократизм, коррупция и т. п.) отнюдь не мешает принимать эти состояния как «наши», нормальные для «нас», то есть не подрывает status quo, а, как ни парадоксально, наоборот — поддерживает и укрепляет нынешний порядок [Дубин 2010].

Собственно, само «большинство» (до двух третей взрослого населения и даже трех его четвертей в периоды краткосрочной экстренной мобилизации, как, например, в августе 2008 года в связи с кавказской войной) сложилось в ходе и в результате описанных процессов, которые ознаменовали значительное изменение стратегии массового управления со стороны власти — переход от принудительной (включая репрессивную) мобилизации масс к их вынужденной адаптации ценой невовлеченности в активную социальную, экономическую, политическую жизнь. За пределами описанного большинства существуют от 15 до 25 % взрослого населения, которые — по разным основаниям — не принимают сложившийся за нулевые годы экономический и социально-политический порядок. Они не сплочены в социальном плане, у них нет общих интересов, идей, символов, программ, они не артикулированы как политическая, социальная сила, культурная (символическая) общность, хотя из них и близких к ним слоев в последние годы рекрутируются точечные вспышки протеста против действий местных и косвенно центральных властей опять-таки по разным основаниям (Дальний Восток, Калининград, движение автомобилистов, группы протеста против принудительного выселения и застройки, конфликты с работодателями и пр.).

При этом происходившие в последнее пятнадцатилетие социальные и экономические перемены — не раз отмечалось, что они в большей степени характерны именно для тех сфер социальной жизни, которые наиболее отдалены от политики, идеологии, власти и опорных для нее, прежде всего силовых, институтов, — воспринимались и принимались массой как вынужденные. Они разворачивались без лидерских групп и вне социальных, политических структур, в которых были бы институционализированы их групповые ценности, контаминированные с более широкими интересами и т. д. (собственно, это и описывается в работах Ю. А. Левады и его коллег как аморфная и в этом всеобщая, вынужденная и понижающая адаптация). Данные перемены сдерживались и воспринимались через действие опосредующих адаптивных механизмов, одним из которых — в числе ведущих — является идеологема особого пути.

Вторым важным итогом проделанного анализа представляется то, что — опять-таки по проанализированным выше данным и по другим материалам эмпирических опросов «Левада-центра» — в последние пятнадцать лет поддержание символической коллективной идентичности оказывается (в очередной раз оказалось) для разных групп, большинства российского социума и для власти, принимающей на себя функции репрезентации этой идентичности как целого, важней и нужней, чем дифференциация и состязательность, целеполагание и целедостижение Соответственно, политика в подобных условиях вырождается в открытый сценический церемониал [Дубин 2006 г] и скрытую за кулисами номенклатурную борьбу по собственным, внутренним, тоже принципиально неписаным правилам.

За метафорой особого пути стоит отказ от состязательности, универсалистского вознаграждения за успех и позитивной солидарности — принципов, которые создали современные (модерные) общества. Поскольку же к главным особенностям российского «пути», как отмечалось выше, относится опека со стороны государства и его повышенная роль в социальном устройстве общей жизни, важность контроля над индивидом со стороны коллектива, то подчеркивание своей «особости» говорит и о неготовности к свободе, прежде всего к индивидуальной свободе, а значит — к ответственности за собственную жизнь, заботе о ней, культивированию ее. Свобода же — еще одна важнейшая универсальная ценность, лежащая в основе современных обществ.

В этом смысле мифологему особого пути допустимо трактовать как системный ограничитель модернизации, позволяющий трансформировать и приспособить ее «знаковые» (и при этом, конечно же, переозначиваемые) элементы в соответствии с требованиями власти, задачами ее самосохранения, с одной стороны, и привычками массы, ее нежеланием и отторжением перемен, с другой. Важно уточнить (в том числе и прежние высказывания на этот счет самого автора): кажется, корректнее видеть здесь именно ограничитель, стабилизатор, то есть механизм «мягкой» адаптации, а не «жесткое» препятствие или тормоз.

Одна из существенных характеристик работы данного механизма состоит в том, что «особый путь» выступает в общественном мнении, материалах социологических опросов на правах будто бы содержательной характеристики — некоего набора качеств, хотя и достаточно неопределенного (некоторые соответствующие «подсказки» из анкет «Левада-центра» выше приводились). Но «ответы» респондентов — лишь начало новых вопросов, которые задает себе социолог: это не отчетные показатели, а предмет анализа. Так что точнее было бы видеть в категории «особого пути» ценностный оператор, переключатель модальных планов оценки и интерпретации социального мира, который обеспечивает интеграцию представлений о себе и других, выступает механизмом согласования и относительного согласия оценок идеального и реального, власти и массы. Трудность интерпретации комплекса особости заключается именно в том, что он выступает для его носителей то как содержательный, то как модальный (регулятивный, задающий модус понимания). Замечу, что это та же двойственность, которая подчеркивается социологами в российском (советском) «двоемыслии» или «лукавстве» [Левада 2000]. Двойная, «кентаврическая» природа подобных представлений обеспечивает их носителям страховку в условиях социальной неопределенности (недоопределенности) целого и собственного места респондентов в нем, но, со своей стороны, и поддерживает, увековечивает эту неопределенность, придает ей принципиальный характер, поскольку защищает от рационализации, дискуссии, коррекции и т. д.

Сравним с данными об исключительности российского народа и человека, приведенными выше в табл. 2–4, например, такие:

Табл. 8

Как вы считаете, русские — это такой же народ, как другие, или совершенно особый народ?

(в % от числа опрошенных в каждом исследовании)

N = 1600 человек

Вероятно, форма и контекст цитированных выше вопросов о «духовной самобытности» и сравнение российского человека с «западным» провоцируют респондентов демонстративно противопоставлять себя обобщенным «другим», символически принижая «чужое» и превознося «свое»; в только что приведенном вопросе этот момент заметно сглажен. Но, как мне представляется, еще важнее здесь то, что подобная двойственность, как можно предположить, помогает респонденту в любой ситуации оставаться (чувствовать себя) хозяином положения, которое он как бы волен поворачивать и трактовать то так, то этак. Тем самым он, кроме всего прочего, дистанцируется от интервьюера и повышает свою самооценку, на ходу выправляя статусную асимметрию опросного взаимодействия — отношения человека из «центра» и с «периферии», задающего вопросы и вынужденного отвечать на них. Короче говоря, респонденты здесь компенсируют, видимо, крайне чувствительное для них символическое «неравенство», «несправедливость» и тем самым как бы демонстрируют в миниатюре работу того мифологического комплекса, о котором шла речь в данной статье.

Подытоживая сказанное, коротко опишем, как действует этот символический механизм социальной адаптации (в данном случае — мифологический комплекс «особого пути»). Он соотносит и интегрирует три уровня, плана или кода социальной реальности и коллективных представлений:

— план авторитарно-патерналистской власти;

— план партикуляристской («рассеянной») массы;

— план современных, так или иначе специализированных институтов (производство, образование, здравоохранение, элементы рынка и пр.).

Иными словами, в социокультурных условиях, которые здесь описываются и анализируются, институциональная реальность не работает, если не получает а) санкцию со стороны иерархической власти (как привилегия, блат и пр.) и б) интерпретацию со стороны недифференцированной массы (в терминах своих, в том числе — своей, нашей власти). Подобное устройство позволяет использовать наличные ресурсы институтов (результаты их деятельности, блага), ускользая от их функциональных императивов (самостоятельность, ответственность, целеориентированность, проверка эффективности, улучшение).

Такой механизм позволяет удерживать любые перемены в рамках, удобных для власти и выносимых для массы (адаптация в нынешних российских условиях — тактика всеобщая [Дубин 2006а]). Он соединяет значения экстраординарного (контроля со стороны власти, включая репрессивные меры) и привычного (самоконтроль через привычку, редукцию к привычному со стороны массы, «самоконвоирование»). В любом случае, таким способом исключается взаимный контроль властей и масс (по возможности — и снизу и сверху), обеспечивается социальная непрозрачность, невидимость опять-таки и сверху, и снизу (всеобщая тактика алиби — в том числе первых лиц, включая их дублирование-раздвоение) и увековечиваются, консервируются «плохие», «слабые», нереформируемые состояния как принимаемая норма социальной жизни или даже как отличительная черта «нашего», «должного», «правильного». Иными словами, поддерживается общий режим социальной невзаимности или невменяемости.

Отсюда и значение в подобных условиях введенной выше категории «алиби». Такова опять-таки установка всех: пусть «другое» (новое, западное, модерное и т. п.) будет, но не нашими усилиями, не при нас и без неприятных последствий для нас. В этом можно видеть один из примеров системного производства разрывов в социальном и культурном времени. А это значит, что производство подобных разрывов встроено в конструкцию и функционирование репродуктивных институтов социума — школы, массмедиа, культуры. Именно поэтому история в данных социокультурных рамках принимает вид повторения, церемонии, ритуала — очередного ухода от своих основ («потери» и «плача» по ней) и также очередного символического к ним «возвращения» — обретения порядка и стабильности, пусть даже опять недолгих.

При обсуждениях мифологемы особого пути и ее роли в оформлении социально-политического порядка, установленного в России на протяжении последних 12–15 лет, иногда звучат соображения о том, что подобные смысловые образования характерны и для других стран, либо даже аргумент в пользу того, что у всех стран свой собственный особый путь

В качестве примера приводят среди прочих идею исключительности и метафорику избранничества, характерную для политической культуры США. Не имея возможности входить здесь в социологические детали и исторические тонкости, скажу только, что за такого рода идеями, высказываниями, изобразительной символикой и пр. в Америке стоит, насколько могу судить, апелляция к институциональным структурам общества и универсальным ценностям Запада, а не к аморфному целому, бесконтрольной и безответственной власти и почерпнутому из архаики мифологизированному барьеру между «ними» и «нами». Недаром Соединенные Штаты понимаются при этом (в том числе, подчеркну, внешними наблюдателями — скажем, Ж. Бодрийяром [Бодрийяр 2000]) как реализованная утопия модерна. Моя и моих коллег идея состоит не в том, что национализм исключительности есть только в России или, напротив, присутствует везде, а в том, что успешная модернизация — в любом из ее исторических и региональных вариантов — невозможна без универсализма базовых ценностей и институтов, с обязательностью включая правовые, при всякий раз конкретном сочетании этого универсализма с локальными особенностями.

Соответственно, Sonderweg в Германии (как и педалирование особости в Испании, Турции и других странах отсроченной или запоздалой модернизации) — это историческая фаза, а не базовый механизм самоидентификации и символического воспроизводства целого, рекуррентного возврата от «утраты истоков», «падения» к «новому повторению», демонстративному, все более виртуальному имитированию частичной реставрации прежнего целого, мнимому дежавю С другой стороны, распространенную ориентацию, например, французов на славное прошлое, которая подчеркивается в официальной риторике и символике, в изложении школьных учебников и т. п., не нужно путать с нарастающим с середины 1990 ‐ х годов пассеизмом в России, присвоенным и использованным в нулевые годы путинской властью и пропагандой. Во французском сл учае (снова вынужден ограничиться самой краткой характеристикой) имеется в виду как раз не замкнуто-национальное, а именно универсальное значение Франции. Одна из важных особенностей французской культуры, вообще сферы идей, идеологии во Франции, которую, к сожалению, нет сейчас возможностей должным образом проанализировать и обсудить, — это сознание всеобщей значимости французского примера, сформированное последовательной ориентацией элиты и системы образования в стране на принципы рационального мышления и открытой полемики (политики, права, норм цивилизованности, публичного изложения взглядов). Понятно, насколько все это далеко от наших отечественных исторических обстоятельств, ходовых идей, социальных форм. Наконец, развиваемая рядом социологов и политологов с 1980 ‐ х годов идея множественности путей модернизации (multiple modernities [Eisenstadt 1999; 2003]) делает мифологему особого пути в том содержании и функциях, которые были описаны выше, попросту излишней, поскольку нефункциональной, если не сказать — бессмысленной.

Литература

[Айзенберг 2008] — Айзенберг М. Рассеянная масса. М.: Новое издательство, 2008.

[Бодрийяр 2000] — Бодрийяр Ж. Америка / Пер. с фр. Д. Калугина. СПб.: Владимир Даль, 2000.

[Борусяк 2010] — Борусяк Л. «Старое доброе кино» и постсоветский телеопыт // Вестник общественного мнения. 2010. № 1. С. 90–101.

[Габович 2005] — Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа / Под ред. М. Габовича. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

[Гудков 2005] — Гудков Л. Идеологема «врага» // Образ врага / Под ред. Л. Д. Гудкова. М.: ОГИ, 2005. С. 7–79.

[Дубин 2000] — Дубин Б. О привычном и чрезвычайном // Неприкосновенный запас. 2000. № 5 (13). С. 4–10.

[Дубин 2001] — Дубин Б. Между Востоком и Западом: Символика границы в постсоветской политической мифологии // Пограничные культуры между Востоком и Западом: Россия и Испания. СПб.: Союз писателей Санкт-Петербурга, 2001. С. 147–158.

[Дубин 2003] — Дубин Б Лицо эпохи: Брежневский период в столкновении различных оценок // Мониторинг общественного мнения. 2003. № 3 (65). С. 25–32.

[Дубин 2006а] — Дубин Б. Всеобщая адаптация как тактика слабых: Риторика власти — установки приближенных — настроения масс // Неприкосновенный запас. 2006. № 6 (50). С. 33–45.

[Дубин 2006б] — Дубин Б. «Противовес»: Символика Запада в России последних лет // Pro et Contra. 2004. Т. 8. № 3. С. 23–35.

[Дубин 2006в] — Дубин Б. Россия и другие // Знамя. 2006. № 4. С. 156–162.

[Дубин 2006 г] — Дубин Б. Симулятивная власть и церемониальная политика: О политической культуре современной России // Вестник общественного мнения. 2006. № 1 (81). С. 14–25.

[Дубин 2007] — Дубин Б. Запад, граница, особый путь: Образ другого в политической мифологии россиян // Россия как цивилизация: Устойчивое и изменчивое. М.: Наука, 2007. С. 624–661.

[Дубин 2008] — Дубин Б. Социальная атомизация как наследие и данность // Индекс: Досье на цензуру. 2008. № 29. С. 7–11.

[Дубин 2009] — Дубин Б. Режим разобщения // Pro et Contra. 2009. № 1. С. 6–19.

[Дубин 2010] — Дубин Б Алиби всех: Плохое состояние как норма социальной жизни // Мосты (Франкфурт-на-Майне). 2010. № 26. С. 256–263.

[Левада 1990] — Есть мнение! Итоги одного социологического опроса / Под общ. ред. Ю. А. Левады. М.: Прогресс, 1990.

[Левада 2000] — Левада Ю. Человек лукавый: Двоемыслие по-российски // Мониторинг общественного мнения. 2000. № 1. С. 19–27.

[Левада 2001] — Левада Ю. Люди и символы: Символические структуры в общественном мнении // Мониторинг общественного мнения. 2001. № 6 (56). С. 7–12.

[Левада 2003] — Левада Ю. «Человек советский» как человек «особенный» // Вестник общественного мнения. 2003. № 2 (68). С. 7–14.

[Левада 2006] — Левада Ю. Ищем человека: Социологические очерки, 2000–2005. М.: Новое издательство, 2006.

[Мифологизация 2008] — Мифологизация комплексов национальной неполноценности: [Подборка статей] // Вестник общественного мнения. 2008. № 6 (98). С. 65–88.

[Паин 2010] — Идеология «особого пути» в России и Германии: Истоки, содержание, последствия / Под ред. Э. А. Паина. М.: Три квадрата, 2010.

[Coser 1974] — Coser L. A. Greedy Institutions: Patterns of Undivided Commitment. New York: Free Press, 1974.

[Eisenstadt 1999] — Eisenstadt S. N. Multiple Modernities in an Age of Globalization // Canadian Journal of Sociology / Cahiers canadiens de sociologie. 1999. Vol. 24. № 2. P. 283–295.

[Eisenstadt 2003] — Eisenstadt S. N. Comparative Civilizations and Multiple Modernities. Leiden; Boston: Brill, 2003.

Название книги

«Особый путь»: от идеологии к методу [Сборник]

Атнашев Тимур

Велижев Михаил

Зорин Андрей

Часть I

«Особый путь»: российский контекст