Великобритания, куда Карл Маркс прибыл 26 августа 1849 года, с пренебрежением наблюдала за потрясениями на континенте. В условиях кризиса, свирепствовавшего в Европе, она оставалась самой богатой, самой передовой, самой перспективной страной. Промышленная революция, начавшаяся здесь в конце XVIII века, поставив уголь на службу машинам, продолжала проводить глубинные изменения в экономике. С развитием железных дорог промышленность, в первую очередь текстильная, пошла на подъем. Железные дороги стали главным потребителем угля, железа и, следовательно, стали. Производство стали вскоре резко возрастет благодаря изобретению бессемеровского конвертера, а затем — печи с прямоточной топкой. Протянувшись на 6 тысяч миль, железнодорожные пути опутали своей сетью всю страну; торговцы и товары отныне могли перемещаться из города в город. Появились предприниматели нового типа, в большинстве своем выходцы из среднего класса. Производство угля и железа было в руках лорда Эльхо, путепроводы и железные дороги строил Томас Брассей, пиво производили братья Басе, а некий Сэмюел Морли стал королем трикотажа. В Манчестере, Ливерпуле и Глазго открылись биржи в дополнение к бирже лондонского Сити, способствуя возникновению по всей стране новой категории акционеров, рантье или коммерсантов; их сбережения оказались слишком велики, чтобы вкладывать их целиком внутри страны, и поэтому вывозились за границу, в частности в Северную Америку и континентальную Европу, для того, чтобы финансировать строительство железных дорог с использованием британских материалов и оборудования. Томас Брассей, например, построил за четверть века 7 тысяч километров путей и путепроводов на четырех континентах, в том числе половину французских железнодорожных линий. На него работали десять тысяч человек, а его личное состояние превышало 3 миллиона фунтов. Это был первый крупный капиталист.

Великобритания тогда мало вмешивалась в мировую политику, предоставляя остальным правительствам на континенте наводить там порядок. Она почти никогда не ввязывалась в войны, приберегая своих солдат для завоевания колоний и защиты торговых путей. В частности, в Индии, благодаря своей военной мощи и продажности местных князьков, Британская империя аннексировала Пенджаб.

Хотя аристократия сохраняла здесь прежний авторитет в обществе, буржуазия установила новую идеологию, характерную для Викторианской эпохи, начавшейся десятью годами раньше: подавление сексуальности, чувство долга, апология семьи, прославление экономии и труда.

Когда в Лондон приехал Маркс, там проживало 2,4 миллиона жителей. Это был одновременно самый роскошный город в мире и ад для бедноты, условия проживания которой оставались чудовищными. В рабочих кварталах отсутствовала всякая гигиена — на 125 человек была одна уборная; каждый второй ребенок умирал, не дожив до пяти лет.

В противоположность государствам на континенте, которые одно за другим вновь попадали под власть диктатуры, Англия оставалась относительно демократичной страной. Из представителей буржуазии образовались две большие партии — либералы и консерваторы, наследники вигов и тори. Богатые люди (только они имели право голоса) избирали парламентариев, полномочия которых росли, несмотря на робкие попытки упрочить свою власть со стороны Виктории и ее супруга принца Альберта, немца по рождению. Право голоса постепенно приобретали некоторые рабочие. Женщины и бедняки по-прежнему были его лишены. В рабочем мире движение чартистов (на которое Маркс возлагал столько надежд во время своего первого пребывания в Лондоне в 1845 году) выдыхалось, не выдерживая конкуренции с профсоюзным движением, которое выступало за свободу торговли, за диалог с хозяевами и за реформы.

Первые профсоюзы добились от некоторых промышленников удовлетворения двух из своих главных требований: «английской недели» (то есть прекращения работы в субботу с 14 часов) и учреждение (хотя бы в теории) контроля над условиями труда на заводе со стороны инспекторов, назначаемых государством. Условия жизни рабочих от этого не улучшились: средняя рабочая неделя по-прежнему составляла 64 часа, а заработка едва хватало, чтобы прокормить рабочего и его семью.

Британская пресса была гораздо более свободной, чем на континенте. В Великобритании газеты продавали открыто, в розницу. Их распространяли уличные газетчики (подобное было только в Соединенных Штатах). В Лондоне самый крупный печатный орган — газета «Таймс» — был более или менее независим от партий; в провинции существовали даже газеты, поддерживающие социалистические идеи, например, «Манчестер адвертайзер». Повсюду во множестве выходили более радикальные издания, которые подвергались преследованиям только в случае клеветы на короля или английских министров. О неуспехе социалистов говорил тот факт, что газета чартистов «Северная звезда» («Норзерн стар»), расходившаяся в 1839 году тиражом в сорок две тысячи экземпляров, к 1849 году сократила тираж до шести тысяч.

Когда закончилась либеральная аномалия на континенте, начавшаяся годом раньше, множество активистов-демократов — французов, немцев, поляков, австрийцев, итальянцев, — преследуемых полицией и монархами, волнами хлынули в Англию. Изгнанников принимали свободно, лишь бы они не угрожали британской короне. Но условия жизни, которые им предоставляли, были просто невероятными: они платили за жилье дороже, чем англичане, и их могли выслать из страны без предупреждения. Тем, у кого было недостаточно денег, приходилось соглашаться на работу за нищенскую плату и жить в трущобах, в меблирашках, расположенных подальше от центра Лондона.

Самые знаменитые лидеры либералов зачастую являлись с континента с пустыми карманами. Среди них были итальянец Джузеппе Мадзини, француз Луи Блан, немец Готфрид Кинкель (совершивший эффектный побег из прусской тюрьмы Шпандау), венгр Лайош Кошут, страстно ненавидимый австрийцами. Вместе с ними потоком прибывали тысячи других, никому не известных, примыкавших к тем, кто уже поселился здесь еще с 1830-х и, как мы видели, основал «Союз справедливых» — одну из мириад других организаций. Во всех тавернах собирались революционные комитеты, составлялись правительства в изгнании; в каждом доходном доме задумывались и осуществлялись самые изощренные государственные перевороты. Спорили о демократии, социализме, коммунизме — это слово после выхода «Манифеста Коммунистической партии» использовалось уже не только для обозначения мелких утопических обществ, но и подразумевало захват государственной власти рабочим классом.

Когда Карл прибыл в Лондон 26 августа 1849 года, он уже скатился на самое дно финансовой пропасти. У него не было почти ни гроша; остатки его имущества, даже книги, были заложены для финансирования его кёльнской газеты. Его жена и трое детей (Женни, Лаура, Эдгар), которым он сумел отправить весточку в Трир, скоро собирались приехать к нему вместе с Хелен Демут, а у него не было средств, чтобы снять приличное жилье. Энгельс, столь щедро ему помогавший, завяз где-то в последних сражениях в Швабии (если только не погиб).

И все же Карл ни на минуту не задумался о том, чтобы перестать писать, перестать действовать; не приходила ему в голову и мысль о том, чтобы подыскать себе работу. Кроме того, хотя он правильно говорил по-английски, но писать на этом языке практически не умел, а потому трудиться смог бы разве что рабочим. Но доктор философии даже представить себе такого не мог. И даже если бы представил, то не нашел бы работы.

Так что он продолжит издавать в Лондоне, на немецком языке, свою «Новую Рейнскую газету», предназначенную для немецких читателей. Он также возобновит политическую деятельность в Союзе коммунистов, если удастся восстановить из него хоть что-нибудь, после того как Карл перенес его в Париж и забыл там год назад.

Он все еще верит в неизбежность революции, предвидит экономический кризис и грядущее вмешательство России в немецкие дела. Но надеяться на революцию преждевременно — рабочие массы еще не прониклись революционным сознанием, в чем он только что убедился на собственном горьком опыте. В частности, он больше не возлагает никаких надежд на английский рабочий класс: низкая раскупаемость газеты чартистов и немноголюдность собраний, которые они организовывали, убедили его в том, что, напуганные возможностью остаться без работы, британские рабочие на самом деле поддерживают капитализм и буржуазию. Он даже предчувствовал, что в Лондоне антагонизм между протекционистами и сторонниками свободного рынка, между крестьянами и торговцами вскоре вновь приведет к власти правых, которые пока находились в оппозиции к либеральному правительству. Он помечал: «Все это породит крупный конфликт, и тори вернутся к власти, сменив вигов». Он верил только во Францию и не переставал надеяться, что вскоре вновь поселится на улице Вано. Он знал, что в Париже только что избранный президент Французской республики Луи Наполеон Бонапарт должен скоро освободить свое место, поскольку срок его полномочий составляет только два года и не может быть продлен. Когда эта посредственность лишится власти, изгнанники смогут вернуться. Карл по-прежнему убежден, что именно из французской столицы выступит маршем европейская революция, которая сначала восстановит демократию, а затем установит коммунизм. Позже Энгельс напишет: «Маркс не только с особой любовью изучал историю прошлого Франции, но и следил во всех подробностях за историей ее настоящего, собирал материалы, чтобы использовать их позже, а потому события никогда не заставали его врасплох <…>. Франция — это страна, где классовую борьбу каждый раз, как нигде больше, доводили до окончательного решения и где, следовательно, меняющиеся политические формы, внутри которых она происходит и в которых выражаются ее результаты, принимают самые четкие очертания».

Карлу тридцать один год, и он не чувствует себя созданным ни для этого британского изгнания, ни для этой пролетарской нищеты. Как социализм рано или поздно найдет воплощение, так и он сам рано или поздно избавится от неудач. Беспрестанно, в горе и в радости, он связывает свое собственное положение с положением своего близкого круга.

Семнадцатого сентября, благодаря неустанной заботе Хелен Демут, к нему приехала Женни — измотанная и больная, с тремя детьми и беременная четвертым, как она ему объявила. В Трире она смогла раздобыть немного денег у его матери (это была еще одна небольшая часть отцовского наследства) и забрать великолепный набор столовых приборов из серебра, унаследованный от своих шотландских предков, который было нельзя продать, но при случае можно заложить. Это позволило им поселиться в Челси, где они обосновались вшестером в одной комнате, в доме 4 на Андерсон-стрит, возле Кингс-роуд. Квартал был небедный, но жилище тесное. Поскольку квартирная плата оказалась просто огромной, Карл уже знал, что вскоре не сможет платить за него. Но не беспокоился сверх меры: всё это не может длиться долго, а значит, и не продлится.

Сразу по приезде, чтобы создать себе пусть временную, но полноценную рабочую базу, он перенес из Брюсселя в одно-единственное помещение (Грейт-Виндмилл, 20) редакцию своей газеты и штаб-квартиру Союза коммунистов и Просветительского общества немецких рабочих, которые двумя годами раньше перебрались из Лондона в Брюссель. Редакция газеты состояла из него одного; что касается обеих организаций, то они были не более чем призраками. Поэтому Карл попытался сблизиться с теми, кому он был нужен, — с поэтом-банкиром Фрейлигратом и с рабочим Вольфом по прозвищу «Лупус», некогда последовавшими за ним в Брюссель и в Кёльн и вернувшимися вместе с ним в Лондон, терпя те же унижения. Вместе они познакомились с несколькими французскими беженцами, в большинстве своем бланкистами, и членами Комитета помощи немецким эмигрантам, который Маркс сблизил со своим; он читал там бесплатные лекции по философии, немецкому языку и политэкономии, что помогло ему завязать кое-какие личные связи.

Как он и опасался, материальное положение семьи очень скоро стало тяжелым, и Женни приходилось творить чудеса, чтобы успокоить кредиторов. Но в октябре, когда у Карла уже не было возможности платить ни за жилье, ни за пропитание для детей, ни за врача для жены, которой предстояло рожать, появился Фридрих Энгельс.

Молодой человек (ему было тогда двадцать девять лет) сумел выехать из Германии, оставив на полях сражений многих своих товарищей, в том числе одного из самых первых членов руководящего комитета Союза коммунистов, встреченного в Лондоне в их первый приезд в 1845 году, — прусского часовщика Иосифа Моля. С Фридрихом приехали несколько товарищей по борьбе, в том числе Вильгельм Ротекер, Конрад Шрамм и Август фон Виллих — офицер, которого он представил Карлу как своего командира во время баденского похода, солдафон, выдающий себя за великого военного и политического стратега.

Фридрих поселился в Лондоне, чтобы издавать вместе с Карлом «Новую Рейнскую газету», к большой досаде своей семьи, которая хотела, чтобы он отправился в Манчестер, на отцовскую текстильную фабрику, раз уж ему отныне запрещено проживать в Пруссии. Тем не менее, хотя он и отверг манчестерскую золотую клетку, родители регулярно выплачивали ему небольшие суммы денег, что позволило хоть немного сократить долги Карла. Друзья встречались каждый день — либо в редакции газеты, либо дома у Карла, либо у Фридриха, который устроился с комфортом и часто приглашал Марксов на ужин. Много позже писатель Поль Лафарг (он станет зятем Карла) напишет, что с того времени «дочери Маркса стали называть его вторым отцом. Он был alter ego Маркса».

Пятого ноября 1849 года Женни родила второго мальчика, Генри (англицизм от Генриха — имени отца Карла) Эдварда Гая. Ему начали подыскивать прозвище. У каждого члена семьи была кличка: у Женнихен — «Ци-Ци», китайский император, из-за ее интереса к Востоку; у Лауры — «Готтентот» или «Какаду». Карла «дочери называли не „отец“, а „Мавр“ — из-за смуглого лица и черных бороды и волос». По словам Вильгельма Либкнехта, Женни также порой называла Карла «мое большое дитя». Новорожденный быстро получил прозвище на основе своего третьего имени — Гвидо, или Фокс (лиса). Это была игра слов; мальчика называли так в честь Гая Фокса — бунтовщика, казненного в 1605 году за то, что он хотел взорвать английский парламент во время его посещения королем Яковом I. Теперь Марксы жили всемером в одной комнате.

Карл сумел получить от Фридриха деньги на выпуск своей «Новой Рейнской газеты», но она теперь выходила только раз в месяц; во Франкфурте она распространялась через «Нойе дойче цайтунг» — журнал его друга Иосифа Вейдемейера, который сумел остаться в Пруссии, постоянно терпя притеснения со стороны полиции, — в условиях всё большей нестабильности.

Экономический кризис свирепствовал по-прежнему. Маркс опасался, что революция разразится слишком рано. Об этом он в декабре сообщил Вейдемейеру, бывшему офицеру, укрывавшемуся у него в Брюсселе и ставшему издателем в Кёльне: «Начинается промышленный, торговый и сельскохозяйственный кризис. Если революцию на континенте отложить до этого кризиса, Англия может стать союзницей революционного континента. Если революция разразится раньше, то (за исключением случая, если ее вызовет русское вторжение) это будет катастрофа, поскольку торговля переживает подъем, а рабочие массы во Франции, Германии и т. д. революционны только на словах». Однако в глубине души он был убежден, что ему вскоре придется вернуться к политической деятельности: «Я думаю, что прежде чем выйдет третий месячный номер [моей газеты], разразится мировой взрыв, и у меня уже не будет времени работать над политической экономией…» Ему невыносимы это молчание, эта нищета, это бездействие. Ему тридцать один год, и он не желает замуровывать себя в изгнании.

Однако в этот момент История решила за него: экономический кризис, начавшийся два года назад, вдруг пресекся. Цены, достигнув в 1849 году самого низкого уровня, снова начали подниматься благодаря обнаружению месторождений золота в Калифорнии и Австралии и развитию железных дорог. Вместе с ценами окрепло производство и выросла занятость. Социальные конфликты приутихли. Диктатуры стабилизировались вместе с рынком. Революция откладывалась.

Карл осознал, что с демократией еще придется повременить как во Франции, так и где-либо еще. Он понял, что у него будет сколько угодно времени, чтобы поработать над политической экономией в Лондоне, если он захочет за это взяться и если материальное положение позволит. Но где и как вести свои исследования, когда он, не имея ни гроша, должен содержать шесть человек, живущих в одной комнате?

В одном панегирическом тексте, заложившем основы «марксизма-ленинизма» («Карл Маркс и его учение»), Ленин напишет гораздо позже, в 1914 году, об этом периоде в жизни Маркса: «Когда эпоха революций 1848–1849 годов завершилась, Маркс восстал против всяких попыток играть в революцию», требуя, чтобы в новый период, под прикрытием внешнего «мира», готовить новые революции. Но он отдавал приказы и инструкции только самому себе.

Мужественно продолжая исполнять роль главного редактора газеты, не зная, будет ли ее хоть кто-нибудь читать, Маркс просит Вейдемейера «описать вкратце для нашего издания, в общих чертах, положение в Южной Германии». Он тоже решает написать и опубликовать в ней несколько статей — и прежде всего историю Второй республики от падения Луи Филиппа до восхождения Луи Наполеона Бонапарта на пост президента. Он намеревается впервые применить свою теорию классовой борьбы к недавнему и конкретному историческому событию.

Любопытно, что он пишет не на основе собственных впечатлений — а он пережил в Германии необычайный год, — а на основании того, что лишь мельком видел в Париже. Потому что по-прежнему верит, что судьба Европы решится во Франции, а не в Пруссии. И потому что думает, что еще возможно восстановить свободы Второй республики, и не ждет никаких перемен по ту сторону Рейна.

С января по октябрь 1850 года, выживая в крайней нищете лишь благодаря щедрости Энгельса, Маркс сумел подготовить к печати и выпустить четыре номера «Новой Рейнской газеты». В них были помещены четыре его статьи, посвященные революции 1848 года во Франции: «Поражение в июне 1848 года», «13 июня 1849 года», «Последствия 13 июня» и «Наполеон и Фуль». Как и прежде, Женни обсуждала с ним и комментировала его мысли, переписывала его неразборчивые рукописи и, надеясь хоть на какое-то вознаграждение, посылала их во Франкфурт к издателю. Эти статьи выйдут одной книгой только после смерти Маркса под заглавием «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.».

Знаменательное событие: теорию классовой борьбы, изложенную в «Манифесте», впервые применили к историческим событиям. Впервые, таким образом, была проанализирована попытка захвата власти. Это позволило Марксу дать экономические и социальные объяснения революции 1848 года и избранию Луи Наполеона Бонапарта, особенно массовому голосованию за него в сельской местности. Карл пришел к выводу, что самодержавная власть усилится повсюду в Европе и, разумеется, Луи Наполеон постарается остаться у власти по истечении срока своих полномочий через полтора года. Чтобы этого избежать, нужен союз между еще столь немногочисленным рабочим классом и столь многочисленным крестьянством, то есть между городом и деревней, а уже не между буржуазией и рабочими (как хотелось Марксу в 1848 году в Кёльне), преследующими столь противоположные цели. Однако это сближение кажется ему маловероятным, поскольку крестьяне-бонапартисты не сознают, что тоже являются жертвами капиталистической эксплуатации, что «эксплуатация крестьян отличается от эксплуатации промышленного пролетариата лишь по форме. Эксплуататор тот же самый — капитал. Отдельные капиталисты эксплуатируют отдельных крестьян посредством ипотек и ростовщичества; класс капиталистов эксплуатирует класс крестьян посредством государственных налогов».

Отныне Маркса всю жизнь будет преследовать крестьянский вопрос, столь важный из-за количества сельского населения и столь сложный для включения его в модель капитализма из-за крестьянского мировоззрения и самой природы сельского труда. Однако, по Марксу, при отсутствии союза классов Луи Наполеон Бонапарт наверняка продлит свое пребывание в Енисейском дворце, где он только что поселился и откуда управлял все более и более самодержавно.

Во второй и третьей статьях Карл дал новое название этому союзу между всеми жертвами капитала, союзу, к которому он призывал всей душой. Он впервые использовал этот термин — «диктатура пролетариата». До сих пор он, как мы видели, упомянул лишь раз, в одном письме за прошлый год, о «временной диктатуре», необходимой для перехода к демократии. Эта диктатура особого рода, поскольку, в его представлении, она прекрасно сочетается с сохранением инстатутов парламентской демократии, большинство мест в которых будет принадлежать ассоциации производителей, а именно ее Маркс хочет видеть у власти. Употребляемое им слово «диктатура», которое, как мы увидим, будет так превратно истолковано, означает попросту политическую власть, осуществляемую подавляющим большинством населения, и это подавляющее большинство должно будет решительно править, сообразуясь со своими интересами, не идя на компромисс. Позднее он уточнит это при драматических обстоятельствах.

Ни один из четырех номеров «Новой Рейнской газеты» не вызвал никакого отклика. Издание продавалось очень плохо. В Германии его распространением занимались редкие книготорговцы (разумеется, находившиеся под надзором полиции), а подписка стоила очень дорого. В Лондоне его покупало мало людей, так как Карл, по своему обыкновению критикуя других эмигрантов, отбил у многих из них охоту читать свою газету. Эти ссоры — не лучший способ найти средства для содержания семьи и распространять свои идеи.

Он вернулся к теме этих статей в нескольких речах, произнесенных перед последними уцелевшими членами Союза коммунистов, а потом, в марте 1850 года, в работе, помпезно озаглавленной «Обращение Центрального комитета к Союзу коммунистов». Там он впервые высказывает идею об «эволюции революции», «непрерывной (перманентной) революции», которая станет мировой под руководством «партии», представляющей рабочий класс и отличной от буржуазных партий. Впервые он подчеркивает необходимость образовать самостоятельную партию рабочего класса для победы на выборах: «В то время, как демократические мелкие буржуа хотят наиболее быстро закончить революцию, наши интересы и наши задачи заключаются в том, чтобы сделать революцию непрерывной до тех пор, пока все более или менее имущие классы не будут устранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной власти, пока ассоциации пролетариев не только в одной стране, но и во всех господствующих странах мира не разовьются настолько, что конкуренция между пролетариями этих стран прекратится, и пока, по крайней мере, решающие производительные силы не будут сконцентрированы в руках пролетариев. Вместо того чтобы еще раз стать опорой буржуазной демократии, рабочие, прежде всего союз, должны работать над созданием отдельной организации, тайной и публичной — рабочей партии. И делать из каждой коммуны центр и ядро рабочих объединений, где положение и интересы пролетариата будут обсуждаться независимо от буржуазных влияний».

Теперь Маркс беспрестанно будет говорить об этой «партии» как о реальности, хотя ее пока еще не существует. Всемирная, вездесущая партия, объединяющая всех борцов за свободу, — мировая партия мирового духа. Впоследствии Маркс скажет, зачем ему требовалось говорить всем и каждому об этой концепции — чтобы выкристаллизовать общие чаяния и придать форму совместным действиям, сделать так, чтобы это стало реальностью двадцать пять леї спустя. Как будто он хотел создать действительность из слов — силой духа. Другие станут смотреть на него как на фантазера, придумавшего себе власть, учеников, подчиненные ему организации. На самом деле в большинстве своем его помыслы превратятся в реальность, весьма далекую от той, которую он представлял себе и описывал.

Так он осуществлял свою стратегию (или свою мечту?) — создавать повсюду партии рабочих, но партии открытые, не подпольные, и вступать там, где это возможно, в демократическую игру. Он мыслил в глобальных масштабах, и ему было совершенно неважно, что сам он вынужден оставаться в Лондоне. «Я гражданин мира и работаю там, где нахожусь», — скажет он.

Оставалось разработать основную часть учения, позволяющую убедить рабочих, где бы они ни были, в правильности этой стратегии и помешать им примкнуть к среднему классу, как это сделали англичане. Этим Маркс и будет заниматься всю оставшуюся жизнь.

Невероятное совпадение: именно в это время, в марте 1850 года, когда он, один из самых опальных революционеров в Европе, жил в Лондоне нищим изгнанником, сводный брат Женни Фердинанд фон Вестфален стал в Берлине министром внутренних дел в крайне реакционном правительстве, назначенном после очередного покушения на Фридриха Вильгельма IV — «романтика на троне», который сделал его своим другом. Карл предвидел это назначение, когда в прошлом неоднократно поддразнивал свою жену, говоря ей, что «ее брат достаточно глуп, чтобы стать прусским министром».

На самом деле Фердинанд всегда люто ненавидел своего шурина, которого едва знал, и сделал все возможное, чтобы удалить его от Женни, пока та не вышла за него замуж. Кстати, одним из первых решений нового министра стало направление лучших агентов для слежки за немецкими эмигрантами, в особенности в Лондоне. Фердинанд даже написал своему британскому коллеге сэру Джорджу Грею, министру внутренних дел Ее Величества, чтобы тот опасался его шурина, «человека опасного и представляющего угрозу для жизни королевы». Британский министр ответил ему письмом, исполненным иронии: «Согласно нашим законам, простой разговор о цареубийстве, пока он не касается королевы Англии и не содержит конкретных планов, не является достаточным основанием для ареста заговорщиков».

Понаблюдав за закручиванием гаек в Пруссии, да и во Франции, Маркс понял, что он, очевидно, останется в Лондоне надолго. Несмотря на это, а также на то, что и у себя дома, и в Союзе коммунистов он общался в основном на немецком языке, усовершенствовать английский стоило, чтобы писать на нем и, может быть, однажды выступить на нем в английских газетах: ремесло журналиста представлялось ему единственно возможным, как только его уровень владения английским позволит ему им заниматься. «Он выискивал и выписывал все выражения, свойственные Шекспиру; так же он проработал часть публицистики Уильяма Коббетта, которого высоко уважал», — вспоминает Лафарг (Коббетт был ангажированным журналистом, разъезжавшим верхом по английским деревням и вскрывавшим их нищету в памфлетах, зачастую опубликованным за собственный счет). Шотландец Роберт Берне стал одним из его любимых поэтов. Он прочел также «Тома Джонса» Генри Филдинга и «Пуритан» Вальтера Скотта. Поскольку Женни, благодаря своей матери-шотландке, оставшейся в Трире, свободно говорила на двух языках, было решено отныне говорить дома с детьми по-английски — их заставляли учить наизусть Шекспира с четырех-пяти лет.

Карл еще ходил на редкие собрания эмигрантов, развлекавших себя спорами и тешивших иллюзиями, хотя и придавал этому все меньше значения. В апреле 1850 года он участвовал в основании призрачного «Всемирного общества революционных коммунистов», которое приказало долго жить уже в сентябре, не оставив никаких следов своего существования.

Он хотел бы серьезно заняться своим журналом и приступить, наконец, к большой книге по экономике, которую обдумывал уже восемь лет и за которую получил аванс по договору три года назад. Для этого ему надо было разложить по полочкам динамику капиталовложений, труда, инноваций, в особенности влияние странного открытия, которое, он был в этом уверен, вскоре произведет переворот во всем мире, — он называл его «электрической искрой». Чтобы работать над этим, ему требовались минимальные условия. Но и таких не было в крошечной однокомнатной квартирке, где теснились семь человек. Он даже не мог оплачивать повседневные расходы столь большой семьи; невозможность обеспечить детям приличную жизнь была для него пыткой. Он постоянно занимал деньги, чтобы заплатить за еду, одежду, игрушки, колыбель, лекарства, бумагу, книги, табак. Долги росли, на них накручивались невероятные проценты. Кредиторы все чаще звонили в дверь их прибежища в Челси, и Марксу приходилось выдумывать объяснения, предлоги, давать обещания, задатки, снова занимать у Энгельса, пытаться выпросить денег у своего издателя, у своей матери (он неоднократно писал ей по этому поводу) или у друзей. Чаще всего — тщетно.

Как и следовало ожидать, 15 мая 1850 года, всего через десять месяцев по приезде в Лондон, Марксов, не способных уплатить за жилье, выселили из тесной комнатушки, которую они занимали в Челси. На кровати, белье, одежду, игрушки и даже колыбельку маленького Гвидо (которому было всего полгода, к тому же он был нездоров) власти наложили секвестр, а потому пришлось продать их «в спешке, чтобы расплатиться с аптекарем, булочником, мясником и молочником. Эти господа, напуганные молотками судебных приставов, внезапно набросились на нас со своими счетами», — писала Женни Иосифу Вейдемейеру 20 мая, прося его с большим хладнокровием и достоинством прислать ей как можно скорее выручку от продажи журнала, если таковая имеется.

Энгельс уплатил самые неотложные долги, и семейство перебралось в одну из трущоб в самом злачном квартале города — Сохо, на Дин-стрит, которую один исследователь биографии Женни назовет «улицей Смерти». Сам Карл позже напишет, что именно на этой улице «его жизнь разбилась». Мы вскоре поймем почему.

Через несколько дней после переезда Женни снова пишет Вейдемейеру, требуя немедленно прислать поступления от журнала. Она умоляет его переслать всю сумму, не прибегая к посредникам, даже если она невелика. «Условия здесь не такие, как в Германии; мы живет вшестером (она не считает Хелен, которая, однако, находится с ними. — Ж. Л.) в маленькой комнате с клетушкой, за которую платим больше, чем за большой дом в Германии, и платить нужно каждую неделю. Так что вы можете себе представить, в какое положение мы попадем, если хоть один талер запоздает на день. Для нас здесь это вопрос хлеба насущного». Она также просит его рассказать о журнале и статьях ее мужа в его собственной газете, «даже раскритиковав их», так как это позволит сообщить о них и, возможно, продать несколько номеров.

Карл очерствел; он знал, что отныне он и его семья поставлены в положение пролетариев, хотя таковыми и не являются. И словно затем, чтобы предохранить себя от рока нищеты, он старался изгнать всякую сентиментальность из своей жизни и работы. Никогда не жаловаться, но и никого не жалеть. Объективно изучать всех и вся. Оставаться по возможности безразличным к собственной нужде, как и к чужой бедности. Один из близких ему людей отмечает: «„Работать для человечества“ — таковым было одно из его излюбленных выражений. Он пришел к идее коммунизма не по сентиментальным соображениям, хотя и принимал близко к сердцу страдания рабочего класса, а через изучение истории и политической экономии. Он утверждал, что любой беспристрастный ум, не подверженный влиянию частных интересов и не ослепленный классовыми предрассудками, неизбежно придет к тем же выводам, что и он».

Карл все реже выходил из дому, разве что в крошечную редакцию газеты или на собрание Просветительского общества немецких рабочих. Именно там в середине 1850 года, на летнем празднике, отмечавшемся остатками этого общества, он познакомился с только что прибывшим двадцатипятилетним немецким эмигрантом Вильгельмом Либкнехтом, вышедшим из швейцарской тюрьмы. Как и любому вновь прибывшему, Карл походя устроил ему проверку, оглядел с головы до ног с суровым видом, опасаясь, что это один из шпионов, которыми город просто кишел. «Я выдержал взгляд этого человека с львиной головой и черными, как уголь, глазами», — вспоминал потом Либкнехт. Молодой человек его заинтересовал, но Карл (ненамного старше его) спрашивал себя, можно ли ему доверять. Как это часто бывало, он пожелал узнать мнение Фридриха. На следующий день после этой первой встречи Маркс вызвал нового приезжего в их контору. Либкнехт увидел там Энгельса, с которым встречался в Женеве в прошлом году, когда тот укрылся там ненадолго, прежде чем взяться за оружие. Либкнехту пришлось защищаться перед ними обоими от обвинений в соглядатайстве, потом в «мелкобуржуазном демократизме» и, наконец, в «южнонемецком сентиментализме». По окончании экзамена разговор перешел на технический прогресс. Маркс загорелся, и, читая воспоминания Либкнехта, можно угадать, как он умел увлекать своими словами всех, кто имел с ним дело: «Он насмехался над торжествующей реакцией в Европе, воображавшей, будто сладила с революцией, и не сознающей, что наука готовит новую. Царствованию его величества пара пришел конец, и его заменит гораздо более мощный правитель-революционер — Электрическая искра! Когда Маркс говорил о прогрессе в науке и механике, его мировоззрение (в частности, то, что позже назовут материалистической концепцией истории) проступало так четко, что немногие остававшиеся у меня сомнения растаяли, словно снег под весенним солнцем».

В то же время в Берлине Клаузиус сформулировал второе начало термодинамики, на котором основана вся теория машин, использующих энергию, а также идея о том, что любая организованная действительность обречена на разрушение. Маркс, который еще об этом не слышал, уже работал над тем, что станет параллельной теорией неизбежного заката капитализма. Идея о необратимом разрушении обществ возникла одновременно с идеей о необратимом разрушении материи.

Вильгельм Либкнехт так удачно сдал «экзамен», что его — редкая привилегия! — пригласили познакомиться с женой, двумя дочерьми и двумя сыновьями Карла в их трущобе в Сохо. «С тех пор я, так сказать, вошел в круг их семьи», — напишет Вильгельм, который при случае даже оставался сидеть с детьми — те его обожали. «Госпожа Маркс имела на меня, возможно, столь же сильное влияние, что и сам Маркс. Моя мать умерла, когда мне было три года… и вот теперь я встретил красивую, крайне рассудительную и очень умную женщину, которая стала для меня одновременно матерью и сестрой».

В середине августа 1850 года Женни с четырьмя детьми уехала к матери в Трир, чтобы те немного развеялись, но также затем, чтобы забрать еще денег, которые она там оставила и не смогла вернуть, как ни старалась. Ее сводный брат — министр внутренних дел — раздобыл для нее визу и покровительствовал ей. Впрочем, Фердинанд всегда покровительственно приглядывал за сводной сестрой. Нельзя исключить, что она остановилась по дороге у одной из своих сестер, которая жила под Маастрихтом вместе с мужем — голландским банкиром Лионом Филипсом. Атеистка, как Карл, социалистка, как Карл, готовая на всё, чтобы помочь ему продолжать борьбу, Женни была полна решимости вернуться в Лондон.

Карл остался там один с Хелен Демут. Женни вернулась только в сентябре, раздобыв немного денег. Она рассказала, что видела в Трире мать и сестер Карла и что в Пруссии каждый предчувствует скорую войну с Австрией. Действительно, Фридрих Вильгельм IV и новый австрийский император, молодой Франц Иосиф I, хотели объединить Германию, взять ее каждый под свое крыло и смирились с восстановлением призрачной конфедерации германских государств под символическим председательством Австрии. Стало ясно, что настоящее объединение немецких княжеств произойдет только тогда, когда с соперничеством между Берлином и Веной будет покончено в результате войны.

Одновременно с написанием статей о революции 1848 года во Франции и сражениями за издание и распространение своего журнала Карл уделял некоторое время, беснуясь и терзаясь в нетерпении, еженедельным собраниям Центрального комитета Союза коммунистов — в трущобе, при свете дешевых свечей. Там, среди прочих, бывали Шрамм, Вольф, Фрейлиграт и Энгельс. С последним всегда приходил Август фон Виллих, его бывший (во времена баденского похода) командир. Карла особенно бесила необходимость терпеть этого ложного бунтаря и бахвала, подбивавшего немецких эмигрантов тайком возвращаться в Пруссию и составлявшего мнимые заговоры, что позволило прусской полиции, внедрившей своих шпионов в Союз коммунистов, арестовать в Кёльне друзей Карла, которых Виллих представил своими «связными». Маркс ополчился на него в своей «Новой Рейнской газете», а 1 сентября 1850 года, на одном из таких закопченных собраний, обозвал офицера «безграмотным дураком и четырежды рогоносцем». Виллих подскочил и вызвал его на дуэль, Энгельс разнял их. Карл отказался драться. Вместо него вызвался Конрад Шрамм, и Виллих тяжело ранил его в голову.

В номере «Новой Рейнской газеты» за октябрь 1850 года (в котором была его четвертая статья о революции 1848 года) Карл повторил, словно отвечая Виллиху, что глупо торопиться штурмовать Европу, так как революция может в ней произойти только тогда, когда снова разразится экономический кризис. А он разразится: «[Революция] возможна только в периоды, когда современные производственные силы вступают в конфликт с буржуазными формами производства… Новая революция станет возможна только после нового кризиса. Первое настолько же неминуемо, как и второе».

В тот же момент, в конце лета 1850 года, поэт Кинкель, сражавшийся под командованием Виллиха, схваченный и приговоренный военно-полевым судом к пожизненному заключению, бежал из тюрьмы, сумел выбраться из Пруссии и приехал в Англию (где стал пылким сторонником Виллиха и выступал против Маркса). Прусские власти усилили репрессии против либеральных и прогрессивных кругов. В письме от 11 ноября 1850 года Фридрих Вильгельм IV лично потребовал у канцлера устроить открытый, показательный и громкий судебный процесс для наказания заговорщиков. Полицию и суд обязали раскрыть заговор, а если такового не обнаружится, выдумать его.

Во время обыска на квартире у некоего Нотьюнга были обнаружены экземпляр коммунистического манифеста (обладание которым не являлось преступлением, поскольку его можно было приобрести в книжном магазине на законных основаниях) и список людей, каждого из которых тотчас арестовали и обвинили в заговоре. Несмотря на следствие, произведенное с большим размахом, не удалось обнаружить никаких компрометирующих документов, тем более что целью Союза коммунистов было учреждение законного и открытого политического движения.

Два года спустя Карл попытается выступить на судебном процессе против своих друзей, арестованных в Кёльне.

В ноябре 1850 года единственной хорошей новостью был выход в Нью-Йорке первого перевода на английский «Манифеста Коммунистической партии»; под него отвели несколько страниц в скромной газете нью-йоркских социалистов — «Ред рипабликэн». Под текстом стояли имена двух авторов — Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Это был первый перевод произведений Маркса на иностранный язык. Ни одного другого в ближайшие двадцать лет не появится. Публикацию соавторам не оплатили.

Как и несколькими годами раньше, Маркс снова подумал было эмигрировать в Америку и перенести туда свою газету. Один из друзей Энгельса, Ротекер (они вместе участвовали в баденском восстании и вместе приехали в Лондон), отправился в Нью-Йорк готовить почву.

Как и боялись Карл и Женни, нищета сделала свое дело: несмотря на все их усилия, 19 ноября 1850 года их младший сын Генри — Гвидо — умер от пневмонии в их грязной и холодной трущобе в Сохо, не прожив и года. Это был первый ребенок, которого они потеряли. Будут и другие, на той же самой улице. Снова беременная, Женни говорит о «несчастье, которое ее поджидало и перед которым всё погрузилось в небытие». Карл перенес всю свою любовь на Эдгара, которому было чуть больше двух лет. Он воображал себе, что вскоре между ними возникнет та мощная связь, какая была у него с отцом. Он также понимал, что старается воссоздать с Энгельсом отношения, которые могли бы у него быть с Германом, покойным братом, который был как раз ровесником Фридриха.

Через несколько дней после смерти Гвидо, еще не оправившись от горя, Карл получил ответ от Ротекера: материальное положение эмигрантов в Нью-Йорке еще хуже, чем в Лондоне. Издавать там газету на немецком языке нет никакой возможности, разве что привезти с собой кучу денег. Так что приходится остаться в Лондоне и ждать, пока что-нибудь не произойдет во Франции или в Германии.

Потрясенный нищетой своего друга, а главное, смертью Гвидо, Энгельс пошел на огромную жертву: уехал из Лондона, чтобы работать на семейном предприятии в Манчестере. Фридрих, наверное, полагал, что жизнь в Лондоне слишком трудна, а революция слишком далека. Но он, верно, уже понял, что никогда не сравнится с Карлом по уму, и принял мудрое решение служить ему: так он заработает побольше денег и поделится с Карлом своим жалованьем и материальными компенсациями. Это решение окажет определяющее влияние на жизнь и того и другого. Хотя позже эпигоны Энгельса попытаются ставить их наравне, Фридрих понимал, что не обладает гигантскими интеллектуальными способностями своего друга. Покинув Лондон, чтобы исполнять должность начальника предприятия, которая была ему ненавистна, Энгельс отказался от положения заурядного члена пишущей братии во имя того, чтобы снабжать деньгами уникального ее представителя. Став «Троянским конем в цитадели капитализма», он к тому же будет снабжать Карла важными данными для его научной работы и очень часто приезжать к нему в Лондон поговорить. Оба станут отныне переписываться почти каждый день, и так двадцать лет. В истории идей нет другого примера подобного самопожертвования. Фридрих не пересмотрит своего решения, хотя оно ему дорого обошлось.

Начиная с декабря Фридрих присылал Карлу из Манчестера, где ему жилось гораздо лучше, чем в Лондоне, в среднем по 15 фунтов в месяц, то есть гораздо больше средней зарплаты рабочего, что позволяло продержаться семейству Маркс и их служанке Хелен Демут. Условия жизни значительно изменились: в ней появилась определенная стабильность; уже не нужно было бояться выселения, пропитание было обеспечено. Вообще-то поэт Фрейлиграт, уехавший из Кёльна одновременно с Карлом и находившийся примерно в таком же семейном положении, зарабатывал в качестве банковского служащего меньше 200 фунтов в год и утверждал, что «никогда не нуждался в самом необходимом». Но Карлу не хотелось, чтобы его дети довольствовались только «самым необходимым». Поэтому в январе 1851 года, благодаря регулярным денежным поступлениям от Фридриха (в виде банкнот, разрезанных надвое и разложенных по разным конвертам) и средствам, привезенным Женни из Трира, Марксы переехали в немного более пригодную для жилья двухкомнатную квартиру в доме 64 на той же Дин-стрит. Тем не менее Карл называл их положение «horrifying enough» («достаточно ужасным»).

Тем более снова беременна была не только Женни, но еще и Хелен Демут. И никто не мог от нее добиться имени отца ребенка! Карл же продолжал работать и писать, не думая ни о чем другом. Один из знакомых, навестивших его в январе 1851 года, писал Энгельсу: «Когда приходишь к нему в дом, тебя встречают не приветствиями, а экономическими терминами!»

Чтобы как следует заняться своей книгой по экономике, на которую он заключил договор примерно шесть лет тому назад, Маркс, по совету Энгельса, стал ходить в библиотеку Британского музея. Там он наслаждался покоем и теплом, которых был лишен в своем крошечном жилище, где между двумя беременными женщинами возникали трения. Туда приходили и другие изгнанники, тоже в поисках источников для написания «книги, которая перевернет судьбу всего мира».

Карл изучал там все, что касается денег, заработной платы, капитала, инвестиций, условий жизни рабочих. «Он отправляется туда рано утром, остается там до семи вечера, возвращается домой, ужинает, работает в кабинете, беспрестанно куря», — вспоминал Либкнехт. Женни ни разу не укорит его за то, что он не поступил куда-нибудь на работу. Он все больше и больше увлекался экономикой и все меньше и меньше интересовался политикой. Поэтому когда к нему в штаб-квартиру Союза коммунистов, где собиралось все меньше народу, приехал лидер чартистов Джонс, чтобы поговорить о своих планах преобразования общества «Братские демократы» в Международное социал-демократическое объединение, Маркс не уделил ему должного внимания. Его гораздо больше заинтересовала статья в «Таймс» с описанием путешествия «Блейзера» — парового судна, проложившего первый телеграфный кабель под Ла-Маншем, между Дувром и Кале. Вот это настоящая революция! — думал он. Ах, если бы он мог общаться с Энгельсом по телеграфу, сколько времени бы они сэкономили!

Двадцать восьмого марта 1851 года в новой маленькой квартирке родилась Франциска — пятый ребенок Марксов. Согласно переписи 30 марта, там проживали тогда четверо взрослых (Карл, Женни, Хелен и ее сестра Марианна, приехавшая, чтобы им помогать, и тоже получавшая жалованье от матери Женни) и четверо детей (три дочери и уцелевший сын Марксов); они платили 22 фунта в год как субарендаторы. Хелен так и не раскрыла имени отца своего будущего ребенка.

На следующий день, то есть через три дня после рождения дочери, Карл написал Фридриху, что прочел все, что мог прочесть по экономике, и что ему уже надоело ею заниматься. «Недель через пять я покончу со всей этой чертовой экономикой. И тогда стану писать свою книгу дома. В музее я начну изучать другую науку. Экономика мне наскучила. По сути, эта наука не продвинулась вперед со времен Адама Смита и Давида Рикардо, несмотря на все, что было сделано в отдельных исследованиях, зачастую слишком утонченных». В этом письме он упоминает о «тайне», в которой, как он говорит, Энгельс сыграл свою роль. Он больше не возвращается к этому в следующем письме, но сообщает Фридриху, что поговорит об этом с ним лично, когда друг приедет к нему в апреле. Скоро мы увидим, о какой тайне идет речь.

Энгельс отвечает ему с иронией, но и с большой нежностью и проницательностью: «Пока тебе останется прочитать хоть одну книгу, считающуюся важной, ты не начнешь писать сам». Ведь он хорошо его знает! В самом деле, Карл продолжает читать и все так же откладывает написание книги.

Первого мая 1851 года Карл вместе с Женни и двумя старшими девочками увидел окруженных толпой зевак королеву Викторию и принца Альберта, явившихся на открытие Первой всемирной выставки промышленной продукции под величественными сводами Хрустального дворца, специально выстроенного в Гайд-парке. Карл увидел там огромные гидравлические прессы, печатный пресс, способный выпустить за час пять тысяч экземпляров журнала «Иллюстрированный Лондон», локомотив, развивающий скорость более 100 километров в час, и фотографический аппарат Дагера. Тем летом выставку посетили шесть миллионов человек. В Лондон даже приехала группа из Нью-Йорка: это путешествие было организовано первой турфирмой, созданной в тот год в Лестере Томасом Куком.

Воспользовавшись тем, что на выставку стекались толпы народа, сводный брат Женни послал в Лондон своего лучшего агента Вильгельма Штибера, будущего главу тайной полиции Бисмарка, сурового полицейского, который, как мы увидим, будет преследовать Маркса своей ненавистью целую четверть века. Целью Штибера было проникнуть на заседания Союза коммунистов; он явился на Грейт-Винд-милл, 20, выдав себя за сочувствующего. Он так ловко прошел все проверки, что его даже пригласили в гости к Марксам, в жалкую двухкомнатную квартиру в Сохо, куда допускались только самые верные люди.

Однако Карл знал, что за ним следят, поскольку в открытом письме, адресованном именно в это время директору журнала «Спейтейтор», обличал слежку со стороны «прусских шпионов в Лондоне». Но он попался на удочку Штибера и принял его у себя дома как активиста. Шпион посылал в Берлин тайные донесения с подробным описанием жизни Марксов в то время. Описание это было очень придирчивым, возможно, чтобы угодить заказчику: «В частной жизни [Маркс] очень неряшлив, циничен, отвратительный хозяин. Он ведет богемную жизнь. Редко моется и меняет белье. Быстро пьянеет. Зачастую целый день слоняется без дела; но если у него есть работа, то он сидит за ней днем и ночью. Ложится спать и встает, когда вздумается. Иногда не спит всю ночь и все утро, к полудню ложится на канапе, не раздеваясь, и спит до вечера, не обращая внимания на домашнюю суету. В его квартире нет ни одного целого предмета мебели. Все поломано, покрыто пылью, в большом беспорядке. Посреди гостиной стоит большой стол, покрытый подобием скатерти. На нем рукописи, книги, газеты, клочки ткани от шитья его жены, треснувшие чайные чашки, грязные ложки, ножи, вилки, свечи, чернильницы, стаканы, трубки, табачный пепел; все это вперемешку на одном столе». Он добавляет: «Когда входишь к Марксам, дым от угля и табака ест глаза, точно в пещере, и ничего не видишь, пока не привыкнешь к темноте и не начнешь различать предметы сквозь дым… Гостя приглашают присесть на детский стульчик, но он не вычищен, так что можно измарать брюки. Всё это нимало не смущает ни Маркса, ни его жену». Шпион заключает, что этот человек по-прежнему опасен и что его окружают товарищи, готовые на всё, чтобы ему услужить; среди них он называет Фридриха Энгельса, живущего в Манчестере и часто приезжающего к Карлу, и Лупуса Вольфа.

Совсем иначе гостеприимство Марксов опишет позднее человек, который станет их зятем: «Его радушным гостеприимством воспользовалось множество рабочих всех стран, и я уверен, что ни один из них ни разу не заподозрил, что женщина, которая принимала их так просто, искренне и сердечно, происходила по материнской линии из семьи герцогов Аргайлов, а ее брат был министром прусского короля…»

К тому времени положение последних прусских демократов ухудшилось: многих арестовали, и они зачастую годами прозябали в тюрьме, дожидаясь суда. Иосиф Вейдемейер — друг по Брюсселю, издатель из Франкфурта, которому грозила та же судьба, закрыл свой журнал, уехал из Германии и поселился в Нью-Йорке, задумав выпускать там новое периодическое издание под названием «Революция». Оставшиеся экземпляры «Новой Рейнской газеты» продавать стало некому. Журнал, созданный во Франкфурте в разгар сражений, три года тому назад, умер. Карл лишился проводника своих идей.

Двадцать третьего июня 1851 года Хелен Демут произвела на свет мальчика. Какая неожиданность! Фридрих Энгельс признал ребенка, которого назвали Фредериком Льюисом и отдали кормилице за его счет. Много лет спустя Луиза Фрейбергер-Каутская (последняя гувернантка Энгельса, которая, как мы увидим, сыграет значительную роль в споре за распоряжение рукописями Маркса после его смерти) будет утверждать, что Энгельс якобы признался ей на смертном одре, будто отцом ребенка был не он, а Карл Маркс. Хелен всю жизнь будет хранить молчание. Маркс ничего не сделал для этого ребенка, Энгельс не желал его видеть, а дети Карла в конце концов, после смерти отца, будут считать его своим сводным братом, хотя он сам, став рабочим и активистом социалистического движения, так ничего и не узнает о своем происхождении. В кратких автобиографических заметках Женни ограничится одной фразой: «В начале лета 1851 года случилось еще одно событие, которого я с удовольствием не касалась бы, но оно в значительной мере способствовало увеличению наших внутренних и внешних трудностей». На самом деле, Женни так ничего и не скажет. Если ребенок был зачат в конце сентября 1850 года, то, скорее всего, отцом его был Маркс, ведь Женни тогда находилась в Трире. Энгельс мог бы оказаться его отцом, только если ребенок родился до срока, а зачат был в конце октября, поскольку ровно за девять месяцев до его рождения Фридрих был в Лондоне. Как только ребенка отлучили от груди, Хелен вернулась к исполнению своих обязанностей.

Слухи о незаконнорожденном ребенке в мгновение ока облетели узкий мирок изгнанников. «Неописуемая низость!» — писал Маркс всего месяц спустя Вейдемейеру, поселившемуся в Нью-Йорке, который был уже в курсе. Одновременно Карл обличал все наговоры, которые разносят «враги среди левых демократов. О них даже нельзя упоминать!». Ибо это лишь один из бесчисленных слухов, ходивших тогда о нем: его обвиняли в презрении к пролетариату, в поклонении аристократии, в создании всяческих невероятных заговоров, в присвоении средств и ведении зажиточного существования. Многие из этих обвинений были в антисемитском духе, а в некоторых даже упоминалось прозвище «Мавр», которым его наделили его друзья и дети, используемое как обозначение еврея. Его обвинили в сотрудничестве с «Новой прусской газетой» — консервативным берлинским изданием, в редакционный совет которого входил министр внутренних дел Фердинанд фон Вестфален. Иные даже называли Маркса прусским агентом, внедрившимся в революционные круги! Немецкие газеты, выходившие в Лондоне, подхватывали эти россказни и постоянно сыпали намеками о превосходных отношениях с шурином. Объект нападок реагировал очень бурно и в тот год вызвал на дуэль, не имея ни малейших навыков в обращении с оружием, трех своих преследователей, в том числе издателя осуждавшей его газеты. Все трое раскаялись, и дуэли не состоялись.

События конца 1851 года подтверждали предсказанное Карлом в статьях о 1848 годе: революция в Европе проиграла надолго.

В Пруссии упразднили либеральную конституцию; оппозиционеров отправили в ссылку; покончили со свободой печати и собраний; отменили основные права, декларированные в 1848 году. Не осталось надежды на амнистию, которая позволила бы Марксу вернуться на родину.

Последняя надежда вернуться на континент испарилась, когда в ночь с 1 на 2 декабря 1851 года Луи Наполеон Бонапарт распустил Национальное собрание — «очаг заговоров», — потому что оно отказалось пересмотреть конституцию с целью позволить ему повторно выставить свою кандидатуру в президенты республики. 3 декабря французская столица покрылась баррикадами; один депутат был убит в Сент-Антуанском предместье с криком: «Сейчас вы увидите, как умирают за двадцать пять франков!» — эта сумма была ежедневным содержанием парламентариев. Войска стреляли по толпе демонстрантов: на Больших бульварах было убито около двухсот человек. Мятежи вспыхнули также в департаментах Ньевр, Эро, Вар и Нижние Альпы, но не приняли массового характера, поскольку крестьяне еще хранили верность воспоминаниям о наполеоновской эпохе.

Карл увлеченно следил за этими событиями, видя в них подтверждение тому, что он написал: без прочного союза между рабочими и крестьянами любая революция обречена на провал. И эта провалится так же, как предыдущая.

Большинство депутатов-республиканцев, в том числе Виктор Гюго, были арестованы и сосланы. Из двадцати семи тысяч арестованных четыре тысячи подверглись депортации. Гюго покинул Францию. 20 декабря 1851 года сельское население в массе своей одобрило государственный переворот и наделило Луи Наполеона полномочиями составить новую конституцию, позволявшую ему находиться у власти десять лет.

Карл увидел в этом последнее подтверждение того, что уже предвидел в серии статей о революции 1848 года: поскольку во Франции, как и в Пруссии, рабочие не смогли объединиться с крестьянством, самодержавная власть покончила с последними либеральными поползновениями. Самолюбие было удовлетворено, но тем не менее он понимал, что теперь заперт на неопределенное время в чужой стране, народ которой говорит на плохо понятном ему языке и где его семья в буквальном смысле слова умирает с голоду.

Иосиф Вейдемейер, обосновавшийся в Нью-Йорке, предложил ему в январе 1852 года для его будущего политического еженедельника «Революция» описать государственный переворот 1851 года, наподобие того, как была описана революция 1848 года в газете, распространявшейся издателем. Вознаграждение он обещал очень скромное. Карл согласился. Каждую неделю до начала марта 1852 года он посылал в Нью-Йорк по статье; Вейдемейер объединил все семь в одну и опубликовал их в мае под общим заглавием «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Отправкой рукописей (за счет издателя), как всегда, занималась Женни, переписав каракули мужа своей рукой и обсудив с ним каждую мелочь. Это была новая крупная научная работа, хотя она и называлась газетной статьей.

Как и в предыдущей серии статей, Карл намеревался объяснить государственный переворот классовой борьбой. Начал он с фразы, ставшей знаменитой: «Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса». Затем Маркс показывает, что если мировой кризис 1847 года ослабил буржуазию, то вернувшееся процветание в 1849 году ее усилило; а причины поражения в очередной раз свидетельствуют, если в том есть необходимость, что государство — не хранитель и гарант «всеобщих интересов», как думали Гегель и немецкие «истинные социалисты» (его первые товарищи), а орудие господствующих классов; что крестьяне, чье отступничество привело к поражению республики, однажды осознают себя обманутыми тем самым человеком, которого они привели к власти; они поймут, что у них те же интересы, что и у рабочих, что они — жертвы сельской «знати», союзной с капиталистами: «Интересы крестьян будут уже не в гармонии с интересами буржуазии, с капиталом, как это было при Наполеоне, а в непримиримом противоречии с ними. Крестьяне поэтому найдут своего естественного союзника и вождя в городском пролетариате, призванном ниспровергнуть буржуазный порядок».

«Союзник и вождь» — он отдает главенствующую роль рабочему классу, меньшинству, находящемуся на передовой промышленного развития, но подвергающемуся самой жестокой эксплуатации. Маркс предчувствует (но не говорит об этом открыто), что именно пролетарское меньшинство станет руководящей силой революции. Он далек от мысли, что рабочий класс, а тем более представляющая его партия, должен монополизировать власть. Позднее так решит Энгельс, а за ним Ленин.

Он предвидит, что в один прекрасный день Империя будет свергнута, но боится, что у пролетариата отнимут победу, потому что он не сумел объединиться с крестьянами. Ведь когда Империя падет, сначала установится парламентская республика, которая поставит государство на службу буржуазии; а затем рабочая революция победит лишь в том случае, если городские рабочие объединятся с сельскими мелкими собственниками, крестьянами и торговцами, «чтобы сконцентрировать против [государства] всю свою мощь… Прошлые перевороты усовершенствовали эту машину вместо того, чтобы сломать ее». Задача пролетарского руководителя, таким образом, состоит в том, чтобы пробудить в рабочих сознание их миссии, создать массовые партии с целью образования широкого альянса, правящего большинства, включающего в себя другие эксплуатируемые группы населения.

Маркс проводит ясный и вещий анализ ситуации и приходит к мысли о том явлении, которое в самом деле произойдет во Франции двадцать лет спустя: падение Второй империи, установление буржуазной республики, восстание парижских рабочих и поражение революции из-за вовремя не установленного союза с крестьянами и провинциальной элитой. Это будет Парижская коммуна.

Он пророчески пишет: «Но если императорская мантия падет, наконец, на плечи Луи Бонапарта, бронзовая статуя Наполеона низвергнется с высоты Вандомской колонны». На самом деле, пройдет двадцать лет, прежде чем это предсказание в точности свершится, а затем, как он и предсказал, возникнут первые массовые партии, которые в 1852 году себе и представить было нельзя.

В этой работе есть красивая антигегелевская фраза, отвергающая «конец истории»: «Социальная революция XIX века может черпать свою поэзию только из будущего, а не из прошлого».

Карл осознает ценность того, что пишет. В последней из представленных статей, от 5 марта 1852 года, он разъясняет, что нового он привнес в теорию общества: «Что касается меня, то мне не принадлежит ни та заслуга, что я открыл существование классов в современном обществе, ни та, что я открыл их борьбу между собою. Буржуазные историки задолго до меня изложили историческое развитие этой борьбы классов, а буржуазные экономисты — экономическую анатомию классов. То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства; 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата; 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов…»

«Восемнадцатое брюмера» вышло 20 мая 1852 года на немецком языке в Нью-Йорке, в первом номере «Революции», который Вейдемейеру удалось издать благодаря какому-то меценату, оставшемуся неизвестным. Ни одна газета в мире не упомянула тогда об этой статье.

Семнадцать лет спустя (то есть за год до Парижской коммуны) Маркс расскажет п предисловии ко второму изданию этой работы об истории неудач своих статей; попутно он раскритикует Гюго и Прудона, писавших на ту же тему с гораздо большим общественным резонансом, чем он: «Несколько сот экземпляров этого сочинения проникли тогда в Германию, не поступив, однако, на настоящий книжный рынок. Один корчивший из себя крайнего радикала немецкий книготорговец, которому я предложил взять на себя сбыт моего сочинения, с неподдельным моральным ужасом отверг такую „несвоевременную затею“… Из сочинений, которые появились почти одновременно с моим и посвящены тому же вопросу, заслуживают внимания только два: „Наполеон Малый“ Виктора Гюго и „Государственный переворот“ Прудона. Виктор Гюго ограничивается едкими и остроумными выпадами против „ответственного издателя“ государственного переворота. Самое событие в его видении — гром среди ясного неба. Он видит в нем лишь акт насилия со стороны отдельной личности. Он изображает эту личность великой, тогда как она мала… Прудон, со своей стороны, стремится представить государственный переворот результатом предшествующего исторического развития. Но историческая реконструкция государственного переворота превращается у него под рукой в апологию героя этого переворота. Он впадает, таким образом, в ошибку наших так называемых объективных историков. Я, напротив, показываю, каким образом классовая борьба во Франции создала условия и обстоятельства, давшие возможность слабой и смешной личности сыграть роль героя».

Сразу после смерти Маркса Энгельс напишет по поводу этой работы с напыщенностью, которая на сей раз была совершенно оправданной: «Это был гениальный труд. Непосредственно после события, которое точно гром среди ясного неба поразило весь политический мир [фраза Маркса по поводу Гюго], события, которое одни проклинали с громкими криками нравственного негодования, а другие принимали как спасение от революции и как кару за ее заблуждения, события, которое, однако, у всех вызвало только изумление и никем не было понято, — непосредственно после этого события Маркс выступил с кратким, эпиграмматическим произведением… Но для этого требовалось такое глубокое знание французской истории, какое было у Маркса». Лафарг добавит: «Он писал только <…> с твердой решимостью дать научную основу социалистическому движению, которое до тех пор блуждало в тумане утопии».

Карл знал, что его изгнание отныне затянется. Он подолгу говорил об этом с Женни: им нужно готовиться к тому, чтобы жить в нищете в Лондоне, в этой стране, где для них все чужое, с четырьмя детьми, которые не заслужили такой дурной жизни, жить, постоянно опасаясь, что еще одного из них постигнет судьба Гвидо. Готова ли она к этому? Может, она предпочтет вернуться к матери в Трир вместе с детьми? Они бы спокойно жили, опираясь на надежную семейную поддержку в лице брата-министра. Она отказалась, возмущенная. Как такое решение могло прийти ему в голову? Пусть побольше пишет, побольше печатается и продолжает борьбу. Теперь это и ее борьба. Она этого хочет. Он не должен опускать руки. Она здесь, рядом с ним. Она нужна ему? Большего ей и не требуется.

Несколько дней спустя было так холодно, а они были так бедны, что Маркс написал Энгельсу, что уже не может выходить из дома, поскольку его пальто заложено, и не может купить мяса для детей — мясник больше не отпускает в кредит. Он даже не может послать старших девочек в школу, нанять кого-нибудь для присмотра за младшими детьми, купить книг, даже колыбельку, пеленки и лекарства для Франциски, которая больна, так же как и Эдгар — ему теперь уже почти пять лет, и Карл начал учить его стихам на греческом, немецком и английском. Он беспрестанно изощряется в выдумках, чтобы отсрочить уплату долгов, прикрываясь детьми, неустанно пытаясь добиться помощи от матери или друзей. Только Энгельс ему не отказывает, помогая постоянно, но скудно, учитывая размеры его состояния.

В такие ужасные моменты он не мог ни писать, ни читать, ни думать. Союз коммунистов его больше не интересовал. Важно было только выжить и прокормить детей.

В тот 1852 год, как и предвидел Карл, Луи Наполеону Бонапарту, ставшему Наполеоном III, повезло: экономика развивалась; хозяева заводов обеспечивали работой рабочих; торговцы обогащались; крестьяне успокоились. Пресса была в кулаке у власти; сенсимонисты поддержали режим и основали ипотечный банк «Французский земельный кредит»; Бусико открыл универмаг «Бон-Марше». Республиканцы были на столь дурном счету, что Наполеон III запретил носить нестриженую бороду — знак принадлежности к революционерам.

Нищета была так велика, а холод так силен, что 14 апреля 1852 года Франциска умерла в возрасте тринадцати месяцев: уже второй ребенок Марксов умер на этой улице через полгода после Гвидо. У Карла даже не было денег на гроб, и он, потратив много времени и сил, упросил расщедриться соседа-француза, имени которого история не сохранила. В своих кратких воспоминаниях Женни все так же достойно и сдержанно замечает: «У Франциски не было колыбели, когда она появилась на свет, и даже в последнем жилище ей долго отказывали».

В письме соболезнования от 20 апреля Энгельс сокрушается о крайней бедности семейства Марксов, об ужасающих антисанитарных условиях, приведших к смерти ребенка, сожалеет, что ничего не может для них сделать.

Карл не выдержал и заболел — впервые серьезно. Приступы фурункулеза, боль в печени, острая зубная боль, воспаление глаз, а затем и легких случались все чаще. Потом он взял себя в руки, укрепил панцирь, в который сумел облечься, и с головой ушел в заботу об уцелевших детях, в особенности о сыне, воссоздавая с ним те отношения, которые были когда-то у него с отцом: «Он занимался двумя дочерьми и сыном, которому было пять лет и которого он обожал. Он прозвал его „полковник Муха“ из-за его маленького роста и ловкого владения тактикой, сбивающей с толку кредиторов». Женни не утратила уверенности в себе, и, когда Карлу нездоровилось, дом вела она. Депрессия, рвота и тоска возвращались к ней только тогда, когда Карл поправлялся.

Пребывая в самой отчаянной нищете, Маркс получил сногсшибательное предложение: стать лондонским корреспондентом ведущей американской газеты «Нью-Йорк дейли трибюн», которая была и самой продаваемой газетой в мире — 200 тысяч экземпляров. Чарльз Дана, с которым он пересекся в Париже три года назад, когда тот был корреспондентом той же газеты во Франции, только что стал ее главным редактором в Нью-Йорке; он решил обратить внимание на немецких читателей, которые, как он думал, вскоре массово хлынут в США из-за политических репрессий и экономической разрухи в Пруссии. Поэтому, вспомнив, какое сильное впечатление произвел на него Маркс в Париже, он предложил ему стать его лондонским корреспондентом: Карл сможет писать о чем хочет и когда захочет, получая плату, по меньшей мере, за одну статью в неделю; к тому же эти статьи еще и будут печататься. Дана объяснил, что гонорар, который станет ему выплачивать «Нью-Йорк дейли трибюн», не соответствует тому уважению, которое газета имеет к своему «most highly valued contributor» (высоко ценимому сотруднику), однако он будет получать по фунту за каждую из первых статей, потом два, а потом, возможно, даже три фунта.

Разумеется, Маркс согласился: наконец-то постоянный доход (в дополнение к поступлениям от Энгельса) от настоящей журналистской работы на английском языке. Никогда бы он не подумал, что такое возможно, хотя Женни постоянно просила его попытаться. Кроме того, «Нью-Йорк дейли трибюн» — самый либеральный печатный орган в Америке, так что сотрудничать с ним — не бесчестье. Газету основал десять лет тому назад бывший наборщик, ставший журналистом, — Хорэс Грили, последователь Фурье, Готорна и Эмерсона, поддержавший непродолжительный эксперимент с фаланстером «Брук-Фарм» под Бостоном. В этой газете работала лучшая команда журналистов в Соединенных Штатах, высокого политического и литературного уровня, с превосходными корреспондентами в Европе. Однако Карл колебался: он еще не слишком хорошо владел английским, чтобы писать на этом языке. Энгельс (снова он) вызвался бесплатно редактировать и подправлять его статьи. Манчестерский друг так воодушевился, что даже умолял Карла позволить ему писать под именем Маркса статьи о военной стратегии (его конек) без всякой платы. Карл согласился и принялся за работу. Хотя он и ворчал по поводу поверхностности этой работы ради пропитания, но втайне надеялся не только заработать денег, но и заинтересовать своими идеями часть американских немцев.

В самом деле, за год (с лета 1851-го по весну 1852 года), как и предвидел Чарльз Дана, полмиллиона немцев пересекли Атлантику, спасаясь от нищеты и политических репрессий.

Пережитые горести (в особенности смерть одного за другим двух детей) еще больше ожесточили Карла. Это был уже не тот веселый, амбициозный молодой оптимист, каким он был в Берлине, Париже или даже Брюсселе. Это и не боевой руководитель первой левой газеты в Германии. Он стал неуживчивым, нетерпеливым, повсюду ему мерещились шпионы (и зачастую не зря!), и у него было чувство (тоже вполне обоснованное), что он тратит время на дураков. Он провел несколько месяцев с Энгельсом, извергая потоки ругани на немецких эмигрантов в Лондоне, в особенности на одного — Кинкеля, совершившего знаменитый побег из Шпандау. В результате родились «Великие люди изгнания» — эта рукопись, отосланная к немецкому издателю, попала в руки прусской полиции и не была опубликована. Еще один месяц работы впустую!

В августе 1852 года в «Нью-Йорк дейли трибюн» вышла первая статья Маркса, за которую он получил свой первый фунт стерлингов. Дома был праздник. Получая сдельную оплату, он стал безостановочно писать обо всем подряд: о политической жизни в Англии, о чартизме и забастовках, об Испании, России, восточном вопросе, об Индии, Китае, Алжире. Зачастую это будут очень важные работы, гораздо более понятные, чем его книги. И поскольку к своим статьям он не подходил с той же щепетильностью, как к своим трудам по философии или экономике, он расставался с ними без труда, не переделывая их до бесконечности.

В ноябре 1852 года Карлу надоело тратить время на политику. Он решил сделать то, о чем уже давно думал: распустить то, что осталось от Союза коммунистов, и посвятить себя исключительно научной работе. Союза уже практически не существовало, так что его роспуск остался незамеченным.

Он вернулся к проекту книги об экономике, обещанной восемь лет назад издателю из Дармштадта. Теперь он держал в голове план монументального произведения, одновременно критики политэкономии и научного анализа капиталистического способа производства. Он также собирался свести воедино и наконец-то опубликовать все свои размышления со времен приезда в Париж в 1843 году об отчуждении, эксплуатации, природе капитализма, его кризисах и о том, как можно объяснить исторические процессы отношениями собственности. Для этого он воспользовался записями, накопленными за все эти годы, о «буржуазной собственности», которую он теперь определил как возможность порабощать чужой труд путем его присвоения.

Больше всего он хотел объяснить, почему капитализму придет конец, как только он примет мировые масштабы, и почему революция не сможет победить, если ограничится одной страной. То, что он прочел у экономистов (он думал, что прочел все), в конечном счете не дало ему практически ничего, поскольку он не нашел у них объяснения глубинной сущности производства богатств и связи между экономикой и политикой.

Он размышлял о том, каким будет «коммунистическое» общество, когда капитализм исчезнет. Он определял его через «отмену буржуазной собственности» для образования общества «свободных и равных друг другу людей», новых, свободных, с «богатыми потребностями». Труд станет не только способом существования, но первой жизненной потребностью, сделавшись творческим благодаря сокращению его продолжительности и свободному выбору профессии. Маркс возвращается к мысли, уже выраженной в «Немецкой идеологии» в 1844 году: коммунист будет волен делать сегодня одно, а завтра другое, утром охотиться, днем ловить рыбу, вечером пасти скот, не становясь при этом охотником, рыбаком или пастухом.

Условия перехода от капитализма к коммунизму не кажутся ему сами по себе темой для неотложного исследования; на его взгляд, они будут зависеть от экономических и политических условий, то есть от места и времени. Они не являются предметом общей теории. Маркс говорит только, что для создания идеального общества надо совершить «прыжок» из «царства необходимости» в «царство свободы», которое он теперь не мыслит без «революционной диктатуры пролетариата». Не раскрывая содержание этого понятия, он, как в статьях о революции 1848 года, говорит, что нужно будет там, где это возможно, использовать демократические институты, чтобы утвердить власть большинства через объединение партий. По этому пункту, как и по многим другим, он никогда не изменит своего мнения, несмотря на политические и личные трагедии, которые ему придется пережить: он прежде всего журналист, и свобода мысли кажется ему высшим священным правом; парламентскую демократию надо защищать во что бы то ни стало, даже если социальное большинство не является политическим.

Кстати говоря, в тот же самый момент он публично выступил в защиту двух главных аспектов либеральной демократии — свободы печати и независимости судей. В частности, 12 ноября 1852 года он выразил протест, когда нескольких его друзей, немецких коммунистов, товарищей по 1848 году, арестованных в конце следующего года (кое-кого — по невольному доносу Виллиха) прежде, чем они смогли бежать, судили в Кёльне как заговорщиков против Прусского государства на основании того, что они были его друзьями в 1849 году, а потом с ним переписывались. Один из подсудимых, Фердинанд Фрейлиграт, чудом избежал ареста, бежав в Лондон; его судили заочно; остальным не так повезло, и они сильно рисковали. 20 ноября Карл разослал в несколько британских и американских газет большую статью на немецком и английском языках, которая была напечатана 29 ноября в «Морнинг адвертайзер», а потом в окончательном варианте — 10 декабря в «Нью-йоркер криминал цайтунг», чтобы выразить протест против нарушения права на защиту во время этого процесса: «Полтора года были потрачены впустую в попытке раздобыть доказательства для этого процесса. Все это время наши друзья находились в заточении, без книг и медицинской помощи и без возможности их получить. Им не позволяли видеться с адвокатами, в нарушение закона. <…> В коллегию присяжных вошли шесть знатных реакционеров, четыре крупных финансиста и два государственных чиновника. Им представляли улики, в частности, одну, добытую в Лондоне, — протокол заседаний одного тайного общества, возглавляемого доктором Марксом, с которым обвиняемые состояли в переписке <…>; этот протокол оказался фальшивкой. Почерк Маркса подделали. И тем не менее их посчитали виновными в государственной измене, дав обратную силу новому уголовному законодательству!»

Приговор был суров: друзья Маркса проведут долгие годы в тюрьме. Карл пришел в бешенство и решил издать брошюру об этом эпизоде под заглавием «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов», чтобы распространить ее в Германии. Чтобы эта брошюра не была расценена как призыв к немедленной революции, Энгельс написал предисловие, предупреждая друзей об опасности чересчур поспешных действий, вынужденных коммунистических опытов и скачков вперед, которые никогда не происходят в свое время, в чем они уже могли убедиться на собственном горьком опыте. «В таких делах теряешь голову — будем надеяться, что не в буквальном смысле… и получаешь славу не только хищников, но, кроме того, и дураков, что гораздо хуже».

В очередной раз весь тираж брошюры, отпечатанный в Базеле, изъяла полиция сразу по поступлении его в Германию в декабре 1852 года. Никто ее так и не прочтет.

Десятого января 1853 года в Лондоне открыли первую линию метро. Карл снова болен и все так же нищ. У него нет денег даже на отправку писем. Чтобы раздобыть хоть что-то для семьи, он вынужден, по его выражению, «строчить» для прессы. Дельные, зачастую пророческие статьи в «Нью-Йорк дейли трибюн», приносят ему отныне около 150 фунтов в год. Статьи, которые Женни обсуждает с ним шаг за шагом, прежде чем переписать и отправить.

Карл также ведет ожесточенную полемику в левой прессе, по большей части анонимно и бесплатно. Например, он ответил Руге — другу и соратнику по Парижу, которому разрешили вернуться в Берлин, — попрекнув его тем, что тот не поддерживает память о Бакунине, с которым неизвестно что сталось с тех пор, как он был арестован три года назад в Пруссии, передан Австрии, а затем России. Карл пишет в самые разные печатные органы: в «Народную газету» чартистов, в газеты на немецком языке («Фольк», «Нойе Одер цайтунг», «Альгемайне Аугсбург цайтунг», «Реформа»); сотрудничает с «Новой американской энциклопедией» под руководством Чарльза Дана и даже с южноафриканской газетой «Зюйдафрикаан», выпускаемой голландским журналистом Яном Карлом Юта, который недавно женился на его сестре Луизе (они навестили Марксов в Лондоне, направляясь в Кейптаун). Один из гостей, ужинавших вместе с Луизой и Карлом, вспоминает: «Ей было невыносимо, что ее брат — глава социалистов, и она старалась подчеркнуть в моем присутствии, что они принадлежали к семье всеми уважаемого и высоко ценимого в Трире адвоката».

Сотрудничая со столькими разными газетами, Маркс осознал, что мог бы зарабатывать деньги, создав агентство печати, если бы подумал об этом раньше; но, констатировал он, теперь уже все места заняты. Расстроившись, он написал Энгельсу: «Если бы мы это сделали вовремя, ты бы не застрял в Манчестере, мучаясь в своей конторе, а я бы здесь не страдал от своих долгов!» Мы увидим, что он заблуждался: другой немецкий еврей, Юлиус Рейтер, вскоре затеет такое предприятие в Лондоне, и с большим успехом.

Тем временем (20 января 1853 года) Наполеон III женился на Евгении де Монтихо — испанке и ревностной католичке, которая тотчас стала побуждать его послать войска для защиты Святой земли, находившейся тогда под османским протекторатом. Царь Николай I, который тоже намеревался этим заняться, предложил Англии заключить союз для раздела Османской империи — «больного Европы», по выражению русского дипломата Александра Горчакова. Британское правительство, возглавляемое тогда консерватором Абердином, а затем Пальмерстоном, колебалось. Карл, со своей стороны, был против англо-русского альянса: он всегда противился всему, что могло усилить царскую власть, которую он считал главной опорой диктаторских режимов в Германии. Он не верил в англо-французский союз против России, поскольку ни «лживый Наполеон», ни новый английский министр иностранных дел Пальмерстон не имеют, как он думал, твердого намерения поразить русского колосса в самое сердце. Тщательно изучив документы британского дипломатического ведомства, протоколы заседаний английского парламента с XVIII века и дипломатические депеши, хранящиеся в Британском музее, он совершенно уверился в том, что со времен Петра Великого англичане и русские постоянно под большим секретом сговаривались друг с другом.

В апреле 1853 года Маркс отправил в «Нью-Йорк дейли трибюн» статью на эту тему, снова написанную в соавторстве с Энгельсом: «Если Россия овладеет Турцией, ее сила возрастет наполовину и она одержит верх над всей союзной Европой. Такое событие стало бы неописуемым несчастьем для дела революции». Это будет одна из последних статей, которые друзья напишут вместе. С июня 1853 года Карл, уже довольно хорошо овладевший английским, будет писать статьи непосредственно на этом языке, а Фридрих — только считывать их. По словам Лафарга, для Карла «иностранный язык — оружие в боях за жизнь». В тот период он прочел на английском описание ужасной жизни трудящихся в «Тяжелых временах» Чарлза Диккенса. В особенности его поразила атмосфера Коктауна — архетипа фабричного города, напомнившего ему собственное нищенское существование.

Напряженность в отношениях между Россией и Турцией росла, а Маркс тем временем посвятил себя изучению богатейших сокровищ библиотеки Британского музея, собирая информацию для статей в «Нью-Йорк дейли трибюн». Он нашел любопытный материал о колонизации Индии. На основании его он пытался лучше постичь мышление крестьян, сбивавшее его с толку, а также изучить древние общества, чтобы понять динамику зарождения капитализма. 25 июня он написал первую статью о колонизации под названием «Британское владычество в Индии» — важную работу о докапиталистическом обществе: «В Азии с незапамятных времен, как правило, существовали лишь три отрасли управления: финансовое ведомство, или ведомство по ограблению своего собственного народа, военное ведомство, или ведомство по ограблению других народов, и, наконец, ведомство общественных работ… Как в Египте и Индии, так и в Месопотамии, Персии и других странах наводнения используют для удобрения полей: высоким уровнем воды пользуются для того, чтобы наполнять питательные ирригационные каналы. Эта элементарная необходимость экономного и совместного использования воды, которая на Западе заставила частных предпринимателей соединяться в добровольные ассоциации, как во Фландрии и в Италии, на Востоке, — где цивилизация была на слишком низком уровне и где размеры территории слишком обширны, чтобы вызвать к жизни добровольные ассоциации, — повелительно требовала вмешательства централизующей власти правительства. Отсюда та экономическая функция, которую вынуждены были выполнять все азиатские правительства, а именно функция организации общественных работ».

По сути, это описание того, что Маркс назовет впоследствии «азиатским способом производства» — когда само государство отнимает у трудящихся их рабочую силу. Далее в своей статье он разбирает по косточкам британскую колонизацию — уникальная критика для его времени: «Англия разрушила основы общественного строя в Индии, не сделав до сих пор ни малейшей попытки хоть что-нибудь построить». И далее: «Ручной ткацкий станок и ручная прялка, породившие бесчисленную армию прядильщиков и ткачей, были главными стержнями в структуре индийского общества. С незапамятных времен Европа получала великолепные ткани — продукт индийского труда — и посылала взамен свои драгоценные металлы, снабжая, таким образом, материалом местного золотых дел мастера… Британский завоеватель уничтожил индийский ручной ткацкий станок и разрушил ручную прялку. Англия сначала вытеснила индийские хлопчатобумажные изделия с европейских рынков, затем приступила к ввозу в Индостан пряжи и кончила тем, что стала наводнять родину хлопчатобумажных изделий хлопчатобумажными товарами. За период с 1818 по 1836 г. экспорт пряжи из Великобритании в Индию возрос в отношении 1 к 5200».

Затем Маркс устремляет пророческий взгляд в будущее и через месяц в статье, датированной 22 июля 1853 года, объясняет, что в Индии капитализм рано или поздно станет гораздо лучшей общественной системой, чем при нынешнем архаичном обществе. Эта важная работа, написанная в полной нищете и вышедшая из-под пера гражданина мира, в очередной раз показывает, что, по его мнению, коммунизм может наступить только после капитализма, а не вместо него, ибо капитализм освобождает людей от предрассудков и рабства:

«Однако как ни печально с точки зрения чисто человеческих чувств зрелище разрушения и распада на составные элементы этого бесчисленного множества трудолюбивых, патриархальных, мирных социальных организаций, как ни прискорбно видеть их брошенными в пучину бедствий, а каждого из их членов утратившим одновременно как свои древние формы цивилизации, так и свои исконные источники существования, — мы все же не должны забывать, что эти идиллические сельские общины, сколь безобидными они бы ни казались, всегда были прочной основой восточного деспотизма, что они ограничивали человеческий разум самыми узкими рамками, делая из него удобное орудие суеверия, накладывая на него рабские цепи традиционных правил, лишая его всякого величия, всякой исторической инициативы. Мы не должны забывать эгоизма варваров, которые, сосредоточив все свои интересы на ничтожном клочке земли, спокойно наблюдали, как рушились целые империи, как совершались невероятные жестокости, как истребляли население больших городов, — спокойно наблюдали все это, уделяя этому не больше внимания, чем явлениям природы, и сами становились беспомощной жертвой любого захватчика, соблаговолившего обратить на них свое внимание <…>. Мы не должны забывать, что эти маленькие общины носили на себе клеймо кастовых различий и рабства, что они подчиняли человека внешним обстоятельствам, вместо того чтобы возвысить его до положения властелина этих обстоятельств, что они превратили саморазвивающееся общественное состояние в неизменный, предопределенный природой рок и тем создали грубый культ природы, унизительность которого особенно проявляется в том факте, что человек, этот владыка природы, благоговейно падает на колени перед обезьяной Ханумани и перед коровой Сабалой».

Маркс пророчески пишет: «Вопрос заключается в том, может ли человечество выполнить свое назначение без коренной революции в социальных условиях Азии. Если нет, то Англия, несмотря на все свои преступления, была бессознательным орудием истории, вызывая эту революцию». И еще: «Недалек тот день, когда, благодаря сочетанию железных дорог и паровых судов, расстояние между Англией и Индией во временном выражении будет сведено к неделе пути и когда эта некогда сказочная страна будет практически присоединена к западному миру». Мировой дух в очередной раз размышлял о глобализации, уже подталкивая к ней Азию, позиционируя капитализм как освободителя народов.

В ноябре 1853 года Россия вторглась в пределы Османской империи, захватив Молдавию и Валахию и рассчитывая на союз с Великобританией и нейтралитет остальных европейских государств. Опасаясь, что Лондон окажет поддержку царскому правительству, Карл в «Нью-Йорк дейли трибюн» вернулся к существованию обнаруженных им «тайных связей» между крупной буржуазией Англии и России и изобличил министра иностранных дел Пальмерстона, «продавшегося» Петербургу. Он раскритиковал и одного из своих позабытых друзей, Фердинанда Лассаля — молодого профессора философии, с которым Маркс встретился в Дюссельдорфе в 1849 году и который помог ему выйти из тюрьмы, а теперь опубликовал длинную статью, расхваливавшую заслуги того же самого Пальмерстона. Карл напишет против английского министра восемь статей в «Нью-Йорк дейли трибюн», и только четыре из них напечатают. Он опубликует все восемь в «Народной газете» с 22 по 24 декабря 1853 года, а затем объединит их в брошюре под названием «Жизнь лорда Пальмерстона». Брошюра будет очень хорошо расходиться, но не принесет ему никаких материальных выгод, поскольку он неудачно составил договор. Исторически обоснованность его подозрений так и не будет подтверждена, в том числе и использованными им архивными документами.

Пока Англия колебалась в выборе лагеря, у Карла состоялось неожиданное знакомство с Дэвидом Уркхартом, шотландским аристократом, членом парламента от партии тори, ставшим сторонником турок и противником русских после того, как он сражался на стороне греков. Уркхарт написал книгу «Турция и ее ресурсы», апологию Османской империи, в которой резко нападал одновременно на Пальмерстона и на царя, настойчиво требуя, чтобы Великобритания вступила в войну на стороне Турции. Маркс сообщил Энгельсу о книге «шотландского кельта, который понял, что Пальмерстон продался русским». Он даже написал Фридриху 2 ноября 1853 года: «Тебе это может показаться странным, но, идя точно по следу благородного виконта (Пальмерстона третьего) уже двадцать лет, я пришел к тем же выводам, что и этот мономан Уркхарт: Пальмерстон уже несколько десятков лет как продался русским».

Радуясь тому, что в кои-то веки может рассчитывать на поддержку парламентария, Маркс стал показываться на людях вместе с ним. До того самого момента, когда в январе 1854 года Уркхарт, думая сделать приятное Карлу, заявил, что его статьи в «Нью-Йорк дейли трибюн» «почти так же хороши, как если бы их писали турки!». И добавил, что он, Уркхарт, скоро станет премьер-министром и сумеет прогнать русских из турецких земель, поскольку обладает «особой сверхподвижностью ума». Маркс понял, что связался с сумасшедшим, пришел в ужас от того, что запятнал свое имя общением с ним, и написал 6 февраля 1854 года Фердинанду Лассалю, которого только что упрекал в поддержке Пальмерстона: «Я не хочу, чтобы меня считали приверженцем этого сумасшедшего! У меня нет с ним ничего общего, кроме отношения к Пальмерстону». Чтобы убедить Лассаля в обоснованности своей точки зрения, он приводит в этом письме новые «доказательства» измены Пальмерстона, обнаруженные в Британском музее. Все они свидетельствуют о его невероятной дотошности, которой мог бы позавидовать иной полицейский: «Пальмерстон — русский агент. Княгиня Ливен уплатила его долги в 1827-м, князь Ливен ввел его в министерство иностранных дел в 1830-м, а Каннинг на смертном одре призвал его опасаться. Я пришел к этому выводу, добросовестно и очень тщательно изучив всю его карьеру, причем по „Синим книгам“, дебатам в парламенте и заявлениям его собственных дипломатических агентов… Его главный трюк состоит не столько в том, чтобы служить России, сколько в том, чтобы утвердиться в своей роли „чисто английского министра“, при этом служа России. Единственное различие между ним и [премьер-министром] Абердином состоит в том, что Абердин служит России, потому что ее не понимает, а Пальмерстон служит ей, хотя и понимает ее. Вот почему первый — открытый сторонник, а второй — тайный агент России; первый служит ей даром, второй — за вознаграждение».

Двадцать седьмого марта, в то время как в Париже «Купальщицы» Курбе вызвали скандал в Салоне, барон Осман был назначен префектом столицы, Виктор Гюго опубликовал в изгнании сборник «Кары», а Надар открыл свое первое фотоателье, император французов заручился поддержкой Англии и Пьемонта и отправился защищать Османскую империю и Святую землю от России. Французский флот, командование которым вскоре примет Мак-Магон, отплыл к Дарданеллам вместе с английской армадой адмирала Реглана. Вопреки предсказаниям Маркса, Лондон вступил в вооруженную борьбу против России. В статье, вышедшей в «Нью-Йорк дейли трибюн» 15 апреля 1854 года, он привлекает внимание к ужасным условиям жизни восьми тысяч евреев Иерусалима, в то время оккупированного турками.

В июне врач не удосужился прийти к нему в дом, чтобы осмотреть снова беременную Женни, потому что Марксы задолжали ему 26 фунтов — годовую плату за жилье. Фридрих в очередной раз пришел на помощь. В июле Женни снова уехала на лето в Трир с тремя уцелевшими детьми — Женнихен, Лаурой и Эдгаром. Мальчик был серьезно болен туберкулезом. Перед отъездом она потратила 8 фунтов (треть годовой платы за квартиру на Дин-стрит), чтобы «накупить обновок, поскольку, разумеется, не могла явиться в Трир в лохмотьях», — писал Маркс Энгельсу 23 июля в оправдание своих расходов. В Берлине министр внутренних дел в очередной раз выдал Женни паспорт, без которого жена вождя коммунистов, изгнанного из Пруссии и находящегося под надзором полиции всех стран, не смогла бы путешествовать.

Двадцать шестого сентября, когда в Париже Луи Вюиттон, молодой служащий упаковщика императорского двора, недавно прибывший в столицу с гор Юры, основал собственный торговый дом, 185 тысяч французских и английских солдат осадили Севастополь, защищаемый русскими войсками под командованием полковника Тотлебена.

В конце 1854 года Маркс написал Энгельсу, что ему придется прибегнуть к «чрезвычайным средствам», чтобы покрыть расходы, связанные с родами Женни и лечением Эдгара, которому все хуже и хуже. Он не уточняет, какие средства имеет в виду.

Шестнадцатого января 1855 года родилась Элеонора — четвертая дочь и шестой ребенок Марксов, но если считать только выживших — четвертый. Элеонора, которая проявит такой же интерес к Китаю, как и ее сестра Женни, станет «Цо-Цо», наследником китайского императора; она также получит прозвище «гном Альберих» по имени персонажа «Кольца Нибелунгов», а потом Тусси. Радость в семье продлилась недолго, ибо вскоре разразилась самая большая драма в жизни Карла Маркса.

В апреле 1855 года, меньше чем через три месяца после рождения Элеоноры, его обожаемый сын Эдгар, которого он прозвал Полковник Муха, умер от туберкулеза в возрасте восьми лет. Карл, никогда не выказывавший своих чувств, так что даже многим казался бесчувственным, был совершенно сломлен. Он столько вложил в этого ребенка, воссоздавая с ним те отношения, которые были у него с отцом; он дарил столько любви этому хрупкому и забавному мальчику. Он заставлял сына выучивать наизусть длинные отрывки из «Гамлета», чтобы заставить забыть о своей болезни! Маркс писал тогда Энгельсу: «Я уже прошел через всевозможные напасти, но только теперь я понял, что такое настоящее горе. Я чувствую себя совершенно разбитым». Он писал также Фердинанду Лассалю в Берлин, отвечая на соболезнования: «Бэкон сказал, что по-настоящему стоящие люди настолько прочно связаны с природой и миром, что легко оправляются от всякой утраты. Я не принадлежу к по-настоящему стоящим людям. Смерть моего дитяти так тяжело поразила мои ум и сердце, что я страдаю от его потери так же, как в первый день. Моя бедная жена совершенно подавлена». Десять лет спустя Женни напишет, что они, возможно, смогли бы спасти своего сына, если бы уехали из Лондона к морю. Они никогда не избавятся от чувства вины.

Карлу тогда было всего тридцать семь лет, но он сразу сильно постарел. Борода его поседела. Он по-прежнему страдал от острой боли в печени, от зубных болей и респираторных заболеваний. К этому добавились приступы геморроя, фурункулез, ревматизм, сильная мигрень и конъюнктивит. Он нищ и потерял последнего сына. Написанного им никто не читает. Его политическая организация распалась. Все валится у него из рук. У него больше нет сил ни писать, ни действовать.

Кроме того, он с горечью видит, что социалистическое движение сдает позиции там, где должно было бы быть сильнее всего — в Великобритании. В июне 1855 года, через два месяца после смерти Эдгара, руководители профсоюзов заключили соглашения с либеральными партиями, и Маркс утратил надежду на британский пролетариат, который, как он понял, больше стремился стать похожим на буржуазию, чем свергнуть ее власть. Больше того, он обнаружил, что франко-британская осада Севастополя, тяжелая и смертоносная, укрепила союз европейских монархий: Всемирная выставка на Елисейских Полях, приняв пять миллионов посетителей (в том числе королеву Викторию), стала торжеством Империи, а генерал Мак-Магон и адмирал Реглан захватили 8 сентября 1855 года Малахов курган, возвышавшийся над бастионами Севастополя. Россия была разбита, Османская империя спасена. Осада продлилась год, погибли сотни тысяч людей. Европе полюбились морские просторы: колониальные захваты во всю мощь развернулись в Африке.

Нищета Марксов была столь вопиющей, что Карлу, чтобы выжить, приходилось писать во все газеты, принимавшие его статьи, в том числе в «Шеффилд фри пресс» под руководством Укрхарта, с которым его объединяла все та же навязчивая идея об англо-русском союзе. Словно чтобы оправдать a posteriori свои предыдущие опасения, Карл сообщил в этой газете, что обнаружил в Британском музее (где он проводил все больше времени) документы XVIII века, доказывающие тайное сотрудничество между Лондоном и Петербургом в целях «всемирной экспансии». «Такова русская политика и сегодня», — пишет Маркс, который не может заявить, что это по-прежнему политика британской короны, поскольку британские солдаты только что сотнями гибли, сражаясь с царскими войсками!

В то время как несколько политических эмигрантов из Франции, Германии, Польши и Бельгии, а также кое-какие английские активисты основали в Лондоне Международное товарищество рабочих, чтобы принять эстафету у Союза коммунистов, развалившегося три года назад, Маркс прятался у Энгельса в Манчестере, чтобы избежать долговой тюрьмы, и был спасен лишь упавшим с неба наследством шотландского дядюшки Женни.

Прежде чем вернуться в Лондон, Карл, по воспоминаниям его младшей дочери, написал из Манчестера пылкое письмо своей супруге. Следующие друг за другом кончины близких словно еще больше укрепили связь между живущими: Маркс все больше времени проводил с оставшимися ему тремя дочерьми, часами играл с ними, делая для них, по воспоминаниям очевидца, целые флоты бумажных корабликов, которые он потом предавал огню в корыте, к великой радости детей. Это был добрый, нежный и терпимый отец. «Дети должны заниматься воспитанием своих родителей», — любил повторять он. Никогда его дочери, которые безумно его любили, не ощутили на себе груза отцовской власти. Другой свидетель рассказывает о традиционных воскресных пикниках: вся семья отправлялась в путь около одиннадцати, чтобы через полтора часа, к обеду, прийти в Хэмпстед. Когда удавалось раздобыть немного денег, ели телячье жаркое, пили чай с сахаром, а иногда даже лакомились фруктами. После обеда разговаривали, читали газету, бегали, а когда были деньги — катались на ослике.

В такие моменты боль стихала, неприятности отходили на второй план, хотя в материальном плане жизнь оставалась бедственной. Чтобы не думать об этом, Карл снова обосновался в Британском музее, делал выписки и работал над задуманной им большой книгой по экономике.

Именно находясь во власти отчаяния, он совершил в том 1855 году свое главное открытие. Открытие, которое свяжет его теорию отчуждения через труд, разработанную в 1848 году, с анализом истории как классовой борьбы, сделанным в 1850-м. Открытие, благодаря которому его имя останется в истории мысли. Открытие, которое позволит десяткам миллионов наемных рабочих осознанно вести борьбу и которое сводится к простой формуле: рабочие создают больше ценностей, нем получают.

Убитый горем после смерти Эдгара, Карл выстроил свою теорию прибавочной стоимости. Вот что, оказывается, является причиной борьбы и смены властей. Он выделил абсолютную и относительную прибавочную стоимость; постоянный и переменный капитал. Эти концепции под другими названиями до сих пор входят в основу современной экономической мысли, даже среди самых либеральных ее представителей.

Карл чувствовал, что держит в руках главное звено, связующее до сих пор неподвижную экономическую теорию с ходом истории. Но ему ясно и то, что это лишь догадка: еще столько всего нужно уточнить!

Новое горе: 17 февраля 1856 года он узнал о смерти Генриха Гейне, вновь обратившегося к вере. Они не виделись с тех самых пор, как Карла выслали из Парижа одиннадцать лет тому назад. Они переписывались. Гейне даже был одним из тех редких людей, с кем Карл ни разу не поссорился. Он как будто заменил ему рано утраченного дядюшку-раввина, как Энгельс занял место его преждевременно умершего брата.

Политическая ситуация тоже не вызывала оптимизма. После Парижского договора 30 марта 1856 года, подтвердившего поражение России, новый царь Александр II предпринял масштабные реформы: он отпустил на волю 50 миллионов крепостных, придал гуманный характер правосудию, открыл доступ в университеты для разночинцев. Но это не уняло бунтарей. Их протесты и чаяния выражали поэты и писатели — Лев Толстой, Федор Достоевский, Иван Тургенев. Тургенев придумал название для зародившегося революционного движения, одновременно популистского, националистического и самоубийственного — «нигилизм».

Англия замкнулась в «роскошной изоляции», чтобы продолжать свой необычайный экономический подъем и укреплять обширные колониальные завоевания. Текстильная промышленность развивалась благодаря хлопку с юга США, собранному многочисленными рабами, а также благодаря новым рынкам, образовавшимся в колониях из-за уничтожения местного текстильного производства, но самое главное — благодаря техническим новинкам.

В то же время в Париже Гюстав Флобер, написав «Госпожу Бовари», подвергся преследованиям со стороны поборников морали.

Карл снова впал в депрессию и думал: «Зачем?» Революция невозможна; он сам живет в лачуге изгнанника, далеко от дома, и за три года похоронил троих своих детей. Он чувствовал себя в ответе за все это. У него больше нет надежды, нет причин писать или заниматься политикой. Он снова побуждает Женни оставить его и вернуться с детьми в Германию. Она отказывается. Ему остается только ждать смерти оставшихся детей, кончины Женни и своей собственной.

Он еще не знает, что вскоре все изменится.