В январе 1865 года умер Прудон, окончательно уверившийся в том, что заблуждался; тем временем глобализация (вернее, «универсализация» — такое название дал ей Маркс в 1848 году, предчувствуя ее наступление) ускорилась. Железные дороги, телеграф, пароходное сообщение сократили расстояния, способствовали развитию рынков, облегчили колонизацию Африки и Индии.

Карл в Лондоне вел двойную жизнь. Днем он официально являлся «секретарем-корреспондентом Интернационала для Германии», а де-факто — главой политической организации, которая вскоре объединит десятки тысяч рабочих, служащих и представителей интеллигенции по всей Европе. По ночам он возвращался к работе над большой книгой, начатой двадцать лет тому назад, из которой опубликовал только большую главу под заглавием «К критике политической экономии» и которая, как он думал, поможет свергнуть капитализм — это был «Капитал».

Британская полиция присматривала за этим изгоем с мировыми связями, но не особенно интересовалась им. Ей было известно, что с момента своего прибытия сюда пятнадцать лет назад Британская империя не была его главной заботой, а британская монархия — главным врагом. Возглавляемая им международная организация, к которой примкнуло множество британских тред-юнионов, не считалась враждебной монархии; что же касается его весьма немногочисленных книг, то их никто не покупал. И даже если он резко критиковал в американской прессе Пальмер-стона и политику Лондона, он никогда ни в коей мере не призывал к насилию или свержению институтов власти в этой стране.

В своем новом жилище, которое было гораздо более уютным, он чаще и лучше принимал гостей. Не было такого республиканца или социалиста, прибывшего с континента или из Америки, который не зашел бы к нему — либо чтобы получить инструкции, либо чтобы послушать оракула. Он говорил с ними по-английски, по-французски, по-немецки, по-испански и даже по-русски. Русский он учил теперь для развлечения, в особенности когда мучился от своих фурункулов. С французами он рассуждал о Бальзаке, с русскими — о Тургеневе, с испанцами — о Сервантесе и Кальдероне. Испанский делегат январского собрания Интернационала 1865 года Ансельмо Лоренцо рассказывает, например, что на первой встрече дома у Маркса, поздно вечером, Карл предложил ему чаю и сначала заговорил с ним на испанском о материально-технических проблемах Интернационала в Испании, а затем провел блестящую параллель между Сервантесом, Кальдероном, Лопе де Вега и Тирсо де Молина.

Случалось, что в таких разговорах принимали участие Женни и все их три дочери; именно таким образом некоторые молодые люди сблизились с тремя дочерьми доктора Маркса.

Среди гостей, посетивших их в феврале 1865 года, был молодой человек, прибывший из Парижа, который вскоре сыграет очень важную роль в жизни семейства Маркс — Поль Лафарг. Мы уже неоднократно цитировали его воспоминания о жизни Маркса, написанные впоследствии на основе увиденного и услышанного. Ему тогда было двадцать четыре года; он представлял французскую секцию Интернационала, недавно созданную в доме 44 по улице Гравилье, у месье Фрибура. Родившись в Сантьяго-де-Куба, происходя одновременно от черных рабов и испанских поселенцев, гражданин Испании, переехавший в детстве в Бордо, где жила его семья, он поступил в Париже на медицинский факультет, но был исключен за свои республиканские убеждения и за активное участие в Международном студенческом конгрессе в Льеже; впоследствии он смог продолжить учебу в Париже. Он приехал в Лондон, чтобы отчитаться перед Марксом в успехах французской рабочей партии и вручить ему письмо от Анри-Луи Толена — секретаря французской секции Интернационала. Много лет спустя Лафарг будет вспоминать об этой встрече: «Во всю жизнь я не забуду того впечатления, которое произвела на меня наша первая встреча. Маркс был болен и работал над первым томом „Капитала“. <…> Он боялся, что не успеет довести свое дело до конца, и всегда принимал молодежь с симпатией, поскольку, как он говорил, „должен подготовить тех, кто продолжит пропаганду коммунизма“. Но вовсе не неутомимый, несравненный социалистический агитатор, а ученый явился предо мной тогда в рабочем кабинете на Мейтленд-Парк-роуд, куда товарищи стекались со всех концов цивилизованного мира, чтобы расспросить мэтра социалистической мысли».

Поскольку Карл принял его у себя дома, Лафарг познакомился с Женни и дочерьми и тотчас был пленен средней — Лаурой. Он пишет: «Младшая, Элеонора, была прелестным ребенком с мальчишеским характером. Маркс говорил, что его жена ошиблась полом, произведя на свет девочку. Две другие составляли самую очаровательную и гармоничную противоположность, какая только могла радовать глаз. Старшая, Женни, была смуглой, как отец, что указывало на хорошее здоровье, у нее были темные глаза и волосы, как вороново крыло. Средняя [Лаура] была светленькой и розовой, ее пышные вьющиеся волосы отливали золотом; как будто закатное солнце в них укрылось: она походила на мать…» Он влюбился.

С тех пор как Вильгельм Либкнехт уехал в Германию два года тому назад, у Карла не было секретаря. Поэтому он сразу сделал этого умного и преданного молодого человека, решившего продолжить изучение медицины в Англии, своим товарищем по работе и прогулкам; начиная с этого дня, именно через Лафарга мы узнаем многое (всегда в положительном контексте) о манере Маркса работать: «Хотя он ложился уже поздней ночью, в восемь-девять утра он всегда уже был на ногах; пил свой черный кофе, просматривал газеты и переходил в кабинет, где работал до двух-трех часов ночи. Он прерывался, лишь чтобы поесть и прогуляться вечером, если позволяла погода, в сторону Гемпстед Нит; днем он спал час-другой на своем диванчике. Именно во время таких прогулок по лугам он занимался моим экономическим образованием. Он, возможно, не замечая того, разворачивал передо мной все содержание первого тома „Капитала“, по мере того как писал его. Каждый раз, вернувшись домой, я сразу же бросался записывать как можно точнее все, что только что услышал. Поначалу мне приходилось прилагать большие усилия, чтобы уследить за нитью рассуждений Маркса, таких глубоких и сложных… Его мозг был подобен военному кораблю, еще стоящему в порту, но уже под парами, в полной готовности отплыть в любом направлении по океану мысли <…>. Для него работа превратилась в страсть, которая поглощала его до такой степени, что он забывал о еде. Зачастую приходилось несколько раз его звать, пока он не спустится в столовую, и едва проглотив последнюю ложку, он снова поднимался в кабинет».

Карл думал, что уже вот-вот закончит рукопись, и даже начал подыскивать нового издателя. О том, чтобы вновь обратиться в Берлин к Дункеру, издателю Лассаля, так плохо обошедшемуся с его предыдущей книгой, не могло быть и речи. 30 января 1865 года Вильгельм Штрон, бывший член Союза коммунистов, эмигрировавший в Манчестер, рассказал ему о гамбургском издателе-демократе Мейснере. Тот только что издал книгу Арнольда Руге, который теперь вернулся в Пруссию. Всякий раз, когда требовалось принять практическое решение, Карл спрашивал совета у Фридриха. Тот ответил ему 5 февраля из Манчестера, перечислив подробно, какие пункты должны присутствовать в договоре, чтобы не ущемлялись ничьи интересы, и заключил: «Естественно, тебе нужно поехать к нему самому, взяв с собой рукопись». Тогда Маркс предложил Энгельсу протоптать дорожку и прибегнуть к услугам этого издателя, чтобы опубликовать памфлет, написанный им годом раньше, который он хотел распространить в Германии, — «Прусский военный вопрос и немецкая рабочая партия».

Но на самом деле Карл совсем не готов. И Энгельс в Манчестере, немного ревнующий к тому, что его друг без него вернулся в политику, и скептически настроенный по отношению к этой мини-организации, претенциозно именующей себя Интернационалом, корит его за то, что тот тратит слишком много времени на сумбурные заседания, вместо того чтобы заканчивать книгу. 13 марта 1865 года Карл ответил, что это очень важное дело, и он держит его под своим контролем: «На самом деле я стою во главе этого дела».

Энгельс тревожится и по поводу расходов Маркса: наследства, конечно, позволили уплатить накопившиеся долги и обустроить дом (на это ушло 500 фунтов), но его теперешний образ жизни сильно выбивается за рамки 200 фунтов, ежегодно предоставляемых ему Фридрихом. Состояние его финансов просто бедственно, и летом 1865 года Карл пишет, что прожил последние два месяца благодаря тому, что опять заложил главное свое имущество — столовое серебро Женни.

Та разделяет тревогу Фридриха: дом — «настоящий дворец, чересчур большой и слишком дорогой». Тогда Карл пишет своему другу: «Действительно, я живу в доме, который мне не по средствам», но «это лучший способ не только возместить детям все, что им пришлось вынести, но и позволить им наладить связи и знакомства, которые обеспечат их будущее». Его транжирство, таким образом, вовсе не говорит о пристрастии к роскоши. Он тратит не из мещанства, а из-за угрызений совести: нужно чем-то компенсировать нищету, в которой он допустил прозябать своей семье и умереть трем своим детям.

В поисках дополнительных средств Маркс 19 марта 1865 года вернулся в голландский Цальт-Боммель, к тетке и дяде Филипсу. Оттуда он привез новую ссуду, а заодно убеждение, что кузина Нанетта «не совсем его позабыла». 1 апреля он даже играл с ней в «исповедь» — игру в вопросы, которая была тогда в моде; по его ответам угадывается любовная игра: «Любимое качество? Простота. У мужчины? Сила. У женщины? Слабость. Главная черта вашего характера? Упрямство. Ваше любимое занятие? Смотреть на Нанетту. Недостаток, который вам более всего ненавистен? Раболепство. Недостаток, который вы можете извинить? Доверчивость. Ваше представление о счастье? Сражаться. Ваше представление о нищете? Покориться. Ваши любимые поэты? Эсхил и Шекспир. Ваш любимый прозаик? Дидро. Ваше любимое изречение? „Ничто человеческое мне не чуждо“. Ваш девиз? „Сомневайся во всем“. Ваш любимый цвет? Красный. Ваши любимые имена? Женни и Лаура». В то же время Карл дает такие определения счастья: «Шато-Марго 1848 года» и несчастья: «Необходимость пойти к дантисту».

Вернувшись в Лондон в конце апреля, Карл написал молодой женщине недвусмысленное письмо, закончив его так: «А теперь прощай, моя маленькая чаровница, и не забывай совсем твоего странствующего рыцаря».

В том же 1865 году Льюис Кэрролл поведал о приключениях Алисы в Стране чудес; Клод Бернар изложил «Введение в изучение экспериментальной медицины»; Жюль Верн издал «С Земли на Луну». В Мюлузе текстильные фабриканты Дольфус и Кёхлин выстроили городок — несколько сотен домов для своих рабочих. В Биаррице Наполеон III встретился с Бисмарком и заверил его, что в случае конфликта (теперь уже весьма вероятного) между Пруссией и Австрией Франция будет сохранять нейтралитет. В Южной Германии была основана Народная партия Германии, намеревавшаяся противостоять гегемонии Пруссии путем установления децентрализованной федеративной республики.

Либкнехт в том году поселился в Лейпциге и словно нехотя примкнул к Всеобщему германскому рабочему союзу, которым руководили преемники Лассаля; там он познакомился с Августом Бебелем — молодым рабочим, с которым временно объединится, но вскоре создаст свою собственную партию, ближе стоящую к идеям Маркса. В самом деле, в том же году Маркс объяснил в письме трем берлинским рабочим, что ошибка Лассаля в утверждении возможности цезаризма, построенного на демократических принципах.

Влияние Интернационала теперь ощущалось в Испании, Австрийской империи и Нидерландах; во Франции Варлен, руководивший прошлогодними стачками, добился того, чтобы Интернационал в некоторых случаях взял на себя полномочия вмешиваться и препятствовать привозу зарубежной рабочей силы на предприятия, парализованные забастовками, и чтобы на массовых демонстрациях за независимость Италии или Ирландии прозвучали пацифистские лозунги. Интернационал основывал газеты в тех странах, в которых возникали его отделения. От собрания к собранию Маркс вычерчивал контуры новой организации, бразды правления которой взял в свои руки, и сам занимался экономическим и политическим образованием ее членов. Так, когда весной Гражданская война в Америке закончилась капитуляцией южного командующего Роберта Ли, Карл составил от имени Генерального совета обращение к Аврааму Линкольну, напомнив, что веком раньше идея о «великой демократической республике» впервые возникла в Америке, дав толчок к революции в Европе.

2 и 8 мая на Генеральном совете Интернационала Маркс произнес две речи (опубликованные после его смерти под названием «Зарплата, цена и прибыль»), в которых он впервые изложил свою концепцию связи между трудом, эксплуатацией и прибылью: труд по своей природе проигрывает в силе капиталу. Это более «скоропортящийся» товар, чем все прочие. Его нельзя накапливать. По Марксу, эксплуатация характеризуется использованием времени: в отличие от капиталиста, который может себе позволить складировать продукцию своих фабрик, рабочий, не продавший свою дневную рабочую силу, окончательно утрачивает ее стоимость. Из этого Маркс заключает, вопреки утверждениям английских тред-юнионистов, что политическая борьба важнее профсоюзной: если рабочий класс пойдет на попятный в своей ежедневной борьбе с капиталом (то есть если откажется от профсоюзных акций), он, конечно, лишит себя возможности предпринять то или иное масштабное действие, но рабочие не должны преувеличивать конечного результата этой повседневной борьбы, которая является борьбой со следствием, а не с причиной. Они должны начертать на своем знамени революционный девиз: «За отмену наемного труда!» — что и является конечной целью. Иначе говоря, тред-юнионов недостаточно — необходима политическая деятельность, чтобы радикально изменить общество, выведя его за рамки рыночных отношений. Английские тред-юнионы, между прочим, стоявшие у истоков Интернационала, уже не узнавали своей организации — Карл и его сподвижники ее у них в буквальном смысле слова умыкнули. Вскоре тред-юнионы из нее выйдут.

Маркс стал здесь полновластным хозяином, как каждый раз, когда в его руках оказывалась хоть крупица власти. Он подавил всех своим авторитетом, как в ту ночь, когда забрал бразды правления Интернационалом. Он устанавливал повестку дня заседаний, составлял документы, определял линию партии, не терпя никаких возражений, никогда не лишая себя удовольствия сразить спорщика меткой остротой. Поскольку он хотел «иметь точное и положительное представление об условиях, в которых работает и живет пролетариат», то неустанно вел со своими коллегами по товариществу беседы о положении мирового рабочего класса, превратив Интернационал в пункт сбора информации для своей научной работы.

В ответ на его действия по захвату власти внутри этой еще весьма небольшой организации один за другим начали возникать заговоры. Уже летом 1865 года итальянец Мадзини с помощью соотечественников, входящих в Генеральный совет, попытался собрать большинство делегатов на Первый ежегодный конгресс Интернационала, который, согласно уставу, должен был пройти в сентябре. Почуяв опасность, Карл (в нарушение им же самим составленного устава) добился, чтобы вместо конгресса провели «подготовительное совещание» в Лондоне. На него были допущены только члены Генерального совета, а среди них сподвижников Карла было большинство.

В том же году, но чуть позже, против него выступил Бакунин, ставший самым непримиримым его противником. В самом деле, между ними не было ничего общего. Маркс был коммунистом: он хотел, чтобы посредством международной солидарности трудящихся коммунистические партии захватили власть в государствах через выборы, там где это возможно. Бакунин был анархистом: он стремился уничтожить государство и всякую власть; он отвергал само существование Интернационала; кроме того, он хотел навязать социалистам атеизм, что вывело бы из Интернационала большинство его британских членов, многие из которых поддерживали Карла. Наконец, Карл был евреем, а Бакунин — антисемитом.

В том же году произошла приятная неожиданность: Женни получила телеграмму о возвращении в Европу ее брата, которого она не видела шестнадцать лет! Эдгар фон Вестфален вернулся из Америки «таким переменившимся, больным, несчастным, что его невозможно узнать», — писала она своей подруге Эрнестине, жене Вильгельма Либкнехта, которая жила теперь в Дрездене. Эдгар рассказал сестре, что три года воевал в Техасе, настрадался, потом выполнял кое-какую мелкую работу для крупных помещиков и, наконец, все потерял во время Гражданской войны. Главное — он утратил свои мечты. Теперь он хотел одного — вернуться в Пруссию и получить там место чиновника с помощью сводного брата Фердинанда. У Марксов он прожил полгода и был желанным, но «разорительным гостем». Карл писал Фридриху: «Какая странная ирония судьбы в том, что Эдгар (который всегда эксплуатировал только самого себя и „работал“ только в самом узком смысле этого слова) испытал ужасы войны, работая на эксплуататоров-рабовладельцев! И какая ирония в том, что мы оба на какое-то время оказались разорены войной в Америке!» В самом деле, Эдгар был разорен из-за боев в южных штатах, а Карл — из-за прекращения сотрудничества с «Нью-Йорк дейли трибюн». «Эдгар ведет растительное существование, — добавляет Карл. — Он даже больше не интересуется женщинами. Его сексуальный инстинкт перешел в желудок». Для Женни, испытавшей радость встречи, его отъезд стал большим облегчением. Он уехал в ноябре в Берлин, где Фердинанд подыскал ему место скромной канцелярской крысы.

В 1866 году, по настоянию Фридриха, Карл стал уделять меньше времени ежедневному присмотру за Интернационалом и попытался закончить «большую книгу». Но каждый раз, когда он решался приняться за нее всерьез, работа прекращалась из-за болей в печени или гриппа. На самом деле он становился патологическим перфекционистом. Лафарг, который отныне бывал у него каждый день, отмечает: «Никогда он не обопрется на факт, в котором не будет совершенно уверен. Никогда не позволит себе рассуждать на какую-либо тему, не изучив ее досконально. Он не опубликовал ничего, что не переделал бы несколько раз, в поиске наилучшим образом подходящей формы. Самая мысль представить на суд публики недостаточно проработанное исследование была ему невыносима. Показать свои рукописи, не наведя на них окончательный глянец, было бы для него пыткой. Это чувство было настолько сильным, что он предпочел бы (он сам сказал мне это однажды) сжечь свои рукописи, чем оставить их незавершенными».

К неугодным ему мыслителям Маркс по-прежнему беспощаден. Прочитав, например, в том году «Курс позитивной философии» Огюста Конта, через тридцать лет после его опубликования, он заявил, что книга плохая, что он прочел ее лишь потому, что англичане и французы наделали столько шуму по поводу ее автора, он же ничего не вынес для себя из этого чтения. Зато если автор ему нравился, Карл охотно цитировал его и с маниакальной внимательностью следил за точностью своих цитат. Лафарг добавляет: «Он считал своим долгом назвать писателя, первым высказавшего ту или иную идею или нашедшего для нее наиболее точное выражение, даже если это был незначительный и мало кому известный писатель. Его литературная совесть была так же строга, как научная».

Все это служило ему поводом перечитывать, перепроверять, исправлять, делать сноски внизу страницы и снова перечитывать.

Но вот наступил момент, когда больше ничего сделать было уже невозможно. Невозможно не признать, что книга закончена. Уже нет предлога, позволявшего ему не расставаться с рукописью «Капитала». Карл перечитал ее в самый последний раз.

Книга начинается с разбора концепции «товара», перешедшей из конца его предыдущей работы. По Марксу, экономика объясняется не через обмен, а через производство; не через зримое, а через незримое. Нужно покинуть сферу обращения, где совершается купля-продажа, и заглянуть в цехи, где производятся товары.

Точнее, для того чтобы был товар, нужны одновременно рынок и разделение труда. Иначе говоря, плоды труда становятся «товаром» только тогда, когда признаются таковыми при обмене. Это закон стоимости, или общий закон соответствий.

У всякого товара есть одновременно потребительная стоимость, меновая стоимость и цена.

Потребительная стоимость вещи определяется ее полезностью для владельца; она не зависит от ее редкости или от составляющих ее материалов.

Меновая стоимость обеспечивает равноценность товаров между собой; она измеряется в рабочем времени, затраченном на производство.

Действительность объясняется не ценами, а отношениями между меновыми стоимостями. Цена же устанавливается рынком; она колеблется вокруг меновой стоимости и побуждает предприятия производить больше или меньше, в зависимости от спроса потребительной стоимости.

Карл Маркс позаимствовал у Адама Смита и Давида Рикардо идею о том, что меновая стоимость товара измеряется рабочим временем, необходимым для ее производства (то есть одновременно «прошедшим временем», затраченным на изготовление машин, используемых рабочими, и «настоящим временем» — временем рабочих, непосредственно занятых изготовлением вещи). Это трудовая стоимость.

Последняя в конечном счете рассматривается как действительная стоимость вещей и заменяет собой их потребительную стоимость, когда люди забывают, что вещи были изготовлены другими людьми и что они обладают собственной полезностью. Маркс называет это теперь «товарным фетишизмом» — термин, близкий одной своей стороной к тому, что он называл «отчуждением» двадцатью годами раньше. Его мысль, таким образом, образует единое, постоянно развивающееся целое, без скачков и перепадов.

Далее он сообщает о своем главном открытии, сделанном двенадцать лет назад и ни разу не оглашавшемся: рабочий продает не результаты своего труда (изготовляемые им вещи), а возможность для хозяина располагать его рабочей силой в определенное время (некоторую продолжительность труда). Трудящийся, таким образом, заключает с капиталистом кабальный договор, своего рода юридическую фикцию: рабочая сила против зарплаты. Маркс поразительно пишет об этом: «Оплатив дневную или недельную стоимость рабочей силы рабочего, капиталист тем самым приобрел право использовать эту рабочую силу или заставлять ее работать в течение всего дня или всей недели». Значит, настоящая меновая единица — это время.

Маркс излагает здесь то, что, по его мнению, является ключом к капитализму, — каким образом создаются богатства, что связывает экономику и политику: рабочий — такой же товар, как любой другой, однако с тем отличием, что и меновая его стоимость, и потребительная измеряются количеством труда. Потребительная стоимость рабочего равняется тому, что он способен создать своим трудом; его меновая стоимость равняется затратам на воспроизводство его рабочей силы, то есть количеству рабочих часов, необходимых на производство того, в чем он нуждается для жизни. Его потребительная стоимость — это его рабочая сила. Его меновая стоимость — то, что он получает, чтобы ее восстановить. Разумеется, индивидуальное потребление рабочего свершается к его собственному удовлетворению, а не к удовлетворению капиталиста, но и не ради удовольствия: рабочий питается прежде всего, чтобы выжить. Или же получает от этого элементарное наслаждение: вьючные животные тоже любят поесть.

Далее следует главное, о чем никто до Маркса еще не говорил: рабочий может произвести больше, чем то, во сколько обходятся издержки на его содержание. Значит, его потребительная стоимость превышает меновую. Разница (измеренная в часах рабочего времени) между тем, во сколько обходится капиталисту труд рабочего и что он ему приносит, составляет прибавочную стоимость, которую сначала присваивает себе капиталист, а потом по определенным экономическим законам распределяется среди всего класса капиталистов в целом и образует тот источник, из которого возникают земельная рента, прибыль, накопление капитала. Распределение этих богатств зависит от соотношения сил между промышленным, торговым, сельскохозяйственным и финансовым секторами. Но прибавочная стоимость возникает из производства богатств наемными рабочими, и только. По прибавочной стоимости можно судить о размахе эксплуатации. Маркс называет ее также «прибавочным трудом» (Mehrwert) и описывает, используя повторяющуюся математическую метафору, как «дифференциал-приращение денежного капитала». Капиталист присваивает себе прибавочную стоимость в форме промышленной прибыли, торговой наценки, процентов или земельной ренты.

Маркс резюмирует это в шокирующей формуле: капиталист покупает товары по их действительной стоимости, потом продает по текущей цене, но в конечном счете извлекает из них больше, чем в них вложил. Все это напоминает роман, даже детектив. Значит, человек — это машина, причем единственная, у которой КПД выше при штучном производстве. Если никто не заметил этого до Маркса, то потому, что все части капитала без различия ошибочно считались источником превышения стоимости (прибыли).

Маркс знает, что до него ни один теоретик не смог объяснить, каким образом капитализм в целом получает прибыль; значит, его теория сама по себе является «критикой политической экономии» — таким и будет подзаголовок «Капитала».

Маркс различает два способа увеличения прибавочной стоимости. Один состоит в увеличении продолжительности труда, но он ограничен физическими возможностями рабочего. Другой заключается в сокращении количества труда, необходимого для оплаты стоимости рабочей силы, то есть в увеличении производительности труда; здесь ограничений практически нет, а осуществление происходит через замену рабочих машинами. Первый способ ограничен усталостью рабочего, второй — техническим прогрессом. Для первого требуется больше труда, для второго — больше капитала.

Последний способ, когда подмена человека машиной позволяет увеличивать прибавочную стоимость без иных ограничений, кроме пределов человеческого разума, разумеется, самый продуктивный: «Поскольку машины делают мускульную силу излишней, они становятся средством для того, чтобы применять рабочих без мускульной силы или с недостаточным физическим развитием, но с более гибкими членами <…>. Таким образом, машины не только увеличивают материал для эксплуатации, но повышают и самую степень эксплуатации». По Марксу, эта форма прибавочной стоимости тоже является источником теоретических проблем, поскольку труд человека, конструирующего машины, нельзя выразить только в рабочем времени: час труда инженера, бесспорно, порождает большую стоимость, чем час труда рабочего, но как измерить в часах работы потребительную стоимость конструктора машин? Маркс задает этот вопрос, не вдаваясь в подробности.

Он называет экономическое присвоение прибавочной стоимости «эксплуатацией» трудящегося, тщательно отделяя ее от отчуждения, философского понятия. Эксплуатация — это экономическое следствие отчуждения. Она не является ни естественной, ни окончательной, но политической и имеет историческое объяснение: существование рабочих, обладающих только своей рабочей силой, возможно потому, что они были лишены всех средств производства. История их экспроприации вписана в анналы человечества несмываемыми кровавыми и огненными буквами.

Монархическое государство сыграло важную роль в этой экспроприации; оно стало сообщником, даже главным виновником зарождения капитализма: на стадии исторического становления капиталистического производства нарождающаяся буржуазия не может обойтись без постоянного вмешательства государства; она использует его, чтобы устанавливать заработную плату, увеличивать рабочий день. Маркс долго и в очень резких выражениях описывает, как английские короли принуждали крестьян покидать свои наделы и работать по найму: «Разграбление церковного имущества, мошенническое отчуждение государственных земель, расхищение общинной собственности, осуществляемое узурпаторски и с беспощадным террором, превращение феодальной собственности и собственности кланов в современную частную собственность — таковы разнообразные идиллические методы первоначального накопления. Таким путем удалось очистить поле для капитализма, отдать землю во власть капитала и создать для городской промышленности необходимый приток поставленного вне закона пролетариата». «Экспроприация непосредственных производителей производится с самым беспощадным вандализмом и под давлением самых подлых, самых грязных, самых мелочных и самых бешеных страстей. Частная собственность, добытая трудом собственника (крестьянина и ремесленника), основанная, так сказать, на срастании отдельного независимого работника с его орудиями и средствами труда, вытесняется капиталистической частной собственностью, которая покоится на эксплуатации чужой, но формально свободной рабочей силы»…

Далее следует великолепное описание универсализации капитализма: «Рука об руку с этой централизацией или экспроприацией многих капиталистов немногими развивается кооперативная форма процесса труда во все более и более широких, крупных размерах, развивается сознательное техническое применение науки, планомерная эксплуатация земли, превращение средств труда в такие средства труда, которые допускают лишь коллективное употребление, экономизирование всех средств производства путем употребления их как средств производства комбинированного общественного труда, вплетение всех народов в сеть мирового рынка, а вместе с тем интернациональный характер капиталистического режима».

Ибо в представлении Маркса капитализм до сих пор является лучшей из систем и представляет собой значительный прогресс по сравнению с прежними формами эксплуатации. Значит, у него есть «историческое право на жизнь»; он даже достоин уважения, поскольку развивает производство, создает мировой рынок, стимулирует прилежание в труде и повышает уровень жизни отдельных людей. Маркс повторяет здесь все то, что уже говорил другими словами в «Коммунистическом манифесте» 1848 года. Но, как он возвестил в том же «Манифесте», капитализм — тоже лишь временная стадия. Вместе с ним однажды исчезнут все рыночные экономические категории. Ибо капитализм и рынок суть одно и то же.

Эти рассуждения выдержаны в гораздо менее изящном стиле, чем газетные статьи или политические воззвания Маркса. Такое впечатление, что его труды портятся с увеличением времени, затраченного на их написание, опровергая его собственную теорию о том, что стоимость продукта выражается через время, понадобившееся для его создания…

Вот пример такой порой туманной формы: «Капиталистический процесс производства, рассматриваемый в общей связи, или как процесс воспроизводства, производит не только товары, не только прибавочную стоимость, он производит и воспроизводит само капиталистическое отношение, — капиталиста с одной стороны, наемного рабочего — с другой». Или еще хуже: «В простой кооперации и даже в кооперации, специализированной вследствие разделения труда, вытеснение обособленного рабочего обобществленным рабочим все еще представляется более или менее случайным. Машины же, за некоторыми исключениями, о которых будет упомянуто позже, функционируют только в руках непосредственно обобществленного или совместного труда. Следовательно, кооперативный характер процесса труда становится здесь технической необходимостью, диктуемой природой самого средства труда».

Книга настолько неудобоваримая, что пятьдесят лет спустя прусский депутат от социалистов Юлиан Борхардт представит ее сокращенную и популяризованную версию (она широко переводилась на другие языки), написав в предисловии: «Нам не представлялось возможным сохранить довольно значительное количество отрывков в редакции Маркса. Они были бы совершенно непонятны, и пришлось, так сказать, „перевести“ их на немецкий язык». На самом деле вариант Борхардта кажется мне почти таким же малопонятным. Например, приведенный выше отрывок можно безо всякого ущерба для смысла изложить так: «Технические нововведения, зачастую являясь порождением случая, побуждали к концентрации капитала». Глубинная мысль, связывающая случайность и необходимость, роль людей и общественных структур в истории, которую Маркс уже затрагивал в своей диссертации о Гераклите и Демокрите; но эта мысль тонет в ненужном нагромождении слов, хотя в очередной раз, несмотря на малопонятность, его творчество демонстрирует свою целостность, не утраченную со времен берлинской диссертации, написанной за двадцать пять лет до этого.

Он перечитывает, снова возвращается к началу, не смеет закончить, думает добавить предисловие. Переписывает, уточняет, дополняет. 15 января 1866 года Карл отправил в Германию два письма: одно — Кугельману, другое — Либкнехту, чтобы сообщить им, что работает по двенадцать часов в сутки, чтобы подчистить рукопись, и намеревается передать ее в собственные руки Отго Мейснеру — гамбургскому издателю, с которым заключил соглашение.

Занятый перечитыванием рукописи, в которую вложил более двадцати лет труда, он реже посещал штаб-квартиру Интернационала в доме 18 по Буврик-стрит. Реформисты и прудонисты снова попытались вырвать из его рук власть над организацией. 6 марта 1866 года, воспользовавшись его отсутствием на заседании Генерального совета, они, как и в прошлом году, провели голосование по резолюции, передающей им контроль за подготовкой II Конгресса Интернационала, который должен был пройти в Женеве, все так же в сентябре. 14 марта Маркс отложил поездку в Маргат, чтобы явиться на заседание Генерального совета, активизировать своих сторонников и отменить решение, принятое неделей раньше. В отличие от прошлого года съезд не отменили: он состоится, там и сразимся!

Друзья, в том числе Эккариус, предложили ему создать для себя пост «председателя Генерального совета», чтобы усилить его власть над организацией, но он отказался под тем предлогом, что он «работник умственного труда, а не физического». Кстати, в уставе, им написанном, сказано, что каждая национальная секция Интернационала должна по меньшей мере на две трети состоять из рабочих.

Тем временем Бисмарк понял, что благодаря нейтралитету Наполеона III у него наконец-то развязаны руки, чтобы воссоединить Германию. Он стал готовиться к войне с Австрией, ослабленной после поражения в Италии. Прусские военные заводы заработали в полную силу. Маркс еще надеялся на победу Австрии, которая вызвала бы революцию в Германии, хотя и усилила бы Наполеона III. 2 апреля 1866 года он писал Энгельсу: «Что ты скажешь о Бисмарке? Теперь уже почти можно сказать, что он подталкивает к войне и таким образом предоставит нашему Луи Бонапарту прекрасную возможность приобрести безо всяких усилий кусок левобережья Рейна и тем самым пожизненно утвердиться на троне. <…> В первую очередь я желаю, чтобы пруссакам всыпали по первое число».

Два дня спустя, 4 апреля, студент Дмитрий Каракозов стрелял в царя Александра II, но промахнулся. Не удались и либеральные реформы: Россия вернулась к самому что ни на есть феодальному режиму и к нейтралитету в европейских вооруженных конфликтах.

За океаном Гражданская война продолжала взвинчивать цены на хлопок, а, следовательно, текстильная промышленность Старого Света буксовала, в Манчестере и Лондоне начались банкротства. Одна из крупнейших маклерских компаний «Оверенд Гарни» — о ней Маркс позже долго будет говорить — рухнула 11 мая 1866 года, в день повальной паники в Сити, вошедший в историю как первая «черная пятница».

Это укрепило убеждение Карла в том, что капитализм через конкуренцию и накопление прибавочной стоимости разрушается, преобразуется и концентрируется вплоть до самоуничтожения. Это побудило его переписать некоторые пассажи книги, которые он считал законченными, чтобы, проанализировав этот кризис, понять природу всех кризисов вообще. Он осознал, что капитализм из-за конкуренции между капиталистами может выжить только благодаря увеличению производительности труда, путем постоянной замены людей машинами; вся история капитализма сводится к накоплению капитала, движителя и цели производства. «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществления труда достигает такой точки, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют».

Когда весь или почти весь мир станет таким образом «пролетарским», пролетариям станет легче разрушить капиталистический порядок, завладеть собственностью на средства производства и передать власть наемным управленцам, не являющимся собственниками. Капиталисты станут так же не нужны для производства, как ростовщики и помещики. Маркс дает управленцу аналогию — дирижер. Дирижер ведь тоже не является владельцем музыкальных инструментов, не должен он заниматься и выплатой жалованья музыкантам…

Третьего июля 1866 года разразилась ожидаемая война между Пруссией и Австрией. Карл все еще надеялся на победу Австрии, которая ослабила бы прусскую диктатуру, но почти не верил в нее: силы слишком неравны. И действительно: пруссаки разбили австрийцев при Садовой в Чехии. Новый ландтаг, избранный в тот же день, устроил овацию Бисмарку. 7 июля Маркс от имени Интернационала выразил свое отношение к этой войне и призвал рабочих соблюдать нейтралитет: «Генеральный совет Международного товарищества рабочих рассматривает нынешнюю войну в Европе как войну правительств. Он советует рабочим соблюдать нейтралитет и объединяться, чтобы использовать силу, рожденную из этого союза, для завоевания своей политической и социальной свободы». Война закончилась поражением Австрии. Предстоящий мирный договор (к которому попытался приложить руку Наполеон III) не позволит ей сыграть никакой роли в объединении Германии.

В это время Поль Лафарг, поселившийся в Лондоне, чтобы закончить свое медицинское образование, ухаживал за Лаурой с упорством, которое не нравилось ее отцу, хотя, уступив просьбам дочери, тот согласился на их помолвку. Маркс написал молодому человеку: «Если вы ссылаетесь на свой креольский темперамент, я считаю своим долгом поставить свой разум между вашим темпераментом и моей дочерью. Если рядом с ней вы не можете любить в манере, согласующейся с лондонским меридианом, вам придется любить ее на расстоянии». И добавил: «Прежде чем окончательно уладить ваши отношения с Лаурой, мне нужно серьезно прояснить ваше экономическое положение… Из своих наблюдений я вынес убеждение, что вы не труженик по природе. При таких обстоятельствах вам потребуется внешняя поддержка, чтобы начать жить с моей дочерью. О вашей семье я ничего не знаю. Если даже она и обладает определенным достатком, это не доказывает, что она пойдет ради вас на жертвы».

Оказывается, сдержанность и упреки Маркса в адрес Лафарга упирались в вопрос о деньгах. 7 августа 1866 года он пишет Энгельсу: «Со вчерашнего дня Лаура наполовину помолвлена с г-ном Лафаргом, моим медиком-креолом… Он красив, умен, энергичен, атлетического сложения. Его материальное положение неустойчиво, он единственный сын в семье плантаторов… Он пройдет хорошую стажировку в больницах Лондона, я договорился с одним другом, чтобы его туда взяли». Потом он добавляет: «Я постоянно отвлекаюсь на домашние заботы и теряю много времени. Например, мясник перестал с сегодняшнего дня поставлять нам мясо, а в субботу я исчерпал свои запасы бумаги».

Когда родители Поля в Бордо пообещали ему 4 тысячи фунтов на обзаведение семьей (огромная сумма!), Карл окончательно успокоился, а Женни пришла в восторг: «Большая редкость — найти человека, разделяющего ваш образ мыслей и при этом обладающего положением в обществе и образованностью».

В начале августа Наполеон III потребовал у Бисмарка Бельгию в знак благодарности за свои услуги в отношении Австрии. Канцлер отказался: он отнюдь не нуждался в Париже, чтобы навязать Вене свои условия мира.

Десятого августа, как это часто бывало, Фридрих спросил Карла: «Нота Бонапарта, похоже, доказывает, что между ним и Бисмарком пробежала кошка. Иначе это требование не было бы выставлено так резко и внезапно, и в самый неподходящий для Бисмарка момент. Бисмарк мог бы и удовлетворить его, это точно, но разве теперь он это сделает? Что скажет победоносная армия, еще стоящая под ружьем? А немецкий парламент, а палаты, а южные немцы? Да еще старый осел [Вильгельм І], у которого как раз сейчас должен быть такой же глупо-счастливый вид, как у моей черно-белой собаки Дидоны, когда она наестся, изрек: „Ни пяди немецкой земли!“»

Маркс ответил ему, что война между Францией и Пруссией отныне неизбежна, поскольку только эти две страны отныне соперничают в Европе. И действительно, пока Англия обогащалась, два ее конкурента на континенте тратились на вооружение.

Тринадцатого августа 1866 года в редкие моменты откровенности Маркс написал Лафаргу письмо, признавшись, что если бы мог начать жизнь сначала, то не женился бы и посвятил все свое время революционной борьбе; наверняка он таким образом всё еще пытался удалить от своей дочери чересчур настойчивого молодого человека.

Тем более что Лафарг косвенным образом отнял у него еще одну дочь: однажды он привел к Марксам своего французского друга Шарля Лонге, журналиста, бежавшего в Бельгию и наведавшегося в Лондон, который тут же влюбился в Женнихен.

Двадцать третьего августа 1866 года Пражский мирный договор подтвердил поражение Австрии и принес Пруссии Гессен-Кассель, Нассау, Франкфурт, Шлезвиг-Гольштейн и Ганновер. Доктор Кугельман, корреспондент Маркса в Ганновере, теперь стал пруссаком. Карл по-прежнему думал, что после Австрии Пруссия нападет на Францию. И здесь он желал поражения Пруссии, поскольку победа Бисмарка задушит идею революции в Германии. В самом деле, Саксонская народная партия, недавно сформированная Либкнехтом и Бебелем из рабочих, слилась с Немецкой народной партией, состоящей из служащих, превратилась в ее левое крыло и призывала к объединению Германии на демократической и федеративной основе.

Приближался сентябрь, а вместе с ним — II Конгресс Интернационала. Карл тратил много времени на проработку деталей, но в очередной раз отказался на нем присутствовать. 23 августа он писал доктору Кугельману (которого провел в делегаты от Германии на предстоящий конгресс): «Хотя я посвящаю много времени приготовлениям Женевского конгресса [Интернационала], я не могу и не хочу туда ехать, поскольку не имею возможности прервать работу на столь долгое время. Этим трудом я принесу больше пользы рабочему классу, чем своим личным присутствием на каком-то съезде».

В самом деле, он как раз дорабатывал предисловие к «Капиталу»: «Труд, первый том которого я предлагаю вниманию публики, составляет продолжение опубликованного в 1859 г. моего сочинения „К критике политической экономии“. Длительный перерыв между началом и продолжением вызван многолетней болезнью, которая прерывала мою работу. Содержание более раннего сочинения, упомянутого выше, резюмировано в первой главе этого тома 2. Я сделал это не только в интересах большей связности и полноты исследования. Самое изложение улучшено. Многие пункты, которые там были едва намечены, получили здесь дальнейшее развитие, поскольку это допускал предмет исследования, и, наоборот, положения, обстоятельно разработанные там, лишь вкратце намечены здесь».

Итак, первый том «Капитала» закончен. Маркс собирается его издать. Это важный момент. Карл полагает, что первым дает научное описание социализма, первым излагает историю сменяющих друг друга форм собственности, первым раскрывает истинный источник богатства и власти. Он, верно, не догадывается, что «Капитал» — это и литературное произведение, своего рода роман Викторианской эпохи, и детектив, и учебник, раскрывающий магическую сущность вещей, наделяющий их жизнью и оставляющий их жить (как в самых древних обществах) благодаря жизненной субстанции тех, кто их изготовил.

С 3 по 8 сентября в Женеве собрались 60 делегатов, 45 из которых представляли 25 секций Международного товарищества рабочих, а 15–11 примкнувших к нему организаций. В резолюции, написанной Марксом в Лондоне за неделю до съезда, говорилось, что роль профсоюзов отличается от роли партий, они сосредоточены на борьбе с конкуренцией между рабочими. Прудонисты по-прежнему ратовали за учреждение системы беспроцентного взаимного кредитования — для них это был ключ к освобождению рабочего класса; Карл добился, чтобы проголосовали против. В другой резолюции конгресса уточнялось, что детский труд, против которого яростно боролись тогда профсоюзы, допустим, но лишь при определенных гуманных условиях: «Конгресс рассматривает тенденцию современной промышленности — привлекать к сотрудничеству в великом деле общественного производства детей и подростков обоего пола — как тенденцию прогрессивную, здоровую и законную, хотя при господстве капитала она превращается в ужасное зло. В рационально устроенном обществе всякий ребенок, начиная с девяти лет, должен быть производительным работником, трудясь по два часа в день, с тринадцати лет — по четыре часа, и с шестнадцати — по шесть».

Наконец, Карлу удалось ввести в Генеральный совет, то есть в правительство Интернационала, нескольких верных себе людей, в том числе Поля Лафарга, жениха Лауры, и Шарля Лонге, ухаживавшего за Женнихен.

Два месяца спустя, в письме от 9 ноября 1866 года доктору Кугельману, ставшему его доверенным лицом, почти таким же, как Энгельс, Маркс уточняет свою закулисную роль в этом конгрессе: «Я написал программу лондонских делегатов. Я намеренно свел ее к пунктам, которые позволили бы рабочим немедленно прийти к согласию и выступить сообща и которые прямо отвечали бы потребностям классовой борьбы…»

Тогда же, в ноябре, он в лихорадочном возбуждении дал (и позднее опубликовал) великолепное описание разразившегося в мае финансового кризиса, основываясь на материалах английской прессы: «Начало его было ознаменовано в Лондоне в мае 1866 года банкротством крупнейшего банка, за которым рухнуло бесчисленное множество прогнивших финансовых компаний. Одной из отраслей крупной промышленности, особенно пострадавшей от кризиса, стало судостроение. Заправилы отрасли не только чрезмерно увеличили производство в период процветания, но и нахватали обязательств на огромные поставки в надежде на то, что источник кредитования иссякнет еще не скоро».

Как всегда, стиль Маркса, столь неясный, когда он говорит об экономике, и столь прозрачный, когда он говорит о политике или текущих событиях, становится блестящим, когда он возвращается к философии. Так, он вставляет в свою рукопись переработанные старые заметки о Гегеле: «Для Гегеля процесс мысли, который он под именем идеи превращает даже в нечто самостоятельное, является демиургом действительности <…>. Для меня же идеальное начало является, наоборот, лишь прошедшим через человеческий мозг материальным началом <…>. Гегелевскую диалектику надо перевернуть, чтобы найти рациональное зерно в мистической оболочке».

Тогда же, 15 декабря 1866 года, Бисмарк осуществил свою мечту (первую в списке): возник Северо-Германский союз, территория которого, отныне представляющая собой единое целое, раскинулась от Саара до Немана. Наполеон III, выступивший против Австрии в союзе с Пруссией, понял свою ошибку: настоящая угроза исходит от Берлина, а не от Вены. Пруссия, которой в Париже почти два века курили фимиам, стала новым заклятым врагом Франции. Париж стал громко возмущаться, когда Берлин помешал ему выкупить Люксембург. Война между двумя монархиями стала неизбежной. Оставалось только найти к ней предлог.

Однако пока прусская армия вооружалась до зубов, французы думали только о быте. Золя написал «Терезу Ракен», скончались Энгр и Бодлер, а Наполеон III устроил к своей вящей славе третью Всемирную выставку, на которой более шести миллионов посетителей впервые увидели речные катера, гидравлический лифт и ротационную машину Маринони, способную отпечатать двадцать тысяч экземпляров газеты в час.

На третьей неделе января 1867 года Карл делал выписки из газетных статей, чтобы использовать их впоследствии: «Что касается положения трудящихся, о нем можно судить по следующему отрывку из весьма обстоятельного отчета корреспондента „Морнинг стар“, который в начале января 1867 года посетил населенные пункты, находящиеся в самом бедственном положении. К востоку от Лондона, в городках Поплар, Милуолл, Гринвич, Дептфорд, Лаймхаус и Каннинг-Таун, по меньшей мере, 15 тысяч рабочих, из которых более трех тысяч квалифицированных, находятся вместе с семьями в буквальном смысле в отчаянном положении. Шесть — восемь месяцев перерыва в работе истощили все их сбережения».

В конце января Карл, осыпавший дочерей подарками, снова оказался в долгах, осаждаемый лавочниками и домовладельцем. Долговые обязательства, которые ему приходится подписывать, становятся неподъемными. У него снова разыгрался фурункулез, и он считал капитализм виновником всех своих несчастий, о чем сообщил Энгельсу в знаменитой фразе: «Надеюсь, буржуазия, пока жива, будет иметь причины вспоминать мои фурункулы».

Месяц спустя он, в самом деле, поставил точку в своей книге, посвятив ее «незабвенному другу» Вильгельму Вольфу, умершему два года назад и оставившему ему средства, чтобы выкарабкаться из нищеты. Ирония истории: посвящение в «Капитале» — знак благодарности за наследство…

Второго апреля 1867 года Карл написал Фридриху, что последует его совету и сам отвезет рукопись Отто Мейснеру в Гамбург, поскольку направляется в Ганновер, чтобы навестить незнакомого друга по переписке, своего восторженного почитателя — доктора Кугельмана. Энгельс поздравил его и прислал 35 фунтов на дорогу.

Десятого апреля Маркс уехал в Гамбург по подложному паспорту. Двухдневное плавание выдалось бурным; пассажирам было очень нехорошо. По приезде Карл провел весь день 12-го числа у Мейснера, обсуждая с ним будущую публикацию. На следующий день он уехал из Гамбурга в Ганновер и на месяц поселился у Людвига Кугельмана. К своему великому удивлению, он обнаружил, что молодой врач хранит в своей библиотеке «более полное собрание наших собственных сочинений, чем мы оба вместе», — писал он Энгельсу. Наверняка это был один из самых счастливых месяцев за всю его жизнь. Все болячки, которые обычно его донимали, исчезли как по волшебству. Он был очарован хозяйкой дома и играл с детьми, в том числе с маленькой Франциской (ей тогда было девять лет), которая впоследствии будет вспоминать о приезде этого дорогого гостя: «Моей матери поклонился не мрачный революционер, которого она ожидала увидеть, а элегантный и веселый господин, говоривший с приятным рейнским акцентом, который тотчас напомнил ей о родине. Из-под густых седых волос блестели юные черные глаза, и во всех его жестах и словах тоже ощущался совершенно юный задор». Она добавляет, что гость с отцом говорили о Гёте, о Шекспире и о греческой поэзии. «Мой отец думал, что Маркс похож на Зевса, и многие люди с ним соглашались».

Именно туда ему прислали первую верстку «Капитала»; он правил гранки до конца апреля 1867 года.

Он поговорил с врачом о своих фурункулах, которые Кугельман приписал дурному питанию в прошлом. По ходу дела они обсудили еще и весьма значительное событие: Либкнехта и Бебеля только что избрали депутатами в рейхстаг! Это были первые в мире парламентарии-коммунисты, хотя и маскирующиеся под партию с легким реформистским уклоном. Решительно, революционный путь бесполезен, думал Маркс; в Германии диктатура пролетариата может наступить путем голосования. Но при условии, что Бисмарк не воспользуется шансом еще больше усилить свою власть — войной с Францией…

Уехав из Ганновера с правкой, внесенной в верстку своей книги, Карл снова заглянул в Гамбург — нужно было отдать ее Мейснеру. 29 апреля 1867 года «Капитал» был отдан в печать в типографию Отго Виганда в Лейпциге.

Перед самым возвращением в Лондон, 1 мая, Карл по совету Кугельмана написал к одному из его друзей, тоже немецкому врачу, с которым он не был знаком, но одна из его книг была переведена на французский язык: «Хотя вы меня совершенно не знаете… мне известно, что Вы издали Вашу книгу на французском языке; не могли бы Вы связать меня с нужным человеком, поскольку я хочу издать свое сочинение во Франции… — стране революций и прогрессивной интеллигенции».

Вернувшись в Лондон в середине мая 1867 года, Карл занялся подготовкой решений нового Конгресса Интернационала, который на сей раз должен был собраться в Лозанне, по-прежнему в сентябре, как каждый год. Он вел об этом долгие разговоры с Кугельманом, которого провел в делегаты от Германии.

Первого июня царь Александр II приехал в Париж на очередную Всемирную выставку. Наполеон III пригласил его в основном для того, чтобы заключить союз против Пруссии. На ипподроме Лоншан в царственного гостя выстрелил польский эмигрант, что помешало сближению Парижа с Петербургом. Позднее, когда разразится, наконец, война с Германией, Франции будет ужасно не хватать этого союза.

Двадцать четвертого августа 1867 года Маркс послал Энгельсу из Лондона ясное изложение своей книги в нескольких строчках: «Самое лучшее в моей книге: 1) подчеркнутый уже в первой главе двойственный характер труда, смотря по тому, выражается ли он в потребительной или в меновой стоимости (на этом основывается все понимание фактов); 2) исследование прибавочной стоимости независимо от ее особых форм — прибыли, процентов, земельной ренты и т. д.». Этим все сказано.

Одновременно Карл дотошно следил за последними приготовлениями к Конгрессу Интернационала, который открылся 2 сентября в Лозанне — снова без его участия, но под контролем его людей. Там снова столкнулись французские прудонисты, английские реформисты и немецкие коммунисты. Среди семидесяти одного делегата отмечалось присутствие в немецкой группе — доктора Кугельмана, во французской — Лафарга и Лонге; другими сторонниками Маркса были генеральный секретарь Эккариус и швейцарец Беккер. В конечной резолюции люди Карла, в противовес английским синдикалистам и французским прудонистам, записали постановление о том, что социальное раскрепощение рабочих неотделимо от их политического освобождения. Несмотря на ходатайство некоторых немцев и некоторых французов, желавших перенести штаб-квартиру Интернационала на континент, его секретариат остался в Лондоне, там же заседал и Генеральный совет.

Сразу после конгресса Маркс объяснил Энгельсу, что пребывание секретариата и Генерального совета в Лондоне необходимо для его власти. Энгельс с ним согласился: «Пока Генеральный совет остается в Лондоне, все эти решения съездов — чепуха на постном масле!» Это первый случай, когда Фридрих как будто бы признал важность Интернационала — через три года после его создания. Те, кто впоследствии хотел поставить Энгельса наравне с Марксом, обходили молчанием отсутствие Энгельса при зарождении рабочего движения.

Неделей позже Бакунин, еще не вступивший в Интернационал, вновь вышел на политическую арену. Он понял, что «левые» уже ничего не смогут сделать вне Интернационала, и решил подчинить его себе. Он объединил вокруг себя прудонистов (разделившихся на противоборствующие группировки после смерти своего вождя три года тому назад) и утопистов. Тогда уже бушевала битва между анархистским и дирижистским социализмом, актуальная и сегодня.

Бакунин добился своего избрания в руководящий комитет призрачной Лиги мира и свободы — анархистской группировки из Женевы под председательством Фогта, заклятого врага Маркса, который десять лет тому назад дал приют молодому русскому, — и потребовал его вхождения в Интернационал в качестве «сочувствующей организации». Все напрасно: Карл понял, что Бакунин — генерал без армии, а ему не нужны были анархисты, тем более Фогг. Достаточно ему возни с Толеном и прудонистами, которые участвовали во всех заговорах против него. Он уже давно понял, читая Штирнера, что у анархизма нет под собой никакой исторической базы.

Четырнадцатого сентября 1867 года «Капитал» был издан в Гамбурге тиражом в тысячу экземпляров. Опасаясь, что книгу постигнет такой же провал, как его предыдущее сочинение семью годами раньше, Карл задействовал всю сеть Интернационала, чтобы привлечь к ней внимание. По его настоянию Швейцер, преемник Лассаля, опубликовал серию статей, «чтобы сообщить о „Капитале“ читателям из рабочих». Вне этого круга книга встретила ледяной прием: к ней было слишком трудно подступиться. Лафарг писал со всевозможной почтительностью и осторожностью, подобающими будущему зятю: «Конечно, „Капитал“ отражает великолепно мощный ум и невероятные познания, но для меня, как и для всех тех, кто близко знал Маркса, ни „Капитал“, никакое другое его сочинение не раскрывают всей величины его гения и образованности. Он стоит гораздо выше своих произведений…»

Книга плохо распродавалась — партия Либкнехта в Германии не слишком активно занималась ее распространением, что сильно огорчало Маркса. Он не выручил за нее даже тех денег, которые, как он говорил, потратил на табак, выкуренный во время ее написания. Он снова заболел. И поскольку деньги опять кончились, в октябре Энгельсу в очередной раз пришлось выступить поручителем за ссуду в 100 фунтов стерлингов.

В феврале 1868 года Карл добился замещения Анри Луи Толена, стоявшего во главе французской секции Интернационала, Эженом Варленом, который был ближе к нему.

Через три года после помолвки, 2 апреля, Лаура Маркс вышла в Лондоне замуж за Поля Лафарга, завершившего свое медицинское образование. На свадьбе Женнихен увиделась с Шарлем Лонге и сообщила ему, что хочет стать журналисткой, как он, или, в крайнем случае, актрисой. Шарль предложил ей выйти за него.

Карл три месяца кряду лежал в постели из-за очередного приступа фурункулеза. Он скучал по Лауре, совершавшей свадебное путешествие, и написал ей, прося прощения за то, что загромождал ее детство своими книжками, такую ужасную фразу: «Я — машина для пожирания книг, извергающая их затем в иной форме на навозную кучу истории».

В Париже, куда уехали на жительство Лафарги, росла социальная напряженность. На «Наполеона Маленького» нападали со всех сторон. Виктор Анри де Рошфор-Люсэ, он же Анри Рошфор, основал газету «Марсельеза», в которой будут публиковаться и Карл, и его дочь Женнихен. Та все чаще виделась с Шарлем Лонге и восставала в своих статьях для «Марсельезы» против властей, сочувствуя участи ирландских политических заключенных из организации Шинн Фейн, которые содержались в английских тюрьмах в нечеловеческих условиях. Через несколько недель после выхода ее статей одна из лидеров Шинн Фейн Роза О'Донован и большинство политзаключенных были освобождены и высланы в США.

Считая, что его французские друзья еще слишком слабы, чтобы сбросить Наполеона, Маркс не советовал им затевать революцию. Он не забыл ни катастрофы в мае 1849 года, ни разгрома немецкого и французского рабочего класса.

В июле Михаил Бакунин с помощью другого русского анархиста, Сергея Нечаева, в очередной раз попытался проникнуть в Интернационал, основав новую группировку — Международный союз социалистической демократии — на базе явно анархистской программы: атеизм, отмена частной собственности и наследования, бесплатное образование для всех детей обоего пола, отказ от всяких реакционных союзов и от всякой политической деятельности, не имеющей своей непосредственной и прямой целью торжество дела трудящихся над капиталом, превращение государства во всеобщий союз свободных сельскохозяйственных и промышленных общин и международная солидарность трудящихся. На сей раз он предложил не вступить в Интернационал, а — замечательная дерзость! — слить с ним свою группировку на паритетных началах, требуя для себя звания зампредседателя новой организации! Разумеется, Генеральный совет Интернационала отказался от слияния с Международным союзом социалистической демократии, точно так же как раньше отказался включить в состав организации Лигу мира и свободы. Тогда Бакунин распустил свою новую группировку и тотчас создал третью, на сей раз названную Альянсом социалистической демократии, и теперь уже ввел каждого его члена, в строгом соответствии с уставом, в женевскую секцию Интернационала. Такой тактике «десантирования» ничем нельзя было помешать. Но Маркс не слишком встревожился: женевская секция, называвшаяся «Секцией альянса», была одной из самых сильных и хорошо охраняемых; она только что провела крупную забастовку строительных рабочих, а ее руководитель, крепкий профсоюзный деятель Беккер, стал доверенным лицом Маркса.

Однако, едва вступив в эту секцию, Бакунин забросал членов Интернационала посланиями, в которых выставлял себя жертвой «мрачного заговора немецких и русских евреев, фанатично преданных своему диктатору-мессии Марксу». Его влияние быстро распространилось почти на всю секцию, численный состав которой он значительно увеличил. Он даже добился своего избрания делегатом на III Конгресс Интернационала, который открылся в Брюсселе 6 сентября 1868 года.

Там впервые зашла речь о программе. Из пятидесяти предложений, выдвинутых Бакуниным, утвердили (тридцатью голосами против четырех) принцип национализации земли, недр, железных дорог и путей сообщения. Остальные были отвергнуты. С собрания Бакунин вышел воодушевленным — ему удалось-таки внести свой вклад в общее дело. Он написал Густаву Фогту (председателю своей группировки), которого ему не удалось ввести в Интернационал, что Брюссельский конгресс — величайшее событие наших дней, и если мы сами искренне являемся демократами, мы должны не только желать, чтобы Международное товарищество рабочих в конечном счете вобрало в себя все рабочие организации Европы и Америки, но и содействовать этому всеми силами, потому что сегодня оно может стать настоящей революционной силой, способной изменить мир.

На самом деле Бакунин вовсе не примкнул к Марксу. На II Конгрессе Лиги мира и свободы в Берне в конце сентября он не скрывал, к великой радости Фогта, своей ненависти к коммунизму: «Я ненавижу коммунизм, потому что он — отрицание свободы, а я не могу себе представить ничего человеческого без свободы. Я — не коммунист, потому что коммунизм концентрирует все силы общества в государстве, которое их поглощает, потому что он неизбежно приводит к централизации собственности в руках государства, тогда как я желаю упразднения государства — радикального искоренения принципа авторитета и государственной опеки, который, под предлогом цивилизации и усовершенствования людей, по сие время порабощал их, угнетал, эксплуатировал и деморализовывал. Я стремлюсь к организации общества и коллективной или социальной собственности снизу вверх посредством свободной ассоциации, а не сверху вниз при содействии власти, какова бы она ни была <…>. В этом смысле, господа, я коллективист, но нисколько не коммунист».

В ноябре 1868 года Энгельс встревожился, видя, что Маркс снова по уши в долгах. Он спросил, сможет ли семья, уплатив по всем обязательствам, жить на 350 фунтов в год, которые он обязуется присылать поквартальными перечислениями начиная с февраля 1869 года Маркс конечно же согласился — а там будь что будет!

Двадцать второго декабря Маркс получил верноподданническое письмо от Бакунина — верх лицемерия: «Я не знаю другого общества, другой среды, кроме мира рабочих. Мое отечество будет теперь Интернационал, одним из главных основателей которого ты являешься. Итак, ты видишь, дорогой друг, что я — твой ученик, и я горжусь этим».

В следующем году в Америке ускорился технический прогресс, а в Европе надвигалась война. Изобретенный Джорджем Вестингаузом пневматический тормоз, который срабатывал от давления сжатого воздуха, сократил на девять десятых тормозной путь локомотивов; была достроена трансконтинентальная железная дорога Нью-Йорк — Сан-Франциско; первый подводный кабель соединил напрямую Францию с США. Пока Наполеон III предлагал Австрии и Италии странный союз вчерашних врагов против вчерашнего друга — Пруссии (Бисмарк не позволил осуществиться этому плану), императрица Евгения торжественно открыла Суэцкий канал.

Во Франции обострялись социальные конфликты. Забастовка полутора тысяч шахтеров в Рикамари обернулась бунтом, армия стреляла без предупреждения, убив тринадцать человек. Тридцать семь членов парижских секций Интернационала, в том числе Варлен и венгр Лео Франкель, были объявлены в розыск и арестованы. Выйдя на свободу, Варлен объединил все профсоюзные организации столицы и основал «Грошовую кассу» (Caisse du sou), оказывавшую помощь парижским кожевенникам и женевским строительным рабочим. Его кооперативный ресторан «Котелок» на улице Мазарин пользовался огромным успехом.

Чувствуя, что атмосфера во Франции накаляется, Маркс подготовил к переизданию свои статьи о государственном перевороте 1851 года. 15 февраля 1869 года он отправил из Лондона Полю и Лауре Лафаргам, у которых только что родился сын (он даст ему прозвище Fouchtra — «черт побери!»), письмо, показывающее, какое наслаждение ему доставляло злословить о всех и каждом. В пятнадцати строчках он разнес по кочкам шестерых:

«Дорогой Поль и обожаемая Какаду [одно из прозвищ, которым он наделил в то время Лауру], вам известно мнение Фальстафа о стариках: все они циники. Так что не удивляйтесь, что я обойду вниманием упрямый факт — мое затянувшееся молчание… Одилон Барро — это nullité grave… Что до Эмиля де Жирардена, то в его постоянном стремлении ловко претендовать на звание одновременно проходимца, утописта и критика есть что-то cloche. Я бы ему руки не подал… Раз уж речь зашла об этой vieille cocotte Даниэле Штерне, один друг спросил меня, не является ли Бланки одним из таких „нереспектабельных“ людей, как Брэдло [первый английский депутат, отказавшийся приносить присягу на Библии]. Я спросил его, был ли „респектабельным“ его герой — Каталина». Это единственный известный намек на гомосексуализм в написанном Марксом.

Затем он переходит к политическим делам, чтобы отхлестать по щекам еще двух человек: «Один старый знакомый, русский Бакунин, затеял очаровательный заговорчик против Интернационала. Когда провалилась его затея с Лигой мира и свободы, он вступил в швейцарскую секцию нашего Товарищества в Женеве. Обвел вокруг пальца старика Беккера, всегда скорого в деле, но не слишком скорого умом…» Далее он говорит о технической стороне дела: «Наш Интернационал очень хорошо продвигается в Германии. Наш новый план, предложенный мной, разрешающий индивидуальное членство и продажу за пенни вступительных заявлений с одним из наших лозунгов, напечатанных по-немецки, по-французски и по-английски, работает очень хорошо». На самом деле в кассе Генерального совета Интернационала было только 50 фунтов стерлингов, и лишь небольшое число членских билетов, посланных Марксом в Германию, вернулось назад с отметкой об оплате вступительного взноса.

С другой стороны, Карл сообщает в этом же самом письме Полю и Лауре о своем намерении вскоре навестить их в Париже, куда ему въезд запрещен, в особенности после того, как он объявил о скором переиздании в Лондоне своей книги 1852 года о государственном перевороте Луи Наполеона Бонапарта. Он хотел обсудить перевод «Капитала» на французский язык с двумя переводчиками, с которыми заключил предварительную договоренность, — Шарлем Келлером и Эли Реклю, — а также посмотреть на внука. Он велел Лафаргам не говорить об этой планируемой поездке в своих письмах, которые могут перехватить. Его собственное письмо как раз и перехватили. К Лафаргам на улицу Сен-Сюльпис тотчас явился полицейский инспектор, спросивший, не прибыл ли господин Маркс.

Двадцать третьего июня 1869 года в Лондоне вышло новое издание «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта» с таким предисловием: «Выражаю надежду, что мое сочинение будет способствовать устранению ходячей — особенно теперь в Германии — школярской фразы о так называемом цезаризме. При этой поверхностной исторической аналогии забывают самое главное, а именно, что в Древнем Риме классовая борьба происходила лишь внутри привилегированного меньшинства, между свободными богачами и свободными бедняками, тогда как огромная производительная масса населения, рабы, служила лишь пассивным пьедесталом для этих борцов. Забывают меткое замечание Сисмонди: римский пролетариат жил на счет общества, между тем как современное общество живет на счет пролетариата. При таком коренном различии между материальными, экономическими условиями античной и современной борьбы классов и политические фигуры, порожденные этой борьбой, могут иметь между собой не более общего, чем архиепископ Кентерберийский и первосвященник Самуил».

Тогда же, в июне, Маркс ходатайствовал о получении британского гражданства. Ему отказали.

В июле у Лафаргов шесть дней гостил некий Алан Уильяме, не потревоженный ни таможней, ни полицией. Это был не кто иной, как Карл Маркс, вновь увидевший французскую столицу, куда он не заглядывал уже двадцать лет. Он ничего не пишет о том, какой шок, должно быть, испытал, гуляя по Парижу, преображенному префектом Османом. Правда, голова у него болела о другом.

Несмотря на разочарование, связанное с первым томом «Капитала», он уже думал о продолжении. В нем он намеревался подробно изложить свое представление о саморазрушении капитализма, а пока представил некоторым доверенным людям свою общую теорию истории и кризиса, в том числе Лафаргу, который так рассказывает о их беседе: «Больше всего я жалею об утрате заметок, написанных в тот вечер, когда Маркс изложил мне, с обилием доказательств и размышлений, что было ему свойственно, свою гениальную теорию развития человеческого общества. У меня было такое впечатление, будто с моих глаз спала пелена. Впервые я ясно почувствовал логику мировой истории и мог свести к материальным первопричинам внешне столь противоречивые явления развития общества и человеческой мысли. Я был ослеплен и сохранил это впечатление на годы… Мозг Маркса был вооружен множеством фактов, извлеченных из истории и естественных наук, а также философских теорий, познаниями и наблюдениями, накопленными за время длительного умственного труда, которые он великолепно умел использовать».

В тот вечер он изложил Лауре и ее мужу свою теорию кризиса: капитализм исчезнет в результате «тенденции к снижению нормы прибыли», то есть отношения между прибавочной стоимостью и совокупностью всего труда, затраченного на ее производство, аналогично КПД паровой машины. В самом деле, в результате конкуренции предприятия стали использовать все больше капитала, не получая прибыли в прямой пропорции к затратам, а это означает, что отношение между количеством капитала и количеством труда, вложенного в производство — «органическое строение капитала», — увеличивалось, механически вызывая снижение «нормы прибыли». Отсюда возникает экономически обусловленная невозможность обеспечить владельцам капитала прибавочную стоимость, на которую они имеют политическое право. Разражается кризис. Класс капиталистов численно сокращается, тогда как рабочий класс разрастается за счет разоренных капиталистов и крестьян, изгнанных со своих земель.

Это не приводит неизбежно к смене капиталистической формации, поскольку она имеет резерв — несколько средств восстановления нормы прибыли: путем снижения уровня жизни рабочих, путем экспорта, путем колониальных завоеваний, путем технического прогресса и через вмешательство государства. Но теперь кризисы будут следовать один за другим, а классовая борьба, обостренная этими кризисами, ускорит конец капитализма.

Карл не говорит, что бьется над разрешением очень трудной задачи, которая встала перед ним пятнадцать лет назад и к которой он так и не подобрал ключа: эмпирическая проверка его теории невозможна, ибо для этого нужно измерить трудовую стоимость, прибавочную стоимость и накопление капитала. Однако эти величины, по его утверждению, не стабильны во времени, они не постоянны и не пропорциональны ценам из-за существования монополий и нелояльной конкуренции. Таким образом, прибыль не идентична прибавочной стоимости; накопление капитала не равняется рентабельности производства, а заработная плата не соответствует меновой стоимости рабочей силы. Ничего из написанного Марксом нельзя подтвердить опытным путем.

Чтобы попытаться измерить разницу между рыночными ценами и меновой стоимостью, он набрасывал уравнения и воображал две промежуточные величины между меновой стоимостью вещи и ее рыночной ценой: «социальную стоимость» и «производственную цену». Тут он обнаружил, что «производственная цена» непропорциональна «социальной стоимости» и что производственная цена вещей, изготовляемых на производствах с наибольшими затратами капитала, выше их социальной стоимости. Более того, он увидел, что рыночные цены отличаются от производственных, потому что на рынке не существует идеальной конкуренции. Значит, пропорциональности между рыночной ценой вещи и ее трудовой стоимостью не бывает и быть не может. И цены — единственные измеряемые величины — таким образом, не имеют прямой связи с трудовой стоимостью — единственной величиной, повинующейся экономическим законам, провозглашенным Марксом. Никакой экспериментальной проверки его концепций и законов, стало быть, ожидать нельзя, разве что это станет возможным в ходе истории. Так является ли выстроенная им теория научной? Или это просто философская гипотеза?

Очередное разочарование: в Париже он узнал, что Реклю — последователь Бакунина. Маркс отказался от его услуг переводчика «Капитала».

Вернувшись в Лондон 27 июля, Карл продолжает поиск; он мучается, паникует, доводит себя до изнеможения. Страдает от хронического бронхита и язвы в легких. Целыми днями он наводит справки о лекарствах от кашля и выискивает решения своей задачи, не имея времени поехать полечиться на солнышке, как рекомендуют врачи (в Англии тогда было модно отправлять легочных больных в Италию или даже в Алжир).

Когда ему становилось лучше, они с Женни вновь превращались в юных голубков, как вспоминала его младшая дочь Элеонора, все еще жившая с родителями в большом доме…

В августе 1869 года, накануне IV Конгресса Интернационала, который должен был состояться теперь уже в Базеле, Саксонская народная партия Бебеля и Либкнехта отделилась от буржуазных демократов и приняла участие в основании в Эйзенахе Социал-демократической партии Германии (СДПГ), известной также под названием «эйзенахской партии». Маркс был тогда замечен Бисмарком, который увидел в нем настоящего вождя эйзенахской партии и возможного союзника, каким уже был Лассаль; канцлер предложил ему встретиться. Карл был польщен, но не откликнулся на предложение: со времен своей юности он так и не увидел в Прусском государстве своего политического идеала!

Либкнехт разоблачил Бакунина как русского агента, а Маркс отозвался о нем еще хуже в письме Энгельсу: «Этот московит, ясное дело, хочет стать диктатором европейского рабочего движения. Пусть остережется, иначе будет отлучен!»

На Базельском конгрессе сторонники Маркса в очередной раз схлестнулись с его противниками. В пику Бакунину (прибывшему туда теперь в качестве невероятного представителя «рабочих-социалистов Лиона и механиков Неаполя» и назвавшемуся «коллективистом-революционером» и «сторойником уничтожения государства») Карл установил принцип коммунистических партий, образованных для завоевания власти в государстве. Он добился, что конгресс в противовес английским тред-юнионистам поддержал «борьбу народов, эксплуатируемых национальной буржуазией» (в том числе в ирландском вопросе). А в пику прудонистам, призывавшим исключить из Интернационала всех тех, кто не занимается ручным трудом, он ввел в рабочее движение революционно настроенных работников умственного труда. По предложению верного ему Иоганна Филиппа Беккера (о котором он, между прочим, неласково высказывался в своем письме) конгресс даже принял резолюцию, привлекающую внимание социалистов всех стран к «Капиталу», который тот же Беккер в тексте, втихаря написанном лично Марксом, назвал «Библией рабочего класса»!

Деятельности Интернационала, несмотря на все эти усилия, почти никто не замечал. 15 сентября 1869 года, как раз после IV Конгресса, Женни, просматривавшая прессу для мужа, писала Людвигу Кугельману, вернувшемуся из Базеля: «Пресса обходит конгресс мертвым молчанием, за исключением путаной статьи в „Пэлл-Мэлл“. Сегодня „Таймс“ впервые сделал первый шаг, напечатав информативную и лаконичную, очень благожелательную статью, вызвавшую большой интерес во Франции». Далее она ругает человека, долгое время бывшего им другом в Лондоне, но на конгрессе не всегда поддерживавшего предложения Маркса: «Либкнехт написал две статейки, — чтобы и волки были сыты, и овцы целы, — их лучше не читать».

Двадцать восьмого октября Михаил Бакунин (который, по его словам, подписал договор на перевод «Капитала» на русский язык) написал письмо Александру Герцену, с которым вместе издавал в Лондоне «Колокол», на сей раз снова положительно высказываясь о своем злейшем враге. Бакунин признавал огромные заслуги Маркса «в деле социализма», которому тот служит уже почти двадцать пять лет со всеми своими умом, энергией и искренностью, превосходя в этом отношении всех прочих. Он воздает Карлу должное за то, что тот является одним из основателей и явным вождем Интернационала. Однако Бакунин признает, что недалек тот день, когда он вступит с Марксом в борьбу по принципиальному вопросу о государственном коммунизме, и это будет борьба «не на жизнь, а на смерть».

Именно так и случится.

Для начала Маркс встревожился по поводу того, на каких условиях Бакунин сделает перевод «Капитала» на русский язык. Он провел расследование по своим каналам, как полицейский. Два года спустя все это выльется в огромный скандал.

Начало 1870 года во Франции ознаменовалось многочисленными волнениями, свидетельствовавшими о слабости власти. В Крезо семь тысяч рабочих устроили забастовку, требуя восьмичасового рабочего дня и ежедневной зарплаты в 5 франков. В бонапартистской прессе заговорили о том, что беспорядки вдохновляются из-за рубежа «тайным обществом» под названием «Интернационал», которое финансирует «наемников для устройства забастовок». 10 января журналиста из «Марсельезы» Виктора Нуара застрелил из пистолета князь Пьер Бонапарт, кузен императора. На похороны пришли сто тысяч парижан. Убийцу, которого судил Верховный суд, оправдали. Это дело пошатнуло устои режима. Директор «Марсельезы» Рошфор писал: «Я имел слабость возомнить, будто Бонапарт мог быть кем-то еще, кроме как убийцей». Крупные города и, что еще важнее, часть армии были отныне открыто враждебны Наполеону III, который думал утвердить законность своих прав на престол, добившись массовой поддержки со стороны крестьян в ходе плебисцита.

В конце февраля 1870 года Лаура Лафарг родила девочку, которая умерла сразу после рождения.

В это же время Карл протестовал против переноса штаб-квартиры Международного товарищества рабочих в Швейцарию, предложенного сторонниками Бакунина, которых теперь называли «юрцами» по имени гор Юры. Маркс пояснил, что ситуация на континенте не располагает к переменам и что Англия остается единственной страной, население которой в большинстве своем состоит из наемных рабочих. «Англия, как метрополия капитала, как держава, до сих пор господствующая на мировом рынке, является пока самой пригодной страной для начала рабочей революции и к тому же единственной страной, в которой материальные условия этой революции достигли известной степени зрелости». Между тем Карл прекрасно знает, что на революцию в Англии, где рабочие укрощены, рассчитывать не приходится, но не может же он допустить, чтобы Интернационал отдалился от Лондона, то есть от него! Он не гнушается быть неискренним, если это в его интересах.

Четвертого марта, под прикрытием резолюции Генерального совета, Маркс ответил на обвинение в «заговоре», которое уже собиралась направить против него часть континентальной прессы: если и существует заговор со стороны рабочего класса (составляющего большинство населения стран, создающего все богатства и от имени которого якобы правит всякая власть, даже узурпаторская), то открыто, как если бы солнце устроило заговор против тьмы, с полным осознанием того, что вне его поля деятельности нет никакой законной власти.

В апреле 1870 года Бакунин заявил, что участие рабочего класса в буржуазной правительственной политике может привести только к укреплению существующего порядка вещей. Генеральный совет ответил на это, что устав Интернационала рассматривает политическую деятельность как средство борьбы за свободу. Не может быть и речи о том, чтобы отказаться от парламентской деятельности там, где она возможна. Тогда Нечаев убедил Бакунина отказаться от перевода на русский «Капитала» и посвятить себя делу революции. Нечаев сказал, что сам уладит дела с издателем.

Первые поступления от продажи «Капитала» разочаровали: книга не принесла никаких доходов, и Карл снова сетовал на «немецких профессоров», к которым так хотел примкнуть тридцать лет тому назад. 27 июня 1870 года он написал Людвигу Кугельману: «В прошлом году я предвкушал второе издание „Капитала“ и получение гонорара за первое, но этого не произошло. Господа немецкие профессора недавно были вынуждены говорить обо мне время от времени даже глупости. Короче, между нами, я бы хотел повторно издать том первый, прежде чем выпустить том второй, потому что было бы нехорошо, если кризис разразится во время окончательной доработки второго тома».

В очередной раз сработала формула: все предлоги хороши, лишь бы не писать, и Маркс уже почти тридцать лет твердит все то же: не торопиться со словом «конец», кризис в эпилоге… Но самого себя ему не обмануть, и в конце зимы он заболел. Тогда снова чтение. Он заинтересовался вопросом о собственности на землю, наткнувшись на серию отчетов о собственности на землю в странах мира («Синих книг»), которые английское правительство как раз выпустило из печати. Он знает: вопрос о земле и соотношение между стоимостью и ценами — два важных пробела в первом томе «Капитала». Он попытается восполнить их.

В конце весны 1870 года, предчувствуя, что вскоре события начнут набирать обороты, Энгельс продал свою долю в отцовском предприятии, отошел от жизни промышленника и поселился в Лондоне по соседству с Марксами, на Риджентс-Парк-роуд, 122. Отныне Карл и Фридрих виделись ежедневно; у них больше не было причин переписываться, так что свидетельств их общения почти не осталось.

В мае 1870 года Марксы познакомились с необычным молодым человеком — Поставом Флурансом, профессором естественной истории в Коллеж де Франс, где он — в двадцать лет! — возглавил кафедру своего отца, знаменитого французского физиолога Пьера Флуранса. Министр образования Виктор Дюрюи отстранил его от преподавания как бланкиста; Флуранс объездил полмира, был в Бельгии, Италии, Турции, Греции; на Крите он участвовал в восстании 1866 года против турок и даже был представителем критян в Афинах. Вернувшись во Францию, он сотрудничал с «Марсельезой» Рошфора, так же как и Женнихен. Карл, Женни, Элеонора и Женнихен были им очарованы.

В начале лета Флуранс вернулся в Париж, оставив им свою фотографию и пообещав навестить снова. Женнихен, любившая Шарля Лонге, теперь влюбилась еще и в Гюстава Флуранса; она передала с ним письмо своей сестре Лауре Лафарг, по-прежнему жившей в Париже на улице Сен-Сюльпис, и получила от него письмо, с которым никогда не расставалась.

В конце июня 1870 года, намеренно подредактировав текст послания прусского короля французскому императору (знаменитая «Эмская депеша»), Бисмарк превратил незначительное разногласие по поводу наследования испанского престола в крупную ссору: прусский король и не знал, что нанес Франции столь грубое оскорбление. Уверенный в своем военном превосходстве (полумиллиону солдат, выставленных Пруссией и ее германскими союзниками, Франция могла противопоставить менее 240 тысяч) канцлер хотел войны, и поскорее, чтобы покончить со своим единственным соперником на континенте и захватить Эльзас, который считал германской территорией.

Несмотря на опасения оппозиционных депутатов, в том числе Тьера, по поводу реального положения дел в армии, Наполеон III объявил 19 июля войну Пруссии, так и не заключив реального союза с Россией. Италия предложила помощь Франции при условии вывода войск из Рима. Наполеон III отказался: не может быть и речи о том, чтобы оставить папу без защиты от ужасных республиканцев!

Карл звал Лауру и Поля Лафаргов в Лондон. Те отказывались. Интернационал отменил конгресс, назначенный на сентябрь во французской столице, и заменил его простым совещанием Генерального совета в Лондоне.

Маркс разрывался надвое. Прежде всего он тревожился за дочь. Он не знал, что она собиралась уехать из Парижа в Бордо, где находилась семья ее мужа. В политическом плане он, скорее, желал победы Пруссии — одновременно из личной антипатии к Луи Наполеону Бонапарту и потому, что поражение Франции привело бы к ослаблению позиций буржуазии в этой стране. Но он опасался, что успехи Бисмарка укрепят режим в Германии и поставят под угрозу малое пространство свободы, завоеванное Социал-демократической партией его друзей Либкнехта и Бебеля, членов парламента. Он предвидел, что, чья бы сторона ни одержала победу, Вторая империя рухнет. Он думал, что Россия не станет вмешиваться в конфликт, поскольку не готова к этому в военном отношении.

В день объявления войны он написал «Воззвание Генерального совета Международного товарищества рабочих о франко-прусской войне». Он призывал пролетариат втянутых в войну стран сделать все для того, чтобы конфликт не превратился в захватническую войну против какой-либо из сторон в новом, зарождающемся обществе. 10 августа Генеральный совет получил неожиданную похвальную ноту от Джона Стюарта Милля, который тогда еще жил в Лондоне (прежде чем поселиться в Авиньоне). Знаменитый социолог и экономист заявил, что очень доволен «Воззванием». В нем нет ни единого неуместного слова, да и короче не скажешь. Несколько дней спустя Бакунин в «Письме к французу о современном кризисе» принял сторону Франции.

В послании, датированном 3 августа 1870 года, Маркс пишет Энгельсу, что кое-кто в рядах Интернационала пытается ославить его как прусского агента: «Лопатин уехал из Брайтона, где умирал от скуки, и поселился в Лондоне. Это единственный „надежный“ русский из всех, кого я знал до сих пор, и я очень скоро освобожу его от последних национальных предрассудков. Я узнал от него, что Бакунин распространяет слухи о том, что я normal agent Бисмарка — вот было бы удивительно, если бы это было так! Смешно, но в тот же вечер (в прошлый вторник) Серрайе мне рассказал, что Шатлен, член французского отделения и личный друг Пиа, сообщил французскому отделению на общем собрании о сумме, уплаченной мне Бисмарком — ни больше ни меньше как 250 тысяч франков! Принимая во внимание, с одной стороны, что подумали бы во Франции о такой сумме, а с другой стороны, прусскую скаредность, это, по меньшей мере, почетная оценка!» Обвинение начало быстро распространяться — это была настоящая кампания, мастерски подготовленная Бисмарком с участием шефа полиции Штибера.

Армии столкнулись. 1 сентября поражение под Седаном вызвало антиимперские демонстрации в Париже, Марселе, Крезо и Лионе. 4 сентября Бурбонский дворец был захвачен, и Гамбетта провозгласил там республику. Было сформировано Временное правительство национальной обороны под началом генерала Трошю — военного губернатора Парижа. В него вошли Адольф Тьер, Жюль Фавр, Жюль Греви, Жюль Симон, Жюль Ферри, Адольф Кремье и Леон Гамбетта. Виктор Гюго и Луи Блан вернулись из изгнания.

Бисмарк потребовал Эльзас и Лотарингию, и Либкнехт с Бебелем выступили в рейхстаге с пророческим обличением: «Каста военных, профессоров, буржуа и купцов утверждает, что [аннексия] станет способом навеки защитить Германию от Франции <…>. Напротив, это верный способ превратить мир в простое перемирие, пока Франция не станет достаточно сильна, чтобы потребовать утраченное обратно. Это верный способ погубить и Германию, и Францию, заставив их рвать друг друга на части». Обоих депутатов тотчас арестовали за измену.

Девятого сентября Маркс во втором «Воззвании» снова обличил германскую экспансию, высказав предположение, как и Либкнехт с Бебелем несколькими днями ранее, что этот конфликт породит новую войну, теперь уже мировую, с участием России, до сих пор сохранявшей нейтралитет: «Неужели тевтонские патриоты действительно думают, что свобода и мир в Германии будут обеспечены, если они принудят Францию броситься в объятия России? Если военные удачи, опьянение своими успехами и династические интриги толкнут Германию на путь грабительского присвоения французских областей, для нее останутся только два пути: либо она должна во что бы то ни стало сделаться явным орудием русской завоевательной политики, либо она должна после короткой передышки начать готовиться к другой „оборонительной“ войне, но не к одной из вновь изобретенных „локализованных“ войн, а к войне расовой, к войне против объединенных славянской и романской рас». Таким образом, если Либкнехт и Бебель предвидят новую франко-германскую войну, Маркс предчувствует формирование франко-российского союза и начало мирового столкновения. Очень часто в этом и заключается различие между Марксом и остальными современными ему аналитиками: даже когда тем удается заглянуть в будущее, как Либкнехту, они не видят так далеко, как он.

В Париже народ начал вооружаться, чтобы противостоять осаде пруссаков. 13 декабря Маркс заявил Кугельману: «Чем бы ни закончилась война, она обучит французский пролетариат обращению с оружием, и в этом — основа нашего будущего успеха». Энгельс, не растративший боевого задора, горел желанием защищать Париж от захватчиков, чтобы, по мере возможностей, сберечь силы пролетариата. Карл убедил его отказаться от участия в сражениях, ибо при первом же поражении французы станут смотреть на него как на предателя.

Бакунин, примчавшийся из Женевы в Лион, 26 сентября призвал лионских рабочих, которых представлял в Интернационале, взяться за оружие во имя республики, требуя отстранить от власти государство, упразднить суды, приостановить уплату налогов, ипотеки и личных долгов, созвать Национальный конвент, чтобы обсудить, как отбросить захватчика. Во главе небольшой толпы он захватил здание мэрии; на непродолжительное время ему удалось выгнать из него городские власти, но он вынужден был отступить перед войсками. Бакунин бежал в Марсель, оттуда в Геную и в Локарно, где его приютил у себя богатый друг.

Девятнадцатого сентября прусские войска окружили Париж, устроив ставку в Версале. Часть правительства укрылась в Туре. 7 октября Гамбетга вырвался на воздушном шаре из осажденного Парижа и присоединился к делегации правительства в Туре. Он призвал к всеобщей мобилизации и войне до победного конца. Он создал армию Луары, впоследствии освободившую Орлеан и начавшую наступление на Париж, но она была разбита при Монтаржи и отступила до Лаваля. Делегация правительства перебралась из Тура в Бордо. Еще одна армия, Северная, под командованием Федерба одержала победу при Бопоме, не имевшую решающих последствий. Пруссаки бомбардировали французскую столицу. Появился черный рынок. Съев всех лошадей, а затем зверей из Ботанического сада, богатые парижане принялись за кошек, а бедные — за крыс. 20 января парижане, еще поддерживаемые республиканским правительством в Бордо, совершили первую попытку прорыва, которая оказалась безуспешной. Тьер постарался привлечь другие европейские страны на сторону своего правительства. По инициативе Интернационала в Лондоне стали собираться многолюдные митинги, призывавшие английское правительство признать Французскую республику и воспротивиться раздроблению Франции.

Восемнадцатого января 1871 года в Зеркальной галерее Версаля была провозглашена Германская империя. 28-го Временное правительство капитулировало. Министр иностранных дел Жюль Фавр подписал пакт о перемирии. Война закончилась. Бисмарк потребовал немедленной организации выборов, чтобы можно было подписать мирный договор с законным правительством, поскольку ему сообщили об отказе парижан сдаться.

Карл не знал, что Лаура Лафарг тогда находилась в Бордо и произвела на свет второго ребенка.

Восьмого февраля в Бордо собрался избранный в оккупированной Франции парламент, большинство в котором составляли монархисты (треть депутатов были аристократами), стремившиеся к скорейшему восстановлению мира. Наибольшей поддержкой, несмотря ни на что, пользовались все же Виктор Гюго и Луи Блан. 17 февраля парламент назначил Тьера «главой временной исполнительной власти Французской республики». Франция отдала Германии Эльзас и часть Лотарингии «в вечное суверенное владение». Ей удалось сохранить за собой департамент Бельфор, но пришлось уплатить репарации в 5 миллиардов франков золотом. Маркс заметил, что Французская республика не опрокинула трон, а только заняла его ставшее свободным место, и продолжает ту же политику.

В осажденном Париже многие отвергли это перемирие и собирались продолжать борьбу. Некоторые даже хотели сформировать парижское правительство — «федерацию». Маркс был резко против этого: французский рабочий класс поставлен в невероятно сложные условия, и восстание было бы отчаянным безумием. Как и двадцать лет назад, он считает, что революции не видать успеха без союза рабочих и крестьян, парижан и провинциалов. Однако последние — бонапартисты, поддерживают правительство и парламент из Бордо и готовы идти на сотрудничество с оккупантами, лишь бы вернуть мир любой ценой.

Пока Жюль Ферри упрашивал правительство вернуться в столицу, парижане создали «федерацию», избравшую Центральный комитет и собравшую ополчение. Тьер приказал своим войскам войти в Париж, чтобы подавить восстание, изъять все оружие и, в частности, пушки у Монмартрской коммуны, мэром которой был некий Жорж Клемансо.

Бисмарк предоставил в помощь Тьеру оружие и все необходимые сведения, в том числе информацию, собранную о повстанцах, и данные о Марксе, полученные благодаря Штиберу — шпиону, бывавшему у автора «Капитала» пятнадцать лет назад и с тех пор ставшему шефом полиции. Он приказал разоблачать в газетах, враждебных Коммуне, в провинции и в самом Париже роль, которую Интернационал якобы сыграл в этих событиях, утверждая в одних, что Маркс — агент пруссаков, а в других — что он готовит коммунистическую революцию…

Четырнадцатого марта «Пари-Журналь», ежедневное парижское издание бонапартистского толка, опубликовал статью «Великий вождь Интернационала», возложив на Маркса всю ответственность за непокорность парижан. Эта статья, вдохновленная бисмарковской пропагандой, оказала столь большое влияние, что была передана по телеграфу и немедленно перепечатана «Таймс». Благодаря коалиции Тьера и Бисмарка Маркс, тщетно пытавшийся выступить с опровержением, в несколько дней стал известен на весь мир: в нем видели вдохновителя, даже организатора «Коммуны», провозглашенной четыре дня спустя.

Восемнадцатого марта в Париже в самом деле началось восстание, которого опасался Маркс: население воспротивилось изъятию пушек с Монмартра и побраталось с войсками. Начали строить баррикады. Движение распространилось на Лион, Сент-Этьен, Марсель, Тулузу, Нарбонн. Версальская армия подавила мятежи в провинции и осадила Париж, заняв позиции, только что оставленные пруссаками. Чтобы получить возможность вести переговоры, коммунары взяли в заложники знатных горожан и тоже устроили выборы в Париже, претендуя на звание законного правительства.

Марксы в Лондоне не находили себе места: Лаура с Полем Лафаргом, возможно, еще в Париже, и от них нет никаких вестей. Женнихен тревожилась и за Лонге, и за Флуранса. Семнадцатилетняя Элеонора еще не встретила коммунара, которому позже отдаст свое сердце, — Проспера Лиссагаре. Но если учитывать и его, все четверо воздыхателей трех дочерей Маркса оказались затянуты в водоворот парижских событий.

Двадцать шестого марта Коммуна устроила выборы: из 485 тысяч избирателей, зарегистрированных в столице, в них приняли участие 229 тысяч — высокая явка с учетом обстоятельств. Из 92 избранных 17 были социалистами, членами Интернационала, в том числе Гюстав Флуранс, Шарль Лонге, Эжен Потье (будущий автор слов «Интернационала»), Эдуард Вайян, Луи Эжен Варлен и Пьер Везинье (открыто враждебный Марксу). Все остальные были по большей части прудонистами или бланкистами. Гюго вышел из парламента Бордо; он встал на сторону Коммуны и уехал в Брюссель.

Маркс терзается тревогой за дочь и внука — юного «Фуштра»: он только что узнал, что Лафарга избрали делегатом городской коммуны Бордо. Карл тогда был прикован к постели бронхитом и новым обострением болезни печени. Симпатизируя движению, он не мог его понять: его бесило, что повстанцы теряют драгоценное время, устраивая выборы, вместо того чтобы проявить власть, завладеть фондами Французского банка, разжать тиски армии Тьера и двинуться на Версаль. Он приходил в отчаяние от того, что не приходится ждать никакой подмоги от усмиренной и запуганной провинции. Ему рассказали о помощи, оказываемой пруссаками версальцам; он узнал, что договор, заключенный между Бисмарком и Жюлем Фавром, министром иностранных дел правительства Национальной обороны, предоставляет версальцам все возможности, чтобы занять Париж. Коллаборационизм против Сопротивления…

Осада обернулась адом. Голод стал нестерпимым. 30 марта два руководителя Коммуны — венгерский коммунист Лео Франкель и прудонист Эжен Варлен — сумели передать Марксу тайное послание, спрашивая у него совета по поводу необходимых социальных реформ. Проводя обыск в Тюильри, коммунары обнаружили в бумагах и переписке императорской семьи пометку на букву «Ф»: «Фогт: передано в августе 1859 года 40 тысяч франков». Вот оно — доказательство, которое Карл искал уже десять лет! Его оклеветали по приказу «Наполеона маленького», а теперь на него клевещет Бисмарк.

Несколько газет, в том числе «Провенс» и газета бельгийских клерикалов, напечатали под диктовку Штибера одну и ту же статью: «Париж, 2 апреля. Известие, поступившее из Германии, произвело здесь сенсацию. Совершенно доподлинно установлено, что Карл Маркс, один из самых влиятельных вождей Интернационала, в 1857 году был личным секретарем графа Бисмарка и с тех пор не переставал поддерживать отношения со своим бывшим хозяином».

Третьего апреля несколько парижан снова попытались прорваться. Среди них был Постав Флуранс. Версальцы взяли его в плен и убили. Когда Женнихен узнает о судьбе своего друга, все семейство Маркс испытает жестокое потрясение.

Чтобы бороться против пропаганды, выставляющей его руководителем Коммуны, Маркс писал Либкнехту 10 апреля: «В Германии правительство Бисмарка… пытается навлечь на меня во Франции подозрения (а через меня — на отделение Интернационала в Париже, ибо такова цель всей махинации), а именно в том, что я — агент г-на Бисмарка. Эта попытка предпринята сотрудниками прежней бонапартистской полиции, которые продолжают (усердные, как никогда, в правление Тьера) поддерживать международную связь с полицией Штибера. Так, я был вынужден опровергать в „Таймс“ всякую ложь „Пари-Журналь“, „Голуа“ и т. д., ибо эти глупости были переданы по телеграфу в английские газеты. Самая последняя, которой только что воспротивилась Коммуна, поступила из „Суар“. Из „Суар“ она перешла во все реакционные газетенки в провинции. Этот Штибер в самом деле становится ужасен!»

Теперь Маркс встал на сторону Коммуны, видя, что в ней начинают осуществляться рекомендации из книги, написанной им двадцатью годами раньше о «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта»; если в начале боев он занимал очень сдержанную позицию, то теперь он считал, что Коммуна смогла бы стать самым первым воплощением того, что он назвал «диктатурой пролетариата».

Двенадцатого апреля 1871 года он писал Кугельману: «Если ты перечтешь последнюю главу моего „Восемнадцатого брюмера“, то увидишь мои слова о том, что при новой попытке революции во Франции будет уже невозможно передать из рук в руки военно-бюрократическую машину, придется ее сломать, и что именно в этом предпосылка всякой истинно народной революции на континенте. Это и попытались сделать наши героические товарищи по партии в Париже».

На самом деле парижане, придерживаясь определенного демократического формализма, не забрали в свои руки рычаги государственного правления. 16 апреля они устроили дополнительные выборы, с учетом отставки умеренных и казни Дюваля и Флуранса, в результате которых мандат получил О. Д. Серрайе — делегат Маркса в Париже.

В тот же день, находясь в Швейцарии, Бакунин поделился со своим другом Огаревым радостью: наконец-то удалось перейти от «фраз» к «делу»! Каков бы ни был итог, это будет величайшее историческое событие. А в случае неудачи Бакунин желал лишь двух вещей: 1) чтобы версальцы сумели победить Париж только с открытой помощью пруссаков; 2) чтобы парижане, погибая, погубили вместе с собой, по меньшей мере, половину Парижа. Тогда, несмотря на все военные победы, социальный вопрос встанет во всей своей неоспоримой огромной величине.

На следующий день Маркс отправил Кугельману еще одно восторженное послание: он думает, что, каков бы ни был исход, эти события сыграют на руку рабочему классу. Он поэтически приветствует революционную инициативу масс, «пошедших на штурм небес», и отмечает, что было бы очень удобно вершить историю, вступая в борьбу лишь при благоприятном раскладе. «Деморализация рабочего класса <…> была бы гораздо большим несчастьем, чем гибель какого угодно числа вожаков». Благодаря сражению, данному Парижем, борьба рабочего класса с классом капиталистов и капиталистическим государством вступила в новую фазу. Каков бы ни был ее исход, мы получили новую точку отсчета всемирного исторического значения.

Марксы все больше тревожатся за Лауру и ее семью, о которой у них по-прежнему нет никаких известий. Женнихен волнуется за Лонге и Флуранса, еще не зная, что он погиб. Карл, наконец, узнал, что Лафарги с детьми приехали в Бордо. Женнихен и Элеонора решили отправиться туда, чтобы помочь сестре, и прибыли к ней 1 мая.

Десятого мая во Франкфурте был подписан мирный договор, по которому Эльзас и Лотарингия отходили к Пруссии. 13-го Маркс ответил на письмо Лео Франкеля и Эжена Варлена. Он был в бешенстве от того, что они не предприняли мер, которые позволили бы сохранить власть: не завладели золотым запасом и не напали на Версаль. Коммуна, растолковывал он, не должна терять время на личные свары, а быть настороже: в Лондоне ходят слухи о том, что тайный договор, заключенный с пруссаками, предоставит версальцам все возможности, чтобы занять Париж. Маркс настроен пессимистично; он начинает думать, что союз парижан с провинциалами уже невозможен. Коммуна обречена; компрометирующие бумаги лучше спрятать в надежном месте… Его письмо дойдет слишком поздно.

Как и предвидел Карл, Тьер приказал усилить блокаду и отказывался от посредничества. Батареи версальцев вели все более плотный огонь по столице. Генеральный совет Интернационала поручил Марксу написать третье «Воззвание», чтобы определить позицию Интернационала в данной ситуации. Он колебался. Будучи болен, он не мог решиться на то, чтобы писать на столь трагическую тему, которой плохо владел, тем более что ситуация менялась очень быстро, а он не был в курсе этих перемен за неимением в Париже свободных журналистов, располагающих средствами быстрой связи с Лондоном.

Двадцать первого мая около ста тысяч версальских солдат ворвались в город со стороны Сен-Клу; коммунары отступали, поджигая административные здания, в том числе Тюильри и Ратушу. Шли жестокие бои. 27-го завоевание Парижа завершилось. Потери версальцев составили 877 человек убитыми и 6500 ранеными; коммунары потеряли более четырех тысяч убитыми, к которым следует добавить 17 тысяч человек, расстрелянных без суда, в том числе Эжена Варлена, арестованного на площади Каде. 43 522 человека были арестованы, 13 450 из них осудили, в том числе 270 приговорили к смерти, 410 — к каторге, 7496 — к депортации.

В то же время в пригороде Парижа, предаваемого огню и мечу, бельгийский электротехник Зеноб Теофиль Грамм невозмутимо продолжал работать. Изготовив первую динамо-машину постоянного тока (отправную точку современной электрической промышленности), он запатентовал свою теорию «магнитоэлектрической машины, вырабатывающей постоянный ток», основал компанию магнитоэлектрических машин, носящую свое имя, и представил первую ее модель, изготовленную в мастерских дома Бреге, в Академии наук. Электричество, долгожданное и возвещенное Марксом, стало реальным источником энергии.

Трагедия Парижской коммуны нашла свое отражение в четырех литературных произведениях. Виктор Гюго написал «Ужасный год». Артюр Рембо бушевал в «Парижской военной песне»:

«Пора цветения вишен» Жана Батиста Клемана, удерживавшего последнюю баррикаду на углу улицы Фоли-Мери-кур, стала гимном Коммуне. Наконец, четвертым произведением стало третье воззвание, написанное Марксом и озаглавленное «Гражданская война во Франции», в котором Парижская коммуна, «прямая противоположность Второй империи», была представлена как первая попытка построить «новое государство». Маркс написал эту работу, не зная подробностей о том, при каких обстоятельствах восстанию пришел конец, поскольку тогда его занимало только отсутствие новостей от дочери.

Тридцатого мая он прочел это воззвание Генеральному совету. В его представлении только изоляция Парижа и слишком недолгое существование Коммуны помешали крестьянам примкнуть к «пролетарской революции», согласно главной его рекомендации с 1848 года. Он вернулся к своим предсказаниям двадцатилетней давности:

«Крестьянин был бонапартистом, потому что он отождествлял великую революцию и принесенные ему ею выгоды с именем Наполеона. Этот самообман при Второй империи быстро рассеивался. Этот предрассудок прошлого (по существу своему он был враждебен стремлениям „помещичьей палаты“) — как мог бы он устоять против обращения Коммуны к жизненным интересам и насущным потребностям крестьян?

„Помещичья палата“ отлично понимала — и этого-то она больше всего боялась, — что если Париж коммунаров будет свободно сообщаться с провинцией, то через какие-нибудь три месяца вспыхнет всеобщее крестьянское восстание…Если Коммуна была, таким образом, истинной представительницей всех здоровых элементов французского общества, а значит, и подлинно национальным правительством, то, будучи в то же время правительством рабочих, смелой поборницей освобождения труда, она являлась интернациональной в полном смысле этого слова. Перед лицом прусской армии, присоединившей к Германии две французские провинции, Коммуна присоединила к Франции рабочих всего мира <…>. И все же это была первая революция, в которой рабочий класс был открыто признан единственным классом, способным к общественной инициативе; это признали даже широкие слои парижского среднего класса — мелкие торговцы, ремесленники, купцы, все, за исключением богачей-капиталистов. Коммуна спасла их, мудро разрешая вопрос, бывший всегда причиной раздора в самом среднем классе, — вопрос о расчетах между должниками и кредиторами. Эта часть среднего класса участвовала в 1848 г. в подавлении июньского восстания рабочих, и сейчас же затем Учредительное собрание бесцеремонно отдало ее в жертву ее кредиторам. Но она примкнула теперь к рабочим не только поэтому. Она чувствовала, что ей приходится выбирать между Коммуной и империей, под какой бы вывеской та вновь ни появилась <…>. И действительно, после бегства из Парижа высших бонапартовских сановников и капиталистов истинная партия порядка среднего класса, выступившая под именем Республиканского союза, стала под знамя Коммуны и защищала ее от клеветы Тьера».

По Марксу, правительство Коммуны было действительно демократически избранным, а потому законным: «Коммуна образовалась из выбранных всеобщим избирательным правом по различным округам Парижа городских гласных… Задача состояла в том, чтобы отсечь чисто угнетательские органы старой правительственной власти, ее же правомерные функции отнять у такой власти, которая претендует на то, чтобы стоять над обществом, и передать ответственным слугам общества… Всеобщее избирательное право должно было служить народу, организованному в коммуны, для того чтобы подыскивать для своего предприятия рабочих, надсмотрщиков, бухгалтеров, как индивидуальное избирательное право служит для этой цели всякому другому работодателю».

В целом Коммуна являет собой наилучшую иллюстрацию того, что Маркс называл «диктатурой пролетариата», использующей полномочия, предоставленные ею волеизъявлением народа. Не говоря уже о том, что она не переняла государственную машину как таковую, чтобы заставить ее работать на себя, а взялась ее преобразовать. Маркс перечисляет характеристики этих государственных реформ, необходимых для перехода к социализму: избавление от армии и замена ее национальной гвардией, уничтожение чиновничьего корпуса и парламентских институтов, замененных «рабочими или признанными представителями рабочего класса», которые «были ответственны и в любое время сменяемы», исполняли свою службу «за заработную плату рабочего» и были «не парламентарной, а работающей корпорацией, в одно и то же время и законодательствующей, и исполняющей законы». Коммуна сорвала с системы правосудия покров «притворной независимости» и взялась «сломать орудие духовного угнетения» путем отделения Церкви от государства. Но этому правительству не удалось перейти к следующему этапу — социализму, потому что оно не смогло правильно распорядиться диктатурой пролетариата.

Маркс впервые подробно излагает свою концепцию перехода от капитализма к бесклассовому обществу. По его мнению, этот переход должен осуществиться в четыре этапа: «революционная и насильственная» фаза, чтобы разом лишить буржуазию власти (как во время захвата власти парижанами); «диктатура пролетариата» (то есть Коммуна) с целью предотвратить деятельность контрреволюционеров (то есть версальцев) путем радикальных реформ наподобие тех, что он перечислил; «социализм», чтобы наладить производство по принципу «каждому по труду»; и, наконец, «коммунизм» — уравнительное распределение продукции — «каждому по потребностям» и свободная организация органов управления.

«Коммуна, — заключает Маркс, — потерпела поражение при переходе от второго к третьему этапу, однако стала самой законченной формой пролетарской революции; вслед за ней в Европе возникнут новые очаги восстания». В завершение Карл проводит небольшой аппаратный маневр: чтобы обеспечить успех этим будущим революциям, чтобы перейти от диктатуры пролетариата к социализму, нужно иметь возможность опереться на крепкую международную солидарность, а для этого — усилить Генеральный совет Интернационала, выведя из него анархистов.

Этот документ был одобрен большинством организации, в том числе бланкистами и прудонистами, что ускорило выход из нее английских тред-юнионов, в том числе Оджера, основателя Интернационала, который не мог покрывать то, что он считал апологией насилия, будь оно даже допустимой самообороной.

Три тысячи первых экземпляров английского издания этого воззвания разошлись в две недели, точно так же как и немецкое, и французское издания. Это будет величайшим прижизненным успехом Маркса! Но этот успех пахнул крамолой, ибо Интернационал стал восприниматься правительствами европейских стран как проповедник свержения существующих органов власти, а потому — враг, которого следует уничтожить любой ценой, как и тех, кто его поддерживает. Во Франции эта организация была запрещена, ее членов казнили, подвергали высылке или ссылке. В Германии Бисмарк бросил в тюрьму Либкнехта и Бебеля, а с ними и множество других. В России проводились безжалостные репрессии. В Вене, Будапеште, Италии, Бельгии за секциями Интернационала установили строгий надзор и поле их деятельности резко сократилось.

Маркс слыл тогда по всей Европе главным вдохновителем и даже организатором Коммуны, которую все действующие власти представляли кровавой диктатурой. Немецкий посол в Лондоне в очередной раз обратился с просьбой к британским властям объявить Маркса уголовным преступником, что не допускалось английскими законами, которых Маркс не нарушал. Однако ему приходилось опровергать обвинения в самых безумных намерениях — свергнуть английскую монархию, уничтожить палату лордов…

Он дал несколько интервью американским газетам. Одно из них опубликовала «Woodhull&Claflin's Weekly» — странная газета, названная по имени двух сестер, Теннеси Клафлин и Виктории Вудхалл, и издаваемая на деньги любовника последней Корнелиуса Вандербильта, главы железнодорожной империи. Кстати, в следующем году Виктория выставит свою кандидатуру на президентских выборах, наметив в свои заместители чернокожего журналиста Фредерика Дугласа — и это в то время, когда женщины не имели права голоса, а расовая сегрегация была в самом разгаре! Текст интервью очень интересен: Карл высказывается в нем очень едко, и в нем уже отражены все препятствия, которые приходится преодолевать современной журналистике, столкнувшись с пропагандой и слухами. Когда журналист задает ему вопрос о секретности Интернационала, Карл отвечает: «Никакой тайны тут нет, разве что загадка человеческой глупости тех, кто упорно не принимает во внимание, что наше товарищество открыто, как и его деятельность, а все дебаты подробно отражены в протоколах, которые может прочесть кто угодно. Вы можете купить наш устав за один пенни, а если накупите брошюр на целый шиллинг, то вскоре будете знать о нас столько же, сколько мы знаем о себе сами». И продолжает с иронией: «Восстание с равным успехом могло быть и масонским заговором, поскольку по отдельности они принимали в нем значительное участие. Я не удивлюсь, если папа припишет все восстание на их счет.<…> Интернационал не претендует диктовать здесь свою волю: ему и так уже трудно давать советы.<…> Рабочему классу нечего ждать от другого класса. Вот почему ему совершенно необходимо самому отстаивать свое дело».

На вопрос журналиста о том, что он думает о прессе, Карл отвечает: «В бельгийской газете „Ситюасьон“ сказано: „Доктор Карл Маркс из Интернационала был арестован в Бельгии, когда намеревался проникнуть во Францию. Лондонская полиция уже давно присматривала за организацией, членом которой он является, и в данный момент принимает энергичные меры к ее уничтожению“. Две фразы — две лжи! Вы можете проверить подлинность первой, доверяя собственным чувствам восприятия: убедитесь, что я не в бельгийской тюрьме, а у себя дома, в Англии. С другой стороны, вы знаете, что английская полиция столь же не властна вмешиваться в дела Интернационала, как наша организация — вмешиваться в дела полиции. И все же совершенно точно, что это сообщение обойдет всю континентальную прессу, не получив ни малейшего опровержения, и будет следовать своей дорогой, даже если я вздумаю разослать отсюда циркулярное письмо в каждую европейскую газету». Решительно, мало что изменилось с тех пор…

3 июля, отвечая на вопросы другой американской газеты, «Нью-Йорк уорлд», Маркс заявил: «Английская буржуазия всегда изъявляла готовность принять решение большинства, пока выборы обеспечивают ее монополию. Но будьте уверены, что у нас начнется новая гражданская война, как только она окажется в меньшинстве по вопросам, имеющим для нее жизненно важное значение». Когда журналист спросил его, какую форму должно принять завоевание власти — демократическую или насильственную, он ответил, что в условиях демократии революция не нужна; при иных обстоятельствах она зависит от того, что решит рабочий класс данной страны, и только он: «В Англии, например, рабочему классу открыта дорога, ведущая к политической власти. Восстание было бы безумием там, где все можно быстро и надежно свершить мирным путем. Во Франции существует сотня репрессивных законов; классы противостоят друг другу и пребывают в смертельно опасном антагонизме, и нет никакой возможности избежать насильственного решения, коим является гражданская война. Выбор такого решения — за рабочим классом этой страны». Позднее мало кто из сторонников Маркса усвоил, что он рекомендовал использовать там, где это возможно, демократический путь для завоевания власти. Правда, он никогда не говорил и о том, что эту власть следует отдать, если выборы окажутся проиграны…

Десятого августа 1871 года, когда во Франции пресса стала обвинять Интернационал в сговоре с прусским противником, Маркс ответил длинной защитной речью, заявляя о нейтралитете этой организации во время войны:

«В своем первом воззвании от 23 июля 1870 года Генеральный совет заявил, что войну ведет не французский народ, а Империя, и что на самом деле Бисмарк столь же виновен, как и Бонапарт. В то же время Генеральный совет призывал немецких рабочих не позволить прусскому правительству превратить оборонительную войну в завоевательную. Второе воззвание от 9 сентября 1870 года (через пять дней после провозглашения республики) сурово осуждает завоевательные цели прусского правительства. Это воззвание побуждает немецких и английских рабочих встать на сторону Французской республики. На самом деле рабочие, входящие в Международное товарищество, так энергично воспротивились в Германии политике Бисмарка, что тот велел незаконно арестовать главных немецких представителей Интернационала по ложному обвинению в „сговоре с врагом“ и бросить их в прусские казематы… Неужели французское правительство сегодня не знает, что Интернационал оказывал поддержку Франции во время войны? Наверняка знает. Консул г-на Жюля Фавра в Вене, г-н Лефевр, допустил нескромность, опубликовав (от имени французского правительства) благодарственное письмо к гг. Либкнехту и Бебелю, двум представителям Интернационала в немецком рейхстаге. Это письмо фигурирует в материалах судебного процесса о государственной измене, процесса, который саксонское правительство, под давлением Бисмарка, затеяло против Либкнехта и Бебеля и который все еще не завершен… В тот самый момент, когда подлые газеты обличали меня перед Тьером как агента Бисмарка, тот же самый Бисмарк сажал моих друзей в тюрьму за измену Германии и отдал приказ арестовать меня, как только я появлюсь в Германии. Все это доказывает, что само французское правительство считало Интернационал союзником Французской республики против прусских захватчиков; и в самом деле, он был единственным союзником Франции во время войны. С братским приветом…»

Карл занялся также французскими беженцами, широким потоком прибывавшими в Лондон. Самых значительных из уцелевших, таких как Вайян, Рандье или Везинье, чудесным образом спасшихся от версальских пуль, включили в Генеральный совет Интернационала. Многим помог Комитет помощи беженцам. Женни, Элеонора и Лафарги находились в Бордо, в семье Поля, с двумя детьми; младший сын, родившийся в январе, умер 26 июля 1871 года. Лаура потеряла уже второго ребенка. У нее остался только маленький «Фуштра», прозванный также «Шнапсом» — и он тоже был болен.

Никаких известий от Лонге. Лафарг сообщил Женнихен и Элеоноре о смерти Флуранса, письмо которого Женнихен по-прежнему носила с собой.

Все три сестры Маркс, «Шнапс» и Поль Лафарг укрылись в Люшоне, где климат был более благоприятным для ребенка, больного туберкулезом. Один полицейский предупредил их, что Лафарга выдали и скоро арестуют. Тогда Лафарги вместе с сыном перебрались в Испанию (у Поля имелся испанский паспорт), где их арестовали в Уэске, но потом отпустили 21 августа, а две остальные сестры вернулись в Лондон. На обратном пути Женнихен и Элеонору арестовали, обыскали, продержали под стражей несколько дней и подвергли суровому допросу с участием прокурора Тулузы, мирового судьи и префекта, некоего графа де Кератри. При Женни было письмо Флуранса, с которым она никогда не расставалась, — его было бы достаточно, чтобы отправить ее на каторгу, если бы его обнаружили.

Интернационал распался. В нем теперь оставалось только 385 членов, из них 254 в Англии. Генеральным секретарем по-прежнему являлся старик Георг Эккариус, получавший 15 шиллингов в неделю, да и то нерегулярно. Поэтому он, чтобы выжить, предоставлял в газеты за плату информацию о деятельности организации, что вызвало всеобщее возмущение. Поскольку созвать конгресс в очередной раз оказалось невозможно, 17 сентября Маркс собрал в Лондоне «подготовительную конференцию». На ней он объединился с бланкистами и предложил, как говорил ранее американским журналистам, выйти из подполья и заменить в каждой стране, где это представляется возможным, тайные общества, дорогие сердцу анархистов, «коммунистическими партиями», которые должны сделать попытку прийти к власти на местах законным путем. «Юрцам», то есть Бакунину, он посоветовал «вернуться в коллектив». Это подтверждение его законопослушности и отказа от насильственной смены власти в условиях демократии устроило руководство Интернационала.

Так родилась социал-демократия. Лондонское собрание войдет в Историю как момент, когда, по инициативе Маркса и вопреки духу времени, социалистическое движение сделало четкий выбор в пользу парламентского пути, хотя еще и не осознало со всей определенностью, что власть, полученная через выборы, может быть и утрачена таким же образом.

Двенадцатого ноября 1871 года Бакунин созвал конгресс, на котором был составлен циркуляр, подтверждающий принцип автономности секций и сводящий роль Генерального совета к выполнению функций корреспондентского и статистического бюро.

В это же время Тьер стал главой исполнительной власти Франции, хоть это и не определило будущей формы правления, а Золя издал «Карьеру Ругонов».

По случаю семилетней годовщины основания в Лондоне Международного товарищества рабочих Маркс произнес речь, прекрасно отражавшую его умонастроение; корреспондент той же американской газеты так записал ее содержание: «Говоря об Интернационале, он сказал, что огромный успех, которым до сих пор завершались его усилия, обязан собой обстоятельствам, над которыми члены товарищества не властны <…>. Его задача состояла в организации рабочего класса, в объединении и согласовании различных рабочих движений. Обстоятельства, столь много способствовавшие развитию товарищества, возникли благодаря условиям, при которых рабочие во всем мире подвергались все большему угнетению. В этом секрет успеха…» Иначе говоря, только что перенесенные им муки помогут развитию Интернационала.

На самом деле Маркс не верил в успех: на его взгляд, Интернационал отслужил свое. И последствия не заставят себя ждать.

Двадцать первого октября Энгельс, переживший лондонские события рядом с Марксами, бесясь от невозможности сражаться и умереть на парижских баррикадах, написал матери в Бармен великолепное письмо, прекрасно выражающее атмосферу момента и раскрывающее всю драматичность того периода:

«Дорогая матушка, я так долго не писал, потому что хотел ответить на твои замечания по поводу моей политической деятельности так, чтобы тебя не обидеть. И потом, когда я читал этот поток наглой лжи в „Кельнер цайтунг“, в особенности гнусности этого негодяя Вошенхузена, когда я видел, как все те люди, которые всю войну считали лживой всю французскую прессу, трубили в Германии, как о евангельской истине, о всяком полицейском вмешательстве, о всякой клевете самой продажной парижской газетенки на Коммуну, это вовсе не располагало меня писать тебе. О нескольких заложниках, расстрелянных на прусский манер, о нескольких дворцах, сожженных по примеру пруссаков, трезвонили вовсю, ибо всё остальное — ложь. Но о сорока тысячах мужчин, женщин и детей, скошенных версальцами из пулемета после разоружения, — об этом все молчат! Да вы и не можете об этом знать, вы ведь ограничены „Кельнер цайтунг“ и „Эльберфельдер цайтунг“, вас в буквальном смысле пичкают ложью. Однако ты уже не раз слышала за свою жизнь, как людей называют каннибалами: солдат Тугендбунда при первом Наполеоне, демагогов 1817 и 1831 годов, людей 1848 года, а потом всегда оказывалось, что не такими они уж были плохими и что все эти разбойничьи истории, неизбежно рассеивающиеся как дым, им с самого начала приписали из корыстной страсти к преследованию. Надеюсь, дорогая матушка, ты вспомнишь об этом и применишь это правило и к людям 1871 года, когда станешь читать в газете о их воображаемых низостях. Ты знаешь, что я ни в чем не переменил своих убеждений за почти что тридцать лет. И для тебя не должно стать неожиданностью, что, как только меня принуждают к этому обстоятельства, я не только стану их защищать, но и тоже исполню свой долг. Если бы Маркса не было рядом или вообще не существовало, это ничего бы не изменило. Так что совершенно несправедливо взваливать все это на него. Я, разумеется, помню и о том, что ранее семья Маркса утверждала, будто это я сбил его с пути. Но хватит об этом. Здесь ничего не изменишь, надо смириться. Пусть только на какое-то время все успокоится, во всяком случае, слухи утихнут, и ты сама станешь смотреть на дело гораздо спокойнее. От всего сердца, твой Фридрих».