Похоже, Карл достиг своей цели; ему уже пятьдесят четыре года. В то время как в Европе раздавались громовые раскаты Парижской коммуны, он вдруг стал знаменит на весь мир. Газеты считали его всемогущим, он стоял во главе единственной многонациональной политической организации; в Германии, Франции, Великобритании, Италии, США и России возникали партии или тайные общества, ссылающиеся на него. Его последнее «Воззвание к Интернационалу», написанное под конец Парижской коммуны, было перепечатано всей западной прессой, и журналисты всего мира стремились взять у него интервью. «Манифест Коммунистической партии», прочитанный сотнями тысяч немецких рабочих и студентов, перевели на французский, русский, английский языки, как и его главную книгу «Капитал», которая начала привлекать к себе внимание ученых, политиков, революционеров. Наконец-то он имел достаточный доход, чтобы жить и обеспечить пристойное существование жене и дочерям; вопреки расхожим сплетням, их семья по-прежнему очень дружна.

Однако нет ни счастья, ни покоя: больной, иногда терпящий страшные муки, так и не оправившийся от утраты трех своих детей, выслеживаемый, находящийся под надзором, донимаемый противниками как из среды «правых», так и из представителей собственного лагеря, осыпаемый критическими замечаниями и наветами в прессе, представляющей его дьяволом, сознающий недостатки своего произведения и всю сложность его завершения, понимая, что оно вызывает интерес лишь из-за приписываемого ему политического внимания, осмеянный немецкой профессурой, к которой он так хотел бы принадлежать, предчувствующий, что капитализм в союзе с государством-покровителем может оказаться способным существенно улучшить уровень жизни рабочих для того, чтобы те отказались от коммунизма, он испытывал соблазн покончить со всем, совершив своего рода интеллектуальное, политическое и физическое самоубийство. Он устал от всего, в точности как за несколько лет до того другой великий современник, придерживавшийся совершенно иных взглядов — Алексис де Токвиль, — устал «каждый раз принимать за долгожданный берег обманчивую дымку и часто спрашивать себя, да существует ли эта суша, которую мы так долго ищем, или же наша судьба — вечно скитаться по морям».

По сути, главной политической жертвой событий 1870–1871 годов стал Интернационал: после парижской резни и репрессий в Германии, Австрии и России множество уцелевших его членов были обречены на изгнание. Остальные старались включиться в демократическую игру, как поступали прежде руководители английских тред-юнионов. Мало кто еще планировал радикально изменить общество. А среди них еще более редки были те, кто, как Маркс, стремился совершить революцию выборным путем — там, где это возможно.

В конце 1871 года главной задачей для Карла было подыскать пристанище и работу коммунарам, прибывшим в Лондон с особой секретностью: даже друзья среди британских «левых» смотрели на них как на кровожадных чудовищ. 21 декабря в письме Кугельманам Женнихен, только что вернувшаяся с Элеонорой в Лондон из скитаний по Франции, оставив Лауру на испанской границе, рассказывает о том, что неизменно встречала от ворот поворот, обращаясь с просьбой помочь беженцам: «Все последние три недели я бегала из одного лондонского пригорода в другой (не так-то легко пересечь весь этот огромный город), а потом писала письма, зачастую до часа ночи. Целью этих хождений и писем было найти денег для беженцев. До сих пор наши усилия не приносили плодов. Мерзкая клевета продажной и бесстыжей прессы внушила англичанам такое предубеждение относительно коммунаров, что к ним здесь относятся с неприкрытым отвращением. Фабриканты не желают иметь с нами дела. Тех людей, которым удалось подыскать себе место под чужим именем, увольняют сразу, как только устанавливают их личность. Бедный г-н и бедная г-жа Серрайе [представитель Маркса в Париже, избранный в правление Коммуны после смерти Флуранса], например, нашли места учителей французского языка. Но несколько дней назад им сообщили, что больше не нуждаются в услугах бывшего члена Коммуны и его жены. Я убедилась в силе этого общественного мнения и на собственном опыте. Монро [английские друзья Марксов, члены „левого“ движения], например, порвали со мной все отношения, с ужасом обнаружив, что я дочь „главного поджигателя“, защищающего проклятое движение Коммуны…»

На самом деле Маркс сделался главным авторитетом для уцелевших повстанцев. Его произведения наконец-то выбрались из гетто, в котором их удерживал немецкий язык. В декабре 1871 года в Нью-Йорке в уже упомянутой газете «Woodhull & Claflin's Weekly» вышло первое издание «Манифеста» на английском языке. Месяцем позже там же, в газете «Социалист» (еженедельнике, издаваемом французскими эмигрантами, который заменил собой «Бюллетень» франкоязычного Республиканского союза — ассоциации, основанной двумя бывшими учениками Кабе, тридцатью годами раньше сбежавшими вместе с ним в Америку, — Меркадье и Луазо), «Манифест» был впервые опубликован на французском. Перевод был сделан не с немецкого оригинала, а с английского перевода.

Маркс получил единодушное признание в качестве духовного учителя мирового «левого» движения. Даже Бакунину 23 января 1872 года, на собрании швейцарской секции Интернационала, пришлось признать, что Маркс — первый ученый экономист и социалист наших дней. «Я встречал в своей жизни много ученых, но не знаю равных ему по учености и глубине, — заявил он. — Именно Маркс написал продуманный, глубокий и прекрасный устав, придав выражение инстинктивным, единодушным стремлениям пролетариата почти всех стран Европы, именно ему принадлежат идея и предложение об учреждении Интернационала».

В 1872 году мировая экономика снова пошла на подъем; ее центр переместился из Лондона на восточное побережье США. Развивалось станкостроение. Появились электрические двигатели. После полуторамесячной забастовки в Нью-Йорке в США был установлен (на бумаге) восьмичасовой рабочий день. В том году друг семейства Маркс, писатель Сэмюел Батлер опубликовал в Лондоне свою утопию «Едгин» (Erehwon), которая произвела большое впечатление на Карла описанием мира, в котором понятия болезни и преступления поменялись местами. Посвятив свою жизнь замене утопического социализма научной доктриной, он сознавал, какое значение имеет описание идеального общества, которого, однако, ни разу не пытался создать в своем воображений. В это же время обрели известность Сезанн и Писсарро, совершил свой первый полет винтовой дирижабль, а Жюль Берн напечатал «Вокруг света в 80 дней» — глобализация шла своим ходом.

И вот тогда французский издатель Эжена Сю Морис Лашатр, заочно приговоренный к двадцатилетнему заключению за причастность к Парижской коммуне, в Испании, а потом в Бельгии вернулся к задумке перевести на французский «Капитал». Первый человек, намеревавшийся это сделать, — Эли Реклю, с которым Маркс встречался в Париже в 1869 году, — отказался от этих планов и отправился со своим братом Элизе, будущим знаменитым географом, в Швейцарию работать над созданием бакунинской Федерации швейцарской Юры. Поскольку денег не было, новый издатель предложил Марксу издать книгу несколькими брошюрами, за мизерное авторское вознаграждение. 18 марта 1872 года тот согласился: «В такой форме книга будет доступнее для рабочего класса, а для меня это соображение важнее всех прочих». Карл занялся переделкой книги первой, добавляя, вычеркивая, переписывая под предлогом работы над французским вариантом, ворча по поводу всех предлагаемых переводчиков — «бездарностей, которые только отнимают у него время; проще сделать все самому». По правде говоря, он сам перевел книгу на французский, как умел.

Теперь он уже не знал, где вспыхнет искра, от которой разгорится мировая революция. Он никогда не думал, что это случится в Англии, хотя эта страна и была центром капитализма и прибежищем вождей международного движения. Туда устремились Кропоткин и Степняк-Кравчинский, итальянец Малатеста, австриец Макс Неттлау, немец Рудольф Роккер и уцелевшие коммунары — Вайян, Серрайе и Франкель; беднейший лондонский квартал Сохо, где Маркс прожил шесть лет, даже прозвали «Малой Францией».

Франция надолго выбыла из политической игры после резни в мае 1871 года. 3 мая 1872 года первую группу осужденных коммунаров выслали в Новую Каледонию; кое-кто уехал в Алжир, присоединившись к множеству уроженцев Эльзаса и Лотарингии, желавших оставаться французами. Чтобы предоставить им землю, армия захватила владения алжирцев под предлогом их более или менее подтвержденного участия в восстаниях.

Что касается России, то и в ней, по Марксу, революции произойти не могло, поскольку она оставалась феодальным государством, которым Александр II управлял железной рукой с тех пор, как начались теракты; Карл всегда думал и писал, что социализм наступит после капитализма, а не вместо него; в России же капитализм продвинулся ничтожно мало. Кроме того, революционные силы там состояли в основном из анархистов и народников, которые ничего не понимали в его трудах и считали, что капитализм и социализм — западные извращения; народники, в частности, отвергали его теории как исходящие от «язычников». Однако первый перевод «Капитала» появился именно на русском языке, в апреле 1872 года; он был сделан ускоренными темпами двумя эмигрантами из России в Лондоне — Лопатиным и Даниельсоном (которого Маркс особенно уважал, хотя тот поначалу был народником). Книга, напечатанная тиражом в три тысячи экземпляров, была разрешена в России: царский цензор Скуратов, давший «добро», писал: «Хотя политические убеждения автора являются исключительно социалистическими и вся книга носит явную социалистическую природу, ее замысел, конечно, не делает ее общедоступной; к тому же стиль ее строго математический и научный; поэтому комитет объявляет сию книгу свободной от судебного преследования». Мало кто прочтет ее в России, а еще меньше поймет, — добавил цензор. 28 мая 1872 года Маркс, еще плохо читавший по-русски, поздравил Даниельсона: «Перевод выполнен мастерской рукой». В первый же месяц было продано 900 экземпляров — цифра значительная, хотя и не говорящая о массовом успехе.

Остается Германия, где Карл все еще возлагает надежды на эйзенахскую партию Либкнехта и Бебеля, при условии, что они откажутся от сотрудничества с лассальянцами, завороженными государственной властью, как когда-то и сам этот молодой и блестящий адвокат.

Внутри самого съежившегося Интернационала борьба за власть велась еще напористее, хотя ставки в ней сделались ничтожно малы. Карл был убежден, что Бакунин, все так же называвший себя анархистом, на самом деле хотел использовать то, что осталось от движения, чтобы начать повсюду восстановление всех элементов самодержавного государства под названием «революционных коммун». Маркс тревожился, видя, что русский анархист старается превратить исполнительный орган Интернационала в революционный штаб, составленный меньшинством, единство мысли и действия которого означают не что иное, как ортодоксальность и слепое повиновение — Perinde ad cadaver ордена иезуитов! Нельзя лучше сформулировать обвинение в адрес «единой партии», которая позднее сложится (именно в России) и начнет действовать от его имени, — никогда Маркс не станет ее сторонником. И никогда не поддержит принцип партии авангарда, узкого круга элиты. Но именно партия авангарда наделает столько бед после него. Маркс думал, что результата может добиться только массовая партия в условиях парламентской системы.

Поэтому он отнюдь не был намерен передавать Интернационал Бакунину. В июне 1872 года, в новом воззвании Генерального совета («Мнимые расколы в Интернационале»), он в очередной раз обвинил Бакунина в желании внести разлад в рабочее движение. Но у него были и другие заботы, поскольку лето 1872 года ознаменовалось тремя важными семейными событиями, тесно связанными с Парижской коммуной: все три его дочери были влюблены в трех французов — трех журналистов, трех коммунаров, трех чудесным образом спасшихся и миновавших участи тех, кто был 28 мая расстрелян на кладбище Пер-Лашез.

Летом 1872 года Лаура все еще находилась в Испании; она со своим мужем Полем Лафаргом вдохновляла на борьбу испанских революционеров, подвергавшихся преследованиям со стороны напуганных Коммуной властей; в результате этой борьбы под руководством Пабло Иглесиаса вскоре будет создана Испанская социалистическая рабочая партия.

Женнихен в это же время разыскала среди эмигрантов-коммунаров, которым пыталась помочь, Шарля Лонге — журналиста, с которым ее познакомил Поль Лафарг пять лет тому назад. Лонге, директор «Рив гош», своего рода официальной газеты Коммуны, избегнувший пуль, которые сразили Флуранса (другую любовь Женнихен), только что приехал в Лондон и снова начал упорно за ней ухаживать. Они обручились.

Наконец, Элеонора тоже влюбилась в коммунара, уже четвертого в семье — графа Проспера Оливье Лиссагаре. Активный борец за республику во времена Империи, военный комиссар в Тулузе и командир эскадрона в армии Шанзи, журналист и боец Коммуны, он отказался от своего титула и издал под обстрелом шесть номеров газеты «Аксьон», а затем «Трибюн дю пёпль». Спасшись от пуль версальцев и укрывшись в. Лондоне, он навестил Маркса летом 1872 года и рассказал, что делом его жизни станет повествование об истории семидесяти двух дней Парижской коммуны. Он намеревался дать свидетельство перед Историей об ужасной резне, карикатурно представленной в прессе и официальных источниках; он опросит всех, кто выжил, — в Лондоне, Швейцарии, повсюду, где сможет найти изгнанников, и изучит все документы, которые сумеет раздобыть. Он хотел оставить о себе мнение как о журналисте, историке и актере — написать подлинный рассказ об ужасном избиении патриотов реакционным правительством пораженцев. Ведь до сих пор о майских днях рассказывали только победители. Лиссагаре показал Карлу дневник, который он вел во время тех событий — «Восемь майских дней на баррикадах». Свою книгу он намеревался завершить так: «Последняя баррикада в майские дни была на улице Рампоно. Целую четверть часа ее защищал один-единственный коммунар. Трижды ломал он древко знамени версальцев. Последний солдат Парижской коммуны сумел ускользнуть — это была награда за смелость». Этим последним бойцом был сам Лиссагаре, которому невероятное стечение обстоятельств позволило избегнуть гибели в бойне последних дней, как и Лонге с Лафаргом.

Карл покорён. Его новый знакомый спокоен, силен, точен. Конечно, Маркс понимает, что «Лисса» чересчур независим, слишком близок к анархистам, чтобы стать одним из его верных последователей; но он думает, что «красный граф» способен написать одно из тех свидетельств, без которых ни одна социальная теория никуда не годится; и Карл уверен, что найдет в его рассказе подтверждение собственной теории о Коммуне в том виде, в каком он изложил ее в своей последней работе — третьем «Воззвании». А главное — он увидел в этом знакомстве случай противопоставить истину пропаганде, избравшей его своей мишенью, обзывая попеременно то прусским агентом, то тайным вождем Коммуны. Он хочет обнародовать эту правду как можно скорее, и не только на французском, но и на немецком и английском языках. Поэтому он предложил ошеломленному Лиссагаре лично заняться переводом его будущей книги на немецкий язык, а перевод на английский поручить своей младшей дочери Элеоноре — совершенной полиглотке. «Оба перевода, — сказал он, — будут выполняться по мере создания рукописи». Элеоноре тогда было всего семнадцать лет; она выглядела по-мальчишески и была не такой хорошенькой, как Лаура, но все же миловиднее Женнихен. Она еще училась в школе в Сауз-Хэмпстеде, где начала увлекаться театром и политикой. Мятежная во всем, она единственная в семье интересовалась иудаизмом, чтобы «вернуться к своим корням», — к большой досаде своей матери, убежденной атеистки. Отца (тоже атеиста) умиляло всё, что бы ни делала младшая дочь, так напоминавшая ему сына Эдгара.

В восторге от такого предложения Лиссагаре принялся за работу в доме у Карла вместе с отцом и дочерью. Но очень скоро Элеонора пылко влюбилась в «Лисса», который не остужал ее страсти. Карл был против этих отношений: Лиссагаре вдвое старше Элеоноры. «Ради блага моего дитя я должен действовать с массой предосторожностей и бдительностью», — писал он Энгельсу. Не говоря уж о том, что у «пламенного баска», как называл его Карл, была репутация Казановы.

Потом Маркса снова затянуло в политическую деятельность: с приближением сентября — времени ежегодного конгресса Интернационала — отношения между ним и Бакуниным в Лондоне стали сильно натянутыми.

Первые разногласия возникли по поводу места собрания: бакунисты хотели, чтобы конгресс состоялся в Швейцарии, где они чувствовали себя на своей земле, а прочие отказывались, опасаясь «пагубного местного влияния». В конечном счете конгресс состоялся в Гааге — одном из редких мест на континенте, еще открытом для «левых». «Швейцарцы» делегировали туда двух человек, чтобы представить свой проект резолюции, наказав им покинуть съезд, если за него не проголосует большинство.

Карл чувствовал, что этот конгресс имеет определяющее значение: несмотря на всю его славу, а может быть и вследствие ее, Интернационал находился при смерти. Многие его руководители погибли под пулями версальцев; большинство из оставшихся в живых — в том числе его лучшие друзья, обличавшие прусскую экспансию Либкнехт и Бебель, — сидели по тюрьмам в разных странах Европы. На самом деле, было заявлено об участии только пятидесяти шести делегатов. За несколько дней до открытия Карл написал Кугельману, собиравшемуся на конгресс в качестве делегата от Германии: «Речь идет о жизни или смерти Интернационала». Впервые после создания этой организации Маркс решил присутствовать на конгрессе. Он встретил там делегата от Испании и Португалии Поля Лафарга, который, возвращаясь на жительство в Лондон, 1 сентября прибыл в Гаагу вместе с женой и, надо полагать, детьми, о чем свидетельствуют полицейские и гостиничные регистрационные записи: «Карл Маркс и его жена с их дочерью Лаурой и ее мужем Полем Лафаргом». Возможно, Карл воспользовался случаем, чтобы повидаться с двумя сестрами, тетей Филипс и дорогой кузиной Нанеттой, тоже ставшей активисткой Интернационала. Может быть, именно по этой причине Женни вызвалась его сопровождать?

С самого начала конгресса (освещавшегося несколькими журналистами) Бакунин потребовал отменить принятое на прошлогодней лондонской конференции решение придерживаться демократического пути. По Бакунину, только революция имеет смысл, где бы она ни разразилась. Русский анархист в очередной раз предложил лишить Генеральный совет основных его прерогатив, чтобы передать их национальным федерациям. Маркс в ответном выступлении обвинил Бакунина в подрыве Интернационала с целью свержения «законных представителей рабочих в Генеральном совете». После трех дней напряженных дебатов перешли к голосованию. Опираясь на поддержку последних вождей коммунаров, прибывших из Лондона — Франкеля и Вайяна, — Карл первым делом добился подтверждения доктрины, принятой в Лондоне: приход к власти осуществится парламентским путем везде, где это возможно, значит, нужно организоваться в партию и отправиться на выборы под собственным знаменем, не вступая в союз с буржуазными или либеральными партиями. Статью 7 устава Интернационала изменили следующим образом: «В своей борьбе против объединенной власти имущих классов пролетариат может действовать как класс, только организованный в особую политическую партию, противостоящую всем старым партиям, созданным имущими классами». С другой стороны, прерогативы Генерального совета были сохранены. Тем не менее анархисты не покинули конгресс и затягивали дебаты бесконечными дискуссиями о процедуре.

В очередной раз Карл не испытывал радости от собственных побед. Уставший от раздоров, измотанный напряжением, которого от него требовали в течение по меньшей мере семи последних лет еженедельные собрания Центрального комитета, желая закончить два недостающих тома «Капитала» — великого труда, который, как он чувствовал, от него ускользает, — он понимал, что Интернационал отжил свое. Однако он и на минуту не мог представить, как можно передать то, что осталось от организации, в чужие руки, в особенности в руки анархистов. Поэтому он решил одновременно свернуть деятельность Интернационала и дискредитировать Бакунина, чтобы тот не мог захватить в нем власть. И как всегда, когда он действовал, это было подобно удару молнии.

Незадолго до закрытия конгресса он, к всеобщему удивлению, выпустил две смертельные стрелы: одну — в сам Интернационал, а другую — в Бакунина.

Во-первых, в то время как собравшиеся намеревались проголосовать, уже восьмой год подряд, за сохранение штаб-квартиры Интернационала в Лондоне, Энгельс в ошеломляющей речи, почти целиком написанной Марксом (присутствовавшим в зале), предложил перенести ее… в Нью-Йорк! Даже если центр капиталистического мира в то время переметнулся на другую сторону Атлантики, того же нельзя было сказать о коммунистическом движении. Его практически не существовало среди американского рабочего класса. Каждый в зале понимал, что такой переезд на деле станет смертным приговором Интернационалу, и, как прошептал один из делегатов, его с таким же успехом можно было бы перенести на Луну. Даже друзей Карла это предложение поставило в тупик: почему он хочет разрушить Интернационал, хотя только что голосованием сохранил за ним ведущую роль? Идея была подвергнута осуждению. Марксу и Энгельсу пришлось говорить с каждым поодиночке, чтобы кого-нибудь убедить. В конечном счете его резолюцию приняли только поздно ночью: двадцать шесть голосов «за», двадцать три «против» и шесть воздержавшихся. Тогда Карл добился назначения главой нового секретариата своего верного сторонника Фридриха Адольфа Зорге, с которым он познакомился в Кёльне в 1849 году, — это был очаровательный… учитель музыки!

Но он не хотел, чтобы удаление со сцены секретариата сыграло на руку Бакунину. Поэтому сразу же после этого голосования, в последний день конгресса, он театрально сообщил во время заседания, что Бакунин подписал в 1869 году договор на перевод «Капитала» на русский язык за 300 рублей и оставил у себя аванс, выплаченный издателем, так и не выполнив перевода. Это был бы мелкий грешок, какой многие авторы совершали во все времена, если бы Бакунин при этом не пригрозил издателю смертью! Карл, в самом деле, продемонстрировал участникам конгресса письмо за подписью Нечаева, адресованное Любавину — посреднику между Бакуниным и издателем, в котором последнему совершенно четко грозили смертью от имени «революционного комитета», если тот не отдаст Бакунину безвозмездно означенные 300 рублей! Бакунин искренне возмутился, утверждая, что не знал об этом письме, но почти никого не убедил; его исключили из Интернационала двадцатью семью голосами против семи при двадцати одном воздержавшемся.

На самом деле Маркс прослышал об этой истории еще в июле 1870 года от Лопатина — одного из переводчиков «Капитала» на русский язык, который попытался, будучи в Женеве, убедить Бакунина в том, что Нечаев мошенник; не добившись этого, он отправился к Любавину, который рассказал ему о письме с угрозами от Нечаева; позже Любавин прислал ему это письмо вместе с осторожной запиской: «В то время мне казалось бесспорным, что Бакунин причастен к этому письму, но теперь, глядя на вещи спокойнее, я вижу, что ничто этого не подтверждает, а письмо могло быть послано Нечаевым совершенно без ведома Бакунина». Чуть позже было обнаружено письмо Бакунина Нечаеву, подтверждающее, что Нечаев грозил издателю смертью все-таки с согласия Бакунина.

Сразу после конгресса Зорге уехал в Америку без всяких средств, даже без архивов. С собой он забрал только одного сотрудника — Теодора Куно, немецкого инженера, тоже бывшего делегатом на Гаагском конгрессе. Тот напишет в своих воспоминаниях, опубликованных шестьдесят лет спустя: «Не знаю, что стало с материалами Гаагского конгресса и всех ему предшествующих. Но я уверен, что их не было в чемоданчике Зорге, когда мы поднимались в Ливерпуле на борт „Атлантика“. Не виделся их и потом, когда Генеральный совет перевели в Нью-Йорк».

По странной иронии судьбы той же осенью 1872 года, когда штаб-квартиру Интернационала перенесли в Америку, кандидатом от демократов на пост президента США избрали Хорэса Грили — основателя «Нью-Йорк дейли трибюн», газеты, в которой Карл был лондонским корреспондентом! Через два месяца он проиграет перевыборы Улиссу Гранту — великодушному победителю в Гражданской войне, с легкостью избранному, несмотря на окружавшие его финансовые скандалы.

Через неделю после Гаагского конгресса, пока все еще размышляли над неожиданной развязкой, широко освещавшейся в прессе всего мира, Юрская федерация (по-прежнему верная Бакунину, несмотря на его исключение) собралась в Швейцарии, в Сент-Имье, вместе с испанской и итальянской федерациями, несколькими французскими и двумя американскими секциями для создания новой, открыто анархистской международной организации, целью которой станет «разрушение всякой политической власти путем революционной забастовки», но без насилия. В финальной резолюции конференции отвергалось «надувательство выборов», а также говорилось: «Устремления пролетариата могут иметь целью только учреждение абсолютно свободных экономических организаций и федераций, основанных на труде, всеобщем равенстве и совершенно не зависящих от любого политического правительства… Разрушение любой политической власти является первым долгом пролетариата». В этих словах слышался отзвук речей Прудона или даже Штирнера, предтечи анархизма, по которому Маркс тридцатью годами раньше прошелся в «Немецкой идеологии»: противостояние между «левыми», мечтающими захватить власть, и «левыми», мечтающими ее упразднить, отмечавшееся еще в эпоху Французской революции, проявилось с новой силой.

Пятнадцатого сентября 1872 года в Нюрнберге скончался один из первых наставников Карла и так же, как и Прудон, объект нападок в «Немецкой идеологии» — Людвиг Фейербах. Несколько чиновников, горстка студентов, тысячи рабочих, по большей части активисты Партии трудящихся, и лассальянцы, к которым недавно примкнул Фейербах, сопровождали его на кладбище Святого Иоанна.

В тот же день Карл Маркс напечатал в брюссельской газете «Либерте» статью, резюмирующую выводы, которые он извлек из Гаагского конгресса. Конгресс «провозгласил необходимость рабочему классу сражаться на политическом и социальном поле со старым, рушащимся обществом». Далее следовала шпилька в адрес Бакунина: «Среди нас сформировалась группа, призывавшая к неучастию рабочих в политической жизни. Мы сочли своим долгом сказать, насколько опасны и пагубны для нашего дела подобные принципы».

Пятого октября 1872 года Бакунин, укрывшийся в Цюрихе, ответил через ту же газету. Он не сложил оружия и в отместку за исключение метал громы и молнии в Маркса, тревожась, как и тот, по поводу возможного пришествия реальной диктатуры единственной партии под прикрытием «диктатуры пролетариата». «Утверждать, будто группа людей, даже самых умных и с самыми наилучшими намерениями, способна стать гением, душой, руководящей и объединяющей волей революционного движения и экономической организации пролетариата всех стран, — надругательство над здравым смыслом, к тому же противоречащее историческому опыту. Просто диву даешься, как такой умный человек, как Маркс, мог до этого додуматься», — писал он. Таким образом, и Маркс, и Бакунин предугадывали опасность, таящуюся в их борьбе, но каждый считал, что в ней повинен другой.

Как раз перед возвращением вместе с Марксами в Лондон Лафарги потеряли второго из своих трех детей — последнего мальчика по прозвищу «Шнапс» или «Фуштра», которого Карл и Женни так любили. Семья была убита горем.

Несколько недель спустя, 10 октября, в Лондоне Женнихен вышла замуж за Шарля Лонге. Новобрачные отправились жить в Оксфорд, а Лафарги поселились в британской столице, в доме 27 по Сауз-Хилл-Парк. Они вычеркнули из памяти свое испанское изгнание. Элеонора по прозвищу Тусси — она одна теперь жила с родителями в большом доме — настойчиво упрашивала их разрешить ей обручиться с Лиссагаре; Женни и Карл отказали. Девушка бушевала, сердилась, печалилась. Ничто не помогало. Карл подумал, что ее мог бы развлечь театр, как в свое время Женнихен. Элеонора отдалась ему страстно, увлекшись Ибсеном. Тем не менее она продолжала видаться с Лисса, брак ее с которым был неугоден всей семье. В ноябре, в письме к Женнихен, Элеонора жаловалась на нелюбезное обращение Поля Лафарга с человеком, которого она любит.

Лафарг показал тестю машину для копирования рукописей, изобретенную его другом, — это был один из первых фотостатов. Карл заинтересовался этим изобретением: сколько времени можно будет сберечь, если оно заработает! Он как будто бы даже вложил деньги в это предприятие, но оно быстро разладилось из-за раздоров по поводу владения патентом. Мы увидим, что двадцать лет спустя такая машина сыграет ключевую роль в проверке рукописей Маркса…

Вернувшись из Гааги, Карл хотел снова засесть за свой труд. Он как никогда ясно осознавал, что в первом томе «Капитала» немало пробелов. Он знал, что трудовая стоимость товара не эквивалентна ее рыночной цене, более того: определение цены на товары систематически отклоняется от их стоимости, и не в форме колебаний, и поэтому его теорию прибавочной стоимости невозможно проверить опытным путем. Он переделывает, вымарывает, вычеркивает, рвет. Много читает и, как Демокрит из его диссертации, ищет истинность своей теории в эмпирических наблюдениях. Он исписал убористым почерком больше пятидесяти тетрадей (то есть почти три тысячи страниц). Это были заметки на различные темы. Потом вернулся к первому тому, который снова переделал для второго немецкого издания и для перевода на французский язык, — он будет закончен неким Жюлем Руа, стойко переносившим капризы Карла.

Очередной финансовый кризис, разразившийся на сей раз в США в 1873 году после банкротства банка Джея Кука, убедил его в неминуемом крушении капитализма, крушении, которое избавит его от необходимости заканчивать три тома своего труда. Поэтому он сосредоточился на единственном переиздании в Германии первого тома, который, на его взгляд, нужно было выпустить срочно, и написал для него послесловие, где ощущается одновременно его желание выбросить на помойку всякую теорию, когда намечается действие, и бешенство от того, что ему не удалось найти решения задачи о переходе от стоимости к цене, столь долго его занимавшей: политическая экономия может оставаться наукой лишь при условии, что классовая борьба будет носить скрытый характер или выражаться лишь в отдельных проявлениях. Когда наступает политический кризис, «дело будет уже не в том, правильна или неправильна та или другая теорема, а в том, полезна она для капитала или вредна, удобна или неудобна, согласуется с полицейскими соображениями или нет». Иначе говоря, проверку теории можно осуществить без поиска соответствий в прошлом. Она верна не в силу научной связности и логичности, а в силу своей политической эффективности. Гипотеза доказана, если теория действенна: это позволяет ему выйти из тупика: его гипотезу невозможно проверить научным методом, однако она верна, если теория в целом окажется полезной классу, которому должна служить. А об этом можно будет судить, только если она осуществится на практике.

После выхода в свет переиздания первого тома, все у того же гамбургского издателя, он послал один экземпляр Дарвину, который только что напечатал свой труд «О выражении эмоций у человека и животных». Карл написал посвящение, назвавшись в нем его «искренним почитателем». Дарвин в соответствии с этикетом подтвердил получение книги, извинившись, однако, за то, что не обладает необходимыми познаниями, чтобы ее прочесть. В его экземпляре книги страницы были разрезаны только до 104 (из 802). Значит, Дарвин не увидел трех ссылок на его произведения — на страницах 352, 385 и 386.

У Карла тогда были другие заботы, поскольку битва с анархистами не закончилась. Несмотря на дискредитацию Бакунина, несколько федераций одна за другой лишили секретариат, перенесенный в Нью-Йорк, всяческих полномочий надзирать за их делами; некоторые даже проголосовали за упразднение этого органа. 12 февраля 1873 года Маркс писал: «Эти люди [бакунисты] находятся в центре расширяющегося заговора»; он попытался сократить наносимый урон, поставив во главе каждой национальной организации (порой вопреки мнению большинства ее членов) верных себе людей. 27 апреля в Нёвшателе «юрцы» (теперь уже без Бакунина) собрали семь европейских федераций Интернационала (английскую, бельгийскую, голландскую, швейцарскую, испанскую, итальянскую и французскую). Среди делегатов был молодой французский журналист (во времена Коммуны его не было в Париже) Жюль Базиль, он же Жюль Гед, эмигрировавший в Швейцарию. Делегаты в очередной раз постановили упразднить Генеральный совет Интернационала и провозгласили автономию федераций. В это время Бакунин, уязвленный своим исключением и как никогда находившийся под влиянием Прудона, написал «Государство и анархия» — памфлет, в котором подвергал нападкам тех, кого теперь с презрением стал называть «марксистами»: «Если есть государство, то непременно есть господство, следовательно, и рабство; господство без рабства, открытого или замаскированного, немыслимо, — вот почему мы враги государства <…>. Под управлением народным <…> разумеют правление народа посредством небольшого числа представителей, избранных народом… Итак, с какой точки зрения ни смотри на этот вопрос, все приходишь к тому же самому печальному результату: к управлению огромного большинства народных масс привилегированным меньшинством. Но это меньшинство, говорят марксисты, будет состоять из работников. Да, пожалуй, из бывших работников, но которые лишь только сделаются правителями или представителями народа, перестанут быть работниками и станут смотреть на весь чернорабочий мир с высоты государственной; будут представлять уже не народ, а себя и свои притязания на управление народом».

Одновременно Маркс с бешенством вычитывал рукопись французского перевода «Капитала», только что законченного последним переводчиком — Жюлем Руа. Он был недоволен и открылся в этом Женнихен, которая 3 мая 1873 года сообщила в письме доктору Кугельману, что ее отец считает перевод чересчур буквальным, слабым и упрощенческим.

Но Марксу пришлось вынести и другой удар: в мае, когда Женнихен родила в Лондоне первенца, названного Шарлем (Карлом), Элеонора без согласия родителей обручилась с графом Проспером Оливье Лиссагаре (правда, тот из революционной солидарности отказывался носить свой титул). Женни просила мужа сделать все возможное, чтобы помешать браку. «Решительно, — думал Карл одновременно с гневом и гордостью, — младшенькая, с которой после смерти Эдгара я нянчился больше, чем с другими своими дочерьми, поскольку она казалась мне похожей на сына, ускользнула от меня». В июне, чтобы отдалить ее от Лисса, он набрался сил и поехал с ней в Брайтон, где пристроил на несколько месяцев учительницей французского в знатные английские семьи, проводившие там лето. Элеонора познакомилась с тремя сестрами Блэк (Клементиной, Констанцией и Грейс) и с поэтессой Эми Леви, но не отступилась от Лиссагаре.

В июле ссора с дочерью так подорвала его здоровье, что поползли слухи, будто он умирает. Некоторые газеты даже сообщили о его кончине. Его осмотрел доктор Эдвард Гумперт, врач Энгельса, выявил заражение печени, посадил на строгую диету и велел ограничить умственную деятельность четырьмя часами в день. Эти четыре часа Маркс посвящал вычитыванию французского перевода первой книги «Капитала» и приведению в порядок будущей второй.

В сентябре 1873 года ежегодный конгресс Интернационала, собравшийся на сей раз в Женеве, стал настоящей пародией: из сорока одного делегата тридцать девять были швейцарцами! Английская федерация не наскребла денег на отправку даже одного делегата; Карл туда не поехал; не было также ни одного француза, португальца, немца, испанца или итальянца. Из Нью-Йорка приехал новый генеральный секретарь Адольф Зорге. Председателем конгресса был неизменный глава женевского строительного профсоюза Жан Пьер Беккер; он зачитал краткий доклад, составленный Энгельсом (также не удостоившим конгресс своим присутствием), о положении Интернационала. Невозмутимый и призрачный конгресс обсудил устав, подтвердил полномочия Генерального совета и оставил его штаб-квартиру в Нью-Йорке. Следующий конгресс отложили на два года. 12 сентября, когда все вернулись по домам, Энгельс написал Зорге: «Старый Интернационал кончился и перестал существовать», что Маркс подтвердил две недели спустя, в письме тому же Зорге: «Этот конгресс потерпел фиаско. <…> События и ход вещей сами приведут к возрождению Интернационала в более совершенной форме. Пока же достаточно не выпускать совершенно из рук связь с лучшими представителями товарищества в разных странах, а в остальном — плевать на местечковые решения Женевы, короче, не видеть их в упор. Единственное правильное решение, которое было там принято, — отложить конгресс на два года, ибо это упрощает нам задачу действовать намеченным образом. К тому же это позволяет уничтожить росчерком пера расчеты континентальных правительств, ибо они не смогут использовать призрак Интернационала для неминуемого крестового похода реакции. В самом деле, предпочтительнее, чтобы буржуазия повсюду считала, что этот труп благополучно погребен».

В этом письме Карл опять проявил свою прозорливость: в самом деле, много позже его смерти и вплоть до настоящего времени социалистический Интернационал не раз воскреснет в разном обличье и под разными именами; в него войдут бесчисленные коммунистические или социалистические партии, которые придут к власти (некоторые и по сей день там находятся).

Месяц спустя опустошенный своим отстранением Бакунин, которого теперь чурались его собственные друзья, поскольку он им мешал, вышел из Юрской федерации, оставив странное письмо, которое, по идее, должно было помочь ему сохранить лицо, но прозвучало первым призывом к тому, что станет «пролетарской культурной революцией»: «За девять последних лет в недрах Интернационала расплодилось больше идей по спасению мира — как если бы идеи сами по себе могли его спасти, — чем нужно, и теперь я брошу вызов невзирая на личности любому, кто изобретет еще одну новую. Время идей прошло, наступило время фактов и поступков». «По своему рождению и положению в обществе, но не по своим пристрастиям и наклонностям, я всего лишь мещанин и в этом качестве мог бы заниматься среди вас только теоретической пропагандой, — писал Бакунин. — Так вот, я убежден, что время теоретических речений прошло. Если бы я был молод, то перенесся бы в рабочую среду, делил трудовую жизнь со своими братьями и участвовал бы вместе с ними в великом труде нужной всем организации». Это письмо, дающее элегантное рациональное объяснение самоотстранения Бакунина от дел после выдвинутого против него бесчестящего обвинения, вдохновит на «вхождение» в пролетарскую среду многих европейских интеллигентов, пожелавших сделаться рабочими, а также главных действующих лиц (против их воли) китайской культурной революции.

В начале 1874 года Маркс проводил много времени в обществе Элеоноры: он пытался убедить ее порвать с Лисса, вызывая приступы гнева, печали и депрессии у Тусси, которая разрывалась между огромной любовью к отцу и всепоглощающей страстью к французу, с которым у нее было столько общего.

Десятого февраля Карл рукоплескал первому крупному политическому прорыву коммунистической партии, совершившемуся по образцу, который он утвердил в Лондоне три года тому назад: Социал-демократическая партия Германии, основанная в 1867 году в Эйзенахе и возглавляемая теперь Вильгельмом Либкнехтом, только что выпущенным из тюрьмы, на выборах в рейхстаг получила равное количество голосов с Всеобщим германским рабочим союзом, основанным за пять лет до нее Фердинандом Лассалем. Канцлер Бисмарк столкнулся с двумя крупными рабочими партиями, каждая из которых стремилась подчинить себе государство, чтобы использовать его для проведения более или менее радикальных реформ. Карл по-прежнему относился к лассальянцам как к отступникам от социализма. Он упрекал руководителей лассальянской партии в том, что они проникнуты «буржуазным гуманизмом, несовместимым с подлинно революционными целями», и ограничиваются требованием более справедливого распределения богатств, не ставя под вопрос саму структуру производства. По Марксу, распределение доходов есть всего лишь одно из проявлений способа производства; поэтому справедливое перераспределение богатств при капиталистическом способе производства невозможно.

Двадцать третьего марта Элеонора, три недели не покидавшая своей комнаты из-за приступа депрессии, снова умоляла отца признать действительной ее помолвку с Лиссагаре. В этом же месяце в Лондоне умер последний ребенок Лауры, дочка. Женни и Карл были в отчаянии. Автор «Капитала» вновь отложил в сторону свое перо.

С середины апреля до 5 мая, страдая от бессонницы и приступов фурункулеза, он находился в Рамсгейте, в доме, принадлежавшем Энгельсу, вместе с Женнихен и ее сыном Шарлем-Фелисьеном, последним из внуков Маркса. Несмотря на «чудесный воздух» и купания, прогулки и режим, Карл тревожился о здоровье ребенка: «Его состояние хуже, чем в Лондоне». В июне доктор Гумперт, присланный Энгельсом, посоветовал ему ехать лечиться подальше, в Карлсбад, что в австрийской Богемии. Карл решил отправиться туда, а заодно увезти с собой Элеонору, чтобы удалить ее от Лисса. Женни же осталась в Лондоне.

Двадцатого июля сын Женнихен, Шарль-Фелисьен Лонге, умер в возрасте одиннадцати месяцев. У Карла больше не осталось внуков. Его собственные недуги навалились на него с удвоенной силой.

Опасаясь, что австрийские власти вышлют его как лицо без гражданства, он снова, как в 1869 году, ходатайствовал о получении британского гражданства. С этой целью он представил «свидетелей, характеризующих моральный облик», или «поручителей», правительственному чиновнику, который передал его ходатайство в министерство внутренних дел 1 августа 1874 года. Но ответа Маркс дожидаться не стал: ему сообщили, что он сможет вступить на австрийскую землю как лицо без гражданства; поэтому, когда 26 августа английское министерство отвергло его ходатайство, Карл и Элеонора уже уехали в Карлсбад. Туда к ним приехали Кугельманы. По воспоминаниям, отец и дочь скрупулезно выполняли все предписания врачей. Аристократы и крупные буржуа, узнав о присутствии грозного главы Интернационала, повелителя Коммуны, напугавшей всю Европу, устремились туда, чтобы посмотреть, как он пьет и ест самым обыкновенным образом… Со всех сторон к нему стали съезжаться побеседовать журналисты и политики; в том числе Бебель, желавший узнать его мнение об Интернационале, который явно дышал на ладан. В это время Зорге ушел с поста генерального секретаря и сообщил об этом Энгельсу, который ответил ему 12 сентября 1874 года: «Из-за твоего ухода старый Интернационал полностью прекратил свое существование. И это хорошо. Он принадлежал к эпохе Второй империи…» Как будто положение во Франции по-прежнему определяло собой революционный календарь! Энгельс словно испытал облегчение от того, что пришел конец единственной политической деятельности, которую Карл Маркс за последние тридцать лет затеял без него… Фридрих добавил к этому своего рода извещению о смерти боевую повестку дня: «Я думаю, что будущий Интернационал (когда сочинения Маркса возымеют свое действие в ближайшие несколько лет) станет чисто коммунистическим и четко провозгласит наши принципы». Энгельс не говорит о том, что сам будет деятельно этому способствовать после смерти Карла, словно чтобы взять реванш за собственное отсутствие во время создания первого Интернационала…

Двадцать первого сентября Карл и Элеонора покинули Карлсбад, находясь в гораздо лучшей форме. Они рассорились с Кугельманами, находя их чересчур назойливыми. Элеонора пообещала отцу слушаться его и больше не встречаться с Лисса. На обратном пути они заехали в Лейпциг, чтобы пообщаться с Вильгельмом Либкнехтом. Друзья заключили друг друга в объятия: они не виделись почти десять лет! Молодой человек, бывший нянькой Элеоноре, когда она только что родилась в трущобах Сохо, двадцать лет спустя превратился в бесспорного вождя немецких левых. Вильгельм показал им своего сына, которому тогда было три года, благочестиво названного Карлом (через сорок пять лет он вместе с Розой Люксембург возглавит в Берлине трагическую революцию спартаковцев в январе 1919 года). Либкнехт огласил Марксу программу своей партии: национализация монополий и установление государственного социализма, основанного на мощи Прусского государства. Карл высказал ему все, что думал о партии лассальянцев: программа их сводится к установлению всеобщего избирательного права, созданию рабочих кооперативов и союзу с Бисмарком; Карл считал, что они причастны к клевете, которую распускал о нем канцлер. Поэтому Либкнехт не посмел рассказать ему о самом важном своем проекте: слиянии с этой самой партией…

Три месяца спустя, когда Лонге переехали из Оксфорда в Лондон, в дом 58 по Флит-роуд, а в Париже принятие поправки Валлона восстановило республику, Карл с величайшим изумлением узнал, что 14–15 февраля 1875 года семьдесят три делегата-лассальянца от Всеобщего германского рабочего союза и пятьдесят шесть делегатов от Социал-демократической рабочей партии встретились в небольшом городке Гота в Тюрингии, чтобы разработать общую программу и подготовить слияние обеих организаций в Социалистическую рабочую партию Германии.

Маркс был в ярости: объединиться с этими людьми! Подложить ему такую свинью! Через тридцать лет столкнуть его со старым врагом, который преследовал его всю жизнь и гибели которого он желал всей душой, — с Прусским государством. И если бы речь шла только о предвыборном союзе, но нет, это было слияние на основе проникнутой идеями Лассаля программы, цель которой — использовать Прусское государство, не меняя производственных отношений, даже не готовясь к уничтожению государства. Но поскольку все считали его руководителем этой новой социалистической партии, он возмущался при мысли о том, что его упрекнут в поддержке программы, столь далекой от его идей. Поэтому он тайно послал председателю Социал-демократической партии Вильгельму Бракке жесткую критическую статью, из насмешки назвав ее «Заметки на полях Готской программы». Много позже сопроводительное письмо и приложение к нему будут опубликованы под заглавием «Критика Готской программы».

В этом письме ощутимо проступают гнев и разочарование властителя дум: его друзья из «эйзенахской партии», в частности, этот проходимец Либкнехт, повели себя как оппортунисты, выклянчивая ненужный компромисс у либеральной партии. Двадцать лет он им растолковывал, что союз с буржуазными партиями может привести только к катастрофе, наподобие той, что пережил он сам в 1849 году в Кёльне и Париже. И вот теперь в первой стране, где коммунистам наконец удалось добиться автономного существования, произошло их объединение с последователями его врага! «Это удручающе глупо», — думал он. И снова изложил им свою концепцию роли политики в истории, сделав это рассерженное послание своим настоящим политическим завещанием: «Нижеследующие критические замечания к объединительной программе будьте добры по прочтении передать для ознакомления Гейбу и Ауэру, Бебелю и Либкнехту. Я завален работой и вынужден переступать уже далеко за рамки рабочего времени, разрешенного мне врачами. Поэтому мне отнюдь не доставило особого „удовольствия“ исписать так много бумаги. Но это было необходимо для того, чтобы партийные друзья, для которых предназначается это сообщение, не истолковали впоследствии ложно те шаги, которые я, со своей стороны, должен буду предпринять… Это необходимо, так как за границей распространено заботливо поддерживаемое врагами партии мнение — мнение совершенно ложное, — будто мы тайно руководим отсюда движением так называемой эйзенахской партии <…>. Помимо того, мой долг не позволяет мне, хотя бы лишь посредством дипломатического молчания, признать программу, которая, по моему убеждению, решительно никуда не годится и деморализует партию… Вожди лассальянцев пришли к нам потому, что их вынудили к этому обстоятельства. Если бы им заявили с самого начала, что ни на какое торгашество принципами не пойдут, то они должны были бы удовлетвориться программой действия или организационным планом в целях совместного действия <…>. Впрочем, программа никуда не годится и независимо от того, что она канонизирует лассалевский символ веры».

По Марксу, хорошая общая программа должна была бы защитить торговцев, ремесленников, крестьян и рабочих от промышленников и крупных землевладельцев. Она должна была бы также ускорить индустриализацию страны, чтобы увеличить число наемных рабочих, улучшив их социальную защиту. И даже если «полное запрещение детского труда несовместимо с существованием крупной промышленности и поэтому является пустым благочестивым пожеланием», нужно обеспечить всем детям из народа бесплатное образование, ибо «раннее соединение производительного труда с обучением является одним из могущественнейших средств переустройства современного общества».

Кроме того, коммунисты не приняли бы программу, которая не ставит своей целью исчезновение государства. Хотя он сам и боролся с анархистами, то не потому, что они якобы хотят покончить с государством, а именно потому, что не знают, как это сделать, и говорят об этом в своей программе лишь для завоевания власти.

Наконец, такая программа должна вписываться, на его взгляд, в деятельность, разбитую на три этапа (о ней он говорил в своем третьем «Воззвании», написанном после подавления Парижской коммуны). Он вычеркивает предварительный этап, упомянутый в этом «Воззвании» — этап прихода к власти революционным путем, поскольку в Германии «левые» отныне могут надеяться достигнуть ответственных постов через демократические выборы.

Выполнив первый этап своей программы, придя к власти демократическим путем, социалистическая партия должна соблюдать принцип «равноправие для всех», основанный на равенстве людей («Каждому по труду»). Чтобы этот этап не привел к обуржуазиванию (чем непременно завершится осуществление Готской программы), нужно быстро перейти ко второму этапу, а именно наделить пролетариат необходимыми средствами борьбы, чтобы не проиграть следующие выборы.

На втором этапе — «диктатуры пролетариата» — альянс, получивший большинство голосов, должен широко разрастись. Для этого ему следует организовать (не выходя за рамки парламентской демократии) полное преобразование производственных отношений, покончив, в частности, с «порабощающим человека подчинением его разделению труда; когда исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда». Для этого государство должно действовать решительно, не ставя под вопрос ни личную свободу, ни свободу печати, ни разделение властей, ни назначение руководства путем свободных и многопартийных выборов. В этот период у парламентского большинства будет законная власть, чтобы пересмотреть существующее законодательство и перейти к принципу «от каждого — по способностям, каждому — по потребностям». Маркс пишет: «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть не чем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата». Эта диктатура должна создать децентрализованное, прозрачное по своей структуре государство, действующее открыто, без цензуры в печати, без бюрократии, без однопартийной системы, без иерархических назначений, без постоянной армии, с выборными судьями, без «чисто репрессивных органов». Таким образом, это государство будет исчезающим, но все еще способным обороняться от врагов. Важный момент: по Марксу, диктатура пролетариата не должна ставить под вопрос личную свободу, наоборот, ее задача — организовать исчезновение «репрессивных органов государства». Как это далеко от того смысла, который вложит в эту концепцию Ленин!

Маркс видел, что Парижская коммуна попыталась совершить нечто подобное, но не сумела организовать собственную оборону и поставить средства производства на службу трудящимся.

На третьем этапе программы, после исчезновения репрессивного государства, установится коммунистическое общество — без классов и без разделения труда; граждане будут вольны работать по собственному усмотрению, развивать свои способности, уважая способности других; они будут располагать потребительскими благами по своим потребностям, не подчиняясь идеологии или религиозной морали. Предприятия будут находиться в коллективном владении (необязательно в государственном).

Маркс не уточняет, при каких условиях осуществится переход от одного этапа к другому, не учитывает того, что может произойти, если большинство избирателей не захотят такого перехода и потребуют восстановить прежний порядок; не дает описаний того, каким будет государство при диктатуре пролетариата, что сохранится от него при коммунистическом обществе, каким образом будет осуществляться управление коллективной собственностью в идеальном обществе. Он пишет: «Возникает вопрос: какому превращению подвергнется государственность в коммунистическом обществе? Другими словами: какие общественные функции останутся тогда, аналогичные теперешним государственным функциям? На этот вопрос можно ответить только научно; и сколько бы тысяч раз ни сочетать слово „народ“ со словом „государство“, это ни капельки не подвинет его разрешения».

В завершение, как это часто бывало и раньше, он приводит латинскую фразу. На сей раз это пять слов, по поводу которых были написаны тысячи страниц: «Dixi et salvavi animam meam» («Сказал и спас свою душу»). Пятнадцать лет спустя в письме к Бебелю, которому, среди прочих, предназначалось это послание, Энгельс подтвердит, что Маркс хотел этим сказать и что написал он все это, не надеясь никого переубедить, единственно чтобы не быть в долгу перед своей совестью. Похоже, он окончательно отказался от мысли о том, что революция придет из Германии, на что прежде так надеялся. Видно, он поставил жирный крест на мечте своей юности. Создается впечатление, что мысль о «спасении души» возвращала его не то к религии матери, не то к абстрактному Богу отца и дочери.

Факты очень скоро подтвердили его правоту: хотя в новой партии по-прежнему бушевали споры между марксистами и реформистами, слияние двух социалистических движений Германии только усилило Прусское государство. Чтобы опередить «прогрессивную общественность», канцлер Бисмарк позаботился о социальной защите трудящихся и усилил свою власть над обществом, подвергая строгой цензуре социалистов, которых еле терпел.

Отныне всё в Германии вращалось вокруг государства. Это будет уроком для национал-социалистов, да и для Ленина, который возьмет бисмарковскую Пруссию за образец, намереваясь следовать ему в России.

Испытав очередное разочарование, Карл как раз и стал проявлять растущий интерес к России — стране с ненавистным ему режимом, — и в особенности к ее крестьянству. Именно там, и больше нигде в мире, еще проявлялись хоть какие-то революционные признаки. Чтобы лучше понять Россию, Карл всерьез занялся изучением русского языка, о котором уже имел кое-какое представление. Лафарг вспоминает: «Через полгода он знал уже достаточно, чтобы получать удовольствие от чтения русских поэтов и писателей, которых любил больше прочих — Пушкина, Гоголя и Щедрина. Он прочел документы официальных следственных комитетов: царское правительство препятствовало их обнародованию из-за ужасных вещей, которые в них содержались. Марксу их присылали верные друзья, и он наверняка был единственным экономистом Западной Европы, который смог с ними ознакомиться».

В июне 1875 года Карл все больше занимался Элеонорой, которая, с тех пор как пообещала ему больше не встречаться с Лиссагаре, погрузилась в глубокую депрессию с анорексией и страдала от тех же болей, что и отец, стараясь, как и он, заглушить их табаком. Энгельс по-прежнему оплачивал счета Марксов. Карл переехал вместе с Женни, Элеонорой и Хелен в дом 41 на той же улице — Мейтланд-Парк-роуд, дом был поменьше; хозяин его был счастлив, что «Капитал» наконец-то издан в Париже издательством «Прогресс». Тираж в десять тысяч экземпляров разошелся быстро.

В августе 1875 года Карл вернулся с Элеонорой в Карлсбад. Там они встретили Генриха Греца, крупного прусского историка иудаизма, первым написавшего историю еврейского народа. Маркс и Грец вели долгие беседы об иудаизме, а после переписывались. Элеонора, все более увлекающаяся религией предков, участвовала в их спорах. Счастливый тем, что дочь наконец чем-то заинтересовалась, Карл долго рассказывал ей о своей матери, об отце, а также о своих предках, сплошь раввинах. Он был тронут тем, что дочь так привержена к своим корням. Ее теизм вызывал в нем волнение. Он узнавал в этом убеждения своего отца, поклонявшегося богу ученых. Решительно, Элеонора обладала всеми качествами, которые он надеялся обнаружить в Эдгаре. Она была точь-в-точь тот сын, которого ему хотелось бы иметь.

Вскоре после возвращения в Лондон у Карла снова заболели легкие. Ему было тяжело дышать. Женни, не покидавшая Лондон из-за ощущения усталости, причины которой пока еще никто толком не изучил, с трудом перечитывала то, что он писал. Он стал писать меньше.

В 1876 году один за другим появлялись признаки новой технической революции: Александр Белл изобрел телефон; Шарль Кро и Томас Эдисон независимо друг от друга подали заявку на получение патента на изобретение фонографа; Николаус Отго запатентовал первый четырехтактный двигатель внутреннего сгорания. В Париже, во дворце Трокадеро и вдоль Сены, выстроилась необыкновенная и роскошная Всемирная выставка. В Америке развивались банки, финансовый капитализм понемногу обгонял промышленный. Страховые компании начали защищать городскую буржуазию от двух болезней века — туберкулеза и железнодорожных катастроф; некоторые прусские предприятия организовали страхование своих работников от тех же напастей; несколько горнодобывающих предприятий даже нанимали врачей для оказания помощи рабочим.

Элеонора съехала от родителей и стала жить в Лондоне одна, пообещав посвятить себя театру и больше не видеться с Лиссагаре. Она успешно дебютировала в пьесе под названием «Мост вздохов» некого Томаса Гуда, в роли молодой девушки, которая совершает самоубийство… А потом мать выяснила, что она по-прежнему встречается с баском, наконец-то издавшим в Брюсселе на французском языке свою великолепную «Историю Парижской коммуны». Книгу тотчас запретили в Париже. Женни отправила дочь в Брайтон, где она снова встретилась с тремя сестрами Блэк и поэтессой Эми Леви. Элеонора уже открыто обратилась к иудаизму (хотя и не приняла эту веру) и не прекратила отношений с Лисса, приезжавшим к ней в Брайтон.

Странные отношения: в это же время Маркс закончил перевод на немецкий книги Лиссагаре, отвергнув одного за другим намеченных переводчиков. Он даже почти смирился с мыслью о том, что его дочь может выйти замуж за человека, которого любит и который, похоже, искренне любит ее. В этом он — редкий случай — вступил в пререкания с Женни, которая наотрез отказывалась изменить свое мнение о французе.

В мае Бебель обратился из Берлина к Энгельсу с просьбой вместе разработать доктрину СДПГ, в противовес той, над которой в это же время работал лассальянец Евгений Дюринг, профессор естественных наук Берлинского университета. Всю жизнь страстно увлекаясь науками, Энгельс попытался вписать идеи Маркса в контекст естественных наук. Карл сам написал первый набросок одной главы этой книги, изложив в ней свои экономические и философские идеи. Книга получит название «Анти-Дюринг» и после смерти Маркса станет катехизисом «марксизма».

После долгих рассуждений о естественных науках своего времени Энгельс предлагает сжатое изложение экономической теории «Капитала»; от имени Маркса он уточняет природу общества при переходе к социализму: плановая организация, в которой власть над людьми сменяется управлением вещами. «Пролетариат овладевает государственной властью и превращает средства производства сперва в государственную собственность. Но тем самым он прекращает свое существование как пролетариат, уничтожает различие классов и их антагонизм, а также само государство как государство». Ответы, которых сам Маркс дать не осмелился, здесь чрезвычайно просты: государство контролирует экономику. Трудно себе представить, что, наделив государство такими полномочиями, можно будет отправить его в небытие!

Именно с «Анти-Дюринга» Энгельса начинается отклонение от философии свободы, разработанной Марксом в собственных сочинениях. Согласен ли он? Или слишком устал, чтобы возражать старому другу? Считает ли он, что государственная собственность — не помеха отмиранию государства? Наверняка его больше волновали собственные книги, работа над которыми застопорилась, чем эта, о которой он никогда не говорил и которая не казалась ему важной. А главное — после Готской программы он наверняка перестал интересоваться тем, что происходит в партии, которая предала его, слившись с лассальянцами. В его представлении, из Германии уже не могло исходить ничего хорошего.

Первого июля 1876 года в Берне в глубокой нищете умер Бакунин, разбазарив имущество Карло Кафиеро — своего итальянского друга, приютившего его в Локарно. 15 июля в Филадельфии, в тот самый момент, когда создавалась будущая марксистская Вульгата, Генеральный совет Интернационала, собравшись в тесной комнатке, принял решение о роспуске этой организации, лишенной всяких финансовых средств и позабытой и Марксом, и немцами с французами — единственными живыми силами тогдашнего левого движения. Тридцать восемь лет спустя Ленин напишет: «I Интернационал кончил свою историческую роль, уступив место эпохе неизмеримо более крупного роста рабочего движения во всех странах мира, именно эпохе роста его вширь, создания массовых социалистических рабочих партий на базе отдельных национальных государств».

Надеясь вернуть под свое крыло представителей «самодержавных коммунистических» организаций, «юрцы» собрались 26 октября в Берне. Некий Петр Кропоткин, только что прибывший из России, чтобы примкнуть к анархистскому движению, взывал к постоянному бунту — словом, пером, кинжалом, ружьем, динамитом… Восхищенные терактами русских нигилистов, не дававших покоя царю, итальянцы тоже предложили перейти к насилию. Напротив, бельгийская, голландская и английская федерации хотели вернуться к выборам.

В 1877 году Карл все еще работал над вторым и третьим томами «Капитала». В частности, бился все над тем же вопросом о переходе от трудовой стоимости к цене, так и не разрешенном с тех пор, как он впервые задался им в год смерти Эдгара, двадцать два года тому назад. Маркс снова взялся изучать алгебру, надеясь с ее помощью найти решение задачи, а еще он думал, подобно Блезу Паскалю, что математика поможет ему забыть о физической боли. Лафарг отмечает: «Алгебра приносила ему даже моральную поддержку; она была ему опорой в самые горькие моменты его бурной жизни <…>. Маркс находил в высшей математике диалектику в ее самом логичном и простом выражении. Науку, говорил он, можно считать по-настоящему развитой только тогда, когда она способна использовать математику». Карл так увлекся этой новой областью знания, что даже, как говорят, собирался написать историю дифференциального исчисления и читал для этого трактаты Декарта, Ньютона, Лейбница, Лагранжа, Маклаурина и Эйлера. Делая выписки, строил очередные планы.

В это же время он снова встретил молодого человека, которого никогда совершенно не упускал из виду, — Фредерика, сына Хелен Демут, которого Энгельс признал своим. Молодой человек, бывший рабочим, недавно вступил в Интернационал; он подружился с Элеонорой. Это была странная парочка, не догадывавшаяся, что они брат и сестра. В феврале 1877 года Карл, тревожившийся по поводу того, что замышляют анархисты, попросил обоих просочиться на лондонские собрания сторонников покойного Бакунина. Оба узнали, что анархисты готовят новый Интернационал взамен только что распущенного.

С 1 января по 13 мая 1877 года первые главы «Анти-Дюринга» были опубликованы в лейпцигской газете «Форвертс», ставшей официальным органом новой социал-демократической партии. Но поскольку многие партийцы считали профессора Дюринга равным Марксу, против содержания этой публикации выступили многие. Возражения звучали и на партийном съезде, собравшемся снова в Готе в конце мая. Один депутат, некий Юлиус Фальтейх, заявил, что «Маркс, как и Энгельс, хорошо послужили общему делу и, хочется верить, продолжат служить ему в будущем; но то же самое верно для Дюринга. Партия должна использовать таких людей, но спорам профессоров не место в „Форвертс“, их следует вести в научных изданиях». Тогда Август Бебель решил опубликовать конец «Анти-Дюринга» в научном приложении к «Форвертс». Однако в тот самый момент, когда в этом приложении вышли главы о «Философии» и «Политической экономии», Дюринг был изгнан из университета прусской полицией, что сделало его героем в глазах партийцев, а «Форвертс» даже поместила стихи в его честь. Один из сподвижников Дюринга, молодой берлинский социалист Эдуард Бернштейн, о котором речь еще впереди, позже напишет: «Вместо боевого клича „Здесь Маркс, там Лассаль'“ в 1875–1876 гг. зародился новый боевой клич: „Здесь Дюринг, там Маркс и Лассаль!“. И моя скромная особа немало способствовала такой перемене». Бернштейн пока еще сторонник Дюринга. Вскоре он перейдет в другой лагерь: станет секретарем Энгельса и даже его душеприказчиком…

Как всегда, Карла больше интересовало то, что происходит в мире, чем внутренние распри социалистической партии Германии: он не верил, что готская партия сможет стать революционной. В особенности его восхищали два важных новшества, позволявших провести индустриализацию двух древнейших областей экономической деятельности, а следовательно, привести их к капитализму — животноводства, которое стало бурно развиваться благодаря перевозке мяса в холодильных камерах на грузовом судне «Фригорифик» из Буэнос-Айреса в Руан (35 тонн мяса), и музыки благодаря фонографу Эдисона. Он также интересовался первыми опытами француза Марселя Депре, читавшего в Консерватории искусств и ремесел лекции, которые показывали, что электрическую энергию вскоре станет возможно передавать на большие расстояния, а следовательно, использовать вдали от места ее производства; Маркс понимал, что это целый переворот в науке, и несколько недель говорил только об этом; будучи болен, он бесился от мысли, что его, наверное, уже не будет в живых, когда эти замечательные возможности осуществятся. Его захватили события в Чикаго, где 1 мая 1877 года произошла всеобщая забастовка профсоюзов Американской федерации труда, потребовавших на деле установить восьмичасовой рабочий день; четыре манифестанта были убиты, пять анархо-синдикалистов казнены. Именно благодаря своей неустанной, всеобъемлющей, восторженной любознательности, всегда готовой принять новое, Маркс был мировым духом.

В том году Жюль Гед вместе с другими изгнанниками получил, наконец, разрешение вернуться во Францию и поселился в Париже. Он, анархист, открыл для себя идеи Маркса благодаря кружку молодых людей, собиравшихся в кафе «Суффло», и немецкому журналисту Карлу Гиршу. Для него это стало откровением. Гед основал первую французскую коммунистическую газету «Эгалите» («Равенство») и просил для нее статьи у Маркса, а также у некоторых старых друзей-анархистов, например у Реклю.

Лонге, Лафарги и Элеонора теперь жили в Лондоне рядом с Женни и Карлом. Ни у кого из дочерей Маркса на тот момент не было детей. В третий раз он решил повезти младшую дочь на воды вместе с Женни, которая как будто была в силах перенести путешествие. Только они выехали в Карлсбад, как вдруг 8 августа 1877 года австрийское правительство известило Маркса о том, что его не пропустят через границу. Тогда он повернул на Нойенар под Кёльном — другой водный курорт.

Осенью он узнал от Элеоноры и Фредерика, что анархисты одиннадцати стран собрались в Вервье под руководством Джеймса Гильома — родившегося в Лондоне жителя Невшателя. Он пришел на смену Бакунину и решительно заявил о своем намерении покончить с самим принципом партии: «Все партии образуют реакционную массу, нужно бороться со всеми ними сразу». Чуть позже, в Генте, тридцать пять делегатов — анархистов, «марксистов» и «самодержавных социалистов» — образовали «всемирный социалистический конгресс» и грызлись в нем друг с другом. Маркс следил за этими «морскими баталиями в стакане воды». «В Гентском конгрессе, по меньшей мере, то хорошо, что Гильом и компания были совершенно оставлены бывшими союзниками», — писал он 27 сентября Зорге, ставшему учителем музыки в Нью-Йорке. 19 октября, в другом письме к Зорге, он в очередной раз раскритиковал тех, что хочет придать социализму более высокий идеальный оборот, то есть заменить материалистическую базу современной мифологией с богинями Справедливостью, Свободой, Равенством и Братством. Он повторил в точности то, о чем говорил еще в 1843 году.

В 1878 году, то есть через семнадцать лет после Лассаля в Германии, Жюль Гед основал первую французскую социалистическую партию — Федерацию социалистических трудящихся Франции, более известную под именем Рабочей партии. В то время как Огюст Ренуар писал «Мулен де ла Галет», Гед предстал перед судом из-за того, что призывал к коллективной апроприации земли и орудий труда; его приговорили к шести месяцам тюрьмы строгого режима, которые он отбывал в тюрьме Сен-Пелажи.

В том году в США, где разразился очередной тяжелый экономический кризис, Дэвид Хьюз изобрел микрофон; в Бостоне начали продавать велосипеды; в Лондоне впервые применили электрическое освещение домов. В Германии Бисмарк, стремившийся к союзу с консерваторами, чтобы преодолеть суровый экономический кризис, наступавший из Америки, обрушился на левых и распустил СДПГ; для социалистов это был тяжелый удар, и в Германии начались демонстрации, чтобы добиться их возвращения на законную политическую сцену.

Это событие, которое в другое время заставило бы Карла по меньшей мере написать мстительную статью, оставило его практически равнодушным: Германия больше не входит в сферу его интересов.

Он пишет, ведь время поджимает! Редактирует второй и третий тома «Капитала». Естественно, как всякий раз, когда нужно закончить произведение, он погружается в бесконечные исследования, боясь, что не прочел какую-нибудь книгу или не ознакомился с важным документом. Чтобы изучить вопрос о земельной ренте, он заинтересовался геологией, агрономией, физиологией растений, теорией удобрения. Чтобы лучше понять древние общества, читает книги Льюиса Генри Моргана, Джона Люббока, Генри Мейна. Изучает сельское общество, которое, на его взгляд, обеспечило успех государственному перевороту Наполеона III и погубило Парижскую коммуну. Он анализирует его идеологию, его влияние на классовую борьбу, все больше приходя к убеждению, что та зависит не только от соотношения экономических сил. Собирает заметки об Индии, статистику по России: базовая структура ее крестьянского общества, «мир», интригует и привлекает его все больше и больше, поскольку она не капиталистическая и не феодальная, а общинная. Значит, она может стать основой для изначального обобществления средств производства. В Лондоне он познакомился с Максимом Ковалевским, рассказавшим ему о разных типах коллективной собственности на землю и о формах общинной жизни, в частности в Средиземноморье. В его исследованиях угадывался путь, ведущий к коммунизму через сельское хозяйство, о котором Маркс до сих пор не думал.

В самом деле, после разочарования в Германии Россия стала для него наваждением, фокусировавшим новые надежды. Он все чаще беседовал с русскими народниками — своими переводчиками Николаем Даниельсоном и Германом Лопатиным, а также Петром Лавровым. К нему обращались и радикальные революционеры, например Николай Константинович Михайловский и Вера Засулич, которую только что оправдали в России после покушения на шефа полиции генерала Трепова. Заинтересовался он и революционной организацией «Земля и воля», основанной в 1874 году с целью убийства Александра II, ввязавшегося в безжалостную войну с целью подчинения себе окраин империи и разгрома турецкого султана. Карл по-прежнему пылал ненавистью к царскому режиму. 4 февраля 1878 года в письме Либкнехту, который пытался воссоздать свою партию, запрещенную Бисмарком, Карл, вместо того чтобы поинтересоваться судьбой своих немецких друзей, защищает… турок, явно считая их европейцами. И впервые говорит о возможности коммунистической революции в России, которую считает лишь запалом, который вызовет революцию по всей Европе: «Мы решительно принимаем сторону турок по двум причинам: 1) потому что мы изучили турецкого крестьянина, а значит, турецкую народную массу, и увидели в нем, несомненно, самого активного и самого высоконравственного представителя европейского крестьянства; 2) потому что поражение русских значительно ускорит социальную революцию в России, а через нее — революцию во всей Европе…»

Ему по-прежнему мерещатся русские агенты в британском правительстве. Поскольку Пальмерстон уступил место Дизраэли, неоспоримо настроенному против царя, новыми мишенями Маркса стали маркиз Солсбери («близкий друг Игнатьева, первосвященник Суда общих тяжб»), граф Дерби и граф Карнарвон, «ныне отстраненный от своих обязанностей». Но он в очередной раз ошибся, поскольку Великобритания, пригрозив России своим вмешательством, заставила Александра II отказаться от большинства уступок, сделанных султаном по условиям предварительного мирного договора в Сан-Стефано под Стамбулом. Царю тогда серьезно угрожали нигилисты: новая тайная организация «Народная воля» даже поставила своей единственной целью его убить; в 1879 году в Александра стреляли рядом с его дворцом; его поезд был уничтожен в результате теракта; столовую Зимнего дворца сокрушил взрыв.

А в Пруссии, в то время как Профессиональный союз печатников с благословения властей впервые учредил страхование на случай безработицы, Бисмарк преследовал социалистов, запретил ссылаться на Маркса в прессе и книгах и помешал переизданию «Капитала».

Новый предлог: 10 апреля 1879 года Карл написал своему русскому другу Даниельсону, что хочет отложить публикацию второго тома «Капитала» до усугубления нового промышленного кризиса в Англии; пока же он пополнит книгу новыми фактами, поступившими из России и США. То же самое он говорил, готовя к публикации двадцать лет назад «К критике политической экономии», а тринадцать лет назад — первый том «Капитала». Правда, теперь он уже больше ничего не ждет от Франции и Германии.

Карл чувствует себя все более усталым. Он обрюзг, покрылся морщинами, ходит с трудом. Один из многочисленных американских журналистов, приезжавших брать у него интервью, дал ему на вид больше семидесяти лет, тогда как ему не было и шестидесяти. С 21 августа по 16 сентября 1879 года он отдыхал на острове Джерси вместе с Женни, которая все больше слабела. Карл был тогда так знаменит, что им заинтересовался английский двор: принцесса Виктория, дочь королевы и будущая супруга кайзера Вильгельма II, прислала к нему депутата, чтобы тот пообедал с Марксом, а потом рассказал ей о встрече во всех подробностях.

Вернувшись с Джерси, Карл объявил Даниельсону, что скоро закончит второй том.

В том году во Франции окончательно утвердилась республика. Мак-Магон ушел в отставку, президентом был избран Жюль Греви, «Марсельеза» стала государственным гимном, а день 14 июля — национальным праздником. В октябре 1879 года французская Рабочая партия стала открыто коллективистской и больше не считалась незаконной. На съезде в Марселе детище Геда утвердило своей целью всеобщую национализацию: «Коллективная экспроприация всех орудий труда и производственных сил должна проводиться всеми возможными способами». Многие синдикалисты и бланкисты к ней не примкнули, оставшись независимыми.

В Германии сохранялась диктатура и Бисмарк преследовал социалистов. То же было в России: указом от 12 февраля 1880 года Александр II, как раз перед очередным покушением на него, назначил главным начальником Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия графа Лорис-Меликова, у которого отобрали плоды победы над Турцией, поручив ему искоренить нигилизм и закончить государственную реформу. Несколько недель спустя, когда Виктор Гюго своим красноречием добился того, что Франция отказалась выдать виновника покушения на царский поезд, обе страны разорвали отношения. Постепенно оппозиционная российская интеллигенция приняла марксизм как признак «западничества»; даже народники, отвергавшие его как порождение «испорченного» Запада, отныне соглашались говорить о нем серьезно. Марксизм в России представал своего рода заменой недостижимому капитализму…

В начале мая 1880 года Жюль Гед отправился в Лондон и встретился там с Марксом, Лонге и Лафаргом. Гед спросил Карла, является ли «марксистской» программа, над которой он работал в преддверии выборов в парламент. Маркс возмущен: он разработал теорию, а не учение для сектантов! «Верно лишь то, что я — не марксист!» — заявил он. Он помог Геду написать устав партии, которую называл «истинно рабочей». Даже написал преамбулу к предвыборной программе французов. Нужно привести из нее длинную цитату, поскольку это самая последняя политическая работа Маркса, перекликающаяся с «Манифестом», написанным за тридцать два года до нее:

«Принимая во внимание, что эмансипация производительного класса есть освобождение всех людей без различия пола и расы; что производители не смогут стать свободными, пока не вступят во владение средствами производства; что существуют только две формы принадлежности средств производства: 1) индивидуальная, которая никогда не имела повсеместного распространения и все больше сокращается вследствие технического прогресса; 2) коллективная, материальные и интеллектуальные элементы которой составляются самим развитием капиталистического общества; принимая во внимание, что коллективная экспроприация может произойти только в результате революционной деятельности производительного класса, или пролетариата, организованного в политическую партию; что к подобной организации следует стремиться всеми средствами, какими располагает пролетариат, включая всеобщее избирательное право, превращенное, таким образом, из орудия обмана, каким оно являлось до сих пор, в орудие освобождения; французские социалистические трудящиеся, ставя себе целью в экономическом плане вернуться к обобществлению всех средств производства, решили выйти на выборы со следующей программой-минимум…» Решительно: к социализму можно прийти только выборным путем.

Двадцать третьего мая 1880 года многолюдная демонстрация в Париже, на кладбище Пер-Лашез, вынудила правительство амнистировать последних коммунаров. Лафарг решил остаться в Лондоне, Лонге — вернуться в Париж.

В то же время в Берлине сын австрийского художника, расписывавшего декорации в Венском императорском театре, Карл Каутский подружился с одним из молодых лассальянцев, руководителей распущенной социалистической партии, о котором мы уже упоминали в связи с защитой Дюринга, — Эдуардом Бернштейном, служившим тогда секретарем у промышленника-социалиста Хохберга. По совету Бернштейна, изменившего свое мнение о Марксе, Каутский прочел «Анти-Дюринг»; для него это стало откровением. Вскоре он станет главным эпигоном Маркса. Распоряжаясь его наследием, он будет всячески способствовать его присвоению немецкими социалистами, а завладев его рукописями, он станет яростно драться за них с… Бернштейном.

Маркс тогда работал над несколькими задуманными книгами. Лафарг вспоминает, что в тот момент «он намеревался, в том числе, написать логику и историю философии… Он так восхищался Бальзаком, что собирался написать литературоведческую работу о „Человеческой комедии“, как только закончит свой экономический труд». Он использовал работы Моргана о родственных связях в древних общинах и Ковалевского о собственности на землю, чтобы показать различие между «древними сельскими общинами» и коммунизмом — новой системой, высшей формой общинной жизни, ставшей таковой благодаря современным технологиям, опираясь при этом на «мир» — изначальную форму коллективной собственности на землю. Похоже, Россия была единственной страной, которая его интересовала…

Вот тогда-то Лафарг и решил открыть ему, что работает над книгой, коренным образом отличающейся от всей Марксовой политэкономии — «Право на лень». Тесть предоставил в его распоряжение свою библиотеку. В глубине души Карл всегда ненавидел труд и не скрывал этого, с самого начала своих исследований назвав его главной причиной отчуждения, выходящего далеко за рамки капитализма. Он никогда не отстаивал право на труд, на полную занятость, — и борьба трудящихся за эти ценности казалась ему лишь способом увеличивать отчуждение. Так что идея поразмышлять о наилучшем способе избавления от труда не была ему чужда. Лафарг понял, что Карл уже все прочел по данной теме, как и по многим другим. Он был ошеломлен, когда обнаружил пометки тестя на полях «Права на праздность и организации рабского труда в греческой и римской республиках» Моро-Кристофа — книги, изданной в Париже в 1849 году. В его библиотеке он отыскал и брошюру Мориса Кристалл «Уступки труда», опубликованную в 1861 году. Лафарг писал наперекор традиционным ценностям рабочего движения. Он критиковал тех, кто, как Луи Блан, требовал «права на труд», и высказывался относительно их следующим образом: «Позор французскому пролетариату!.. Вследствие двойного безумства трудящихся — убивать себя сверхтрудом и прозябать в воздержании — главная проблема капиталистического производства уже не в том, чтобы найти производителей и удесятерить их силы, а в том, чтобы обнаружить потребителей, возбудить их аппетиты и создать для них искусственные потребности». Его книга была призывом к «наслаждению», обличением «религии капитала» и всех социальных систем, прославляющих труд как общественную и индивидуальную ценность. Он надеялся, что благодаря машинам люди избавятся от наемного труда («наихудшего рабства») и будут занимать свое время исключительно «досугом». Эта книга, имевшая огромный успех, однако, не заставила Лафарга отречься от своих социалистических убеждений.

Тем временем депрессия Элеоноры усилилась до такой степени, что под угрозой оказалась ее жизнь: дочь Маркса все чаще стала поговаривать о самоубийстве… Отец всполошился и добился от Женни разрешения на брак с Проспером Оливье Лиссагаре, который ждал этого уже восемь лет. Но тут противоречивая Элеонора сама пошла на попятный. 4 июля 1880 года Лиссагаре решил воспользоваться амнистией и вернулся в Париж. Его отношениям с Элеонорой пришел конец.

Существует мнение, что в тот же момент, когда, наконец, был закончен первый перевод на английский язык первого тома «Капитала», Маркс попросил разрешения у Дарвина посвятить ему свою работу. Дарвин отклонил эту честь, ответив вежливым и сдержанным письмом, так же как холодно принял присланное ему несколько лет назад немецкое издание. В своем ответе он даже походя назвал атеистическую или антихристианскую пропаганду вредной для освобождения духа. На самом деле эта история, пересказанная всеми биографами, не вполне точна. Дарвин говорит в этом письме о другой книге, а Маркс никогда не думал, что идеи Дарвина можно применить к социальному анализу.

Однако как много общего у теории естественного отбора (приводящей к мутации видов живых существ), теории классовой борьбы (приводящей к изменению социальной структуры общества) и еще одной великой теории XIX века — теории термодинамики (приводящей к изменению состояния материи)! Во всех трех говорится о ничтожных вариациях и мощных скачках; о времени, утекающем необратимо — к хаосу, как говорил Карно; к свободе, как считал Маркс; к лучшей приспособляемости, как утверждал Дарвин. Приспособляемость свободы к хаосу — вот что объединяет Карно, Маркса и Дарвина, трех гигантов этого века.

«Анти-Дюринг» на французском языке печатался частями в газете Жюля Геда с 16 июня по 4 августа 1880 года и имел большой успех. В тот самый момент, когда учение, которое начали называть «марксизмом», было отражено в десятках газет и книг, его комментировавших, самого Маркса начали обожествлять: его друг Фридрих заказал тысячу двести экземпляров фотографии Маркса и велел ему их подписать: «С дружеским приветом, Карл Маркс. 27 июня 1880 г.». «Маркс, — писал Энгельс, — изображен на ней во всем своем олимпийском величии и с обычными для него радостью жизни и верой в победу». Один экземпляр этой фотографии позже попадет к Ленину. Началась иконографическая пропаганда. Наметились очертания новой религии. Маркс не возражал.

Осенью 1880 года Лонге вернулся в Париж, пока без Женнихен и детей (у них было тогда трое малышей). В ноябре он побывал на съезде французской Рабочей партии Жюля Геда в Гавре.

В конце года анархисты, собравшиеся в Швейцарии, в Шоде-Фон, снова предложили выйти за рамки законной деятельности и перейти в подполье. Нечаев, представлявшийся, как и Гильом, преемником Бакунина, заявлял, что революционер «не должен бояться не только крови, но и грязи, и должен уметь обращать на пользу революции ложь и клевету, подлоги и шантаж, убийство и насилие».

В России случилось то, что должно было случиться: в воскресенье 13(1) марта 1881 года, во время смены караула, четыре участника покушения под командованием народоволки Софьи Перовской убили Александра И. Его сын, ставший в тридцать шесть лет Александром III, ослабил либеральные реформы. Во время его правления русифицировались окраины империи и возрос антисемитизм.

В важном и чрезвычайно обдуманном (сохранилось три черновика) письме, написанном в это время русской революционерке Вере Засулич, Маркс пришел-таки к выводу о возможности в России прийти к социализму, минуя стадию капитализма: «Россия — единственная европейская страна, в которой „земледельческая община“ сохранилась в национальном масштабе до наших дней. Она не является, подобно Ост-Индии, добычей чужеземного завоевателя. В то же время она не живет изолированно от современного мира <…>. С другой стороны, одновременное существование западного производства, господствующего на мировом рынке, позволяет России ввести в общину все положительные достижения капиталистического строя, не проходя сквозь его кавдинские ущелья». Именно за это письмо — и только за него — уцепятся те, кто вознамерится построить коммунизм «в одной отдельно взятой стране» вместо капитализма, а не после него. Мы увидим, что два года спустя Маркс внесет уточнение, как бы предвидя такое толкование: революция в России может иметь успех только в рамках мировой революции.

Тем временем в Германии социалистическая партия, запрещенная три года тому назад, снова была разрешена. Она возродилась под руководством Либкнехта и Августа Бебеля, с которыми сблизился молодой Каутский. Бернштейн стал в Цюрихе главным редактором партийного еженедельника «Социал-демократ» и проповедовал классовую борьбу, чтобы поскорее покончить с буржуазным обществом: изначально приняв учение Маркса в штыки, теперь он курил ему фимиам.

В Париже приняли законы о бесплатном начальном образовании и о свободе собраний; после смерти Флобера был издан оставшийся незаконченным роман «Бувар и Пекюше», где герои ведут отчаянные поиски универсального знания, напоминающие искания Маркса, мирового духа. Женни Лонге приехала к мужу. Месяцем позже Поль Лафарг тоже поселился во французской столице, сначала без Лауры. В тот же момент молодой Каутский отправился в Лондон, где познакомился с Карлом, Элеонорой, Лаурой и Энгельсом. Вернувшись в Вену, он обручился с венской санитаркой, некоей Луизой Штрассер, и женился на ней. Мы увидим, что и тот и другая сыграют важную роль в распоряжении наследием Маркса.

Карл заинтересованно следил за основанием в Лондоне Лондонской демократической федерации неким Генри Майерсом Гайндманом. Элеонора воодушевилась; она записалась туда и представила отцу Гайндмана, который так описывает их встречу: «Поначалу его агрессивность, нетерпимость и интеллектуальное начало брали верх; только потом проявлялись симпатия и природная доброта, скрывавшиеся под его грубоватой внешностью». Марксизм потихоньку просочился в английскую политическую жизнь. Мы увидим, что его влияние на британских «левых» будет очень незначительным.

Карл по-прежнему интересовался Индией и отмечал, что в Европе еще не осознали, что в этой стране свирепствует жестокий голод, а ведь веком раньше, во время голода в Бенгалии в 1770 году, общественное мнение в Лондоне и Париже было возмущено. Он объясняет появление этого безразличие совершенствованием колониальной пропаганды.

Он по-прежнему увлекался техническим прогрессом, бывшим в его глазах настоящей революцией; так, его заинтересовали идея Фернана Фореста использовать бензин в качестве топлива для четырехтактного двигателя и первый электрический трамвай, пущенный в Берлине. Он работал над множеством прожектов по естественным наукам, математике, истории техники; исписал четыре толстые тетради заметками о «всемирной истории». Его обуревало все то же желание написать историю политической экономии, чтобы вернуться к ее истокам. Он теперь взялся уже не за два, а за три дополнительных тома «Капитала»: последний был посвящен истории экономических учений.

В ноябре 1881 года болезнь Женни приняла серьезный характер. Ей поставили диагноз: рак печени. Карл тоже был так болен (перитонит в сочетании с плевритом), что лишь один раз смог подняться с постели, чтобы зайти в соседнюю комнату, где находилась его жена. Лафарг пишет: «Во время последней болезни его жены он не мог заниматься обычной научной работой; ему удавалось выбраться из тягостного состояния, в которое его повергали страдания его супруги, лишь погрузившись в математику. Именно в тот период нравственных мучений он написал работу об исчислении бесконечно малых — очень ценную, как уверяли познакомившиеся с ней математики». Эта работа не была опубликована и доподлинно неизвестно, существовала ли она.

Женни умерла 2 декабря в присутствии Карла, трех дочерей и двух зятьев, вернувшихся из Парижа, чтобы побыть подле нее. «Она умирала как коммунистка и материалистка, какой всегда была при жизни, — сообщает Лафарг. — Смерть не пугала ее. Когда она почувствовала приближение конца, то воскликнула: „Карл, мои силы надломлены!“»

Карл был слишком болен, чтобы присутствовать на похоронах. Женни похоронили на кладбище Хайгейт, на участке для «нечестивцев», то есть неверующих. Еще одни пропущенные похороны — после погребения брата, отца, тестя и матери. Только несколько близких людей проводили Женни в последний путь. Энгельс произнес речь. Поль Лафарг, бывший рядом с Лаурой, Элеонорой, Женнихен и Шарлем Лонге, напишет: «Никто не обладал чувством равенства так, как она, хотя она родилась и была воспитана в семье немецких аристократов. Для нее не существовало социальных различий и классов. В своем доме, за своим столом она принимала рабочих в спецовках с той же учтивостью, с той же предупредительностью, как если бы они были князьями <…>. Она бросила все, чтобы последовать за своим Карлом, и никогда, даже в дни величайшей нужды, не пожалела о том, что сделала».

После похорон матери вдруг разболелась Женнихен, ей пришлось уехать обратно в Париж с мужем и Полем Лафаргом. Карл остался один с Лаурой и Элеонорой, которая познакомилась на собраниях партии Гайндмана с журналистом Эдвардом Эвелингом. Тот был женат, гораздо старше ее, социалист. В точности как ее отец — в очередной раз.

В том году Карл еще работал. Он подтвердил свои мысли о возможности революции в России и уточнил свою позицию. В предисловии ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии» он пишет: «Сегодня <…> Россия является авангардом революционного движения в Европе <…>. Но рядом с быстро развивающейся капиталистической горячкой и только теперь образующейся буржуазной земельной собственностью мы находим в России большую половину земли в общинном владении крестьян. Спрашивается теперь: может ли русская община — эта, правда, сильно уже разрушенная форма первобытного общего владения землей — непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму общего владения? Или, напротив, она должна пережить сначала тот же процесс разложения, который присущ историческому развитию Запада? Единственно возможный в настоящее время ответ на этот вопрос заключается в следующем. Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития».

Вот что позволяет снять противоречие между всем им написанным и прошлогодним письмом: революция в России «может явиться исходным пунктом коммунистического развития», только если «послужит сигналом пролетарской революции на Западе», то есть станет мировой. Эту столь важную часть фразы целый век будут «забывать» Ленин и его преемники; они сделают все возможное, чтобы заставить поверить в то, будто Маркс дал карт-бланш идее о прямом переходе к социализму в одной только России.

В июле 1882 года Лаура Лафарг уехала к мужу в Париж, и Карл теперь остался один с Элеонорой, а также с Энгельсом, который в предисловии к очередному изданию «Манифеста» размышляет об эпитете «коммунистический». «В 1848 году, — пишет он, — всевозможные социальные знахари обещали без всякого вреда для капитала и прибыли залатать все социальные бедствия с помощью всякого рода заплат. <…> Это были люди, стоявшие вне рабочего движения и искавшие поддержки скорее у „образованных“ классов. А та часть рабочего класса, которая убедилась в недостаточности чисто политических переворотов и провозглашала необходимость коренного переустройства общества, называла себя тогда коммунистической… А так как мы с самого начала придерживались того мнения, что „освобождение рабочего класса может быть делом только самого рабочего класса“, то для нас не могло быть никакого сомнения в том, какое из двух названий нам следует выбрать. Более того, нам и впоследствии никогда не приходило в голову отказываться от него».

Карл не умел жить без Женни. Он погибал. Теперь он не расставался с фотографиями отца, жены и Женнихен, — последней было все хуже и хуже. Сам он страдал от болей в горле и в легких. Врачи говорили, что облегчение может наступить только в сухом климате. Впрочем, тогда у английских эскулапов было модно посылать легочных больных на Лазурный Берег, в Италию или Алжир. И врачи Энгельса отправили Карла на Средиземное море. Он поедет один. Долгое одинокое путешествие.

Лонге дал ему адрес одного друга, служившего в Алжире, — судьи Ферме, который готов был стать его проводником. Карл проехал через всю Францию, в Марселе сел на корабль, прожил в Алжире с 20 февраля по 2 мая 1882 года. Он был не единственным иностранцем: в Алжир ежегодно приезжали полторы тысячи англичан, о чем свидетельствовали названия гостиниц: «Виктория», «Англетер», «Англетер-Ориент»… Когда туда прибыл Маркс, в самом Алжире насчитывалось 75 тысяч жителей. Ничто в столице не намекало на бунт, подобный тому, что назревал на юге, где казнили без суда, отбирали скот, поджигали поселки, уничтожали посевы. Карл не знал и о восстании в Южном Оране, начавшемся летом 1881 года, — оно продолжалось весь период его пребывания в Алжире и до мая 1883 года, на границе с Марокко. Не услышал он и о смерти Дарвина, случившейся 19 апреля 1882 года. Он практически не видал Алжира: шел дождь, было холодно, он целый день сидел запершись в гостинице «Виктория», в квартале Мустафа, в верхней части Белого города. Думал о Женни, о дочерях. Читал местную газету «Пти колон», набитую ложными новостями, называющую восстания «бандитизмом», хотя эта газетенка была гораздо более умеренной по сравнению с «Курье д'Оран» или «Монитер д'Алже». Судья Ферме показал ему ситуацию сквозь призму колониальной идеологии, в которой Карлу не всегда удавалось разобраться. Он только раз вышел из дома. В шестнадцати письмах (девять — «Фреду», остальные — дочерям) говорится только о его здоровье и о погоде. Единственное критическое замечание: в письме Энгельсу от 8 апреля 1882 года Карл сообщает: «Ферме мне рассказывает, что <…> применяется (причем „регулярно“) ПЫТКА, чтобы вырвать у арабов признания; естественно, этим занимается „полиция“; судья будто бы ничего об этом не знает».

Потом Карл стал задыхаться от одиночества и печали. Он пишет Лауре, только что поселившейся с Полем Лафаргом в Энгиене, что приедет «отдохнуть» в Париж и поселится у нее, чтобы не докучать больной Женнихен, которая живет теперь совсем рядом, в Аржантее. В этом письме у него вырвалась необыкновенная и трогательная фраза: «Я называю покоем „семейную жизнь“, детские голоса, весь этот „микроскопический мирок, который гораздо интереснее макроскопического мира“».

«Гораздо интереснее макроскопического мира»… Весьма трогательное суждение для человека, пожертвовавшего всем, даже тремя детьми, во имя изучения законов мира и воздействия на него!

Он высадился в Марселе 5 мая 1882 года, в тот самый момент, когда французский экспедиционный корпус в 700 человек отправлялся оттуда в Тонкий, а Поль Дерулед основал «Лигу патриотов».

Приехав к Лауре, Маркс узнал, что Женнихен совсем плоха. Он метался от одной к другой и терял ощущение реальности. Спорил о политике с Лонге и Лафаргом; последний в октябре вышел вместе с Ж. Гедом из Рабочей партии, чтобы основать Французскую рабочую партию (ФРП) на съезде в Роанне. Диссиденты из ФРП основали Федерацию французских трудящихся-социалистов, в которую вошли анархисты и реформисты, получившие прозвище «поссибилистов». В том году во французский язык впервые вошло слово «марксизм», уже давно использовавшееся в Интернационале; его употребил Поль Брусе в брошюре «Марксизм в Интернационале». В Каннах скончался Луи Блан; Третья республика устроила ему похороны государственного масштаба. Отныне социализм получил признание.

Карла воодушевили новые опыты Марселя Депре, которому удалось впервые передать электроэнергию на расстоянии по высоковольтным проводам между Мисбахом и Мюнхеном. Маркс видел в этом будущее социализма, о чем и написал Энгельсу. Он также узнал о том, что Роберт Кох открыл бациллу туберкулеза. Но Марксу это теперь уже не поможет.

В конце октября он покинул старших дочерей и поехал к младшей, переживавшей депрессию и отправившейся отдохнуть в Веве. Он оставил умирающую Женнихен, чтобы поддержать находящуюся на грани самоубийства Элеонору. Отец с дочерью вместе поехали на остров Уайт. Состояние здоровья Маркса ухудшилось до такой степени, что он практически не мог глотать, его ежедневно рвало, как часто бывало с самой молодости. Он еще был на острове, когда Геда и Лафарга снова арестовали в декабре за подрывную пропаганду. Они на полгода вернулись в тюрьму за «подстрекательство к гражданской войне». На суде Гед сказал: «Одна революция даровала нам равенство перед законом, другая — всеобщее избирательное право, еще одна — республиканские формы в экономической области. Я совершенно логично рассчитываю на новую революцию, чтобы добиться равенства в средствах производства, выборности в цехах, республики в экономике». Карл написал Лауре письмо, более похожее на дифирамб ее мужу, он восхвалял его последние статьи и «мужественную борьбу с существующими властями, что вызывает симпатию к человеку». Он все еще находился на Уайте с Элеонорой, когда 11 января 1883 года в возрасте тридцати восьми лет умерла Женнихен; она оставила пятерых детей, один из которых, Гарри, был очень болен. В тот же день, 11 января 1883 года, Маркс и Элеонора выехали с Уайта в Лондон; там их встретила Хелен Демут и сообщила о смерти Женнихен и об отъезде Энгельса на ее похороны. Как и на погребении Женни, Энгельс произнес речь на похоронах старшей дочери Маркса: «Пролетариат лишился мужественного бойца. Ее скорбящий отец имеет, по крайней мере, то утешение, что знает: сотни тысяч трудящихся в Европе и Америке разделяют его горе».

Двадцатого января Энгельс вернулся из Парижа и больше уже не покидал своего друга. Они говорили о будущих книгах, о рукописях, о том, что еще нужно опубликовать, об обеих дочерях — Лауре и Элеоноре, которым Энгельс пообещал по-прежнему оказывать материальную поддержку.

Четырнадцатого марта Карл Маркс умер от туберкулеза, сидя в кресле. Элеонора находилась рядом, а Энгельс ненадолго вышел из комнаты.

Постаревший Фридрих вынул из кармана своего друга фотографии его отца, жены и старшей дочери. Через двое суток он положит их ему в фоб. Они встретились за сорок лет до этого. С тех пор — ни дня друг без друга, хотя бы и в переписке.

Карла похоронили рядом с женой, на кладбище Хайгейт. На погребении присутствовали одиннадцать человек: две дочери, Элеонора и Лаура, зятья — Поль Лафарг, только что вышедший из тюрьмы, и Шарль Лонге, один из сыновей которого был при смерти, Хелен Демут и шесть верных друзей, включая Энгельса, который произнес на английском языке надгробную речь — длинную и хорошо продуманную. Сквозь тяжелую скорбь, испытываемую неразлучным другом, в ней звучало провозвестие марксизма:

«14 марта, без четверти три пополудни, перестал мыслить величайший из современных мыслителей. Его оставили одного всего лишь на две минуты; войдя в комнату, мы нашли его в кресле спокойно уснувшим — но уже навеки. Для борющегося пролетариата Европы и Америки, для исторической науки смерть этого человека — неизмеримая потеря. Уже в ближайшее время станет ощутительной та брешь, которая образовалась после смерти этого гиганта. Подобно тому как Дарвин открыл закон развития органического мира, Маркс открыл закон развития человеческой истории <…>. Маркс открыл также особый закон движения современного капиталистического способа производства и порожденного им буржуазного общества <…>. Двух таких открытий было бы достаточно для одной жизни. Счастлив был бы тот, кому удалось сделать даже одно такое открытие. Но Маркс делал самостоятельные открытия в каждой области, которую он исследовал, — даже в области математики, — а таких областей было очень много, и ни одной из них он не занимался поверхностно. Таков был этот муж науки. Но это в нем было далеко не главным. Наука была для Маркса исторически движущей, революционной силой. Какую бы живую радость ни доставляло ему каждое новое открытие в любой теоретической науке, практическое применение которого подчас нельзя было даже и предвидеть, — его радость была совсем иной, когда дело шло об открытии, немедленно оказывающем революционное воздействие на промышленность, на историческое развитие вообще <…>. Ибо Маркс был прежде всего революционер. Принимать тем или иным образом участие в ниспровержении капиталистического общества и созданных им государственных учреждений, участвовать в деле освобождения современного пролетариата, которому он впервые дал сознание его собственного положения и его потребностей, сознание условий его освобождения, — вот что было в действительности его жизненным призванием. Его стихией была борьба. И он боролся с такой страстью, с таким упорством, с таким успехом, как борются немногие <…>. Вот почему Маркс был тем человеком, которого больше всего ненавидели и на которого больше всего клеветали. Правительства — и самодержавные, и республиканские — высылали его, буржуа — и консервативные, и ультрадемократические — наперебой осыпали его клеветой и проклятиями. Он сметал все это, как паутину, со своего пути, не уделяя этому внимания, отвечая лишь при крайней необходимости. И он умер, почитаемый, любимый, оплакиваемый миллионами революционных соратников во всей Европе и Америке, от сибирских рудников до Калифорнии, и я смело могу сказать: у него могло быть много противников, но вряд ли был хоть один личный враг. И имя его, и дело переживут века!»

Четыре дня спустя в том же склепе похоронили Гарри Лонге, умершего в возрасте четырех лет.