История набирает ход. Что еще вчера было недоступно воображению, за исключением, может, особо восприимчивых умов футуристов и писателей-фантастов, сегодня становится повседневным событием. Рухнула Берлинская стена, оплодотворение в пробирке стало обычным делом, а погонщик верблюдов где-нибудь в странах к югу от Сахары может соединиться по телефону с Лос-Анджелесом с помощью своего игрушечного, размером с ладонь, телефонного аппарата сотовой связи. Тот шок, которого мы ждали от будущего, давно отошел во вчерашний день. Изменение — единственная константа в этом мире, потрясаемом катаклизмами. Старый геополитический порядок сходит со сцены, рождается новый и приходит ему на смену. Этот новый порядок, скорее всего, будет иметь очень мало общего со знакомым нам за последние пятьдесят лет XX столетия миром. В следующем тысячелетии судьбу человечества будет определять новое поколение победителей и побежденных.

Цель этого скромного эссе — обрисовать контуры такого будущего, широкие рамки которого видны на горизонте уже сегодня. Это отнюдь не стройная аргументация. Это, скорее, череда исследовательских рефлексий. Я намеренно пошел на риск излишнего упрощения, преувеличения, может, даже вульгаризации, чтобы попытаться нарисовать картину той эры, в которую мы вот-вот должны вступить. Я целиком отдаю себе отчет в том, что, вероятно, в результате у меня получится карикатура на неимоверно сложную социально-экономическую реальность. Но любое обобщение обладает своими достоинствами, причем иногда весьма значительными, ибо любое обобщение сродни фотографии, сделанной со спутника, которая демонстрирует как очертания громадных континентов, так и скромные масштабы отдельного строения, но то, что находится внутри, она показать нам не в состоянии. Мои рассуждения строятся на теории сменяющих друг друга социальных устройств общества, которые прольют свет на необычный переход к следующему столетию, и такой переход в настоящее время касается каждого из нас. В этом смысле «Капитал» Маркса или "Исследование о природе и причинах богатства народов" Адама Смита могут оказаться куда менее полезными, чем, скажем, кинематографическая фантазия Ридли Скотта "Бег по острию бритвы" — голливудская киностряпня, в которой мы находим больше правды о грядущем веке, чем у этих авторов-классиков.

В будущем столетии Япония и Европа могут потеснить Соединенные Штаты и Советский Союз с пьедестала сверхдержав, ведущих упорную борьбу за экономическое господство в мире. Только радикальное преобразование американского общества может предупредить такой ход событий и поможет избежать тем самым вызванных им серьезных политических последствий. Со своих привилегированных, технологических «колоколен» они, будут править миром, который воспринял общую для всех идеологию потребительства, но все еще, к сожалению, делится на богатых и бедных, миром, которому угрожают потепление климата и отравленная атмосфера, миром, который окольцован плотной сетью авиалиний, который опутан кабелями для установления мгновенной устойчивой связи с любой точкой земного шара. Деньги, информация, товары да и сами люди будут перемещаться вокруг света с головокружительной скоростью.

Покончив с любой национальной «привязкой», порвав семейные узы, заменив все это миниатюрными микропроцессорами, которые предоставят людям возможность решать многие проблемы, связанные с сохранением здоровья, образованием и личной безопасностью, такие граждане — потребители из привилегированных регионов мира превратятся в "богатых номадов". Они смогут принимать участие в освоении либеральной рыночной культуры, руководствуясь при этом своим политическим или экономическим выбором, они будут странствовать по планете в поисках путей использования свободного времени, покупать информацию, приобретать за деньги острые ощущения и такие товары, которые только они могут себе позволить, хотя и будут испытывать тягу к человеческому участию, тоску по уютной домашней обстановке и сообществу людей — тем ценностям, которые прекратили свое существование, так как их функции устарели. Подобно жителям Нью-Йорка, которым ежедневно приходится сталкиваться с бездомными бродягами, слоняющимися у банков-автоматов и выклянчивающими у прохожих мелочь, такие состоятельные странники повсюду будут сталкиваться с мириадами "бедных кочевников" — этих хватающихся за соломинки в планетарном масштабе людей, которые бегут прочь от испытывающей нужду периферии, где по-прежнему будет жить большая часть населения Земли. Эти обнищавшие пираты будут курсировать по планете в поисках пропитания и крова над головой, их желания станут еще острее и навязчивее благодаря созерцанию роскошных и соблазнительных картин безудержного потребления, которые они увидят на экранах телевизоров в спутниковых телепередачах из Парижа, Лос-Анджелеса или Токио, В тщетной попытке перейти, по выражению Элвина Тоффлера, от замедленного к ускоренному миру им придется вести жизнь живых мертвецов.

Как и все прочие цивилизации, которые старались выжить благодаря установленному порядку и избежать тем самым опасностей, исходивших от природы и чужеземцев, прочность грядущего нового порядка будет зависеть от его способности обуздать насилие. В отличие, правда, от прежних порядков, которые вначале утверждались господствующей религией, а затем военной силой, новому порядку предстоит покончить с насилием, главным образом с помощью своего экономического могущества. Само собой разумеется, остатки прежде доминировавших порядков, основанных на догматах религии л военной мощи, могут сохраняться и впредь, особенно в таких странах, которые находятся на периферии всемирного прогресса. В качестве убедительного примера можно указать на Иран и Ирак.

Вторжение Саддама Хусейна в Кувейт и разразившаяся вслед за этим война могут служить нам на поминанием того, что завершение "холодной войны" не привело к урегулированию всех пограничных споров, не положило конец националистическим устремлениям, проведению "политики силы". В будущем, несомненно, мы станем свидетелями других агрессивных акций в таких частях планеты, которые по сравнению с Ближним Востоком обладают гораздо меньшими жизненно важными для всего мира природными ресурсами, и их значение — чисто символическое. Военная мощь по-прежнему будет играть решающую роль во многих регионах нашего обнищавшего мира. Но такие события при всей их взрывоопасноти, кровопролитии и драматизме станут анахронизмом, побочными эффектами, которые лишь в слабой степени затронут главный ход истории.

Конфронтация в районе Персидского залива, например, отвлекла внимание людей от происходящего в настоящий момент сдвига в равновесии сил в мире, который имеет гораздо большее значение для нас. В результате высказывались все более настойчивые утверждения, что Соединенные Штаты по-прежнему остаются самой могущественной страной в мире и что всевозможные предсказания ее заката (или даже кончины) являются, по крайней мере, преждевременными. Все эти обозреватели правы, если говорить о ближайшей перспективе. Ибо невзгоды, преследующие американское общество, скорее всего, окажутся более серьезными и Соединенным Штатам с большим трудом удастся поддерживать свой имперский статус, не вступая при этом на путь всеобъемлющей, коренной перестройки. Автор книги "Взлет и падение великих держав" Пол Кеннеди утверждает, что поражающая воображение картина массированного проникновения американской военной мощи на территории чуть ли не половины мира скорее затемняет, чем проясняет куда более важный вопрос в отношении определения истинного положения Америки больше как увядающей, а не возрождающейся державы-гегемона. Он сравнивает экспансию Америки — чем бы она ни оправдывалась — с решением Испании в 1634 году направить мощную армию для защиты своих габсбургских родственников, попавших в беду в ходе Тридцатилетней войны: "Испания обладала первоклассной пехотой и отменной выучки генералами, ее переход через Миланскую область, высокие Альпы до Верхнего Рейна был осуществлен молниеносно, и ее действия оказались чрезвычайно профессиональными. Ни одна европейская нация в те времена не могла противостоять "такому силовому проникновению"; никто не сомневался, что Испания по-прежнему является первой державой Европы". И все же Кеннеди отмечает, что испанская монархия изнывала под грузом непосильных долгов, многое теряла от неэффективности производства, которое целиком зависело от иностранных производителей, не забывавших, естественно, об «особых» интересах у себя на родине. Несмотря на демонстрируемый повсюду блеск вооруженных сил, к 40-м годам XVII века "перенос процентных выплат по займам, а также признание испанскими королями своего банкротства в полной мере отразили закат испанской державы".

Кеннеди в этой связи не преминул отметить, что сотни тысяч американских солдат все же были направлены в Саудовскую Аравию, несмотря на то что годовой дефицит американского бюджета значительно превысил 300-миллиардную планку (это самый высокий показатель за всю историю страны, из чего нетрудно извлечь урок); ни одна нация в мире не может оставаться первой нацией из поколения в поколение, не имея стабильно процветающей экономической основы, на которой в итоге покоится и ее политическое могущество. Как и Испания, Соединенные Штаты — отнюдь не первая великая держава, увязшая в громадных долгах, хотя они и продолжают нести на своих плечах груз глобальной ответственности. И все же проделанный Соединенными Штатами «блистательный» кульбит, в результате которого страна из крупнейшего в мире заимодавца всего за десятилетие превратилась в крупнейшего должника, нужно сказать, не имеет прецедента в истории.

Долг, выплата которого переносится на более отдаленный срок, — это первый признак экономической нестабильности, убедительный симптом фатального дисбаланса, которые свидетельствуют в конечном счете об экономическом крахе страны. Таков был порядок вещей со времен становления капитализма в XVII веке.

Масштабность переживаемого ныне Соединенными Штатами долгового кризиса является неопровержимым доказательством того, что мы при рыночном мировом порядке уже вступаем в переходную стадию от одного ослабленного «стержневого» региона к другому, новому. Волны экономического могущества откатываются от Америки, и такой прилив способен достичь Европы или стран бассейна Тихого океана. Подобный ход событий не вызывает удовлетворения. Экономический спад в Соединенных Штатах Америки ставит под угрозу дальнейшее развитие всего мира. США могут найти в себе силы, чтобы преломить эту тенденцию, но такой исход маловероятен без проведения радикальной экономической реформы. Ибо с каждым днем становится все очевиднее тот факт, что главный организующий принцип, определяющий развитие в будущем, что бы ни происходило на обочине прогресса, будет носить экономический характер. И это мы ощущаем все яснее по мере продвижения к отметке 2000 года.

Господство военной мощи, характерное для времен "холодной войны", сменяется «царством» рынка. Либеральные идеи демократии и рынка повергли своего главного соперника — альтернативное представление о коммунистическом обществе, бросающем миру свой вызов. Однако ни у кого не вызывает сомнения, что основная головоломка до сих пор не решена: каким образом можно сбалансировать экономический рост и увязать его с социальной справедливостью? Тем не менее теперь политические идеи и западная идеология потребления овладели умами людей повсюду, особенно в индустриально развитом мире.

В итоге популистский соблазн демократического общества потребления (а не явная угроза ядерного уничтожения) довел до критической точки взрыва вопрос о законности режимов, входивших в советский блок, у их собственных народов. Ценности либерального плюрализма и перспектива рыночного процветания привели к консенсусу, который теперь объединяет все народы Земли. Консенсус, который пришел на смену двум идеологически антагонистическим блокам, может быть обеспечен только таким рынком, который отвечает запросам обычных потребителей, независимо от того, может он удовлетворить подобные запросы или нет. Впервые политические требования плюрализма находят свое экономическое отражение.

В результате послевоенное могущество американской экономики может, скорее всего, столкнуться с серьезным вызовом. Ибо в ходе возникновения нового порядка, пускающего свои корни в этом десятилетии, отделяющем нас от черты следующего тысячелетия, две военные сверхдержавы — Соединенные Штаты и Советский Союз — демонстрируют свой если и не абсолютный, то наверняка относительный упадок.

Эти сверхдержавы, эти победители в послевоенном мире в следующем столетии могут оказаться в числе побежденных, утратив статус великих держав в ходе своего экономического отмирания. Преодолев стратегическую субординацию, навязанную военной силой после окончания идеологической вражды между Соединенными Штатами и Советским Союзом, две новые державы — Европейское пространство, простирающееся от Лондона до Москвы, и Тихоокеанский регион с центром в Токио, однако протянувшийся до самого Нью-Йорка, — вступят в борьбу за свое господство. Каждая из этих сфер будет стараться во всем превзойти соперника, пытаясь стать центром, «сердцевиной» нового мирового порядка. Какая из этих сфер окажется победительницей, будет зависеть от того, кто из них сумеет производить с достаточной эффективностью и с большей выгодой для себя те новые товары, которые удовлетворят все потребности после сделанного ими выбора в пользу своей автономии на первом поистине глобальном рынке. Место расположения «сердцевины» пространства-победителя будет выявлено в ходе острой конкуренции.

Такой новый экономический порядок отнюдь не будет «постиндустриальным» обществом, в котором промышленность заменит система услуг, как это традиционно предсказывали Дэниэл Белл и другие ученые. Скорее, это будет общество, которое можно назвать «гипериндустриальным», в котором и система услуг трансформируется в товары массового потребления. Произведенный в результате эффект можно сравнить с тем, что произошло ранее в нашем столетии, когда ручную стирку белья заменила стиральная машина, которая, в свою очередь, появилась на свет благодаря изобретению электродвигателя. Но еще более радикальным, чем обуздание силы пара и электричества в XIX столетии, и, вероятно, более близким к потрясению, испытанному при открытии огня первобытными племенами, явилась миниатюризация. Успехи, достигнутые в биотехнологии и генной инженерии, прокладывают путь к революционному скачку в новый век, который приведет к глубоким изменениям в культуре человечества.

Технологии, основанные на использовании микропроцессоров, такие как производство транзисторов и компьютеров, уже открыли путь к беспрецедентной индустриализации услуг — от связи и образования до здравоохранения и обеспечения безопасности человека. Таких примеров уже немало. Портативный компьютер, сотовая связь, телефакс — все это, хотя и находится в зачаточной, но достаточно развитой форме, является предтечей портативных предметов будущего, если угодно, номадических предметов. Все эти изделия в значительной степени ослабят эффективность институтов, профессиональных навыков, различных проявлений бюрократизма, так как предоставят индивидууму чрезвычайно высокую степень личной свободы, мобильности, автономности, всю необходимую информацию и энергию. Они смогут удовлетворить растущие требования потребителей, связанные с более надежным контролем за собственной жизнью, дадут им возможность с помощью определенных технологий оторваться от своего насиженного рабочего места. Одновременно люди получат в свое распоряжение такие технические средства, которые позволят им выполнять разнообразные задачи и делать это гораздо легче и эффективнее, чем прежде. Поражающие воображение новые технологии приведут в грядущие десятилетия к невиданному скачку производительности труда, к энергичному экономическому росту. Но, к сожалению, нынешний спад производства скрывает от нас эту подспудную реальность. Может, углубляющуюся ныне депрессию в один прекрасный день станут рассматривать как неизбежные родовые схватки, сопровождающие появление нового гипериндустриального порядка.

Такой новый порядок не ознаменует собой конец истории. Он не будет гармоничной, безмятежной утопией. Напротив, конфликт наиболее вероятен именно сейчас, когда завершилась "холодная война", а идея рынка одержала триумф. Такой конфликт как раз может возникнуть из-за того, что слишком многие страны в мире теперь стремятся создать у себя общество процветания, основанное на свободном выборе. В этом отношении XXI век может напоминать XIX, когда государства с такими же имперскими замашками вели борьбу за военную добычу, за сырье, за рынки сбыта, а также из-за соображений национального престижа. Ибо неравенство наверняка расколет новый мир, как и Берлинская стена, которая когда-то разделяла Запад и Восток.

Даже в самых привилегированных нациях далеко не все получат равную долю при распределении несметных богатств в новом мировом порядке. Например, большинство людей, живущих на более состоятельном Севере, залитом ошеломляющим потоком информации и развлечениями, превратится в слабовольных и обнищавших «пешек», которым предстоит быть лишь беспомощными свидетелями всемогущества и разгула меньшинства и испытывать при этом черную зависть. Простые люди, живущие в своих скромных городских предместьях или просто на улице, будут с чувством почтительного страха и с негодованием взирать на растущие словно на дрожжах состояния и на маячащие над их головами небоскребы власти, куда вход им будет заказан.

Такое растущее богатство, однако, отнюдь не гарантировано странам Восточной Европы и Азии, идущим к становлению демократии. Те экономические и политические свободы, которых они до настоящего времени добились, могут раствориться, исчезнуть, если только рыночной экономике не удастся относительно быстро насытить эти страны потребительскими товарами и товарами первой необходимости, которые были обещаны смело предпринятыми реформами, потребовавшими, правда, весьма ощутимых жертв. Будет ли от этого хуже, пока говорить трудно, но все может пойти насмарку при осуществлении в Европе замечательной "бархатной революции". Если в Советском Союзе вспыхнет гражданская война, то миллионы его граждан могут отправиться на Запад, пытаясь спастись от растущего обнищания страны. Эти "экономические беженцы" станут тяжким испытанием, и нет уверенности, что Европа сможет успешно справиться с таким громадным потоком.

Но, прежде всего, пребывание за "чертой бедности" и нищенское положение 3 миллиардов людей — мужчин, женщин и детей — в Африке, Латинской Америке и в большинстве азиатских стран, особенно в Индии и Китае, ставят под сомнение эффективность обещания неизменно поддерживать экономическое процветание и свободы на привилегированном Севере. Хотя "зеленой революции" удалось приостановить гибель людей от голода в большинстве азиатских стран и хотя голод — этот по-прежнему страшный бич — в настоящее время локализован и наблюдается лишь в некоторых анклавах Латинской Америки и Африки, возобновившийся экономический рост на Севере в еще большей степени обнажил громадную пропасть, разверзшуюся между имущими и неимущими.

Объемы и стоимость экспорта сырья с Юга будут в дальнейшем снижаться, так как оно все больше утрачивает свое значение в процветающих, богатых регионах в результате постоянно растущей квалификации работников и информации в промышленном производстве. Более того, многие рынки на Севере в большинстве своем останутся закрытыми для экспорта с нищенского Юга. Мексика, например, уже добилась отмены большей части торговых барьеров во взаимоотношениях с Соединенными Штатами, но пройдут долгие годы, прежде чем мексиканские товары проложат себе надежный путь к полкам американских магазинов, как этого добились товары из США, которые можно увидеть в любой местной лавке. Еще более трудный путь ожидает бразильские товары.

В мучительном отчаянии, лишенные всякой надежды, живущие на периферии народные массы будут лицезреть яркую картину процветания и богатства в другом полушарии. В тех южных регионах, которые географически близки к Северу, а в культурном отношении связаны с ним, в частности Мексика, страны Центральной Америки и Северной Африки, миллионы людей будут все сильнее подвергаться искушению богатством, испытывать раздражение и гнев из-за невозможности удовлетворить свои постоянно растущие потребности. Тогда они начнут постепенно отдавать себе отчет в том, что чужое благополучие частично достигнуто и за счет ухудшения условий их жизни, а также хищнического использования окружающей среды. Этих лишенных собственного будущего в век интенсивных воздушных перевозок, телевизионной связи, абсолютно обнищавших людей будут на Севере стричь под одну гребенку и рассматривать как беспрецедентную по масштабам толпу "экономических беженцев" и мигрантов. Переселение народов уже началось: турки живут в Берлине, марокканцы — в Мадриде, индусы — в Лондоне, мексиканцы — в Лос-Анджелесе, вьетнамцы — в Гонконге.

Если Север будет и впредь проявлять пассивность и полное безразличие к их бедственному положению, особенно когда Восточная Европа будет выведена на орбиту процветания благодаря полноценной, широкомасштабной помощи и щедрости Запада при полном пренебрежении его к нуждам Юга, то народы, живущие на периферии, неизбежно поднимут мятеж, а в один прекрасный день начнут и войну. Они постараются снести подобие Берлинской стены, которое в настоящее время возводит Север, чтобы отгородиться от Юга. Это будет война, невиданная в новейшей истории, она будет напоминать губительные набеги варваров в VII и VIII столетиях, когда Европе было нанесено ощутимое поражение и она погрузилась в такое мрачное состояние, которое впоследствии получило название Средневековья. Но на горизонте маячит куда более зловещая и куда менее заметная угроза. Она имеет прямое отношение к самой сути нового мирового порядка и его либеральной идеологии потребительства и плюрализма. Суть любой демократии, как и рынка, — это свобода выбора. И то и другое предоставляет право гражданину-потребителю либо принимать предложения, либо отвергать их независимо от того, о чем в данный момент идет речь — о кандидатах, товарах, политиках или изделиях. Право переизбирать кандидата или же лишать его поста, нанимать или увольнять, изменять систему менеджмента или направлять инвестиции в другую область — такое умение менять, видоизменять, давать задний ход в том, что касается проводимой политики, подбора людей или потока товаров, — основополагающая черта культуры выбора, на которой зиждется потребительский консенсус. Он несет информацию как нашей политической системе, так и нашему экономическому порядку. И то и другое коренится в плюрализме и в том, что можно назвать (вероятно, и неуклюже) принципом обратимости. Мы должны понять одно: ничто в этом мире не создается навечно. Все можно либо обменять, либо отбросить. Такой принцип, хотя он и приемлем на ближайшую перспективу, не может стать надежным якорем для цивилизации. По сути дела, он подрывает главное требование всех цивилизаций: необходимость выжить. Кем бы ни управлялись прежние цивилизации — религиозными орденами или королевскими отпрысками, их правление обычно было длительным. Приведем лишь один пример. Американские туземцы часто говорили о необходимости организации общества таким образом, чтобы удовлетворить требованиям "седьмого, еще не рожденного поколения". Вожди и правители прошлого обычно мыслили категориями столетий, а не понятиями ежеквартальных отчетов о прибылях. Октавио Пас говорил, что "в то время, как примитивные цивилизации существовали в течение тысячелетий, современные цивилизации, которым поклоняются, словно идолам, рушатся через два-три столетия". Чеслав Милош выражает беспокойство в связи с тем, что нигилистское безразличие, наблюдаемое в результате постоянного "прилива перемен", заставляет западную цивилизацию включаться в изнурительную гонку "между процессом дезинтеграции и творческой активностью… балансируя на грани выживания от одного десятилетия к другому".

Социальное головокружение, возникающее из-за принципа обратимости, который обожествляет ближайшую перспективу, превращая непосредственную насущность в некий культ, уже дает о себе знать. Крупномасштабное возрождение религиозного фундаментализма, проявляющееся как на Востоке, так и на Западе, фанатичный отказ от индустриальной жизни радикально настроенных защитников окружающей среды, ностальгия по иерархическим социальным структурам и традициям вызывают в воображении призрак того, что демократические ценности и присущие культуре выбора рыночные принципы будут постоянно подвергаться нападкам или вообще окажутся низвергнутыми. Здесь вполне возможно представить себе множество кошмарных сценариев — от «экологической» диктатуры, возглавляемой каким-нибудь харизматическим деспотом из «зеленых», до выраженной Солженицыным идеи о создании отсталой Славянской республики. Нигилистическое, отчужденное общество потребления может в равной степени вызвать как мощный мятеж, так и всенародную симпатию.

Для предотвращения такой возможности рынок необходимо объединить с демократией. Их пределы должны быть ограничены не консервативными ценностями, обращенными в прошлое, а теми ценностями, которые обеспечивают будущее. Например, культура выбора не должна включать в себя такие процессы, которые безвозвратно изменят, трансформируют саму суть жизни, если, например, предоставить полную свободу манипуляций с генетическим кодом клетки (ДНК) или продолжать уничтожать тропические леса, что в итоге может лишить планету многообразия генетического наследия. Такие жизненно важные процессы следует считать чем-то вроде святилища, священного заповедника основы самой жизни.

Если мы намерены сохранить мир, пригодный для нормального существования, изолировать его от нового, нарождающегося, избежать маниакального стремления к росту производства, что непременно может привести саму цивилизацию к крупному проигрышу в следующем тысячелетии, то нам нужно пересмотреть законы политической экономии и глобальный баланс сил. Такие законы должны базироваться на понимании как истории цивилизаций, так и мутаций будущей культуры, к которым приведут радикальные по характеру технологические новации. Мы не можем позволить нашему будущему стать таким веком, который постоянно подталкивает вперед и даже самым фатальным образом стремится преодолеть границы человеческой жизни, а такая жизнь всегда (во всех предыдущих цивилизациях) определялась биологическими рамками, тем, что Иван Ильич назвал самоограниченной "земной добродетелью".

Великий парадокс глобальной потребительской демократии заключается в том, что право на радость, удовольствие и счастье, право выбора в настоящем на деле может оказаться тем ядовитым снадобьем, которым мы насильно потчуем своих детей. Если человек, этот захребетный паразит, превращает Землю в археологическое безжизненное пространство, это значит, что его мечта о материальном благополучии может уничтожить саму жизнь. Для того чтобы дожить до торжества наших светских идей, нам необходимо новое определение святого.

Теоретическое отступление

Для лучшего понимания будущего, для выявления смысла тех замысловатых фактов, которые ежедневно ставят нас в тупик, нам нужно научиться наводить мосты между современными социальными науками.

Сегодня нельзя объяснить события или предсказать развитие общества, не обладая теоретической основой, которая позволила бы нам распутать историю социальных отношений, дать соответствующую интерпретацию прежде всего истории, связанной с насилием, которая, по существу, и определяет эти отношения. Любая созданная таким образом модель является искусственным построением, так как, по словам Фернана Броделя, "она в значительной степени рискует исказить гораздо более сложную экономическую и социальную реальность и даже обнаружить склонность к манипулированию ею". И все же я без особых колебаний готов предпринять краткосрочное, а посему непременно отрывочное путешествие по памяти человечества, прибегнув к смешиванию истории и науки. Теории, которые лежат в основе этого слишком схематичного экскурса, своими корнями уходят в исследования, проведенные такими учеными, как Фернан Бродель, Жорж Дюмезиль, Рене Жирар, Клод Леви-Страус, Илья Пригожий, Мишель Серр, Ив Стурдзе и Иммануэль Валлерштейн.

Я убежден, что возникающий сейчас новый мировой порядок, как и те, которые ему предшествовали, подчинен законам жизни и истории. Начнем в таком случае с начала.

Человек общается с человеком миллион лет. С открытия огня прошло по крайней мере пятьсот тысяч лет. С этого времени люди начали осознавать, что они понимают окружающий их мир и даже могут изменить его своими действиями. Прошло около пятнадцати тысяч лет с тех пор, когда люди усвоили определенные принципы, или мифы, благодаря которым возникла социальная жизнь. Лишь десять тысяч лет назад люди начали жить в деревнях, перешли на оседлый образ жизни. Наконец, минуло менее тысячелетия с того времени, когда деньги начали доминировать в определенной социальной сфере человеческих отношений. Как же мы хотим понять, кто мы такие, не проанализировав знаний о нашем далеком прошлом? Какой опыт накопил мозг человека, чтобы дать ему возможность выжить?

Прежде определим некоторые понятия.

Я назову любую группу людей, обладающую хоть какой-то организацией, позволяющей ей существовать, — семью, племя, деревню, город, страну или международную организацию — социальным формообразованием. Для поддержания жизни в таких социальных формообразованиях людям было необходимо учиться жить, мирясь с насилием, как с тем, которое творят другие члены этого образования, так и с тем, которое определено самой природой. Все примитивные общества борются с этими двумя разновидностями насилия с помощью мифов. В них отражается элементарная мудрость: насилие, постоянно проявляющееся между людьми, вызвано их соперничеством, которое провоцируется в результате столкновения из-за желания владеть одним и тем же предметом. Троянская война, разразившаяся из-за красавицы Елены, служит тому наглядным примером. Только у кого-нибудь возникнет желание обладать чем-то, как точно такое желание появляется и у другого. Ну а там, где возникает схожее желание, непременно появляется и насилие.

Чтобы умалить соперничество, угрожающее разрушению социальных формообразований, люди придумали иерархическую организацию. Они создают градацию ценностей и отличий, которая предоставляет право всем членам той или иной группы перекладывать возможное осуществление насилия на одного человека, который является одновременно и господином, и "козлом отпущения". Наделяя правом творить насилие единственного правителя, другие члены группы опосредованно тем самым водворяют порядок. Таким образом, порядок устанавливается посредством наделения правом насилия определенной личности и желания прибегнуть к нему при необходимости.

Контроль над насилием, творимым незримыми силами природы, обеспечивается тем же способом, что и контроль за насилием, порождаемым людьми: избранием индивидуума, которого после наделения его сверхъестественной божественной силой отправляют в подземный мир, чтобы он отстаивал там дело живых. По этой причине во всех примитивных обществах правитель и священник объединены в одном лице, которое становится чем-то вроде бога. Затем его либо чисто символически, либо на самом деле приносят в жертву, чтобы тем самым в дальнейшем предоставить группе возможность бороться за существование. В его обязанности входит разрешение всевозможных споров среди своих сограждан и заступничество за них перед богами.

Без жертвоприношения не может быть стабильного, организованного общества. Не бывает порядка без хаоса. Но для того, чтобы такое жертвоприношение действовало безотказно и постоянно, оно должно принять соответственную форму какого-нибудь мифа, который постоянно повторяют священнослужители и которому правитель обязан подчиняться. Вера в сверхъестественное является основой порядка, предотвращая насилие. С самого начала оседлого образа жизни, к которому перешли социальные формообразования, — вероятно, это произошло за десять тысяч лет до нашей эры — существовали три метода контроля за насилием: религиозный, военный и экономический. Первый определяет взаимоотношения человека с природой и фактором смерти, второй — взаимоотношения между различными социальными формообразованиями, а третий — взаимоотношения внутри каждого социального формообразования.

Эти три метода контроля за насилием определяют форму власти, свойственную определенному типу социального формообразования, или социальной структуры. Все эти разновидности власти, которые можно назвать соответственно властью священства, военной силы и денег, сменяют друг друга, укрепляясь на тех, которые ей предшествовали. Время от времени какая-то из них выходит на первый план, захватывает доминирующие позиции, но это не исключает и функционирования других. Такая эволюция — переход от одной формы власти к другой — обычно не происходит на каких-то ярко выраженных, отдельных стадиях развития. Многочисленные особенности власти священства могут проявляться и при власти военной силы, а эти две разновидности растворяются во власти, установленной деньгами, то есть во многом определяют тот мир, в котором мы с вами сегодня живем. Функциональная триада власти остается неизменной и сегодня. Никуда она от нас не делась.

Это происходит потому, что мы всегда прибегали к переговорам, опираясь на насилие. В связи с постоянным ростом социальных формообразований и структур контроль за насилием теперь осуществляется не только со стороны одной религии, он частично приобретает как политические, так и экономические функции.

В период великих империй связь между насилием и смертью определяется властью церкви и военной силой, а когда возникает капитализм, эта связь устанавливается между военной силой и властью денег.

Десять тысяч лет назад люди жили маленькими, разобщенными и рассеянными по Земле группами. Мифы привели к созданию социального порядка, который концентрировался на одном "козле отпущения". Вначале такое существо было на самом деле человеком из плоти и крови, возвышенным над всеми остальными и наделенным особым авторитетом и властью разрешать конфликты. Например, вождем является священник; он стремится к смягчению насилия среди членов своей группы, наделяя каждого из них — мужчину, женщину, ребенка — какой-то ролью по отношению к священному. Все в мире наделено жизнью: как сама природа, так и предметы, сделанные руками человека. Внутри каждого предмета обитает дух. Обмен такими предметами означает обмен жизнями; чтобы выжить, нужно поедать плоть животных или плоды растений. Таким образом, употребление в пищу обогащенной энергией плоти в какой-то мере было проявлением каннибализма. При порядке, установленном священством, человек живет потреблением или приобретением предметов, что, в общем, одно и то же. Нет ничего такого, что не оказалось бы интегрированным в рамках такого мировоззрения, — ни рождения, ни смерти, ни искусства, ни частной жизни.

Четыре тысячи лет назад из-за сельскохозяйственных и демографических нужд деревни стали объединяться. В Вавилоне, Египте, Китае, Индии, Японии, Америке и Африке порядок, установленный священством, начал вытесняться порядком, установленным силой, чтобы направить в нужное русло соперничество и играть роль посредника при улаживании спорных вопросов. Полицейский взял на себя обязанность священника отделять праведных от грешных и соответствующим образом карать их. Правитель взял в свои руки божественную вечную власть; вначале он правил от лица Бога, а затем, если это отвечало его интересам, прибегал к силе. Только он мог иметь предметы, свидетельствующие о его божественной роли. Только он оставлял на Земле следы своего пребывания в виде гробниц и усыпальниц, а рождение такого человека означало рождение нового правителя. Прочие же умирали в полной безвестности. Все предметы утратили свою духовную сущность, они превратились в обыкновенные товары, торговля которыми регулировалась полицией. Порядок, основанный на силе, стоически держался даже тогда, когда порядок, основанный на деньгах, начал в VII веке до н. э. пробивать себе дорогу. Но этому порядку удалось одержать полную победу лишь двадцать столетий спустя.

В 1000 году н. э. в некоторых маленьких городках Европы, расположенных вдали от великих азиатских империй, воображением человека постепенно стала овладевать идея денежного обращения. Деньги привели к мысли о том, что все вещи на свете можно оценить какой-то одной мерой, одним универсальным стандартом. Такая идея радикальным образом упрощала любой обмен и передачу информации. Таким образом, личное соперничество между людьми определялось тем количеством денег, которым владел тот или иной человек.

Денежное обращение получило столь быстрое распространение еще и потому, что являло собой просто невероятный прогресс по сравнению со всеми предыдущими способами контроля над насилием. Ценность вещей уже не служила мерой жизни сделавших их людей и не зависела от силы тех людей, кто этими вещами владел. Теперь за всеми предметами стояли деньги. Они позволяли ввести в оборот значительно большее количество товаров и торговать ими на значительных расстояниях. При этом накопление богатства осуществлялось в гораздо лучших условиях, чем прежде. Различные товары могли оборачиваться свободно, не угрожая при этом жизни самого купца.

Деньги (или по-другому: «рынок» или «капитализм» — все эти названия пригодны для чрезвычайно сложных, связанных между собой концепций), навязав себя людям, стали радикально новым способом контроля над насилием, и в этом они значительно превосходили старые порядки, основанные на священстве и на силе. При порядке, основанном на деньгах, власть определялась количеством денег, за которыми их владелец осуществлял контроль — вначале, само собой разумеется, с помощью силы, а затем и закона. "Козлом отпущения" становится человек, не имеющий денег, тот, кто угрожает установленному порядку, бросая вызов денежному обращению. Теперь уже не бесноватый, как это было при порядке, устанавливаемом священством, или неправедный, как это было при порядке, основанном на силе, а нищий, бедняк или номад становится "козлом отпущения".

В отличие от двух предыдущих порядков, когда рядом, рука об руку, могли существовать многочисленные социальные формообразования, как это имело место повсюду во всех соперничавших империях мира, порядок, основанный на деньгах, учреждался в любой необходимый момент в рамках какого-то уникального социального формообразования, преследуя при этом глобальную задачу или миссию. При таком порядке различные социальные формообразования объединялись между собой на основе товара, который и направлял в определенное русло возникавшее между ними насилие. Власть денег царила повсюду, она диктовала законы для взаимоотношений, существовавших между различными социальными формообразованиями в соседних регионах.

В XIII столетии, когда стало формироваться то, что можно было бы назвать капиталистическим рынком, возник целый ряд экономических структур, или образований, и общество начало проявлять тенденцию к их упорядочению. Каждое из таких образований основывалось на специфической технологии, обычно на технологии связи, использовании энергии или транспорта. Такая технология, в свою очередь, является экономическим двигателем, который стимулирует предложение и спрос. Если говорить в более широком смысле, то начиная с XIV века таких образований насчитывалось восемь.

Так как сегодня мы вступаем в новую, девятую по счету, рыночную структуру, то нам необходимо знать, что же именно определяет такую структуру. В центре каждого из таких формообразований стоит доминирующий над всем город, где сконцентрирована основная финансовая, культурная и идеологическая власть (но не обязательно политическая). Как обычно, контроль за рынком осуществляет элита — она регулирует цены и продвижение товаров; элита получает прибыль, аккумулирует ее в своих руках, осуществляет контроль за заработной платой и рабочей силой, финансирует творческую деятельность и исследования. Элита определяет идеологию, поддерживающую власть. Религиозные революции в этом отношении часто становятся определяющими факторами. Валюта, которой обладает центр, доминирует в международных обменах. Отовсюду приезжают художники и зодчие, которые возводят дворцы и строят гробницы, рисуют портреты и натюрморты.

Вокруг такого центра складывается определенная среда, или тяготеющий к центру регион, в который входит множество стран или развитых областей приобретающих товары из центра. Здесь можно столкнуться со старыми центрами и центрами будущего с процветающими или же переживающими упадок регионами.

Дальше находится периферия, в которой все еще частично существует порядок, основанный на силе. В нее входят эксплуатируемые регионы, продающие сырье и свой труд как центру, так и примыкающем к нему району, не обладающие при этом доступом к богатству центра.

Любая рыночная структура пользуется более эффективными технологиями по сравнению с предыдущими при расходовании энергии и организации связи. Любая структура остается стабильной до тех пор, пока создает достаточное количество материальных ценностей, способных поддерживать спрос на товары.

Когда эта способность начинает давать сбои или же испытывает затруднения, то такая рыночная структура ослабевает. Она становится уязвимой для альтернативной структуры, появление которой нарушает установленную нациями иерархию и доминирующую технологию.

Таким образом, рыночная структура обладает относительно коротким периодом стабильной жизни, оказавшись зажатой, как в тисках, между двумя продолжительными периодами хаоса. Необходимо отметить, что хаос является естественным состоянием мира, а осуществляемая рыночной структурой стабильность — это, скорее, исключение, чем правило. В любой рассматриваемый нами момент рыночное общество либо находится в процессе освобождения от предыдущей структуры, либо приближается к какому-то новому образованию. Продолжительный период между этими двумя структурами, характеризующийся неуверенностью и явной регрессией, называется кризисом. Он возникает тогда, когда приходится платить слишком высокую цену, чтобы создавать и впоследствии поддерживать спрос, то есть сохранять платежеспособность потребителей, и когда тратится слишком много денег на военные нужды, чтобы защищать такую рыночную структуру. Кризис будет продолжаться до тех пор, пока где-то не возникнет новая технология, не появится новое мышление, а новые социальные отношения не станут более эффективно влиять на спрос и тем самым не доведут долю себестоимости до уровня общей добавочной стоимости. Он завершается тогда, когда появляется новая организационная структура, когда возникает новый центр, когда новые технологии и социальные отношения допускают конкуренцию любого бизнеса на рынке, когда они заменяют нерыночные услуги каким-то изделием массового спроса на рынке, создавая тем самым добавочную стоимость.

Таким образом, в любом кризисе участвуют соперничающие между собой страны, мечтающие о мировом господстве, или, если выразиться проще, об упрочении своего места в иерархии наций. Возникающие при этом основные элементы международных отношений объясняются разрабатываемой этими странами стратегией, сулящей им возможность остаться в регионе, тяготеющем к центру, или же самим превратиться в центр либо, в конце концов, проникнуть на периферию, если они все еще пребывают за рамками рыночного порядка.

Сегодня мы являемся свидетелями заключительной стадии одного кризиса и начала подобных перемен. Для понимания возможных результатов такого перехода проанализируем некоторые, характерные черты предыдущих рыночных структур.

С XIII по XX столетие существовало восемь приходивших друг другу на смену структур, которые характеризовались следующими восемью центрами:

Брюгге (1300 г.), Венеция (1450 г.), Антверпен (1500 г.), Генуя (1550 г.), Амстердам (1650 г.), Лондон (1750 г.), Бостон (1880 г.) и Нью-Йорк (1930 г.);

— восемью основными технологическими новинками, главными из которых стали: печатный станок, бухгалтерский учет, кормовой винт, быстроходная голландская плоскодонка, каравелла, паровой двигатель, двигатель внутреннего сгорания, электромотор.

С изобретением более эффективной технологии улучшается производство и общество находит возможность снижать себестоимость товаров и услуг. Новые товары массового производства заменяют трудоемкие услуги, которые прежде оказывались за пределами рынка, и таким образом создаются новые материальные ценности. Например, телегу, запряженную волом, или фургон с лошадью заменяет автомобиль, корыто — стиральная машина; истории у камелька в длинные вечера вытесняются театром, а на смену театру приходит телевидение. Неумолимая логика постоянно расширяющегося рынка требует не насыщения его дорогостоящими, трудоемкими товарами и услугами, а предложения потребителю большого количества дешевых товаров. С появлением каждой последующей рыночной структуры первоначальная ячейка производства и потребления — семья — все в большей степени приближается к своему биологическому ядру, а все ее изначальные функции (будь то питание, одежда, кров над головой) передаются рынку. Сегодня перед семьёй нависла явная угроза распада, так как те услуги, которые когда-то ее члены оказывали друг другу бесплатно, теперь заменяются товарами массового спроса, за которые нужно платить.

Бродель прекрасно понял этот процесс: "У мировой экономики центром тяжести всегда был город — этот главнейший снабженческий узел ее активности. Информация, товары, капитал, кредит, люди, различные инструкции, корреспонденция — все это потоком вливается в город и выливается из него. Его могущественные купцы, устанавливающие торговые законы, иногда сколачивают себе громадные состояния". Но Броделю было хорошо известно, что ничто в этом мире не вечно: "Самым главным пороком этих пульсирующих энергией капиталистических городов была высокая стоимость жизни, не говоря уже о постоянно удерживающейся на максимальном уровне инфляции, суть которой заключалась в более высоких расходах на жизнь в городе". В результате он пришел к следующему выводу: "Приоритетность положения определенно может быть стабильной, она постоянно меняется… Такие сдвиги… всегда весьма знаменательны; они прерывают мирное течение истории… раскрывают опасность предыдущего равновесия и обнажают характер тех сил, которые пришли ему на смену… В мировой экономике в определенный отрезок времени может существовать только один центр. Успех одного рано или поздно означает закат другого". Здесь можно задать главный вопрос: "А кто решает, какой регион или город должен стать таким центром?"

Город становится подобным центром, если все звезды „индустриальных и политических элитарных кругов объединятся ради выполнения какого-то культурного проекта и, бросив все свои ресурсы на развитие новых технологий, ускорят создание особых средств коммуникаций. В силу такого стремления к изобретению технических новшеств они в определенный исторический момент оказываются лучше, чем любая другая группа людей в мире, подготовленными к удовлетворению осязаемой всеобщей потребности в новых видах товаров. Для окончательного разрешения возникшей проблемы необходима такая нация, которая способна действовать с большим воображением, нежели ее конкуренты. Например, Амстердам, который остро ощущает нехватку земли для выращивания пшеницы, бурными темпами развивал в XVII веке лакокрасочную промышленность. Отсутствие необходимого количества запасов угля в Англии, вероятно, стало главной причиной интенсивного распространения по всей стране парового двигателя.

Такие события часто совпадают по времени с радикальными изменениями в религиозном мышлении или политической деятельности: фигуры Лютера и Локка, по крайней мере, настолько же важны для утверждения в качестве центров Амстердама и Лондона, как и технологические открытия этой эпохи. Сегодня точно так же Токио, который не в состоянии раздвинуть свои географические рамки, овладел в совершенстве техникой миниатюризации. Заезженная фраза "голь на выдумки хитра" является непреложной экономической истиной. Материальное изобилие, преимущества географического положения редко приводят к созданию подобных центров.

В этой связи очень важно подчеркнуть, что ни при прошлых рыночных структурах, ни при тех, которые возникнут в будущем, центр никогда не становится центром глобальной политики по предопределению свыше. Гораздо чаще центрами становились города, сумевшие уберечься от войны, в которой кровью истекли их соперники (об этом уроке нельзя забывать, когда мы попытаемся дать достойную оценку будущего места Америки в мире).

Восьмая по счету рыночная структура возникла в 30-х годах нашего века. Ее центром стал Нью-Йорк, фактическая столица обширного региона, чье процветание обеспечивалось технологией электромотора, благодаря которому появились товары массового спроса длительного пользования, значительно сокращавшие затраты времени у потребителя: стиральные машины, холодильники и пылесосы. Вторая мировая война стала повитухой такой рыночной структуры. Стремление американских семей иметь в своем распоряжении товары длительного пользования было удовлетворено благодаря представителям экономической школы Кейнса, а также ряду экономических мероприятий, получивших название "Новый курс". Они предусматривали крупные расходы на социальные нужды в послевоенный период и прежде всего были нацелены на укрепление покупательной способности американцев и передачу недвижимости большинству населения страны. Легкодоступные кредиты позволяли потребителям постоянно приобретать новые товары. Мэдисон-авеню и Уолл-стрит делали все возможное, чтобы создавать и постоянно расширять рынки для разнообразных товаров. Та рыночная структура, центром которой стал Нью-Йорк, добилась бесспорного господства, и такое положение сохранялось до середины 60-х годов, когда ее поразил кризис, возникший в результате резкого удорожания себестоимости производимых товаров и оказываемых услуг. На рынках этого центра и прилегающих к нему регионов, которые обеспечивались основными валютами, воцарилась анархия. И такой кризис будет продолжаться до тех пор, пока не возникнет какой-то новый центр и не появятся новые потребительские товары.

Экономическая модель, демонстрирующая ход развития и причину упадка мировых центров, помогает понять суть того переходного периода, в который мы в настоящее время вступаем. Его анализ позволяет нам глубже понять и по достоинству оценить усилия, предпринимаемые Соединенными Штатами, стремящимися удержаться на пьедестале в качестве центра восьмой рыночной структуры и тем самым препятствовать восхождению бросающих им вызов Европы и Азии, которые хотели бы утвердиться в качестве нового центра девятой рыночной структуры, продолжающей свое триумфальное наступление.