Год 1992 был годом вечеринок. Мне исполнилось семнадцать, два года назад не стало моего отца. После его смерти мы растратили все свои скудные сбережения за несколько месяцев. О том, чтобы мама зарабатывала больше, не было и речи: у этих нищих организаций лишних денег не водилось. Все, чего она дождалась, — это символическое повышение зарплаты: «Сожалеем о вашей потере». Мама принялась устраивать вечеринки, чтобы собрать деньги на оплату квартиры, достать хоть немного наличных. Устраивала шведский стол с вегетарианской едой и вином в коробках. Посещали их одни только мужчины-наркоманы среднего возраста. Иногда они приносили ей подарки: дорогие продукты, вино или травку — вдобавок к десяти долларам, которые они платили за еду. Это был ее способ держаться на плаву.

Мама устраивала свои вечеринки в последнюю субботу месяца у нас дома, в Верхнем Вест-Сайде. Некоторые мужчины вели себя отвратительно: насильно усаживали меня к себе на колени и качали, словно ребенка. Только я уже не была ребенком, и они это прекрасно знали. Один из них — с грязными волосами, собранными в конский хвост, и жесткой козлиной бородкой — был особенно мерзким. Как-то его руки слишком надолго задержались на моих бедрах. «Как бы не так!» — бросила я, вскакивая с его колен. Я достойна большего, чем гадкий старый мужлан.

И вот после нескольких подобных вечеринок я стала планировать время так, чтобы не показываться дома весь вечер. Помогала маме готовить, выпивала бокал вина с ее лучшей подругой Бетси, пока та выкуривала сигарету, пуская дым в окно кухни, а потом уходила и не возвращалась до утра. Я слушала рок-музыку в клубе «CBGB», рейв в Бруклине, зависала в Вашингтон-сквер-парк, пока не становилось слишком темно и страшно. Иногда я бывала на выступлениях группы брата. Слушала пластинки с друзьями в их крошечных комнатках, пока их родители не отправляли нас спать. Я тащилась от «Нирваны», «Хоул», Дэвида Боуи, «Пинк Флойд», «Май Блади Валентайн», «Паблик Энеми» и «Э Трайб Колд Квест». Я переслушала всего Моцарта, особенно когда рисовала, потому что мой отец, который сам был музыкантом, как-то сказал мне, что Моцарт полезен для работы мозга. Я мечтала жить в Сиэтле, Лондоне или Лос-Анджелесе, но я ни за что не уехала бы из Нью-Йорка, ведь лучше города в мире не найти. Я твердо верила в это, хотя никогда не была за его пределами.

Однажды вечером я отправилась на вечерний сеанс «Шоу ужасов Рокки Хоррора» в Ист-Виллидж. Со мной были друзья, Аша и Джек, и мы потратили все деньги на джолт-колу, а потом смешали ее с ромом, который Джек купил в магазине спиртных напитков на Десятой улице, где, кроме всего прочего, приторговывали более-менее сносной травкой за десять долларов и совершенно ужасным кокаином, частенько перемешанным с детским слабительным. Иногда мы обходились джолт-колой, а иногда употребляли плохой кокаин или не такой уж плохой амфетамин, которым Джека снабжали его старшие дружки. Мне было все равно, что принимать. Это был мой способ держаться на плаву. И я плыла.

На обратном пути в поезде Аша и Джек сидели напротив меня и целовались. Это выглядело тупо, потому что оба были нетрадиционной ориентации.

— Зачем вы это делаете? — спросила я.

— Не знаю, надо же чем-то заняться. — В голосе Джека звучали лукавые нотки.

Я не хотела возвращаться домой из-за вечеринки, но чужой дом казался не лучшим вариантом. Мне пришлось бы столкнуться либо с наличием неблагополучного родителя, либо с отсутствием свободного места. У Аши мне пришлось бы спать в ее кровати, а ей всегда хотелось лежать в обнимку, что меня не всегда устраивало, ведь для нее это значило куда больше, чем для меня.

— Я в восторге от твоих волос, — говорила она, вдыхая их запах и наматывая прядь вокруг запястья. У меня были длинные, непослушные и пышные волосы. Я не выносила такого давления.

Раньше я спала в одной кровати с друзьями, и мне это представлялось чем-то совершенно невинным, а теперь все внезапно изменилось. Это стало просто невозможно, когда у тебя столько напряженных нервных окончаний, когда мозг посылает сигналы поздно ночью, даже если ты один. Такого понятия, как невинный сон, больше не существовало.

— Если вы пытаетесь заставить меня ревновать, ничего не выйдет, — заявила я Аше и Джеку.

— Да нам наплевать, что ты думаешь, — ответила Аша. — Мы просто хотим, чтобы нам было хорошо.

— До чего глупо, — сказала я. Мне все это было не совсем безразлично, но не в том смысле, в каком они думали. Они меня просто игнорировали: вот что казалось невыносимым.

Они и в самом деле увлеклись, лапали друг друга и глубоко засовывали языки друг другу в рот. Аша демонстративно застонала. Меня начало от этого тошнить.

— К черту все это, я сваливаю. — С этими словами я сошла с поезда на Восемьдесят шестой улице, прежде чем они успели и слово сказать. На прощание я помахала им рукой, стоя на перроне, как только поезд тронулся.

Теперь я оказалась одна на улице, и мне предстояло преодолеть еще пятнадцать кварталов.

Я двинулась через Бродвей, потому что он был хорошо освещен и здесь чаще встречались люди. Но я оказалась в три часа ночи в жилом районе, и, вопреки распространенному заблуждению, город иногда все-таки спит.

На углу Девяносто второй улицы стоял какой-то мужчина, не парень, а именно мужчина. Он был пьян, в руке держал литровую бутылку, завернутую в бумажный пакет. Он предложил мне выпить. Я отказалась со словами «Нет, спасибо» и ускорила шаг.

— А может, купишь мне еще? — послышалось за моей спиной.

— У меня нет денег, — ответила я.

— Ну да, конечно.

— Я на мели, наверное, даже больше, чем ты.

— С чего ты взяла, что я на мели? Кто такое сказал? Может, мне просто денежки твои нужны.

После этого я пустилась бежать. Почему бы и не побежать, зачем стоять на месте, чтобы доказать свою правоту? Мне нечего доказывать. Позади раздался звон разбитого стекла, и я поняла, что мужчина погнался за мной. Он тяжело дышал, будучи крупнее, его ноги были длиннее моих, однако я бегала быстро. В школе я показывала отличные результаты на президентских тестах по физкультуре, скорость и гибкость — мои сильные стороны, но никак не выносливость, у меня не было никаких шансов выиграть в этом забеге. «Не останавливайся, — сказала я себе. — Пусть он и мужик, но ты — девушка, и ты на подъеме. Беги всю дорогу к дому».

Внезапно я почувствовала его руку на своем плече, застыла на месте, а потом непонятно каким образом мне удалось выскользнуть из его хватки. Вот я уже на углу Вест-Энд-авеню, вылетаю прямо на красный сигнал светофора, совсем рядом со мной тормозит такси, сигналит мне, потом ему. Оказывается, на улице слегка моросит — я только сейчас это заметила. Капли поблескивают на поверхности автомобиля и на мне самой, двигаются дворники, а мой преследователь исчез.

— Вот ублюдок, — выдохнула я, помахала рукой водителю такси и одними губами прошептала: «Спасибо». Он не понял, за что я его благодарю, продолжая сигналить.

Спустя шесть кварталов я наконец оказалась дома. Всю дорогу я бежала. Мы жили в многоэтажном доме. Привратника там не было, зато царила чистота и, что самое главное, арендная плата отличалась стабильностью. Раньше здесь жил отец, а до него — его тетя. «Лучшее, что я получила от этого брака», — любила повторять мама, умалчивая о том, что от этого брака родилось также двое детей. В квартире имелись столовая и маленькая гостиная с двумя большими окнами, так что в ней весь день было светло. На кухне пол покрывала черно-белая плитка; повсюду на крючках, которые прибил отец, висела кухонная утварь; окно запотевало от батареи. Имелись также три спальни — каждая со своим туалетом, — с окнами, выходившими в переулок, а еще ванная комната, выложенная розовой плиткой, с огромной ванной на львиных лапах, где я любила подолгу лежать с книгой каждый день после школы. Пусть мы и были без гроша, но благодаря этой квартире чувствовали себя богачами, потому что нам не приходилось тесниться, как многим жителям Нью-Йорка, не говоря уже об остальном мире, где люди вынуждены ютиться в бараках и палатках, если не под открытым небом. А здесь — дверь, которую можно закрыть, если хочется уединения, и солнечный свет, проникающий сквозь кроны деревьев в переулке; и думать нечего, мы были миллионерами.

Однако дома все изменилось с тех пор, как мама стала закатывать вечеринки. Едва я вышла из лифта, как почувствовала запах марихуаны, доносящийся с лестничной площадки. Эта новая эпоха употребления наркотиков в моем доме заставляла меня скучать по тем временам, когда мой отец был всего лишь зависим от героина. Дела тогда обстояли плохо, но, по крайней мере, это не чувствовалось за милю.

Единственное, чего мне хотелось, когда я подходила к входной двери, это расплакаться в объятиях мамы, но я понимала, что этого делать нельзя, ведь как только окажется, что я чуть не попала в беду, меня запрут на все выходные. И вместо этого я пронеслась через гостиную, где повсюду — на ковре, на диване, на черном шезлонге, — растянувшись, лежали люди, человек шесть. Седоватые, бородатые, лысеющие, некоторые — с первыми признаками пивного живота: все симптомы старения оказались у меня перед глазами. Им было лет по сто, не меньше. И мой отец был таким же старым? Мама сидела на полу, прислонившись к дивану, и я видела лишь чью-то голову у нее на коленях, которая, наверное, принадлежала мужчине, устроившемуся рядом с ней. Почти все его тело скрывал длинный низкий стол. Вот чем закончилась вечеринка.

Все они произносили мое имя, удивленные переменой в обстановке. Перед ними возникло олицетворение юности.

— Как прошел вечер? — спросила мама, выпрямившись. На ней была рубашка навыпуск. Голой ее не назовешь, но и одетой тоже.

«Это в твоем представлении веселье? — всякий раз хотелось спросить мне. — Что-то подобное ждет меня в будущем?»

— Как обычно, — ответила я. Я жутко злилась на нее. Всю ночь я пыталась умерить свой гнев, но теперь он достиг совершенства и пульсировал алым, раскрылся во всей полноте. — Я иду спать.

— Нет, останься, поговори с нами, — потребовал какой-то жалкий тип. — Расскажи, что сейчас в голове у молодежи.

Теперь, будучи взрослой, я знаю одну вещь: нет ничего круче, чем быть подростком. Даже в самом худшем состоянии мы имели свежий взгляд на вещи и ровно столько знаний, сколько нужно, чтобы познавать мир с определенным уровнем сложности. Люди, которые утверждают, что не чувствовали себя крутыми до поступления в колледж, или до двадцати лет, или еще как-то, неправы. После отрочества игра окончена, и нам остается лишь держаться на плаву до самой смерти. И вот, зная, что нахожусь на пике крутости, я считала, что я лучше этих мужчин.

Как бы выпроводить всю эту компанию из дома? Я занялась уборкой. Всячески шумела при этом. Убрала все со стола: тарелки с вялыми листьями капусты поверх риса с шафраном, окурки сигарет и косяков в блюдце, служившем пепельницей, ополовиненную миску с огромным количеством салата из капусты и редиса, — должно быть, это станет завтрашним ланчем, — какую-то гадость, напоминающую тофу в соусе из соевых бобов, целый скелет, оставшийся от рыбы, разделанной и растасканной на кусочки, вялую банановую кожуру, валявшуюся рядом. У меня в руках все звенело и стучало, я проворно суетилась. На разделочной доске лежало несколько кусков сыра, дорогого на вид, уже начавшего плавиться, но еще держащего форму. Я завернула их в пленку и засунула в контейнер для овощей. «Сыр достанется мне», — подумала я. Осталось не так уж много съестного, имевшего привлекательный вид, но еда есть еда, а у нас дома кухонные шкафы частенько пустовали, поэтому я набила контейнеры «Таппервэр» всем подряд.

Когда я закончила, холодильник был полон еды, и это выглядело обнадеживающе. При жизни отца мы не шиковали: государственные школы, магазины секонд-хенд, никакого отдыха на каникулах, — но о питании волноваться не приходилось. В самые тяжелые времена он приносил домой еду со смены. В лучшие времена он внезапно получал чек за какую-нибудь песню. Тогда на столе появлялся простой перечный стейк кроваво-красного цвета, которым мы могли полакомиться.

Но этот год выдался голодным — вплоть до тех пор, пока мама не начала устраивать вечеринки. Она делала все, что в ее силах. От чувства вины у меня засосало под ложечкой. Может, я могла бы помочь хоть немного. Я занялась мытьем посуды.

Пока я терла кастрюли, мужчины появлялись и исчезали из комнаты, бродили по ней, бросая на меня взгляды.

«Разве тебе не пора в постельку?»

«Не обнимешь старого друга?»

«Может, помочь?»

«Ты все не так делаешь».

— Я просто мою посуду, — сказала я.

— Ты выглядишь уставшей, — произнес один из них, тот самый ублюдок. Я даже не обернулась. Зачем? Он не заслуживал того, чтобы тратить на него время.

— Хочешь, сделаю тебе массаж?

И, не дожидаясь ответа, он подошел ближе и коснулся меня. Вот чем стал этот дом, вот во что он превратился. В место, где безликие мужчины могут подкрасться к тебе, чтобы облапать. Лучшее, что досталось матери в браке, стало худшим, что случилось со мной в жизни.

А еще есть та штука у него между ног, которую я всегда ощущаю у мужчин, — и он прижимается ею ко мне.

— Отвали от меня, — сказала я.

— У тебя отвратительные манеры, — произнес он.

От него несло виски: это было дыхание чудовища. Я чувствовала, как его паршивая козлиная бородка трется о мою шею. Всю свою дальнейшую жизнь я буду встречаться только с гладко выбритыми мужчинами. Я толкнула его локтем, но он успел схватить меня за руку, а второй рукой сжал мое запястье, притиснув меня к кухонному столу.

— Это мой дом, — сказала я и расплакалась.

Его это не волновало, ведь именно так поступают подобные мужчины. Именно в такой момент они атакуют: когда ты утомлена, только отошла от стресса, после того как всю ночь разбиралась со всяким дерьмом; когда ты молода, слаба и хрупка, когда твоя мать в депрессии, отец умер, а брат живет в центре города, и все, чего ты хочешь, — это убрать в доме и лечь спать.

Внезапно появился еще один мужчина и велел первому прекратить. Я оказалась сидящей в луже на полу и услышала, как мать подняла тревогу в другой комнате: «Все вон отсюда! Убирайтесь!» Как бы там ни было, эта вечеринка стала последней в своем роде. Хотя позже в нашем доме случались и другие: в честь выпускных и дней рождения, появления на свет младенца, — но таких, тонувших в пьяном мареве, больше не было. Вскоре после этого мама получила деньги взаймы от родителей, которых она ненавидела, — нет, не так: ненавидела, — но ей пришлось сделать этот выбор. Спустя несколько месяцев пришел чек за песню, написанную отцом в шестидесятых годах для какого-то ТВ-шоу, показ которого недавно возобновили по кабельному телеканалу. Потом мамина подруга Бетси ушла от второго мужа и денег у нее стало столько, что она не знала, что с ними делать. Наконец мама нашла новую работу и мы все с облегчением воздели руки к небу. Аллилуйя! Ведь для нее важнее всего было то, что она добилась этого сама.

Хотя на тот момент я ни о чем подобном не догадывалась. Пока мама выталкивала последнего гостя из квартиры, я проскользнула в свою комнату, где, рыдая, думала о ломтиках сыра, спрятанных в холодильнике: наверное, это будет последняя пристойная еда, которую мне доведется попробовать. Потом пришла мама, легла рядом и попросила прощения. Она уже делала так раньше, пытаясь улечься со мной рядом, касаясь меня, — и в знак извинения, и для собственного утешения. Я подумала, что на свете нет живой души, которая чего-то не хотела бы от меня. Каждое действие просчитано заранее. Ни свободы, ни чистоты.

— Вот о чем я тебе говорила, — сказала я ей. — Эти люди, эти мужчины — они отвратительны.

— Я не знала, — ответила она, и мне пришлось заглянуть ей в лицо, чтобы понять: она дура или просто врет? Мне так и не удалось это выяснить, и в любом случае что было бы хуже?

— Уходи, — сказала я. — Просто уходи. Ради бога, дай мне наконец поспать.

«Невинного сна больше нет», — подумала я, когда дверь в комнату закрылась. Я свернулась клубком и крепко обхватила себя руками. Моя собственная плоть, моя собственная поддержка. Моя.