Год 1988, мама на кухне разговаривает по телефону со своей лучшей подругой Бетси, а я тем временем подслушиваю из гостиной. Мне тринадцать, но я расту в Нью-Йорке, поэтому считаю, что я уже не ребенок и должна быть в курсе того, что происходит в моем доме.

Разумеется, разговор шел о моем отце. Джазовый музыкант, который мог играть на любом инструменте, он был великолепен. А еще он подрабатывал помощником шеф-повара в вечернюю смену. Очевидно, его непредсказуемый распорядок дня вызывал у мамы беспокойство.

— Я не могу все время держать его под контролем, — жаловалась она Бетси. — Мне что, ходить за ним по пятам?

В последнее время он частенько где-то пропадал. Однажды он должен был отвести меня в школу, но внезапно обнаружилось, что дома он не ночевал. В итоге мама опоздала на работу, у нее были слезы на глазах, она злилась, слишком крепко сжимала мою руку, ее макияж потек, и это выглядело ужасно, все перевернулось вверх дном.

— Я же работаю полный день, — сказала она.

Мама была организатором группы активистов. Вот только папу она не могла организовать. «Он идет, куда ему заблагорассудится», — говорила она. Брат уехал в тур со своей группой, мама ходила унылая, в школе дела шли хуже некуда, если не считать уроков рисования, и меня беспокоил папа. Так что я решила самостоятельно проследить за ним. Я должна была разобраться, в чем дело.

На следующее утро я встала и оделась во все черное — этакий загадочный шпионский стиль. Мама пристально посмотрела на меня и поинтересовалась, не в депрессии ли я, но я ответила, что просто выгляжу круто. Позавтракав овсянкой, я сгребла учебники в рюкзак и перекинула его через плечо. По дороге в школу я держала папу за руку, и по пути нам приходилось лавировать между кучами мусора. Было холодно, но снег ждали не раньше следующей недели. Папа явно думал о чем-то своем, но улыбнулся мне, помахал рукой на прощание и пожелал успехов. Я зашла внутрь, потопталась в дверном проеме, глядя на то, как он удаляется. Никто в школьной толпе не заметил или не захотел заметить, как я снова выскользнула наружу. То, что я собиралась сделать, казалось нормальным и правильным. Я буду наблюдать за ним. Это будет захватывающее приключение. Непозволительное и незаконное: я могла здорово влипнуть. И я была в восторге.

Он надел флуоресцентные оранжевые солнечные очки, которые купил на Сент-Маркс прошлым летом; еще три пары достались мне, маме и брату. Я выбрала розовые, мама — фиолетовые, а брат — черные: он ведь по-настоящему крутой парень. Еще у папы на голове были наушники. Он закурил сигарету и отправился в свой маленький мирок. Весь день принадлежал ему — до самой вечерней смены.

Я шла за ним до станции метро на Восемьдесят шестой улице, остановилась лишь раз, когда он покупал кофе у уличного продавца. Платформа в метро была битком набита: идеально для девочки, следящей за отцом. Мы сели на поезд, идущий по ветке С и направляющийся в деловую часть города. Он медленно покачивал головой, улыбаясь самому себе. В этом был весь мой отец — счастливый, наедине со своей музыкой. Благодаря этому я тоже чувствовала себя счастливой. Мне нравилось видеть его таким. Но другая причина заключалась в том, что мне казалось, будто я познаю некую тайну жизни.

Он вышел на Восточной Четвертой улице, и я последовала за ним к дому, стоящему в переулке. Папа позвонил в дверь и вошел. Я бродила рядом. Потом я заглянула в дверной проем и еще какое-то время покрутилась вокруг. Наконец я устроилась на углу и подождала полчаса. Он не выходил. Я постояла еще с полчаса. В это время я мысленно взвешивала все «за» и «против» того, чтобы позвонить в дверь. Мне влетит за то, что я прогуляла уроки. А если я увижу там то, что мне не понравится, и потом не смогу это развидеть? А что, если папа в беде, а я сумею ему помочь? Кроме того, мне было тринадцать, я сгорала от нетерпения и любопытства, становилось холодно, и мне хотелось в туалет. Я перешла на другую сторону улицы и позвонила в дверь.

Прошло пять минут; я позвонила еще раз и услышала, как кто-то воскликнул: «О господи!» Наконец шаркающей походкой в холл спустился какой-то мужчина в банном халате и полосатой шелковой пижаме. Он выглядел бледным и помятым и был невероятно высокого роста, из-за чего казался толстым, ну или просто крупным, хотя на самом деле под кожей у него не проглядывали даже мышцы. Казалось, он был голоден. И все же кое-что классное у него имелось, например великолепная шевелюра цвета корицы, а еще глаза — самые идеальные зеленые глаза из всех, которые мне когда-либо доводилось видеть, зеленый цвет в них как будто кристаллизовался. Он пристально смотрел на меня, и я была в его власти, там, в его глазах. Потом он прикрыл их рукой от яркого зимнего света, бьющего из-за моей спины.

— Чего тебе? — спросил он. — Продаешь печенье девочек-скаутов или что-то в этом роде? — Он потер живот. — Вообще-то сейчас я бы не отказался от парочки мятных леденцов.

И тут я узнала его голос. Он снимался в анимационной трилогии, которую я смотрела, когда была маленькой, озвучивал вредного говорящего кота, приятеля героического говорящего пса. История была проста донельзя: они попадали в переделки по всему миру. Лицо актера я не знала так хорошо, как голос, потому что остальные его фильмы были для взрослых. Хотя я видела его на прошлогодней церемонии награждения премией «Оскар», которую мы смотрели с родителями за тазиком с попкорном. Тем вечером все казались довольными; у папы был ясный и присутствующий взгляд, мама спокойна. Папа захлопал в ладоши, когда объявили имя этого актера, а когда мы уставились на него, сказал: «Что? Я в восторге от этого фильма». И вот он здесь, стоит прямо передо мной.

— Я ищу папу, — промямлила я, мгновенно утратив всю свою взрослость. Я назвала его имя. — Он здесь? Я видела, как он заходил.

— Вот дерьмо, — выругался актер. — Так, ладно. Ну и дерьмо. — Он выглянул наружу и посмотрел по сторонам. — Ладно, заходи, не стой там.

Я проскользнула в дом. Внутри все было обшито полированным темным деревом.

— Стой здесь. — Он поднес указательный палец к моему лицу, как будто перед ним была собака. — Стой.

Он направился в глубину холла, где виднелась комната, с виду похожая на кухню, повернул налево и исчез.

Я стала рассматривать книжную полку с фотографиями в рамках. На них был запечатлен тот актер и другие люди, некоторые из них — знаменитости. На одном фото он и еще трое мужчин, все очень загорелые, сидели в лодке, перед ними стояло наполненное кубиками льда ведро с бутылкой шампанского. Другое фото было словно из иной эпохи, скорее всего, сороковых годов: портрет строгой молодой красавицы с аккуратными локонами. Я увидела также фото актера с мягкой игрушкой — котом, которого он озвучивал. Из кошачьего глаза торчал сигаретный окурок. Мне вдруг захотелось стащить у него что-то. До этого я никогда в жизни и не помышляла о подобном, но к черту старые правила: у меня просто плавился мозг. Я была готова как нарушить, так и применить любой существующий закон.

Из дальней комнаты донесся грохот. «Почему я стою здесь?» — спросила я себя. Лишь потому, что мне так велели? Я не обязана никого слушаться, я живу по своим правилам. Я направилась вглубь холла на кухню, которая была вдвое больше нашей; внутри все сверкало и блестело новизной. Я повернула налево, в боковую комнату, где увидела папу, согнувшегося над разбитой лампой. В беззвучном режиме работал телевизор, играла джазовая музыка — фри-джаз Орнетта Коулмана.

Я сразу узнала эту музыку, ведь папа приучал меня к своим вкусам. У него с детства хранился оригинальный альбом — тот самый, с «Белым светом» Джексона Поллока на внутренней стороне обложки. Несколько месяцев назад, после того, как учительница рисования сообщила родителям, что у их дочери настоящий талант и им стоит поспособствовать моему поступлению в специализированную художественную школу, он дал мне его послушать.

— Для некоторых этот альбом — само совершенство, другие его терпеть не могут. Я отношусь к первой категории, — сказал он тогда, а потом мы пошли с ним в Нью-Йоркский музей современного искусства, где он показал мне эту же картину Поллока в оригинале.

— Наши миры пересекаются, Андреа, — сказал он.

Я безумно любила отца.

— Знаешь, это как бы портит мне весь день, чувак. Я вообще-то собирался расслабиться, — послышался голос актера.

Перед ними на невысоком кофейном столике валялись иголки, резиновые жгуты и целая куча маленьких целлофановых пакетиков. Короче говоря, повсюду была наркота. Я тихонько охнула; оба повернули ко мне головы.

— Детка… — начал было папа, не прекращая возиться с лампой.

— Оставь как есть, завтра придет домработница. Все в порядке, — сказал актер. — Она ломаного гроша не стоит, и все равно я ее терпеть не мог.

— Что ты здесь делаешь? — спросил меня папа.

— Я пошла за тобой, — ответила я. — Я волновалась за тебя.

Мужчины раздраженно фыркнули.

— Мы не хотим, чтобы из этого вышло что-нибудь худое, Андреа, ведь ты такой чудесный ребенок. — Голос актера смягчился, к тому же он знал мое имя, и именно это больше всего меня взбудоражило. — Артур, я думаю, вам обоим лучше уйти.

— Конечно, — согласился папа. — Прости, что доставил столько неприятностей, дружище.

Актер проводил нас к выходу.

— Я завтра еду на побережье, вернусь через месяц-другой. Тогда и свяжемся.

— Ладно, не пропадай.

Они обнялись. Актер погладил меня по голове и сказал:

— Шпионить за другими нехорошо, но твои навыки ищейки достойны похвалы.

Дверь закрылась. Все это произошло за каких-то две минуты.

— Ладно, теперь ты, — нетвердым голосом произнес папа, нацепив свои флуоресцентные очки. — Давай-ка отведем тебя обратно в школу.

Конечно, на самом деле вела его я, а он плелся за мной. На углу он остановился и положил руки мне на плечи, как будто собираясь что-то сказать, хотя на самом деле просто хотел передохнуть.

— Кофе поможет? — спросила я.

— Может быть, — ответил он. — Хотя бы согреемся.

Мы купили кофе у торговца на Восточной Четвертой улице. Папа рылся в карманах в поисках сдачи. Мы оба пили некрепкий и сладкий.

— Не помню, вреден ли кофе в твоем возрасте, — дрожащим голосом произнес папа. — Он не замедлит твой рост?

— От одной чашки не умру, — ответила я.

Каким-то чудом кофе помог. Полностью не протрезвил отца — все-таки он предназначен не для этого, — зато зарядил энергией. Внезапно у него появились мысли. Мы уже стояли на платформе в ожидании поезда, который должен был увезти нас обратно в жилой квартал, как вдруг папа захотел рассказать мне все, что знает, прямо сейчас. У него было достаточно жизненной мудрости, чтобы ею поделиться. А я верила его словам, и все это казалось таким безотлагательно важным.

— Вот что тебе будут говорить, Андреа. Тебе будут говорить, что ты вырастешь, найдешь работу, влюбишься, выйдешь замуж, купишь дом, заведешь детей: тебе нужно все это сделать, чтобы стать взрослой. Хочешь быть в этом клубе? Тогда играй по правилам. Только так. Таков этот путь.

Мы сели в вагон. Час пик уже был позади, так что нам удалось занять свободные места. Мы повернулись друг к другу лицом. У папы не хватало нескольких зубов, и вместо них зияли дырки. Мама заставляла нас чистить зубы щеткой и ниткой каждый вечер.

— Однако это многого не объясняет. Например, ты знаешь, что можно влюбляться чаще, чем раз в жизни? Андреа, парни будут сходить по тебе с ума, уж поверь мне. — Он провел рукой по моим волосам до самых плеч. — А еще можно не любить никого. И это тоже нормально, хотя жизнь тогда будет одинокой, так что станет легче, если все-таки полюбишь. Но нельзя быть кем-то, кем ты на самом деле не являешься. Нельзя.

Я кивнула, хотя еще ничего не понимала в любви. Мама, папа, брат — вот и все, кого я любила. Еще друзей. Любви в другом смысле слова я не знала.

— А еще: ты знаешь, что работа — это сущий ад? Ты знаешь, что бесполезно придерживаться правил, если хочешь добиться чего-то в искусстве? И что легче быть взрослым — таким, о котором я говорил, — если ты свободен, другими словами, если ты мужчина из западной страны, или ты белой расы, или богат. Все эти показатели облегчают жизнь, все возможности рядом, только протяни руку и возьми, — и тогда ты сможешь стать такой, как ты хочешь. Но если ты не белой расы, если ты женщина, если ты бедна или живешь в какой-то ужасной дыре, тебя могут поиметь. Вот поэтому я люблю твою мать, Андреа. Она борется за то, чтобы у всех были равные возможности.

Упоминание о маме как будто заставило лопнуть пузырь, в котором мы вдвоем засиделись. Где-то там, за пределами его голоса и метро, в котором мы находились, в реальном мире существовала наша семья.

— Кроме того, все те вещи, о которых я сейчас тебе рассказал, крайне ненадежны, и вся твоя чертова жизнь — прости за выражение — может развалиться прямо у тебя на глазах в один момент. Дети, работа, любовь — все это может исчезнуть, и что ты станешь делать потом, когда не будет хватать кусочка твоей личной мозаики? Как ты все это удержишь?

Вагон вдруг остановился между станциями, огоньки мигнули и погасли. Папа взял меня за руку и принялся повторять, что все в порядке, с нами все хорошо.

— Не говоря уже о твоих особенных тайных желаниях, которые волнуют тебя, как ничто иное. Не говоря уже об удовольствии. О нем никогда не говорят. Почему мы должны чувствовать себя плохо из-за того, что хотим чувствовать себя хорошо?

Огоньки зажглись, и вагон снова двинулся в путь.

— Но хуже всего другое: если ты и сам не знаешь, что тебе нравится. А вдруг ничто не приживается? Тогда ты проведешь полжизни, размышляя, что тебе следует делать дальше. И что потом?

Восемьдесят шестая улица. Он довел меня до школы, зарегистрировал у администратора, взяв вину на себя, заставил секретаря рассмеяться. Как же здорово у него все получалось.

На прощание он поцеловал меня.

— Незачем маме об этом знать, — сказал он.

Так и случилось. Ни разу в жизни я об этом не обмолвилась, да и зачем?

В тот день он ночевал дома, и на следующий тоже, и еще пару недель после этого, пока снова не исчез. Как-то вечером мама стала перемывать ему косточки, говорила грубые и жестокие вещи о нем прямо мне в лицо, и я расплакалась.

— Я люблю папу.

— Все любят, — устало бросила она, — но он наркозависимый.

— Я знаю, — ответила я.

Она встала на колени и обняла меня, но сделала это не ради меня, а ради себя самой.

Полгода спустя актер умер от передозировки. Когда в том году мы смотрели церемонию вручения «Оскара», его лицо промелькнуло на экране в памятном видеоролике. Папа молча плакал рядом на диване.

— Бога ради, в чем дело, Артур? — спросила мама.

— Я просто обожал его работы, — ответил он.

На следующий день папа отправился в реабилитационную клинику, как мне стало известно, уже в третий раз в жизни. Он выполнял все требования, ходил на собрания, но потом снова сорвался, и на этот раз навсегда — он и наркотики. Папа умер в гостиной в своем кресле, слушая музыку. В своем воображении я представляла себе, что это был фри-джаз, но мама выключила музыку задолго до того, как я вернулась, и я так и не узнала, что это было, а теперь, кажется, слишком поздно спрашивать.

На похоронах мама сидела, обнимая нас с братом, и повторяла сквозь слезы: «Что я теперь буду делать?» Она была подавленной и уставшей, но, по крайней мере, все закончилось. Я чувствовала, что она поддалась, слышала облегчение в ее голосе. Ждала ли она этого момента всю жизнь, чтобы переметнуться на другую сторону? Была ли она теперь готова, настало ли подходящее время для того, что случилось потом?