Над сплетением пышных трав, над густыми зарослями аира и островками высокого камыша под жаркими лучами солнца поднимаются болотные испарения. Стоит удушливый запах гниющих растений. Между зелеными стеблями травы, в мягком высоком мху скользнула пятнистая саламандра. Шорох спугнул лягушек, взобравшихся на подсохшие кочки, чтобы погреться на солнце, и они одна за другой, описав широкую дугу, пошлепались в воду. Но вот затих плеск воды и вокруг снова воцарилась тишина. В душном полуденном воздухе не слышно даже голосов птиц.

Болото окружает широкое кольцо густого кустарника. За ним, подобно колоннам, возвышаются гигантские стволы могучих дубов, ветви которых слились в одну широкую крону. Корни дубов, перекрещиваясь и сплетаясь, сплошной сетью пронизывают почву, иначе мощные стволы не удержались бы в мягком грунте. Но иногда деревья не могут противостоять яростным смерчам и резким порывам ветра. Гигантская сила вырывает их из мягкой земли. Над глубокими ямами, словно бесчисленные щупальца, нависают ветви и корни. Полянки вокруг упавших дубов быстро покрывает молодая поросль, которая жадно тянется вверх в потоках солнечного света.

Из кустарника у края болота вышла семья диких свиней. Старая матка тут же легла в мягкую, теплую грязь и стала валяться, подминая под себя заросли аира. За ней последовали и поросята. Через несколько минут их красивые полосатые шкурки покрывала черная, резко пахнущая грязь. Поросята то разбегались в разные стороны, то вновь собирались вокруг матери, с хрюканьем и визгом толкая друг друга. Один поросенок, наигравшись, отправился вдоль края болота поискать улиток, червей. Увлекшись, он не заметил, как далеко отошел от матери и остальных поросят. Желание полакомиться оказалось сильнее осторожности.

А за отбившимся от стада поросенком из-за толстого дуба уже давно наблюдал человек. Охотник был средних лет, не очень высок ростом, но с сильным и мускулистым телом, несколько наклоненным вперед, но не под бременем лет и не потому, что он готовился к нападению, — скорее форма позвоночника не позволяла ему выпрямиться целиком. Черты его лица довольно грубы. Большой, по-звериному растянутый рот полон крупных, крепких зубов, сидящих на мощных челюстях, причем нижняя, напоминавшая обезьянью, не имела подбородка. Череп удлиненный, громоздкий, лоб сильно скошен. Над мясистыми губами — короткий, широкий нос. Глубоко скрытые под мощным надглазничным валиком глаза пылали от напряжения и охотничьего азарта. Руки судорожно сжимали большой, заостренный на конце камень и суковатую дубину. Крепкое тело, темное от загара и грязи, покрывали на груди, спине и ногах длинные черные волосы. Два больших шрама, возможно следы когтей пещерного медведя, пересекали грудь. Вокруг бедер был обмотан кусок грубой шкуры.

Охотник не спускал глаз с поросенка, который с довольным похрюкиванием копался в земле. Но вот он выступил из-за укрытия и с силой метнул острый камень в ничего не подозревающее животное. Просвистев в воздухе, камень угодил поросенку в голову, однако соскользнул, и удар оказался не только не смертельным, но даже не оглушил молодого зверя. Резкая, жгучая боль пронзила его голову. Полный ужаса визг пронесся над болотом. Животное завизжало еще сильнее, когда увидело приближающееся к нему большими скачками странное существо, которое вращало над головой дубину. Но, прежде чем охотник настиг свою жертву, зеленая стена камыша под громкий треск ломающихся ветвей расступилась и громадная дикая свинья вылетела ему навстречу.

Увидев ее, охотник отбросил свое оружие и побежал назад к старому дубу. Схватившись за сук, он попытался подтянуться, но опоздал лишь на мгновение. Доли секунды оказалось достаточно, чтобы взбешенная свинья, дотянувшись до его ноги, резким движением головы вверх и вниз до самой кости распорола ему клыками мышцы голени. Из огромной раны хлынула кровь. Лишь величайшим напряжением сил охотник сумел подтянуться на спасительный сук.

Со злобным хрюканьем самка продолжала носиться вокруг дерева, поражая клыками все вокруг, и только жалобное повизгивание поросенка и забота об остальных детенышах заставили ее скрыться в чаще.

Раненый охотник сидел на дереве, судорожно прижимаясь к могучему стволу. Из глубокой раны все еще текла кровь — под деревом образовалось большое красное пятно. Вместе с кровью уходили силы. Человека охватила слабость, апатия; иногда черная пелена застилала глаза. Лишь много времени спустя он с трудом сполз на землю и потащился — сам не зная куда.

Пройдя немного, человек упал. Он лежал как мертвый, без единого движения, без дыхания. Смертельная бледность залила лицо с редкой бородкой. Однако глубокий обморок освободил его от нестерпимой боли.

Не скоро пришел он в сознание, но и после этого продолжал лежать неподвижно, лишь иногда поглядывая на кровоточащую рану. Жажда жгла рот. Человек с трудом поднялся и, оставляя кровавый след, побрел вперед. Потом опять упал. Но жажда вновь подняла его. Он едва шел, часто прислоняясь к стволам деревьев, чтобы отдохнуть, тяжело дышал, но ни один стон не сорвался с его губ.

Долго добирался человек до реки. Но вот, смертельно измученный, он свалился на берегу. Сначала смочил пересохшие губы, а потом напился. Сполоснув лицо, грудь и руки, он лег в тени невысокой ивы.

Но отдых был непродолжительным. Внезапно боль вернулась, она рвала и терзала тело. Страх сковал сердце смелого охотника, когда он осознал, что совершенно беспомощен даже перед трусливой пещерной гиеной. Человек понимал, что здесь нельзя оставаться, что необходимо укрыться от диких зверей и ночной темноты.

И он снова двинулся в путь. Тащился по берегу, местами полз, а когда непроходимые заросли преграждали путь, брел прямо по воде. Поток срывал сгустки запекшейся крови, и рана опять начинала кровоточить, окрашивая прозрачную воду.

Измученный и терзаемый болью, он вновь опустился на землю. Осмотревшись, раненый заметил на крутом склоне известняковой скалы вход в пещеру. Теперь единственным его желанием стало добраться до этого убежища — охотник понимал, что жизнь его на исходе.

Напрягая оставшиеся силы, он направился к пещере. Раненый уже больше полз. Особенно трудно было карабкаться по крутой скале. Человек цеплялся за щели и трещины, за кусты и последними усилиями мускулистых рук подтягивал тело. Когда куст или камень, не выдержав его тяжести, обрывались, раненый катился вниз до тех пор, пока окровавленные пальцы рук не хватались за что-нибудь. Не обращая внимания на боль, охотник снова карабкался к пещере. Когда он наконец вполз на небольшой выступ перед входом в пещеру, то был уже совсем без сил и опять потерял сознание.

Наступил вечер, на темном небе загорелись звезды. Луна бледным светом залила все вокруг. Охотник пришел в себя. Лишь несколько шагов оставалось до безопасного убежища. Он с трудом поднялся, сделал несколько шагов и очутился в пещере, где его со всех сторон обступил мрак. Человек боялся темноты, поэтому он подался назад, ближе к входу, туда, куда падал лунный свет. Но он не опустился на землю. Прислонившись к освещенной луной стене, он долго смотрел на этот залитый бледным светом уголок мира, где все доставалось ценой огромных усилий и жестокой борьбы, — он все-таки любил его.

Так стоял он, пока тяжело, как подрубленный, не упал на землю, сильно ударившись головой о камень. Из маленькой раны потекла тонкая струйка крови. Но человек уже не почувствовал новой боли. Он был мертв.

Долго, очень долго (кто знает, 100 000 или только 70 000 лет прошло с тех пор) лежал несчастный охотник в этой пещере. Время, теряясь в безграничной Вселенной, проносилось над его могилой. И все же не суждено было ему спать здесь вечным сном. Вот как это произошло.

Между Дюссельдорфом и Эльберфельдом (ФРГ) по живописной долине протекает речка Дюссель. Это ответвление долины Рейна известно как Дюссельталь (долина Дюсселя) и издавна славится дикой романтической красотой. Одна из небольших долин возле Дюссельталя, связанная непосредственно с долиной Рейна, называется Неандерталь. Название это идет от имени Иоахима Неандера, ректора латинской школы в Дюссельдорфе, который в 1674–1679 годах часто посещал эти места. Неандер был уважаемым и любимым в округе теологом. Кроме того, он был известен как автор музыки церковных песен (кстати, некоторые из них исполняются и сейчас). В действительности Неандера звали Нейманн, но по тогдашнему обычаю он переделал свою фамилию на латинский, вернее на греческий, лад. В честь пастора его любимая долина и была названа Неандерталь — долина Неандера. Гуляя по ней, этот благочестивый человек, несомненно, даже не помышлял о том, что много лет спустя эта долина станет известна всему миру и слава ее коснется и его имени, хотя он ничем этого не заслужил.

В этой долине издавна добывали девонский известняк. Порой каменотесам попадались пещеры, заполненные наносной глиной, иногда с костями различных плейстоценовых животных. Мешавшую в работе глину сбрасывали вместе с костями с крутой скалы в долину.

Летом 1856 года рабочие начали удалять землю из Фельдгоферского грота. Собственно, это были две небольшие расположенные рядом пещеры. И вот тогда-то в нижней части слоя глины, заполнявшей меньшую пещеру, недалеко от входа они обнаружили лежавший параллельно продольной оси пещеры скелет, который был обращен головой в сторону выхода. Кости скелета казались очень старыми и были покрыты серым налетом. Каменотесы и на этот раз не обратили на свою находку особого внимания и, как всегда, сбросили ее вместе с глиной вниз с высокого откоса.

Хорошо, что именно в этот момент подошел один из владельцев каменоломни, некий Беккерсгофф. Увидев в глине крупные кости, он распорядился отложить их в сторону и тщательно подобрать те, что были выброшены в долину. Владелец каменоломни решил, что это кости пещерного медведя.

И снова как о большой удаче можно говорить о том, что найденные в Фельдгоферском гроте кости не канули в забытье, пылясь в коллекции какого-нибудь частного лица, а уже в августе 1856 года были переданы совладельцем каменоломни Пипером на экспертизу специалисту — Иоганну Карлу Фульротту. Фульротт, получивший в 1835 году в Тюбингенском университете степень доктора философии, был вначале преподавателем, а затем профессором математики и естественных наук в реальной гимназии Эльберфельда. Наряду с преподавательской деятельностью он занимался и научными изысканиями, увлекаясь геологическими и палеонтологическими исследованиями в рейнско-вестфальских пещерах.

Фульротт сразу обнаружил, — а один из его друзей, эльберфельдский врач Кун, поддержал эту точку зрения, — что древние кости принадлежат не пещерному медведю, а человеку. Фульротт заметил также, что все найденные кости (черепная крышка, две кости голени, одна целая и одна поврежденная локтевые кости, правая лучевая кость, часть правой плечевой кости, правое предплечье, часть тазовой кости, поврежденная ключица и, наконец, несколько небольших обломков ребер) принадлежат одному человеку. Из всех спасенных костей и обломков наиболее важной и ценной в научном отношении была черепная крышка.

После первого поверхностного осмотра костей Фульротт пришел к убеждению, что в Неандертале было сделано крупное открытие. Поэтому не удивительно, что ему захотелось узнать, как это произошло. Выяснилось, что скелет обнаружили при добыче камня в маленькой пещере, на крутом откосе, на высоте 18 метров над уровнем реки Дюссель и в 30 метрах от поверхности скалы. Пещера имела 5 метров в длину, 3,3 метра в ширину, 2,6 метра в высоту и на 1,5 метра была заполнена очень твердой наносной глиной. Фульротту так и не удалось узнать, целиком ли сохранился скелет в пещерной глине и лежал ли, как обычно покоятся в земле человеческие скелеты, или кости были разбросаны, а некоторых вообще не хватало. Поэтому сегодня мы не можем с полной уверенностью сказать, умер ли этот человек в пещере естественной смертью или смерть была насильственной, а может быть, труп был разорван или принесен туда диким зверем. Обстоятельства находки позволяют строить самые различные предположения о причинах смерти этого человека.

Ошибка Фульротта заключалась в том, что он ограничился расспросами очевидцев и не только не провел геологических и палеонтологических исследований, но и сам не осмотрел пещеры. Однако, несмотря на это досадное обстоятельство, мы знаем, что при скелете не было обнаружено ни даров, ни каменных орудий, ни костей животных. В то же время именно это очень затрудняло определение возраста скелета, который очень скоро стал предметом жаркого научного спора.

«Я полностью убежден, что остеологические особенности и локальные условия дают основания отнести эти человеческие кости одного индивида к доисторическому времени, вероятно к дилювиальной эпохе, и, таким образом, сделать вывод о принадлежности их древнему представителю человеческого рода», — так Фульротт закончил свою речь. Посмотрев в зал, он увидел, что одни слушали с напряженным вниманием и удивлением, а другие иронически улыбались. Но всех поразили смелые выводы оратора, совершенно не совпадавшие с их собственными естественнонаучными воззрениями.

Когда удивление несколько улеглось, многие бросились к Фульротту, перед которым на столе были разложены кости из Неандерталя. Они разглядывали их с нескрываемым любопытством, не решаясь высказать собственное мнение. Те, кто отнесся к докладу Фульротта скептически, образовали отдельную группку и после краткой дискуссии решили, что с подобным необдуманным и научно не обоснованным утверждением мог выступить лишь дилетант.

Однако их ожидал еще один неприятный сюрприз!

Председатель собрания объявил, что о костях из Неандерталя желает высказаться всеми уважаемый анатом профессор Шааффхаузен.

Герман Шааффхаузен подробно изложил результаты исследований переданных ему Фульроттом костей. Слушателей, с необычайным вниманием следивших за докладом, поразили слова, которыми профессор закончил свои выводы: «Человеческие кости и череп из Неандерталя превосходят все доныне известное. Особенности их строения (а именно сильно выступающая область надбровных дуг) позволяют сделать вывод, что это был грубый и дикий народ. Но независимо от того, каким путем эти костные остатки попали в грот, где были найдены, они принадлежат древнейшим обитателям Европы. Возможно, эти кости относятся ко времени, когда еще жили последние из вымерших животных дилювиальной эпохи, однако доказательств этого пока нет».

Шааффхаузен кончил. Теперь молчали и скептики: ведь они выслушали не сообщение провинциального учителя, а доклад широко известного исследователя. В зале царило молчание, но это было затишье перед бурей.

Заседание, о котором идет речь, состоялось весной 1857 года в Бонне по случаю сессии Нижнерейнского общества естественных и медицинских наук. На нем Фульротт впервые заявил о принадлежности найденных костей предку современного человека и подчеркнул, что они, по всей вероятности, относятся к плейстоценовой, или, как тогда говорили, дилювиальной, эпохе. (Сегодня мы знаем, что геологический возраст этой находки 40–50 тысяч лет.) А Шааффхаузен впервые в присутствии общественности сделал сообщение, что кости из Неандерталя принадлежат существу, которое представляет древнейшую человеческую расу. Несмотря на разгоревшиеся позднее жаркие споры, Шааффхаузен всегда оставался верен своему утверждению, хотя сам сомневался в плейстоценовом возрасте костей, как и все другие участники собрания.

Много позже Фульротт вспоминал: «Когда весной 1857 года я представил эту находку собранию в Бонне… никто из присутствующих не присоединился к моему мнению о геологическом возрасте находки».

Первыми поддержали точку зрения Фульротта видный анатом Т. Гексли, историк древнего мира В. Кинг, антрополог П. Брока и геолог Ч. Лайель, который посетил Фульротта в 1868 году.

Правда, отдельные немецкие исследователи, придавая большое значение возрасту неандертальской находки, пытались продолжить раскопки. Однако Фельдгоферский грот к тому времени был непригоден для исследовательских работ, и можно было искать лишь косвенные доказательства. Так, в 1864 году недалеко от Фельдгоферского грота в нескольких слоях плейстоценового русла реки Дюссель Г. Дехен обнаружил кости и зубы типичных плейстоценовых животных — пещерного медведя, пещерной гиены, дикой лошади, мамонта, шерстистого носорога, а также типичные колонии плейстоценовых ракушек. А в 1898–1899 годах. О. Раутерт начал тщательные исследования неандертальской пещеры, расположенной на противоположном, правом, берегу, напротив Фельдгоферского грота. Раутерт нашел там зубы и кости пещерного льва и каменные орудия мустьерского типа. Благодаря этим более поздним исследованиям было установлено, что цвет и степень окаменелости найденных костей животных и человеческого скелета из Фельдгоферского грота совпадают. Это давало основание считать с определенными оговорками — так как неопровержимые доказательства отсутствовали, а сомнений было немало, — что возраст костей из пещер и плейстоценовых отложений реки Дюссель одинаков.

Мы уже говорили, как поражены были участники боннской сессии, увидев человеческие кости из Неандерталя и услышав доклады Фульротта и Шааффхаузена. Чтобы понять причины их изумления, познакомимся поближе с историей развития естественнонаучного мышления.

В конце XVII столетия классификация животных и растений стала необходимостью. Благодаря бурному развитию торговли расширялись представления о мире; открытие новых стран обогащало знания о природе.

Описания новых видов животных нуждались в упорядочении и систематизации, но осуществить это было нелегко, хотя и делались наивные попытки предпринять что-либо в этом направлении. Только знаменитому шведскому натуралисту Карлу Линнею (1707–1778) удалось создать систему, которая и легла в основу нынешней классификации.

Карл Линней

Однако Линней принадлежал к числу ученых, веривших в божественный акт сотворения мира и в неизменность всего живого. Именно поэтому он категорически заявил: «Tot sunt species, quot ab initio creavit infinitum Ens» (существует столько видов, сколько бог создал их с самого начала). Его авторитета оказалось достаточно, чтобы никто в этом не сомневался. Линней был убежден, что человек в отличие от всех остальных живых существ был сотворен по образу и подобию божьему и ему был дан божественный разум. Однако, несмотря на это, классификация Линнея объединила человека и обезьян в одну группу. Тем самым ученый, возможно сам того не желая, установил, что человек — это самая высокоразвитая форма млекопитающих, которая ближе всего к человекообразным обезьянам.

Однако уже к середине XVIII столетия вера в то, что мир и все живое созданы богом, была поколеблена новыми открытиями. Множились факты, которые нельзя было объяснить, исходя из религиозных воззрений. Отдельные ученые все яснее стали понимать, что виды совсем не неизменны и не постоянны. В числе первых выступили против устаревших представлений и несколько русских естествоиспытателей, и прежде всего Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765), а также некоторые французские ученые. Тогда-то впервые заговорили о родственных связях между всеми живыми существами, о развитии от низших существ к высшим и родстве человека и животных.

Появилось два направления. Представители первого, французские материалисты, пытались отрицать качественное различие между человеком и животными, второго, — убежденным сторонником которого был французский натуралист Жорж Бюффон (1707–1788), подчеркивали резкие различия между человеком и животным в области психики, допуская, впрочем, большое сходство в строении тел. Бюффон был хорошо знаком с работами многих анатомов о сходстве между человеком и высшими обезьянами. Кроме того, он изучал морфологию и привычки гиббонов. При этом Бюффон считал, что душа проявляется только в одной форме — в мышлении — и свойственна лишь человеку. В отличие от человека животные не господствуют над своими более слабыми родичами, а пожирают их. У них нет речи, они не совершенствуют своих способностей. Поэтому, по мнению Бюффона, между человеком и животным существует непреодолимая пропасть.

Бюффон справедливо, хотя и односторонне, подчеркивал большое принципиальное различие между психикой человека и обезьяны. Именно это не позволило ему пойти в своих рассуждениях дальше — он принципиально отрицал какую бы то ни было возможность перехода от животного к человеку.

В свою очередь философы-материалисты, напротив, ошибочно отрицали существование какой-либо грани между обезьянами и человеком. Но, несмотря на ошибки, положительные идеи обоих направлений стали основой, на которой развилась теория о происхождении человека от животных предков.

Однако официальная наука все еще считала ученых, придерживающихся такой точки зрения, по меньшей мере философствующими чудаками. Новое учение противоречило церковным канонам, поэтому его обходили молчанием.

К числу первых поборников новых взглядов о естественном развитии живой природы принадлежал английский врач Эразм Дарвин, дед знаменитого Чарлза Дарвина. В 1794 году он издал книгу «Зоономия, или Законы органической жизни», в которой писал о постепенном развитии и совершенствовании живых существ. Закончил он ее словами: «Мир развивался, а не был создан: он начался постепенно с малого, увеличивался благодаря деятельности присущих ему основных сил и скорее вырос, чем возник благодаря всемогущему слову „Да будет!“»

Но все это было лишь прелюдией к выступлению первого крупного борца за признание новых, эволюционных идей — французского натуралиста Жана Батиста Ламарка (1744–1829). В юности родные прочили его в священники, но он выбрал военную службу, а вскоре отказался и от нее, посвятив себя изучению медицины и естественных наук. В 1793 году он занял кафедру зоологии беспозвоночных в Парижском ботаническом саду, к которой тогда никто не проявлял интереса. На этой должности Ламарк сумел проделать необычайно ценную работу. Его жизнь, заполненная неустанным научным трудом, закончилась трагично. Из-за многолетней напряженной работы с микроскопом зрение его стало слабеть. Последние десять лет жизни Ламарк был совершенно слепым. Окруженный заботой двух дочерей, он не прекращал работы и продиктовал дочери последний том своего выдающегося труда «Зоология беспозвоночных».

Жан Батист Ламарк

Изучение растений и главным образом животных позволило Ламарку сделать вывод, что, несмотря на большую изменчивость признаков, в животном мире все же существуют определенные единые основы. Такой вывод натолкнул его на мысль о постепенной эволюции животных видов. Свою теорию, в основе правильную, хотя мы и не можем сегодня согласиться с многими ее положениями, он изложил в книге «Философия зоологии» (1809). Естественно, Ламарк не забыл и человека. О его эволюции он писал следующее: «Если какой-либо род обезьян, особенно род очень высокоразвитый, действительно был вынужден условиями или другими причинами отказаться от жизни на деревьях и если животные этого рода в течение многих поколений были вынуждены ходить только на ногах, то нет сомнения, что эти четверорукие существа в конце концов превратились в двуруких и большие пальцы на их ногах стали непротивопоставленными, то есть не располагались теперь напротив остальных пальцев. Если эти существа старались к тому же стоять прямо, чтобы как можно дальше видеть вокруг, и эта привычка сохранялась из поколения в поколение, то, несомненно, и ноги их приобрели форму, соответствующую вертикальному положению тела, и в конце концов они лишь с очень большим трудом могли передвигаться на четвереньках. Если далее эти животные использовали свои челюсти не как оружие, не для того, чтобы кусать, рвать и хватать, а только для жевания, то и морда их, постепенно уменьшаясь, превратилась в человеческое лицо». Дальше Ламарк описывал, как эти существа приобрели преимущество над всеми остальными путем изменений не только в строении тела, но и в психической деятельности.

Иным путем пришел к таким же взглядам на эволюцию живых существ другой выдающийся французский натуралист, основатель Парижского зоопарка Этьен Жоффруа Сент-Илер (1772–1844). Изучая сравнительную анатомию и эмбриологию, он убедился, что основы строения живых существ едины и все они развиваются постепенно из основных форм, или основных типов. Важнейшей причиной отклонений от основного типа он считал воздействие внешних условий. Сент-Илер не забыл и о вымерших животных, считая, что среди них мы должны искать предков современных.

Крупным пропагандистом эволюции органического мира был также профессор Московского университета, известный зоолог и палеонтолог К. Ф. Рулье (1814–1858). Его работы также были близки работам Ламарка и Сент-Илера. Рулье подчеркивал неразрывное единство между организмом и средой. Основное значение в изменении живых существ он приписывал функции их органов.

Однако в то время голос этих выдающихся натуралистов не был услышан. Лишь в России у Рулье были преданные ученики и последователи, которые образовали тогда единственную в мире додарвинскую школу натуралистов-эволюционистов. К ней принадлежали и люди с довольно громкими именами, как, например, А. А. Усов, Н. А. Северцов, А. П. Богданов и В. А. Вагнер. Однако подавляющее большинство ученых все еще придерживалось взглядов, не противоречивших церковному учению и религиозным догмам.

Многие были слепыми приверженцами старых воззрений. К ним принадлежал и знаменитый Жорж Кювье (1769–1832), основатель сравнительной анатомии и палеонтологии, — в то время он считался одним из ведущих ученых. Кювье энергично выступал против учения об эволюции живых существ, полностью отвергая его, и твердо держался догм Линнея о сотворении и неизменяемости всего живого. Когда же, изучая вымерших животных, он увидел, что каждый геологический период имел своих типичных представителей, то сделал вывод, что мощные катастрофы в земной коре периодически уничтожали частично или полностью все живое. А затем происходил новый акт творения и земля опять заселялась новыми живыми существами. Это точка зрения, известная как «теория катастроф, или учение о катаклизмах Кювье», сильно тормозила развитие науки.

Жорж Кювье

Кювье энергично выступал против всех теорий о постепенной эволюции живых существ. Учение Ламарка он игнорировал, даже не упомянул о нем в своем докладе об успехах естественных наук. Лишь в некрологе на смерть Ламарка он мимоходом заметил, что это учение нельзя принимать всерьез. Правда, с Сент-Илером Кювье вступил в спор, но ему нетрудно было выйти из него победителем.

Выступления Кювье и других ученых против идеи эволюции живых существ оказали пагубное влияние на естественнонаучное мышление той эпохи. Казалось даже, что новым идеям суждено забвение. Но, к счастью, они были так интересны и притягательны, что один лишь авторитет громких имен не мог их похоронить. Все же прошло около полустолетия (с момента первого выступления Ламарка), прежде чем учение об эволюции живых существ получило всеобщее признание естествоиспытателей благодаря работам Чарлза Дарвина (1809–1882).

Теперь мы знаем взгляды натуралистов в момент, когда в Неандертале были найдены ископаемые человеческие кости и состоялось то памятное заседание естественнонаучного общества в Бонне с докладами Фульротта и Шааффхаузена. Неандертальская находка удивила и смутила ученых также и потому, что в то время знаменитое изречение Кювье «Ископаемый человек не существует!» пользовалось всеобщим и полным признанием, хотя сам Кювье уже давно умер, а знаменитый труд Чарлза Дарвина «О происхождении видов» еще не появился. Он был издан в Лондоне в 1859 году (через три года после того, как были найдены человеческие кости в Неандертале, и через два года после заседания Боннского естественнонаучного общества) и вызвал настоящую революцию в естественнонаучном мышлении.

После появления книги Дарвина интерес к человеческим костям из Неандерталя все больше возрастал.

Выдающийся английский геолог Чарлз Лайель, первым из иностранцев посетивший в 1860 году Неандерталь, и знаменитый анатом Генри Гексли оценили огромное значение неандертальской находки для эволюционной теории. Эта находка позволяла сделать вывод, что отклонения от нормального человеческого типа полностью соответствовали эволюционной теории. Лайель не представлял себе достаточно точно, каков геологический возраст находки, поэтому он не исключал возможности, что скелетные остатки сравнительно поздние и, следовательно, вид человека, которому они принадлежали, имел явные атавистические признаки. Такого мнения придерживался даже Гексли, хотя он и подчеркивал, что с точки зрения истории эволюции человеческий скелет из Неандерталя стоит на весьма низкой ступени развития, а следующую за ним форму следует искать среди племен австралийских аборигенов. О черепе он сказал, что «из всех известных до сих пор человеческих черепов этот наиболее похож на животных; рассматривая его, мы постоянно находим обезьяньи признаки, так что из всех человеческих черепов неандертальский череп более всего похож на череп обезьяны». Однако Лайель подчеркивал, что этот череп не мог принадлежать существу, которое представляло собой переходную форму на пути развития от обезьяны к человеку; костные остатки таких предшествующих человеку форм должны были бы находиться в третичных слоях. К этим двум английским ученым присоединился и третий — анатом Уильям Кинг. Наличие обезьяньих признаков позволило ему сделать вывод, что человеческие остатки из Неандерталя принадлежат особому виду человека, названному им Homo neanderthalensis. Этим названием пользуются и сейчас (и не только в прямом смысле!).

Но все же гораздо многочисленнее были ученые, упорно отрицавшие принадлежность неандертальского скелета к какому-либо виду человека, стоящему на низшей ступени эволюции. Так, например, на заседании Парижского антропологического общества в мае 1863 года Прюне-Бей объявил, что скелет из Неандерталя — это скелет кельта, но не нормального человека, а идиота. Интересно, что эту точку зрения позднее разделяли и другие ученые, например Картер Блэк и Чельдер. Против них решительно выступил парижский антрополог Поль Брока, хотя он и не считал скелет свидетельством в пользу эволюции человека. Боннский анатом Август Франц Мейер в 1864 году заявил, что это скелет казака из армии генерала Чернышова, — казак якобы заболел в этой местности после ранения и умер в пещере в 1814 году. Геттингенский анатом Рудольф Вагнер считал, что это останки старого голландца. Знаменитый Альфред Рассел Уоллес, который одновременно с Дарвином выдвинул идею естественного отбора и эволюционных факторов, тоже оказался в рядах противников эволюционной теории, считая, что речь идет об останках дикаря; правда, этим он практически не сказал ничего. Другой англичанин, Бернард Девис, высказал мнение, что череп из Неандерталя имеет особую форму вследствие преждевременно заросших швов, имея в виду патологические изменения.

Казалось, конец спору о неандертальском скелете мог положить берлинский ученый Рудольф Вирхов — общепризнанный авторитет в области патологии. И вот этот ученый на берлинском съезде антропологов публично заявил, что неандертальский скелет принадлежит не представителю примитивной человеческой расы, а просто старику с деформированным вследствие перенесенных заболеваний (рахита в юности и тяжелой формы подагры к концу жизни) скелетом.

Противники теории эволюции всего живого, в том числе и человека, ликовали. Знаменитый Вирхов блестяще разбил своих оппонентов. Но радость их была недолгой. Нашлись смельчаки, выступившие против Вирхова. Этому способствовало открытие новых подобных скелетов, на этот раз в одной из пещер в Бельгии.

В 1886 году Марсель де Пюи, Жюльен Фрэпон и Макс де Лоэ в пещере Бек-о-Рош, расположенной в горном склоне на берегу ручья, недалеко от Спи сюр л'Орно в провинции Намюр в Бельгии, сделали важную и сенсационную находку. Они обнаружили два человеческих скелета, а вместе с ними большое количество кремневых орудий мустьерского типа и множество костей типичных плейстоценовых животных: пещерных медведей, мамонтов, шерстистых носорогов, зубров.

Во время раскопок исследователи установили следующий профиль пещерных отложений: сверху был щебень; ниже — примерно полутораметровый слой желтой глины с костями мамонтов; под ней слой красной глины толщиной около 10 сантиметров, содержавший кости мамонта, шерстистого носорога, пещерного медведя, пещерного льва, пещерной гиены, дикой лошади, северного оленя и других животных; нижний слой толщиной около 1 метра, кроме костей, которые нашли в предыдущем слое, содержал также два человеческих скелета неандертальского типа, которые обозначаются в специальной литературе как Спи I и Спи II.

Профиль пещерных отложений вместе с их, палеонтологическим содержанием был точно измерен и документально зафиксирован, благодаря чему удалось установить плейстоценовый возраст не только самих слоев, но и найденных в них человеческих костей. По типу каменных орудий и оружия можно было доказать, что люди, чьи скелеты были обнаружены в самом нижнем слое, жили в палеолите, причем в так называемый мустьерский период.

Мы уже упоминали, что оба скелета полностью соответствовали неандертальскому типу. Это имело огромное значение: ведь до тех пор многие исследователи считали, что неандертальский скелет — явление единичное и отличается от скелета нормального человека только деформацией костей вследствие болезней. Теперь стало ясно, что неандертальский тип — это тип здорового человека, который по форме отличается от современного. Но если скелет из Неандерталя можно было отнести к плейстоцену только по формальным признакам и по результатам раскопок в окрестностях Фельдгоферского грота, то геологический возраст находки в Спи был установлен совершенно точно — и это большая заслуга специалистов — по каменным орудиям и оружию, а также по костям животных. Находка в Спи неопровержимо доказывала, что первобытные люди жили одновременно с мамонтом, шерстистым носорогом, пещерным львом и пещерной гиеной, так как их скелеты были найдены вместе с костями этих плейстоценовых животных. То, что можно было лишь предполагать о находке в Неандертале, находка в Спи доказала со всей научной точностью. Ее изучали выдающиеся специалисты, и она стала холодным душем для тех, кто отрицал плейстоценовый возраст человеческого скелета из Неандерталя и эволюционную теорию в применении к человеку.

Научные сражения вокруг плейстоценового доисторического человека, который известен нам как неандерталец, или, согласно научной терминологии, Homo neanderthalensis (или Homo primigenius — название, предложенное Геккелем), приближались к концу. Завершил их страсбургский анатом Густав Швальбе.

Густав Швальбе

В своих трудах, относящихся к 1901 году и основанных на тщательном изучении подлинного материала, в первую очередь на точных измерениях черепа, он убедительно доказал, что неандертальский череп нормальный, здоровый, а ни в коем случае не болезненно деформированный. Его отличия от черепа современного человека обусловлены не заболеванием, а ступенью развития. «По своему примитивному типу, — писал Швальбе, — неандертальского человека с полным правом можно назвать Homo primigenius, то есть первобытный человек».

Вслед за этим значительным трудом Швальбе появилась важная работа анатома Германа Клаача, который тщательно изучил кости конечностей неандертальского скелета, сравнив их, так же как и Швальбе, с конечностями скелетов из Спи по изданной в 1887 году классической работе Фрэпона и Лоэ.

После трудов Швальбе и Клаача уже нельзя было не признавать, что неандерталец — представитель вымершего человеческого рода периода плейстоцена. Все последующие находки и более поздние исследования неизменно подтверждали точку зрения этих ученых и лишний раз свидетельствовали, как глубоко заблуждался знаменитый Кювье, а после него и не менее знаменитый Вирхов. Какая ирония судьбы, что известный исследователь допустил эту роковую ошибку именно в той области, в которой он был признанным авторитетом! Причем Вирхов продолжал упрямо стоять на своем. Вначале он вообще игнорировал находку в Спи, а когда в 1901 году все же вынужден был на собрании антропологического общества в Метце изложить свою точку зрения о ней, то вновь попытался использовать свой авторитет, чтобы воздействовать на оппонентов. Но в теорию Вирхова уже перестали верить: результаты сравнительных исследований Швальбе и других ученых лишили ее почвы.

Итак, доисторический человек действительно существовал!

Теперь невозможно было цепляться за сказки и легенды о сотворении человека, преподносимые различными религиями, отрицать эволюцию человека. Перед учеными вставали новые задачи — изучить мир первобытного человека, узнать, как он рос и мужал в борьбе за существование. Сегодня уже раскрыто много тайн, и, несомненно, еще больше их будет раскрыто в будущем. Мы теперь знаем, что жизненный путь неандертальца был героическим путем первооткрывателя первых ростков человеческой культуры и зачатков всех человеческих стремлений.

Случайное открытие примитивного скелета в Неандертале около Дюссельдорфа в 1856 году, которое так много дало для дальнейшего прогресса науки, можно назвать великим — оно заслуживает вечной памяти.

Тот, кто приедет сегодня в Неандерталь, увидит на крутой скале Рабенштейн (Вороний Камень), расположенной напротив знаменитого места находки, мемориальную доску с надписью: «В память об открытии неандертальского человека профессором д-ром К. Фульроттом, Эльберфельд, 1856 год». Эта мемориальная доска была установлена в 1926 году по инициативе немецких натуралистов и врачей. А на месте находки позднее был создан небольшой музей. Правда, в нем нет скелетных остатков из Фельдгоферского грота: при жизни Фульротта они были собственностью ученого, а после его смерти (1887) Шааффхаузен приобрел их для музея в Бонне, где они бережно хранятся и поныне.

И все же скелет позднего доисторического человека из Неандерталя, ставший предметом такой жаркой научной полемики, не был первым.

К 1848 году относится находка в Гибралтаре. Англичане вели в районе Гибралтарской скалы взрывные работы, намереваясь создать удобное место для новых артиллерийских позиций. После одного из взрывов перед изумленными рабочими открылась пещера, в которой они обнаружили человеческий скелет. Рабочие выбросили его вместе с землей вниз с крутого обрыва, то есть поступили точно так же, как восемь лет спустя сделали рабочие каменоломни в Неандертале. Несомненно, эта находка погибла бы без следа и о ней никто и не узнал бы, если бы не лейтенант Флинт, который, случайно подойдя к этому месту, нашел череп интересным и спас его. Позднее лейтенант представил этот череп собранию научного общества Гибралтара, секретарем которого являлся, и передал местному музею, в коллекции которого череп пролежал незамеченным до 1862 года. Затем вся экспозиция была вывезена в Лондон. Первым обратил внимание на череп английский исследователь Хью Фальконер. Он совершенно правильно определил геологический возраст и морфологические признаки черепа и заявил, что череп принадлежит представителю какой-то особенной, очень древней человеческой расы, которого он назвал Homo colpicus — гибралтарский человек (старое название Гибралтар — Colfé). Более детально описал этот череп в 1869 году знаменитый французский исследователь Поль Брока, основатель французской антропологической школы, а после него — еще несколько ученых, из которых наиболее известны Солиас, Швальбе и Кис. У черепа из Гибралтара хорошо сохранилась лицевая часть. О каких-либо кремневых орудиях или костях животных с места находки мы ничего не знаем; не известно, остались ли они незамеченными или их там вообще не было.

Ответ на этот вопрос дали более поздние исследования, проводившиеся после 1917 года. Начаты они были французским историком древнего мира аббатом Анри Брейлем, который в качестве военного курьера разъезжал между Гибралтаром и Мадридом, где во время первой мировой войны располагалось командование французского военно-морского флота. Свободное от военной службы время Анри Брейль посвящал исследовательской работе. Ему удалось обнаружить в Гибралтаре под нависшей скалой следы пребывания неандертальцев. Позднее это место обследовала английский ученый Д. А. Э. Гаррод, которая в 1926 году нашла там череп ребенка-неандертальца примерно лет шести, причем в слое, который по типу каменных орудий можно отнести к мустьерской эпохе.