Полночь… Спит весь мир, замерев в безмолвьи,
Спит Земля на коленях мрака;
Небо спит, бездыханны буйные ветры;
За густой чернотою туч не мерцают звезды.
Птицы, спрятав глаза крылами,
Погрузясь в себя, отдыхают в гнездах;
И не рыщут звери, и не слышно ни шага…
Но вот пробуждается Мать.
С ужасным криком пробуждается Мать.
Подобные паре солнц, страшные очи раскрыв,
Пробуждается Мать.
Пробуждается Мать, но ни лист не дрогнет;
Слабое пламя лампы в комнате гаснет:
На пустых городских дорогах, на полях, и в лесах, и в горах
Все живое забылось во сне глубоком.
Не вскипают морские воды,
И не бьются волны о брег со смехом:
Океан безмолвствует, тих, недвижим.
Почему ж пробудилась Мать?
Слово чье услышав, пробудилась Мать?
Чьей безмолвной молитве вняв, пробудилась Мать,
Чтобы с криком ужасным встать?
Когда Мать погрузилась в сон, кто питал надежду,
Что средь этой кромешной мглы вдруг Она проснется?
Побежденное тьмой, в тоске безысходной сердце
Вздрогнет, слыша сквозь сон даже лист упавший.
То могучий Асур, баловень удачи,
Самовластен, хитер, надменен,
Власть свою простер надо всей землею.
Вдруг ужасный слышится крик, Матери крик;
Вдруг, как ста океанов рев, слышен Матери глас;
Пробуждая своих сынов, громко Мать зовет,
Как гремит громовой удар.
Но ужели никто среди этой темнейшей Ночи
Не стоял на посту ради Матери, пробужденный?
Только горстка отважных в шафрановых одеяньях,
Обнажив мечи, не смыкала очей во храме:
Слуги верные Матери грозной,
Омывая своею кровью Матери стопы,
Неустанно, бессонно они воевали с Тьмою.
И вот подымается Мать:
Томима жаждой, во гневе пробуждается Мать;
Львиным рыком вселенную полня, пробуждается Мать,
Чтобы мир ото сна поднять.
Сея молнии из очей и гремя леденящим смехом,
Потрясает Она головами врагов титанов —
Багрянеющий кровью, ужасен цветок Ее гнева.
Подымается Мать и шлет роковые знаменья.
Кто же Ты, потрясающая во тьме головами титанов?
Ты, что ливнями крови омыла землю,
Ты, чьи очи горят, словно два пожара?
Сотрясая мир, Ты идешь, о Мать, ужасная ликом.
Слышим мы Твой клич громовой: «Вставайте, вставайте!»
Твой могучий глас все сильней гремит, изгоняя
Безмятежную праздность и сонное прозябанье.
Это Ты, наша Мать!
Ты идешь, пылая очами смерти,
Ты танцуешь, ожерельем из черепов бряцая.
Эй, внимайте, шагает Мать!
«Эй, вставайте, вставайте все!» – грозный глас взывает.
«Боги, демоны, люди, вы все вставайте!» —
Слышен яростный вопль, слышен радости клич счастливый.
Это Ты, моя Мать!
Ты приходишь, о Мать, блистая очами смерти.
Ты шагаешь – и пляшут в такт черепа Твоего ожерелья.
Всюду бой, звон мечей и агония тел повсюду;
И бушует огонь, достигая небес оглохших;
От ужасного грохота битвы земля трепещет;
И струятся всюду кровавые реки.
О когда же, когда Тебя мы узнаем, Мать?
Лишь когда раздастся Твой зов, океанским ревом,
И дыханье Твое сметет всех титанов царство,
И, богинею грозной, Ты явишься, улыбаясь, —
Лишь тогда мы узнаем Тебя, о Мать!
Лишь увидев, как Ты танцуешь в потоках крови,
Мы поймем, что Ты, о Мать, наконец пробудилась.
Я скитался в неведомых далях и достиг царства сказочных грез:
Оказался на бреге звонкогласой реки.
Надо мною простерлась безбрежная твердь голубая
В безмятежной своей тишине.
Здесь на нашей планете играют, вовек неразлучны,
Двое пылких влюбленных, Небеса и Земля,
Предаваясь своей сокровенной утехе.
Вечно к Небу свой взор устремляет Земля,
Озирая любимого образ лазурно-прекрасный,
И трепещет зелеными купами трав и дерев.
А пресветлое Небо своим светозарным блаженством
Обнимает Возлюбленной милой могучее тело,
И вздымается ввысь горделивой главою, и смехом любви полнит вечность.
Так они забавляются здесь, в нашем царстве, не зная разлада.
Ну а там, в нижнем мире, Земля умирает в печали и страхе,
Словно брошена в мертвой вселенной одна.
Затерявшись в Бескрайности той, устрашась восхождения ввысь,
Словно в тяжком кошмаре влачится ничтожная жизнь человека.
Беспредельные шири земли онемевшей и мертвой
Распростерлись в безжизненной тьме Пустоты неизбывной.
Не увидеть ни деревца и ни травинки, ни камня, ни крова людского.
Взор летит все вперед и вперед без конца… Но хотя и устал,
Не могу я вернуться! Жестокая тяга жестокой равнины
Вечно пленника вдаль увлекает, как будто к враждебному краю,
Дальше, дальше в безбережный мир,
В бесконечность немую.
Все же смог я заставить себя обернуться
Вновь ко брегу другому, увидеть тот камень суровый,
Словно силой титана сплоченный в единую глыбу,
Неприступный и грозный. Под стрелами яростных ливней,
Достигая главою небес, выше туч воздвигаясь,
Тяжкий труд свой титан совершал в наслаждении диком,
Преисполнен восторга от игрищ Природы жестоких.
Но жестокости большей искал он, влекомый фантазией буйной,
И, оскалясь, за линией линию высек на камне суровом:
Влажный берег реки лег гигантским скелетом,
Обнаженным, утратившим плоть костяком омертвелой земли.
И лежит он вовек, неоплаканный и неотпетый,
Здесь, на самом краю мирозданья, в пространстве унылом.
Ни изгиба, приятного взору, ни цветка, ни травинки —
Лишь отвесным утесом, презревшим всю мягкость и нежность,
Горделиво вонзается в воду бездушный, безжизненный камень.
Вдалеке же пустыня простерлась лениво,
Чтобы слиться с утесом в одно. В их единстве суровом
Ни любви нет, ни нежности милой —
Лишь объятья холодного камня,
Поцелуи материи мертвой.
Я окинул глазами поток величавый.
Молча воды стремит он рекою волшебного царства —
Тихий, сонный, могучий, – неистовой жизненной силой,
Заключенной в объятья Природы на хребте гималайском.
Путь далек, узок выход на волю:
Там, в теснине, где пустошь встречается с камнем,
Там разверзся он, зевом алкающей смерти.
Будто здесь, на опасной, последней границе земли
Смерть сама пролегает громадою спящей,
В страшных каменных кольцах своих всю вселенную стиснув.
Мерно и величаво стремит свои воды волшебный поток.
И в его бурунах мчится Дадхикра [225] – дивный ведийский скакун,
Воплощение Бога как жизненной силы. Обузданный славной уздою,
Выгнув гордую шею, он вздымается ввысь, вознося человека
По дороге небес в царство Истины вечной.
Но не Жизни ль река
Низвергается вниз водопадом на этом пути?
Это ль высший итог?
С воем падает вниз он стремительно, будто низвергнутый грешник,
В жесточайшее царство. Стенания нижней реки
Поразили мой слух, словно тысячи страждущих вопли!
Огляделся я, полный печали, и мыслил:
«Что за горестный край! неживая земля! неподвижное царство!
В шуме – что за безмолвие, в скорости – что за недвижность?!
Заживут ли когда-нибудь люди на этой инертной земле,
Силой жизни своей оживив это мертвое царство?
Где же Пуруша [226] , что предназначен для Пракрити [227] этой?»
И отвергнута, словно в испуге, та мысль поспешила
Вновь в обитель свою – и недвижна, как прежде, земля.
Неожиданно я пробудился и взор свой направил в себя.
Изумленный, узрел я, что мертвое царство воскресло, —
Ожила и река, и бескрайняя жуткая пустошь,
Даже небо сознательным стало, наполнилось жизнью
И застывшее тулово смерти – этот каменный образ
Стал питоном уснувшим, и шум ниспадающих вод
Уносил в отдаленье рыданья души пробужденной.
И я понял, зачем здесь воздвигся тот гордый утес,
Прям и строг и лишен состраданья и счастья.
И я понял надежду, что полнит могучую реку,
Уносящую воды к безбрежному устью, незримому взором,
Током жизненной силы, поглощенной стремленьем вперед.
Я узнал, почему здесь никто не взывает друг к другу,
И не ищет друг друга, и знать не желает друг друга.
Каждый занят одним лишь собой и своими пустыми делами,
Завороженный вихрем забот и игрой настроений.
Но однажды, когда друг на друга они вдруг наткнутся,
Что-то дрогнет внутри, и глухое, заблудшее, думает тело:
«Посмотри-ка, ведь это еще одно “я” вдруг ко мне прикоснулось,
И воистину сладостно прикосновение это!» —
Вот и все, и не вспыхнет заветная жажда
Ни в движеньи, ни в речи, ни в мысли.
Разуверясь во всем, я весь мир ощутил лишь бескрайней темницей.
Только вдруг сладкий голос раздался внутри у меня:
«Оглянись и постигни надежду Пракрити,
Осознай, что тюрьма эта – Матери сердце,
Тайный смысл различи, что скрывается в этой игре».
И я поднял пылающий взор и узрел в отдаленьи
Посреди беспредельной пустыни две людские фигурки:
Мальчик с девочкой в пылких безумных объятьях
Потерялись в восторге друг друга
В этом царстве Материи, в мертвой стране нереальной —
Два живых существа, вечно счастливы, вечно свободны.
Вот исчезли они – и живая Материя эта
Вновь как прежде влачится в оковах своих безнадежно.
Но мой разум избавлен отныне от уз материальных,
Я постигнул намеренье тайного Духа,
Распознал я Природы заветную жажду.
И, глазами обняв это царство, обретя утешенье,
Я вернулся обратно в земные пределы.
Я объял твою душу, о Времени Дух могучий!
И взметнулся небесный свод, источая потоки солнца,
Созидая прозрачного Вечера град волшебный,
И я брел вдоль реки, отзываясь струнами сердца
Шепоткам и напевам волн неумолчных жизни:
Бесконечная Ночь нисходила безмолвным шагом,
Затеняя своим венцом ширь небес бескрайних,
Мягкой тьмы плащом укрывая земные дали.
В той Ночи безбрежной, отдавшись глубокой думе,
Потерявшись взором во мгле Пустоты верховной,
В трансе темная Матерь мира лежит недвижно:
Представая богиней Сна, всех своих созданий
У себя на груди она укрывает, недвижных, тихих,
И приходит, и утишает извечный шум и бурленье Жизни.
И теперь наступает безмолвия пир медвяный,
Звезды роем несметных пчел закружились в небе:
Умащая лучами света сердца созданий,
Светозарною амфорой, полной экстазом хладным,
Проплывает сквозь ночь Луна в самоцветах звездных.
В этой тьме, озаренной сиянием лунной грезы,
Затерялась моя душа незаметной искрой,
Поглотила меня эта Жизнь, без конца, без края,
И я полон навеки Безмолвия музыкой чудной.
Титаны, величайший род земли,
Собрались здесь и, мощь свою восславив,
Воздвигли дивный величавый град,
На каменном утесе вознесенный
Над своенравной бездною морской,
Царю богов бесстрашно бросив вызов…
Но что такое! Что за шум я слышу
У неприступных стен державной Ланки,
Что за мятежный гул раздался здесь?!
То рев ликующей ничтожной рати,
Что, обезглавив люто Мать Ракшасов [229] ,
Глумится над ее простертым телом
И веселится, празднуя победу.
Но кто они, кого страшиться мне?
И почему свободы я лишен,
Плененный в стенах собственного града?
И отчего я лишь взираю немо
На беснованья их и похвальбу?..
Хранимы Варуной [230] средь вод морских,
Которых пересечь никто не в силах,
Мы, воины, владели всей вселенной!
Наш остров покорил весь род людской
И царствует над ним, владычит гордо
Над всей землей, над сонмами племен.
Кичливый Царь богов [231] , себя назвавший
Владыкою державным трех миров,
Был нами побежден и взят в полон
И стал теперь рабом на нашей Ланке —
Не перечесть блистательных побед,
Добытых мощью нашего оружья…
Все как и прежде: те же мы, Титаны,
И тот же город наш. Так в чем же дело?
Титаны, где ж былая ваша мощь?
Ужель не блещет больше ваша слава?
Ужель она исчезла без следа?
И что за тать ее похитил ловко
Ночной порой, пока мы сладко спали?
То, верно, Кришна или Махадэва [232] ,
Иль кто-то столь же дерзкий, трепеща,
Посмел проникнуть в стены спящей Ланки
И нас лишил блестящей нашей силы.
Насмешка Рока! Величайший род
Повержен вдруг в ничтожном столкновенье,
И жалкий торжествует человек
В оплоте всемогущества Титанов!
Пускай бы грозный Рудра [233] нас поверг,
Нас превозмог своей вселенской ратью,
Полубогов и демонов владыка;
Пусть он разил бы нас трезубцем страшным,
Веками день и ночь сражался с нами
И, наконец, по воле Провиденья,
Взял штурмом и разрушил нашу Ланку.
Иль пусть бы распростер великий Вишну
Над нами сеть иллюзии своей
И, помрачив Ракшасов ум, похитил
Властительное Ланки божество.
Но нет! Нас победило войско Рамы!
Нет, смертные попрали град Раваны!
О боги покоренные небес,
Ликуйте, больше нет для вас угрозы.
Ликуй, о Индра, властелин богов,
Отныне ты освобожден от рабства.
Не упрекну я вас за эту радость,
Вас, гордых этой низменной победой,
Которой вам пристало бы стыдиться.
Блажен прекрасный светлый град Небес,
Где вечная Весна цветет привольно, —
Там наслаждайтесь райскою усладой,
Полученной теперь из смертных рук.
Равана, враг богов, повержен ныне.
Повержен!.. Я повержен… О, услышь!
Там, в вышине могучего утеса,
Гремит ужасным эхом слово это:
То – дочь Горы [234] на острове ланкийском,
То – голос громовой ее и смех.
Повержен!.. Нет страшней на свете слова!
Оно терзает ум, пронзает сердце —
Титан не в силах вымолвить его.
Ракшас, одетый силою стальной,
Несущий гордо грозное оружье,
Я, не довольствуясь земным триумфом,
Отправился на штурм всех трех небес —
И, покорив их, вновь пошел вперед,
Стремясь к вершине тройственного мира.
Вы говорите, наш повержен род!
Коль это правда – ваша правда лжива!
Все: братья, сыновья, друзья – убиты.
Один брожу я по роскошным залам,
Где нынче веселятся толпы черни,
Но тщетно ищет взор черты друзей.
И в женские покои вторглась чернь…
Здесь, глядя на скорбящих матерей,
Что славных сыновей своих лишились,
Я не могу свои умерить муки,
Бессильный гнев сжигает сердце мне.
Напрасно озираюсь я вокруг:
Безрадостен дворец, тих Зал собраний,
На площадях, на улицах – унынье.
Исчезли Ланки дивные красы.
Не слышен львиный рык, и эти уши,
Что прежде лишь победный знали клич
И наслаждались громом жаркой схватки,
Сегодня тщетно ждут услышать льва,
Бойцовский возглас брата моего,
Великого героя Кумбхакарны [235] .
О Индраджит [236] , о Акша [237] , где же вы,
Зачем и вы молчите в час суровый?!
Зачем не грянет ваш победный глас,
Наполнив наши уши наслажденьем?
О сыновья мои, ужели Смерть
Так скоро заключила вас в объятья?!
Простите же, Титаны: в первый раз
Земля, порабощенная Раваной,
Сегодня вся мокра от слез Раваны.
Но нет! Пускай мертвы они – я жив!
Пусть на своих незыблемых скрижалях
Запечатлит История сказанье,
Как царь вселенной был повержен Рамой,
Презренным смертным, жалким человеком!
Но все ж бесчестью этому нет места
В истории Ракшасов достославной.
Пусть внемлет мир преданью дней минувших,
И удивляется, и утверждает,
Что Дашаратхи [238] сын победой скорой
Обязан был беспечности Ракшасов.
Теперь же пусть услышит вся земля
О подвиге, доныне небывалом,
О славной битве всем врагам на зависть:
Убиты сыновья, друзья убиты,
Погибли все великие герои,
Но одинокий восстает Равана,
Ракшас могучий, и, как лев рыча,
Бросается, безумный, в пекло битвы,
И несколько героев славной Ланки,
С ордой врагов расправившись легко,
Вновь покоряют весь мятежный мир.
Восстаньте же, утрите слезы скорби,
Из сердца прогоните горя мрак
И распаляйте ярости огонь —
Пусть он зажжется вновь в очах померкших!
Забудьте сожаленья и тоску,
Вперед, на бой, о вы, гроза богов!
Стальное тело пусть послужит нам,
Пусть обратятся сталью ум и сердце.
Вперед, Ракшасы! Вновь затопим кровью
Весь белый свет, пересечем моря
И уничтожим всех, кто населяет
Страну, где Ветробога сын рожден [239] .
Захватим в плен бесчисленных рабов
И в лонах вражьих жен зачнем во славу
Великий новый род героев Ланки —
Вновь станет многолюден остров наш.
Не будем горевать о прежней славе —
Мы вновь воздвигнем все и все разрушим!
Ведь, смертным не в пример, могуч Равана,
И малой кровью не уймет он жажды,
И скорби огнь в его великом сердце
Не успокоится ничтожным мщеньем.
Усладой скудной не напиться мне!
Ракшас я! Вновь смогу я покорить
Весь этот мир и больше – Бесконечность
Смирю и обращу себе в угоду.
А если нет – то вам не сдобровать,
Псы жалкие у ног супруги Шивы [240] ,
Стервятники, кружащие гурьбою, —
Воздвигну я себе могильник славный,
Курган голов людских и обезьяньих.
И, словно хворост, брошу я в огонь
Все дивные богатства древней Ланки,
Сокровища ее всемирной славы,
Шедевры несравненной красоты —
Пусть полыхает весь великий град
В чудовищном пожаре погребальном.
Завоевал я Землю и три неба,
И всех богов я заточил в темницу,
И упивался несравненной славой.
Я воссиял над миром, словно Солнце,
Сраженные моим полдневным блеском,
Все пали ниц пред жгучим тем Огнем.
Я распростер свой блеск над всей вселенной.
Как солнца диск во всей красе закатной
Садится, окровавив небосвод,
Так погружусь и я в пучину Смерти.
Блистательна была моя заря,
Блистателен был мой триумф полдневный,
Когда мой огнь ярился над вселенной,
И на закате вновь блистаю я
Неистовым и царственным светилом,
Непобедим в крушении и смерти.
