Раздел Шестой
Поэт и критик
Чтение, поэтическое творчество и йога
Литератор – это человек, который любит литературу и литературную деятельность саму по себе. Пишущий йог – не литератор, поскольку пишет только то, что через него хотят выразить внутренняя Воля и Слово. Он проводник и инструмент чего-то такого, что больше его личной литературной индивидуальности. Разумеется, литератор и интеллектуал любят читать, книги у них – пища для ума. Но писательство – это другая материя. Существует множество людей, которые не написали в литературном смысле ни строчки, но при этом читают огромное количество книг. Читают, чтобы получить новые идеи, знания, чтобы дать толчок своему уму всеми теми находками, которые нашли или ищут другие. Я никогда не читаю, чтобы что-то создать. По мере продвижения в йоге я стал меньше читать, потому что когда все идеи, которые есть в мире, приходят изнутри или сверху, то нет большой необходимости искать ментальную пищу во внешних источниках; в лучшем случае оттуда можно получить полезную информацию о том, что происходит в мире, чтобы быть в курсе, но не строительный материал, чтобы создать свое видение Истины и вещей. В общении с космическим Мыслителем ум человека становится независимым.
Поэзия, как и, вероятно, всякое совершенство любого рода, приходит не от чтения, а от вдохновения. Чтение лишь помогает собрать инструментарий, в полной мере овладев языком или техникой литературного высказывания. Потом человек создает свою манеру употребления языка, свой стиль и свою технику. Я уже лет десять или даже двадцать читаю только от случая к случаю, но по силе и завершенности формулировок мои стихи стали в десять раз лучше. То, что мне давалось с трудом, и нередко с большим трудом, теперь дается легко. Меня считают философом, но я никогда не учился философии – всё, что я написал, пришло через йогическое переживание, йогическое знание и вдохновение. Так что и сила и завершенность в моих стихах, появившиеся в последнее время, возникли не оттого, что я читал и смотрел, как пишут другие, но оттого, что мое сознание поднялось на новую высоту и черпает вдохновение оттуда.
Чтение и усердие хороши для литератора, но даже и у него причина успешного творчества не в них, они лишь вспомогательное средство. Настоящая причина кроется внутри. Что касается «природного дара», то не знаю. Иногда, когда талант врожденный и готов проявиться, то его можно назвать «природным». Иногда он таится внутри, пробуждаясь позднее, и тогда он принадлежит скрытой природе.
Естественное развитие врожденных способностей
Вопрос: Каким образом ваш ум стал таким мощным даже еще до начала занятий йогой?
Ответ: Он и близко не был таким до начала йоги. Я начал йогу в 1904 году, а всё, что я сделал, за исключением некоторых стихов, относятся к более позднему времени. Кроме того, способности у меня были врожденными, и потому они и развивались еще до начала йоги, но не благодаря обучению, а благодаря случайным влияниям развивавших их идей, взятых мной из всего, что я читал, видел или переживал. Это не обучение, это естественное развитие.
* * *
Вопрос: Можно ли в процессе садханы пройти интеллектуальное или какое-нибудь другое обучение, руководствуясь непосредственно йогической Силой? Как проходило ваше развитие?
Ответ: Оно проходило не в «обучении», но благодаря спонтанному раскрытию, расширению и совершенствованию сознания в садхане.
Формирование стиля с помощью йоги
Вопрос: Для эффективности стиля чтение необходимо. Я уверен, что для того, чтобы произвести свой стиль, который теперь неподражаем, вам наверняка во многом помогло чтение огромного количества книг.
Ответ: Прошу прощения! Я никогда не производил свой стиль; стиль, живой в той или иной мере, нельзя произвести. Он рождается и растет, как всё живое. Разумеется, у меня он был вскормлен чтением книг, число которых отнюдь не было огромным – я прочел сравнительно мало (в Индии есть люди, которые прочли в пятьдесят или сто раз больше, чем я), – просто я много извлек из этого малого. Во всем остальном мой стиль развивался в процессе практики йоги благодаря развитию сознания, ясности и четкости мышления и видения, возрастающему потоку вдохновения и возрастающей способности к интуитивному (и самокритичному) поиску правильных мыслей, словесных форм, точных образов и выражений.
* * *
Вопрос: Мне кажется, вы немного преувеличиваете значение йогической Силы. Её возможности относительно предметов духовных безусловны, но нельзя быть настолько уверенным в ее действенности в художественной и интеллектуальной сферах. Возьмите случай с Х.; вполне можно сказать: «При чем тут Сила? Будь он таким же прилежным, искренним и т. д., он добился бы того же самого в любом другом месте».
Ответ: Не будете ли вы любезны объяснить мне, каким образом Х., который до приезда сюда не мог написать ни одного стихотворения, не владел ни ритмом, ни метром, вдруг, прибыв к нам, без всякой «прилежной работы» преобразился в настоящего поэта, знатока ритма и метра? Почему Тагор был ошеломлен тем, как «хромой отбросил свои костыли» и свободно и уверенно побежал за ритмом вперед? Почему я, никогда не понимавший живопись и не интересовавшийся ею, вдруг, когда открылось видение, в одночасье научился видеть и понимать умом цвет, линию и композицию? И каким образом я – не способный понимать метафизику и следить за ходом метафизических рассуждений, в ком страница из Канта, или Гегеля, или Юма, или даже Беркли вызывала изумление, непонимание, усталость, для кого она была абсолютно неинтересна, потому что я не мог ни вникнуть в ход их мысли, ни следовать за ним – вдруг, когда началась моя работа в «Арья», я стал страницу за страницей писать философские статьи, снискав себе на сегодняшний день репутацию большого философа? Как объяснить, что когда-то я мог написать лишь один прозаический абзац, а больше – с трудом, и примерно раз в два месяца какое-нибудь одно стихотворение, короткое и тоже доставшееся непросто, а потом вдруг, после упражнений на концентрацию и ежедневной пранаямой, я стал писать по многу страниц в день и еще был способен редактировать большую газету, выходившую ежедневно, а затем еще и ежемесячно писать по 60 страниц философских текстов? Прошу вас немного поразмыслить над этим, и перестаньте говорить глупости. Если с помощью йоги можно мгновенно или за несколько дней сделать то, что иначе пришлось бы долго взращивать «прилежным, искренним и честным» трудом, то и это само по себе тоже служит доказательством йогической Силы. Но тут способности, напрочь отсутствовавшие, проявляются быстро и спонтанно, бессилие сменяется на высшую силу, а скрытые таланты раскрываются легко и свободно. Если вы отрицаете эти факты, то никакие другие вас не убедят, поскольку вы намерены думать иначе.
* * *
Вопрос: В том, что касается вашего стиля, то мне также трудно понять, насколько в его совершенствовании участвовала Сила.
Ответ: Может быть, вам это трудно понять, но мне нет, поскольку я в своей собственной эволюции переходил от одной стадии к другой в состоянии абсолютной бдительности и понимания того, что происходит. Я не старался писать. Я просто предоставлял высшей Силе делать свое дело, а когда она не делала его, то сам ничего не предпринимал. Это было в старые «интеллектуальные» времена, когда я иногда пытался делать что-то, прилагая усилия, но не тогда, когда я начал писать стихи и прозу под влиянием йоги. Позвольте также напомнить вам, что когда я писал для «Арьи» и когда пишу или отвечаю на письма, я не ищу, не подбираю слов и не стараюсь писать хорошим стилем; в безмолвии ума я записываю все, что приходит ко мне в готовом виде сверху. Даже если я что-то исправляю, то лишь потому, что таким же образом приходят и исправления. Где же здесь есть место даже для малейших усилий, не говоря уже о «моих великих усилиях»?
Кстати, попытайтесь, пожалуйста, понять, что сверхинтеллектуальное (не только супраментальное) есть сфера спонтанной автоматической деятельности. Чтобы попасть туда или открыться для нее, нужно усилие, но когда она начинает действовать, усилия не требуется. Ваше серое вещество открывается не легко; закрывается оно слишком легко, так что всякий раз нужно прикладывать усилие, и, возможно, очень большое – если же серое вещество будет достаточно благоразумно и приспособится к потоку, который льется автоматически, то всё станет не трудно и, думаю, отпадает надобность в «прилежном, искреннем и честном» труде. С этим всё понятно?
Я не согласен с вашим утверждением, что Сила способна с легкостью производить духовные, но не ментальные (литературные) результаты. Мне кажется, что всё как раз наоборот. Я сам, когда только начал заниматься йогой, пранаямой и т. д., долгое время трудился по пять часов в день, концентрировался и прилагал настойчивые усилия в течение пяти лет без какого-либо духовного результата (когда духовные переживания наконец появились, они были непроизвольны и возникали автоматически сами по себе, как… как вспышки), но поэзия тогда лилась рекой, проза – потоком, да и все остальные достижения тоже были ментальными, витальными или физическими, не имеющими отношения к духовным богатствам или открытиям. Я много раз наблюдал, что самая разнообразная деятельность ума становится первым или, по крайней мере, одним из первых результатов йоги. Почему? Потому что здесь меньше сопротивления и больше сотрудничества со стороны низших частей сознания для такого рода занятий, чем для психического и духовного преображения. По крайней мере, это понять легко. Не так ли?
* * *
Вопрос: Я могу понять, что вместе с ростом и повышением уровня сознания приходит внутреннее знание. Но как же быть с внешним знанием – тем, что мы обычно и называем знанием?
Ответ: Способность к нему может прийти вместе с внутренним знанием. Например, я ничего не понимал в живописи, пока не начал йогу. Мгновенное озарение в алипорской тюрьме открыло мое художественное видение, и с того времени я стал понимать живопись с помощью интуитивного восприятия и интуитивного видения. Разумеется, я не знаю живописной техники, но когда говорит кто-то, кто в ней разбирается, то тут же схватываю. Раньше это было для меня невозможно.
* * *
Вопрос: Предположим, вы бы не изучали английскую литературу. Смогли бы вы разбираться в ней лишь с помощью йогических знаний?
Ответ: Только с помощью особой сиддхи, развивать которую было бы весьма хлопотно. Но если бы у меня было йогическое знание (следуя вашей гипотезе), то тогда было бы нетрудно прибавить к нему и внешнее знание.
* * *
Вопрос: Когда слышишь, как вам всё тяжело давалось, то невольно задаешься вопросом – а правдива ли история о внезапном открытии поэтического дара у Вальмики и возможны ли вообще такие чудеса.
Ответ: Тяжело давалось что? Над чем-то приходилось потрудиться, что-то другое приходило само в одно мгновение или дня за два, за три – как Нирвана или как способность понимать живопись. «Латентный» философ во мне сразу не раскрылся (когда я был в Калькутте) – только после нескольких лет инкубационного периода (?), когда я начал писать для «Арьи», извергая статьи как вулкан. Тут нет общего правила. Пусть поэтический дар Вальмики открылся как бутылка шампанского, но это не означает, что так может быть с каждым.
Раскрытие художественного видения
Не огорчайтесь так из-за того, что вы не знаток живописи. Я в этом отношении был еще хуже: что-то знал о скульптуре, но к живописи был слеп. Однажды, когда я был в алипорской тюрьме, я во время медитации вдруг увидел на стенах камеры несколько картин, и – подумать только! – во мне вдруг раскрылось художественное видение и я узнал про живопись всё, кроме, конечно, технической стороны. Я не всегда могу это сформулировать, поскольку мне не хватает знания терминологии, но это не мешает восприятию и пониманию. Так что вот оно как: в йоге всё возможно.
Сложность управления вдохновением
Вдохновение – очень ненадежная вещь; приходит, когда захочет, исчезает вдруг, не закончив работы, отказывается низойти, когда зовут. Это беда хорошо знакома, наверное, всем художникам и уж точно поэтам. Есть такие, кто умеет им управлять по своему усмотрению; на мой взгляд, это скорее те, кого переполняет поэтическая энергия, а не те, кто заботится о совершенстве стиха; есть такие, кто умеет его заставить являться всякий раз, когда перо касается бумаги, но их вдохновение либо спускается из не слишком высоких сфер, либо они разноуровневы. Есть еще и такие, кто пытается выработать у свого вдохновения привычку приходить к ним, садясь писать в одно и то же время; говорят, Вергилий с его девятью строчками, которые он сначала писал, а утром на следующий день совершенствовал, и Мильтон с его пятьюдесятью строчками в день в этом преуспевали. Думаю, это тот же самый принцип, по какому индийские гуру назначают своим ученикам садиться за медитацию в определенный час. Кто-то, конечно, добивается частичного, а кто-то и полного успеха, но не все. Что касается меня, то если вдохновение не являлось в виде вспышки или потока – если приходило, то всё было просто, – тогда я находил для себя единственный способ: устраивать себе нечто вроде инкубационного периода, чтобы за это время что-то во мне совершилось и целостный образ будущего произведения сам возник в моем мозгу, а потом ждать белой вспышки, в ярком пламени которой могла быстро произойти вся запись этого произведения. Но думаю, у каждого поэта свой метод работы и каждый поэт находит свой выход справляться с ненадежностью вдохновения.
* * *
Х. привык писать десять-двенадцать, а то и больше стихотворений в день. Мне, чтобы написать и завершить одно стихотворение, обычно требуется день-два или даже три, а если меня что-то очень вдохновило, то я могу написать за день два коротких стиха, а потом на следующий день еще раз их просмотреть и поправить. Другой поэт, как Вергилий, будет писать свои девять строчек в день, а потом шлифовать их и шлифовать. Третий, такой как Y., насколько я его знаю, сначала запишет фрагменты и фразы, а потом две недели или два месяца будет над ними работать, придавая форму. Время не имеет значения, значение имеют только завершенность и качество. Так что давайте, действуйте, и пусть вас не обескураживает поразительная скорость Х.
* * *
Учитывая, что сам Супраментальный Аватар абсолютно не способен делать то, что делают Х. или Y., то есть писать по стиху или по нескольку стихов в день, зачем вы к нему обращаетесь? В Англии я действительно каждый день много писал, но всё это ушло по большей части в Мусорную Корзину.
* * *
Кажется, поэтическое вдохновение посещает вас частенько с перерывами. Я бы сказал, что это довольно распространенный недуг. Очень редко кто может писать, как Х. или Y., когда захотят. Я ничего не знаю о «направлении сознания». Мой собственный метод заключается не в успокоении ума, так как он всегда спокоен, но в том, чтобы развернуть его вверх и внутрь. Вам же, думаю, нужно сначала его успокоить, что не всегда легко. Пытались ли вы это делать?
* * *
Я не раз запрещал себе на время писать, потому что хотел производить на свет только то, в чем выражались бы высшие планы сознания, но вам для этого нужно обладать большей уверенностью в своем поэтическом даре, а также в том, что ваш дар не заржавеет в бездействии.
Правка стихов
Вопрос: Мы удивлялись, зачем вам понадобилось писать и переписывать ваши стихи – например, «Савитри» вы переписывали десять или двенадцать раз – если к вашим услугам всё вдохновение, какое только есть, и вам не нужно добывать его с трудом, как это приходится делать нам, новичкам в йоге?
Ответ: Всё очень просто. Я использовал «Савитри» как средство восхождения. Я начал ее на определенном ментальном уровне и переписывал всякий раз, переходя на другой уровень. Кроме того, я перерабатывал отдельные части – если мне казалось, что какая-то часть пришла от низших уровней, то она не устраивала меня, и я не хотел её оставлять только потому, что это удачные стихи. По возможности всё должно быть одной чеканки. На самом деле я относился к «Савитри» не как к поэме, которая должна быть написана и закончена, а как к экспериментальному материалу, чтобы посмотреть, до какой степени в работе может участвовать йогическое сознание и как его включить в творческий процесс. «Розу Бога» я не переписывал, а также сонеты, если не считать замены двух или трех на данный момент слов.
* * *
Вопрос: Если Х. сумел обрести такое вдохновение, что ему не нужно ничего переписывать, почему же вы так не можете?
Ответ: Мог бы и я, если бы писал каждый день и больше ничего не делал и если бы мне было всё равно, с какого уровня приходило вдохновение, лишь бы удалось написать что-нибудь хорошее.
* * *
Вопрос: Вам приходится переписывать из-за каких-то препятствий на пути вдохновения?
Ответ: Единственное препятствие состоит в том, что у меня нет времени постоянно пребывать в поэтическом творческом состоянии, и если мне вообще удается взяться за перо, то приходится прерываться, чтобы сосредоточиться совсем на других вещах.
* * *
Вопрос: С вашим безмолвным сознанием, наверное, можно черпать из высших планов сознания с наименьшей концентрацией.
Ответ: Высшие планы отнюдь не столь услужливы. Если бы это было не так, то почему же было бы так трудно вести вниз Сверхразум, внедрять его в физическое сознание? Какие же вы все счастливые, беспечные игнорамусы! Вы говорите о безмолвии, сознании, рассуждаете о планах Верховного Разума и Супраментале так, как будто это электрические кнопки, на которые нужно просто нажать, и всё будет к вашим услугам. Может быть, когда-нибудь так и будет, но пока суть да дело, я должен всё выяснить об электричестве, какое оно бывает, как работает и по каким законам, что оно может, чем опасно и т. д., должен сконструировать типы соединения и связи, построить линии электропередач, попытаться сделать их надежными, и всё это всего лишь за одну жизнь. И всё это нужно сделать под обстрелом тех априорных вопросов и рассуждений, развлекательных и серьезных, который ведут по мне мои милые ученики с позиций полной безответственности и ждут, что я им всё объясню, и не в общем и целом, а во всех подробностях. О Господи, in omnibus !
* * *
Вопрос: Я считаю, вся эта литературная отделка – занятие ужасно скучное и неинтересное. Но вам оно, вероятно, нравится, если вы, насколько нам известно, прорабатываете и перерабатываете свои стихи и прозу ad infinitum .
Ответ: Не прозу, только стихи. А из стихов только одну «Савитри». Все остальные стихотворные произведения были написаны за один раз, а если там и делались какие-то исправления, то в тот же или на следующий день и очень быстро.
Усилия и вдохновение
Вопрос: Если говорить о поэзии, то там присутствует не только вдохновение, но и старание. Вдохновение иногда нас оставляет, и, сколько ни бейся, ни выколачивай из себя что-нибудь, оно не возвращается!
Ответ: Именно так. Подлинный результат достигается не благодаря упорным и сокрушительным ударам молота, а потому, что в момент между ударами вдохновение незаметно проскальзывает вниз и входит в человека, неосознаваемое среди жуткого грохота. Когда старание становится ненужным, тогда и приходит всё лучшее. Старание хорошо лишь как средство призвать Вдохновение. Если оно хочет прийти, то приходит, если не хочет, и либо ничего не получается, либо получается что-то надуманное, ненужное, тогда поэт вынужден сдаваться. И со мной такое бывало довольно часто. Я также наблюдал, как частенько у Х. получалось что-то хорошее, но далекое от совершенства, и он бился над вариантами, которые все были один хуже другого; ибо только новое вдохновение способно дать ключ, чтобы по-настоящему исправить то, что есть. Поэт всё равно старается, но не старания приносят результат, а вдохновение, которое приходит в ответ на старание. Вы стучите в дверь, чтобы человек в доме ответил вам. Он может и не ответить; если он там затаится, то вам остается только уйти восвояси, бранясь про себя. Вот так и старание и вдохновение.
* * *
Вопрос: Вы считаете, что этот метод («сесть в свободной медитации и смотреть, что приходит от интуитивных Богов») может действительно что-то дать? Я понимаю, что многое вы написали этим способом, но говорят также, что к вам приходили Боги, нет – Богини, чтобы разъяснять значение Вед.
Ответ: Это была шутка. Тем не менее, в принципе именно так приходят внутренние знания. Когда ум приходит в состояние покоя, тогда получает возможность прорваться наверх интуиция, совершенная или несовершенная, чтобы посмотреть, что тут происходит. Конечно, это не единственный способ. А говорят массу всяких глупостей. Всё, что я написал, начиная с 1909 года, я написал именно таким образом, то есть из безмолвного ума или, скорее, пропустив всё через безмолвный ум, и не только через ум, но и безмолвное сознание. Но Боги и Богини не имели к этому никакого отношения.
Давление творческого импульса
Мне очень хорошо знакомо это давление творческого импульса, требующего своего осуществления и выражения. Когда испытываешь такое давление, то ничего не остается, кроме как дать ему выход, чтобы освободить и очистить ум; иначе ум будет метаться в разные стороны и не сможет сконцентрироваться.
Поэтическое вдохновение и работа над прозой
Вопрос: В настоящее время я слишком увлечен работой над прозой. Не удивительно, что поэзия теперь для меня невозможна. Я думаю, проза должна продолжать быстро двигаться к своей цели, пока поэтическому вдохновению не представится случай вернуться?
Ответ: Да, но с какой стати ваше поэтическое вдохновение должно ждать, пока ваша проза куда-нибудь добежит? На земле, конечно, препятствий хватает, но для полета их нет.
Мания самоуничижения
Вы, кажется, страдаете манией самоуничижения. Она есть у многих художников и поэтов; когда они смотрят на свою работу, она им кажется ужасно плохой и ничтожной. (Я и сам часто чувствовал это вперемежку с противоположным чувством. У Х. это тоже есть). Но думать об этом в процессе работы – это слишком мучительное чувство. Лучше избавьтесь от него, если хотите писать свободно.
Необходимость ограничений поля деятельности для литературного успеха
Вопрос: Мне так хочется писать на бенгальском стихи, рассказы, всё что угодно!
Ответ: Такого рода намерения слишком расплывчаты, чтобы можно было преуспеть. Для успеха вам нужно ограничить поле деятельности и сосредоточиться на чем-то одном. Я не пытаюсь стать ученым или художником, или генералом. У меня были определенные вещи, которые я хотел сделать, и я их сделал, когда Божественное захотело этого; другие открылись во мне или сошли ко мне свыше благодаря йоге. Я сделал столько, сколько пожелало Божественное.
* * *
Вопрос: Пытаться стать литератором и при этом не знать, какой вклад внесли в литературу великие писатели, было бы непростительно.
Ответ: Почему непростительно? Я не знаю, какой вклад в нее внесли японские или русские советские писатели, но чувствую себя в своем неведении вполне добропорядочным и счастливым. Что касается необходимости прочитать Диккенса, для того чтобы стать литератором, то это странная идея. Он самый нелитературный человек из всех, кто добился успеха в литературе, а стиль у него – безжизненная пустыня.
* * *
Вопрос: Как вы относитесь к планам прочесть Мередита, Гарди, Шелли, Китса, европейских и русских писателей?
Ответ: Господи, сэр, хотел бы я иметь время, чтобы выполнить такую огромную программу, как ваша. У меня его нет, даже чтобы обсудить ваши планы.
Пробелы в образовании
Вопрос: Вы нигде ничего не говорите о Фирдоуси, создателе персидского эпоса, авторе «Шахнаме»? Ставите ли вы его в один ряд с другими великими эпическими поэтами – с Гомером, Вальмики , Вьясой ? Как же так – вы, изучивший столько языков, так расширив этим свое образование, допустили такой серьезный пробел, не зная персидского?
Ответ: Я читал Фирдоуси давно в переводе, но перевод не давал никакого представления о поэтических качествах оригинала. Что до пробелов в образовании – что ж, я не знаю русской литературы, финской (не считая «Калевалы») и не читал в оригинале ни «Песнь о Нибелунгах» , ни Пентаура , сложившего на древнеегипетском поэму о победах Рамзеса, ни одного из дошедших до нас фрагментов. Я также не знаю арабского, но доволен и тем, что прочел «Тысячу и одну ночь» в переводе Бартона , ставшем такой же классикой, как и оригинал. Тем не менее, пробелы велики и их много.
Вдохновение и техника стихосложения
Вам не нужно мешать вдохновению, изучая размеры – у вас внутри есть любая техника, какая вам может понадобиться. Я сам никогда не изучал стихосложение, по крайней мере английское: всё, что я знаю, я знаю потому, что читал, писал, следовал своему слуху и мыслям. Если кто-то интересуется изучением техники стихосложения ради самого предмета, это другое дело – но это отнюдь не обязательно.
Буквальность перевода
Основное правило относительно точности перевода, думаю, состоит в том, чтобы как можно ближе держаться оригинала при условии, что текст в результате будет читаться не как перевод, а как настоящее бенгальское стихотворение, и по возможности так, будто это и есть оригинал.
Признаюсь, я не практиковал то, что проповедую – всякий раз, когда я брался за перевод, меня ничуть не заботили чувства оригинала и без всякой жалости переделывал его так, как хотелось моей фантазии. Но это тяжкое, серьезное преступление, и подражать мне тут не стоит. В последнее время я стараюсь быть в переводе более добродетельным, не знаю, насколько успешно. Но так или иначе, это как раз тот случай, когда говорят: «Делай так, как я говорю, а не делаю».
Переложение прозы в стихи
Думаю, вполне законно переводить поэтическую прозу стихами. Я сам так делал, когда переводил «Героя и нимфу», по той причине, что красоту прозаического стиля Калидасы на английском лучше всего передать стихами, или, по крайней мере, потому, что мне так было легче ее передать. Ваше критическое правило кажется мне слишком абсолютным; как и все правила, оно в принципе действует в большинстве случаев, но в меньшинстве (которое составляет лучшую часть, ибо зачастую меньшее лучше большего) не действует совсем. Если распространить это правило, получится, что Гомера и Вергилия можно переводить только гекзаметром. А как насчет противоположных случаев, когда многие прекрасные прозаические переводы поэзии оказываются намного лучше и точнее передают дух оригинала, чем какая-либо существующая поэтическая версия? Не надо других примеров, кроме английской версии «Гитанджали» Тагора. Если стихи могут быть столь замечательно (и потому законно) переведены прозой, то почему не может проза переводиться (с полным при том основанием и замечательно) стихами? В конце концов, правила создаются больше для удобства критиков, нежели как ограничивающий закон для творцов.
Переводы «Викраморваши» и «Мегхадуты»
Вопрос: Странно, что вы постоянно забываете, что у вас есть замечательные переводы на английский язык «Викраморваши» Калидасы и поэмы «Герой и нимфа». Однажды мне уже приходилось напоминать вам об этом. Не может быть, чтобы вы хотели от нее отказаться? Кстати, вы, кажется, также перевели «Мегхадуту» Калидасы или «Облако-вестник» в terza rima .
Ответ: Нет, я не отказываюсь от «Героя и нимфы». Я просто совсем об этом забыл… Я перевел «Мегхадуту», но перевод был потерян человеком, у которого хранился.
Переписывание Шелли
Вопрос: В «Жаворонке» Шелли мое сердце с трудом отзывается на одно сравнение:
Like a high-born maiden
In a palace-tower,
Soothing her love-laden
Soul in secret hour
With music sweet as love, which overflows her bower.
Как благородная дева
В башне дворцовой
Тешит любовью налитую
Душу в час тайный
Музыкой, сладкой как любовь, затопившей ее покои.
Иногда мне это кажется даже ужасным. Тогда я думаю, нельзя ли выбросить эту сентиментальную чепуху и заменить ее чем-то более глубоким, по возможности в стиле Шелли, чем-то вроде:
Like a shild who wanders
In an ancient wood
Where the strange glow squanders
All its secret mood
Upon her lilting soul lost in that solitude.
Как девочка, что блуждает
В древнем лесу,
Где неясный свет проливает
Весь его тайный дух
В ее поющую весело душу, затерянную в одиночестве.
Ответ: Попытка переписать Шелли лучше самого Шелли – затея опрометчивая и безнадежная. Вами предложенный вариант – это двадцатый век с его мистицизмом, неуместный в «Жаворонке», в нем нет той простой выразительности и мелодичности стиха Шелли. Не понимаю, почему «благородная дева» ужасна – она вполне отражает романтическое отношение к любви, в котором были сентиментальность и чувство, которое пыталось поднять любовь от грубой прозы жизни к ментально-витальному идеализму, который в свою очередь был попыткой воскресить к жизни эпоху рыцарства и трубадуров. Романтизм и, если хотите, нереальность, но ничего ужасного.
Комментарий на критику [132]
Это… письмо должно было, насколько я полагал, «остаться между нами»; там слишком много частного и личного, чтобы его публиковать. Много такого, что следует показывать только тем, кто способен оценить и понять, тогда как просто читатели могут решить, будто меня больше занимает защита, чем то, что я хочу разбить и опровергнуть критику, хотя мог бы дискредитировать ее для читателей, у которых нет своих твердых критических позиций и устоявшегося вкуса и которых можно сбить с толку хорошо построенной фразой и правдоподобными аргументами, какие использует Х.; такие читатели могут не увидеть, как Х., разницы между оправданием и обоснованием. Может возникнуть мысль, будто я сам сомневаюсь в ценности своих стихов, особенно ранних, и признаю справедливой оценку Х. То смирение, о котором вы говорите, в большой степени Сократовское смирение со значительной долей иронии; но читатели, не привыкшие к тонкостям полутонов, могут понять это буквально, а в результате прийти к ошибочному заключению, будто я сдался перед обвинениями нелицеприятной критики. Поэту, который не ценит или мало ценит свои стихи, незачем их писать или публиковать; если я разрешил публикацию «Поэтического сборника», то значит, я посчитал его достойным публикации. Следовательно, возражение Y. имеет некоторую ценность. С другой стороны, может показаться, что я пишу панегирик на собственные стихи, защищая их, чего не следует делать публично, даже если оценка поэтом своего творчества так же тверда, как у Горация в «Exegi monumentum aere perennius» , или так же возвышенна, как у Виктора Гюго. Точно так же ответ мой не предназначался для Х., и не думаю, что ему следует показать всё письмо, без купюр или некоторой редактуры, но если вы хотите и если думаете, что он не обидится на какие-либо замечания с моей стороны, то можете показать ему те места, которые относятся к его критике.
* * *
Вы попросили меня прокомментировать замечания о моих стихах и в особенности о «Савитри», сделанные вашим другом Х. Но, во-первых, это не совсем принято, чтобы поэт критиковал критику своих критиков, хотя кто-то, возможно, так делал; поэт пишет ради собственного удовольствия, ради наслаждения процессом творчества или ради самовыражения. Он дарит свой труд скорее не современникам, а будущим читателям, чтобы те его признали или отвергли и чтобы оценивали и судили в меру своего понимания или удовольствия. Что до современников, то тут вернее было бы сказать, что поэт швыряет свои стихи в лицо всему свету, оставляя тому либо возмущаться будто пощечиной – как это было с ранними стихами Вордсворта и Китса, – либо же принимать их недолго, но зато благосклонно, как бывало в древности с великими афинскими и римскими поэтами, а в менее отдаленные времена – с Шекспиром и Теннисоном. Потомки далеко не всегда подтверждают вердикт современников – очень часто они отвергают, забывают или же презирают автора, увенчанного современниками, и возносят того, кого современники либо недооценили, либо вовсе не замечали. Потому для поэта единственно верный выход – идти своим путем, не обращая внимания на похвалы и упреки критиков; отвечать же на них – не его дело. Кроме того, вы попросили меня исправить неверный ход мыслей вашего друга; но как определить, что верно и что неверно, если критическое суждение обычно строится в рамках личности критика, его характера, эстетических вкусов или ценностей, правил и канонов, укоренившихся в его сознании в соответствии с его точкой зрения, откуда его ум и берет обоснования для критических оценок; то, что верно для него, может показаться неверным для человека с иным характером, иными эстетическими взглядами, иной точкой зрения. Суждения вашего друга – судя по тому, как он сам их излагает – выглядят обусловленными характером его восприимчивости, прекрасно сбалансированной внутри своих рамок, но и ограниченной своими рамками; он открыт и восприимчив к одним стихам, но закрыт для других, и потому он к ним холоден или излишне требователен. Это вполне объясняет разницу в его реакции на два стихотворения («Падение» и «Огненный ветер» ), которыми он не устает восхищаться, и на «Савитри». Но, поскольку вы меня попросили, я – исключительно для вас – более-менее подробно прокомментирую его комментарии и порассуждаю над его рассуждениями. Ответ, вероятно, выйдет довольно пространным; поскольку если уж браться отвечать на такие вопросы, то ответ должен быть ясным и продуманным. Также, вероятно, мне придется кое-что пояснить о природе и замысле своей поэмы и о технике, вырисовывавшейся из новизны ее природы и замысла.
Давайте разберемся сначала с теми некоторыми деталями, на которых он заостряет внимание, чтобы они больше нам не мешали. Те подробно изложенные умопостроения, которые он выстраивает как базу для своих оценок, кажутся мне в большинстве своем безосновательными и надуманными, они лишены понимания и оттого не имеют силы, и если где-то для какой-то системы приемлемы, то не здесь. Возьмем, к примеру, как он нападает на мои предложные обороты. Тут он, по-моему, пал жертвой своей одержимости грамматикой и под флагом борьбы против смещений смешал в ту же кучу еще несколько оборотов, которые отнюдь не принадлежат к этой категории. В строчке:
«Lone on my summits of calm I have brooded
with voices around me [136] »
«Уединившись на своих вершинах покоя,
я окружил себя голосами»
нет никакого смещения, поскольку я совершенно не имел в виду «на спокойных вершинах», а вполне однозначно употребил все слова в их прямых и естественных значениях. Если я пишу «поля прекрасного» или «идучи по путям истины», то я не думаю, что читатель решит, будто я хотел тем самым сказать: «в прекрасных полях» или «на истинных путях»; то же относится и к «вершинам покоя» – я имел в виду «вершины покоя» и ничего более; точно так же, как во фразах: «Он поднялся до вершин видения» или «Он стоял на позиции высочайших вершин знания». Покой здесь – это покой высочайшего духовного сознания, к которому восходит душа, осваивая его вершины и взирая с его высочайших высот на мир, который лежит внизу: в духовном переживании, в оккультном видении или в ощущении, которое его сопровождает, этот покой ощущается не как абстракция и не как состояние ума, а как нечто конкретное и вещественное, как самостоятельно существующая реальность, до которой поднялся человек, так что если кто-то стоит на его вершине, то это скорее факт осязаемой реальности, а не поэтический образ. Теперь что касается фразы «Лик тиши блаженной» : здесь критик, вероятно, решил, что это обыкновенная фигура речи, замена предложного оборота эпитетом, словно я хотел бы сказать «восхитительно спокойный Лик», а вместо этого написал «Лик восхищенного покоя», впадая в логически неточную и бессмысленную риторику. Ничего подобного я не имел в виду, никакого такого безвольного, бедного, скудного смысла не вкладывал: я имел в виду лик, который стал для меня выражением или, скорее, живым образом того восхищенного покоя, который есть в высшем бесконечном сознании, – тот самый, который можно назвать «центром Бесконечности». Это выражение, или образ, покоя Нирваны есть в лике освобожденного Будды, знакомого нам по образцам индийского искусства, который, по-моему, на вполне законных основаниях можно назвать ликом нирванического покоя, что стало бы уместной здесь живой фразой, а не уродливой фигурой речи или нарушением риторики. Тут нужно помнить, что покой Нирваны или покой высшего Сознания есть для духовного переживания самостоятельная реальность, вечная и безличная, не зависящая от человека или от лица, в котором она проявлена. В следующих двух отрывках я позволю себе отнестись к критике Х. как к ошибочной по своей сути и потому необоснованной и неприемлемой.
Вот строчки из «Песен моря» :
The rains of deluge flee, a storm-tossed shade,
Over thy breast of gloom…
Дожди потопа льются – рваная завеса шторма —
На грудь твою, [полную] мрака …
«Грудь [полная] мрака» отнюдь не риторическая и бессмысленная фраза, какой здесь была бы «твоя мрачная грудь»; её было бы можно прочесть и так, если бы речь шла о груди человека, хотя и тогда она в определенном контексте могла бы стать вполне простительной; но здесь это грудь моря, это образ того обширного пространства, которое, само поддерживающее и подвластное, усиливает и отражает настроения и движения воздуха и небес. Его задача – через описание рушащихся на грудь моря ливней создать образ рваной штормовой завесы, нависшей над мраком этих просторов: здесь подчеркнут именно «мрак», именно он доминанта образа, а «грудь» или «простор» второстепенны и служат для поддержки образа, который не состоялся бы, если бы было написано просто «мрачная грудь». Предложный оборот тут не является искусственным ходом, призванным заменить прилагательное: так, например, «мир ужаса и мрака» означает нечто большее, чем «ужасный и мрачный мир», поскольку здесь ставится акцент на мраке и ужасе как на самой природе устройства и истинном содержании этого мира, это не просто перечисление его атрибутов. Так же, если написано: «Так велико твое желание метнуть в него меч своей точности» или «брошен в твои бездны страха» , то разве это означает просто «точный меч» или «страшные бездны», и разве сами по себе «точность» и «страх» не указывают на грозные силы, чьим инструментом является меч, а обиталищем или логовом – бездны? Если это и риторика, то риторика отнюдь не бессмысленная, а наделенная и значением, и силой. «Риторика» это такое слово, которым можно перечеркнуть всё, что нам не понравилось; однако риторика того или иного рода всегда составляла важную часть лучших образцов мировой литературы; у Демосфена, Цицерона, Боссюэ и Берка свой стиль выстроен на риторике, однако их сочинения считаются высочайшими образцами прозы, дошедшей до нас. В поэзии же обвинить в риторике можно и строчки Китса:
Бессмертным ты был создан, соловей!
Ты не подвластен алчным поколеньям… [142]
В заключение скажу несколько слов о «клинках сияния» из перевода в «Банде Матарам» . Они, наверное, более уязвимы для строгой критики, поскольку могут использоваться и, вероятно, использовались просто как синонимичная фраза вместо «сияющих клинков»; но для читателя, обладающего живым воображением, и они в определенном контексте могут означать не просто сияющие клинки, а клинки, излучающие сияние, будто созданные из света. Х. говорит, что если такой оборот не адъективирован, то он не идиоматичен, однако Х. признает, что всё это допустимо, если при этом создается ощущение прекрасного, но он не находит ничего прекрасно ни в одном из этих отрывков. Но прекрасное чувствуется лишь тогда, когда внятен заложенный смысл, хотя даже тогда мы снова приходим к вопросу индивидуального восприятия; вы или другой читатель можете ощутить прекрасное там, где Х. не находит его. Я лично не обладаю ни такой чувствительностью, ни такой неприязнью к предложному обороту; конечно, может быть, потому что мой литературный вкус грубее и оттого менее чувствителен к риторическим вкраплениям. Например, я не морщась читаю такие строки свободного стиха: «Где же твоя стена спасения? Где твое оружие силы? Куда подевался истаявший лик твоей славы?» Разумеется, всё это риторика, однако в ней есть элемент, который делает ее привлекательной, так как, по-моему, вносит более живую ноту и более глубокий смысл, чем во фразах «сильное оружие» и «твой прославленный лик» или даже «сила твоего оружия» и «слава твоего лика».
Теперь перейдем к той острой критике, которой подвергся отрывок с описанием символического видения Ночи и Рассвета и осознанную молитву Природы, когда та ощущает возвращение всеведующей Богини вечного Света. Критика острая, но, по-моему, бьет мимо цели; так, если бы он взял дамасский клинок, которым можно рассечь железо, и рубил бы наотмашь бесплотный воздух – воздух тотчас смыкается снова после удара, оставаясь каким и был. Критик видит бедные и плохие стихи, лишенные и своеобразия образов, и точности видения, точности выражения, но это тоже дело личного вкуса, и все имеют право на свой, вы – на свой, он – на свой. Я добивался не своеобразия, а правдивого и точного отображения своих образов. Он не находит тут никаких образов, и вполне возможно, что потому, что я не сумел выразить их с должной поэтической силой; однако так же возможно, что причина коренится в его характере и проистекающей из него неспособности видеть и чувствовать то, что вижу и чувствую я. Я могу отвечать лишь на умственные рассуждения и соображения, возникшие у него, когда он пытался найти обоснования своему отношению. Мне же они представляются или слишком предвзятыми и необоснованными, или же построенными на неверном прочтении и потому не имеющими силы, или же неприменимыми для такой поэзии. Его основной упрек состоит в том, что во фразе «окрыленное широкими крыльями торжественное пение великого священнического ветра» присутствует резкий и потому незаконный перенос эпитета. Перенос эпитета не всегда незаконен, особенно если он служит для точной и правдивой передачи ощущения или понимания вещей: так, например, если взять развязку любовной ссоры у Овидия, где:
Борясь с упрямым и угрюмым сердцем,
К твоим дверям влекутся страждущие ноги,
то можно сказать, что страждущим было нечто в душе, а приписывание чувств или состояния души ногам есть незаконный перенос значений; но в этих строчках зафиксирован конфликт между участниками процесса: душа сопротивляется, тело повинуется силе желания, которое им движет, – и потому перенос здесь абсолютно уместен и законен. Но в моем случае даже обоснования не нужно, поскольку у меня переноса нет. Критик полагает, будто я представил себе ветер существом с крылатым телом, отделил крылья от плеч и прилепил их к его голосу или пению, которые по определению бестелесны. Ничего подобного; совершенно необязательно я был должен воображать себе ветер крылатым существом. В оккультном видении дуновение, звук, движение, благодаря которым мы физически воспринимаем ветер, на самом деле являются не самим ветром, а лишь физическим проявлением ветра-бога, или духа воздуха, так же, как в Ведах жертвенный огонь есть лишь физическая форма, временное тело, или проявление, бога Огня – Агни. Боги Воздуха, как и другие божества индийской мифологии, не имеют крыльев; Маруты, иначе: боги штормов, со сверкающими золотыми копьями мчатся по небесам в своих колесницах; обитатели срединного мира на фресках в Аджанте , как видно, движутся по воздуху не на крыльях, а плавными скользящими движениями, характерными для эфирных созданий. Потому эпитет «окрыленный широкими крыльями» не относился к ветру и не был перенесен с него на другой объект, но изначально являлся принадлежностью голоса ветра, который, приняв звучание торжественного пения, исходящего из груди великого жреца, стал подобен птице с могучими крыльями, которая вырвалась в небо, скользит вниз и снова устремляется вверх, взлетает и падает и снова взлетает к «алтарным горам». Тут речь идет, безусловно, о голосе или пении, парящем как на широких крыльях, и я не понимаю, откуда обвинение в адрес фальшивого или непоэтического образа? Кроме того, критик возражает против метафоры «алтарные горы», называя ее избыточной, поскольку читатель легко может достроить в воображении эту деталь на основании всего сказанного ранее; я не думаю, что он прав: очень чуткий читатель, возможно, и может, но большинство об этом даже не задумается, а ведь эта деталь важная, она – центральное место образа, и опустить ее означало бы оставить в центре картины пустое пятно, скрыть совершенно необходимое связующее звено. Наконец, критик недоволен строчкой о высоких ветвях, которые молитвенно подняты к светлеющим небесам, поскольку она не помогает прочтению образа, а разжижает его, ничуть не способствуя его четкости. Не знаю, чем вызвано это замечание, разве только неспособностью чувствовать и видеть. Всё это образ Природы в ее осознанной молитве, где сознание есть у каждого элемента – у ветра с его пением, у гор, деревьев. Ветер здесь – великий жрец в жертвенном служении; голос его взметается осознанным пением; горы ощущают себя алтарем для служения; деревья поднимают к небесам высокие ветви, как служители, как безмолвные фигуры молящихся; а свет небес, к которому подняты ветви, раскрывает то Запредельное, к которому всё устремлено. Как бы там ни было, но эта «картина», или вернее, часть образа, полностью передает то, что видел я в свете открывшегося вдохновения и в своих переживаниях. Я, конечно, мог бы проработать больше деталей, развернув их на большем пространстве, но как раз это было бы избыточным и ненужным; или же мог бы пуститься в пространные описания, но и они были бы допустимы только в том случае, если бы эта часть образа была цельной. Последняя строка передает мои ощущения, которые я часто испытывал в горах ли, на равнинах ли Гуджарата, или глядя из своего окна в Пондичери не только на рассвете, но и в любое время суток, и потому я не нахожу ничего искусственного ни в самом переживании, ни в словах, в которые оно облечено. Если же критик или кто-то из читателей не чувствует и не видит того, что столько раз чувствовал и видел я, то, возможно, в этом есть моя вина, что, однако, не обязательно, поскольку вы, и не только вы, восприняли этот образ совершенно иначе; причина вполне может лежать в проистекающей из характера мышления или чувствования неспособности понимать всё это, и тогда это печально, но в большей степени для критика или читателя, чем для меня.
Позволю себе привести те уничижительные характеристики, которые Х. дает моим эпитетам. Единственным их достоинством он считает, что они были бы хороши для прозы – надуманные, но точные, стоящие точно на своем месте, описательные в полной мере, но лишь описательные, без поэтической красоты или волшебства. Разве есть эпитеты прозаические и эпитеты поэтические и разве поэту воспрещено создавать точные описания, расставляя по точным местам точные слова, mot juste ? У меня впечатление такое, что все поэты, даже великие, используют весь набор эпитетов, какой есть в их распоряжении, а отличие от прозы состоит лишь в определенной последовательности их употребления, поддержанной силой ритма, которая и возносит их до уровня поэзии. Возьмем хотя бы один отрывок из Мильтона:
Спускался я в провалы темноты…
Нередко вспоминая двух мужей
Слепых: Тамириса и Меонида…
И думаю о древних двух волхвах,
Финее и Тересии… [150]
Здесь эпитеты те же, что были бы в прозе – точное слово точно на своем месте, но расставленные в той последовательности, какая заставляет их нести сильные трогательные чувства, и в ритме, который придает им возвышенную страстность и проникновенность. В менее сложных местах в «Потерянном рае», таких, как начало, эпитеты стоят того же ряда – «запретное древо», «смертный вкус» – но можем ли мы сказать, что это всего лишь хорошие прозаические эпитеты, всего лишь точные описания и не более того? Если вернуться к отрывку с молитвой Природы в «Савитри», то я не понимаю, как об этих эпитетах можно сказать, что они прозаические; по крайней мере, мне и в голову бы не пришло употреблять их в прозе, если бы только я не решил писать поэтической прозой, где были бы уместны такие словосочетания, как «окрыленное широкими крыльями торжественное пение» и «великий священнический ветер», «алтарные горы» и «открывающиеся небеса»; сама природа этих оборотов, какими бы ни были их достоинства и недостатки, такова, что они принадлежат исключительно поэзии. Критик же говорит, что они передают лишь нечто само собой разумеющееся, то, что любой читатель, обладающий воображением, мог бы додумать сам; пусть так, но читатель, замечательный, обладающий богатым воображением, на которого постоянно ссылается Х., мог бы также с безошибочной поэтической яркостью додумать и Мильтона. Раскрывают ли мои эпитеты или некоторые из них скрытую красоту картины, это пусть почувствует и решит сам читатель; возможно, он и обращает внимание на такие вещи, как «волшебные створки», «пена опасных морей» и «покинутые чудесные земли», но я думаю, что даже у Китса все эпитеты необыкновенные.
Я уже сказал, что его доводы не всегда здесь приемлемы. Я имел под этим в виду, что они могли бы иметь силу применительно к иного рода поэзии, но не к «Савитри». Начнем с того, что он говорит, что, если бы у меня было больше фантазии, то я написал бы поэму другую и намного короче. Это само собой очевидно, как всякий трюизм; будь у меня другой тип воображения, я написал бы другую поэму, которая, возможно, была бы более в его вкусе, однако это была бы не «Савитри». Она не соответствовала бы замыслу, не носила бы того характера, не имела бы смысла, мировосприятия, описания и выражения тех духовных переживаний, которыми я руководствовался, её сочиняя. Её длина есть необходимое условие осуществления замысла, и о любой длине критики могут сказать, что она «чрезмерна» – я цитирую статью рецензента в «Таймс» о «Жизни Божественной», который, впрочем, во всем остальном ее хвалил – любая часть, любой отрывок, почти любая строфа или часть строфы «Савитри» замышлялась не по образцу «Лисидаса» или «Комуса» , не как короткое повествовательное сочинение, а как эпическая поэма, примерно как малая, хотя и очень малая «Рамаяна»; она ориентирована не на минимум средств, а на исчерпывающее отображение видения мира и толкования мира. Один художественный метод состоит в том, чтобы выбрать ограниченный материал и на его примере показать только самое необходимое, что поддерживает основную мысль, а всё остальное оставить на волю фантазии или глубину понимания читателей. Другой метод, которого придерживаюсь я, заключается в том, что поэт является в равной мере художником или, если хотите, архитектором творения, создавая масштабную, даже пространную, законченную в своей полноте, без опущенных важных деталей, основательную копию: именно этот метод я выбрал для «Савитри». Но Х. совершенно не понял ни значения, ни идеи тех отрывков, которые он критикует, и тем более вложенного в них внутреннего смысла, в чем не его вина – отчасти дело в отсутствия контекста, отчасти в отсутствии инструментария, и вы тут с ним не на равных, поскольку у вас есть преимущество, дающее вам возможность видеть и понимать замысел. Х. видит только внешние словесные конструкции и в какой-то степени поверхностный смысл, который для него пуст и носит чисто декоративный характер, риторичен, претенциозен, без малейших признаков истинности; поэтому неудивительно, что сочинение в целом он находит пустым, фальшивым, неоправданно амбициозным, напыщенным, лишенным глубинного смысла, так что, говоря его словами, всё это «ложь и фальшь». Его претензии к longueur были бы абсолютно справедливы, если бы картины ночи и рассвета были бы просто описанием физической ночи и физического рассвета; но здесь физическая ночь и физический рассвет являются, как о том явственно свидетельствует название канцоны, символом, пусть даже, если можно так выразиться, символом внутренней реальности, выраженным через внешнюю реальность, и моя главная задача здесь с его помощью описать символизируемый предмет; здесь это погружение в Бессознательное, а потом медленное и трудное возвращение к сознательному, за которым следует краткая, но прекрасная вспышка духовного света, подобная пророческому обещанию, за которой стоит «день» обыденного человеческого сознания, где обещанию суждено свершиться. В целом «Савитри», как и следует из ее названия, является легендой, то есть символом, а начальная канцона является, так сказать, ключом к ее пониманию. При таком прочтении в ней нет ничего надуманного или ненужного; всё здесь нужно, чтобы выявить определенный аспект того, что выражает символ, и адекватно отразить его в содержании. Разумеется, читателю, который не понимает, о чем речь, или же понимает, но не чувствует интереса к предмету, она покажется затянутой; но тут ничего не поделаешь.
Чтобы проиллюстрировать неприемлемость некоторых его рассуждений, достаточно взять то, как он протестует против использования родственных слов: «мрачный Простор», «неведомая Бездна», «непроницаемая Пустыня», «безжизненные Просторы» – и безоговорочно не приемлет повторения их в конце строки на одних и тех же местах, считая этот прием нехудожественным и неэлегантным. Я позволю себе усомниться в том его утверждении, что его любимый читатель с богатым воображением, а тем более другой читатель, таким воображением не обладающий, способен всё это домыслить каждый раз по контексту без моих описаний и эпитетов, но оставим это. Мне нужно было постоянно держать перед взглядом читателя, у кого если и нет воображения, но зато есть внимание и он способен охватить всю картину образа во всей ее полноте, ощутить вечное присутствие здесь Бессознательного, в котором свершается все. Это рамка, она же и фон, без которых всё или развалится на отдельные детали, или же они будут стоять лишь как случайные эпизоды. Это условие сохраняется до момента, когда наступает рассвет, и тогда оно пропадает; каждая такая фраза передает отдельное свойство Бессознательного, нужна и по месту и по контексту. Когда «далекая красота» приходит в совершенно другой, бессознательный, сопротивляющийся и невосприимчивый мир, то его здесь нужно показать, что невозможно сделать без образа «непроницаемой Пустыни» Бессознательного, которое есть одновременно и причина, и место сопротивления. Не менее необходимо было также напомнить читателю, что «появление» Божественной Матери было вторжением в пустыню Бессознательного и обещанием избавления от нее. Точно так же можно разобрать другие отрывки. Что же касается повторения схожих фраз в конце строки на одних и тех же местах, то это ритмический прием, можно сказать, необходимый для того, чтобы выразить идею и чтобы через эмфазу сделать ее не просто понятной, но ощутимой. Повторения возникли не в результате небрежности или неумелости, нелепой и нехудожественной, а были использованы сознательно и являются частью техники. Структура пятистопного белого стиха в «Савитри» выстроена по-своему и по построению отличается от белого стиха, принятого в английской поэзии. В ней нет просодии, а если и есть, то очень немного и только там, где требуется особый эффект; каждая строка здесь достаточно сильна сама по себе, но в то же время она является гармоничной частью предложения или всего отрывка, точно так же, как камень, который стоит в ряд с другими; предложение охватывает, как правило, одну, две, три или четыре строки, реже пять, шесть или семь: сильная концовка строки и сильная концовка стиха почти всегда совпадают, за исключением случаев, где нужна открытая каденция; в ритме здесь недопустимы размытость и вялость метрического течения – течение должно быть, но энергичное. Энергичный ритм усиливает важность концовки в строке, а само такое расположение ключевых фраз очень часто придает им дополнительную выразительность и значимость, особенно тех фраз, которые нужно часто повторять в поэме, в рассуждениях и образах, с тем чтобы привлечь внимание к вещам универсальным или фундаментальным или, по крайней мере, первостепенной значимости – неважно, рассматриваются ли они в непосредственном изложении или же в общем плане. Вот для этих целей здесь использованы повторы в концовках строк.
В «Савитри» нет ни одного места, написанного лишь ради живописности или же с тем, чтобы просто создать риторический эффект; если я чего-то и добивался последовательно по всему тексту поэмы, то это точного выражения части того, что видел, чувствовал или испытывал; если я, например, позволяю себе красивую строчку или отрывок, то не ради их красоты, а потому что такова здесь смысловая нагрузка или, по меньшей мере, потому, что я это так вижу и понимаю. Когда фраза найдена, мне нужно оценить – не умом и не в соответствии с устоявшимся правилом, а интуитивным чувством, – абсолютно ли она точная, а если нет, то искать замену до тех пор, пока не найду точный смысл и его точное выражение, не удовлетворяясь à peu près или несовершенной фразой, даже если она в том или ином смысле хороша с поэтической точки зрения. Вот чего я здесь добивался. Пусть критик или читатель сам судит, справился я со своей задачей или нет; но если кто-то здесь ничего не увидел или не понял, то это не означает, что он прав и его отрицательная оценка поэмы верна; тут есть, как минимум, вероятность того, что он пришел к своему заключению не потому, что здесь нечего видеть и понимать, что здесь только псевдосмыслы и пустая риторика, а потому, что у него самого нет базы для понимания этих образов. «Савитри» – отчет об увиденном, о переживаниях не общего характера, которые нередко даже близко не похожи на те, какие видит и чувствует обычный человеческий ум. Не нужно ожидать одобрения или понимания поэмы от широкой публики или даже от какого-то круга при ее первом прочтении; как я уже говорил, должно произойти расширение сознания и измениться эстетика, и только тогда станет возможно понимание мистической поэзии нового типа. Более того, если этот тип новый, то ему нужна новая техника, новая если не абсолютно, то с новыми элементами: в этом случае старые правила, образцы и каноны становятся неприемлемы; ведь очевидно, что нельзя оценить поэзию Уитмена с точки зрения правил старого метрического стиха и судить ее по старым канонам традиционной поэзии; точно так же мы поступаем с модернистами. Мы сначала смотрим, что там важно в поэтическом смысле и насколько новая техника оправдывает себя, создавая новый тип красоты и совершенства, и порой нужна определенная свобода ума от старых традиций, чтобы наше суждение было правомерным или в какой-то степени объективным.
Ваш друг тут может сказать – как он уже говорил в другой связи, – что всё это лишь защитная речь и больше похоже на оправдания, а не на обоснования. Но тогда, в другой связи, он ошибся и так же ошибся бы и сейчас, поскольку я не чувствовал и не чувствую, что виноват в каком-либо оскорблении или проступке, и соответственно здесь не может идти и речи о защите или оправданиях, как если бы я защищал или оправдывал то, что сам бы считал ложным. Я достаточно уважаю истину, чтобы не пытаться скрыть несовершенство; напротив, все мои силы, скорее, направлены к тому, чтобы найти и исправить несовершенство; если во мне нет поэтического гения, то есть, по крайней мере, немалая, если не бесконечная, работоспособность: я в полной мере доказал это бесконечной работой над «Савитри». Или, скорее – поскольку это не была работа в обычном понимании, работа не в смысле усердия – это можно назвать бесконечной способностью ждать и прислушиваться к истинному вдохновению, отвергая любые находки, если его там нет, какими бы хорошими по более низким меркам они ни показались, до тех пор, пока не найдется то, в чем я почувствую истинность. Х. явно попал во власть своей концепции, будто я пытаюсь защищать избыточные красоты поэмы; он говорит, что принцип, выдвинутый мной, верен, но неверно использован, и, похоже, считает, что, хотя и сам знаю, что тут всё фальшиво и плохо, я это оправдываю, цитируя Мильтона и Шекспира, как будто моя избыточность не хуже, чем у них. Однако я не собирался защищать свою технику, поскольку речь шла не о поэтической ценности моих стихов; речь шла о том, не нарушен ли здесь действующий закон экономического целомудрия избыточным использованием эпитетов: потому я и защищал свое право на обилие эпитетов, отстаивая принцип, а не его применение. Даже самый скромный поэт может для поддержки своих мыслей цитировать великих поэтов, отнюдь не имея при этом в виду, что он в творчестве с ними на равных. Однако мой критик идет дальше, уверяя, что я не умею подобрать цитаты, поскольку отрывок из Мильтона отнюдь не является иллюстрацией к моему принципу, а отрывок из Шекспира поэтически слабый, вялый и риторичный и относится к раннему, слабому периоду, когда еще не было шекспировского стиля. Он уверяет, что изумительный эффект от стиха Мильтона достигается только звучанием, а не словами. Мне это кажется не совсем верным: звук, ритмический резонанс, ритмическая значимость, бесспорно, являются доминантным фактором; он дает нам услышать и почувствовать шум, грохот и треск, сопровождающие падение мятежных ангелов, но ведь это не всё, мы не просто это слышим, как если бы слышали грохот обрушившегося от попадания бомбы дома, но при этом ничего бы не видели; нам тут дается образ, со всем его психологическим наполнением, «ужасного» огненного крушения, и эта невероятная сила слов дает нам всё это увидеть и услышать. Пренебрежительное отношение Х. к отрывку из Шекспира с описанием моря, который не только мной, а крупнейшими критиками признан стоящим в одном ряду с наиболее замечательными образцами Шекспировского стиля, удивляет и, на мой взгляд, раскрывает серьезную ограниченность его поэтического восприятия и вкусовую пристрастность. Можно, безусловно, восхищаться сжатым, лаконичный стилем более позднего Шекспира с его более мощными драматическими эффектами, без всякого пренебрежительного отношения к роскошествам и избыточности его раннего периода; если бы он им никогда не писал, это была бы невыразимая потеря для культурного мирового наследия. В строках, мной процитированных, нет ни вялости, ни риторичности, в них есть сжатость или, как минимум, компактность, отличающаяся по характеру от той, какая присутствует, скажем, в сцене смерти Антония или в других всем известных сценах, написанных в том трагическом стиле, за который он стал считаться великим, но и здесь каждый слог нагружен смыслом и могучей значимостью, каких не бывает в пустой риторике. Поэт, написавший такие строки, заслуживает, чтобы только за них быть поставленным в ряд с великими и даже гениальными поэтами.
Теперь хватит разбираться с критикой частностей, перейдем к общему результату и к его высказанному мнению о моей поэзии. Если не считать высоких похвал в адрес моих стихов, «Огненный ветер», «Нисхождение», «Дживанмукта», «Мысль-Параклит» и некоторого, в общих чертах, одобрения мистических стихов, напечатанных вместе с моей статьей о квантитативной метрике английского стихосложения, то в целом его оценка отрицательна и пренебрежительна, так что, если бы я согласился с его вердиктом в отношении моих ранних и поздних сочинений, то есть с тем, что в ранних почти нет ничего ценного, в поздних всё псевдо и вычурно, а что касается остального, то там есть несколько милых или приятных строчек, однако нет ни силы, ни притяжения, свойственных истинным или великим стихам, то тогда мне следовало бы изъять из обращения «Поэтический сборник», «Савитри» выбросить в мусорную корзину, и остались бы только одни мистические поэмы – но их тоже клеймили бы другие критики, так что нет мне спасения. Поскольку Х. критик отнюдь не игнорируемый и его вердикт совпадает с тем, что пишет в «Литературном приложении» к «Таймс» панегирист моей философии, не говоря уже об отзывах других, менее авторитетных критиков, вроде того коммуниста (написавшего рецензию на книгу Айенгара), который заявил, что еще не известно, останусь ли я жить как поэт, видимо, мне самому надлежит задуматься о своем жалком положении и решить, правы ли те, кто говорит, что всё так плохо. Среди замечаний вашего друга на «Поэтический сборник» есть вовсе особенные, но они, кажется, касаются только переводов. Любопытно, что он сожалеет по поводу недостатка импульса самовыражения в «Песнях моря», когда в этом стихотворении я только старался переложить с бенгальского на английский «самовыражение» моего друга и коллеги-поэта Ч. Р. Даса, его «Сагар сангит». Я даже не сам решил его переводить, хотя считал стих прекрасным; тут меня можно было бы даже обвинить в том, что я взялся за перевод из корысти, так как Дас, знавший в Пондичери о моем зависимом и бедственном положением, тогда предложил мне за работу 1 000 рупий. Тем не менее я сделал всё что мог, чтобы придать на английском как можно более блестящую форму прекрасным строкам его бенгальского стиха. Поэт и литератор Чепмен забраковал мой перевод по той причине, что я его сделал слишком на английский манер, слишком подражал традиционной английской поэзии и не сумел передать своеобразие, сохранить бенгальские дух и сущность. Возможно, он прав: Дас тоже не был удовлетворен моей работой, так как сделал к нему приложением построчный перевод, хотя непохоже, чтобы кто-то что-то по нему уловил, тогда как мою версию, пусть немногие, но до сих пор читают и восхищаются. Если Х. прав, находя в «Песнях» избыточную сентиментальность, то это, значит, внесено мной, это остатки моего раннего романтического сентиментализма, мое личное «самовыражение», заместившее здесь Даса. В индийской системе образов море – символ жизни, океан сансары, а индийская йога в своих оккультных представлениях видит в образе моря жизнь либо описывает различные планы бытия как множество морей. В стихотворении Даса передано его ощущение единства с океаном вечной жизни и близости человеческой души к скрытому в нем Космическому Духу, и всё это сказано напряженно, требуя размышления, без всякой сентиментальности, но очень по-индийски и даже очень по-бенгальски, и при переводе в другую систему мышления может показаться избыточным по образности и по выразительности. Сегодня «Песни» очень от меня далеки и видны сквозь туманную дымку воспоминаний, так что мне нужно было бы их сначала для верности перечитать, но на это сейчас нет времени.
Потом, за мое переложение «Викраморваши» Калидасы он обвиняет меня в новом романтизме девятнадцатого века и фальшивой имитации елизаветинской драмы; но пьеса Калидасы романтична по всему своему тону, так что Калидасу можно было бы назвать предшественником елизаветинцев, опередившим елизаветинскую эпоху более чем на тысячу лет; собственно говоря, такова едва ли не вся древняя санскритская драматургия, хотя и без трагизма, и в общем и целом ее скорее можно определить как елизаветинскую романтическую комедию. Потому я не думаю, что погрешил против автора, придав переводу романтическое звучание и сделав его елизаветинским, даже если в итоге добился лишь «безжизненного псевдоелизаветинского» стиля. Человек, знающий оригинал на санскрите и кто, будучи индийцем, считается в Англии хорошим критиком, а также поэтом, чье отношение ко мне и к моей работе было всегда недружелюбным, тем не менее горячо хвалил мой перевод и сказал, что, если Калидасу вообще можно перевести, его нужно переводить только так. Такая оценка, сделанная истинным знатоком предмета, наверное, может перевесить обвинения Х. Его замечания к переводу из Бхартрихари более обоснованны, но вот тут вина не Бхартрихари, – чьи эпиграммы столь же кратки и лапидарны, как у греков, – а моего перевода, в который проникло мое тогдашнее пристрастие к романтизму: перевод достаточно честно передает мысли санскритского автора, но не его дух и манеру стиля. Тем не менее можно утешиться тем, что он являет собой «приятное чтение» – нужно же радоваться мелким радостям в мире отнюдь не дружелюбной ко мне критики. В конце концов это не собственные, а переводные стихи, и только очень немногие могут питать надежды преодолеть расстояния в тысячи миль и сравняться с такими достижениями в этой области, как блестящий и абсолютно неточный по существу перевод Фицджеральда из Омара Хайяма или абсолютно неточные переводы из Гомера Попа и Чэпмена , которые можно назвать замечательными самостоятельными произведениями с заимствованным содержанием. Х ничего не говорит отдельно про «Любовь и Смерть», которая вам так сразу понравилась, про «Стихи», про «Урваши» и «Персея-освободителя» , хотя эту драму он, по-моему, определяет как слабую псевдоелизаветинскую пьеску; но, возможно, он их не касается лишь потому, что не успел толком прочесть или же не смог найти первый том. А возможно, они входят у него в число тех моих сочинений, которым он дает общую оценку, говоря, что им всем недостает яркости и насыщенности, свойственных истинно вдохновенной поэзии, и, классифицируя их, ставит в один ряд со стихами Уотсона , Стивена Филипса и других авторов периода упадка романтизма. Я ничего не знаю о творчестве Уотсона, если не считать одного-двух случайно прочитанных стихов, и если судить по ним, то я бы назвал его настоящим поэтом, у которого хорошо разработаны образность языка и метрика, но слабоваты идея и содержание, так что, возможно, мои стихи хотя бы в этом отношении всё же сильнее, поскольку в рецензии в «Литературном приложении» к «Таймс» как их единственное положительное свойство при отсутствии вдохновенности отмечены именно глубина мысли и техническое совершенство. Стивен Филлипс другое дело; я читал его «Марпессу» и «Христа в Гадесе» («Христа» в машинописном варианте) незадолго до отъезда из Англии, и они произвели на меня сильное впечатление, вызвав искреннее восхищение. Недавно я прочел, что Филлипс теперь забыт, но если забыты и эти два стихотворения, то я это назвал бы большой потерей для поколения, предавшего их забвению. Поздние его стихи меня разочаровали, так слог остался блестящим, но пропали высокие устремления. Единственный поэт того времени, который действительно оказал на меня определенное влияние, был Мередит , в особенности его «Современная любовь», которая, по-видимому, повлияла на становление моего раннего стиля в поэзии. Других поэтов заката романтизма я не читал. Из более поздних или из не принадлежащих к этому направлению авторов я знаю только А. Е. и Йейтса , немного Френсиса Томпсона , его «Небесную гончую» и «Царствие Божье», и несколько стихотворений Джеральда Хопкинса ; но Хопкинса и Томсона я узнал поздно, Хопкинса совсем недавно, так что оба они не могли оказать на меня влияния, хотя один английский критик в Индии меня хвалил, называя производным от Суинберна с Хопкинсом, а другие выдвигали предположение, будто моя любовь к сложным эпитетам берет начало от Хопкинса! Если не считать Арнольда , чье влияние на меня заметно, поэтами викторианского романтизма, повлиявшими на меня, были, наверное, подсознательно Теннисон и Суинберн, но ранний, поскольку более поздние его стихи мне не нравились. Тем не менее, вполне возможно, что общая атмосфера всего того периода заката викторианского романтизма – если это был закат – послужила отливкой для моих работ, которые безусловно несут на себе отпечаток того времени, когда они были написаны. Беда моих стихов с точки зрения признания их широкой публикой заключается в том, что ранние, вошедшие в состав «Поэтического сборника», принадлежат прошлому, и теперь, когда эстетическая среда изменилась так резко, у них мало шансов на признание, тогда как последние мои мистические стихи, а также «Савитри» принадлежат будущему, и, вероятно, придется им ждать следующего поворота. Что же касается мистических стихов, которые ваш друг хвалит в столь высоких выражениях, то другие их критиковали не меньше, чем он всё остальное. Некоторые критики писали, что в них нет духовного чувства и не видно духовного переживания; по их мнению, это сугубо ментальные построения с умозрительной образной системой и, следовательно, не имеющие истинной ценности духовной и мистической поэзии.
Таким образом, что мы получаем в итоге? Что я тут должен принять как результат проверки моего сознания на эстетичность? Это правда, звучат и голоса с другой стороны, не только моих учеников, но людей, которые не имеют со мной такой связи. Мне говорили про безымянных, то есть не известных широкому кругу людей, которые в Англии случайно прочли «Любовь и Смерть» и почувствовали тот же внезапный восторг, что и вы; другие даже восхищались моими ранними стихами, находя там и то прекрасное и вдохновенное, которого не нашли Х. и рецензент из «Таймс». Правда так же, им каждому нравится свое: Эндрюс, пытаясь доказать, что я крупный поэт, цитирует в основном «Риши» и эпиграмму на Гете; английский критик Ричардсон выделил у меня «Урваши», «Любовь и Смерть» и другие романтические поэмы, считая при этом, что мои поздние стихи не столь вдохновенны, слишком интеллектуальны и философичны, слишком обращены к рассудку, и так же он заклеймил часть того, что было сделано в средний период, сетуя на то, что я, долгое время кормивший читателей нектаром, потом стал предлагать им обыкновенную воду. Он делит поэтов на великих и хороших и говорит, что я принадлежу ко второй категории и не принадлежу к первой, но поскольку в ряду хороших у него стоит Шелли и другие поэты его ранга, то это не просто похвала, а «нектар», который любой проглотит с превеликим удовольствием! У Кришнапрема (Рональда Никсона), Мура и других мнение также вполне благожелательно, а ведь все они, и англичане, и индийцы, не менее способны сделать точный вывод в отношении литературного произведения, чем мои строгие критики. Я говорю про Кришнапрема, поскольку его оценка составляет любопытный резкий контраст с оценкой Х. – тот не находит в моей поэзии полутонов, тогда как Кришнапрем, раскритиковавший творчество Харина за то же самое, за отсутствие полутонов, у меня их видит в избытке. Тут задумаешься, что такое полутона, или, быть может, из этого следует вывод, что объективно нет никаких полутонов, а есть просто термин для определения субъективной реакции читателя? И такую полную противоречивость суждений я вижу всегда; один критик говорит о «Персее», что там есть хорошие стихи, но нет драматического накала, разве что в одной сцене, а сюжет его совершенно неинтересен, тогда как другой видит и драматизм действия, и напряженный сюжет, который захватывает и не отпускает от начала до конца. Высочайшая похвала, полный разгром, сдержанный комплимент, панегирик вперемежку с резкостями – таковы качели, которые неизбежно то возносят, то обрушивают вниз несчастного поэта, опрометчиво положившегося на мнение современной критики. Я же могу льстить себя мыслью, будто всё это яркое разнообразие мнений, от полного восхищения до полного отрицания, означает, что в моих сочинениях всё же есть что-то живое и настоящее. Или могу утешаться тем, что мои стихи не признаны, потому что я их публиковал несвоевременно, слишком запоздало из-за своей эгоистической привычки писать исключительно ради собственного удовольствия, а не из жажды поэтической славы и бессмертия, и держал их в ящике стола в два, а то и в три раза дольше, чем советовал Гораций, который считал, что поэту лучше отложить свое сочинение лет на десять и публиковать только потом, если он прочтет его и всё же сочтет достойным. Свою вторую из двух ранних поэм, «Урваши», я для начала отослал Лайонелу Джонсону, поэту и литератору с известной репутацией, который работал тогда в крупном издательстве. Он признал за ней кое-какие поэтические достоинства, но сказал, что это подражание Мэтью Арнольду и поэтому едва ли имеет право на существование. Но Лайонел Джонсон, как мне сказали потом, Арнольда видел везде, как ведантийский мудрец везде видит Брахмана, и если бы я отправил свою драму дальше, в другие издательства, то возможно какой-нибудь другой рецензент, менее сосредоточившийся на своем, мог бы найти в ней больше достоинств, а поскольку романтизм тогда еще был в моде, то за ним и другие критики и читатели могли бы составить свое мнение, сходное с вашим и с мнением Ричардсона, и, кто знает, я мог бы занять свое, пусть и скромное, место в ряду поэтов периода заката романтизма. Может быть, тогда мне не пришлось бы принимать поспешное и опрометчивое решение не переиздавать «Поэтический сборник» и я даже стал бы лелеять надежду на то, что, когда минует мода на антиромантизм, он займет свое место, каким бы оно ни было, и будет жить дальше.
Что касается той высокой оценки, которую ваш друг дал моим мистическим стихам , то тут я мало что могу сказать. Я принимаю его оговорку, что стихи неравноценны: они были написаны очень быстро – думаю, в течение недели, – и я не работал над ними потом долгое время, как обычно поступаю с другими стихами, прежде чем их опубликовать; он для анализа выбрал лучшие стихи, хотя и другие там хороши, хотя хороши не настолько; размер в них приблизительный, а язык и идея не дотягивают до той высоты, до которой могли бы. Два слова я хотел бы сказать о его сомнениях по поводу некоторых строк в стихотворении «Мысль-Параклит», где дано описание духовных планов. Я могу их понять; поскольку в этих строчках нет точного ярковыраженных, явственных начала и концовки и здесь нет точного описания, а только общее, то человеку, не имеющему мистического опыта, они могут показаться слишком пространными и неясными. Однако там нет натяжек; точное и детальное описание этих духовных планов слишком бы удлинило стих, потому я и дал его лишь в общих чертах в нескольких строчках, но описал правильно, эпитеты соответствуют реальности, в том числе даже относящиеся к цвету: «ноги цвета красного золота» и «бело-темно-красный океан под луной» . Цвета значимые, те, которые интеллектуальная критика считает символическими, но тут они больше чем символ, они – частый элемент мистического видения; я позволю себе вспомнить выразительное, яркое видение Рамакришны, когда он поднялся к высшим планам и увидел оттуда мистический смысл рождения Вивекананды. Наконец, самый тот факт, что именно эти стихи так понравились вашему другу, я могу рассматривать как достаточное подтверждение того, что тут мои усилия показать духовные планы не увенчалась полным провалом.
Как же тогда относиться к тому, что тот самый критик не оценил или же недостаточно оценивает «Савитри», которая также является мистической символической поэмой, хотя отлита в другую форму и поднята на другую высоту, и как относиться к его критике? Отчасти, вероятно, причина столь разного отношения как раз и заключается в разнице формы и уровня, а если принять во внимание его эстетические вкусы и их ограниченность, то разное его отношение к ним было неизбежным. Он, похоже, и сам видит эту причину, когда объясняет разницу своего отношения к «Лисидасу» и к «Потерянному раю». Вкусы его проявляются в его особенном пристрастии к Френсису Томпсону и Ковентри Патмору , в отношении к «Огненному ветру» и «Нисхождению», а также в изящных рассуждениях по поводу «Небесной гончей» и «Царства Божьего» и в явном непонимании «Потерянного рая». Я думаю, он по своей природе склонен считать всякую возвышенную поэзию риторической, слабой и декламаторской, если не увидит в ней, что высокий слог поддержан внутренним содержанием – сочетание, которое мы видим у позднего Томпсона и которого, на его взгляд, нет в «Савитри». Но оно в «Савитри» есть, или, во всяком случае, я старался его вложить, и вы это почувствовали, причем не только вы; а он не смог потому, что оно лежит за пределами его личного опыта и для него недоступно. Тот же, кто обладает описываемым в «Савитри» опытом, а если и не обладает, то подготовлен к его восприятию складом характера или ума, накопленными знаниями или психологической тренировкой, способен проникнуться духом и смыслом поэмы, ощутить в себе отклик на ее поэтический заряд; но читатель неподготовленный, не имеющий ничего из этого, откликнется едва ли – и тем более, если это, как вы утверждаете, новая поэзия со своей техникой и законами.
«Лисидас» – одна из самых прекрасных поэм всех времен и литератур и самая совершенная среди поэм той же длины, и ее вполне можно охарактеризовать эпитетом «изысканная», а, по-видимому, эстетические вкусы вашего друга откликаются именно на изысканное. Придирчивый читатель мог бы и тут найти недостатки, такие как псевдо-пасторальный фон, чрезмерное вторжение Святого Петра, противоречие между фоном и теологической пуританской полемикой, а также несовместимый с ним образ голодных овец с его псевдопасторальным или теологическим определениями овцы, который для тех читателей, кто не знаком с христианским чувством и традиционной христианской системой образов, вполне может показаться даже нелепым или, по меньшей мере, странным; однако всё это были бы избыточные придирки, так как все недостатки здесь тонут в красоте поэтического стиля. Я готов признать очевидные промахи в «Потерянном рае»: небеса у Мильтона действительно неубедительны, так что их можно назвать гротескными, как и битва там в пороховом дыму, а его Бог и ангелы – фигуры слабые и неубедительные, даже Адам и Ева, прародители наши, описаны слабо и только в общих чертах; конец повествования значительно уступает великолепию первых четырех книг, зато эти первые четыре книги навсегда останутся среди великих творений мировой литературы. Если бы вершиной творчества Мильтона был бы «Лисидас», прекрасный и совершенный, и его лирика и сонеты, то и тогда Мильтон был бы великим поэтом, хотя и не вошел бы в десятку величайших; в их ряд его ставит именно «Потерянный рай». Недостатки и даже провальные места есть едва ли не в каждом эпическом сочинении – за исключением «Одиссеи» и, наверное, «Божественной комедии», но, несмотря на это, они остаются великими. То же относится и к «Потерянному раю». Красота языка и стиха, равноценные до самого конца, придают поэме грандиозность. Нужно на время чтения принять сухую пуританскую теологию Мильтона, его слишком очеловеченное изображение небесных сфер и их обитателей, и тогда можно ощутить в полной мере величие этой поэмы. Но дело в том, что на эстетический вкус Х. одного этого величия мало; для него, похоже, атмосфера красоты грандиозной и возвышенной менее уютна, чем атмосфера красоты менее возвышенной, но тем не менее совершенной. Это то же различие, что и между волшебным очарованием поросших лесом холмов и гордым величием одинокого пика, вознесшегося в бескрайние пламенеющие небеса; чтобы признать величие, нужно найти там струны более тонкие и изысканные, как у Томпсона в «Царстве Божьем». Возвращаясь к нашей теме: его рассуждения о поэме дают основания предположить, что есть лишь одна причина его полного восторга по поводу мистических стихов и совершенно противоположного отношения к «Савитри». Сам по себе тот уровень, на который нацелена «Савитри», то величие, какое вы ей приписываете, вызывают в нем не восторг, а настороженность и подозрительность, которые быстро оборачиваются недооценкой или недостаточно высокой оценкой всего самого лучшего в поэме, а также критикой и осуждением остального.
Но есть и другая, более существенная причина. Он не видит и не чувствует того духовного наполнения, какое вы находите в «Савитри»; для него в ней нет ничего, кроме внешней формы, которая кажется ему бедной, что естественно, поскольку внешнее есть всего лишь поверхностная часть целого, но всё прочее скрыто от его глаз. Если бы там было то, что он, возможно, надеялся найти в моей поэме – духовное видение как у последователя Веданты, устремленное за пределы нашего мира к Невыразимому, – тогда он, возможно, легче разобрался бы с ней, как со стихами Томпсона, или, по крайней мере, она была бы для него доступнее. Но в «Савитри» речь не об этом, или скорее это лишь малая часть того, о чем там говорится, но и она дается через космическое видение и восприятие мира, который по сути незнаком его разуму и душе, а также его чувственному опыту. Два отрывка, им разбираемые, не могут дать и не дают сколько-нибудь полного представления о сути видения мира в поэме, так как первый есть незнакомый символ, а второй в том виде, как он взят здесь, вырванный из контекста, – случайная изолированная деталь. Но даже если бы у него для анализа были отрывки более выразительные и более ясно раскрывающие суть, я не думаю, что ему это помогло бы; взгляд его всё равно по-прежнему скользил бы по поверхности, улавливая лишь рассудочный смысл или внешние ощущения. Вот такую причину его неприятия поэмы мы можем здесь, по крайней мере, допустить, если, как мы считаем, в поэме вообще есть какой-то смысл; либо нам придется удовлетвориться ссылкой на личностную несовместимость и на правило de gustibus non est disputandum или, говоря на санскрите: nānārucirhi lokaḥ . Если вы правы в своем утверждении, что «Савитри» представляет собой новый тип мистической поэзии с новым видением и набором выразительных средств, то нам следует ожидать, по крайней мере вначале, неприятия широкого и, возможно, общего; похоже, что даже те из любителей поэзии, кто обладает некоторой склонностью к мистицизму или опытом духовных переживаний, но несколько иного рода, стараются обходить ее стороной. Миру потребовалось около ста лет, чтобы открыть Блейка; так что не было бы ничего невероятного в том, что для нас потребуется еще больше времени, хотя, естественно, мы надеемся на лучшее. Потому что, по крайней мере в Индии, есть возможность найти некоторое понимание и отклик и немногочисленную, но подходящую аудиторию. Может быть, произойдет чудо и доброжелательная аудитория вскоре станет больше.
Так или иначе, тут можно сделать только одно, особенно если пытаешься создать что-то новое, – продолжать, не жалея света и сил, какие тебе даны, работать и оставить оценку своей работы будущим поколениям. Суд современников, как мы знаем, не заслуживает доверия; есть только два судьи, чей совместный вердикт оспорить трудно, – Мир и Время. Римская поговорка гласит: securus judicat orbis terrarum ; однако окончательным этот приговор становится, только если подтвержден Временем. Поскольку не единое мнение широкого круга людей имеет решающее значение; мнение это на самом деле навязано мнением меньшинства и элиты, которое в конечном итоге и принимается за приговор последующих поколений; говоря словами Тагора, устанавливает свою оценку вселенский человек, вишва манава (viśva mānava), или, скорее, мировое, вселенское существо, использующее единый человеческий разум, можно сказать, Космическое «Я» человеческой расы. В отношении великих литературных имен такой вердикт кажется абсолютным – насколько что-то может быть абсолютным в мире временных относительных истин, где Абсолют скрывается от людей за покровом неведения. Не нужно пытаться доказать, что Вергилий – это скучный, хотя и изящный автор, написавший в стихах тоскливый трактат о земледелии и длиннющий псевдо-эпос, заказанный ему императором , а единственный на самом деле великий поэт латинской литературы это Лукреций, и не нужно бранить Мильтона за его латинизированный английский язык, за выспренний стиль и по большей части неинтересные образы в обеих его поэмах: мир либо откажется это слушать, либо мы добьемся временного эффекта и установим на короткое время моду на определенное направление в литературной критике, а потом мир вернется к прежнему. Менее известные репутации могут и пошатнуться, но в конечном итоге все они, что имеют истинную ценность, утвердятся и найдут свое место в устоявшейся шкале ценностей мира. Тех, чьи сочинения оказались почти незамеченными современниками, как Блейк, или были сначала приняты с оговорками, а затем забыты, как Донн, Время в мгновение ока выхватило из общего ряда, и величие их стало признанным; а то, что казалось погребенным, постепенно восстановилось или родилось заново; так что в конечном итоге всё встало на свои места. Те, кто был непререкаемым авторитетом, оказались грубо свергнуты с тронов, но позднее снова вернулись, пусть не на вершину, но на подобающее место; примером тут может быть Поп или Байрон, который купался в лучах славы и был единственным поэтом в Англии после Шекспира, кем восхищалась вся Европа, но сейчас он недооценен, хотя, наверное, потом также займет свое место. Воодушевившись их примерами, будем надеяться, что отрицательная оценка сегодняшних критиков не является абсолютной и окончательной, а также думать, что подобающим местом для «Савитри» станет отнюдь не мусорная корзина. Возможно, у Мира найдется и место для стихов, которые направлены к тому, чтобы расширить сферу поэтического творчества и найти для внутренней духовной жизни человека и его оккультного или мистического знания и опыта всех скрытых областей его собственного и мирового существования не уголок с ограниченными средствами выражения, как это было в прошлом, но вывести его на широкий простор, где полное разнообразие универсальных средств выражения соответствует безграничности бесчисленных богатств, что лежат скрытыми и неразведанными, словно их держат где-то вдали, куда устремлен прямой взор Бесконечного, какое в прошлом было найдено для выражения того поверхностного и ограниченного человеческого опыта, его видения себя и мира материи, где он был вынужден жить, сражаясь за самопознание всеми средствами своего ограниченного ума и чувств. Дверь, которая долго была закрыта для всех, кроме немногих, теперь может открыться; царство Духа может быть установлено не только во внутренней жизни человека, но и в его внешней жизни и деятельности. Поэзия также может внести свой вклад в этот революционный поворот и стать частью духовной империи.
Основным моим намерением в этом письме было кое-что рассказать о технике и внутреннем механизме интуитивного метода, которым создавалась и создается «Савитри», а также о замысле и строении поэмы. Понимание ее Х. как интеллектуальной конструкции с произвольным набором слов и образов, причем отобранных плохо, прямо противоположно тому, как это было на самом деле. Такова была главная мысль письма, остальное лишь предисловие. Но предисловие вышло настолько длинным, что не оставило места для содержания. Придется отложить его до следующего случая, когда будет больше времени.
* * *
Вопрос: В том длинном письме о своих стихах, касающемся критики моего друга, вы написали об определенном влиянии на вас поэзии поздней викторианской эпохи. Я не сумел проследить у вас влияния «Современной любви» Мередита – разве что отнести к ним колкие и до приторности сладкие обороты рассуждений в «Песнях для Миртиллы». Теннисон здесь заметен только по изящной живописности или по отдельным словам. Вероятно, влияние Теннисона в целом больше чувствуется в вашем раннем белом стихе, чем в «Песнях для Миртиллы». От Арнольда у вас в белом стихе только конкретные языковые приемы, вроде двух или трех «но», как здесь:
Не какой-то жалкий странник, но Руру,
Но сын великого Риши [180] .
Или как здесь:
Но спокойный, но царственный, но благосклонный… [181]
Арнольд чувствуется также и в том, как вы выстраиваете и разрабатываете ряды сравнений и в «Урваши», и в «Любви и Смерти». Менее явно там звучит его общая интонация, но ее также можно почувствовать; отголоски его звучат даже в стихах, которые вошли в сборник «Ахана», не говоря уже о «Баджи Прабху». Не знаю, есть ли в ваших белых стихах влияние Суинберна; возможно, есть какое-то в «Песнях для Миртиллы». Непосредственно повлиял на ваш стиль в «Урваши» и в «Любви и Смерти» Стивен Филлипс. Но, как я уже сказал в своем эссе о вашем белом стихе, он растворился в более сильном и разностороннем гении, так же, как и влияние елизаветинцев, Мильтона и, вероятно, наименее заметное, Китса. Как бы там ни было, чьим бы влияниям вы ни подвергались, в своих ранних белых стихах вы, безусловно, самостоятельны по своему сущностному духу, движению и по набору экспрессивных средств. Только по отсутствию восприимчивости или по невниманию можно этого не разглядеть и не суметь насладиться блеском ваших стихов.
Ответ: Влияния такого рода, о которых я говорил, испытывает каждый поэт, пока не найдет себя окончательно. То, что вы говорите о влиянии Арнольда, совершенно правильно; тем не менее, для меня оно заключалось главным образом в необходимости ограничений и обработки, чтобы убрать бесконтрольный романтизм и добиться точной ясности и правильной формы и построения. В «Песнях для Миртиллы» нет влияния Мередита; я не ознакомился со всем его творчеством даже позднее, мне очень нравились его «Современная любовь» и стихи вроде сонета «Люцифер» и «Восхождение на Землю дочери Гадеса», и вот они и оказали влияние на мое становление как поэта, и отголоски этого влияния видны в «Савитри». Больше всего на меня повлияла ранняя лирика Суинберна – «Долорес», «Герта», «Сад Прозерпины» и другие стихи, которые стоят в ряду с его лучшими произведениями, а также «Атланта в Калидоне», но его поздняя лирика кажется мне слишком пустой и не нравится драматический и повествовательный стихотворный стиль. Один критик охарактеризовал мою «Любовь и Смерть» как на удивление блистательное и точное воспроизведение Китса: что вы на это скажете? Думаю, Стивен Филлипс имеет к ней больше отношения.
Символизм легенды о Сатьяване и Савитри
В «Махабхарате» легенда о Сатьяване и Савитри рассказывается как история супружеской любви, побеждающей смерть. Но в Ведическом цикле эта легенда являет собой один из многих символических мифов, со всеми его признаками сотворенного человеком мифа. Сатьяван – это символ души, в которой есть божественная истина бытия, но которая оказалась во власти смерти и неведения; Савитри – это Божественное Слово, дочь Солнца, богиня высшей Истины, которая спускается на землю, чтобы родиться на земле во имя спасения; Ашвапати, Покровитель лошадей, земной отец Савитри, он же Повелитель Тапасьи – средоточие духовных устремлений, которые помогают нам подняться из планов смертных к бессмертию; Дьюматсена, Повелитель Сияющих Сонмов, отец Сатьявана – это Божественный Ум, здесь ослепший, потерявший свое небесное царствие видения и потому потерявший свою славу. Но все же это не просто аллегории, герои поэмы представляют собой не просто персонификацию свойств, а инкарнацию, или эманацию, живых и обладающих сознанием Сил, с которыми мы можем войти в прямой контакт, и принимают человеческий облик, чтобы помочь людям и показать им выход из смертного плана к божественному сознанию и бессмертной жизни.
Создание «Любви и Смерти» [182]
Вопрос: Поскольку «Любовь и Смерть» давно стала для меня поэтической Библией благодаря совершенной красоте ее вдохновения и искусства и поскольку сейчас я как раз открываю в себе способность писать белым стихом, я был бы просто счастлив, если бы вы рассказали, как вы пришли к созданию этой поэмы: как упало в почву зерно идеи, как оно вызревало и росло, рассказали бы о влиянии на вас других поэтов, о настроении и атмосфере, которые были для вас наиболее близкими по духу и потому продуктивными, об откровениях и озарениях, и как часто они у вас бывали, о темпах, какими продвигалась работа, об эволюции этого вашего разнообразного, разноголосого, но совершенно самостоятельного стиля, безупречного, если не считать одного или двух двойных повторов «но», и в то же время самого естественного из всех, какие я видел. В своем эссе «Шри Ауробиндо – Поэт» я пытался выявить, проведя ее через анализ сродни спектральному, белоснежную, так сказать, гармонию «Любви и Смерти», где цвета латинского, итальянского, санскритского и английского стихов слились воедино в совершенно оригинальное ультрафиолетовое и инфракрасное излучение, какого нигде больше не найти. Из английских поэтов самое сильное влияние, по-моему, на вас оказали Шекспир, Мильтон, Китс и Стивен Филлипс. В своем эссе я более подробно говорю о первых двух и на том волшебном сочетании раннего и позднего Мильтона, Шелли и Кольриджа, какое есть в отрывке, где Руру плывет по Гангу и затем выходит в Паталу. Китса и Стивена Филлипса я там не касался. От Китса у вас, кажется, добавилась гибкость построения поэмы, а от Филлипса живая яркость и изысканность красок. Хотя более важным, чем его приемы, я считаю то волшебство, какое дают его интонации, как в «Марпессе»… Но всё это догадки – возможно, в каком-то отношении верные, но мне бы хотелось услышать, что вы сами думаете по этому поводу, равно как узнать ваш ответ на другие вопросы, заданные в начале этого письма.
Ответ: Тут я могу вам сказать немногое; сознательно я ничего не заимствовал у перечисленных вами поэтов за исключением Филлипса. Я читал «Марпессу» и «Христа в Гадесе» еще до того, как они были опубликованы, и поскольку тогда я как раз был в процессе становления – мне было 17 лет, – они произвели на меня сильное впечатление, которое и нашло свое отражение в «Любви и Смерти». Позволю себе сказать, что в моих стихах наверняка можно проследить влияние великих английских поэтов, и не только английских – сам я вижу влияние Мильтона, до некоторой степени Вордсворта и Арнольда, – но проникло оно в мои стихи неосознанно и незаметно для меня. Я не чувствую большого влияния Шелли или Кольриджа, но поскольку много читал Шелли и не раз наслаждался поэзией Кольриджа, то вполне возможно, что во мне они есть и без моего ведома. Среди сочинений Китса на меня повлиял его «Гиперион», и позволю себе сказать, что мой свободный стих, конечно, подвергся его влиянию. Моя поэма была написана в порыве вдохновения за 14 дней – писал я, разумеется, только по утрам, поскольку должен был ходить на службу, где находился весь день, а по вечерам встречался с друзьями. Никогда ни до, ни после я ничего не писал с такой быстротой и легкостью. На другие ваши вопросы у меня нет ответов, которые бы вас удовлетворили, – с тех пор прошло десять жизней, так что я забыл многие подробности. Не думаю, что сеял какое-то зерно идеи, которое потом росло и вызревало; идея просто возникла – из чтения истории Руру в «Махабхарате»; я тогда подумал: «Да, вот и сюжет», – остальное произошло само собой. Настроения и атмосфера? Я никогда не зависел от таких вещей – что-то во мне хотело писать или не хотело, чаще всего нет – вот и все, что я об этом знаю. Эволюция стиля и стиха? Что ж, полагаю, они эволюционировали сами – уверяю вас, я их не выстраивал. В те времена я не был таким уж критиком – критик, как и философ, появился во мне вместе с йогой, а что до самокритики, то единственное мерило, которым я руководствовался, это нравится ли мне то, что я написал, или нет, и, как правило, оно мне нравилось, пока я писал, и казалось ужасным, когда было написано, но в те времена я не сумел бы найти для вас доводов ни в пользу свою, ни против. Сейчас всё, конечно, иначе, поскольку я вижу, что делаю и каким образом. Боюсь, вряд ли мой ответ вас удовлетворит, но это всё, что я могу сказать.
* * *
Это не было ни испытанием, ни экспериментом – как я уже писал, я не шел таким путем, – я просто записывал что приходило, потом поправлял; но и поправки приходили сами собой. В те времена у меня не было теорий, методов или способов. Но «Любовь и Смерть» была не первой моей поэмой, написанной белым стихом, – первую я написал раньше, в начале своей жизни в Бароде, и сам ее издал, но потом она стала мне неприятна и я отказался от нее. Я также несколько раз делал переводы с санскрита (белым стихом и рифмованным пятистопным ямбом); но не понимаю, какой перевод Калидасы вы имеете в виду. Большинство тех рукописей исчезло в водовороте и катаклизмах моей политической деятельности.
Монолог Маданы из «Любви и Смерти»
Вопрос: Позавчера Х. сказал мне, что считает длинный монолог бога любви Камы, или Маданы , из «Любви и Смерти» одной из вершин поэмы – он столь же прекрасен, как и отрывок о сошествии в Ад, которым я восхищаюсь с тех самых пор, как несколько лет назад прочел поэму впервые. Он добавил, что и Мать также была им очень тронута. Почему-то в тот раз я отнесся к нему без большого энтузиазма. Мне он показался трогательным и по-своему бесподобным, очень сильным и очень точным психологически, но, если не считать первые восемь или десять строчек в начале и три-четыре в середине, я там не увидел потрясающей поэзии – по крайней мере, не увидел вершины поэзии. Каково ваше личное мнение по этому поводу? Разумеется, я не буду вас цитировать никому. Вот этот отрывок, чтобы освежить вашу память:
But with the thrilled eternal smile that makes
The spring, the lover of Rathi golden-limbed
Replied to Ruru, «Mortal, I he;
I am that Madan who inform the stars
With lustre and on life’s wide canvas fill
Pictures of light and shade, of joy and tears,
Make ordinary moments wonderful
And common speech a charm: knit life to life
With interfusions of opposing souls
And sudden meetings and slow sorceries:
Wing the boy bridegroom to that panting breast,
Smite Gods with mortal faces, dreadfully
Among great beautiful kings and watched by eyes
That burn, force on the virgin’s fainting limbs
And drive her to the one face never seen,
The one breast meant eternally for her.
By me come wedded sweets, by me the wife’s
Busy delight and passionate obedience,
And loving eager service never sated,
And happy lips, and worshipping soft eyes:
And mine the husband’s hungry arms and use
Unwearying of old tender words and ways,
Joy of her hair and silent pleasure felt
Of nearness to one dear familiar shape.
Nor only these, but many affections bright
And soft glad things cluster around my name.
I plant fraternal tender yearnings, make
The sister’s sweet attractiveness and leap
Of heart towards imperious kindred blood,
And the young mother’s passionate deep look,
Earth’s high similitude of One not earth,
Teach filial heart-beats strong. These are my gifts
For which men praise me, these my glories calm:
But fiercer shafts I can, wild storms blown down
Shaking fixed minds and melting marble natures,
Tears and dumb bitterness and pain unpitied,
Racked thirsting jealousy and kind hearts made stone:
And in undisciplined huge souls I sow
Dire vengeance and impossible cruelties,
Cold lusts that linger and fierce fickleness,
The loves close kin to hate, brute violence
And mad insatiable longings pale,
And passion blind as death and deaf as swords.
O mortal, all deep-souled desires and all
Yearnings immense are mine, so much I can.»
Но с взволнованной вечной улыбкой, что рождает
Весну, златорукий возлюбленный Ратхи
Ответил Руру: «О смертный;
Я тот Мадана, кто звездам дает
Сиянье и на широком холсте жизни рисует
Тенями и светом картины счастья и слез,
Кто делает волшебными будничные мгновения жизни
И обычные речи, скрепляя жизнь с жизнью
Слиянием противящихся душ,
И нежданными встречами околдовывая постепенно…
Ответ: Мое личное мнение совпадает скорее с мнением Х., нежели с вашим. Наверное, здесь нет ничего потрясающего в смысле силы творческого воображения и видения, какие есть в описании сошествия в Ад; но, тем не менее, не думаю, что где-то в другом месте мне удалось превзойти этот отрывок по силе языка, страсти и правде чувств, слитых в точном и благородном ритме в единое и совершенное целое. И думаю, мне удалось раскрыть истинную суть бога Камы, бога витальной любви (я не имею в виду «витальное» в его строгом йогическом смысле; а имею в виду любовь, которая влечет, бросая в страсти друг к другу две жизни), с достаточной полнотой поэтического видения и поэтической силой, которые ставят этот монолог на одну из вершин, пусть и не наивысшую, творческого достижения. Таково мое личное мнение, но, разумеется, другие не обязаны видеть то же самое.
Разбор «Любви и Смерти»
Вопрос: А.Е. сделал несколько интересных замечаний по поводу моих стихов – замечаний порой любопытных, порой весьма тонких. Он предупреждает меня против частого употребления таких слов, как «бесконечный», «вечный», «безграничный». Трудность их употребления волновала меня и раньше – частое употребление придает стихам не вполне уместный для мистической индийской поэзии оттенок стихов Гюго; но мне любопытно понять, обесценились ли они у меня или я их неверно употребил. Во всяком случае вы никогда не бранили меня за них. Что касается тех двух моих стихов, которые вам очень понравились, он похвалил только одну фразу в «Ne plus ultra» – «стремительный, как песня, ум» – и ничего не сказал про «Эту заблудшую жизнь». Не странно ли? Кстати, экземпляр вашей «Любви и Смерти» готов к отправке в Англию. Мне интересно, как ее примут критики. Должны бы с энтузиазмом. Там много потрясающих строф. Помните, как Руру спускается в Паталу, подземный мир? Я написал, что я думаю об этом пассаже в своем эссе «Шри Ауробиндо – Поэт». Никогда не переставал им восхищаться. Вот эти строки:
In a thin soft eve
Ganges spread far her multidious waves,
A glimmering restlessness with voices large,
And from the forests of that half-seen bank
A boat came heaving over it, white-winged,
With a sole silent helmsman marble-pale.
Then Ruru by his side stepped in; they went
Down the mysterious river and beheld
The great banks widen out of sight. The world
Was water and the skies to water plunged.
All night with a dim motion gliding down
He felt the dark against his eyelids; felt’
As in a dream more real than daylight,
The helmsamn with his dumb and marble face
Near him and moving wideness all around,
And that continual gliding dimly on,
As one who on a shoreless water sails
For ever to a port he shall not win.
But when the darkness paled, he heard a moan
Of mightier waves and had the wide great sense
Of Ocean and the depths below our feet.
But the boat stopped; the pilot lifted on him
His marble gaze coeval with the stars.
Then in the white-winged boat the boy arose
And saw around him the vast sea all grey
And heaving in the pallid dawning light.
Loud Ruru cried across the murmur: «Hear me,
O inarticulate grey Ocean, hear.
If any cadence in thy infinite
Rumour was caught from lover’s moan, O Sea,
Open thy abysses to my mortal tread.
For I would travel to the despairing shades,
The spheres of suffering where entangled dwell
Souls unreleased and the untimely dead
Who weep remembering. Thither, O guide me,
No despicable wayfarer, but Ruru,
But son of a great Rishi, from all men
On earth selected for peculiar pangs,
Special disaster. Lo, this petalled fire,
How freshly it blooms and lasts with my great pain!»
He held the flower out subtly glimmering.
And like a living thing the huge sea trembled,
Then rose, calling, and filled the sight with waves,
Converging all its giant crests: towards him
Innumerable waters loomed and heaven
Threatened. Horizon on horizon moved
Dreadfully swift; then with a prone wide sound
All Ocean hollowing drew him swiftly in,
Curving with monstrous menace over him.
He down the gulf where the loud waves collapsed
Descending, saw with floating hair arise
The daughters of the sea in pale green light,
A million mystic breasts suddenly bare,
And came beneath the flood and stunned beheld
A mute stupendous march of waters race
To reach some viewless pit beneath the world.
Вечером тихим и мягким
Ганг широко раскинул свои волны,
Мерцающий шум многих своих голосов,
И из лесов чуть видных берегов
Вдруг лодка белокрылая взлетела,
В ней одинокий молчаливый бледный кормчий.
Ступил на борт, с ним рядом Руру встал;
И двинулись они загадочной рекою, созерцая,
Как берега скрываются из глаз. Весь мир
Была вода, и небеса в те воды погружались.
Всю ночь, пока ладья невидимо скользила вниз,
Вокруг него стояла тьма;
Реальность сна, а не дневная явь внушала,
Что рядом кормчий был с застывшим мрамором лица
И вспять бегущий безграничный мир…
Ответ: Я не имею ничего против частого у вас повторения «бесконечного», «вечного», «безграничного», потому что этими прилагательными и у меня стихи щедро приправлены. Если пишешь о Бесконечном, Вечном и Безграничном или если постоянно их ощущаешь, то куда денешься от таких эпитетов? А.Е., у кого другое сознание и кто воспринимает только формы временные и конечные (природные или оккультные), может обойтись и без этих слов, а я нет. Кроме того, у любого поэта есть любимые слова и эпитеты, которые он то и дело повторяет. А.Е. как-то и самого обвиняли в том же преступлении.
Если вы пошлете свои стихи пятерым разным поэтам, то в ответ скорее всего получите пять абсолютно несхожих и несопоставимых оценок. Поэту нравятся лишь те стихи, какие отвечают его собственному характеру или вкусу, остальное он либо осудит, либо пропустит мимо внимания. Кроме того, стихи современников редко получают верную оценку у современных критиков. Вы, например, ждете, что «Любовь и Смерть» произведет сенсацию в Англии – я этого никак не жду и буду приятно удивлен, если ее удостоят чего-либо большего, чем похвалы нескольких специалистов, и не удивлюсь и не огорчусь, если она там не заслужит даже этого. Я знаю все недостатки и все достоинства поэмы и знаю, что часть о нисхождении в Ад выдерживает сравнение с лучшими образцами английской поэзии; но я не жду, что современники это поймут. Если поймут, это будет везение или божья милость, вот так-то. Для поэта нет ничего более бессмысленного, чем писать в ожидании славы или похвалы, и как бы это ни было приятно, но они мало чего стоят, ибо лишь очень немногие поэты обретали славу при жизни, а самые великие из них так и прожили незамеченными. Поэт должен идти своим путем, нащупывая его по тем подсказкам, какие звучат в словах за или против, и только тем критика современников может принести ему пользу, но не принимая ее близко к сердцу (если удастся!) – оттачивая таким образом собственный взгляд на свои стихи. Ему совершенно нечего удивляться разным оценкам своих стихов.
* * *
Боюсь, относительно успеха в Англии «Любви и Смерти» вы находитесь во власти иллюзии. «Любовь и Смерть» устарела – она принадлежит тому времени, когда еще продолжали писать Мередит и Филлипс, а Йейтс и А.Е. только-только еще раскрывались, если вообще были не in ovo . С тех пор ветер переменился, и теперь даже Йейтс и А.Е. оказались на мели и смешались с песками прошлого, а форма и прочие свойства в «Любви и Смерти» как раз такие, какие послевоенные авторы и литературные критики предают анафеме. Боюсь, ее назовут – если вообще заметят, что маловероятно – как запоздалую слабую попытку подражания тем литературным образцам, какие давно отвергли и забыли. Сам я вижу ее иначе, но успех будет определяться не моим мнением, а мнением нынешней элиты. Если бы ее издали тогда, когда она была написана, можно было бы рассчитывать на успех, но сейчас! Конечно, я знаю, что в Англии есть немало людей, которые, если она попадет к ним в руки, прочли бы ее с воодушевлением, но не думаю, что она вообще дойдет до них.
Что касается стихов, их нельзя печатать вместе с «Любовью и Смертью». Когда придет время, сонеты и другие (в основном) лирические стихи нужно издать отдельной книгой – но не сейчас. Во всяком случае, сейчас я так думаю. Не то чтобы я вообще был против публикации, но я решил подождать до лучших времен и ничего не делать с ними преждевременно.
Тем не менее, одно дело можно сделать. Х. мог бы послать своему другу «Любовь и Смерть» и, возможно, «Шесть поэм» и выяснить у издателей – имеет ли смысл это публиковать с их точки зрения. По крайней мере, это могло бы дать какую-то информацию.
Толкование стихотворения «Мысль-Параклит» [186]
Вопрос: Др. Х. предложил свое толкование стихотворения «Мысль-Параклит», которое теперь подверглось критике со стороны других критиков. Каков ваш собственный анализ развития мысли в этом стихе?
Ответ: В этом стихе нет никакого развития мысли; здесь есть только последовательность видений и ощущений, и поскольку это мистическое стихотворение, то его единство представляет собой конкретно-духовное построение, а не ментально-логическое. Когда вы смотрите на цветок, вы разве просите садовника разобрать его на химические компоненты? Тогда не стало бы ни цветка, ни красоты. В этом стихе нет ни интеллектуальных дефиниций, ни философских рассуждений; есть только зрительный образ. Поднявшись на гору, вы смотрите на пейзаж и радуетесь открывшемуся виду; вы не садитесь, чтобы сделать карту с названиями каждой скалы или вершины и не тратите время на изучение их геологического строения – это дело геолога, а не путешественника. Вероятно, геологический отчет Х. (составление отчетов входит в обязанности и критика, и литературоведа, и литератора) хорош, как был хорош и любой другой; но каждый волен сделать свой отчет в соответствии со своим пониманием. Ни рассуждения, ни аргументация не могут обязать считать чей-то отчет верным, а остальные неверными. Стихотворение, наполненное мистическим смыслом, может говорить само за себя или же из него может проистекать общая идея, но важно здесь видение или же то, что улавливается интуитивным чувством, а не идея или объяснения; «Мысль-Параклит» – это видение, откровение души, восходящей в духовных планах, но в нем нет названий или фотографических описаний этих планов. На том и остановимся.
Бхава «Птицы Огня» [187]
Вопрос: В Вашей «Птице огня» много красок и образов, но если бы можно было в них или через них проследить ее бхаву, то думаю, понимание стало бы полным.
Ответ: Что вы имеете в виду под «проследить бхаву»? Повесить на птицу ярлык и посадить вроде чучела в вашем интеллектуальном музее, чтобы профессора могли объяснить своим студентам: «Вид такой-то, устроен так-то, вот это кости, это перья и т. д. и т. д., а теперь вы знаете об этой птице всё». Или вы бы хотели, чтобы я ее еще бы и анатомировал?
Замечание Тагора о «Жизни Небесной» [188]
Что касается Тагора, то насколько я понял со слов Х., то его замечание о «Жизни Небесной» носит характер скорее личный, чем принципиальный – иными словами, сам он не имеет подобного опыта и потому не может оценить достоверности описания, так что стихотворение, в противоположность «Шиве» , не вызвало в нем никакого эмоционального отклика. На это мне нечего сказать, так же, как на любое замечание, когда кто-то отвергает мой стих на корню, поскольку тот ему не нравится, или на том же основании, что и Казенс , когда говорит, будто большая часть строф в моем стихотворении «В лунном свете» слабее начальных. Его разбор многому меня научил: он указал мне путь, каким я стал двигаться к «Поэзии будущего» . Не то чтобы я чего-то не знал, но он помог мне уточнить и заострить свои прежние ощущения. Но я все же не совсем понимаю замечания Тагора. Я сам многое не могу оценить в стихах с точки зрения достоверности (например, Ад у Данте и т. д.), но тем не менее чувствую эти строки эмоционально. Безусловно, сила поэзии состоит в том, чтобы открывать нам новые миры, а также облекать высоким звучанием наши мысли, опыт и чувства. «Жизнь Небесная», вероятно, не дает их ощутить читателям, но, если так, то это недостаток исполнения, а не принципиальный.
Критика Казенса на «Риши» [193]
Вопрос: Насколько я слышал, Джеймс Казенс назвал ваше стихотворение «Риши» духовной философией, а не поэзией.
Ответ: Никогда такого не слышал. А если бы слышал, то сказал бы, что у Казенса нет слуха к интеллектуальной поэзии. Но это мне и так известно, как и то, что он не любит и эпическую поэзию, одни только поэтические «драгоценности». Мое стихотворение «В лунном свете» он раскритиковал полностью за умозрительность, за исключением первых строф, которые высоко оценил. Та его критика была весьма для меня полезна, хотя я с ней и не согласен. Но в своей положительной части она мне помогла сменить направление в сторону супра-интеллектуального стиля. «Любовь и Смерть» была поэзией витальной, «Ахана» является, в основном, поэтически-интеллектуальной. Критика Казенса помогла мне подняться на ступень выше.
* * *
Вопрос: Х. говорит, что Казенс, отзываясь о ваших стихах, проигнорировал «Риши». Наверное, это еще хуже?
Ответ: Не хуже и не лучше. Разве для меня плохое мнение Казенса о «Риши» что-нибудь значит? Мне известны слабые стороны своих стихов, а также достоинства. А также известны и достоинства Казенса-критика и его слабые стороны. Если бы Мильтон писал во времена Казенса и не было бы его веками устоявшегося авторитета, то Казенс и о «Потерянном рае», а тем более о «Возвращенном рае», сказал бы: «Это не поэзия, а теология». Заметьте, я не имею в виду, будто «Риши» в какой-то степени стоят рядом с «Потерянным раем», однако и мой стих – это и поэзия, и духовная философия.
Духовная ценность поэзии
Нельзя доходить до крайностей и чрезмерных обобщений в истолковании того, что я пишу, иначе можно неверно понять истинный смысл моих слов. Я сказал, что нет оснований утверждать, что поэзия духовного характера (не Верлена или Суинберна или Бодлера) не могла бы вести к реализации. Это ни в коей мере не означает, что поэзия – это основное средство реализации Божественного. Я не сказал, что она приведет к Божественному или что кто-то уже достиг Божественного через поэзию, а также, что поэзия сама по себе способна привести нас прямиком к спасению. Разумеется, если трактовать мои слова в таком преувеличенном смысле, они потеряют всякий смысл.
Мое рассуждение совершенно ясно и не противоречит разуму или здравому смыслу. Слово обладает силой – даже самое обыкновенное написанное слово обладает силой. Если слово наделено вдохновением, в нем больше силы. Какова эта сила или для чего она, зависит от природы вдохновения, от содержания и от области ее приложения. Если это само Слово – как в священных Писаниях, Ведах, Упанишадах, Гите, то оно наряду с прочим обладает силой, пробуждающей духовные и возвышенные движения, даже определенного вида реализацию. В таком виде мое высказывание не противоречит духовному опыту.
Ведические поэты относились к своим стихам как к мантрам, их стихи были инструментом их личной реализации и могли становиться инструментом личной реализации и для других. Естественно, это могли быть главным образом озарения, а не устойчивая и непрерывная реализация, какая является целью йоги – тем не менее, это могли быть ступеньки или, по крайней мере, маяки на пути. У меня в начале пути было много озарений, и даже, когда я медитировал на стихах из Упанишад или Гиты, я получал начальные реализации. Всё, что несет в себе Слово и его Свет, будь это сказано или написано, способно зажечь внутри этот огонь, раскрыть небеса, открыть настоящее видение того, что скрыто в форме Слова. Вы сами знаете, что некоторые ваши стихи глубоко трогали людей, у кого есть склонность к духовному. Многие увидели путь к реализации, читая «Арью», где нет стихов и нет силы духовной поэзии, но это тем более показывает, что слово не бессильно даже для творений духа. Во все времена люди, вставшие на путь духовных поисков, выражали свои устремления или свой опыт либо в стихах, либо возвышенным языком, и это помогало и им, и другим. Потому нет ничего абсурдного в том, что я признаю ценность такой поэзии для духа и для души и ее влияние на развитие психического существа и духа.
* * *
Очевидно, что поэзия не может заменить собой садхану; она может быть лишь сопровождением к ней. Если чувство есть (чувство преданности, смирения и т. д.), то поэзия может выразить его и закрепить; если есть ощущение, она может выразить его и усилить. Как и чтение книг, таких как Упанишады или Гита, или пение духовных песен, в особенности на какой-то определенной стадии, поэзия также способна помочь. Она также открывает проход между внешним сознанием и внутренним умом или витальным. Но если этим ограничиться, толку будет немного. Главным должна быть садхана, а садхана означает очищение природы, посвящение всего своего существа Божественному, раскрытие психического существа, внутреннего ума и внутреннего витала, контакт и ощущение присутствия Божественного, реализацию Божественного во всех вещах, смирение, преданность, расширение сознания до масштабов космического Сознания, осознание единого «Я» во всем, психическую и духовную трансформацию природы. Если этим пренебречь, если всё время отдавать только стихам, умственному совершенствованию и контакту с социумом, тогда это не cадхана. Кроме того, стихи нужно писать в должном состоянии духа, не ради славы или самоудовлетворения, они должны быть средством контакта с Божественным через вдохновение или же через выражение своего внутреннего существа, как их писали те, кто оставил после себя такое богатство религиозной и духовной поэзии Индии; если писать только в духе западных поэтов, то ничего не получится. Никакая работа или медитация не приносят успеха, если они не делаются в истинном духе самопосвящения, духовного устремления, который собирает воедино всё существо и преобладает над остальным. Именно недостаток такой собранности в единое целое всей жизни и природы и обращения их к одной цели – который является главным недостатком здесь у многих – снижает атмосферу и стоит на пути той работы, которая осуществляется мной и Матерью.
Поэзия и йога
Литература и искусство представляют собой или могут представлять первый подступ к внутреннему существу – к внутреннему уму, к внутреннему виталу, – поскольку из него они и происходят. И если кто-то пишет стихи о бхакти, стихи о духовных исканиях и т. д., или музыку такого же рода, это означает, что внутри у него есть бхакта или что он ищет духовность, помогая себе самовыражением. Существует также точка зрения, прозвучавшая в словах Леле, когда он мне ответил на то, что я хотел бы заниматься йогой только для дела, для действия, а не ради саньясы или Нирваны – но после нескольких лет духовной работы я не сумел найти своего пути и именно потому и попросил его о встрече. Первое, что он сказал мне: «Тебе это будет легко, потому что ты поэт». Но его точка зрения отличалась от точки зрения Х., которую он сформулировал в своем вопросе ко мне, и от моей, которую я сформулировал в своем ответе. Он, похоже, приписывал литературе свойства, формирующие личность.
* * *
Я не видел, что пишет Х., но если это про то, о чем вы говорите, что у вас сузился диапазон или вы исписались, так как больше вы не сочиняете эротических песен. Я не понимаю, как это может быть. Нет речи о сужении диапазона, если кто-то теряет вкус к джазу и с удовольствием может слушать музыку только великих мастеров или им подобную; и это не означает, что человек исписался, если он поднимается вверх, к высшим планам мышления, чувства и художественного самовыражения. Когда-то я писал стихи о витальной любви, но не могу их писать теперь (потому что если бы я написал о любви, это была бы любовь души и духа) не потому, что у меня сузился диапазон или снизились поэтические способности, а потому, что я сосредоточен в высших планах сознания и не могу выражать теперь нечто чисто витальное. То же самое происходит, наверное, со всеми, у кого меняется уровень сознания. Можно ли назвать человека, который вырос из состояния детства и не играет больше в игрушки, что у него сузился диапазон и он деградировал, поскольку так изменился?
* * *
То, что вы пишете, абсолютно верно – что всё величие человека, и его слава, и достижения ничто по сравнению с величием Бесконечного и Вечного. Из этого могут проистекать два вывода: первый состоит в том, что нужно отречься от всех человеческих дел и уйти в пещеру; второй – нужно перерасти свое эго, с тем чтобы когда-нибудь деятельность природы стала частью сознательного действия Бесконечного и Вечного. Лично я не отказывался ни от поэзии, ни от какой-то другой человеческой творческой деятельности по причине тапасьи; они сами отошли у меня на второй план, потому что постепенно внутренняя жизнь во мне становилась сильней и сильней; и не то чтобы я в самом деле бросил эти занятия, но только на меня возложено столько работы, что не оставалось времени. Но годы и годы ушли на то, чтобы убрать из них эго и погруженность в витальное, но никогда я не слышал, чтобы кто-то сказал, да и мне это не приходило в голову, будто бы это могло служить подтверждением тому, что я не рожден для йоги.
* * *
Трудности, которые чувствуете вы и которые чувствует каждый садхак, исполняя садхану, на самом деле состоят не в выборе между медитацией, бхакти и работой, а в выработке правильного отношения к ней или подхода, или называйте это как угодно. Вы кажетесь человеком, чья основная черта, с одной стороны, состоит в невероятной устремленности ума, а с другой – в мрачной вере в то, что говорит вам витал, который, кажется, следит за вами и бормочет шепотом, а то и вслух: «Хорошо, хорошо, приятель, иди вперед, но…», – а под конец медитации: «Что я тебе говорил?» Витал всегда настолько готов впадать в отчаяние, что даже после всплеска самой «славной» поэзии он пользуется любым предлогом, чтобы прочесть проповедь отчаяния! Я прошел через многие трудности садхака, но не могу вспомнить, чтобы я стал смотреть на радости поэтического творчества или на погруженность в него как на нечто лишенное божественности и причину для отчаяния. Это кажется мне излишним.
Помощь начинающим поэтам
Да, конечно, я помогал Х. Когда кому-то нужно, на самом деле, развить в себе литературные способности, я использую часть силы, чтобы помочь ему или ей. Если есть природный дар и упорство, даже если это скрытые способности, под действием силы они могут возрасти, их можно даже развернуть в том или ином направлении. Естественно, одни адхары лучше других и развиваются более целенаправленно и быстро. Другие отступают, не имея необходимой силы упорства. Но в общем и целом, развить эту способность достаточно легко, поскольку есть сотрудничество со стороны воспринимающего, и нужно преодолеть только тамас апракаши (aprakāśa) и аправритти (apravṛtti) в уме, что не такое серьезное препятствие для человеческого ума по сравнению с витальным сопротивлением или не-сотрудничеством воли или с идеей, которая начинает мешать, когда возникает давление Силы, подталкивающей к изменениям или развитию в других направлениях.
* * *
Вопрос: Мы чувствуем, что ваша Сила дает нам необходимое для поэзии вдохновение, но мне часто приходит в голову вопрос, шлете ли вы ее непрерывным потоком. Если бы это было так, то мы не писали бы один раз 15 или 20 строк подряд, а потом три-четыре строки за несколько дней.
Ответ: Конечно, нет. Зачем? В этом нет необходимости. Я посылаю Силу время от времени и позволяю ей действовать, чтобы она сделала то, что должно быть сделано. Это правда, что некоторым я посылаю ее чаще, чтобы предотвратить длительную непродуктивность, но даже в этих случаях я не создаю постоянного потока. У меня нет времени на подобные вещи.
Всё зависит от ментального инструмента. Одни пишут свободно, другие – только в особых состояниях.
* * *
Вопрос: Я пытался написать поэму, но она у меня не вышла, несмотря на молитвы и просьбы. Тогда я написал вам с просьбой прислать мне немного Силы. Но прежде чем письмо дошло до вас, вдруг случилось чудо! Можете ли вы объяснить, как это возможно? Простое письмо помогло установить контакт с Силой?
Ответ: Очень часто достаточно призвать Силу, вовсе не обязательно, чтобы этот призыв сначала достиг моего физического ума. Многие получают Силу, пока пишут письмо или (если они не в ашраме) когда письмо попадает в атмосферу ашрама.
И все же здесь важно успешное установление контакта. Это что-то вроде того, как установить канал связи и нажать на невидимую кнопку, или назовите это как угодно.
* * *
Вопрос: Когда вы посылаете Силу, есть ли какое-то ограничение в сроках для ее действия, или она устанавливается надолго, или же исчезает сразу, если видит, что адхара к ней невосприимчива?
Ответ: Никаких ограничений во времени нет. Я знаю случаи, когда я прикладывал Силу, чтобы что-то сделать, и казалось, что она не работает совершенно, но года через два всё исполнялось точно в тех деталях и том порядке, какие я и подготавливал, хотя я давно уже об этом не думал. По-видимому, вы не знаете – хотя вам следовало бы, – что в Европе исследования «психического» доказали, что все так называемые «психические» связи способны проникать в сознание незаметно и проявляться через длительное время. То же самое происходит и с передачей Силы.
* * *
Вопрос: Если человек имеет внешние знания и способности, то он не получит вашей истинной Силы?
Ответ: Одно с другим не связано. Один человек может иметь знания и ничего не воспринять. Если же он воспринимает, то его знание и способности помогают Силе проработать детали.
* * *
Ваша идея состоит в том, что либо я должен вдохновлять его конкретно во всех деталях, просто превратив его в автомат, либо, если я этого не сделаю, то я ничего не могу для него сделать? Что за глупое, механистическое понимание вещей?
* * *
Вопрос: Разве вы не развиваете нашу интуицию внешним руководством, исправляя форму и внося поправки в наши английские стихи?
Ответ: Я это делаю, если речь идет о ваших английских стихах, потому что я специалист по английской поэзии. С бенгальскими стихами я этого не делаю. Я только выбираю из тех вариантов, какие вы предлагаете сами. Заметьте, что с Х. я теперь насколько возможно избегаю вносить поправки – чтобы побудить вдохновение к самостоятельной работе. Иногда я вижу, что он должен бы написать, но не подсказываю, оставляя ему самостоятельно найти слова – и взять или не взять их – в моем молчании.
* * *
Стихи Х. лишь проба – хорошая для его возраста, – так что я стараюсь его подбодрить, когда говорю, что проба эта очень хорошая. Стихи на английском я у него правлю, поскольку талант у него есть, но владение языком пока что, разумеется, несовершенно. Остальные трое прекрасно владеют языком, а Y. – поэт очень высокого ряда. Я высказываю им свое мнение в общих чертах, только когда им нужно. Я никогда им ничего не предлагаю. Я высказываю свое мнение либо вношу правку или предложения только к стихам на английском.
* * *
Не знаю, могу ли я предложить подробный критический разбор для стихов на бенгальском, поскольку здесь мне больше приходится полагаться на свои ощущения, чем на серьезные знания языка или законов стихосложения.
* * *
Не хочу ничего говорить [о книге Х.], потому что, когда не могу сказать ничего хорошего молодому начинающему писателю, то предпочитаю хранить молчание… Каждый писатель должен иметь возможность развиваться по-своему.
* * *
Что касается Х., то, если хотите, можете переслать ему ту часть моих замечаний, где я говорю комплименты, только, возможно, с намеком на то, что я считаю его стихи довольно неровными, так чтобы не был сплошной сахар. Но высказывания, касающиеся альбомной поэзии и беспорядочной техники, слишком резки и предназначались для личного употребления – чтобы это передать объекту критики; мне следовало бы выразить ту же самую точку зрения в менее драматических выражениях. Как я уже однажды писал, я не хочу говорить ничего плохого или расхолаживающего тем авторам, кому я не могу помочь стать лучше. В «Арье» многие индийские поэты присылали мне на рецензию свои стихи, но я всегда воздерживался от высказывания своего мнения, иначе пришлось бы их судить со всей строгостью. Я тогда написал только об Y., потому что вот тут я мог серьезно и, думаю, справедливо выразить ему свои безоговорочные похвалы.
Об оценке стихов
Кажется, вы требуете от моих наскоро написанных замечаний о присланных мне стихах очень строгой и академичной точности. У меня нет незыблемых эстетических норм или раз установленных критериев качества – более того, я считаю их невозможными в применении к такой тонкой и неуловимой материи, как стихи. Жесткие мерки или критерии хороши только в приложении к физическому. Отношение к поэзии есть вопрос ощущений, интуитивного восприятия и определенного эстетического чувства, а не умственных построений.
Мой взгляд на стихи меняется при оценке не только разных авторов, но и разных жанров. Если я пишу про стихотворение S.: «очень хорошо», это не означает, что это стихотворение стоит на одном уровне со стихотворениями Х. или А., или с вашими. Это означает, что это стихотворение очень хорошо для S., а не то, что оно было бы хорошо для Х. или для А. «Как будто бы они все заслужили «очень хорошо», – пишете вы! Но, Боже мой, вы пишете так, будто я учитель и расставляю оценки ученикам. Я могу написать «хорошо» или «очень хорошо» про сочинение новичка, если я вижу, что это поэзия, а не просто рифмованные строки, пусть даже правильные и хорошие, но если бы это было сочинение Х. или А., или ваше, я никогда бы не сказал про него «очень хорошо». У вас есть стихи, которые я раскритиковал, назвал неудачными, но если бы их прислал мне кое-кто другой, то я бы сказал: «Да, на этот раз у вас всё получилось великолепно». Я не выставляю оценок в соответствии с жесткой шкалой. Я использую их гибко, в соответствии с ситуацией и конкретным человеком. То же самое относится к разным жанрам. Если я пишу «очень хорошо» или «блестяще» об определенных стихах D. про его кресло, это не означает, что я выдаю им сертификат равнозначности с вашими, которые счел также очень хорошими или блестящими – я лишь говорю тем самым, что это очень хорошие, веселые стихи, что это очень удачный, великолепный образец юмористической поэзии. В отношении к вашему стиху те же слова означали бы нечто совсем иное.
Переходя от вашего огромного постскриптума непосредственно к крохотному письму: что вы имели в виду под «совершенным успехом»? Я имел в виду, что выдержанный в определенном ключе и стиле ваш стих очень хорошо проработан и с точки зрения ключа и стиля и, кроме того, в нем есть мысль, выразительность и ритм. С такой точки зрения это и есть совершенный успех. Если вы спросите меня, предел ли это ваших возможностей, я отвечу – нет, но в нем нет ни слабых мест, ни неадекватностей, говорится о вещах поэтических и хорошо говорится. Не всегда можно писать на пределе возможностей, но это не причина, чтобы отвергать хорошее сочинение.
* * *
Вы все придаете слишком много значения каждой букве в моих замечаниях, словно я ставлю вам отметки. Мне пришлось отказаться от слов «хорошо» и даже «очень хорошо», поскольку это нагоняло уныние на N. – хотя лично я был бы очень доволен, если бы сам всегда писал стихи, которые бы считались очень хорошими. Я пишу «очень мило», когда стихи не поддаются исправлениям, так зачем спрашивать у меня, как улучшить то, что улучшить нельзя? Что же касается роста, стремления превзойти себя, то это другое дело – человек всегда надеется подняться выше всего того, что сделал раньше, но это означает не то, что он становится безупречным – я всегда довольно безжалостно отмечал у вас все недостатки, – а то, что он поднялся выше, что его сознание стало шире и глубже, и т. д. Между прочим, если мои замечания воспринимаются как учительские оценки, то что мне делать в следующий раз, если я уже исчерпал все наречия? Как я должен реагировать на то, что вы превзошли себя, если я уже сказал, что ваше сочинение превосходно? Может быть, нужно прибегать к восклицаниям вроде: «Ах, черт возьми, как хорошо! Чертовски-чертовски хорошо!»
Трудности восприятия образной духовной поэзии
Вопрос: Почему мои стихи для многих оказываются трудными? Я всегда подозревал, что только N. и А. понимают их целиком правильно. Они, конечно, многим нравятся после того, как я всё объясню, но так восхищаются красотой отдельных фраз, совершенно не ухватывая многогранной целостности этих фраз. Сегодня утром P., V. и N. прочли мое стихотворение «Агни». Никто из них не уловил точности соответствий, значение соединения смыслов слов и фраз в начальных строках:
Not from the day but from the night he’s born,
Night with her pang of dream…
Не день, а ночь стала его источником рождения,
Ночь с ее тягостными снами…
И дальше они по всему тексту пропускали, не умея оценить, ту меткость выражений, которая составляет поэтическую сущность стиха. Я не сюрреалист: я во всё вкладываю смысл, причем речь не об интеллектуальности, а о точном видении и передаче его в деталях. В чем же тут трудность? Всем понятна поэзия Х., хотя думаю, если бы я стал придираться, то, возможно, нашел бы и потерю глубинных смысловых связок. Тем не менее, в его стихах есть нечто такое, что делает их более легкими для восприятия. Даже D. говорит, что мои сочинения немного выше его понимания – стихи А., конечно, ему кажутся еще труднее. Возможно, я слишком перегружаю их смысловым содержанием и избираю формы менее четко выраженные, чем у Х. или же у самого D. на бенгальском. Но как могут люди испытывать такие проблемы со стихами на родном языке, даже если это стихи вроде моих?
Ответ: Как раз именно потому, что вы вкладываете в свои стихи не интеллектуальные образы и не умственные построения, они трудны для тех людей, кто привык к преимущественно интеллектуальному стилю в поэзии. Уловить все тонкости может тот, у кого есть ключ к пониманию вложенных смыслов – будь то сходный личный опыт или же благожелательность и проницательность. Если кто-то испытывал конкретное переживание, ощущение и воспринимал сознание в виде ночи с появляющимися звездами и приближающегося рассвета, то он сразу сможет почувствовать силу двух первых строк, и точно так же, тот, кто сам видел ум как обширное пространство, или как бесконечность, или как некую протяженность, может понять последующие строки. Даже если он испытывал не именно то же самое, но имеет опыт аналогичных переживаний, он сможет почувствовать то, что вы имели в виду, проникнуть в образы через своего рода идентификацию. Если такого опыта нет, но есть благожелательность и проницательность, то также можно распознать суть; у N. и А., которые пишут стихи о внутреннем видении и чувстве, они, конечно, должны быть, и более того, ум у них достаточно тонок и пластичен, чтобы воспринимать любое поэтическое видение и выражение. P. и V. не имеют подобной выучки, и для них ваши стихи, разумеется, трудны. Н. должен бы их понимать, однако ему придется сначала поразмышлять, прежде чем он увидит весь образ; ночь, которая трудится над снами, звезды, птичьи крылья, птичьи голоса, затаившийся рассвет – всеми этими символами он сам пользуется в своих стихах, а с какими-то из них, по крайней мере, знаком; однако его ум в первую очередь ищет точные аллегории, соответствующие символам, и только потом стремится увидеть, почувствовать, что за ними стоит, иначе говоря, у него всё еще интеллектуальный, а не конкретный подход, хотя он научился пользоваться воображением как средством для передачи понятий. В этом и заключается главная трудность образной духовной поэзии; ей нужна не только соответствующая форма выражения, но и соответствующая аудитория, а вот аудиторию еще предстоит создать.
D. недавно написал мне письмо, где искренне восхищался стихами А. и говорил, что хотел бы добиться чего-то подобного у себя. Но как бы то ни было, у D. нет ни мистического мышления, ни видения – так же, как и у Х. Их образы и ощущения приходят к ним разными через поэтический ум и воображение – тем не менее лишь потому, что за словами в стихах у D. стоит что-то необычное, они кажутся трудными всем, за исключением людей, которым они созвучны. Х. в своих стихах искусно облекает духовные чувства или понятия в язык эмоций и поэтических образов – здесь нет никаких трудностей. Что же касается ваших стихов, то они действительно более нагружены смыслами и образами, с какими трудно справиться всем, кроме тех, для кого это живой язык, кто сам знает эти бесплотные тени, скрытые смыслы и глубину слов. Даже те, кто хорошо знает иностранный язык в бытовом смысле, порой улавливают это с трудом. Для них часто теряются оттенки, какие легко уловить в родном языке. Так что, вероятно, ваше последнее замечание обоснованно.
* * *
Вопрос: Я надеюсь, все правильно поймут ваши замечания о мистическом уме. Отсутствие мистического ума и видения не отражается на поэтическом совершенстве. Что касается Х., то вы давно сказали, что он пишет на разных планах сознания. А разве его стихи из «Темного колодца» не происходят на самом деле из источника, который лежит за пределами поэтического ума?
Ответ: Я использовал слово «мистический», имея в виду определенный способ внутреннего видения и внутреннего восприятия вещей, который интеллект считает оккультным и не имеющим отношения к реальности, поскольку он отличается от привычного для него способа действия и хорошо знакомого ему воображения. И именно в этом смысле, как я сказал, у D. нет мистического ума и видения. Но и не обладая мистическим умом и видением, можно продвинуться далеко вперед по духовному пути, иметь много духовных видений и переживаний. Точно так же можно писать стихи, черпая вдохновение из разных планов или источников и выражая в них духовное чувство, знание, переживание, и тем не менее пользоваться при этом как средством поиска мысли для оформления речи поэтическим умом; это не мистические стихи. Можно быть мистиком и не быть духовным человеком, а можно быть духовным и не быть мистиком, а также можно быть духовным и быть мистиком. То же самое относится и к стихам.
Когда я писал о Х., я не имел в виду стихи из «Темного колодца». Я думал про тип его поэзии. Если я правильно помню, стихи из «Темного колодца» исходят из центра внутреннего ума, а некоторые с уровня Возвышенного Разума – другие планы могли также направлять свои послания для выражения их в поэтической форме, но главным здесь был его поэтический интеллект, который воспринимал то, что к нему нисходило, и превращал в нечто очень живое, красочное и прекрасное, но, разумеется, не мистическое в том смысле, о котором я сказал выше.
Совет Йейтса индийским поэтам
Вопрос: Что вы думаете о письме Йейтса Пурохиту Свами, где он советует индийским поэтам писать на их родных языках – маратхи, хинди, урду, бенгальском, тамильском – но не пытаться писать на английском?
Ответ: Совет хорош для тех, кто может писать на своем языке и недостаточно знает английский. Но что делать тем, кто от рождения думает и пишет по-английски? Почему Йейтс не писал на гэльском ?
Несколько примеров сверхментального вдохновения
Вопрос: Вы не могли бы мне помочь разобраться с планами вдохновения и указать, из каких источников пришли эти строчки, взятые из разных моих стихов?
1. What visionary urge
Has stolen from horizons watched alone
Into thy being with ethereal guile?
2. A huge sky-passion sprouting from the earth
In branchèd vastnesses of leafy rapture.
3. The mute unshadowed spaces of her mind.
4. A sea unheard where spume nor spray is blown.
5. Irradiant wind-waft through eternal space, Pride of lone rapture and invincible sun-gaze.
6. Born nomad of the infinite heart!
Time-tamer! star-struck debauchee of light!
Warrior who hurls his spirit like a dart
Across the terrible night
Of death to conquer immortality!
7. …And to the earth-self suddenly
Came, through remote entrancèd marvelling
Of adoration ever-widening,
A spacious sense of immortality.
8. Here life’s lost heart of splendour beats immence.
9. The haunting rapture of the vast dream-wind
That blows, star-fragrant, from eternity.
10. An ocean-hearted ecstasy am I
Where time flows inward to eternal shore s. [196]
Ответ:
1. Вторая строка – Интуитивный план с прикосновением Верховного Разума. Третья строка – воображение Поэтического Интеллекта.
2. Поэтический Интеллект при некотором участии Возвышенного Разума.
3. Интуитивный [план] с прикосновением Верховного Разума.
4. Интуитивный план.
5. Возвышенный Разум с прикосновением ментального Верховного Разума.
6. Озаренный Разум с прикосновением ментального Верховного Разума.
7. Соединение Возвышенного и Озаренного Разума, в последней строке – прикосновение ментального Сверхразума.
8. Озаренный Разум с прикосновением ментального Верховного Разума.
9. То же самое.
10. Интуитивный план, Озаренный Разум, прикосновение Верховного Разума, все вместе.
Мой анализ здесь очень несовершенен – влияния эти настолько смешаны, что нет исчерпывающих определений.
Обратите также внимание, что я говорю о прикосновении ментального Верховного Разума, и там, где оно есть, оно не всегда очевидно и проявляется чаще в чем-то одном – в языке, содержании, в ритме – но не во всем сразу.
Но, возможно, некоторые из моих определений слишком поспешны и отражают лишь мои впечатления на тот момент. Кроме того, поэтическая ценность стихов существует независимо от источника их происхождения.
* * *
Вопрос: Хотелось бы узнать, имеете ли вы в виду серьезную разницу в понятиях, когда говорите о «прикосновении Верховного Разума» и «прикосновении ментального Сверхразума»?
Ответ: Да. Сам Верховный Разум несет в себе гностический свет, которого нет в ментальном Верховном Разуме.
* * *
Вопрос: Когда сознание улавливает определенные вибрации и поэтические образы, тогда оно может дотянуться до источника своего вдохновения. Поскольку поэзия здесь для нас должна стать путем йоги, я думаю, это полезный опыт; но он давался бы легче, если бы в сознании постоянно присутствовала вибрация, которая, как мы знаем, низошла из высших планов. Очень часто творческая искра приходит ко мне от стихов, которые я читаю. Я был бы очень признателен, если бы вы указали мне на источник происхождения некоторых строк, которые я здесь подобрал, – из них моя только первая.
1. Plumbless inaudible waves of shining sleep.
2. The diamond dimness of the domèd air.
3. Withdrawn in a lost attitude of prayer.
4. This patter of Time’s marring steps across the solitude
Of Truth’s abidingness, Self-blissful and alone.
5. Million d’oiseaux d’or, ô fûture vigueur!
6. Rapt above earth by power of one fair face.
7. I saw them walking in an air of glory.
8. Solitary thinkings such as dodge
Conception to the very bourne of heaven,
Then leave the naked brain.
9. But felt through all this fleshy dress
Bright shoots off everlastingness.
10. I saw Eternity the other night,
Like a great ring of pure and endless light,
All calm, as it was bright. [197]
Ответ:
1. Озаренный Разум.
2. Озаренный Разум.
3. Интуиция.
4. Озаренный Разум с элементами интуиции и сильно выраженным прикосновением Верховного Разума.
5. Озаренный Разум.
6. Трудно сказать. Вероятно, скорее Возвышенный Разум, нежели что-то еще – отчасти план Озаренного Разума и Интуиции.
7. Смесь [разных уровней]: что-то от Озаренного Разума, что-то от Поэтического Интеллекта, ослабляющего выражение высшего сознания.
8. Возвышенный Разум в сочетании с Озаренным Разумом.
9. Озаренный Разум с участием Интуиции.
10. Озаренный Разум с прикосновением Верховного Разума.
* * *
Вопрос: Довольно давно вы написали мне, что Верховный Разум имеет два уровня – интуитивный и гностический. У вас, безусловно, как и в Упанишадах и Гите, есть несколько мест, вдохновленных первым; но неужели нет таких стихов, какие пришли бы с уровня Верховного Разума как такового, обращенного к плану полного супраментального Гнозиса? Не помните ли вы каких-нибудь таких строк, пришедших оттуда, может быть, из санскритской поэзии, или ваших? Если нет, то не могли бы вы объяснить, в чем различие ритма, языка и содержания между Интуитивным уровнем Верховного Разума и Гностическим Верховным Разумом? И те ваши четыре строчки, которые я цитировал позавчера – откуда они?
Arms taking to a voiceless supreme delight,
Life that meets the Eternal with close breast,
An unwalled mind dissolved in the Infinite,
Force one with unimaginable rest. [198]
Ответ: Мне действительно очень трудно сказать что-то про свои стихи в этом смысле; тут слишком сложная работа Сознания, чтобы я сам мог всё классифицировать и дать определения. Что касается Гностического Верховного Разума, тоже ничего не могу сказать – я знаком с его действием, но признаки его нелегко определить или описать, что же до его появления в поэзии, то я наблюдал его недостаточно, чтобы судить о его присутствии, есть оно там или нет. Думаю, что оно крайне редко даже в виде просто прикосновения, но до сих пор я считал любое проявление Верховного Разума Интуитивным Верховным Разумом, чтобы избежать риска принять более низкий план за более высокий. То, что я наблюдал в процессе трансформации сознания в сознание Верховного Разума, так это что Верховный Разум сначала поднимает на свой план озаренный и возвышенный разум, интеллект (мыслящий, воспринимающий и рассуждающий ум), и меняется сам, следуя процессу трансформации – в результате чего появляется то, что можно назвать ментальным Верховным Разумом. Затем он поднимает эти более низкие по отношению к нему движения и интуитивный ум на более высокий уровень своего плана, формируя там Интуитивный Верховный Разум, а потом всё это возвышается до уровня Гностического Верховного Разума, ожидая супраментальной трансформации. «Прикосновение» Верховного Разума к Возвышенному и Озаренному Разуму может поднять их до Интуитивного В. Р. или Гностического В. Р. или оставить на уровне Ментального В. Р.; но в той беглой оценке, какую мне здесь приходится делать, можно оказаться не совсем точным. Возможно, эти оценки нужно будет пересмотреть, хотя, наверное, не слишком существенно, потом, когда можно будет заняться всем этим не спеша, прояснить те теряющиеся в тумане линии, те неуловимые границы, которые часто любят ускользнуть из виду.
* * *
Вопрос: Я говорил Х. и Y., что у меня есть привычка перечитывать, повторять и бормотать себе под нос строки, которые, по моему ощущению или пониманию, пришли из очень высоких источников. Я упомянул ваши недавние стихи, которые служат для меня помощью, чтобы черпать вдохновение с высших планов, располагающихся над головой. Я цитировал также известные строки других поэтов, происходящие от высочайших уровней. Y. упросила меня записать ей все подобные строки из ваших стихов. Я выбрал следующие:
1. O marvel bird with the burning wings of light and the unbarred lids
that look beyond all space… [200]
2. Lost the titan winging of the thought.
3. Arms taking to a voiceless supreme delight,
Life that meets the Eternal with close breast,
An unwalled mind dissolved in the Infinite,
Force one with unimaginable rest.
4. My consciousness climbed like a topless hill…
5. He who from Time’s dull motion escapes and thrills
Rapt thoughtless, wordless into the Eternal’s breast,
Unrolls the form and sign of being,
Seated above in the omniscient Silence.
6. Calm faces of the gods on background vast
Bringing the marvel of the infinitudes…
7. A silent unnamed emptiness content
Either to fade in the Unknowable
Or thrill with the luminous seas of the Infinite.
8. Crossing power-swept silences rapture-stunned,
Climbing high far ethers eternal-sunned…
9. I have drunk the Infinite like a giant’s wine.
10. My soul unhorizoned widens to measureless sight…
11. Rose of God like a blush of rapture on Eternity’s face,
Rose of Love, ruby depth of all being, fare-passion of Grace!
Arise from the heart of the yearning that sobs in the Nature’s abyss:
Make earth the home of Wonderful and life beatitude’s kiss.
Я не могу просить вас детально подробно перечислять все источники этих строк, но только в общем – что вы думаете об этой подборке? Но одну цитату я очень прошу вас разобрать отдельно. Прошу вас, пожалуйста, расскажите об этой строфе, поскольку она мне так нравится, что хочется знать о ней всё: она здесь, конечно, под номером 3. Я считаю ее самым лучшим из всего, что я когда-либо прочел; другие у вас, с точки зрения поэтики и духовности, нисколько не хуже, но тут я хочу сказать – именно в этих строках выражена вся суть правды жизни и, кажется, есть ответ на все слезы бытия. Потому будьте добры, расскажите мне о них побольше. Я буду счастлив узнать про их источники и про дух, вдохновивший вас их написать. Как именно они появились на свет?
Ответ: Подборку вы сделали прекрасную. Боюсь, я не сумею подробно рассказать об источниках, хотя предполагаю, что все они вдохновлены Верховным Разумом. Во всех случаях я просто оставался безмолвным, позволяя строкам спуститься ко мне либо уже в готовом виде, либо на ходу оформляясь, – не знаю, известно ли мне еще что-нибудь об этом. Всё зависит от силы вдохновляющего духа, от мощи творческого порыва и обширности волны его Ананды, но как это описать или объяснить? Самое важное в № 3 – это определенное спокойное, глубокое и сильное духовное чувство, родившееся из духовного видения, точно передающее состояние, или переживание, точным подбором слов. Именно видение, переживание и состояние Верховного Разума придает мощь выразительности слов и ритма – делает их успешным «выражением» или, по меньшей мере, передает тот взгляд и чувство, которые и сообщают словам силу.
* * *
Вопрос: Меня немного удивляет, что строка из Вергилия:
«Sunt lacrimae rerum et mentem mortalia tangunt», —
теперь признана вами как «почти прямое нисхождение из сознания Верховного Разума». У меня же было такое впечатление, что это, как и другая его строка:
«O passi qraviora! Dabit deus his quoque finem», —
представляет собой совершенное по форме смешение плана Возвышенного Разума с Психическим; и впечатление это основывалось на том, что вы когда-то сами мне написали. Точно так же я помню, как вы недвусмысленно сказали, что в строчке Вордсворта:
«The Winds come to me from the fields of sleep» [202] —
нет ноты Верховного Разума и есть лишь нота Интуитивного плана, которая звучит здесь весьма настойчиво. То, что вы пишете сейчас, означает огромную перемену мнения в обоих случаях – почему и откуда такая перемена?
Ответ: Да, конечно, мои идеи и впечатления от некоторых строф и стихов, о которых вы когда-то меня спрашивали, развивались, изменились и не могли не измениться. Так как в то время все заоблачные сферы были для меня внове, по крайней мере самые из них высшие – поскольку высокие мысли и озарения были хорошо мне знакомы и тогда, – и я не мог с уверенностью знать или воспринимать многое из того, что к ним относится. Потому я опасался приписывать каким-либо строчкам английских или других стихов прикосновение или вдохновение Верховного Разума и не решался назвать свои сочинения принадлежащим к этим уровням. Кроме того, в то время я еще оценивал стихи в основном умом; так, например, об этих строчках Вергилия я судил скорее по их внешнему смыслу, а не по глубинному значению или видению и выражению высших духовных планов, располагающихся над головой. То же относится к «полям сна» Водсворта – с тех пор я не раз входил в эти поля и не раз чувствовал то самое дыхание, которое ветер донес до поэта, так что я смог лучше понять глубину его видения, выраженную этой строкой. Я также научился яснее распознавать проявления высших планов в стихах у поэтов, которые, как правило, пишут под влиянием ментального, психического, эмоционального или какого-либо другого вдохновения витального уровня, даже если это был только проблеск.
Ступени поэтического стиля – некоторые примеры
Вопрос: Вы выделяете пять типов поэтического стиля: адекватный, эффективный, просветленный, вдохновенный и абсолютно точный. К какому из них принадлежат следующие строки из моего «Ne plus ultra»?
Is the keen voice of tuneful ecstasy
To be denied its winged omnipotence,
Its ancient kinship to immensity
And the swift suns? [204]
Ответ: На мой взгляд, это эффективный стиль в его высшем выражении.
* * *
Вопрос: Или взять вот эти строки – из вашей ранней «Урваши»:
But plunged o’er difficult gorge and prone ravine
And rivers thundering between dim walls,
Driven by immense desire, until he came
To dreadful silence of the peaks and trod
Regions as vast and lonely as his love. [205]
Ответ: Это также высокий уровень эффективного стиля, кроме последней строки, которая принадлежит вдохновенному стилю – возможно!
* * *
Вопрос: Еще несколько строк – концовка моего сонета, шесть последних строк после октавы:
… For I have viewed,
Astir within my clay’s engulfing sleep,
An alien astonishment of light!
Let me be merged with its unsoundable deep
And mirror in futile farness the full height
Of a heaven barred for ever to my distress,
Rather than hoard life’s happy littleness! [206]
Ответ: Это пример наивысшего уровня эффективного стиля, поднятого едва ли не до просветленности, особенно во второй, четвертой и шестой строках.
* * *
Вопрос: Не могли бы вы прокомментировать мой новый сонет «Мистическая Мать»?
Seeing you walk our little ways, they wonder
That I who scorn the common loves of life
Should kneel to You in absolute surrender,
Deeming Your visible perfection wife
Unto my spirit’s immortality.
They think I have changed one weakness for another,
Because they mark not the new birth of me —
This body which by You, the Mystic Mother,
Has now become a child of my vast soul!
Loving Your feet’s earth-visitation, I
Find each heart-throb miraculously flower
Out of the unplumbable God-mystery
Behind dark clay; and, hour by dreamful hour,
Upbear that fragrance like an aureole. [207]
Ответ: Замечательно. Здесь вы поднялись до абсолютно точного варианта стиля. Я забыл упомянуть, что довести до абсолютно точного можно любой стиль – адекватный ли, эффективный и т. д. Ваши два катрена здесь написаны адекватным стилем, поднявшимся до абсолютно точного, кроме четвертой и пятой строк, где ту же трансформацию претерпевает эффективный стиль. Тогда как в двух последних терцетах в абсолютно точный стиль превращается просветленный.
* * *
Вопрос: Можно ли, на ваш взгляд, назвать мое стихотворение «измышлением фантазии»? Каковы особенности его поэтики, если они есть?
No more the press and play of light release
Thrilling bird-news between high columned trees.
Upon the earth a blank of slumber drops:
Only cicadas toil in grassy shops —
But all their labours seem to cry «Peace, peace».
Nought travels down the roadway save the breeze;
And though beyond our gloom – throb after throb —
Gathers the great heart of a silver mob,
There is no haste in heaven, no frailty mars
The very quiet business of the stars. [208]
Ответ: Очень удачно – две последние строчки прекрасны, да и остальные хороши. Я бы назвал это сочетанием вдохновения и ума – или, возможно, точнее было бы сказать «открытия истины». Я имею в виду такие образы, как «птичьи новости», «травяные мастерские», «серебряное братство». По сути своей это очень изощренные образы, но их спасает та нота вдохновения, какая чувствуется по всему стихотворению, тогда как образ в последней строке, «спокойная работа звезд», несет в себе музыку вдохновения и становится больше, чем просто поэтический образ.
* * *
Вопрос: Мне кажется, что мое стихотворение «Победа Данте» уже достаточно выкристаллизовалось. Если вы им удовлетворены, то не могли бы вы проанализировать где возможно источники его вдохновения?
These arms, streched through ten hollow years, have brought her
Back to my heart! A light, a hush immense
Falls suddenly upon my voice of tears,
Out of a sky whose each blue moment bears
The shining touch of that omnipotence.
Ineffable the secrecies supreme
Pass and elude my gaze – an exquisite
Failure to hold some nectarous Infinite!
And never but with startling loveliness,
A white shiver of breeze on moonlit water,
Flies the chill thought of death across my dream.
For, how shall earth be dark when human eyes
Mirror the love whose smile is paradise? —
A love that misers not its golden store
But gives itself and yearns to give yet more,
As though God’s light were inexhaustible
Not for His joy but this one heart to fill! [209]
Ответ: В стихотворении три разных мелодии или уровня вдохновения, каждый из которых по-своему достигает абсолютной точности. Первые семь строк до слов «избегая взгляда» в целом несут на себе печать возвышенности мыслей и видения – возвышенности и просветленности, какие затем поднимаются Интуицией еще выше до уровня вдохновенности; одно место (строки 3, 4) по тональности почти достигают в своей выразительности уровня Верховного Разума. Но вот это место – «свет, тишина… голос, полный слез» – предвосхищает следующее движение напряженностью внутреннего тонкого переживания. Эта внутренняя напряженность – там, где глубокая потаенная сокровенность чувства и видения замещает высоту и простор просветленности, – характеризует все остальные строки первой части. Этот отрывок обладает притягивающей самобытностью и непосредственностью взгляда – именно здесь и достигается чистая абсолютная точность. В последних строчках интуиция опускается к высшему ментальному плану, и здесь меньше силы откровения, но больше ясности просветления. В этом разница между непосредственно видением и мыслью. Но в целом стихотворение просто прекрасно; концовка также замечательная.
* * *
Вопрос: К чему вы – в соответствии со своей классификацией пяти поэтических стилей: адекватный, эффективный, просветленный, вдохновенный и абсолютно точный, который в то же время есть нечто непередаваемое, – отнесете стиль Данте? В нем есть известная простота в сочетании с силой, которая по определению предполагает, насколько я понимаю, определенную адекватность – разумеется, на своем высшем уровне, то есть на уровне абсолютной точности. Или же здесь сочетание адекватного и эффективного? Такая строка, как:
«E venni dal martirio a questa pace»
«И вступил из мученичества в покой»
безусловно адекватна; но тот ли это стиль, что в строках:
«Si come quando Marsia traesti
Della vagina delle membra sue»
«Как когда ты вытащил Марсия
из ножон его рук и ног»?
Ответ: Стиль Данте во многих местах можно определить как «очень адекватный», а в еще большем количестве мест как чистый абсолютно точный; временами встречается вдохновенный, как в последних процитированных вами строчках. Я не стал бы называть предпоследнюю строчку просто адекватной; в ней есть нечто большее. Простота Данте идет от проникающей ясности его поэтического видения, это не простота адекватного стиля.
* * *
Вопрос: У Данте меня особенно восхищает его образ Беатриче, который, на мой взгляд, придает ему всё его величие. Как бы вы охарактеризовали этот образ?
Ответ: Внешне это была идеализация, вероятно, вызванная психической связью [с Беатриче] в прошлом, которая не могла реализоваться в той его жизни. Но я не вижу, почему именно образ Беатриче придает ему всё его величие, – это всего лишь один элемент в очень мощной и сложной природе.
«Транс» [210] – немного о метрике и других технических приемах
Вопрос: Не тот ли это случай с этим размером , когда нужно или придерживаться стаккато, выдерживая паузу в конце каждой стопы с почти равномерной регулярностью, или же рискнуть приблизиться к ямбическому пентаметру, используя простой и плавный ритм, как в вашей прекрасной строке:
«Mute the body aureate with light»
«Лиши речи тело, позолоченное светом»,
которая могла бы показаться неуместной в окружении ямбических пентаметров?
Ответ: Возможно – хотя на мой слух эта строка не звучит как ямбический пентаметр, – ритм тогда несколько упростился бы и хромал. Лучше был бы хорей. Действительно, такая дилемма существует, и всё мастерство тогда заключается в том, чтобы избежать эффекта стаккато, но тут тогда понадобится очень легкий ритм.
* * *
Я думаю, принцип этого метра состоит в использовании, так сказать, на очень малом пространстве нескольких четких ритмических групп. Во всяком случае, так мне представляется в настоящее время – хотя более свободное обращение с ним может показать неоправданность этого ограничения.
Я выбрал этот размер – или, скорее, я его услышал и принял, – потому что он мне показался одновременно простым и кратким, очень подходящим для эксперимента. Но теперь я вижу, что он лишь казался простым, а на деле он очень трудный. Легкость, с какой я им писал, происходила оттого, что счастливое вдохновение привело с собой и нужный размер, поскольку он сам вошел в мое сознание и я писал, подчиняясь ритму. Если бы я экспериментировал сознательно, то, возможно, столкнулся бы с теми же трудностями, какие сейчас мешают вам.
«Птица огня» была написана за два дня и позднее переделана. «Транс» – за один раз, за несколько минут. У вас, наверное, есть даты, поскольку они были закончены в один и тот же день, а на следующий посланы вам.
* * *
Вопрос: В строке: «Halo-moon of ecstasy unknown» – звучит ли «о» допустимым ассонансом, или на слух это слишком близко, или этот настойчивый повтор сделан намеренно для какой-то цели?
Ответ: На мой взгляд, они достаточно далеко друг от друга, чтобы ассонанс не был слишком заметным; я так услышал эту строчку и так сохранил, поскольку повтор вместе с долготой нередуцированного «о» несет в себе определенную не выраженную (и невыразимую) значимость.
* * *
Вопрос: Что точно здесь означает «Halo-moon» («Лунный ореол»)? Во второй строке есть конкретная физическая луна с ореолом. Предполагает ли это, что в десятой строке лунный ореол символизирует нимб присутствующего невыразимого – луна как физический объект исчезает в ореоле? Моя трудность состоит в том, что, если это просто «ореол», он не может быть в то же время «луной». Но, возможно, составное слово «halo-moon» – это эллипсис для «луны, окруженной ореолом».
Ответ: Да, разумеется, это «луна вместе с ее ореолом», но я хотел показать если уж не то, что центральное здесь тело исчезает в ореоле присутствия, а по крайней мере то, что в едином экстазе луна и ореол присутствия становятся единым эсктатическим зрелищем.
* * *
Вопрос: Последнюю строчку: «Ocean self enraptured and alone…» – я понимаю так, что «self» здесь – это «Суть, символ которой и есть этот океан», иначе вы, вероятно, написали бы «self-enraptured»?
Ответ: Да, вы правы.
Пятистопный ямб
Вопрос: Как так получается, что, когда хочешь сказать что-то самое важное, сразу съезжаешь на пятистопный ямб? У вас тоже так?
Ответ: Вдохновение, которое в большей степени передает возвышенную или просветленную мысль, нежели быстроту или интенсивность сильного, либо тонкого, либо простого психического или витального чувства, по-видимому, само стремится к пятистопному ямбу, хотя ему нет нужды ограничиваться этой формой. Сам я пока не нашел другого размера, который оставлял бы столько же места для движения мысли – в тех, что короче, тесно, а те, что длиннее, требуют изощренной техники (если не хочешь выглядеть банальным или неуклюжим), заниматься которой у меня нет времени.
Задача поисков новых размеров
Стихотворение Х., написанное им в форме лагху-гуру , великолепно. Но, возможно, Y. скажет, что это чисто бенгальский ритм, что, насколько я понимаю, означает у нее, что стихотворение на бенгальском читается так легко и хорошо, как будто и не было написано необычным метром. Насколько я понимаю, это и есть главная цель новых размеров или метрического строя; именно этого я и пытаюсь добиться в поисках размера на английском.
Свободный александрийский стих
Вопрос: Роберт Бриджес открыл так называемый «свободный александрийский стих». Ласцелл Эберкромби так объясняет его сущность: «Новизна его состоит в том, что основой метра становится определенное количество слогов, но только ударных, которые при произнесении легко сливаются или сочетаются с последующими неударными, слабыми, слогами. В строке 12 ударных, сильных, слогов, которые в различных сочетаниях могут стоять в строке в разных местах внутри ударной схемы. Таким образом получается чисто акцентный размер, что соответствует природе английского языка, однако это новый строй, где достигается новый уровень свободы». Что вы думаете об этом размере?
Ответ: Не понимаю, почему это называется акцентным размером, разве что в том смысле, что всякий английский размер акцентный, будь он прозаический или стихотворный. Обычно под акцентным стихом понимают стих с фиксированным количеством интервалов в строке, а здесь их может быть сколько угодно и в каком угодно месте, как бы в прозе, разбитой на строки. Единственный организующий признак – количество «сильных» слогов. В результате получается некая разновидность свободного стиха с четко выраженной нерегулярной регулярности длины строки.
Проблема катренов в белом стихе
Вопрос: Я начал писать «Парвати» в катренах белым стихом. Вот первые пять из них. Если, по вашему мнению, ее вообще имеет смысл продолжать, то, при условии, что последнюю строфу можно принять по существу. Не кажется ли она вам монотонной?
Men dreamed of her strange hair and saw it fall
A cataract of nectar through their sleep,
Crushing the soul with sweetness – and they woke-a-dread,
In all their limbs a speechless heaven of pain!
Her voice reached to Creation’s highest peak,
And though a music most delicate its rapture
Swept through the seven worlds and found the gods
Helpless like flames swaying in a huge wind!
A terror beautiful were those dark eddies,
Her fathomless vague-glimmering pure eyes,
Wherein the spirits that rashly plunged their love
Whirled through a lifetime of bewildered bliss!
But all in vain her voice and gaze and hair
Before the snowy calm immutable
Of Shiva’s meditation, a frozen fire
Of omnipotence alone with its self-splendour!
Like an immortal death his far face glowed —
Inaudible disclosure of some white
Eternity of unperturbed dream-vast
Behind the colour and passion of time’s heart-beat!
Мужчины видели во сне ее необычные волосы, как они падают
Водопадом нектара в их снах,
Сокрушая прелестью душу – они просыпались от страха,
Во всех своих членах чувствуя море невыразимой боли!
Ее голос вознесся до высших пиков Творенья,
И, хоть был музыкой нежнейшей, восторг его
Пронесся через семь миров и застал богов
Беспомощными, как могучий ветер – языки огня!
До ужаса прекрасными были эти темные омуты,
Ее бездонные, огромные, блестящие глаза,
Где все духи, знавшие любовь,
Рвались сквозь жизнь ошеломляющего блаженства!
Но были напрасны этот голос, взгляд и волосы
Перед снежным и нетронутым безмолвием
Медитации Шивы, перед огнем замёрзшим
Всемогущества его и одинокого величия!
Как смерть бессмертная, его далекий лик сияет —
Неслышимое раскрытие белой Вечности
Невозмутимого, как сон,
безбрежного пространства,
Какое есть за пределами красок и страсти
мгновенного удара сердца Времени!
Ответ: Вы, кажется, хотели справиться с белым стихом, создав себе максимально трудные условия. Вас не удовлетворил просто белый стих, где размер строится на единстве строки (я имею в виду строку как четкое организационное целое) в противовес свободному течению разных ритмических групп, вы пытаетесь здесь соединить свободное течение с организованной строкой и – более того – организуете строки в катрены. Я тоже пробовал писать белым стихом катренами: и меня, когда я попытался писать с построчно организованным белым стихом в более крупной форме, в «Савитри», невольно потянуло к четверостишиям. Но, хотя очень тщательно выстраивал композицию, я обнаружил, что это ведет к жесткому однообразию, и вынужден был отойти к вариативному построению – к чередованию: одна строка, две строки, три строки, четыре строки или еще более длинный кусок (по сути, целый отрывок); иначе у меня всё развалилось бы.
Если вы пытаетесь писать нерифмованными катренами, нужно избегать, как губительного яда, однообразия ритма – однообразный ритм немедленно создает ощущение чего-то недостающего и вызывает побуждение искать отсутствующие рифмы. Последняя строчка в каждой строфе должна быть особенно выразительной, стоять в сильной позиции так, чтобы не было каденции . И во-вторых, тут должно быть очень тщательное построение. Примером может служить соединение скульптуры с архитектурой – катрен должен состоять из организованных строк, сам при этом являясь идеально выстроенным единым целым. Вашим строфам не хватает именно этих качеств, и потому из-за слабости ритма проигрывает и поэтическое содержание. Одна заключительная строчка – в четвертом катрене – вовсе никуда не годится; одного этого женского окончания достаточно, чтобы загубить весь стих. Можно использовать женские окончания, но не в концовке катрена, иначе весь он кажется ритмически незаконченным. Остальные хороши, хотя теряют в силе оттого, что вы их сделали смысловым продолжением предыдущих фраз. Иногда это можно себе позволить, но только лишь при условии, что в них тем не менее есть законченность и сила. Вы же попытались объединить плавность лирического катрена и выразительность построчно организованного белого стиха. Думаю, это возможно, но тут у вас каждая отдельная строка нарушает плавность и, наоборот, плавность катрена снижает выразительность строки.
Вот мой вариант:
Men dreamed of her strange hair; they saw it fall
A cataract of nectar through their sleep,
Crushing the soul with sweetness; they woke from dread,
With all their limbs a speechless heaven of pain!
Her voice soared to Creation’s highest peak,
And that most delicate music with its rapture
Sweeping through seven worlds found out the gods
Helpless like flames swaying in a huge wind!
A beautiful terror were those dark conscious eddies,
Her pure vague-glimmering and fathomless eyes;
Therein the spirits that rashly plunged their love
Fell whirled through lifetimes of bewildering bliss!
But all in vain, her voice and gaze and hair
Before the snow-pale and immutable calm
Of Shiva’s meditation, a frozen fire
Of lone omnipotence locked in self-light!
His far face glowed like an immortal death:
The inaudible disclosure of some white
Eternity, some unperturbed dream-vast,
It slew the colour and passion of time’s heart-beat!
Я сделал главным образом лишь небольшие поправки, но только чтобы восстановить те элементы, какие мне показались недостающими. Я отметил места, где причины поправок продиктованы чем-то другим ; остальное вызвано двумя соображениями – ритмической целесообразностью и структурой катрена. В первой строфе на нее работают две цезуры в середине строки, а также то, что каждое придаточное предложение подхватывает смысл главного, увеличивая его амплитуду и завершаясь в сильной концовке. Во второй и четвертой строфе я попытался добиться непрерывности течения катрена, но так чтобы избежать монотонности, для чего изменил структуру. Третье четверостишие состоит из двух нерифмованных двустиший, по смыслу дополняющих друг друга; пятое представляет собой одну длинную фразу, состоящую из трех смысловых групп и с кульминацией в заключительной строке. Всё в целом, вероятно, не настолько совершенно, насколько хотелось бы, однако такова характерная особенность наглядных примеров – показать принцип, как можно было бы выстроить нерифмованные катрены; я основывался на правиле полной построчной организации строки и архитектурной выстроенности катрена: существуют и другие, но, на мой взгляд, они сложнее технически.
Я едва не привел в пример для иллюстрации своей мысли цитаты из «Савитри», но избежал соблазна, остановленный нахмурившимся ликом Времени – этого достаточно.
P. S. У меня нет возражений относительно пары: «свет» и «белый» в конечных позициях в двух последних катренах, поскольку каждый из катренов – отдельное, законченное целое, потому я их не трогал; разумеется, если бы стих был длиннее, то возражения могли бы возникнуть.
Регулярные и нерегулярные рифмы в сонете
Существуют две системы рифмовки в сонете: 1) шекспировская: ab ab cd cd ef ef gg – иначе говоря, три катрена с чередующейся рифмой и концевым двустишием; 2) мильтоновская: два катрена abba abba (как у вас во втором и третьем) и два терцета с произвольным рисунком рифм. Ритм шекспировского сонета больше подходит для лирики, мильтоновский – для оды, то есть для более крупной, серьезной формы. Мильтоновский сонет очень труден, поскольку требует либо четко выраженной, сильной мысли, либо такого тщательно проработанного единства построения, какого может достичь не всякий. Однако попытки создать новую систему рифмовки в сонете были. Сто лет назад к ним приложил руку Китс, а нынешние поэты, как мне кажется (хотя, возможно, это лишь иллюзия, Майя), изобретают сейчас фантастические ходы; но я мало знаком с современной поэзией. Однако я и сам когда-то написал ряд сонетов с самой неортодоксальной рифмовкой, так что не мне вас судить за то, что вы делаете то же самое. Тот, кто не раз совершал убийство, не может быть честным судьей тому, кто пошел на это парочку раз. Так или иначе, такая система – мильтоновские два катрена с шекспировским завершением – вполне допустима. По-моему, у меня вышло нечто подобное, причем вышло неплохо, но сейчас нет времени просмотреть свой архив, так что я не уверен. Что касается сонета, то здесь, наверное, вам следовало бы сначала овладеть техникой, а потом, когда вы будете уверены в том, что делаете, уже можно плясать и резвиться.
Некоторые языковые тонкости и технические приемы
Вопрос: Мне хотелось бы знать точное значение слова «absolve» в вашей «Любви и Смерти». Меня оно несколько сбило с толку, так как не укладывается в обычное словарное значение.
But if with price, ah God! what easier! Tears
Dreadful, innumerable I will absolve,
Or pay with anguish through the centuries…
Но если цену заплатить, ах Господи!
Чего же проще! Слезами
Страшными без счета я отпущу
Или оплачу столетиями мучений…
Через несколько страниц есть еще одно место, где то же слово:
For late
I saw her mid those pale inhabitants
Whom bodily anguish visits not, but thoughts
Sorrowful and dumb memories absolve,
And martyrdom of scourged hearts quivering.
Ибо поздно
Я увидел ее среди тех бледных обитателей,
Кого посещают не телесные муки, но мыслями
Печальными и тяжкими воспоминаниями им отпускается,
И страданиями сердец дрожащих.
Ответ: Во втором отрывке оно употреблено в своем обычном смысле. «Absolution» означает «отпущение грехов или долгов – печальные мысли и воспоминания и есть наказание или расплата и в то же время отпущение долгов, то есть накопившихся за жизнь грехов и ошибок.
В первом отрывке «absolve» употреблено в его латинском, а не английском смысле – «to pay off a debt» , однако значение это здесь немного притянуто. Вместо того чтобы сказать «I will pay off with tears» , Руру говорит «I will pay off tears» , как бы называя цену отпущения. Подобная латинизация значения и синтаксическая инверсия в английской поэзии вполне допустимы – разумеется, это неправильность, но неправильность сознательная, намеренное искажение языка ради достижения определенной поэтической задачи. Английский язык, как говаривал Стивен Филипс, в отличие от французского и некоторых других, любит, когда с ним вольничают. Но, разумеется, чтобы позволять себе подобные вольности, нужно в первую очередь знать язык – в данном случае в том числе и латинский.
* * *
Вопрос: У меня в строчках:
This heart grew brighter when your breath’s proud chill
Flung my disperse life-blood more richly in —
Это сердце сияло ярче, когда холодок твоего гордого дыхания
Гнал мою распыленную (=легкую) живую кровь…
заключительное английское «d» стоит близко от латинских в «dispersed», но так ли уж это вызывает возражения? Сначала я написал было «drove», а потом заменил на «flung», чтобы снизить резкость дентального ряда, но если оно слабее, чем его английский двойник, его можно легко опустить.
Ответ: Не думаю, что «disperse» в качестве прилагательного здесь пройдет – дентальные здесь, безусловно, вызывают возражение и не оправдывают вашего латинско-английского неологизма.
* * *
Вопрос: Почему это несчастное «dispersed» неприемлемо, если в английском много подобных производных от латинских – например, «консекрация», «специализация», «интоксикация»? Мне казалось, что это естественная производная форма, которая не противоречит духу языка, а в Стандартном Словаре я нашел, что это даже не неологизм – это просто малоупотребимое слово. Но у меня всё равно есть замена:
Flung my diffuse life-blood more richly in. [228]
Хотя разве «disperse» получилось не по тому же принципу, что «diffuse»? Кстати, перегружает ли «dispersed» строчку дентальными теперь, когда вместо «drove» стоит «flung»?
Ответ: Не думаю, что современный язык использует прилагательные от «консекрации», «интоксикации» и так далее – в любом случае, на мой вкус это слишком recherché . Конечно, если хочется, можно и согрешить:
O wretched man intoxicate,
Let not thy life be consecrate
To wine’s red yell (spell, if you want to be «poetic»).
Else will thy soul be dedicate
To Hell —
О несчастный человек в интоксикации,
Не допусти своей жизни консекрации
Зову красного вина («чарам», если хотите, чтобы было «поэтичнее»),
Иначе подвергнешь душу свою специализации
Адского дна.
Но лучше этого не делать. Неважно, есть ли в языке другие подобные слова, вроде «diffuse», которое заимствовано из французского (не из латыни) и имеет форму прилагательного. Логика не единственная основа языка. Я сначала решил было, что это архаизм и что такое использование можно отыскать у старых поэтов, но не сумел найти даже в Оксфордском словаре, который себя считает всеобъемлющим и исчерпывающим, и потому принял за ваш неологизм. Однако неважно, архаизм это или неологизм. Во фразе «dispersed life-blood» три «d» стоят слишком близко, так что приходят в некоторое столкновение друг с другом – если бы они стояли дальше друг от друга, то это не имело бы значения, или если бы они создавали какой-то заметный или уместный эффект. «Diffuse», думаю, пройдет.
* * *
Вопрос: Знаете, что я сегодня нашел? Вот прочтите:
Suddenly
From motionless battalions as outride
A speed disperse of horsemen, from that mass
Of livid menace went a frail light cloud
Rushing through heaven, and behind it streamed
The downpour all in wet and greenish lines.
Внезапно
От недвижных батальонов, опережая
Скорость, рассеивающую всадников, от этой массы
Угрожающей, серо-лиловой оторвалось легкое, светлое облако,
Пронесшееся по небесам, а за ним устремился
Ливень линий влажных и зеленоватых.
Это из вашей собственной «Урваши», написанной в середине девяностых годов прошлого века! Конечно, может быть, что «d» в «dispersed» выпало при печати, но разве это объяснение?
Ответ: Смею заметить, что лично я употребил слово в латинском значении. Однако это не сделало его употребимым. Если слово малоупотребимо, так пусть таким и остается. Поначалу мне показалось, что здесь у вас архаизм – что-то такое вертелось в голове, но, так как я нигде его не нашел, я бросил это занятие – вероятно, я как раз и силился вспомнить свое собственное преступление против этого слова.
* * *
Вопрос: Английский читатель переварил Карлайля и проглотил Мередита, а теперь не прочь попробовать на зубок еще Джойса со всеми его странными вывертами современного языка. Вывернется ли читательский желудок от такой новаторской фразы, какую вы не одобряете: «the voice of a devouring eye» ? «The voice of an eye» звучит довольно нелепо, но прилагательное «devouring» придает ему нечто такое, отчего создается образ. «Devouring eye» – это уже синекдоха, тот самый прием, выделяющий словосочетание в тексте, который считается самым замечательным свойством Шекспира, передающим его живое, многомерное зрение, и этот эпитет, относящийся ко рту, связывает образ глаза с голосом, оправдывая катахрезу . Если Мильтон мог написать «blind mouths» , а Вордсворт:
Thou eye among the blind,
That, deaf and silent, readst the eternal deep, —
Ты – глаз среди слепых,
Который, глухой и безмолвный, читает вечности глубины.
то почему столько возражений против зрячего голоса?
Ответ: Не могу всё это принять. Голос пожирающего глаза куда более по-джойсовски безумен, чем просто голос глаза. Если английскому языку суждено прийти к полному распаду, пусть будет так, но джойсовские дорожки к бедламу мне не рекомендация.
Приведенные здесь примеры не имеют к делу никакого отношения. Поэзии дозволено быть безумной – поэт и сумасшедший идут рука об руку, но только до определенных пределов. Мередит и Карлайль могут быть стилистически вычурны или экстравагантны – зато, когда нужно, оба абсолютно разумны. В поэзии всё может быть – например, мой «голос склонённого носа» :
O voice of a tilted nose,
Speak but speak not in prose!
Nose like a blushing rose,
O Joyce of a tilted nose!
О голос склоненного носа,
Звучи, но лишь не как проза!
Нос, как румяная роза,
О Джойс склоненного носа!
В стихе всё это можно, но переложи прозой, и будет звучать безумно.
* * *
Вопрос: В строчках:
O Grace that flowest from the Master’s Will,
How fondly thou dost mitigate the power
Of utter summit for our volleyed sake… —
О Милость, ты цветешь от Воли Мастера,
Как ласково ты уменьшаешь силу
Высшей вершины во имя нас долинных…
Что вы скажете про «our valleyed sake» ? Можно ли так?
Ответ: «For our valleyed sake» – оборот, в котором есть притягательность, так как он содержит в себе определенные возможности, однако звучит он не по-английски. Можно, не считаясь с грамматикой либо в шутку, рискнуть сказать: «Let fall some tears for my unhappy sake» или: «Oh shed some sweat-drops for my corpulent sake» ; так или иначе «valleyed sake» выходит за рамки арша прайога (ārṣa prayoga) .
* * *
Вопрос: Стоит ли менять строчки:
as though a press
Of benediction lay on me unseen —
как будто груз
Благословенья лежит невидимый на мне
на:
as though the press
Of a benediction lay on me unseen.
как будто груз
какого-то благословенья лежит невидимый на мне.
Ответ: Нет, нет. Первый вариант несравнимо лучше. «A press of benediction» – сильно, эффектно; «the press of a benediction» – плоско и ничего не значаще. Кроме того, это не очень хороший английский. Говорят: «a press of affairs», «a press of matter» ; можно сказать: «the pressure of this affair», но не говорят: «the press of an affair» .
* * *
Вопрос: Здесь сонет на ваш суд. Он про нисхождение огромного духовного света, который входит сверху в человеческий мозг, подобно перевернутой пирамиде. В последней фразе есть историческая аллюзия:
…a conscious hill
Down-kindled by some Cheops of the skies
To monument his lordship over death.
…осознающая гора,
Холм зари, зажженный каким-то Хеопсом небес,
Чтобы запечатлеть его господство над смертью.
Вы наверняка слышали о Хеопсе, египетском фараоне, построившем великую пирамиду в Гизе?
Ответ: Разумеется, я слышал о Хеопсе, но не думал услышать о нем в таком контексте. Вам не кажется, что имя собственное накладывает определенные ограничения своей избыточной интеллектуальностью, так, будто всё стихотворение написано ради метафоры, а не ради предмета его внимания? Я предпочел бы более общее выражение, чтобы избежать снижения темы, например:
Down-sloped by some King-Builder of the skies.
Холм зари, склоненный каким-то Царем-Строителем небес.
Но это хороший сонет, и в нем, безусловно, есть и видение и поэтичность.
* * *
«Revealed her mateless beauty the true paradise» – в прозе это недопустимо, но подобная сжатость формулировок вполне допускается и вполне понятна в стихах.
* * *
Вопрос: В вашем сонете «Загадка Человека» есть замечательная строка:
His heart is a chaos and an empyrean.
Всё его сердце – и хаос, и рай (=эмпирей)
Но меня очень огорчило, что ритм этой строчки в конце нарушается неправильным ударением в «empyrean». В этом слове ударение должно быть на предпоследний слог: empyréan. У вас ритм строчки такой, что ударение падает на второй слог. Второй слог ударный в прилагательном: empyreal, но в существительном, насколько я знаю, такого ударения не бывает. Может быть, вы находили примеры у елизаветинцев? Или это намеренная вольность? Так же неверное ударение есть в «Савитри», Книга 2, Песнь 2, страница 270, строка 6 :
Surprised in their untracked empyrean.
Изумлены в своих нехоженых эмпиреях
Но, конечно, у вас ударение не всегда как в прилагательном. В Книге 1, Песнь 3, страница 25 есть прекрасная строчка, пятая снизу:
An empyrean vision saw and knew.
Он знал и видел облик эмпиреев
Здесь ударение стоит на предпоследнем слоге. Нельзя ли мне получить какое-либо объяснение? Возможно, здесь есть чередующееся ударение, а я просто об этом не знаю? Я, в самом деле, надеюсь, что это так, иначе строчка из Книги 2 в «Савитри» может легко принимать существительное после «empyrean», или же «empyrean» может превратиться в «empyreal» и тоже затем принять существительное, отчего сонетная строка потеряет свою законченность, которая есть как сейчас, если её можно будет переписать:
His heart is a chaos and an empyrean’s span.
Всё его сердце – и хаос, и райский (=эмпирейский) уголок
Ответ: В словаре Чемберса я нашел, что существительное «empyrean» имеет два равноценных ударения и произносится по-разному – во-первых, «empyréan», во-вторых, «empyrean». Так или иначе, но у меня под ударением стоит, по-моему, сонорный «r», а не гласные . Вероятно, здесь опечатка; здесь очевидно, что ударение должно падать на вторую гласную. Если это так, мой ритм вполне обоснован и не нуждается больше в заступничестве. Тот же словарь пишет, что и прилагательное «empyreal» также имеет два ударения, то есть: «empyréal» с ударением на втором «e» и «empyreal». Так? Но даже если бы я не нашел подтверждения в словаре и ударение «empyrean» было бы лишь фантазией Ауробиндо и произвольным сдвигом ударения, я всё равно отказался бы его изменить; ибо ритм здесь существенная составляющая той красоты, какая есть в этой строчке.
P. S. Вашу точку зрения подтверждает малый Оксфордский словарь, где, думаю, даются современные употребления, у Чемберса авторитет старше. Но Чемберс, наверное, дает и старое словоупотребление, а у меня есть право воскрешать старые, даже архаические формы, если мне это нужно.
* * *
Вопрос: Из двух форм – «with a view to express» и «with a view to expressing» – Краткий Оксфордский словарь называет первую вульгарной.
Ответ: Я не согласен со словарем. Употребительны обе формы. Если «с целью выразить» вульгарно, то «с целью выражения» нескладно и, следовательно, неэлегантно.
* * *
Вопрос: Оксфордский словарь, кажется, не дает выбора относительно количества слогов в слове «vision» и ему подобных. Ниже я привожу оттуда ряд слов, которые он трактует как односложные вроде «rhythm» или «prism» :
Fashion – (-shn)
Passion – (pashn)
Prison – (-zn)
Scission – (sishn)
Treason – (-ezn)
Vision – (-zhn)
Как сказал бы Х.: qu’en dites vous ? Словарь Чемберса определяет «vision» как двухсложное слово, что вполне разумно, но и односложное его произношение заслуживает того, чтобы его считали по меньшей мере законным вариантом, если Г. У. Фоулер и Ф. Г. Фоулер дают его как единственный – а имя Фоулеров есть синоним знатоков английского языка. Не думаю, что ошибаюсь в их трактовке. Возьмите «realm» , которое произносится, как они пишут в скобках: «relm», так что я не вижу разницы в слогоразделе здесь у них и в приведенных примерах. R. S. Но, должен добавить, что меня больше всего поразило, когда я уже напечатал всё это. В предисловии к Оксфордскому словарю говорится, что авторы не посчитали нужным отметить варианты произношения некоторых слов, знакомых нормальному читателю, таких, как например, с суффиксом «-ation» (āshn). Означает ли это, что слова вроде «meditation» следует считать исключительно как трехсложные? Исходя из моей аргументации, здесь, похоже, нет альтернативы; и всё же пример производит впечатление reductio ad absurdum .
Ответ: Возможно, у вас нет выбора, но у меня он есть – как произносить и читать в строчках слова вроде «vision» и «passion» и другие им подобные, какие постоянно произносят и читают в своих стихах все английские поэты (по крайней мере, те, с кем я знаком) как двусложные. Если вы попросите меня прочесть вслух строку Шекспира:
Ĭn māi|dĕn mēd|ĭtat–ion | fān|cў frēe…
так, чтобы потешить Г. У. Фоулера и Ф. Г. Фоулера, я не стану этого делать. Шекспир, если я правильно помню, писал: «treasons, strategems and spoils» ; Шелли, Теннисон, любой английский поэт, думаю, написал бы так же, хотя у меня сейчас нет под рукой книг, чтобы привести главу и стих. Я жил и в северной, и в южной Англии, но никогда не слышал, чтобы «vision» произносилось, как «vizhn», всегда было «vizhun»; «treason» везде, конечно, читают как «treas’n», но это его не делает односложным, так как во всех подобных словах там есть отчетливый призвук гласного, который я на письме передаю апострофом; то же самое в «poison». «Realm», «helm» и т. д. можно считать односложными, и это вполне разумно, поскольку между «l» и «m» нет ни гласного, ни призвука гласного, который бы слышался при произнесении этих слов вслух. Слова «rhythm» и «prism» формально односложны, поскольку так произносятся по-французски (т. е. эта часть этих слов, поскольку во французском существует немое «е»); но на деле у большинства англичан, когда они произносят «rhythms», появляется призвук гласного, так что про английский вполне допустимо написать строчкой белого стиха: «The unheard rythms that sustain the world» .
Таково мое убеждение, и никакие Фоулеры в мире его не изменят. Я только надеюсь, что будущие лексикографы впредь не будут «фоулить» язык в этом направлении, иначе пришлось бы написать такие строчки:
O vizhn! O pashn! m’d’tashn! h’rr’p’lashn!
Why did the infern’l Etern’l und’take creash’n?
Or else, creat’ng, could he not have afford’d
Not to allow the Engl’sh tongue to be Oxford’d? [255]
О видение! О страсть! Размышление! Здесь, где скопление!
Для чего инфернальный Вечный предпринял творение?
Или, творя, разве не мог он позволить
Или же разрешить английскому стать Оксфордским?
P. S. В книге (у Гамертона ? у кого-то другого, не помню) проводилось различие между английским и французским языком и говорилось, что английский тяготеет к тому, чтобы переносить ударение на первый или ближайший к началу слог, проглатывая остальные, французский наоборот, так что, когда англичанин хочет сказать «strawberries», он на самом деле говорит «strawb’s». Тут есть некоторое преувеличение, но тем не менее.
* * *
Вопрос: Конечно, язык не во всем подчиняется законам логики. Думаю, изначально, исконно, он развивается изнутри, и, несмотря на все волапюки и эсперанто, естественные языки будут продолжать развиваться. Но мне хотелось бы задать вам несколько вопросов в связи с вашим негодованием на Фоулеров. Поэтическое прочтение слова не может быть принято за современную норму произношения, не так ли? Как вы показали сами, «treason» и «poison», односложные в прозе, а также в разговорной речи, в стихах могут прочитываться как двусложные; у Шелли трехсложным стал «evening», а Х. делает двусложным даже «realm», хотя «precious» и «conscious», насколько мне известно, еще никто не произносит как трехсложные. Вместе с тем, если верить вашему любимому словарю Чемберса и моему дорогому краткому Оксфордскому, «evening», «precious» и «conscious» – слова трехсложные, а «realm» – односложное. Я упоминаю об этом различии между поэтическим и обычным произношением не потому, что хочу лишить слово «meditation» всей его долготы, а «vision» – половины его красоты, поскольку мне кажется, что словоупотребление у Шелли, Теннисона или любого другого поэта ничего не значит для разговорного языка. Разговорный английский меняется в большей степени, чем письменный английский; даже приведенная вами строка из Шекспира в его времена, возможно, читалась иначе, чем ее сейчас читаете вы, поскольку в «meditation», как и в «passion», «fashion» и, вероятно, в «vision», часто, если не всегда, произносились все гласные, и для елизаветинского уха четвертая стопа в этой строчке могла самым естественным образом прочитываться анапестом:
In mai | den me | dita | tĭŏn f-an | cy free.
Когда вы говорите, что, насколько вам лично известно по вашему опыту жизни в Англии, как северной, так и южной, вы ни разу не зафиксировали односложное «vision», тут мы поставлены на более твердую почву, однако в самом названии Краткого Оксфордского словаря специально оговаривается, что это словарь «современного английского языка» – не ставит ли это всё на свои места? В конце концов, это вполне серьезная работа и, насколько я могу судить, достаточно уважаемая. Если бы там были ошибки, как вы говорите, настолько очевидные, то разве это не вызвало бы общего протеста? Или разговорный язык так изменился со времени вашего отъезда из Англии? Это не ирония – мне просто любопытно. R. S. Ваши восклицательно-вопросительные элегические иллюстрации тех трудностей, с какими мы должны столкнуться, если Фоулерам будет дозволено безнаказанно раскинуть свои сети, очень забавны. Но, боюсь, английский язык имеет тенденцию к стяжению гласных, по крайней мере, конечных; и разве не может быть, что Оксфордский словарь почел за необходимость запечатлеть – отчетливо и авторитетно – ту степень, какой достигла эта тенденция, в одних случаях более определенно, в других менее, но однако заметно? Вокализованное во времена Спенсера «e» в суффиксе «-ed» сейчас чаще всего не произносится; трехсложный суффикс «-ation» с тех «пространных времен» стал на один слог короче, а «treason», «poison» и «prison», все имеющие во втором слоге гласную, если произносить их полную форму, в устной речи сократились до односложных – таким образом, если «passion» и «fashion» сократились вследствие естественной тенденции к стяжению, утратив свое елизаветинское звучание, как и «meditation», то следовало ожидать, что то же самое постигнет и слова с суффиксом «-ation» вроде «vision», «scission» и им подобные. Но если повседневная речь фиксирует стяжения, то это не означает, что эти слова навсегда утрачены для поэзии. Что вы думаете об этом?
Ответ: Где, черт возьми, я написал, что «treason» и «poison» односложные слова или что употребление их как двусложных является прерогативой поэзии? Не будете ли вы любезны процитировать место, где я сделал такое удивительное и глупое предположение? Я вполне определенно сказал, что это двусложные слова – как «risen, dosen, maiden, garden, laden» и еще тысяча подобных им слов, какие никому не придет в голову (по крайней мере, до тех пор, пока мир не сошел с ума) назвать односложными. Вот уж действительно – как я сам и показал! После того, как я долго объяснял про отсутствие полной формы гласного «e» в суффиксе и стяжение в этих словах, которые произносятся не как «maid-en», а «maid’n». Но делать из этого вывод, будто я считаю их односложными или же допускаю, что Шекспир, Шелли, а также любой другой поэт, кто читал их как двусложные, были от рождения слабоумными, которые не знали правил «разговорного» произношения или пользовались прерогативой поэзии всякий раз, где бы ни написали «garden, maiden, widen, sadden» и так далее – означает слишком дать волю воображению. Я считаю, что эти слова двусложные и что поэты, которые так их и читают (не по случайному волеизъявлению, а всегда) и для которых это норма, являются здесь намного большим авторитетом, чем любой самый великий и самый важный составитель всех словарей на свете. Разумеется, поэты пользуются своим правом свободно обращаться с языком, порой удлиняя слова, но это исключительные случаи; а объяснять нормальное употребление слова в поэтическом тексте как постоянно повторяемую поэтическую прерогативу было бы «wooden-headedness» (вот вам пять слогов, пожалуйста). Что это слова двусложные, подтверждается также тем фактом, что «saddened» и «maidenhood» нельзя трактовать иначе, кроме как соответственно двусложное и трехсложное, хотя, как я полагаю, произношение «saddened» может быть зафиксировано в словаре как «saddnd». Словарные определения или же словарные теории не могут перечеркнуть живые факты языка.
Не знаю, почему вы говорите о моем «любимом» Чемберсе. Ваше пристрастие к Оксфордскому словарю не имеет уравновешивающего моего пристрастия к Чемберсу или какому-либо другому лексикографу. Я не могу с уверенностью назвать тот или иной словарь безупречным, или непогрешимым, как Папа, авторитетом в области произношения. Это вы цитировали различные трактовки у Чемберса и в Оксфордском словаре, а не я. Кажется, вы и впрямь считаете, что для британской публики Фоулеры стали в вопросах языка этаким двуглавым Папой Римским, и никто не может оспорить или подвергнуть сомнению то, что они диктуют, – лишь один я, потому что старомоден и живу в Индии. Разрешите заметить, что произношение пока что не повсеместно принятая догма, как католицизм. Фоулеры, кажется, в самом деле вообразили себя кем-то в этом роде, возглашая свои истины с папской надменностью, предавая проклятию всех, у кого есть другое мнение, и либо отделываясь от них парочкой фраз, либо вовсе не принимая во внимание. Но у них нет таких полномочий. Что такое современный разговорный английский? В смысле произношения, то для огромного большинства слов такового не существует и это знает любой англичанин – люди с одинаковым образованием произносят одно и то же слово по-разному и иногда бывает более чем два варианта произношения. Сейчас принято говорить: «еither – neither» , но также существует не менее распространенный вариант: «eether – neether». «Th» также произносится по-разному: как мягкое «d» или мягкое «t» или как «th» – и так далее. Если сейчас оксфордское произношение слов «vision» и «meditation» стало общепринятой нормой, то значит, со времен моей молодости путаницы стало больше, поскольку тогда все по крайней мере одинаково произносили «vizhun» и «meditashun», как до сих пор произношу и впредь буду произносить я. Если другие варианты и были тогда, то только среди необразованных людей. Но вы говорите, что мое произношение устарело, поскольку английский с тех пор изменился не меньше, чем со времен Шекспира. Но должен вам напомнить, что вы сами обратились к Чемберсу и привели его «vizhun», и я, следуя вашему примеру – а не своему предпочтению, – также могу привести «summation» , произношение которого там указано: «summashun», а не «-shn». Последнее издание Чемберса вышло в 1931 году, но его издатели не посчитали своей обязанностью отметить такое заметное изменение в языке, как появление «-shn» вместо «-shun». Неужели язык так изменился после 1931 года? Более того, в недавних дебатах о нормативном произношении ВВС решения Комитета Бернарда Шоу яростно оспаривались – если авторитет Фоулера и Оксфорда в сфере современного языка для британцев не ниже, чем папский (Комитет как раз пытался с помощью радио устанавливать современные произносительные нормы), то разве не было бы достаточно лишь процитировать Оксфордский словарь, чтобы в ответ наступила полная благоговейная тишина?
Таким образом, ваш постскриптум не имеет достаточных оснований, поскольку нет никакого «фиксированного» современного языка и Фоулер не является его Папой, и оксфордское понимание различных тенденций не является универсальным. Язык строится не только на аналогиях, и из того, что «meditation» превратилось в «meditashun», вовсе не проистекает, что потом оно должно превратиться в «meditashn» и что «-tation» – это один слог вопреки здравому смыслу и слуху. Точно так же можно утверждать, что это слово будет сокращаться и дальше, пока всё не станет одним слогом. Язык никогда так не строился и не развивался – если бы в английском появилась тенденция, лишающая его всей его красоты, сокращать «vision» до «vizhn», а затем и до «vzhn», то я постарался бы поскорее забыть о нем и заняться санскритом, или французским, или бенгальским, или даже суахили.
P. S. Кстати, еще одно замечание. Действительно ли Оксфордский словарь утверждает – хладнокровно и в столь жестких формулировках, – будто слова «vision, passion» (а если логически продолжить ряд, то и «treason, maiden, garden» и многие другие) стали односложными? Или это ваше собственное умозаключение на основании «realm» и «prism»? Если ваше, то сказал бы только: «Остерегайтесь» слишком жестких логических умозаключений. Если же нет, то могу сказать только, что Гитлеру нужно потратить немного газа на Оксфорд, чтобы спасти умы англичан от таких педантов. Таким образом, мое мнение несколько отличается от современного общепринятого.
* * *
Вопрос: Я искренне сожалею, что вызвал непонимание по важному вопросу. Но прежде, чем моя «деревянноголовная» аргументация прикажет долго жить под ударами вашей кузнечномолотной, мне хочется крикнуть Фемистокловское: «Ударь, но выслушай». Пожалуйста, постарайтесь понять, что я что-то понял неправильно. Вот что вы написали: «treason» везде, конечно, читают как «tr-ez’n», но это его не делает односложным, так как во всех подобных словах там есть отчетливый призвук гласного, который я на письме передаю апострофом; то же самое в «poison». Думаю, что меня сбило с толку слово «читают» – как будто бы вы имели в виду, что эти слова не односложны только в поэтическом прочтении. Но действительно ли я даю неверную оценку и Чемберсу и Фоулерам, когда логически умозаключаю, что, поскольку словарь, не имеющий своей единой системы, не словарь и поскольку авторы не указывают абсолютно никаких различий в произнесении ряда слов: «prism», «realm», «rhythm» и т. д. и другого ряда: «treason» и «poison», то они, безусловно, дают нам понять, что все эти слова односложные? Если Чемберс, который дает «vizhun», но «trezn» и «poizn» как «relm» и «rithm», ждет, что мы поймем, будто в прочтении двух последних пар есть какая-то разница, то по-моему, такое ожидание, напрочь лишенное логики, «обессловаривает» его труд напрочь. Они с Фоулерами могут и не утверждать – хладнокровно и в жесткой формулировке, – будто «treason» и «poison» односложные слова, но сам вид этих слов в словарях – от которого стынет кровь – куда более убедительно, чем любая формулировка, показывает, что их следует отнести к той же категории, в какой находятся «realm» и «rhythm». Кроме того, что могло бы им помешать изобрести какой-нибудь значок, вроде вашего «’», чтобы отметить разницу в произношении? Мой грех оказался в том, что я, однажды полюбив логику, не стал вникать в суть ее построений здесь, где она пропечатана на титульном листе заглавными буквами, а потом видна по всей книге в виде унифицированной системы правописания и транскрипции. Отелловская страстность этой моей любви завела меня в бездну ошибок, но тут уж виной Ягоистическая «немотивированная злобность» лексикографов! Я благодарен вам за то, что вы освободили мой ум из-под власти самопровозглашенных Пап. Я принял вашу аргументацию: я тоже понял, что, когда эти Фоулеры и им подобные начинают урезать язык, то на кону оказывается красота языка. Вы-то в крайнем случае могли бы перейти на санскрит, французский или бенгальский, а мне без английского пришлось бы стать немым как могила.
Ответ: Мне кажется невероятным, чтобы даже опрометчивый Фоулер – чья опрометчивость происходит от избытка знаний – мог быть настолько дерзким, чтобы и в самом деле объявить односложным весь этот огромный ряд слов, относящихся от начала (английских) времен к двухсложным. В конце концов, лексикографы и не должны давать число слогов в слове. Другое дело произношение. «Realm» не может быть двусложным, если его не произнести так насильно, поскольку «l» здесь такое же текучее, как «r» в «charm», которое и не произнесешь двусложным, если только вы не хотите, чтобы английский у вас звучал по-шотландски: «char’r’r’m», или как в просторечье: «charrum» – но, в конце концов, даже «char’r’r’m» всё равно односложное. «Prism», а также все «-измы», как в словах «Socialism, pessimism, rythm» сделать двусложными можно; однако из-за их этимологии было условлено считать их односложными (причины соглашения здесь не имеют отношения к вышесказанному). Однако нет абсолютно никаких причин включать в то же соглашение «treason, poison, garden, maiden (у одних французское происхождение от «trahison, poison», вторые от староанглийского варианта немецких «garten, madchen»). В словарях одинаково обзначены «thm, sm» и «den (dn)» в «maiden» и для «son (sn)» в «treason», поскольку фонетически они одинаковы. Французы произносят «rhythme» как «reethm» (я здесь пишу фонетически) без всякого призвука, облегчающего переход от «th» к «m», но английский язык этого требует, и между «th» и «m» явственно слышится призвук гласного в одну четвертую или одну восьмую. Помню, как у нас в школе Св. Павла на уроках французского наш учитель (француз) заставлял нас произносить «ordre» на французский манер – в его устах «orrdrr»; я был единственным, у кого это получалось; у других выходило: «auder, orrder, audrer» или еще как-нибудь. То же различие в привычном произношении относится и к таким словам, как «rhythm», однако их условились произносить на французский манер, и потому они считаются односложными. С другой стороны, «realm» само по себе произносится как односложное, без всякого призвука гласной.
* * *
Вопрос: Почему вы так рассердились на мою «azure» в концовке строки? И почему только на этот раз? У меня дважды уже бывала такая же инверсия, и никто не возражал. Если сэр Уодсворт, по праву поэта, мог себе позволить:
What awful pérspeсtive; while from our sight…
Какая ужасная перспектива; когда вне поля нашего зренья…
которая не оставляет у читателя в голове «ужасного» эха, и если Эберкромби посмел написать:
To smite the horny eyes of men
With the renown of our Heaven,
Поразить [ороговевшие] глаза мужчин
Обновлением наших Небес. [262]
и наши глаза оказались нисколько не поражены этими покосившимися «Небесами», то почему же в таком случае мне следует стесняться перенести в строчке ударение на «azure», неужели только потому, что мне довелось родиться индусом? Я не могу также выбросить это слово из-за рифмы – там хорошая парная строчка с «obscure». Почему эта инверсия так вам не понравилась? Ее не назовешь ни неанглийской, ни непоэтичной – насколько я понимаю, разумеется, слишком часто прибегать к ней не следует. Что вы на это скажете?
Следующее место, какое вы исправили, – это «through whom» вместо моего «wherethrough», но тут ведь вряд ли вы будете отрицать, что явные архаизмы недопустимы в хороших стихах. В замечании же по поводу «whereas» в моем эссе об А.Е., вы, как мне кажется, указываете на недостаточную логическую связность двух частей одного предложения, но по-моему, само слово здесь ни при чем и оно не вышло из употребления, как «whenas»; в стихах оно выглядело бы довольно прозаично, тогда как «по причине того, что» – это специфическое поэтическое словоупотребление, как сказал бы нам любой большой словарь, и в определенных контекстах оно предпочтительнее, чем «through which», так же, как иногда «whereon», «wherein» и «whereby» предпочтительней своих более разговорных синонимов. Мне хотелось бы понять, почему вы стали так ультрасовременны: я вспомнил, как вы рассердились на «from out» – фразу, которая однако еще не вышла из употребления и ее еще можно встретить и в современном языке, как, например: «from out a bed» .
Ответ: «Рérspeсtive» я с некоторым трудом все же могу проглотить, но если кто-нибудь начнет мне доказывать правильность такой строчки (например, в стихе к мисс Майо):
«O inspectór, why súggestive of drains?»,
«О, инспектор, зачем предполагать утечки?»,
то я буду сердиться. Я нисколько не одобряю дерзости Эберкромби, но ударение в его «Heaven» здесь безусловно должно быть на последнем слоге, так что читать нужно: «Hevénn». Я категорически отказываюсь читать «azure» как «azúre». «Рérspeсtive» еще куда ни шло, поскольку ее можно здесь прочесть как безударную или равноударную, что в данном случае звучит одинаково. «Sapphire» можно выдержать в концовке строки, например: «strong sapphire», потому что в «phire» дифтонг к концу угасает, но «ure» в «azure» короче и напряженней и звучит как «azyoore».
Я не имел в виду, что «whereas» вышло из употребления. Это прекрасное слово, когда оно на своем месте, например в предложении: «Он думал, что там пусто, тогда как на самом деле, оказалось людно, шумно, тесно», – но вы использовали его в рамках оборота, каким стали затыкать все дыры, что само по себе заслуживает неодобрения. Эти слова все не вышли из употребления, однако «wherethrough» чересчур формально, так же, как и «whereabout» или «wherewithal». Не стоит метать в меня словари – словари признают множество слов их тех, что не признает поэзия. Хотя, конечно, если захотеть, можно вставить в строчку любое слово, например:
My spirit parenthetically wise
Gave me its obiter dictum; à propos
I looked within with weird and brilliant eyes
And found in the pit of my stomach the juste mot [264] .
Мой дух, мудрый, между прочим,
Выдал мне случайное замечание; мимоходом
Я заглянул внутрь сверхъестественным и сверкающим глазом
И обнаружил во впадине желудка слово меткое.
Однако не всё, что можно, то нужно. Так что если вы будете искать предлог, по причине коего это всё следует оставить, то я буду сердиться и изыскивать средства, коими это можно будет из текста изъять.
P. S. Я возражаю не против «azure» в последней стопе ямбической строфы, а против вашего благословенного ударения на последнем слоге. Я бы даже позволил, если у вас пропадет этот симптом, рифмовать «azure» и «pure» и оставил бы это без внимания, как аберкромбиеву акробатику, на правах шутки. Но никак не иначе – ударение должно исчезнуть.
Вдохновение Шекспира
Вопрос: От какого плана исходят слова и ритм этой фразы у Шекспира:
… the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come.
…пророческая душа
Всего мира, сновидящая будущее…
Правда ли, что они от его обычного плана, от витального?
Ответ: Вдохновение может происходить откуда угодно, но у Шекспира оно всегда проходит через витальное и сильно им окрашено, тогда как у многих других поэтов его источником является поэтический ум. Из какой пьесы или поэмы эта строчка? Я ее не помню. Звучит так, как будто исходит от плана Верховного Разума.
* * *
Вопрос: Это начало 107 сонета:
Not mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world, dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
Ни собственный мой страх, ни вещий взор
Вселенной всей, глядящей вдаль прилежно,
Не знает, до каких дана мне пор
Любовь, чья смерть казалась неизбежной. [265]
Мне хотелось бы узнать, является ли ритм этих строк, которые я отметил, соединением Верховного Разума и витального планов или здесь только смысл принадлежит плану Верховного Разума?
Ответ: В ритме тоже есть что-то свыше, но его мешает услышать более приземленный ритм в первой части первой строчки и в двух последующих строчках. Забавно, до чего эти полторы строчки выглядят чуть ли случайными и не имеют ничего общего с жестко ограниченным смыслом всего остального.
* * *
Вопрос: Есть ли в ритме или языке этих строф что-то конкретное, что доказывает их происхождение от определенного плана? Строфы я прилагаю. Из того, что вы мне написали, я понял так, что первая цитата из Шекспира идет от Верховного Разума, однако ее содержание имеет явно выраженную витальную окраску. Но где и в чем видна эта витальная окраска, которая делает строку в высшей степени шекспировской, а не, скажем, вордсвортовской, вдохновленной Ньютоном? Как здесь, да и в других случаях можно определить основное различие между ними?
Ответ: Это вопрос чувства, а не интеллектуального понимания. Вторая цитата из Шекспира:
Eternity was in our lips and eyes,
Bliss in our brows’bent, none our parts so poor
But was a race of heaven —
В моих губах, глазах ты видел вечность,
Блаженством был изгиб моих бровей,
Я с головы до ног была небесной…
имеет явно витальный характер. Только витальное может говорить голосом такой абсолютной страсти – ритм также витальный. Пример из Шекспира, который привел я :
it is a tale
Told by an idiot, full of sound and fury,
Signifying nothing.
это повесть,
Которую пересказал дурак:
В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.
Это – «мысль», рассуждение о жизни, так что эту строфу легко приписать интеллекту, но на самом деле это выброс макбетовского витального, эмоционального либо чувственного, а не интеллектуальное рассуждение, и вся она в целом, включая ритм, от витального.
Что касается первой цитаты из Шекспира:
… the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come, —
…пророческая душа
Всего мира, воображая грядущее…
тут могут быть некоторые сомнения, но она всё равно сильно отличается по тону от строк Вордсворта о Ньютоне:
Voyaging through strange seas of Thought, alone… —
Путешествуя по чужим морям Мысли, один…
где есть сверхумственное видение, а разница в том, что «dreaming soul» у Шекспира ощущается сердцем и витальным умом до того, как находит выражение. Именно эта постоянная витальность, витальная волна шекспировского языка и делает его высшим выражением не ума или знания, а жизни.
Гамлет
Вопрос: Считаете ли вы, как и многие критики, что Гамлет представляет собой ментальный тип? Как бы вы охарактеризовали суть его философии?
Ответ: Гамлет представляет собой Ум, интеллект, но интеллект, который, как это часто бывает, слишком много смотрит по сторонам и слишком многое видит, чтобы обладать волей к действию. Он строит прекрасные планы, которые так и остаются планами. А когда начинает действовать, то им руководит лишь витальный импульс. Шекспир видел в нем, хотя не показал, что Гамлет – идеалист, человек светлых иллюзий.
Трактовка шекспировского отрывка
Вопрос: Правильно ли будет прокомментировать знаменитый отрывок из Шекспира:
Our revels now are ended. These our actors,
As I foretold you, were all spirits, and
Are melted into air, into thin air:
And, like the baseless fabric of this vision,
The cloud-capp’d towers, the gorgeous palaces,
The solemn temples, the great globe itself,
Yea, all which it inherit, shall dissolve
And, like this insubstantial pageant faded,
Leave not a rack behind. We are such stuff
As dreams are made on, and our little life
Is rounded with a sleep. —
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они. —
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь – о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Мы созданы из вещества того же,
Что наши сны. И сном окружена
Вся наша маленькая жизнь. —
таким образом: «Смысл, лежащий на поверхности, состоит в том, что для каждого из нас жизнь проходит как сон, а потом остается лишь смертный сон, вечно длящийся покой. Но существует и более глубинный смысл: как актеры-духи не разрушились, а только исчезла их видимая игра, тогда как они сами, растаяв в «воздухе прозрачном», возвратились в свой неизведанный мир сознания, так и смертный сон есть лишь видимое небытие – в сущности, это неизвестное состояние, которое является нашей природной формой существования. Это не всё: с четвертой строки и далее язык и ритм призваны пробудить огромное и глубокое предвкушение, интуицию некоего трансцендентного Божественного «Я», поглощенного и далекого, которое переживает через каждую индивидуальную жизнь сон-интерлюдию между божественным покоем и просто покоем, на время вызывая духи «бестелесных масок» своей творческой фантазией между двумя состояниями самопоглощенного сверхсознания. Мы вспоминаем описание мистического транса из Упанишад, где весь мир тает, как иллюзия, и индивидуальная душа вступает в неописуемый сон-экстаз верховного Духа. Интуиция Шекспира не совсем совпадает с Упанишадами, верховный Дух не так ясно ощущается, и имеющаяся глубина туманна и бессознательна. И всё же неясный мистический свет появляется, задерживается ненадолго, находит предполагаемый контур, прежде чем отойти на задний план и раствориться в величественной музыке смерти».
Ответ: Не думаю, что Шекспир держал в голове подобную мысль. Он ведет речь о непрочности, хрупкости этого мира и человеческой жизни. «Мы … из вещества того же» не указывает на какое-либо присутствие Божественного. «Греза» и «сон» должны были бы подразумевать, что существует Некто, кто грезит и спит, но тут оба эти слова всего лишь метафоры. Шекспир не интеллектуал, не философ-мыслитель и не мистик. Все, что здесь можно увидеть, это впечатление или намек на иллюзию Майи, на сходство характера жизни со сном, и вы не найдете здесь понимания или намека на то, что же стоит за сном или иллюзией. В этом отрывке нет никакого даже смутного присутствия чего-либо достоверного – всё непрочно, всё «в воздухе, и в воздухе прозрачном», «призраки без плоти», «бестелесные маски», «мы созданы из вещества того же, что наши сны». «Вещество» скорее определяет некий инертный материал, а не того, кто видит эту духовную грезу или сон. Конечно, можно ради собственного удовольствия вкладывать какой угодно смысл, но…
* * *
Вопрос: Я согласен с тем, что Шекспир не был ни философом, ни мистиком, а также с тем, что у него не было стремления вкладывать в этот отрывок мистический смысл. Но разве великая поэзия создается всегда сознательно? разве бессознательное или случайное не проникает в нее помимо того, что вкладывает поэт, преследуя свои цели или, по крайней мере, не вполне осознавая всё, что он вкладывает? Подлинно мистический оттенок самого высокого свойства есть и в цитате, которую я прислал вам несколько дней назад:
… the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come.
…пророческая душа
Всего мира, сновидящая будущее…
Если прочесть ее в связи с этими строчками о Просперо, то в них можно найти не только ощущение иллюзии Майи, но также и то нечто подлинное, что стоит за иллюзорностью; слово «сон», которое есть в обоих отрывках, говорит очень о многом. Но поскольку Шекспир не был последовательным мыслителем, наверное, было бы неправильно строить здесь какую-либо философию. И в своей статье я тоже не хочу этого делать. Но что меня, однако, удивляет, так это ваше заявление, будто здесь нет даже намека на присутствие чего-либо подлинного. В волшебном спектакле, который Просперо устраивает для Фердинанда и Миранды, именно духи создают симулякр материальной реальности – весьма убедительный симулякр, который должен был бы увлечь юных любовников до тех пор, пока Просперо не напомнил им о своих словах, которые сказал раньше: «В этом представленье актерами, сказал я, были духи». Они тают в прозрачном воздухе, но не исчезают бесследно из сознательного бытия, пусть и неземного: они просто становятся невидимыми, а исчезает лишь видимое зрелище, разыгранное ими, видимость материальной конструкции, которая была просто фантомом. Из этой видимости Просперо выводит, что всё, что внешне и материально, является фантомом, сном, который должен исчезнуть бесследно. Но, поскольку актеры-призраки не исчезли вместе с празднеством, термины «безосновный», «непрочный» приобретают здесь не совсем тот смысл, который вкладываете вы. Они означают, что празднество не имеет основы в материальной природе как противоречащей природе духов; и оттого, что «мы созданы из вещества такого, как наши сны», весь внешний земной мир, населенный людьми, тоже рассматривается как подобие сна, поскольку у него нет неизменной опоры в материальной реальности. Возможно, я чересчур увлекаюсь разговорами о Божественном, но вот что, учитывая всё сказанное, меня поражает в аналогично заложенном подтексте этого отрывка, это что «мы» и всё земное суть визуальные проекции вымышленного действа некоего нематериального создания или созданий. Не могу точно сказать, имеются ли в виду духи, подобные Ариэлю и его команде, или некое сверхсознательное Божественное; но, однако, мне кажется, что общий контекст здесь безусловно предполагает оккультную, если не мистическую, реальность, которая и создает это действо человеческой жизни и земного существования. Если бы нужно было выбирать между оккультным и мистическим, то я склонился бы к последнему; ощущение Майи настолько сильно, что в подтекст вполне могли лечь смутные отзвуки «Упанишад», и слово «сон» тогда, возможно, оказывается намеком на некое высшее, удаленное от нас, сосредоточенное на себе сверхсознание. Всё это здесь дано смутно и расплывчато, потому что мистическое вдохновение у Шекспира скорее случайно, и ум его не легко нашел для этого вдохновения форму. Сложность усиливается еще и тем, что это мистицизм больше в индийском, нежели в христианском смысле. Только в тех полутора строчках о пророческой душе и видно более или менее отчетливо его надхристианское мистическое чувство – ощущение чуда, какого ждешь не всегда. Возможно, все эти мои сложные впечатления ошибочны, и если вы, поразмыслив над тем, что я написал, потом снова мне скажете, что я совершенно не попал в точку, тогда я сразу выброшу свои наброски.
Ответ: Можно толковать что угодно и как угодно. Но Шекспир ничего не говорит ни о материальном мире, ни о том, что где-то есть основа бытия, ни о нас как о проекции чьего-то сна. Он говорит: «Мы созданы из вещества такого». Духи исчезают в воздухе, в прозрачном воздухе, как это подчеркивает повторением Шекспир, что означает в обычном простом толковании, что они также нереальны и созданы сном; он не говорит, что они исчезают только из поля зрения и всё время присутствуют за его рамками. Весь упор здесь делается на нереальности и непрочности существования, будь то разворачивающееся празднество, или духи, или мы сами – нигде нет ни упора, ни упоминания, ни намека на вечное духовное бытие. Здесь, как и везде, Шекспир ставит себе задачу передать состояние витального ума, а не философские идеи. Тем не менее, если вы хотите с этим поспорить, с тем, что это, какой бы он ни был, но точный, философский вывод, логически вытекающий из того, что говорит Шекспир, и утверждать, что Дух, его вдохновлявший, именно это и имел в виду, у меня нет возражений. Я просто читаю ту трактовку этого отрывка, какую в него вложил передающий ум Шекспира.
* * *
Вопрос: Еще несколько слов по поводу этого отрывка. Если взять его in vacuo , то в нем нет никакого внутреннего подтверждения для моей идеи о продолжении существования духов после окончания празднества. Но почти сразу же после сценического указания: «…to a strange, hollow and confused noise, they heavily vanish» идет: «Просперо в сторону (Духам): Доволен я. Исчезните. Конец». Тот отрывок, который я раньше цитировал, следует немного позже. Потом снова, когда Фердинанд и Миранда уходят: «Come with a thought: – I thank you: – Ariel, come». Thereupon Ariel enters.
Ariel: Thy thoughts I cleave to. What’s thy pleasure?
Prospero: Spirit, we must prepare to meet with Caliban. [272]
Что вы об этом скажете? А когда Ариэль докладывает, как утопил врагов Просперо в «foul lake» , тот хвалит его:
This was well done, my bird.
Thy shape invisible retain thou still. [274]
Далее следует еще одно сценическое указание: «Слышится шум приближающейся охоты. Появляются разные духи, все в облике гончих псов; Просперо и Ариэль их науськивают». Даже если всё это относится к другим духам, не к тем, кто создает маски, то предыдущих отрывков достаточно, чтобы они подтвердили мысль о том, что исчезают только видимые формы и создания – сами же сущности остаются за сценой всё время. Повторяя Х., спрошу: «Qu’en dites vous?»
Ответ: Не вижу, какое отношение всё это имеет к смыслу отрывка, о котором мы говорим, где просто говорится, что ничто не вечно. Разумеется, Ариэль обладает невидимой формой, невидимой для человеческих глаз, но суть тут заключается в том, что все формы и сущности и существа исчезают и превращаются в ничто. Мы ведь обсуждаем слова Просперо, а не то, что на самом деле произошло с духами или из какого невидимого источника был взят материал для празднества. Конец празднества и исчезновение духов ложатся здесь в основу его идеи, что всё бытие иллюзорно – он проводит именно идею иллюзорности. Если бы он хотел сказать: «Мы исчезаем, всё исчезает из виду, но реальность нас и всех вещей остается быть в большей нематериальной реальности», он так и сказал бы или, по крайней мере, не оставил бы так, чтобы вы в двадцатом веке вычитывали всё это и додумывали сами. Однако, повторю, что это лишь мое видение смысла, вложенного здесь Шекспиром, что не лишает вас возможности видеть в нем то, чего внешненаправленный ум Шекспира не видел сам или не выразил.
Беллок [276]
Вопрос: Я думаю, что Беллок, наделяя Вергилия силой дать нам почувствовать Неизведанный Мир, имел в виду, что Вергилий специализируется на этаких неясных видениях, удаленных во времени или пространстве, и удаленность эта придает им характер сновидения и дух идеальности. В качестве примера он приводит строку (кажется, из шестой книги «Энеиды»), где пловец видит всю Италию с гребня волны:
Prospexi Italiam summa sublimis ab unda.
Смею утверждать:
Sternitur infelix alieno volnere coelumque
Aspicit et dulces moriens reminisctur Argos, —
Несчастный, он пал, раненный чужестранцем,
и смотрел в небо, и, умирая, вспоминал сладостный Аргос
а также:
Tendebantque manus ripae ulterioris amore, —
Они простирали руки с любовью к далекому берегу».
принадлежат к той же категории. Для обычного, как у Беллока, ума, воспитанного в римском католицизме, который не сознает тонкой иерархии невидимых миров, всё, что неясно или удалённо – короче говоря, всё, что прекрасно и туманно, – воспринимается им как мистическое, как «откровение», пришедшее из родных мест души. Добавьте к этому в высшей степени благозвучный ритм Вергилиевого стиха, так что не удивительно, если Беллоку показалось, что мантуанец внемлет небесным арфам.
Он сравнивает Шекспира с Вергилием как мастера (по выражению Х.), «изменяющего мир посредством грамматики». Цитаты из Шекспира, которые он приводит, удивили меня своим довольно нехарактерным содержанием – точно не помню, но кажется:
Night’s tapers [277] are burnt out and jocund day
Stands tiptoe on the misty mountain tops [278] —
видимо, они и стали для него той восхитительной вспышкой, осветившей ему Неизведанный Мир! Он также обращается к четырем волшебным строчкам Китса про Руфь «среди чужих колосьев» и к единственному действительно изящному, нериторическому стиху на ту же тему Виктора Гюго, отрывку из его «Легенды веков». Не знаю, помните ли вы его, две последние строфы особенно прекрасны:
Tout reposait dans Ur et dans Jérimadeth;
Les astres émaillaient le ciel profond et sombre;
Le croissant fin et clair parmi ces fleurs de l’ombre
Brillait à l’occident, et Ruth se demandait,
Immobile, ouvrant l’œnil à moitié sous ses voiles,
Quel dieu, quel moissonneur de 1’éternel été
Avait, en s’en allant, négligemment jeté
Cette faucille d’or dans le champ des étoiles. [280]
Что вы о них думаете?
Ответ: Если Беллок так понимает мистическое, то я не дорого дал бы за его римско-католическое воспитание! Стихи у Шекспира, как и у Гюго, это хорошая поэзия, они могут завораживать, как вы говорите, но в них нет ничего сколько-нибудь глубинного или мистического. «Светильники ночи» – обыкновенная поэтическая метафора, moissonneur и faucille d’or у Гюго – прекрасный образ, но за ними не стоит ничего, ни малейшего мистического опыта. Процитированные строки из Вергилия чрезвычайно трогательны и поэтичны, но это пафос витального плана, не более того, Вергилий очень удивился бы, если бы ему сказали, что его ripae ulterioris – это провидение родины души. Ужасны эти современные чувствительные интеллектуалы: они могут вычитать всё что угодно в чём угодно; это потому, что они не соприкасаются с Истиной никаким образом, так что всё одни сплошные фантазии.
Самен и Флекер [284]
Вопрос: Посылаю вам два стихотворения, одно – знаменитая «Pannyre aux talons d’or» Альбера Самена, а второе – весьма расхваленный перевод Флекера. Мне было бы очень интересно, если бы вы их сравнили.
Вот Самен:
Dans la salle en rumeur un silence a passé…
Pannyre aux talons d’or s’avance pour danser.
Un voile aux mille plis la cache tout entière.
D’un long trille d’argent la flûte, la première,
U invite; elle s’élance, entre-croise ses pas,
Et, du lent mouvement imprimé par ses bras,
Donne un rythme bizarre à l’étoff nombreuse,
Qui s’élargit, ondule, et se gonfle et se creuse,
Et se déploie enfin en large tourbillon…
Et Pannyre devient fleur, flamme, papillon!
Tous se taisent; ’les yeux la suivent en extase.
Peu à peu la fureur de la danse l’embrase.
Elle tourne toujours; vite! plus vite encor!
La flamme éperdument vacille aux flambeaux d’or!…
Puis, brusque, elle s’arr ^ ete au milieu de la salle;
Et le voile qui tourne autour d’elle en spirale,
Suspendu dans sa course, apaise ses long plis,
Et se collant aux seins aigus, aux flancs polis,
Comme au travers d’une eau soyeuse et continue,
Dans un divin éclair, montre Pannyre nue.
А вот Флекер:
The revel pauses, and the room is still,
The silver flute invites her with a trill,
And buried in her great veils, fold on fold,
Rises to dance Pannyra, Heel of Gold.
Her light steps cross, her subtle arm impels
The clinging drapery, it shrinks and swells,
Hollows and floats, and bursts into a whirl;
She is a flower, a moth, a flaming girl.
All lips are silent; eyes are all in trance,
She slowly wakes the madness of the dance;
Windy and wild the golden torches burn;
She turns, and swifter yet she tries to turn,
Then stops; a sudden marble stiff she stands,
The veil that round her coiled its spiral bands,
Checked in its course, brings all its folds tu rest,
And clinging to bright limb and pointed breast
Shows, as beneath silk waters woven fine,
Pannyra naked in a flash divine!
Остановился пир, утихла зала,
Выводит трель, зовя ее, серебряная флейта.
Погребена под грудой покрывал, за складкой складка,
Встает плясать Паннира, Золотая Пятка,
Передвигаясь легкими шагами, она срывает тонкими руками
Льнущий к ней покров, он уступает, раздуваясь,
Вдруг опадает и плывет, охваченный круговоротом;
Как цветок, как мотылек она, как пылкое дитя.
Умолкли все уста и неподвижны очи,
И медленно растет накал безумной пляски;
И золотые факела трепещут дико на ветру;
Вот поворот, еще быстрее вертится она,
Остановилась и застыла, как мраморное изваянье,
Спиральными витками вуаль по ней сбегает,
И, задержавшись на пути, покой находят складки,
Прильнув к ногам, к остроконечным грудям,
И являют, словно под тонким шелком льющейся воды,
Панниру обнаженную в божественном сиянье!
«Здесь всё блистательно, – пишет критик, – и всё сверкает, как драгоценности на груди танцовщицы, но есть одно неуместное выражение – «остроконечные груди» – больше физиологическое, нежели поэтическое. Сам я без удовольствия прореагировал на слово «girl» в восьмой строчке.
Ответ: Стихотворение Самена – прекрасное произведение, где есть вдохновение и совершенство; перевод Флекера хорош лишь по смыслу, можно сказать, как адекватная картина, но форма стиха хороша в нем лишь до известной степени. Различие в том, что в оригинале есть видение и вдохновенность движения, какая приходит вместе с видением – всё здесь, конечно, витального плана, – но в английском переводе есть лишь физическое зрение, иногда с искрой, и он точен, как точно всё, что от этого зрения. Не знаю, почему ваше критическое чутье возражает против «girl». Эта строчка:
She is a flower, a moth, a flaming girl,
и еще:
Windy and wild the golden torches burn —
единственные здесь поднимаются над планом физического зрения. Но в обоих стихотворениях есть достоинства, за которые их можно назвать по-своему совершенными.
P. S. «Flaming girl» и «pointed breast», возможно, не совсем соответствуют духу французского оригинала, но они закрались сюда потому, что стихотворение Флекера, несмотря на свою видимую, то есть внешнюю, верность оригиналу, по духу совсем другое.
Хопкинс и Киплинг [285]
Вопрос: Мне хотелось бы услышать от вас пару слов о стиле и технике стиха в этих двух отрывках. Первый – пример полифонического стиха Джеральда Мэнли Хопкинса в «его наиболее изысканной и выразительной форме»:
Earnest, earthless, equal, attuneable, / vaulty,
voluminous… stupendous
Evening strains to be time’s vast, / womb-of-all, home-of-all,
hearse-of-all night.
Her fond yellow hornlight wound to the west, / her wild hollow
hoarlight hung to the height
Waste: her earliest stars, earl-stars, / stars principal,
overbend us,
Fire-featuring heaven. For earth her being has unbound,
her dapple is at an end astray or aswarm, all
through her in throngs; / self in self steeped and pushed – quite Disremembering, dismembering / all now. Heart, you round
me right
With: Our evening is over us; our night whelms, whelms,
and will end us… [286]
Второй пример иллюстрирует томми-аткинсовскую манеру Киплинга с характерной для нее живостью и ономастикой – Лэсцелл Эберкромби говорит, что в ней мастерски соединяются все элементы поэтической техники:
’Less you want your toes trod off you’d better get back at once,
For the bullocks are walking two by two,
The «byles» are walking two by two,
The bullocks are walking two by two,
An’the elephants bring the guns!
Ho! Yuss!
Great – big – long – black forty-pounder guns:
Jiggery-jolty to and fro,
Each as big as a launch in tow —
Blind – dumb – broad-breached beggars o’battering guns! [288]
Ответ: Что касается строк Киплинга, то мой приговор им таков: годятся лишь для «Иллюстрированного еженедельника Индии» и ни для чего более. Я отказываюсь воспринимать это журналистское бряцанье словом за стихи. Оценка их Эберкромби – несказанная глупость, к несчастью, высказанная!
Хопкинс другое дело; он поэт, каким Киплинг никогда не был и не мог быть. В нем есть видение, сила, оригинальность; но техника его грешит избыточностью – он обрушивает на вас все свои эффекты, повторы, усиления, так что в конце концов видно много усилий и мало успехов. Много материала, много поисков, но они в большинстве своем не реализованы, нет гармоничного, совершенного целого.
Хаусман [289]
Вопрос: Я уже давно хочу получить маленькую книгу А. Э. Хаусмана «Имя и природа поэзии». Вы держите ее уже много месяцев. Не могли бы вы ненадолго дать ее мне? Как она вам понравилась?
Ответ: Вот ваша книга. Я держал ее у себя с намерением сделать заметки по поводу теории Хаусмана, но время пролетело, а я так и не смог этого сделать. Кроме теории, у Хаусмана, судя по этой книге, есть замечательное чутье на хорошие стихи других авторов. Поскольку его собственные, как я видел по приведенным отрывкам, довольно слабы. Я прочел книгу три или четыре раза и каждый раз под ложечкой чувствовал удовольствие.
Эдвард Шэнкс [290]
Вопрос: Посылаю вам сонет Эдварда Шенкса, который считается «одним из наших лучших молодых поэтов».
O Dearest, if the touch of common things
Can taint our love or wither, let it die.
The freest-hearted lark that soars and sings
Soon after dawn amid a dew-brushed sky
Takes song from love and knows well where love lies,
Hid in the grass, the dear domestic nest,
The secret, splendid, common paradise.
The strangest joys are not the loveliest.
Passion far-sought is dead when it is found
But love that’s born of intimate common things
Cries with a voice of splendour, with a sound
That over stranger feeling shakes and rings.
The best of love, the highest ecstasy
Lies in the intimate touch of you and me.
О дорогая! Если прикосновение обыденных вещей
Может запятнать нашу любовь или погубить, пусть она умрет.
Жаворонок с вольным сердцем, тот, что парит и поет
Вскоре после зари среди росой омытого неба,
Песнь берет от любви и хорошо знает, где она находится,
Спрятанная в траве, в родном домашнем гнезде,
В потаенном, прекрасном, обычном раю.
Самые необычные радости не есть самые приятные.
Страсть, которой ищут издалека, умирает, когда ее обретают,
Но любовь, которая рождается от сокровенных, обыкновенных вещей,
Кричит [о себе] голосом красоты, тем звучанием,
Которое перекрывает все чужие чувства и обнимает кольцом.
Самая прекрасная любовь, высочайший восторг
Заключены в сокровенном нашем касании.
Ответ: Шенкс – о Феб, что за имя! Сонет мне не полюбился, хотя он музыкальный, гладкий и хорошо срифмован. Чувство здесь довольно слащаво, одни строчки слабы, другие пережаты, как, например, двенадцатая. Не хватает самой поэзии, а там, где она всё же есть, какая-то она ни то ни сё: например, две начальные строчки третьей строфы великолепные, но две следующие, с криками и тресками, их тут же и портят. Точно так же в последней строфе: после первой многообещающей первой строчки вся строфа разочаровывает, так как в ней идея и чувство существуют сами по себе. Тем не менее, автор, безусловно, поэт, и сонет, пусть несовершенный, вполне заслуживает внимания.
Тагор [291]
Тагор двигался к той же цели, что и мы, но своим путем – это самое главное, а конкретные ступени или этапы не имеют значения. Конкретное его место как поэта или пророка или кого-то там еще определят потомки, а нам нет необходимости торопиться с окончательным вердиктом. Вердикт, вынесенный сразу или в скором времени после его ухода, может оказаться очень неточным – нынешнее поколение, по-видимому, получает удовольствие, если топчет почти с нацистским садизмом своих предшественников, особенно непосредственных своих предшественников. Недавно я с интересом и удивлением прочел, что Наполеон был всего лишь хвастливым и заносчивым простофилей, а все его великие деяния совершили другие люди, и что Шекспир был «отнюдь не великий», да и почти все великие в большинстве своем были вовсе не так велики, как их рисовала с почтением и благоговением людская глупость темных прошлых веков! Какие тут шансы у Тагора? Но сегодняшняя несправедливость не вечна – в конце концов складывается умная и честная оценка, и она переживет всякие изменения времени.
Тагор, конечно, принадлежал веку, который верил в свои идеалы и превращал даже свое отрицание в инструмент созидания. В этом и разница. Ваша критика его творчества в последние годы может быть правильной или неправильной, но, так или иначе, оно было в духе времени и в нём чувствовалась надежда на единение с чем-то новым и истинным – поэтому оно было созидательным. Сегодня весь этот идеализм безжалостно развеян в прах всем ходом событий, и все теперь заняты тем, что развенчивают его слабости, но никто не знает, что поставить на его место. Со всей этой смесью скептицизма и лозунгов, «Хайль-Гитлером» с вытянутой рукой и Пятилетками с их безликими, аморфными толпами, с разочарованием в идеалах с одной стороны и прыжками вслепую в болото – «ничего не вижу, ничего не знаю» – в надежде там отыскать какую-нибудь твердую почву далеко не уйдешь. А что еще у нас есть? Пока не будут открыты новые духовные ценности, не будет создано ничего такого, что выдержит испытание временем.