Друзья мои, если вы думаете, что я действительно знаю что-нибудь про 2008 г. такого, чего не знаете вы, то это заблуждение. Я хотел бы сделать два предварительных замечания, после чего начну лекцию. Во-первых, приношу извинения тем, кто уже слушал какие-то фрагменты этой лекции. Потому что лекции рождаются не из бедра Зевса, а их приходится пестовать, воспитывать. И не исключено, что вы где-то встречали подростка, прежде чем вывести подростка на бал в «Bilingua».

Второе соображение. Тема — большая. Поэтому я попробую угадать эту мелодию с трех нот. Поэтому цикл будет состоять из трех лекций. И, к сожалению, у меня готова только первая. Потому что, на мой взгляд, надо говорить сначала о том, с кем договариваться, потом, может о самой сложной проблеме — проблеме справедливости договора. И, наконец, поговорить о повестке дня, про что договариваться.

Теперь с вашего позволения я приступлю. Во время одного из исследований, которое наш институт проводил по теме спроса на безопасность, одна женщина (по-моему, это было во Владимире) в интервью сформулировала замечательный афоризм. Она сказала: «Муж должен быть умным, ноги — длинными, а страна — другой». Социологические опросы показывают (не знаю, как про мужа и про ноги), что по мнению многих наших сограждан страна идет куда-то не туда. И вот у нас впереди момент, когда должна быть подтверждена легитимность власти, я бы добавил и легитимность собственности. Потому что власть и собственность в России продолжают ходить нераздельно, они находятся в интимных отношениях, то собственники насиловали власть, теперь власть насилует собственников. Поэтому вопрос о легитимности власти и вопрос о легитимности собственности — в России это парные вопросы.

Собственно, как эта легитимность подтверждается? Должно возникнуть общественное признание некоторых правил. Эти правила могут быть выражены по-разному: в законах, в политике или даже в личном стиле нового главы государства и его ближайшего окружения. Но все равно должны возникнуть нормы, которые окажутся приемлемыми для тех или иных групп населения, и будут активно ими поддерживаться или пассивно приниматься.

Сейчас внимание в основном уделяется договоренностям, которые происходят за непроницаемой Кремлевской стеной (я не знаю, какие договоренности там происходят, и происходят ли). Аналитики отслеживают, произойдет ли договоренность между оппозиционными политиками на одном фланге, на другом фланге, между флангами. Тут мы с вами знаем немного больше, но мне кажется, что все равно это не главный процесс того политического цикла, который открывается в России. Почему? Два соображения.

Соображение первое. Очень многие люди имеют опыт применения моего любимого закона «О защите прав потребителей». Но выборы холодильника отличаются от выбора президента одним существенным обстоятельством. Человек, выбравший холодильник, имеет право на возврат, замену и соразмерное уменьшение цены. С президентом не так. При этом я осмелюсь утверждать, что не четыре года продолжительность этого политического цикла, а, скорее всего, восемь. Обратите внимание, что уже дважды мы пережили двойной президентский цикл (ну, практически пережили), и мне это не кажется случайным.

Дело в том, что экономисты, которые исследовали такое явление, как заключение контрактов через периодическое проведение торгов, открыли явление, которое Оливер Уильямсон назвал «фундаментальная трансформация». Вроде бы свободный конкурс, но почему-то в целом ряде случаев побеждает именно тот, кто и раньше имел этот самый подряд. Уильямсон полагает, что дело в специфических активах, человеческих и не только человеческих. Но мы с вами легко можем представить жизненную аналогию. Если вы лечите зубы и не очень довольны своим зубным врачом, то я знаю, что вас сдерживает от смены зубного врача. Что вам скажет зубной врач, к которому вы придете? Он вам скажет: «Кто же вас так лечил?! Вы что, сами себе пломбы ставили?!» Поэтому иногда запретительно высокие издержки — сменить зубного врача.

Можно говорить и о более операциональных измерениях. Один из экономистов, нобелевский лауреат Джон Харшани сформулировал принцип максимина: при стремлении уклониться от риска люди выбирают не между лучшими альтернативами, а сравнивают худшие альтернативы и выбирают лучшие из худших. По-русски это называется «выбрать меньшее зло». Поскольку все неопределенно, правила не очень публичные, не очень устойчивые, то, может быть, правильнее выбрать того, кто уже не совершил слишком больших, вредоносных изменений в обществе, в экономике, в жизни.

Поэтому я полагаю, что речь идет о периоде, конец которого сейчас отстоит от нас с вами практически на 10 лет. А это большой период. Это означает, что нынешние школьники уже перестанут быть школьниками, нынешние студенты перестанут быть студентами, нынешние министры перестанут быть министрами. Я даже сделаю очень смелое предположение, не исключено, что даже господин Сурков за это время оставит свое место. И любые личные договоренности, заключенные перед этим периодом, выдохнуться, потеряют смысл.

Мы вообще-то видели, как это происходило на протяжении предыдущих двойных президентских циклов. Вначале кажется, что все определяется личными договоренностями, а потом они куда-то уходят, потому что начинает действовать принцип, который я бы назвал принципом Ходжи Насреддина. Помните, когда Ходжа перед лицом эмира взялся за 10 лет научить читать ишака и вполне смело нес на себе эту обязанность, потому что считал, что за 10 лет кто-нибудь да помрет — или эмир, или ишак, или Ходжа. Поэтому здесь принцип личной договоренности уже не играет такой роли.

А что же начинает играть роль, когда мы заглядываем в достаточно длительный, почти десятилетний период развития? Вообще-то, могут быть субъекты, которые сильно влияют на долгосрочные стратегии. Они могут появляться из разных сфер. В каких-то случаях это сильные устойчивые сообщества. Мне рассказывали про швейцарское местное сообщество, которое занималось планированием своей жизни на 30–50 лет и за этот период рассчитывало выйти с местными ремесленными изделиями на китайские рынки. Это вполне реально, потому что предыдущая многолетняя программа в целом сообществом была выполнена.

Таким субъектом могут быть собственники. Потому что собственность, передаваемая по наследству, позволяет думать об активах как своих даже за пределами собственной жизни, потому что будут дети, внуки, тем более, когда речь идет о крупных собственниках, у которых в руках значительный рычаг воздействия на развитие.

Наконец, в очень редких случаях о долгом периоде может думать власть, когда эта власть наследственная. Думаю, что "стыдливый монархизм" наших сограждан, которые, в основном, были согласны на третий срок президента Путина, примерно с этим и связан. Потому что потом бы стали поглядывать на четвертый-пятый срок, на то, что у Президента две дочери, и вроде бы эта власть должна подумать о том, что будет и с нашими внуками.

Но когда мы обращаем взгляд на нынешнюю Россию, мы понимаем, что никого из этих трех субъектов нет. К счастью, или, к сожалению, власть у нас не наследственная, крупные собственники есть, но они сидят и дрожат, а не занимаются воздействием на развитие, общество рассеяно, атомизированно и, вроде бы, вообще не должно приниматься в расчет.

Что же тогда будет определять устойчивость, общественное признание, легитимность правил нового отрезка российской истории (а это и образует содержание того политического цикла, одинарного или двойного, о котором мы говорим)?

Поэтому, с вашего позволения, дальше я построю свое рассуждение так. Я буду говорить о трех ключевых проблемах, которые так или иначе могут решаться. И в зависимости от решения этих проблем будут возникать или усиливаться уже существующие субъекты, которые могут по-разному вступать в отношения друг с другом. В этом — ответы на вопросы, а, собственно, с кем придется договариваться по поводу того, что эти правила принимаются, эти правила работают.

Я начну с проблемы, которую считаю главной для нынешнего общества. Лев Гудков пару лет назад, выступая в Центре Карнеги, комментируя данные социологического опроса, замечательно сказал: «У нас люди думают, что они такие злые, потому что плохо живут. На самом деле, они плохо живут, потому что они такие злые». Я утверждаю, что мы сейчас находимся на минимуме социального капитала, на абсолютном минимуме доверия. Пожалуй, мы этот минимум уже проходили, но недоверие разъедает абсолютно все кругом. Все атомизировано из-за недоверия, и не только недоверия к государству, которое не позволяет, например, хорошо капитализировать российские компании, потому что непонятно, как власть с ними поступит через три года. Не только недоверия к бизнесу, которое не позволяет населению нести деньги из матрасов в коммерческие банки, а бизнесу выдавать сколько-нибудь долгие кредиты без гарантии той самой власти, которая неизвестно, как с ними поступит. Но главным признаком является недоверие людей друг к другу.

У этого недоверия существует очень простой образ. Вы, видимо, заметили, что вокруг уже многих российских городов появились пояса особняков, и это не просто новорусские дома пионеров, как раньше, а вполне узнаваемые европейские особняки. Но эти европейские особняки отличаются от своих европейских собратьев одним признаком — заборами. Заборы, сплошные, высокие, причем не только на внешней улице, но и между соседями. Мы и в доме такое можем увидеть. Железная дверь закрывает не только множество российских подъездов, но и внутри подъезда железные двери отделяют одного человека от другого.

Вообще, это не новая проблема, и она не специфически российская. 40 лет тому назад в теории игр была сформулирована так называемая дилемма заключенных. Придумана она была, конечно, для военных целей, ее разработали два исследователя, которые работали в Rаnd Corporation и пытались дилеммой заключенных описать ситуацию холодной войны и взаимную угрозу, которую СССР и США создают друг другу. Но эту модель увидел экономист Альберт Таккер, который сказал: «Вы знаете, это применимо в таком количестве областей!» Ему сказали: «Ну, неудобно, военная разработка…» Он ответил: «Я переделаю».

И он сделал дилемму о двух заключенных, когда в соседних камерах сидят по одному делу двое обвиняемых и размышляют, сознаться или не сознаться. Если не сознаваться, то обоим есть шанс выйти. Но если один сознался, а второй не сознался, то первый, скорее всего, получит маленький срок, а второй получит большой. Наверно, эта дилемма хороша для американской экономики. Но она потрясающе хорошо подходит к экономике российской. У врачей есть такое выражение, что нет здоровых людей, а есть люди недоисследованные. Я бы сказал, что нет невиновных людей, а есть люди недорасследованные. В этом смысле непрерывно решается дилемма заключенного: верить или не верить, доверять или не доверять, идти на кооперативное взаимодействие или не идти. Причем если следовать логике модели, то при одноходовой игре надо сознаваться и закладывать, даже если не совершал преступления. А если игра многоходовая, тогда правильнее кооперативная стратегия.

Жизнь, к счастью, — игра многоходовая. Поэтому я утверждаю, что дефицит социального капитала обязательно будет преодолен. Неизбежно будет преодолен. Даже если мы ничего не будем делать, он будет преодолен, доверие будет нарастать. В конце 80-х — начале 90-х гг. социальный капитал был в довольно хорошем состоянии, распространение норм доверия и честности вопреки тому, что считает Френсис Фукуяма, на поздних фазах авторитарного режима — это довольно серьезное явление. Потому что в дефицитной советской экономике и при том, уже не таком жестком, авторитарном строе невозможно было прожить, не входя в сеть, не имея знакомого мясника, парикмахершу и людей, которым можно на кухне рассказать политический анекдот. Поэтому мы вошли в преобразования с высокими запасами социального капитала. Это было видно по многотысячным протестным демонстрациям, невиданным для сегодняшнего дня, конца 80-х — начала 90-х гг., когда люди не боялись выходить на улицы, верили тем, кто их на эти улицы зовет, верили людям, которые стоят рядом. Доверяли.

Потом это было размыто. Размыто реформами, расслоением. И теперь два друга детства, один из которых по современным понятиям преуспел, другой — нет, оба не доверяют друг другу. Потому что один не верит, что можно честно преуспеть, а другой не верит в то, что можно отказаться от какой-то активности и проклинать жизнь и при этом считать, что человек живет правильно. Это все пройдет. Потому что общности образовались, внутри идет определенное взаимодействие, будут наработаны обычаи, возникнет доверие.

Но социальный капитал может двигаться по-разному. Я бы подождал радоваться тому, что доверие восстановится. Потому что любая мафиозная группировка — это пример высокой концентрации социального капитала. Там внутри люди очень неплохо доверяют друг другу. Они друг другу спину прикрывают. Поэтому когда обычно говорят о том, что социальный капитал обладает характеристиками плотности, радиуса доверия, я бы сказал, что он обладает еще одной характеристикой — вектором.

И я бы хотел еще немного сказать о векторе накопления социального капитала и факторах, потому что это важно для ответа на вопрос: А с кем придется договариваться? С криминальными, этническими группировками, землячествами, профессиональными корпорациями, широкими ассоциациями? С кем? Кто станет реальным фактором правил?

Я бы назвал три обстоятельства, которые воздействуют на вектор накопления социального капитала. Первое связано, как раз, с этими знаменитыми радиусами доверия.

Когда можно сказать, что накопление социального капитала началось? Когда повысилась плотность. Что такое плотность? Я приведу не определение, оно достаточно простое, связанное с количеством связей и типов связей между одними и теми же людьми. А я приведу пример. Вот закончилось заседание собрания гаражного кооператива. Люди решали какие-то проблемы, вносили деньги или с кем-нибудь воевали за свои права. Решили вопрос. Что происходит потом? Если они разбежались и не хотят больше видеть друг друга до следующего собрания, то, значит, плотность низкая. А если у них возникает идея "пойти по пиву" или сделать любительский спектакль, это означает, что плотность высокая и можно ожидать, что начнется накопление социального капитала. Дальше встает вопрос о радиусах доверия, о том, насколько широки будут те группы, внутри которых восстанавливается и растет доверие.

Есть довольно старое положение, я в прежних лекциях на него уже ссылался, положение Олсона из теории коллективных действий о том, что малые группы могут сами по себе установить кооперацию, а широкие группы не могут. Для этого нужны стимулы, либо положительные, либо отрицательные, — так называемые селективные стимулы. К сожалению, положительные стимулы найти трудно. А негативные стимулы: принуждение, угроза применения принуждения или угроза войны с какой-то другой группой — всегда под рукой. Поэтому при прочих равных условиях скорее начнут возникать объединения вокруг криминала, и они возникают. Мы все знаем историю с ОПГ «Уралмаш» в Екатеринбурге. Игорь Аверкиев, известный гражданский деятель и мыслитель, рассказывает, что аналогичные истории происходят в некоторых местных сообществах Перми, объединяемых "авторитетом".

Для того, чтобы было легче найти какой-то положительный стимул ("пиво — только членам профсоюза", какое-то дополнительное благо для этих людей), для этого нужно, чтобы были невысокие издержки легального взаимодействия, разнообразные схемы некоммерческой жизни, разные способы финансирования, endowment’ы и т. д. К сожалению, в последнее время шаги, которые сделало государство в некоммерческом законодательстве, приведут к тому, что перевесит чаша негативного стимула.

Есть, однако, и другие факторы. Фактор номер два. Дело в том, что социальный капитал бывает разным. Говорят о том, что бывает социальный капитал bonding и социальный капитал bridging. Социальный капитал bonding — огораживание. Это то, что внутри группы, это совсем не всегда плохо, на этом стоят многие полезные вещи, скажем, общества взаимного страхования, кредитные союзы, разные способы сотрудничества, где люди легко сотрудничают, потому что знают друг друга.

Но, конечно, для того, чтобы понимать, куда пойдет социальный капитал, важнее социальный капитал bridging, т. е. связанный с мостами, строительство мостов между разными. И я осмелюсь утверждать, что мосты можно строить как поперек реки, так и вдоль. Причем вдоль реки, заметьте, их строить легче: не надо ноги мочить, опоры ставить, водолазов вызывать. В жизни точно так же. Гораздо легче объединить интересы инвалидов Челябинска, Пскова, еще каких-то городов и создать организацию инвалидов на национальном уровне, которая будет чего-то говорить в Москве, чем построить мост между инвалидами Челябинска, бизнес-сообщества Челябинска, экспертным сообществом Челябинска, потому что они разные, на разном языке говорят.

В итоге у нас получается картина. Мосты построены вдоль реки. Москва не только порт пяти морей, Москва — это еще и город единственного моста, который, естественно, контролируется федеральной властью. Т.е группы между собой связаны единственным мостом, на котором стоит охрана.

Можно ли каким-то образом способствовать тому, чтобы мосты строили не вдоль реки, а поперек? Я думаю, да. Потому что есть такая вещь, как институализация недоверия. Я начну с обратного. Что такое институализация доверия? Это когда на центральной площади в некой азиатской столице стоит золотой памятник главе государства, чтобы было ясно, что безусловно есть одно лицо, которому можно доверять, и через него все решается. Приведу пример из жизни той же азиатской страны, почему здесь перестают работать нормальные механизмы решения вопросов. В 90-е гг. в этой стране действовало очень неплохое общество потребителей, действительно, хорошее. И однажды оно попыталось подать в суд на аэропорт, который двое суток продержал людей на полу, не отправляя рейсы. Знаете, что им ответили? Им ответили, что суд имени азиатского главы не может принять заявление на аэропорт имени того же азиатского главы, это неприлично. Поэтому институализация доверия дает такой результат.

А что такое институализация недоверия? Один бизнесмен хорошо сказал: «Ничто так не укрепляет веру в человека, как стопроцентная предоплата». Это правда. Если бы не было стопроцентной предоплаты, мы бы не имели сколько-нибудь сносной экономики 90-х гг., и ничего страшного в этом нет, в том, что существуют залоги, страховки, предоплаты. Вопрос только в том, что от 100 % нужно переходить к 80 %, к 50 %. Это и есть способ строительства мостов поперек реки. Это способ институализации недоверия, которое заявляется и получает инструменты гарантии, а потом эта гарантия начинает снижаться, и начинает строиться мост. Сначала нужно хотя бы перекинуть понтон в виде стопроцентной предоплаты.

Наконец, есть и третий фактор, который влияет на вектор накопления социального капитала. Давайте вспомним про недорасследованных. Очень сложно доверять чужим, когда можешь оказаться субъектом дополнительного расследования. Поэтому если в стране удается гармонизировать законодательство и те реальные правила, по которым живет страна, то, конечно, облегчается строительство мостов. Конечно, в этом случае радиусы доверия могут расшириться.

Я утверждаю, что в ближайшее десятилетие наступит оптимальный момент для решения вот этого самого вопроса. Знаете, почему? Потому что первое поколение собственников разного рода имущества, которое обрело это имущество в конце 80-х — начале 90-х гг., в ближайшее десятилетие будет решать вопрос наследования. Что они отдадут в наследство? У них есть реальный интерес, чтобы в наследство передать максимально легализованную собственность, потому что очень иначе многое потеряется по дороге.

К примеру, малый бизнес. Человек имел пекарню и хочет отдать ее сыну. Но сын не хочет заниматься благородным делом хлебопечения, хочет быть брокером на бирже. Казалось бы, продай пекарню, и он на бирже сделает фирму. Понимаете, какая штука, работа на этой пекарне тесно связана с персонифицированными отношениями: с санитарным врачом, милиционером, пожарным — а вот это-то как продать? В пакете? Говорят, менеджера можно поставить. Друзья, тогда очень скоро менеджер будет контролировать эту собственность, а роль собственника будет падать и падать.

Разумеется, эта проблема стоит не только для малого бизнеса. Я скажу, она стоит и для криминальных элементов. Потому что криминал начала 90-х гг., который потом пытался выйти в другие сферы жизни и легализоваться, что будет передавать в наследство своему сыну? Автомат образца 1992 г.? «На, сынок, иди, начинай все сначала?!»

Я утверждаю, что в это десятилетие возникнет широкий интерес разных групп. Заметьте, я могу говорить и о квартирах, и о дачах, и о многом другом. Возникнет интерес этих групп для того, чтобы договориться не только между собой, но и с властью о том, чтобы сближались законы и реальные правила, по которым живет страна.

Есть, однако, одна специфическая проблема, которая, вроде бы, относится только к крупному бизнесу, но это зуб, который болит на всю страну. Я имею в виду олигархическую собственность. И это проблема номер два (после проблемы недоверия), которую стали называть легитимацией собственности (видимо, правильнее «легитимизация», но короткое слово всегда побеждает длинное, поэтому будем говорить о легитимации), т. е. об общественном признании прав собственности.

Первое, что хотелось бы утверждать, — это не новая проблема. И она связана не только и не столько с тем, как была проведена приватизация в начале 90-х гг. в России. За 15 лет до того, как Гайдар и Чубайс стали проводить приватизацию, Джеймс Бьюкенен и Гордон Таллок в рамках теории социального контракта сформулировали проблему компенсации. Они утверждали, что любые преобразования отношений собственности через некоторое время вызывают проблему непризнания и требуют компенсационных обменов для того, чтобы эта проблема была решена. Почему?

Предположим, что план был очень хорош, что он был намного лучше того, который существовал в России в начале 90-х гг. Но понимаете, план-то можно начинать с нуля, но жизнь с нуля не начинается. Как Жванецкий говорил: «Если бы все подорвались на мине… Но об этом можно только мечтать». Люди к моменту реализации этого плана обладают разными предпосылками в смысле имущества, доступа к информации, влияния на реализацию этого плана. Поэтому неизбежно возникнет искажение первоначального замысла. И группы, которые ждали обещанного результата: две «Волги» за ваучер (что, между прочим, реально, если знать, где «Волги» за оптовые цены можно купить) — выясняют, что нет двух «Волг», но зато есть миллиардеры из каких-то людей, которые не проявляли себя как главные национальные символы. Поэтому возникновение этой проблемы вполне закономерно.

Как ее решать? Вообще, зачем ее надо решать? Дело в том, что это и проблема крупной промышленности, потому что она находится в этой олигархической собственности, и проблема издержек на охрану собственности, и проблема политических спекуляций, которые возникают на этом больном месте — где им еще возникать… Но главное, это проблема взаимных прав. Потому что если в стране существует не легитимизированная собственность (я говорю не про частную собственность, не обязательно про частную и не обязательно про собственность олигархов), если в стране нет общественного признания собственности, существующей в стране, то и остальные права не получают признания. Поэтому как-то решить эту проблему нужно.

Какие варианты решения существуют? На первый взгляд их три. Первый — вернуть все назад. Второй — сделать все правильно, переделать, сделать реприватизацию. Третий — доплатить, сделать компенсацию. Все эти варианты так или иначе в реальности присутствуют, давайте немного о них поговорим.

Первый вариант. В России в 2005 г. началась ренационализация: отторжение «Юганск-Нефтегаза» за налоговую недоимку, покупка «Сибнефти» и т. д. Вот что это за процесс, это плохо или хорошо? Вы знаете, я не принадлежу к числу моих коллег-экономистов, которые считают, что частная собственность — это всегда хорошо. Вообще, институциональные экономисты вроде нас с здесь присутствующим Я.И.Кузьминовым считают, что собственность представлена как набор дискретных альтернатив, из которого вы можете выбирать. У вас есть гардероб, в котором висят шуба, деловой костюм, джинсовый костюм и купальник. Вот государственная, частная, коммунальная собственности и так называемый «режим свободного доступа» (это я купальник имею в виду). Можно ли утверждать, что шуба во всех отношениях лучше, потому что она самая красивая и дорогая? Нет. Это зависит от условий применения. Если вам в этой шубе надо нырять, то я не рекомендую. Она не является лучшей. Поэтому применение того или иного режима собственности — это вопрос условий, в которых эта собственность применяется.

И вот тут-то возникает закавыка, причем не только с государственной, но и с частной собственностью. Я сейчас сошлюсь на образ, который замечательно сформулировал не чужой «Полит. ру» человек, зам главного редактора «Коммерсанта», Кирилл Рогов. Я два часа назад получил разрешение сослаться на этот образ, высказанный в частной беседе. Что сказал Кирилл Рогов? 90-е гг. — приватизация. Что это означает? Людям говорят: «Несем мешки из амбара». «Ладно» — говорят люди, несут мешки из амбара, по дороге отсыпают. Наступил новый период, национализация, всем говорят: «Несем мешки в амбар!» «Хоп» — говорят люди, несут мешки в амбар, по дороге отсыпают. Главное не куда несут и откуда, а главное — что отсыпают по дороге. Это очень правильно, хочу согласиться с Кириллом Роговым. Потому что может ли быть эффективная частная собственность (несем мешки из амбара), когда в стране не работает судебная система? Нет, не может. Она если и эффективна, то чуть-чуть, низенько-низенько. Может ли быть эффективной государственная собственность, когда в стране нет прозрачного бюджета, гражданского контроля над бюджетом, высоки уровни коррупции? Не может. Не потому что государственная собственность вообще никогда не может быть эффективной, а потому что при этих условиях не может. Поэтому и в амбар мешки нести, в общем-то, бесполезно. В этом смысле мы наблюдаем все тот же процесс.

Почему ренационализация не решает проблему, а, наоборот, создает ее в скрытом виде? Что такое ренационализация? Это расширение государственных монополий путем, как отметил Президент, покупки по рыночной цене. Подчеркиваю, покупатель может быть только один. И он может дать 8 млрд за эту собственность, а может 13 млрд и при этом выставить дополнительные условия, куда нужно деть два миллиарда. Он же один! Куда применить эти два миллиарда, тоже понятно. Вот смотрите, растут государственные монополии, а дальше происходят странные вещи: в каком-то монопольном звене вдруг появляется «группа физических лиц», никому не известных, но зато известных, например, главе государства или кому-то из руководства. Это «Байкалфинансгруп», которая промелькнула в процессе национализации и куда-то делась. А там же с миллиардами чего-то происходило. Это «РосУкроэнерго». Я понять никак не могу, почему одна государственная монополия, «Газпром», не может напрямую другой государственной монополии продать газ. Нет, там «группа физических лиц».

Поэтому я утверждаю, что проблема не решается. Во-первых, все неравенства сохраняются, потому что Абрамовичу формально деньги заплатили. Во-вторых, там еще чего-то отсыпается, и возникает, ой, не маленькая собственность. Поэтому это не решение проблемы, не возращение к статус кво. Это, я бы сказал, режим «полусвободного доступа» групп физических лиц, лично знакомых руководству страны, к имуществу страны. Это режим не частной, и не государственной собственности, это промежуточный режим.

Какие другие варианты? Мы видели Украину, которая пошла на реприватизацию «Криворожстали». Ну, вроде бы, да, 4,8 млрд вместо того, что заплатил президентский зять. Дальше у меня возникает вопрос: через пять лет украинские граждане будут считать, что это достаточная сумма для них за то, что ведущее национальное предприятие контролируется теперь неким индийским капиталистом? Я не утверждаю, что нет. Может быть, да. Хотя я не очень понимаю, какое отношение украинские граждане имеют к деньгам, которые получил бюджет правительства.

Третий вариант. Он в реальности был осуществлен Блэром в Англии, когда возник вопрос, что при консерваторах как-то не так приватизировали инфраструктурные предприятия. Решили не отбирать собственность, просто подсчитали, сколько надо доплатить, определили собственникам реальные доплаты, реструктуризировали, ввели налог, который собственники должны заплатить. Этот же вариант для России предлагает один заключенный из Краснокаменской колонии. При этом он предлагает считать (на мой взгляд, правильно, так можно посчитать) по стоимости годового оборота в год приватизации с некоторыми поправками.

Тут ведь опять тот же самый вопрос. Кому платить? Михаил Ходорковский пишет, что по этой схеме крупный бизнес должен получить от власти гарантию вечной неприкосновенности собственности… Так ведь власть-то не вечная, она меняется. И когда она неизбежно сменится, новые власти скажут: «Вы кому заплатили? Вы этим заплатили. Можем адресок дать, на Канарах, в Швейцарии… А нам вы ничего…» Причем так скажет не только власть, так скажут многочисленные группы в обществе.

Поэтому весь вопрос в том, что здесь бизнесу так или иначе, через государство или не через государство, договариваться надо с обществом, договариваться об удовлетворении потребностей тех групп, которые не довольны сложившимся режимом собственности. И это не означает поделиться деньгами, не все так просто. Это даже не означает просто поддержать какие-то значимые проекты. Когда Ходорковский пишет про образование, про пенсионную систему, вроде бы, звучит правильно, но я утверждаю, что почти религиозное отношение наших сограждан к необходимости образования для своих отпрысков, которое не может меня как профессора не радовать, имеет в виду совершенно другое. Не доступ к образованию и даже не качество образования, а лифт, который работает в стране. Потому что наша страна сейчас — это 10-этажный дом, где один лифт, высшее образование, довозит до четвертого этажа, а второй лифт, силовое предпринимательство, довозит до третьего этажа. А на 10 этаж лифт вообще не ходит. Т. е. попасть в элиту невозможно.

Я думаю, что именно такого рода вопросы есть вопросы, которые должны быть решены в обмен на то или иное признание собственности. Будут ли они решаться через государство или помимо государства — это трудный вопрос. Он становится особо трудным, когда мы понимаем, что наше современное государство — это не средство коммуникации, это сплошной тромбофлебит.

Я перехожу к обсуждению проблемы номер три, проблемы, я бы сказал, расстыковки. Потому что для власти, вроде бы, единственного реального, пусть и не долгосрочного субъекта, вся эта система не стыкуется с жизнью после 2008 г. Почему?

Давайте начнем с того, на чем закончили предыдущий вопрос. Один бизнесмен, отвечая на мои размышления насчет социального контракта, сказал: «Для того, чтобы бизнес вошел хоть в какой-то контракт с властью, власть и бизнес должны хотеть разного». Бизнес приходит к власти и говорит: «Я бизнес, я хочу денег. А ты чего хочешь, власть?» А власть говорит: «Мы не договоримся». Потому что власть тоже хочет денег. У бизнеса нулевые шансы договориться с властью. Договориться про что? Здесь нет размена интересов. Но это создает для самой власти многочисленные проблемы с тем, а что будет в новом цикле? А как там выстроятся отношения? Пришлось отказаться от стыдливого монархического варианта (можно я не буду обсуждать вопрос о неэффективности наследственной власти в современной России, ладно?), потому что этот вариант был неэффективен для самой власти, если учесть, ее не властные, а денежные интересы. Потому что для нее тоже существуют капитализация, дисконты, она живет в мировом хозяйстве. И серьезные изменения во внутренних правилах, которые не будут восприняты внешней средой, — это прямые потери в собственных деньгах, не в деньгах государственных монополий, а в деньгах тех групп физических лиц, которые соседствуют с этими государственными монополиями. Поэтому я по-прежнему полагаю, что этот вариант нереалистичен.

Что же дальше? Дальше у власти возник, на первый взгляд, вполне рабочий вариант, я бы его даже назвал честным контрактным вариантом. Поскольку государственная власть в России ныне богата… У нас государственный бюджет за 6 лет вырос в 9 раз, и это только бюджет, мы не берем стабилизационный фонд и избыточные золотовалютные запасы Центробанка. Т. е. я сейчас не говорю про деньги физических лиц, нет. Я говорю про то, что у государства денег много. И дальше возникает естественный вариант: так, может, мы с населением договоримся? Мы честно купим свою власть у населения. Это называется «национальные проекты».

Дело в том, что национальные проекты — это не реформы, которые намечались до того, это не изменение институтов, это распределение денег. Причем проблема в том, что, вроде, денег много, но на всех точно не хватит. Поэтому нужно выбрать какие-то точки, например, учителей, врачей, сельских жителей, молодые семьи, которые хотят доступ к жилью, им дать, и им хорошо, и поддержка власти образуется.

Проблема, господа. Проблема состоит вот в чем. Это попытка создать такие социальные оффшоры. Вот, участковому врачу и медсестре — да, а специалисту — нет, на него не хватает, там начинаются трудности. Одному учителю на три школы — 100 тыс. рублей в месяц. С ума сойти! А там же кругом тоже люди живут. Поэтому по поводу такой символической и избирательной любви власти и народа, я бы хотел к этим социальным оффшорам предложить термин. Я это называю «эффект детей Сусанина».

Сейчас расскажу короткую историю, которую мне поведал вполне сведущий человек, преподаватель Костромского университета Н.В. Сорокин, который читает курс краеведения и все знает про Ивана Сусанина и его детей. Я не буду про Ивана Сусанина, там действительно подвиг был. Говорят другой, но был. Я буду про детей, потому что дальше отношения верховной власти и народа, который спас эту верховную власть, строились через детей Ивана Сусанина.

Для начала из «выбелили» — освободили от «крепости», потом их освободили от государева тягла, от налогов, потом запретили туда заходить полиции, потом, вообще, запретили туда приезжать губернатору без специального приглашения со стороны двух старост. В общем, через 50, через 100 лет в российском крестьянстве возникла легенда о Беловодье: во, как жить надо! Крепости нет, налогов нет, полиции нет. Но на самом деле жизнь там стала трудна. Потому что всего этого нет, но и наделы не прирастают. Поэтому нужно искать какие-то дальнейшие формы выживания. Что же придумали в Коробово, где жили Сусанины? Недалеко от Коробова находится село Красное, известный российский ювелирный центр, где делали серебряные крестики. Ювелиры из Красного решили, что что-то у них схема очень сложная: они едут на рынок, покупают серебро, привозят в Красное, чеканят крестики, везут на рынок, продают за серебро. Они решили напрямую чеканить серебряную монету. А когда у полиции возникают претензии, ювелиры идут в Коробово, а Сусанины за небольшие деньги говорят: «Да, они Сусанины, о чем речь!» Полиция их трогать не может. Потом в Коробово стали ходить преследуемые секты: хлысты, скопцы и т. д. — тоже, видимо, за небольшую плату. Оффшор, нормальный такой оффшор.

Дело кончилось плохо. Когда в Кострому приехал тот царь, который действительно освободил остальных крестьян, за сутки до его визита в Коробове появился какой-то проповедник, который сказал, что царя-то подменили, царь-то — антихрист, единственная возможность спастись — бежать в лес. Приезжает царь, а село пустое. Царь осерчал. Когда население вернулось, полиция окружила село. В ночь перед тем, как они вошли в село, сгорела изба с метрическими данными и дальше полиция приняла, по-моему, мудрейшее решение за все время своего российского существования. Она решила, что на кого есть улики, тот не может быть прямым потомком Ивана Сусанина, а на кого нет улик — выдать новые метрические данные. Так закончилась история социального оффшора.

Главная проблема во времени, когда наступает эффект детей Сусанина. Очень важно, чтобы изжога наступила ровно после обеда. Ну, скажем, осенью 2008 г., но ничуть не раньше. Но, боюсь, что это сделать очень сложно. Полагаю, что изжога наступит не то, что во время обеда, но даже еще до, судя по тому, что происходит с реализацией национальных проектов.

Что же делать власти? Каким образом решить свои интересы в этой ситуации, когда и прямое давление не получается и купить народную поддержку не так просто? Есть, конечно, еще один вариант. Можно удовлетворить какое-нибудь сокровенное желание народа. Боюсь, что здесь нас ожидает самая главная опасность. Потому что если посмотреть на многочисленные социологические данные, то у народа есть одно из важнейших сокровенных желаний. Знаете, какое? Народ жаждет великой империи.

Мы живем в состоянии тяжелого постимперского синдрома. Я хочу напомнить, что у англичан постимперский синдром, по словам одного из британских премьеров, продолжался до тех пор, пока не умерло то поколение, которое помнило империю. Хочу напомнить, что у французов постимперский синдром принимал настолько тяжелые формы в конце 50-х гг… Мы совсем не единственная нация, которая в XX в. потеряла империю, и допускаю, что не последняя нация, которая теряет империю. Это тяжелая болезнь.

Народ в данном случае хочет от власти невозможного, хочет реставрации. А ни одного примера реставрации империи я привести просто не могу. Потому что то, что произошло в 1918–1920 гг., не было реставрацией империи, она не успела разойтись. Вообще, вопрос о реставрации — один из ключевых в понимании того, что происходит с нынешним политическим режимом. Потому что для меня довольно очевидно, что это режим в точном смысле реакционный.

Но ведь реакция — это такая историческая работа, которую очень часто приходится делать после революции. Я напоминаю вам, что замечательный кодекс Наполеона возник не в якобинском конвенте, а в период, который мы бы назвали периодом реакции. Реакция иногда делает совершенно неизбежную работу по установлению определенного правопорядка, по отдавливанию или уничтожению каких-то опасных для системы групп, устанавливает нормы. Было такое выражение советского периода: «Товарищ, помни, неправильно произведенный опохмел ведет к длительному запою». Я бы сказал, что есть черта, где реакция переходит в реставрацию. А в этом случае — беда. Потому что реставрация есть восстановление тех форм и институтов, которые уже были отвергнуты историческим процессом. Поэтому здесь мы входим в рассмотрение очень тяжкой перспективы: нереализуемого народного желания, на которое, вроде бы, власть начинает откликаться.

И непонятно, как это решать, потому что здесь взаимосвязь целого ряда вопросов. Как экономист я осмелюсь утверждать, что связаны такие вещие, как тарифы и условия наших поставок энергоносителей в страны, которые были частью нашей империи, и, например, формы, масштабы и статусы трудовой миграции из этих регионов, и формы социальной интеграции. А про формы социальной интеграции после того, что произошло во Франции 2005 г., мы можем сказать только одно. Считалось ведь, что французы — молодцы, нашли варианты социальной интеграции. А вот ведь. Похоже, тут нагромождение проблем, которые не имеют решения.

Что же делать? Можно, конечно, себя утешать известной фразой: у Стругацких («Понедельник начинается в субботу») Привалов и Кристобаль Хунта сидят и пытаются решить задачу. Подходит Киврин и говорит: «Что вы делаете?! Доказано, что эта задача не имеет решения!». Они отвечают: «Какой смысл решать задачу, которая имеет решение, вы попробуйте решить задачу, которая не имеет решения». Но у меня немного другое предложение. По-моему, эту точно не решаемую задачу следует заменить на другую, которая тоже неизвестно, имеет ли решение. Но если она имеет решение, то она, похоже, решает довольно большой комплекс проблем. Эта задача называется «справедливость». С вашего позволения об этой неизвестно, решаемой ли задаче, я попробовал бы сказать в следующий раз. Спасибо.

 

Обсуждение

Лейбин: Может быть, кто-то вопреки нашему обыкновению хочет вместо меня выступить первым. Я-то, честно говоря, не успел продумать все пункты, а одного единого пункта не услышал.

Ладно, тогда я. Понятно, что есть разные проблемы с социальным капиталом, с доверием, с непонятностью насчет субъектов договора. Поскольку у нас уже были лекции про справедливость, я, не дожидаясь следующей лекции, хочу спросить (или выразить сомнение), хватает ли институционально-экономического инструментария и рассуждений, для того, чтобы обсуждать такие политические, исследовательские вопросы.

Аузан: Это, конечно, провокация. Вы меня вынуждаете сразу читать следующую лекцию, к которой, я предупредил, еще не вполне готов. Я ее планировал примерно на май.

Лейбин: Но и мне тоже тяжело…

Аузан: Тогда отвечу очень коротко. Да, есть.

<смех в зале>

Понимаете, по-моему, мы всегда совершаем одну и ту же ошибку. Мы совершаем много ошибок, но эту совершаем регулярно. Мы считаем, что то, что происходит с нами, никогда и ни с кем не происходило, и никто и никогда не обдумывал эту проблему не для нас, а для себя. На самом деле, книге Джона Роулза «Теория справедливости» уже лет 30, наверно. Дискуссиям вокруг модели Харшани, ну, может быть, лет на 20 меньше, по поводу применения критерия максимина и т. д. Поэтому я утверждаю, что инструментарий есть. Более того, он использовался в решении задач, но, конечно, не таких масштабных, как решаем мы. Потому что мы же, это мы! Большая страна с большой историей, с большой амбицией. Но инструментарий есть.

Евгений Тесленко: Я хотел бы уточнить по поводу идеи, которая, как вы сказали, обуревает умами нашего общества, некое восстановление империи. Поясню. Дело в том, что по роду деятельности мне приходилось довольно часто проводить социологические опросы в регионах от Москвы до самых до окраин, в том числе в Москве. Небольшой разброс есть, когда начинаешь смотреть, при каком строе вы хотели бы жить, в какой период, в какой стране, были разные типы опросников. Не такой уж большой процент стремится к реставрации, причем, когда начинаешь уточнять референтным путем или еще как-то, выясняется, что с желанием вернуться в брежневский, сталинский периоды или вообще к чему-то такому, что несет в себе этот момент имперскости, на самом деле раскладывается либо на то понимание, что империя обладает неким внутренним порядком, который опять же апеллирует к справедливости, либо еще к каким-то внутренним критериям. Но империя как территориальное понимание, республики, братские народы, старший брат и т. д. — это практически не присутствует, очень малая доля. Можно поподробнее?

Аузан: Да, да, конечно, с удовольствием. Т. е. с удовольствием — это я неправильно сказал. Мне не доставляет удовольствия обращение к этой теме, в которой я вижу довольно серьезные тупики и угрозы. Давайте посмотрим, скажем, на два результата исследований Левада-центра, оба, по-моему, относятся к июню 2005 г. Первый — пять главных врагов России, это делалось к 12 июню, ко Дню независимости. Там случайно США затесались на четвертом месте, но, я считаю, что это случайность. Потому что там на первом месте идет Грузия, на втором, кажется, Латвия, понятно о чем идет речь, еще какая-то из стран Балтии. Исследование примерно того же периода, которое не так формулировало вопрос, а формулировало «Как следует решать конфликты, возникшие с Грузией и со странами Балтии?» 11 % высказались за силовое решение конфликтов. Я, вообще, такое представить не могу, я не понимаю, что имеется в виду под силовым решением конфликта с Грузией или, не знаю, с Латвией. Но я понимаю, откуда берутся такие представления. Я совершенно не считаю, что это результат некоторой злонамеренной пропаганды властей. Нет. Потому что это волна, которая для самой власти представляет серьезную опасность.

Я могу сказать, как я это понимаю с точки зрения и моего человеческого опыта и понимания исторического процесса. Начнем с человеческого опыта. Я смотрю на наших студентов, они сейчас много ездят, в Англию, в Германию, куда-то еще, они по-разному переваривают эти обстоятельства, но обстоятельства довольно сходные. Первое, мы перестали быть важными и значимыми, мы перестали быть главными людьми для многих стран. Второе, зато мы по-прежнему оккупанты, люди из страны, которая испортила судьбу этих, этих, этих, этих, этих, Польши, Грузии, Эстонии, еще кого-то. Вот сочетание этих двух обстоятельств при том, что тут нет такого мощного аргумента, которым бы можно было ответить: «А зато мы …» — нет этого аргумента, который создает очень тяжелый внутренний комплекс, который проявляется в короткой фразе (особенно ее, между прочим, любят наши эмигранты в Германии) «Наши «МИГи» будут в Риге». Это если говорить о человеческих, психологических основаниях.

Теперь о понимании исторического процесса. Реставрационная тенденция существует не только сверху, но и снизу. При этом распад, который произошел 15 лет назад, был распадом одновременно и определенной социальной системой, и территориальным государством определенного типа. Поэтому присутствуют обе волны, и стремления «Давайте мы вернемся к социальной справедливости, которая, вроде бы была», и волна «Давайте, мы вернемся к великому огромному государству, которое уважали в мире». Поэтому мне кажется, мы имеем дело с довольно реальным процессом. И просто исходя из опыта многих стран, которые тоже были метрополиями, мы понимаем, что это длительная серьезная болезнь, которая будет сказываться на нашей жизни.

Лейбин: Мне кажется, что и моя проблема, которую я поставил в начале разговора, и этот вопрос — про границы экономического. Коллега и вы, Александр Александрович, может быть, не согласитесь, но, по-моему, проблема империи или того, что так называется, — это не проблема какого-то чванства, болезни или болезненного синдрома. Это первое, что возникает у людей в качестве первого идеального плана, когда все другое идельное — в разрухе. Мы все время жили вообще со стопроцентной предоплатой, а теперь нам все-таки понадобился идеальный план, без которого невозможны основания доверия.

Проблема социального договора-2008. Мы согласны, что там есть проблема. Вы об этом сказали лучше всех нас, мы не знали, что там так много проблем. Но что нам с этим знанием проблем теперь, в этом обсуждении делать?

Аузан: Во-первых, Виталий, я с вами глубоко и уверенно соглашусь. Потому что, конечно, вопрос в том, можем ли мы предложить иной идеальный план, кроме того рефлекторного, который связан с восстановлением империи. Поэтому я говорю, давайте заместим задачу, которая не имеет решения, на задачу, которая, может быть, имеет решение, а именно на проблему справедливости.

Теперь к вопросу что делать с тем знанием, которое у нас есть. Во-первых, в лекции, которая для меня является вводной, мне было важно перевести разговор из, извините, клуба «Пикейных жилетов», который обсуждает, кто же все-таки больше люб нынешнему нашему государю, этот или тот, а почему государь не рассматривает вариант еще, например, такой, перевести разговор на некоторый план сил, если хотите, тектонических, которые все равно проявятся на протяжении уже первого политического цикла, уже не говоря о том, что я действительно думаю, что он будет, скорее всего, сдвоенным. И в этом смысле расчеты оппозиции, которая говорит: «Ну, ничего, не подготовимся к 2007–2008, уж 2011–2012 — наш». Вот тут я совсем не уверен.

Но даже в этом разговоре я пытался говорить о том, как можно влиять на процесс. Например, можно влиять на динамику социального капитала, которая все равно будет повышаться? Да, можно. Можно. Потому что мы можем говорить, что больше воздействует, положительные или отрицательные стимулы, и в каком случае положительные стимулы будут воздействовать. Мы можем говорить, при каких условиях можно институализировать недоверие и можно ли строить мосты все-таки через реку. Мы можем говорить о том, что ренационализация — не выход из ситуации и реприватизация, скорее всего, тоже не выход. Нужно эти интересы, которые размениваются на признание собственности, их нужно выявлять, о них нужно говорить, их нужно обсуждать. Поэтому я бы не сказал, что картина такая темная, беспросветная и совсем не операциональная.

Ярослав Кузьминов (ректор ГУ-ВШЭ): Во-первых, это совершенно замечательная лекция, я ее послушал с огромным удовольствием.

Аузан: Спасибо.

Кузьминов: Со всем, что ты сказал, согласен. Но есть такое ощущение, что все-таки есть целый набор факторов, который влияет на нашу нынешнюю и будущую неэффективность (мы привыкли говорить о том, что мешает эффективности). Это проблема власть и собственность. Сегодня мы ее обсуждаем. Я согласен, и что это проблема справедливости, это имеет отношение к власть-собственость, это власть-собственность для маленьких, и то и другое есть распределительные отношения. Но есть еще одна проблема. Это проблемы деятельности и социального самочувствия людей, т. е. свободного или несвободного потребления, свободного креатива, не по заказу, в смысле создания чего-то для других, а не для себя. И тем самым мы, наверно, могли бы рассмотреть и эти вещи как источники неэффективности.

Ведь у нас сегодня крайне неэффективным является не только соотношение прав собственности или распределения широких прав собственности в плане доступа к системе общественных благ. Но совершенно неэффективной является система базисных трудовых контрактов, которые у нас существуют по всей стране, в первую очередь в экономике. Мы добились определенного сдвига в сторону свободного потребления, мы создаем средний класс. Средний класс, кстати говоря, довольно быстро развивается, и по некоторым измерениям средний класс у нас достигнет 35–40 % к 2010 г. Ведь средний класс, то, что японцы называют «salaryman», т. е. человек, который работает где-то под гнетом, но во второй половине дня он свободен, делает, что хочет, чувствует себя свободным человеком, и он в своем потреблении выбирает, здесь от него чего-то зависит. Такого рода люди в городах сформировались уже довольно широкой когортой.

В отношении свободы творчества, такой деятельностной организации, дело обстоит значительно хуже. Если мы скажем о свободе самореализации для бизнесменов, она как раз ограничивается темой твоей первой лекции, это ограничение связано с неопределенностью их бытия как собственников. А вторая часть креативных людей: наука, образование, культура (культура в наименьшей степени), врачи — погружены в искусственную бедность. И нет ли впечатления, что, с одной стороны, не все так плохо, у нас растет средний класс, средний класс уже начинает формировать устойчивые социальные отношения, формировать вокруг себя социальный капитал, и мы это никак не можем отрицать, мало-помалу, как в Англии XVII–XVIII вв., как во Франции XVIII–XIX вв., у нас этот средний класс начинает подниматься от растительного бытия, сплачиваться во все более эффективные неполитические организации, и этот процесс только-только начинается. И это все при совершенной похабности власти, похабности судебной защиты собственности.

Все это формирует некоторые базисные условия гарантии защиты собственности внизу. И от этого в конечном счете все вырастет, и неважно, кто у нас будет президентом следующие 8 лет. Потому что в конечном счете этот подлесок превратится в лес. Потому что не будем же мы проводить коллективизацию не только «Сибнефти», «Юганскнефтегаза», а и личного подсобного хозяйства или маленькой булочной. Я выступаю в роли адвоката дьявола и считаю, что это в любом случае существенный аргумент, с которым очень часто встречаешься. Мне бы просто хотелось услышать, как ты на него отвечаешь.

Аузан: Слава, проблема моего ответа на это аргумент заключается в том, что у меня есть признанная в некоторых кругах роль оптимиста. Когда мы выступаем вместе с кем-нибудь, я объясняю, что понятно, тут рядом люди поумнее, и они на дело смотрят пессимистично, я не так глубоко проник в ткань, поэтому во мне остались резервы оптимизма. Я тоже полагаю, что в стране есть процессы, которые могут рассматриваться как положительные. Но теперь начнем реагировать по пунктам.

Дело в том, что я уже наблюдал процесс нарождения среднего класса в России перед 1998 г. Точнее говоря, его истинные размеры я, может быть, знаю лучше, чем многие другие, потому что в бытность свою в конфедерации потребителей в августе-октябре 1998 г. я своими руками разгребал пепелище этого среднего класса в банках. Я, действительно, тогда был поражен, насколько он значителен, потому что только тогда для нас открылись те суммы, которые люди вполне интеллектуальных профессий держали на банковских счетах, чтобы купить квартиру, или потому что только что продал квартиру, люди по-разному объясняли.

Поэтому, будучи оптимистом, я все-таки вынужден помнить то, что было, поэтому не уверен, что нарастание среднего класса — неудержимый процесс, который не может быть срублен новыми кризисами. А новые кризисы будут. Они будут не такими, в смысле они не так будут выражаться. Но наша нынешняя социально-экономическая система напоминает человека, который болен, но у него легкое ожирение и он не спал ночь, поэтому у него такой румянец на лице, и глаза блестят. В чем проявится этот кризис, я сейчас сказать не могу. Но он проявится. И, боюсь, он нанесет довольно сильные ущербы тому, что мы сейчас мыслим и считаем как средний класс.

Второй момент, с которым бы я не согласился: неважно, кто у нас будет президентом. В России очень много разговоров про то, а что же там думает первое лицо. Да не знаем мы, чего он думает, не знаем, чего он хочет. Никогда, ни про прежнего, ни про позапрежнего, ни про будущих. Это совершенно бесполезный разговор. Но говорить о том, что в нынешнем устройстве России фигура президента незначима для того, как живет нация, это не так. Потому что когда носителем значительной части правил является личный стиль, а я считаю, что на сегодня это так, это важная фигура…У американцев есть анекдот, давно сделан, лет 50 назад. Президент Рузвельт доказал, что даже больной президент может управлять Америкой, президент Трумэн доказал, что даже глупый президент может управлять Америкой, а президент Эйзенхауэр доказал, что Америкой можно вообще не управлять. Но там, действительно, другая несущая конструкция систем и правил. В наших условиях это, к сожалению, еще не совсем так. Я бы хотел, чтобы у нас было неважно, кто президент. Но пока у нас не наросла эта система правил, которая поддерживается независимо от личного стиля персоны, это существенный фактор. Это существенный фактор, хотя далеко не единственный и, я бы сказал, не главный.

Я бы хотел согласиться по поводу того, что важны не вопросы денежного перераспределения. Вопрос о справедливости — это вопрос, вообще говоря, не распределения денег. Нет. И это следует еще из самых первых разработок в теории игр, и до теории игр теория справедливости в рамках теории социального контракта. Там важны другие вопросы, то, что Роулз назвал статусом самоуважения, и как он формируется, как он связан с жизненным планом. Поэтому да, конечно, я охотно буду об этом говорить. Потом. В мае, с вашего позволения. Спасибо.

Михаил Поваляев: Александр Александрович, сначала про инструменты институциональной теории. Я полагаю, что вы как мастер пользуетесь теми инструментами, какими хотите. Затем про верховную власть. Вы совершенно справедливо сказали про ее мотивацию, власть хочет того же, чего хочет бизнес, она хочет денег, а власти хочет только как средства. Что же, по вашему мнению, будет происходить дальше? Довольно логично, что крупные собственники захотят узаконить свою собственность. А вот где та логика, согласно которой люди, сидящие у власти, либо начнут хотеть власти ради нее самой, либо они захотят слегка рассверлить те тромботические сосуды и допустить к власти тех, кто ее хочет. И не произойдет ли при этом хирургического иссечения больных членов власти с приходом к ней людей искренне властолюбивых, но тех самых, про которых было сказано, что ворюги милее, чем кровопийцы. Те, которые хирургическое иссечение, — разумеется, кровопийцы.

И последнее, про империю и желание восстановить. Мне кажется, что стремление «МИГов» в Ригу — это классический признак слабости. Если мы посмотрим в конец 20-х — начало 30-х гг. XX в., то все стратегическое планирование красной армии было сосредоточено на будущей войне с Польшей, в меньшей степени с Румынией, еще в меньшей степени с Финляндией, это были три наших основных противника. Понятно, что в конце 20-х гг. Советский союз представлял минимальную угрозу для внешнего мира. И если говорить о восстановлении империи, прежде всего следует говорить о восстановлении императора, т. е. о реставрации монархии. А станет ли эта монархия империей, или не станет, это вопрос к вашей следующей лекции про справедливость. Будет справедливость, наверное станет, не будет, туркмены скажут: «Хотим жить с туркмен-баши».

Аузан: Спасибо. Насчет инструментов это, я так понимаю, был иронический упрек. Да, какими хочу, такими и пользуюсь.

Поваляев: Это комплимент!

Аузан: Спасибо. По существу трех тяжелых вопросов, которые я усмотрел в вашем выступлении. Логика узаконения собственности. Думаю, что для многих людей, составляющих властную элиту, это и есть сегодня главный тупик, главная проблема. Причем эта их проблема — одновременно и наша проблема из-за того, что это властная элита, довольно монопольно управляющая страной. Я бы всю лекцию свел к двум выводам. Первое, что не стыкуется. Если кому-то кажется, что есть абсолютная неизбежность событий, ее нет. Потому что нет такой стыковки, которая носила бы устойчивый характер. Второе, что есть факторы которые воздействуют в разные стороны и могут привести к довольно разным комбинациям в решении вопросов.

Насчет властолюбия. Я бы нынешнюю власть не считал такой простой, что ее кроме денег не интересует больше никакой вопрос, это не так. Все-таки власть уже совершала действия, которые ворюгам не свойственны. Она их совершала не массово, но прецеденты созданы. И эти прецеденты пугают саму власть не меньше, чем ее окружение. Потому что вроде как поломали те правила, по которым переход от одного цикла к другому можно было совершить путем сговора элит. Как-то они покорежены, и вагонетка не едет.

Насчет угрозы прихода властолюбивых. Я боюсь, что в нынешнем состоянии власти значительное число профессиональных людей, которые способны отправлять власть, просто не могут получать от этого никакого удовлетворения. Сейчас попробую объяснить, почему. Давайте возьмем нынешнюю структуру полномочий, когда первое лицо имеет то количество полномочий, которое оно не в состоянии перечислить, я уверен. При этом это первое лицо обязано принимать решения по всем этим полномочиям. Это первое лицо, вообще говоря, понимает, что кто-то принимает решения по этим неперечисляемым полномочиям. Уж, кто-то принимает, то ли министр здравоохранения, то ли министр обороны, а многие вопросы — стыковые. Я говорю о реальных случаях продвижения законопроектов, когда один министр заходит к президенту, потом другой по тому же вопросу. И я не уверен, что президент понимает, что это по тому же самому вопросу. Не потому что президент недееспособен, а потому что недееспособно любое лицо, обладающее таким кругом полномочий. На мой взгляд, человек в этой ситуации страшно устает. Шапка Мономаха в этой ситуации исключительно тяжела, когда не спасают ни традиция, ни уравновешивающие институты. И человек понимает, что кто-то что-то там рулит. Он пытается понять, что происходит в стране, в какое окно ни выглянет, всюду видит себя. Совершенно не видно, что происходит. Значит, у начальника кайфа нет.

Теперь возьмем подчиненного. У него, вроде, есть какие-то полномочия, он сейчас даже принял решение за начальника. А на самом деле, он не знает, сможет ли он принять решение не то что за начальника, а за самого себя завтра или уже сегодня. Это же непрерывная борьба бульдогов под ковром. На мой взгляд, говорить о том, что само отправление власти может составлять стимул, ну, может, наверно, для человека, который имеет такую специфическую специфику, но профессионалов такая штука должна вышибать. Отсюда и сила денежного интереса: я побуду у власти, хотя бы чтобы капиталец сколотить себе и заодно правнукам, раз масштаб позволяет. Тут тонкий вопрос. Власть начинает сама в себе нести мотивы, когда внутри существуют понятные правила игры, и тогда возникает стимулы для профессионалов, в ней участвующих. Тогда не властолюбие составляет угрозу.

Теперь насчет монарха. В принципе, наследственная власть, и это, например, показывают Арабские Эмираты, может обладать преимуществами в эффективной реализации долгосрочных целей. Может. Но мы чуть-чуть отличаемся от Арабских Эмиратов тем, что мы не имеем таких многочисленных семей, состоящих из принцев крови, которых можно посадить на все министерства. Зато обладаем большим количеством групп специальных интересов, причем заинтересованных в больших деньгах. Здесь нет аристократии. Я напомню, насколько неуспешны были попытки по обе стороны океана: у Наполеона Бонапарта или у Туссена Лувертюра на Гаити — создать вокруг себя новую аристократию, потому что без этого монархия плохо работает. Но, видимо, аристократия — такая штука, которая выращивается столетиями и формируется специально, потому что мы помним, как вели себя эти новоявленные графы и бароны. Я поэтому не предлагаю с порога так презрительно отвергнуть вопрос о наследственном принципе, учитывая, тем более, тот стыдливый монархизм, о котором я говорил, который не осознан, но он есть. Ну, а чего? Этот, вроде, устраивает, а, может, он еще десять лет устраивать будет. Человек смертен, так, может, кто-нибудь за ним придет, которого он специально подготовит, хорошо если еще будут связаны кровной связью. Поэтому его можно обсуждать, но, по-моему, не очень долго. Потому что дальше становится очевидно, что эта штука не работает.

Говоря о реставрации империи, под империей я имею в виду не только соединение разных народов под шапкой одного государства. Это ведь и система внутренних институтов, и это сложная система институтов. Я больше скажу, я вижу некоторую связь между теми функциями, которые разные народы играли в Российской империи, и теми линиями конфликтов, которые у нас образовались. Обратите внимание, что наиболее острые конфликты у нас сейчас существуют с Украиной и Грузией. А и Украина, и Грузия в Российской империи играли особую роль. Потому что Украина давала военное промышленное офицерство империи, а Грузия была частью аристократии (и интеллектуальной аристократии) империи. Но эти функции хороши, когда в армии есть и эстонцы, и туркмены и прочее, вот тогда украинский офицер понятен. А сейчас?

Поэтому да, распадение империи и постимперский синдром — это, конечно, двусторонний процесс. И тяжелее всего выстраивать отношения с теми народами, которые имели имперскую функцию. Но это реальная ткань, в которой нам придется жить, иметь отношения культурные, экономические, энергетические, военные и т. д. Это я и называю жизнью в условиях постимперского синдрома. Спасибо.

Григорий Глазков: Я совершенно согласен с тем, что имперские действия и элементы в политике и власти отражают чаяния народа, в этом нет сомнения. Но, как вы думаете, какая степень свободы есть у властей в этом вопросе? Допустим, они решат, что не будут это делать, будут каким-то образом 40 лет народ по пустыне водить. Если да, то как они могут это сделать? Это первый вопрос, потом будет второй.

Аузан: Да, в этом и есть, по-моему, главная трагедия, что определенная степень свободы у власти, конечно, существует, но не очень высокая. Потому что то, что власть понимает опасность националистических настроений, это факт. И факт, между прочим, который заключается совсем не в антифашистских лозунгах так называемой правящей партии, потому что, на мой взгляд, фашизм — это как раз некоторый жупел, который разыгрывается. Я не вижу реальной опасности фашизма, хотя в определенных формах постимперского синдрома она может стать реальной, мы помним Францию конца 50-х гг. ОАС во время Алжирской войны. Но национализм, конечно, реально опасен для многонациональной страны, и власть это великолепно понимает. Поэтому, конечно, какие-то формы этого постимперского синдрома власть сама стремится купировать и от них отойти.

Достаточна ли степень свободы? Нет, недостаточна. И именно поэтому я сейчас скажу вещь, может быть, еретическую. Мы заинтересованы в том, чтобы у власти были другие, более широкие степени свободы в решении этого вопроса. Поэтому я по существу говорю, давайте попробуем заместить постимперский синдром другим синдромом, который тоже имеет некоторую реставрационную линию истории социальной справедливости. Потому что здесь хотя бы могут быть решения. И часть этих решений может, вообще говоря, прилагаться к отношениям с бывшими частями империи. Потому что я полагаю, что вопрос, например, о китайской иммиграции и о таджикской и молдавской иммиграции — это два совершенно разных вопроса с точки зрения нашего общего прошлого.

Все решения были тактическими решениями, и это можно объяснить. Я об этом немного говорил в предыдущей лекции, что нормально для авторитарного режима, когда оборваны обратные связи и группы специальных интересов давят на это решение. А группы специальных интересов имеют очень простую перераспределительную мотивацию. Поэтому только тактические решения. А только тактически можно решить что? Ну, ладно, давайте эти деньги поделим между этим группами, но создать новые институты, провести реформы нельзя. Потому что все попытки проведения реформ захлебнулись по простой причине. Это попытка реформировать болезненные для общества направления, которые нельзя преобразовать без обратной связи общества. Попытка реформировать без обратной связи общества, как я непрерывно повторяю, — это попытка сшить костюм на нестандартную фигуру, не встречаясь с заказчиком. Поэтому все реформы захлебнулись, стратегических решений нет совсем. И эти стратегические решения не могут придти изнутри власти, они могут придти только откуда-то извне.

Глазков: Из вашей лекции у меня напрашивается очень незатейливый вывод, что поскольку власть хочет денег, ей не до того, чтобы заниматься сложными вещами. А она может заниматься только очень простыми, например, потакать имперским настроениям.

Аузан: Да. Но власть хочет денег не только сегодня. Она хочет ими обладать и послезавтра. И это создает некоторый момент не государственного стратегического интереса, но личного продленного интереса. И это создает какой-то мотив у власти думать: «Братцы, а как же мы дальше-то?»

Елена Ковалевская: Вопрос про мосты. Меня очень заинтересовал ваше сравнение мостов вдоль реки и поперек. Возникла ассоциация из нашей работы, которую и вы знаете хорошо, и многие здесь присутствующие, когда в один из благотворительных фондов подают заявку и просят помочь с восстановлением моста с приграничной территорией Чечни и Дагестана, общественной организацией. И мы туда приезжаем, на эту приграничную территорию, смотрим, что происходит, и, действительно, смотрим, что там был мост. А потом, когда начинаем думать, что можно сделать в этой ситуации, выясняются две вещи. Во-первых, что этот мост, который существовал много лет, и по нему шла приграничная торговля, взорвали федеральные войска. А второе, что мы выясняем, что для того, чтобы эту торговлю осуществить, нужно пройти 16 блокпостов, на каждом из которых взимаются взятки. Если проводить параллель с нашим гражданским обществом, исходя из того, что власть взорвала еще даже не построенный мост. Народ начал строить, что-то стало получаться, и вдруг последними известными всем событиями эти мосты, которые начали строить поперек, рванули. Мой вопрос к вам — это роль народной стройки и перспективы народной стройки, возобновление этой народной стройки, гражданского общества. Что оно будет делать: пытаться объехать блокпосты, двигаться поперек и что-то строить. Какие здесь, по-вашему, есть возможности?

Аузан: Знаете, Лена, я бы сказал, что у любой власти всегда есть некоторое недовольство, когда мосты строят без нее. Потому что власть и есть главный мост, она себя понимает как главный мост между разными группами интересов в обществе. Поэтому когда начинается строительство методом народной стройки, это раздражает любую власть. Я уверен, что это раздражает и американскую, и французскую, и российскую, и индонезийскую власти. Просто раздражение по-разному проявляется.

По поводу того, взорвали ли эти мосты. Нет, я бы не сказал, что их взорвали. Я вообще не склонен видеть в том, что сделала власть с некоммерческим законодательством некоторый заговор, который вынашивался властью с 2001 г. (это довольно часто говорят). Почему? Да вот, ровно потому, что не видел я таких стратегических планов у власти никогда. Я у этой власти видел только тактические действия. И я понимаю, как произошли эти тактические действия.

Первый шаг: ну, что же такое, цветные революции пошли! Спецвласти исследуют вопрос. Глава федеральной службы безопасности говорит: «Нам представляется, что иностранные деньги закачиваются через некоммерческие организации. Происходит революция». Я не спорю с точкой зрения спецслужб, она для них нормальна. Потому что спецслужба должна видеть весь мир как либо плетение заговора, либо расплетание заговора. Единственное, у меня сразу возникает вопрос: Октябрьская революция произошла, потому что кайзер Вильгельм деньги дал? А Великая Французская почему произошла? Орлеанская династия интриговала и вся Европа перевернулась? На самом деле исторический процесс идет не так, но с точки зрения спецслужбы так. Вот она говорит: «Давайте мы легко решим вопрос про революцию». Что говорит президент, у него другое видение: «Что же такое?! Политические деньги идут на строительство партий, с другой стороны, исламские деньги идут на религиозные организации. Это же подрыв власти!» Конечно. И нарушение закона. Безусловно. «Надо что-то придумать!» Конечно. Можно было придумать? Можно.

Но если вы боитесь воздействия иностранных денег на политику, то нужно было для начала решить законодательный вопрос: что такое политика? Он же у нас не решен законодательством. Не решен. А это очень не простой вопрос. Потому что русское слово «политика» в себе скрывает все, что угодно. Нет, его не решили. Вроде как некому решать да и некогда. Поступим проще. Вот тут поставим чиновников охранять. Смогут ли эти чиновники установить тотальный контроль? Да нет, конечно. Да побойтесь бога! 850 чиновников Минюста, которые контролируют не то 300, не то 400 организаций зарегистрированных, и неизвестно, сколько не зарегистрированных. С этими комплексными проверками, их должны по три проводить каждый день, включая праздничные, выходные дни, престольные праздники. Ничего такого не будет. Возможно только действие по персональному политическому заказу, либо по коммерческому интересу.

Поэтому я бы сказал, ничего катастрофического пока не произошло. Ухудшилась ситуация? Да, конечно, ухудшилась. И ухудшилась она еще потому, что началось что-то вроде Афганской войны. Власть вошла на те поля, где активов-то нет, и поэтому население ведет себя отвязано, и сержантам пограбить нечего. Это же не «ЮКОС». И при этом есть определенные навыки ведения защитный действий против власти. Поэтому началась такая затяжная война. Ничего хорошего в этом нет. Но это совсем не разгром гражданского общества и совсем не уничтожение этих мостиков. На самом деле, я сейчас вижу гораздо больше мостов, или, по крайней мере, такие фермы мостов, построенных поперек реки, чем пять лет назад. Спасибо.

Лейбин: Я хочу все-таки вернуться к моему и нашему пониманию того, что, собственно, было сказано в лекции, несмотря на то, что другие частные вопросы тоже интересны. Понятно, что тезис о справедливости мы переносим на весну. Тогда я должен понять самостоятельное значение проблемной критической части. А именно, вопрос: чьи это проблемы? Из общей логики жизни я понимаю, что для того, чтобы начать думать о чем-то и придумать новое, должна возникнуть кризисная ситуация. У меня есть опасение, очень хотелось бы, чтобы оно не оправдалось, что проблемы, которые были описаны, не наши, а товарищей, которые там сидят. Кому-то нужно по наследству передавать, решить проблему с преемственностью средств. Тогда рядом можно положить лекцию, например, Фадеева, что тогда нужно не дерибанить, а увеличивать капитализацию. Это такой идеологический тезис для людей, которые там сидят, вразумляющий: «Товарищи, хватит дерибанить, надо уже подумать!» Но так ведь не получается. Нельзя никого заставить подумать, если мы сами не поймем ситуацию. Чья это проблема?

Аузан: Если вопросы, в основном, касались третьей части, когда я говорил, в чем нестыковка для власти, из этого совершенно не следует, что, как это было сказано, по-моему, у Ануя, если вы молодая женщина и к вам не пристают в метро, это совершенно не означает, что метро в Париже больше нет, — это не значит, что не было двух первых частей этой лекции. Потому что проблема разъедающего недоверия — это вообще для власти не проблема. Власти, как раз, может, и легче управлять, когда нет этих концентраций социального капитала, неважно, в виде ли криминальных групп, этнических сообществ, профессиональных корпораций. Атомизированным населением, может, власти и удобнее управлять. Только нам жить не очень уютно, потому что каждый шаг связан с издержками, а спина не защищена. Поэтому первая проблема — это наша проблема. Причем она преодолима, и я утверждаю, что она будет преодолена. Только вопрос, в каком варианте.

Если говорить о проблеме легитимации собственности, это тоже наша проблема. Ушли от олигархов, подзабыли, чтобы не считалось, что это все про олигархов. Вернулись во времена Советского Союза. Там ведь тоже с легитимацией государственной собственности были некоторые проблемы. Было такое явление как несуны, массовое явление. Это есть практическое отрицание легитимации государственной собственности, что «тащи отсюда каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость». Но следствием этого было и определенное отношение власти к правам населения, выросшей народной аристократии к остальным и т. д. Поэтому я утверждаю, что нелегитимированность собственности означает одновременно непризнание, или низкое признание, или недостаточное признание других существенно важных прав населения. Потому что это взаимный процесс.

И последняя часть ведь тоже относится не только к власти. Потому что, извините, в зависимости от того, каким путем пойдет власть — продление в третий срок, покупка полномочий через социальные оффшоры или удовлетворение этого самого сокровенного желания, которое удовлетворить-то нельзя, — мы с вами очень по-разному начинаем жить и общаться друг с другом. Но я, вообще-то, в основном, не про власть. Власть меня давно не слушает. Говорят, что читают. «Забавно, очень умно, но мы же как бы…» Развлекаются.

Александр Гловели (банковский аналитик): Александр Александрович, если я правильно понял вашу идею о замещении постимперского синдрома на решение проблемы справедливости, вы предлагаете такую логотерапию для нашей страны. Есть замечательная книга австрийского психолога Виктора Франкла, где он рассуждает о том, что человеку необходимо жить со смыслом. Этот смысл может быть разным, но отсутствие смысла приводит к неврозам. И как я вас понял, сейчас имперский невроз вы предлагаете вытеснить из сознания россиян неврозом несправедливости внутреннего устройства институтов и гражданского общества в нашей стране. Если это так, это было бы очень хорошо. Но если предположить, что это произойдет, и предметом общественного внимания станет проблема справедливости и общественный договор по поводу самого понятия справедливости и справедливого распределения прав собственности, у меня возникают вопросы. Какие стороны этого договора вы видите, кроме власти? Есть ли организованные группы, которые могли бы сейчас выступать сторонами этого договора? Может ли быть такой стороной некоммерческий сектор, по которому нанесен удар?

Я думаю, что здесь сущность проблемы заключается не в том, что нет доверия между потенциальными договаривающимися сторонами, а в том, что, во-первых, они недостаточно четко определены, кроме власти. И во-вторых, не существует хотя бы приблизительного равенства сторон, которое бы заставило власть принимать потенциального контрагента уважительно как объект, достойный для переговоров с ними. Т. е. проблема не отсутствия доверия, а проблема презрения и практически существования только одной стороны, которая может говорить. Вот, мне кажется, сейчас основная головная боль.

Мне не очень понятна формулировка темы лекции по той простой причине, что она звучит статично. Договор-2008. Мне кажется, что не договор, а некая система институтов, способных к длительному воспроизводству. Вот эта система и должна быть предметом обсуждения с властью. И здесь я вижу (и хочу услышать ваше мнение) одну большую проблему. Действительно, огромное количество полномочий и активов сосредоточено у немногих групп, состоящих из конкретных физических лиц. Есть такое понятие в институциональной экономической теории — «специфичность активов». По-моему, один из видов специфичности — это размер активов, который там не рассматривается. Т. е. удельный вес актива в национальной экономике или в отрасли. Как вы считаете, можно ли будет с людьми, которые набрали такое огромное количество властных полномочий и активов, говорить по поводу того, чтобы они поделились? Или можно ли будет с ними говорить о том, чтобы они ввели справедливую систему институтов, и если она справедливая, она на самом деле приведет к деконцентрации собственности и полномочий, это понятно. Вот у меня два вопроса. Спасибо.

Аузан: Я у вас, Александр, усмотрел больше вопросов, но я постараюсь.

Лейбин: Главный — ленинский: отдаст ли буржуазия власть добровольно.

Аузан: Первое, верно ли понимание насчет замещения одного невроза другим. Нет. Потому что это замечательный образ, но я хочу напомнить, в чем суть открытия Зигмунда Фрейда — в том, что невроз образуется потому, что вы ставите проблему в той форме, в какой она не имеет решения. Вам нужно вернуться к реальной проблеме. Я бы сказал, что предлагается, в полном соответствии с учением старика Зигмунда, способ от этого невроза перейти к той тяжелой проблеме, с многочисленными тупиками и противоречиями, но которая, все же, имеет решение. Потому что проблема в ее невротическом варианте решений не имеет. И это не замена одного невроза другим. Хотя, конечно, это реакция на реальную тенденцию чаяний, которая существует, на мой взгляд, в различных общественных группах.

Второе. Про стороны договора. Сейчас, действительно, происходит довольно заметная реструктуризация поля. Я приведу пример. Кризис ЮКОСа в 2003 г. На самом деле, силы, столкнувшиеся вокруг решения этого кризиса, я утверждаю, были равны. Но только одна из этих армий разбежалась. Я участвовал в работе антикризисной группы с ведущими деловыми объединениями, и когда там заговорили: «Ну, как же! Пресса против нас!» Я сказал: «Да вы что, господа? Вы что, всерьез говорите, что ваши собственные газеты сначала смотрят на кремлевского редактора, а потом на собственника?» Кстати, жестким образом им это говорил А.И. Вольский. Там силы были очень значительны. Но это было типичное стояние на Угре, где сражения не произошло, а потом одна из армий побежала. Я вам скажу, почему побежала. Потому что они друг другу не верят, они друг друга боятся, они не уверены, что в случае сражения один другого не ударит. Это типичная битва при Калке, если не хотите стояния на Угре. А этот князь не пойдет, а этот предаст, а этот вовремя не подведет свою дружину. Стороны-то были, которые, взаимодействуя, могли придти к определенному решению. Но именно проблема недоверия все это размывала и уничтожала.

Что сейчас? А сейчас плохо, непонятно. Потому что то, что прежние влиятельные собственники таковыми больше не являются (т. е. они являются крупными собственниками, но не являются влиятельными, олигархи не составляют сейчас никакой переговорной силы, это факт), то, что со стороны общества сейчас нет реальных крупных сил, которые способны вступить в этот процесс, — это тоже факт. Я хочу сказать, что власть переговаривалась с теми или иными силами в обществе четыре-пять лет тому назад не потому, что она тогда любила общество, а теперь общество не любит. А потому, что она тогда считала, что за сетями стоит реальная сила, а потом перестала так считать. Вообще, правильно перестала считать. Потому что этот процесс эрозии, который связан с состоянием социального капитала, действительно не создает возможность для массовых действий, он создавал в 90-ые гг., и рефлекс страха у власти оставался очень долго. Я поражался, как в середине 90-х гг. можно было легко добиться чего-то, угрожая власти. «А мы сейчас…!» «Ой, — говорила власть, — не надо, мы сейчас сядем, договоримся». Почему? Потому что прежняя динамика социального капитала была еще впечатана в память власти. А потом власть поняла, что волна-то ушла. И я говорю о том, какие субъекты будут реструктуризироваться, а не сейчас структуризуются. И, может быть, там будут полукриминальные группировки, может быть, этнические, а может быть, еще чего-то. Эти субъекты возникают. Сейчас это процесс.

Последнее. Конечно, я с вами согласен, что тема лекции лапидарная. На самом деле, тему сегодняшней лекции я бы назвал так. Договор-2008: есть ли с кем договариваться. Или кому с кем договариваться. Потому что некоторые проблемы, вот как с легитимацией собственности, власть не может решить. Она может быть только посредником (или не быть посредником) в решении этой проблемы. Мне было важно показать это. Давайте посмотрим, что происходит на этом поле и какие возникают возможные варианты. Потому что выход совсем не очевиден. Спасибо.

Алексей Долинский: Я бы хотел вернуться к постимперскому синдрому и тому, как его преодолели разные страны. Вы упомянули, что европейские державы, попрощавшиеся с империями, фактически перетерпели это, прождали, пока пройдет поколение, и дальше все, империя ушла, до свидания. На самом деле, по большому счету, ведь есть два пути. Один путь британско-французский, другой — голландско-португальский. Если Нидерланды и Португалия, естественно, попрощались со своими колониями, не смогли удержать колониальные страны, — Анголу, Индонезию, не важно — то Франция и Великобритания пошли по другому пути. Они изменили структуру империи. Они потерпели поражение: Суэцкий кризис, дальше волна независимости 1960 г. и т. д. А потом просто поменяли инструменты влияния. Объем купленных инвестиций Великобритании в странах Содружества наций — около 1 триллиона фунтов стерлингов. Несколько тысяч людей, обладающих британским гражданством, живет в странах Содружества наций. Как могут англичане сказать: «Все, до свидания, вы свободны, мы больше не империя, мы это перетерпим, мы с этим смиримся». Они не смирились. Они вовсе не попрощались со своей империей. Британский посол в России в личной беседе может сказать что-нибудь в духе: «Вы же понимаете, есть страны, и есть страны. Есть Англия и Россия, и есть уже Нидерланды, Португалия, Индонезия, уже в одном ряду». Почему Россия должна отказаться от таких имперских амбиций? Мы что, Нидерланды?

Аузан: Петр I мечтал, мнилось ему, что мы Нидерланды. Но он, конечно, ошибался. Я, между прочим, не утверждаю, что эти страны преодолели постимперский синдром. Я этого не утверждаю. Я могу говорить о том, как они его переживали. Позвольте, я отреагирую на ваше суждение. Да, конечно, Британское содружество наций, просто Содружество наций… А вы не заметили, что в ряде стран Содружества наций преобладает теперь не британский капитал, что в этом смысле они ушли из зоны влияния прежней метрополии? И, как ни странно, так и происходит. Им, может быть, проще принять капитал из другой страны, учитывая этот груз отношений. Поэтому, во-первых, им хотелось бы в новых проектах сохранить влияние в этих регионах. Но, насколько я знаю, практически никому, кроме культурных связей, языковых, ничего серьезного сохранить не удалось, особенно если говорить о жемчужине британской короны.

Теперь про то, закончился ли синдром. Да нет, потому что это болезнь возвратная. Когда в Нидерландах идет волна национализма, связанная с поведением эмигрантов из бывших нидерландских колоний, — что это, как не повторный, третичный удар того же самого постимперского синдрома. Там же все довольно горячо. Сейчас горячо. Сегодня горячо. Поэтому я и говорю, что постимперский синдром — это не такая штука, которую знают, как лечить. Мы можем только сказать, что разные страны проходят по-разному. Я не могу назвать страну, которая без потерь, без боли, без страданий прошла этот путь и его завершила. Да, есть пример Германии, разгромленной и денацифицированной. У них, вроде бы, несколько другое отношение, у них, вроде бы, по-другому строятся отношения с мигрантами. Дай Бог, конечно! Хотя и там все не так просто. Сами немцы говорят: «Нам легче это переживать. Знаете почему? Потому что у нас был военный разгром. Нам и Франции это переживать легче». Я задал бестактный вопрос: «Как? А Франции почему?» Они говорят: «А 1940 г.?» А вот англичане переживают тяжело, потому что у них не было такого военного поражения, которое пришлось внутренне пережить. Вроде бы, победы, победы, победы, и распад империи. И, как вы понимаете, это очень похоже на Советский Союз и историю Российской империи. В этом смысле мы ближе к ситуации с Англией.

Для меня эта тема крайне болезненна, но крайне интересна. Я не вижу способов эффективного переживания постимперского синдрома, хотя, по-моему, пора поговорить о том, как хотя бы облегчать страдания, учитывая, что уже десяток стран проходит через эту болезнь, и она полностью еще ни у кого не закончилась.

Александр Долгин (глава фонда «Прагматика культуры», проф. ГУ-ВШЭ): Ресурс внимания уже самортизирован, поэтому я постараюсь коротко. Хотел бы обратить внимание на два момента. Во-первых, о справедливости. Это слово, эта мысль, интонация витают в воздухе, уже так много слышится, и вы уже даже думаете остаться об этом думать. Может быть, немножко на этом остановиться. Потому что это задача не только не решаемая, как вы сказали. Во-первых, действительно, не решаемая, никогда и нигде, это некоторый пас в сторону воображаемого желания тех, кому это кажется важным. На самом деле это выдуманное желание.

Вопрос справедливости — это вопрос видения или смотрения в перспективу или ретроспективу. Если говорить про прошлое, если все помыслы в прошлом — тогда да, актуален вопрос справедливости. Если появляется перспектива и будущее, тогда этот вопрос можно опустить, он перестает быть таким важным. Зачем разбираться в прошлом, если у нас сейчас все хорошо будет в будущем? Вы сказали, и это так, есть однопериодные и многопериодные игры. На самом деле, тут важно еще одно измерение, время. Игры идут во времени. И то, что сейчас делает государство, — кажется тактикой, а на самом деле это стратегия, целевым показателем или целевой функцией которой является определенный выигрыш времени. Вы же говорите, поколение уходит, носители сбывшихся или несбывшихся мечт уходят, все меняется, общество консолидируется, вырастают новые репутации, консолидируются социальные ресурсы и т. д. Государство сейчас и ведет эту стратегию. Ведет тактический, а на самом деле стратегический элемент. У него есть деньги, и за эти деньги подготавливается договор. Все время задается вопрос — а с кем надо договариваться. Как с кем? С держателями голосов нам надо договариваться. Поэтому национальные проекты, при том, что понятно, что там есть группы специальных интересов, и при том, что там на выносе и вносе отсыпают, и пусть отсыпают половину, и мы знаем сейчас, что доля отсыпаемого или распиливаемого или еще как-то непрерывно растет. Все равно часть этих средств, довольно большая, идет в дело, идет к цели. И люди должны быть довольны. Потому что если через 2–3 года они увидят, что люди недовольны, это очень проявится, эта задача будет просто решена и закрыта деньгами, без всякого внятного гласного договора, и не нужно его ни с кем подписывать.

Еще пару слов, если позволите. Кузьминов сказал, что есть еще вопрос деятельности — просто говоря, чем заняты люди, есть чем им заниматься или им остается только думать о справедливости, о прошлых неудачах и терзаться на этот счет. Интересный разговор о родине, об имперских настроениях. Да это, в общем, большой вопрос, каких настроений больше: малая родина, квартира, жилье или какая-то абстрактная большая родина, которая является скорее данью социологическому интересу, чем истинной болью людей. Ничего люди особо сейчас про это не знают, и не особо они про это думают, на самом деле, но социологам так отвечают. А вот что касается малой родины, т. е. квартиры, деятельности, ипотечных кредитов, возможности и готовности государства реализовать этот вид деятельности, делаются серьезные шаги в эту сторону очень быстро. Вспомните, сколько стоили деньги год назад, два года назад и сколько они стоят сегодня, и, как мы планируем, сколько они будут стоить завтра. Я имею в виду цену денег в виде кредитов коммерческих и для населения.

И теперь второй, маленький пункт. Это вопрос о языке. Я в целом согласен с той системой координат или тектонических сдвигов, или суперпозиции сил, которые имеются в наличии, которые вы обрисовали. Да, так примерно это выглядит. Меня смущает то, что силы или координаты обозначены, а вот точки на этих координатах, где, собственно, мы находимся, выданы несколько интуитивно и с некоторым уклоном в медийную значимость тех или иных событий, но не в то, что происходит на самом деле. Мой вопрос к вам как к экономисту. Есть ли у экономистов на примете какая-то система экономических индикаторов (а не индикаторов, заимствованных из других языков), которая позволяла бы получить более релевантное представление о том, что происходит на самом деле? Я бы мог предложить несколько типов таких индикаторов, которые мне приходят в голову. Например, стоимость квадратного метра в развитом провинциальном городе, одном из миллионщиков, допустим, в Самаре. Это очень серьезный индикатор. Или второй индикатор. Сколько сейчас предприятий, объектов собственности, можно купить с существенным дисконтом относительно международной рыночной капитализации. Я могу сказать: почти нисколько. Вот таких индикаторов (а сюда же можно приписать еще и пенитенциарную систему и многое другое) должно быть десяток, может, полтора. И тогда не придется обращаться к некоторым социологическим данным, которые, безусловно, интересны, но, мне кажется, не вызывают особого доверия. Спасибо.

Аузан: Александр Борисович, давайте так, по поводу справедливости я сейчас не буду отвечать. Может, это задача нерешаемая. Я думаю, что решаемая, но, с вашего позволения, я на эту тему буду говорить подробно потом. По поводу того, что это, может быть, мудрая стратегия государства — поиграть вокруг имперской идеи, для того чтобы спокойно ушли поколения. Дело в том, что поколение не уходит, а приходит. Дело в том, что главным носителем постимперского синдрома сейчас становится не старшее поколение. То, что я вам говорил об успешных российских молодых людях, которые по-другому, некомфортно себя ощущают, — это проблема приходящего, а не уходящего.

Конечно, я с вами согласен, что национальные проекты — это и есть один из способов заключить договор. Но здесь есть два препятствия. Первое. Не бывает успешного распределения денег при неэффективных институтах. Берем упомянутый вами, очень важный, самый важный и нереализуемый проект — доступное жилье. Вы не замечаете, что цены на недвижимость растут быстрее, чем та кредитная масса, которую вообще способно выделить государство для этих самых кредитов? И это происходит совсем не потому, что так дико увеличивается стоимость рабочей силы или технологии, которая применяется в строительстве. Мы прекрасно знаем, что строительные рынки высоко монополизированы, что они контролируются, как правило, губернаторскими семьями в целом ряде регионов, что значительная составляющая этих цен — это рента, которая достается тем или иным группам. Поэтому как экономист я решал бы эту проблему с другого конца. Покойный Отто Рудольфович Лацис 15 лет тому назад убеждал всех, что не надо вытирать пол на кухне, если у вас сорвало кран. Вот мы имеем ровно ту же ситуацию с проектом доступное жилье, мы пытаемся вытирать пол на кухне, а у нас сорвало кран. С таким устройством рынка вы никогда не догоните жилье ни с какими кредитами и процентами и не сделаете его доступным. Это проблема имеет решение. Но это решение связано не с большим применением денег, а с реформой правил, институтов и воздействия на те группы интересов, которые входят во властную элиту.

Второе препятствие. Вы говорите: «В случае чего погасят деньгами». Да. Мы видели. Деньгами погасили проблему со 122 законом. Это правда. Несколько месяцев назад приезжал совершенно легендарный человек, , вождь парижской революции 1968 г., ныне глава фракции «Зеленых» в Европарламенте. Когда с ним обсуждали все эти проблемы и говорили: «У государства же деньги, которые оно будет использовать для того, чтобы решить все эти проблемы». Он сказал: «Вы знаете, есть такие проблемы, которые нельзя погасить деньгами, нельзя». Он, правда, привел в пример Норвегию, где тоже правительство консерваторов, и оно считало, что будет эту власть покупать регулярно, а его убрали. Потому что возникло недовольство нравственного свойства. Но я бы сказал так. Вот, бесланский материал. Сколько нужно заплатить, чтобы они перестали критиковать, требовать расследования? Есть такие деньги, которые можно заплатить за гибель близкого человека, чтобы проблема была закрыта? Я не уверен. Поэтому там, где власть будет сталкиваться с проблемами (а есть такой сорт проблем, которые не гасятся деньгами), — все, будут возникать серьезные кризисы. Не все проблемы гасятся деньгами.

И, кстати, Александр Борисович, на досуге посчитайте. Я такой расчет произвел. Денег не так много, как кажется, если учесть, что это при слегка уменьшающемся количестве населения (все-таки в стране еще 144 млн людей).

Про экономические показатели. Согласен с вами, что было бы здорово привязаться к координатам через показатели не только социологические, но и экономические. Но, учитывая то, что вы сказали про стоимость метра жилья, например, в провинциальном городе, а я вам уже сказал, откуда берется стоимость метра жилья в провинциальном городе, и утверждаю, что власть и устройство власти, их групп интересов, являются гораздо более важным фактором этой цены метра жилья. Поэтому вопрос: мы что измеряем? В том-то и дело, что каждый измеритель измеряет еще и температуру за окном. Поэтому нам их нужно состыковать друг с другом, для того чтобы понять, в какой точке координат мы находимся.

Леонид Пашутин: Спасибо. Очень многое стало понятным. У меня все вопросы относятся, в основном, к той справедливости, о которой потом будет говориться. Поэтому у меня на сейчас маленькое замечание, на мой взгляд, то, что не прозвучало в других вопросах. Мне кажется странным, что вы говорите о власти сначала именно как о правящей группе и в то же время вы говорите о социальном капитале, ситуации с доверием, с общением и т. д. Т. е. создается впечатление, что вы разделяете власть и общество. На самом деле, мне кажется, что вы и говорите все время во всех ваших лекциях, что власть вырастает вот здесь. Странно именно от вас слышать, что власть там, а не здесь.

И именно из-за этого, мне кажется, несколько искореженными получились все пассажи об империи. Понятно, что никто не собирается, и все опросы это показывают, восстанавливать прежнюю империю или империю по какому-то образцу. На самом деле, та имперскость, которая существует в каждом из нас, — это некоторое стремление, с одной стороны, к смысловому порядку, и это вне всякого сомнения, и, с другой стороны, это нечто, заданное внешним контекстом, и, наконец, есть еще то, что вы сказали про стиль первого лица. Это, конечно, неоампир, который, действительно, приходит на смену всему остальному. Мы, действительно, живем в эпоху смены больших стилей. Почему и как — это отдельный разговор, но тоже имеет отношение к тому, откуда вырастает власть. Она все-таки вырастает из нашего общения, и отсюда и стоимость денег, и стоимость метра, и на самом деле возможность у первого лица увидеть за окном не себя. И в конечном счете, именно это и есть желание империи.

Аузан: Я соглашусь с вами в одном пункте. Безусловно, на самом деле никаких таких родовых сущностей, как власть, общество, бизнес, отдельно от людей нет. Есть только разные комбинации людей. Вообще, в общественном мире ничего, кроме людей, нет. Они просто вступают в разные взаимодействия. И вот это взаимодействие мы называем "власть", а вот это называем "бизнес", а вот это — "общество". Они еще могут пересекаться, и это абсолютно правда. Но если мы начинаем диагностировать нынешнее состояние, когда мы понимаем, что коммуникации серьезным образом нарушены, мы говорим о власти уже не как о коммуникации, а как о некоторой кристаллизации, у которой возник свой мир, свои страхи. Между прочим, это ненормальное состояние власти. Я бы сказал, касательно страха «оранжевой революции», «цветных» революций, — при том, что я довольно много езжу по России, не встречаю людей, которые полагают, что в России вообще возможна «цветная» революция. Но во власти это же серьезный страх. Почему? Это фобия. Это фобия умных людей, которые понимают, что у них коммуникации нарушены, и Бог его знает, что происходит в этой проклятой стране при нарушенных коммуникациях. Поэтому когда я говорю о власти как об отдельном состоянии, я имею в виду вот это состояние власти с нарушенными коммуникациями с обратной связью, с развивающейся из-за этого фобией.

Насчет империи как смыслового порядка и т. д. Это очень глубокая и серьезная тема. Я ведь не ставил вопрос — хорошо, плохо, какие функции, какие аспекты, вообще, нужно было переживать период империи или ненужно, или лучше было бы жить без империи, а может быть, мы бы без империи не были такими замечательными. Я все эти вопросы не ставил. Там море интереснейших вопросов. Я утверждаю только одно: реставрация в этом варианте невозможна. Я не говорю, хорошо или плохо. Я говорю: не надо прыгать в шахту лифта, не дождавшись подхода кабины. Вот и все. А все остальные вопросы крайне существенны, я готов о них дискутировать. Но мне бы хотелось все избежать обсуждения интересных для меня вопросов, — об империи как смыслового порядка, как способа сожительства, развития государственности, культуры, сосуществования культур, цивилизационного аспекта — уйти от этих вопросов. Потому что я считаю, что этот вопрос должен быть заменен другим, для того чтобы эта задачка решалась, стыковалась, чтобы возникала возможность лада в следующем периоде развития страны.

Лейбин: Пора переходить к резюмирующей части. У меня следующее впечатление.

Было серьезное непонимание постановки проблемы. Так, ваши коллеги-институциональные экономисты Александр Долгин и Ярослав Кузьминов сказали на экономическом языке, что нет проблемы. Например, что у власти есть стратегия покупки у населения времени.

А многие остальные коллеги сказали, что проблемы тоже не таковы. Было сильное сопротивление вашему «медицинскому» тезису о том, что не нужно нас лечить от империи. Мне кажется, это закономерная реакция: либо мы обсуждаем общественно значимую тему в содержательном общении, либо одни врачи, а другие — пациенты. Это может быть проблемой дальнейшей разработки о справедливости.

Несправедливо устраивать разговор о справедливости, не раскрывая в полной мере оснований своей позиции, в жанре научной объективности. Я вот вам, Александр Александрович, безусловно доверяю по целому ряду пунктов, и не потому, что трансакционные издержки берегу.

И товарищи спрашивали, с какой позиции вдруг надо лечить «имперскость» и критиковать стратегию властей покупать время у населения. И на эти вопросы нельзя ответить «объективно». Это вопросы к позиции — они субъективны. И любой общественно-политический разговор, и уж тем более разговор о справедливости, не может быть выдержан в рамках «объективной научности». А если так двигаться, то возникнут подозрения о том, что истинная позиция намеренно скрыта. По-моему, без уточнения идеального плана вашей позиции двигаться дальше, к справедливости, не рационально. К справедливости без идеального плана точно не пройдешь.

Аузан: Понимаете, коллеги, я ведь не отрицаю того, что власть хочет купить немного времени. Я утверждаю другое. Предположим даже, власти это удастся. Сколько времени она может купить? Сколько? Что она будет делать, когда закончатся деньги, которые пока растут на деревьях, для того чтобы покупать это время? Что она будет делать со своими проблемами? Что мы будем делать со своими проблемами? Поэтому я не только не отрицал этого, я это утверждал — что национальные проекты и есть попытка честно купить у населения еще немного времени.

Но это не у меня нет идеального плана, что там надо делать. Это у власти нет плана использования того времени, которое она купит. Потому что дальше возникает ровно такая же проблема, но, похоже, не исключено, что денег на покупку времени уже не будет.

Мои необъявленные цели. Они у меня, конечно, есть. Но я ставил перед собой немного другую задачу. Все-таки я считаю, что пытаюсь исследовать процессы движения социального контракта в стране, варианты, субъекты, проблемы, повестка. Можно при этом, полагаю, потом выйти на довольно конкретные вещи. И я не утверждаю, что в этом смысле мои гражданская и исследовательская цели стопроцентно совпадают. Потому что моя исследовательская цель состоит в том, чтобы показать, что, вообще, картинка выглядит так, и с определенной вероятностью тренды пойдут вон туда. Хотя лично мне нравится вот этот тренд, у него, правда, вероятность 9 %, но он мне нравится, и я посмотрю, как можно увеличить вероятность этого тренда, ну, например, до 14 % или до 22 %. Поэтому давайте не будем сейчас совмещать две эти вещи. Потому что мне бы хотелось эту работу если не закончить, то представить в чуть более завершенном виде.

Что получится из этого исследования. Сегодня, вообще говоря, я старался предварить этот разговор, уйти от разговора про договоренности конкретных лиц во власти или у лиц, претендующих на власть, и поговорить о том, какие силы могут или будут действовать и по-разному складывать следующий период российской политической истории. Дальше будем говорить о возможности решить главную проблему этого периода и, может быть, о конкретной повестке, о том, как она, по-моему, по-другому начинает выглядеть, если мы зашли с этой стороны.

Вообще, друзья мои, спасибо. Я эти лекции очень долго готовлю, я их серьезно вынашиваю. Поэтому, когда вы так внимательно относитесь к ребеночку, выложенному на стол, у которого еще не все в порядке с цветом глаз, — для меня это очень важно. Спасибо.