Так уж устроен свет, господа, что в нём всё не то чем кажется с первого взгляду, и тому есть немало примеров, как в живом, так и в ботаническом царствах, не говоря уж о людском обществе, где почитай всё либо мираж, либо обман, либо притворство. И тот поспешный отъезд, который произведён был нашим героем из Чёрного, что мог показаться многим из наших даже и весьма проницательных читателей паническим бегством, на самом деле вовсе и не был таковым, потому как Павел Иванович отнюдь не намерен был мириться ни с вероломством бывшего уж закадычного друга, в одну минуту сделавшегося ему заклятым врагом, ни с потерею тех двадцати пяти тысяч, что легли пылиться где—то в сундуках у Варвара Николаевича.

Вот потому—то скачущий нынче ночными просёлками Чичиков был полон решимости не только вернуть назад утраченные было им суммы, но ещё и приумножить их за счёт того же Вишнепокромова, на беду свою плохо представлявшего над кем вознамерился шутить он подобные небезопасные шутки. Одно сейчас владело всеми помыслами Павла Ивановича – выправить в самое короткое время все потребные ему для дела бумаги, упредивши таковым образом появление в городе Варвара Николаевича, который был вовсе не тот, кто мог бы долго держать рот на замке, не давая воли болтливому своему языку.

Тфуславль, в пределы которого въехали они с Самосвистовым после изрядной четырехчасовой скачки, встретил их криками пробудившихся на зорьке петухов, отзывающихся на робкие и не жаркие об эту рассветную пору лучи утреннего светила, мычанием и блеянием скотины в пригородных слободках, нетерпеливо ждущей пастухов, что должны были выгнать её за городскую черту в прилегающие к городу зеленые поля, да стуком и скрыпом редких повозок и экипажей поднимающих за собою тяжелую от росы утреннюю пыль.

Городской дом Самосвистова, к которому подъехали они какими—то минутами, ещё был погружен в глубокий сон и даже обступавшие его дерева, казалось, тоже спали, свесивши, словно в забытьи свои зелёные густые ветви. Посему Павел Иванович не церемонясь, оставивши свой багаж на попечение Петрушки и не теряя времени даром, велел Селифану править к той городской окраине, где в одной из тихих укрытых пышными деревами улиц стоял дом, что довелось уж нам с вами однажды посещать.

Однако и сие тихое место и дом ничем не примечательный пользовались, как помнится, у городских обывателей дурною славою, так, будто бы обитал здесь либо тёмный колдун, либо иная нечисть, которую надобно было обходить стороною. Вот почему посетители тут случались редко, а если и случались, то и сами бывали изрядного пошибу, с какою—то общею для всех тяжелою печатью нервической озабоченности на челе. Покидали же они сей дом словно бы преображённые; уж и глаза у них светились иным, полным жизни огнем, иною делалась и их осанка, и все движения становились и увереннее, и точнее, нежели прежде, так что и впрямь впору было заподозрить некий совершённый здесь над ними колдовской обряд.

И Павел Иванович, подкативший к заросшему густыми травами палисаднику, что отделял от проезжей части сей, казалось бы, ничем не выделявшийся из общего ряду дом, тоже испытал и некую робость, и томление в груди. Взошедши на крыльцо, он принялся стучаться в дверь, потому как снурок у колокольчика был оборван, надеясь, что стук его будет услышан кем нибудь из живущих в доме и действительно, через минуту, другую занавеска на одном из окошек дрогнула, видимо обитатель сего дома хотел взглянуть на столь раннего визитера, а затем ещё через какое—то время в сенях раздались лёгкие шаги, застучали запоры дверей, щёлкнул ключ, поворачиваясь в замке, и из—за распахнутой двери глянул на Павла Ивановича тот, чье одно лишь имя нагоняло страху на всю чиновничью братию города – юрисконсульт!

Однако же сей «страшный» господин, приязненно улыбнувшись Чичикову, как хорошо знакомому, а они и были хорошо знакомы, без обиняков пригласил его в комнаты и Павел Иванович, оставивши в сенях шинель, проследовал вослед за любезно улыбающимся хозяином, что одет был в тот же засаленный халат, который он будто бы и не скидывал во всё, прошедшее с последней их с Павлом Ивановичем встречи, время. Большой лысый череп его, опушённый редким отдающим в рыжину волосом, точно смазанный маслом, всё так же спорил в блеске своем со стеклянным колпаком, укрывавшим уж знакомые нам расположившиеся на каминной полке золотые часы, всё те же отличные, красного дерева мебеля стояли вокруг, наводя контраст с обликом своего владельца и всё та же отменная люстра сквозила чрез убиравший её кисейный чехол, с которого местами свисали уж изрядные пыльные бороды.

— А я, признаться, ждал вашего появления. Ибо никак невозможно, чтобы подобный вам дельный господин со столь бойким умом и недюжинными способностями сумел бы избежать новой встречи со мной, — сказал юрисконсульт, усаживая Павла Ивановича в стоявшее в гостиной и убранное в чехол кресло.

— Вы совершенно правы, милостивый государь, потому как вы знаете жизнь! Вам ведомы её повороты и закоулки, в которые иной раз забредает всякий, даже и не по своему желанию и не по своей воле. Тогда—то и нужен совет опытного человека, способного подсобить и вывести тебя из той западни, в какую ты ненароком попал, — отвечал Чичиков, напустивши на своё чело выражение смиренного согласия.

— Полноте, друг мой! На этом свете нет таковых ловушек, из которых невозможно было бы выпутаться. Сие одна лишь видимость, проистекающая от незнания предмета. Выход, поверьте мне, всегда сыщется, посему давайте—ка, сказывайте своё дело, — разве что не баюкающим голосом проговорил юрисконсульт, усаживаясь напротив Чичикова и приготовляясь слушать.

— А дело моё, изволите ли видеть, обыденное, — отвечал Чичиков. – Обманут! Жестоко обманут при совершении купчей на приобретение крестьян! — и он повесил голову, показывая полнейшее уныние и разочарование в добродетелях человеческих.

— Однако же не могли бы вы поточнее обрисовать мне картину учинённого над вами мошенничества, дабы возможно было бы судить о тех мерах, что необходимо будет нам с вами предпринять с тем, чтобы покарать виновных? А именно, расскажите мне, в чём собственно состоял обман, произошедший при упомянутой уж вами покупке, каковы были выплаченные вами суммы, ежели таковое имело место, и кто был тот, что своими действиями посмел довесть вас до столь плачевного состояния? — спросил юрисконсульт.

— О, сие очень просто! Приобретено было мною не далее как вчера, у помещика вашей губернии, небезызвестного вам господина Вишнепокромова, крестьян на двадцать пять тысяч рублей ассигнациями, к чему мною прилагается совершенная меж нами купчая, — сказал Чичиков, протягивая юрисконсульту бумаги, — и расписка, написанная собственною рукою господина Вишнепокромова в присутствии доверенного его лица, Самосвистова Модеста Николаевича, чья подпись, удостоверяющая подлинность сей расписки также прилагается. И всё было бы ничего, да вот только выяснилось, что все поименованные в сей купчей крепости души, на поверку оказались мёртвыми и, стало быть, непригодными ни для какого иного дела, как только лишь для лежания на погосте, чем они собственно нынче и занимаются.

— Что ж, ведь это просто замечательно! — взглянувши на бумаги, оживился юрисконсульт и быстрым змеиным движением языка облизнув красные свои губы, поднялся с кресла.

Явно что—то обдумывая, он принялся ходить по комнате, с хрустом сплетая и расплетая тонкие пальцы худых белых рук.

— Это очень даже замечательно, — повторил он тоном, не предвещавшим Варвару Николаевичу ничего хорошего, — ведь здесь для вас, милостивый государь, как для истца открываются возможности поистине широчайшие! Деньги свои вы, вне всякого сомнения, получите сполна да, к тому же вам не придётся тратиться на судебные издержки, потому как взиматься они будут с повинной головы. Однако надобно вам знать, друг мой, что дело сие может быть более заманчиво, нежели то, как видится оно на первый взгляд. И коли сумели бы мы с вами столковаться в отношении моего вознаграждения, то смею вас уверить, в накладе не останетесь.

— За сим—то я до вас и приехал! Ведь ежели бы дело состояло в одних деньгах, то я и сам знаю, что взыскавши их по суду тут же, безо всяких проволочек, получил бы все затраченные мною суммы. Но главное для меня здесь не в деньгах, а в понесённой мною от этого, с позволения сказать, господина обиде, вообразившего себе, что может он выставить меня на посмешище, сотворивши любую каверзу до которой только могут достигнуть пропитыя его мозги. Вот потому—то мало мне будет получить с него искомую сумму, а надобно ещё поступить и таковым образом, чтобы от него не осталось бы уж и камня на камне, чтобы одно уж только мокрое место и не более!.. — сказал Чичиков дрожащим от ненависти и негодования голосом.

— Извольте же, батенька! И мокрого места не останется, ежели столкуемся о вознаграждении, — лучезарною улыбкою отозвался на выказанный Павлом Ивановичем гнев, юрисконсульт.

— Приму любые ваши условия. Называйте их и давайте—ка без промедления приступим к делу! — решительно произнес Чичиков.

— Похвально, — отозвался юрисконсульт, — а условия мои весьма просты и необременительны: десять процентов ото всех полученных вами по этому делу сумм. Ежели сие вас устроит, то нынче же завертим дельце на всю губернию. Да, и коли вас сие не затруднит, то попросил бы оставить ещё и небольшой задаточек, эдак скажем в две тысячи рублей, и тогда уж можете ни о чём более не беспокоиться.

— По рукам! — сказал Чичиков, передавая юрисконсульту спрошенную тем сумму и сговорившись встретиться с ним вновь завтра ввечеру укатил, оставивши его стряпать все потребные для затеянного ими дела прошения и бумаги.

Взволнованному нашему герою необходимо было нанесть ещё один не терпящий отлагательства визит, для того чтобы уже окончательно утвердиться в предстоящей ему с Варваром Николаевичем схватке. Потому—то и велел он Селифану, не глядя на ранний ещё час, править прямиком к губернаторскому дому, потому как знал из прошедшего, что Фёдор Фёдорович Леницын придерживавшийся правильного образа жизни уж был об этом часе на ногах, дожидаясь обычного своего утреннего кофия. Щёлкнувши кнутом, Селифан наддал коням и коляска, зажурчавши смазанными дёгтем колёсами, понесла Павла Ивановича по хорошо знакомым ему улицам, вдоль прятавшихся под сенью раскидистых дерев одноэтажных домишков.

Изрядно перестроенный и изукрашенный молодою губернаторшею, как считалось средь городских обывателей — «во вполне Петербургском вкусе» дом, как и все прочие дома города, пребывал покуда ещё в сладкой утренней дреме. Он глянул на Павла Ивановича из—за крашенных белою краскою высоких фигурных ставень сонными своими окошками, но Чичиков ничуть не смутясь сиим обстоятельством соскочил с коляски и в три прыжка поднявшись по лестнице, принялся дёргать за снурок, благо тот был на месте, на что где—то далеко в лакейской, отзываясь на эти его попытки, прозвонил бронзовый колокольчик.

Приотворивший дверь лакей поначалу смерил было неурочного гостя суровым взглядом, однако, признавши в Чичикове бывшего своего благодетеля, всегда щедро дарившего ему «на чай», расплылся в приязненной улыбке, пропуская Павла Ивановича в светлую и большую прихожую.

— Ну что Лука, не позабыл ещё меня? — спросил Чичиков, сбрасывая с себя шинель и вкладывая ему в ладонь двугривенный, на что Лука, с благодарностью поклонившись, отвечал:

— Как же можно, ваше высокоблагородие, Павел Иванович, знамо дело не позабыл!

И надо сказать, Чичикову польстил тот факт, что ни имя его, ни звание тут не забыты и сочтя сие добрым для себя знаком он сказал:

— Да ты не стой, не стой, братец! Ступай—ка, доложи Фёдору Фёдоровичу, что прибыл Чичиков Павел Иванович собственною персоною и просит принять его безотлагательно по очень важному делу.

— Фёдор Фёдорович кофий кушают, — отвечал Лука, на что Чичиков поморщившись, проговорил:

— Вот и отлично! Стало быть, проследи, чтобы и для меня приготовили чашечку, — с чем и отослал лакея.

Не прошло и пяти минут как предстал уж Павел Иванович пред губернаторские очи, пускай ещё и немного заспанные спозаранку, но, однако же, засветившиеся улыбкою при виде нашего героя.

Молодой губернатор, как отмечалось нами ранее, и прежде глядевший молодцом, выделяясь из общего ряду и статностью фигуры, и благообразием славянской своей физиогномии, нынче словно бы сделался ещё благообразнее. Потому как во всём облике его появилась та, казалось бы неуловимая, но на самом деле всегда хорошо заметная черта, называемая — вельможностью. Что она такое, сказать чрезвычайно трудно, потому как кажется, будто стоит пред тобою некто, вроде бы хорошо и давно до тебя знакомый, у которого и нос прежний, и рот, и глаза, да и всё прочее таковое, каковым ему собственно и быть должно, и в то же время видишь ты, что это словно бы уже иное, высшей просвещенности существо. О чём можно судить и по величавой посадке головы, по таинственному свету, льющемуся из глаз, по цвету лица, говорящему о неком неведомом тебе здоровье, точно бы напитывающем всякую крупицу чистого его тела, и ещё по многому подобного же рода, что заставляет тебя почувствовать всю нелепость пребывания твоего на белом свете, пребывания, годного лишь для каких—то унылых, чумазых и никому не нужных дел.

Однако, несмотря на осенившую чело Фёдора Фёдоровича приязненную улыбку, о которой уж было нами говорено, Чичиков сумел углядеть и мелькнувший в губернаторских глазах тревожный огонёк, вызванный, как надо думать не столько внезапным появлением нашего героя, сколько воспоминаниями о былых, связанных с ним, происшествиях. Но прежняя, скреплявшая их некогда дружба, пускай и омрачённая неприятною историей с наследством старухи Ханасаровой, толкнула их сызнова навстречу друг другу и, облобызавшись троекратно как сие и положено, они прошли в кабинет Фёдора Фёдоровича, где тот и выкушивал по обыкновению утренний свой кофий. Тут же подан был давешним Лукою ещё один прибор и Павел Иванович, не заставляя себя упрашивать, выхлебал кофию целых три чашки, закусивши их ещё тёплым и душистым маковым рогаликом, пришедшимся весьма кстати.

Поначалу разговор, как оно и водится, зашёл об обыденных в таковых случаях предметах как то: здоровье губернаторши и всего губернаторского семейства, губернских новостях, о коих Павел Иванович отчасти уж был осведомлён и прочих подобных же безделицах, и лишь затем, обсудивши все эти чрезвычайной важности дела, приступил Чичиков к тому, ради чего и пожаловал он в губернаторский дом в столь ранний час.

— Собственно вот о чём надобно мне с вами до крайности перетолковать, любезный мой, Фёдор Фёдорович. Ежели помните, правда дело сие уж давнее и было меж нами ещё до

вступления вами в должность, можно сказать в самом начале нашего с вами знакомства, заключили мы с вами купчую, вызвавшую у вас в ту пору немалое удивление, — вкрадчивым

голосом проговорил Чичиков.

— О какой же это вы купчей говорите? — спросил Леницын, сделавши вид, что и вправду старается что—то припомнить, но по вспыхнувшему вдруг на бритых его щеках румянцу Чичиков понял, что он и без того знает, о чём идет речь.

— Оно и не мудрено, что вы запамятовали, потому как сие для вас была сущая безделица. Но коли помните, наследник ваш тогда ещё помочился на новый мой фрак. Таковой, право слово, проказник!.., — искоса глянувши на Леницына, усмехнулся Чичиков.

— Ах да, да! Нечто эдакое припоминается. Помню только, что торговали вы у меня неких крестьян, — сказал Леницын, — да вот только не упомню, чем же дело сие меж нами завершилось…

— Завершилось оно по обоюдному нашему согласию – сделкою. И продали вы мне, Фёдор Фёдорович, девять душ, да ни «неких», как вы изволили выразиться, а «мёртвых», тех, что по ревизским сказкам числились точно живые, — отвечал Чичиков, со значением заглядывая Леницыну в глаза, в коих вновь заплескалось беспокойство.

— Павел Иванович, голубчик, Бог с вами! Я себе подобного просто не смог бы и позволить, — сказал Леницын, растерянно улыбаясь, — но если подобная купчая и существует, то заключена она могла быть мною лишь при помутившемся рассудке…

— Полноте, полноте, друг мой! Я ведь вовсе не затем сюда явился, чтобы ловить вас и причинять всяческие неудобства. Нынче я пришёл к вам потому, что по словам Модеста Николаевича вы давно уж ищите, как бы затеять дело, способное всколыхнуть всю губернию и принесть при этом весьма и весьма достойный доход. Дело, к которому готовы приложить вы недюжинные свои способности и силы. Так вот я и явился до вас с подобною затеею и затея сия вот в чём…, — сказал Чичиков и склонясь к Фёдору Фёдоровичу, принялся поверять тому наиглавнейшую из своих тайн, о которой при иных обстоятельствах не стал бы рассказывать никому и никогда.

Конечно же, кто—либо не вполне знающий натуру нашего героя мог бы решить, что польстившись на обещанные Самосвистовым «смётанные в стоги миллионы» и решился Павел Иванович открыть Леницыну самые сокровенные пружины своего столь тщательно оберегаемого им от посторонних взоров предприятия, но тут всё совершенно было не так и иное послужило сему причиною. Один лишь Вишнепокромов, стоявший нынче на его пути, Вишнепокромов, коего без малейшего сожаления жаждал он раздавить точно гадкого червя, был сему виною. Посему Чичикову просто необходимо было напомнить губернатору о той хранившейся в верной его шкатулке со штучными выкладками из карельской берёзы купчей, о которой Леницын, конечно же, предпочёл бы и не вспоминать никогда.

Спору нет, риск тут был огромен, ведь Фёдор Фёдорович мог удариться в амбиции, возмутиться и воспользовавшись немалою своею в губернии властью упрятать Чичикова в острог, дабы и он и та злополучная купчая, столь нежданно явившаяся из небытия, сгинули бы уж для него навек. Однако, с другой стороны, и польза от сего вынужденного признания могла проистечь для Павла Ивановича немалая и состояла она в том, что Леницын, не желая огласки, всемерно поспособствовал бы скорейшему оформлению всех потребных Чичикову бумаг, желая обратить своих, да и всех прочих, приобретённых Павлом Ивановичем мертвецов в «живых» крестьян, коим через день другой подарят новую, пускай лишь на одной бумаге и заведённую жизнь. Разумеется, из числа сих «счастливцев» выключались те двадцать пять «мёртвых душ», что куплены были им давеча у Варвара Николаевича. Им так и суждено было навсегда оставаться мёртвыми, послуживши ловушкою для своего жадного и вероломного барина, что сам попался в те силки, которые вздумал он было расставлять на других. Потому как по жалобе, верно уж сочиняемой изворотливым юрисконсультом, грозило глупому Варвару Николаевичу обвинение в «злостном мошенничестве», за которое, как знал Чичиков, полагалось ни много, ни мало, а двадцать пять лет каторжных работ, как раз по году за каждую тысячу, что сумел выманить Вишнепокромов у Павла Ивановича.

Однако же в разговоре с Леницыным Чичиков и словом не обмолвился о ночном происшествии, бывшем в имении у Варвара Николаевича, справедливо полагая, что посвящать Фёдора Фёдоровича в сии обстоятельства и преждевременно и неразумно. Тем более, что рассказанная им губернатору «затея» вызвала у того неподдельные изумление и интерес, и Чичикову отнюдь не хотелось портить сие сложившееся у Леницына выгодное впечатление ненужными до поры подробностями.

— Поверьте, Павел Иванович, — сказал Леницын, выслушавши Чичикова и глядя на того разве что не с восхищением, — всё это просто не укладывается в обыденной моей голове! Поистине надобно обладать вашим недюжинным умом, дабы узревши невидимые связи суметь сплести их в одну хитроумную нить, дернувши за которую возможно получить столь внушительное состояние и пользу. Ведь недаром я всегда почитал вас натурою исключительною!

— Погодите, погодите, голубчик Фёдор Фёдорович! Сие была лишь присказка. Состояние и польза от оного могут выйти куда внушительнее, и замечу не только для меня одного, ежели поступим мы с вами таковым вот образом…, — отвечал Чичиков, принимаясь за изложение подсказанного Самосвистовым и забиравшего всю губернию плана.

И по мере того, как сказывал Павел Иванович обо всех тех ходах и движениях, что необходимы были по его разумению для достижения до заветной цели, а именно до тех поистине гигантских сумм, таившихся покуда неприбранными в ревизских сказках, забытых к подаче в нужный срок нерадивыми помещиками, становилось всё очевиднее, что Леницын не на шутку увлекся рассказанным Павлом Ивановичем планом, потому как и сам уж принялся давать весьма и весьма дельные замечания и советы.

Те благовидные предлоги, под которыми Павел Иванович предлагал затеять скупку в губернии «мёртвых душ», по мнению Леницына были недостаточно хороши.

— Думаю, любезный мой Павел Иванович, что ваше предложение потчевать помещиков моей губернии рассказами о введение в заблуждение вражеских лазутчиков не совсем убедительны. Ведь на таковую удочку подцепишь разве что совершеннейшего дурака. А нам с вами надобно, чтобы всё заработало в самые короткие сроки и действовало бы безотказно, да к тому же и сохраняемо было в тайне. Посему нам вовсе не нужно ничего никому объяснять, выдумывая для сего всяческие басни. Взгляните, сколько у меня даже и в дому скопилось всяческой корреспонденции, — сказал он, кивнувши в сторону письменного стола, по которому теснились сложенные в аккуратные стопки многочисленные пакеты, — так что нам с вами только и потребуется состряпать некое «предписание», либо «тайную директиву» на соответствующем сему делу формуляре, да и зарегистрировать его в нашем губернском управлении, подшивши как положено в нужном портфеле, словно бы присланное из Петербурга, вот собственно и всё. Тогда, ежели и случится, не приведи Господь, какая неприятность, пускай себе ищут, как да откуда, да кем сие «предписание» отправлено. С нас же, как говорится «и взятки гладки», потому как мы тут в губернии только одно и делаем – добросовестно отправляем свою должность, будучи подвластны высшему начальству и неукоснительно выполняя спущенные сверху указания. С помещиков же будем брать расписку о неразглашении совершаемых сделок, пригрозивши к тому же ещё и уголовным преследованием в отношении болтливых, так что уверяю вас, болтать не станут, ибо убоятся ответственности. А нам с вами только этого и надобно…

«Признаться, у него и вправду государственной ясности ум, — подумал Чичиков, — эк, каковым манером всё нарисовал, что и прицепиться не к чему!», — и изобразивши во чертах лица своего изумление, он сказал:

— У меня, любезный Фёдор Фёдорович, просто недостает слов, чтобы выразить восхищение глубиною вашего проникновения в предмет, а главное тем, что все условия, оказываются разом соблюдены – губерния привлечена без остатка, помещики молчат, стало быть, соблюдена конфиденциальность и к тому же ответственности никакой. Ежели что — то во всем виновата директива! Мне, думай я даже ночи напролёт, и тогда не придумать ничего лучшего. Однако же, покуда главное дело станет обделываться, да директива сочиняться, мне, Фёдор Фёдорович, необходимо уже сегодня выправить справку от капитана—исправника, якобы освидетельствовавшего купленные мною о прошлом годе души и провесть всё, как того и требует закон, по суду, но разумеется задним числом. Так, чтобы из бумаг было видно, что крестьяне уж мною выведены и находятся на пути в Херсонскую губернию.

— Право слово, Павел Иванович, и чего далась вам эта Херсонская губерния? Уж какой раз слышу про неё, так будто бы нет иных мест! Вон, поглядите, в той же Сибири земли также отдаются даром, да к тому же у меня в Собольской губернии большие связи, а вам ведь и по «прибытии» ваших мертвецов на место ещё не одну бумагу придётся выправить. Так в том же Собольске достанет одной лишь моей коротенькой записочки, как в тот же день всё и будет исполнено к полнейшему вашему удовольствию. Посему прошу послушать искреннего до вас друга, да и «сменить маршрут» вашим путешествиям. В отношении же капитана исправника уверен, всё устроится самым благоприятным образом, потому как состоит он в родстве с моею супругою, да к тому же обязан мне своею сегодняшнею должностью. Человек он, надо сказать, не без странностей, но в сущности очень неплохой. Я и ему сейчас напишу записку с просьбою решить ваш вопрос безотлагательно.

— Ну что же, хотя Модест Николаевич и обещал мне в сием дельце своё участие, однако думаю, что и ваше письмецо будет тут не лишним, — сказал Чичиков.

— Сознайтесь, Павел Иванович, чай и у Самосвистова успели прикупить «мёртвых душ»? — усмехнулся Леницын.

— Не стану отпираться и не только, что у него одного, — не смутясь отвечал Чичиков.

— И у кого же ещё, ежели не секрет? — полюбопытствовал Леницын.

— Да какой уж тут секрет. Вы ведь и без меня то узнаете через справки да прочие бумаги, — сказал Чичиков, принимаясь перечислять фамилии помещиков, с которыми у него совершены, были купчие.

И при каждом названном им имени Леницын кивал головою, жмуря глаза довольною улыбкою, словно бы говоря этими киваниями о том, что он собственно и не сомневался в том, каковые все они есть мошенники да шельмы, и лишь произнесённое в числе прочих имя Гниловёрстова вызвало озабоченность на его челе.

— Да, Гниловёрстов!.. — сказал он, призадумавшись. — Знаете ли, Павел Иванович, какая неприятная история с ним приключилась? Ведь забит был до смерти собственными крестьянами. И следствие, учинённое по этому делу, так ничего и не нашло. Все обвиненные по сему делу мужики причиною смертоубийства собственного барина выставили любовь убиенного к хоровому пению. Вот поди, разберись с таковым народом! — и он в сердцах махнул рукою, а затем, присевши к письменному столу, стоявшему против широкого светлого, глядевшего на улицу окна Фёдор Фёдорович принялся что—то писать на чистом листе бумаги.

— Вот вам, Павел Иванович обещанное мною письмо до капитана—исправника. Передайте его с тем, дабы не вздумал бы он чваниться, важничать, да время тянуть. Я тут пишу к нему, чтобы сделал он всё сегодня же и как надобно, — сказал Леницын, протягивая Павлу Ивановичу узкий белый конверт, на чём собственно и закончилась эта их встреча и собеседники, довольные друг дружкою отправились каждый по своим делам.

Наш же герой, ощущая в сердце тепло и тихую радость от восставших, словно бы из пепла, надежд на удачное завершение всего его огромного предприятия, отправился в Городскую Управу, как оно и было у него ранее условлено с Самосвистовым. Там он без помех препровождён был в кабинет Модеста Николаевича, восседавшего за большим, крытым зелёным сукном столом, что забирал чуть ли не половину всего Самосвистовского кабинета. На остававшемся же пространстве размещалось несколько жмущихся вдоль бледно—розовых стен стульев, да три стеклянных шкапа из которых глядели на посетителей унылые портфели и папки с бумагами.

— Ну, что Леницын? — вместо приветствия сказал Самосвистов и в глазах его вспыхнул неподдельный интерес.

— Всё даже намного лучше, нежели я мог надеяться. Так что нас с вами, дорогой мой Модест Николаевич, ждут в скором времени великие дела! Фёдор Фёдорович подсказал тут таковые ходы, до которых я, видит Бог, сам никогда бы не додумался, потому как для сего надобно знание государственной машины и государственной же ясности ум.

— Я, Павел Иванович, надобно сказать, и не сомневался в том, что он ухватится за эти ваши «мёртвые души». Ведь Фёдор Фёдорович наш по натуре своей — игрок. Только очень тонкий и осторожный из тех, что играют лишь по верной и у которых наместо азарту тонкий расчёт. Таковые вот и срывают куш чаще, чем кто бы то ни было, — усмехнулся Самосвистов.

— Да, признаться подобные Фёдору Фёдоровичу люди достойны восхищения и я уверен, его без сомнения ждёт ещё более блестящий карьер, нежели нынешний, — с почтением произнес Чичиков, а затем, сменивши тему, сказал. — Однако не отправиться ли нам с вами, любезный друг мой прямо сей же час, до капитана—исправника, тем более что для верности разжился я письмом от дорогого нашего губернатора, в котором он протежирует меня и просит разрешить все мои вопросы нынче же, не откладывая того в долгий ящик.

— Ну, может сие послание и не лишнее, но смею вас заверить, что Александр Ермолаевич и без того не посмеет мне отказать. К тому же, должен вам сказать, что он отнюдь не «безсеребрянник» и посему нам с вами довольно просто будет добиться его расположения. Ехать же к нему нет нужды потому как послан был мною за ним верный человек и он должен явиться ко мне с минуты на минуту собственною же персоною. Об одном только хочу предупредить вас, Павел Иванович, что господин сей не без странностей, а так в остальном презабавный, надобно будет сказать, субъект.

И будто бы в ответ на сделанное Модестом Николаевичем обещание о скором прибытии капитана—исправника, раздались в коридоре странные цокающие шаги, так что даже почудилось, точно некто пустил в сей коридор козла, цокающего по паркетам острыми своими копытцами. Цокающие эти звуки показались вдруг Павлу Ивановичу до странности знакомыми. Какое—то полузабытое, почти что истершееся из памяти воспоминание готово было уж возникнуть в нём, но тут дубовые двери кабинета распахнулись и в кабинет вошёл тщедушный, угловатый человечек, глянувши на которого Чичиков тут же вспомнил всё: и почтовую станцию, и мошенника смотрителя, и жену его, потчевавшую Чичикова остынувшею телятиной, а главное – десятивёдерный пузатый самовар с измятыми боками и эту, явившуюся точно бы из небытия, фигуру с цокотанием приплясывавшую вкруг самовара и дующую, что есть мочи на обожженные свои ладони.

Буркнувши на ходу некое невразумительное приветствие, Петрушкин, а это был именно он, прошёл в кабинет и усевшись на предложенный ему стул с подозрение принялся оглядывать нашего героя.

— Позвольте, сударь, а не имею ли я чести быть знакомым с вами? — спросил он у Чичикова разве что не сверля того своими маленькими ёерными глазками, точно буравчиками.

— Может статься, что и так, милостивый государь, ведь я по роду занятий моих много бываю в разъездах, встречаюсь со множеством разного роду людей, так что вполне возможно, что и наши с вами пути—дорожки где—то пересекались. Хотя, по чести сказать, я не могу припомнить вас, сударь, соврал Чичиков, подумавши при этом: «Однако же вот незадача, и нужно было, чтобы он именно здесь сумел пролезть в капитаны—исправники! Ведь не ровен час, вспомнит о тех двадцати стаканах чаю, вылитых мною в ведро с помоями и того гляди ударится в амбиции. Эх, я «садовая голова», сколько раз давал себе зарок не ввязываться в подобные истории, так нет же, его словно бы бес подсунул. Сперва Вишнепокромов, нынче этот – козлоногий Петрушкин, вот и не видать мне сегодня нужной для дела справки…».

— И всё же, милостивый государь, мне отчего—то кажется хорошо знакомою ваша личность и я ни минуты не сомневаюсь в том, что мы с вами уж где—то встречались, — прервавши тревожные размышления Павла Ивановича, с настойчивостью проговорил Петрушкин.

— Прошу меня великодушно извинить, милостивый государь, но я не припомню нашей с вами встречи, — вновь соврал Чичиков, слегка кося при этом глазом и чувствуя, как по щекам его пополз уж предательский румянец, но тут на счастье в разговор вступил Самосвистов.

— Послушай, Александр Ермолаевич, что это ты вцепился в человека ровно клещ? Ну, ежели ты и встречался с ним ранее то что из того? Тебя ведь не для того сюда пригласили, чтобы ты допросы чинил, а с тем, что помощь от тебя требуется. Это друг мой да свояка твоего тоже — Чичиков Павел Иванович, с которым мне доводилось хаживать «и в огонь и в воду»…, — начал было Самосвистов, но Петрушкин не стал и слушать того, куда доводилось Модесту Николаевичу хаживать вместе с Чичиковым. При первых же звуках имени нашего героя он, не давши Самосвистову договорить, разве что не взвился со своего места.

— Так вот оно как! Стало быть вы и есть тот грубый насмешник, из—за которого лишились мы с супругою моею возможности напиться чаю на той почтовой станции близь Петербурга! И пускай вы утверждаете, что не помните меня, но я то уж вас как следует запомнил, можно сказать — на весь остаток жизни моей и только и молил Бога, чтобы послал бы он вас в мои руки! Вот, видать, молитвы мои и услышаны! Уж я сумею с вами нынче поквитаться, будьте уверены! Чичиков Павел Иванович! Полковник Третьего отделения! Может оно у вас там и заведено, в Третьем отделении, издеваться над законопослушными гражданами, но только нынче пришёл и мой час! Уж я покажу вам, каково это шутки шутить над Петрушкиным, уж нынче же увидите вы у меня небо с рогожку!.. — кричал он, мечась по Самосвистовскому кабинету и вышибая из паркета уж знакомое нам цокотание.

«Боже мой, Боже мой, ещё и Третье отделение приплёл! И надо, как же запомнил—то все, скотина! Только бы прошло сие мимо ушей Модеста Николаевича, а не то, не дай Бог — дружбе конец. Уж тогда и не знаю, чем оправдаться и каковым образом получить нужные бумаги…».

Но, увы, увы, надеждам Павла Ивановича не суждено было сбыться, и ничего не прошло мимо ушей Самосвистова, ничто не избегнуло его внимания. Тем более что в разговоре выскочила, словно чёртик из табакерки не какая—то безделица, а злополучное «Третье отделение», с которым, надо признаться, мало, кому даже и из благонадежных наших граждан хотелось бы иметь какие бы то ни было дела. Вот потому—то изменившись во чертах лица своего, Модест Николаевич оборотясь до Чичикова сказал иным уж посурьёзневшим тоном:

— Стало быть, друзья мои, вы и вправду знакомы! Признаться, это для меня полнейшая неожиданность, как впрочем и сказанное Александром Ермолаевичем – «Третье отделение». Посему, как мне кажется вам, Павел Иванович, надобно бы потрудиться с тем, чтобы объяснить сие внезапно возникнувшее обстоятельство. Ведь тут, согласитесь, вся эта ваша затея, к которой желали бы вы привлечь и меня с губернатором выглядит уж совсем в ином свете и вполне может сойти за некую акцию по выявлению и наказанию неблагонадежных.

— Модест Николаевич, друг мой, помилуйте! Сие всё таковая дичь да безделица, что и не стоит сурьезного разговору! — потея, пролепетал Чичиков. — Нынче уж действительно припоминаю я те обстоятельства, при которых произошла моя встреча с сим достойнейшим господином, и я, вовсе не желая его обидеть, всё же соглашусь, что они были весьма комического свойства. Поверьте мне, друг мой, что злополучное сие «Третье отделение» словно бы само—собою соскочило тогда с моего языка, по той причине, что господин Петрушкин чересчур уж разошёлся в тот вечер, грозя мне всеми мыслимыми карами и я, желая его несколько припугнуть, просто ввернул сию выдумку, которая, надобно сказать, имела успех, потому как господин Петрушкин тут же оставил меня в покое. Вот и всё, что было, Модест Николаевич, прошу вас, поверьте мне, не более того!..

Но тут на сцену вновь выступил Петрушкин.

— Не надобно вовсе меня пугать, милостивый государь! — принялся выкликать он с таковым чувством, что в прорехи меж зубов его, полетела слюна. – Поступки мои не таковы, чтобы пугать меня, да ещё и охотиться вашему Третьему отделению. Вы лучше, милостивый государь ловили бы настоящих государственных преступников, коих достаеё и в этой губернии, — и он красноречиво обвёл взглядом пустые жмущиеся по стенам стулья, — а не таковых, как я и моя супруга, почтенных граждан!

— Однако же хороши эти ваши «дичь да безделица» ежели от них иные готовы разве что не на стенку лезть, — сказал Самосвистов кивнувши на Петрушкина всё ещё выкликавшего сквозь редкие свои зубы некие малопонятные и вылезавшие из него с шипением слова. – Да к тому же, признаться, друг мой, вы отнюдь не разрешили моих сомнений, и скажу вам прямо, я поостерегусь от каких бы там ни было дальнейших с вами дел…

— Ну посудите сами, Модест Николаевич, — повесивши голову, сказал Чичиков решивший во что бы то ни стало оправдаться в глазах Самосвистова, от которого нынче уж точно зависела вся его будущность: — Ведь имей я супротив вас некий замысел то неужто не сумел бы навредить вам ранее? Ведь лишь одна та купчая, что заключена была меж нами, давала мне таковые возможности, что пожелай лишь я чего дурного, так и вы сами и всё имение ваше давно уж попало бы в мои руки! Однако же я не сделал этого. Или, к примеру, тот же ваш князь… Служи я по Третьему отделению, посмел бы он в таковом случае, дотронуться до меня разве что пальцем, не говоря уж о том, чтобы упрятать в острог? Да к тому же я вовсе не имел никакого желания путать ни вас, ни Фёдора Фёдоровича в мои дела, и коли и приоткрыл вам свою подноготную, то лишь по той причине, что нынче без вашей, Модест Николаевич помощи мне никак уж не обойтись, вот и пришлось рискнуть. И ведь это вы сами, Модест Николаевич, ежели помните, ухватились за мою идею и предложили привлечь сюда и Фёдора Фёдоровича, дабы сподручнее было «смётывать миллионы в стоги». Хотя у меня и мыслей об этом не было. Так что, смею вас уверить, я никогда не имел никаких подлых побуждений в отношении вас ли, либо того же губернатора. А нынче, ставши без вины виноватым, уж вижу, что могу потерять всё, оставшись без гроша на руинах того дела, коему отданы были мною годы и годы, и всё только лишь по той причине, что мне вы доверяете менее, нежели всяческим, прямо скажем, странным субъектам, хотя вам и известны искренние мои до вас дружеские чувства, кои вы имели возможность проверить уж не раз. Посему я просил бы вас ни горячиться, а выслушавши меня до конца, дать мне возможность обсказать вам мою встречу с сиим господином, каковой она была на самом деле, и тогда, надеюсь, вы сумеете рассудить, стоит ли вам всерьёз относиться к тому о чём поведал вам глубокоуважаемый мною Александр Ермолаевич, или же нет, — сказал Чичиков, кивнувши в сторону всё ещё пускавшего пузыри Петрушкина, и приступая к описанию той, давно уж позабытой было им сцене, что вышла меж ним и Петрушкиным на одной из почтовых станций, где—то под Петербургом.

Чичиков постарался не упустить ничего из бывшего с ним в тот злосчастный и далекий уж вечер. И о жулике станционном смотрителе, и о супруге его, кормившей нашего героя простынувшею телятиною, и об ударившемся в амбиции Петрушкине, за что сей господин и был наказан двадцатью стаканами выпущенного Чичиковым в ведро чаю, рассказал Павел Иванович. Конечно же, не позабыты были им и покалеченный огромный самовар, вкруг которого, дуя на обожжённые ладони, с цокотанием скакал Петрушкин, и то ненароком слетевшее с уст Павла Ивановича словцо о Третьем отделении, что призвано было охладить пыл не в меру уж разошедшегося противника, и действительно враз усмирившее его.

— Вот собственно всё, что было и что из тог,о с позволения сказать, чаепития получилось нынче, — сказал Чичиков, — припадки с одной стороны и недоверие друзей с другой. Так что судите сами как пожелаете, Модест Николаевич, но иного объяснения я дать вам не в силах, потому как, видит Бог, рассказал всё как на духу, и как то было на самом деле.

В ответ на это, откинувшись на спинку стула и хлопая в ладоши, Самосвистов расхохотался так, что из глаз его даже брызнули слёзы и сказал:

— Помилуйте, Павел Иванович, скажите, сделайте милость, да как вас только на подобное хватает?! Откуда у вас только силы берутся на подобные проказы?! — со смехом продолжал он.

На что Чичиков криво усмехнувшись развёл руками, словно бы собираясь что—то ответить, но тут со стоявшего у двери стула раздался зловещий голос.

— Так стало быть, сударь, вы не служащий Третьего отделения? — проговорил он не сводя с Павла Ивановича взгляда. – Стало быть вы самовольно присвоили себе не свойственное вам, милостивый государь, звание, что по существующему положению является гражданским преступлением и более того, преступлением супротив власти и установленному законопорядку! — продолжал Петрушкин. – Ну так знайте: ежели вы полковник выдуманный, то я капитан—исправник сей губернии – настоящий! И посему данной мне свыше властью намерен наложить на вас арест и препроводить в острог для дальнейшего разбирательства, — торжествуя, проговорил Петрушкин.

С этими словами он поднялся со стула, сделавши по направлению к Павлу Ивановичу несколько шагов так, словно бы и вправду намеревался отправить его в острог, благо тот был недалече. Однако Чичиков и бровью не повёл на сие его красноречивое поползновение.

— Вы, любезнейший мой, Александр Ермолаевич, и вправду престранный субъект, — сказал он с некоторым даже презрением глянувши на Петрушкина. – Мало вам того, что вы по выражению Модеста Николаевича «лезете на стенку», так ещё берётесь рассуждать о предмете, в котором, как вижу, не смыслите ничего, что, к слову сказать, для капитана—исправника непростительно. Но сие, конечно же, относится к тем капитанам—исправникам, что получили должность свою благодаря заслугам, а не родству по женской линии. Да будет вам известно, милейший, что упомянутое вами с таковым апломбом положение имеет отношение лишь к «Табели о рангах», а не к исправляемой должности. Я же дослужившись до чина коллежского советника, имею полное право именовать себя «полковником», так как мой гражданский чин полностью соответствует сему воинскому званию. То же обстоятельство, что при встрече с вами назвался я служащим Третьего отделения, не является преступлением, а простою шуткою, что призвана была пресечь ваши бесчинства, о коих я думаю и по сию пору свидетельствуют бока несчастного самовара на той злополучной станции. Так что, давайте—ка, поостыньте милейший и приготовьтесь наконец—то выслушать то, зачем вас собственно и призвали, не забирая более времени у занятых людей различными сценами да припадками, до которых вы, как я погляжу, большой мастер.

— И вправду, Александр Ермолаевич, амбиции твои никому здесь не интересны и Павел Иванович прав, потому как пригласили тебя не для них, а для дела. Потому лучше слушай, что от тебя потребно и исполняй, как скажут, — вступил в разговор Самосвистов. – Павел Иванович, передай—ка ему записочку от губернатора, пускай прочтёт, — сказал он Чичикову, с чем тот и передал, захлопавшему глазами Петрушкину, губернаторское послание.

Однако, прочитавши записку Петрушкин заявил, что наотрез отказывается подписывать какие—то бы ни было бумаги, потому как в глаза не видывал ни одного из купленных Чичиковым крестьян и ежели Чичикову так того надобно, то пусть предоставит всех крестьян для описи, тогда—то и получит нужную справку.

— Вам что же, милейший, недостает и этой купчей? — спросил Чичиков, сунувши разве что не под самый нос Петрушкину купчую заключенную с Леницыным.

На что Петрушкин отвечал, что ему всё одно, потому как сия купчая тоже бумажка, а ему потребны живые работники, коим он должен сделать перечет.

— Та…а…ак! Стало быть, вы, любезный, не понимаете, что мешаетесь в дело не моё и даже не Модеста Николаевича, а в дело самого Фёдора Фёдоровича, и строите препоны к тому, что невозможно объять уму вашему, — сказал Чичиков, — потому как и я и господин Самосвистов тут только помощники, коим поручено сие предприятие, а вы, стало быть, решили его нарушить?!

— Где крестьяне? Ведите крестьян…, — уставясь пустым взглядом в стенку равнодушно проговорил Петрушкин.

— Крестьяне уж выведены давно, — сказал Чичиков, — что же их, назад, что ли, вести?

— Кем выведены? — оживился Петрушкин.

— Мною выведены, милостивый государь, мною! — теряя терпение, ответил Чичиков.

— Вот за сие я вас в острог и посажу, — прихлопнул в ладоши Петрушкин. – Посажу за то, что вывели вы крестьян без соответствующего на то со стороны властей разрешения, без освидетельствования и нужных в таковом деле бумаг!

— Ну хорошо, с ним видать каши не сваришь, — сказал Самосвистов посылая Петрушкину суровыя взгляды, — так что ты, Павел Иванович, отправляйся покуда до судейских, я тут ещё с утра отослал к ним нарочного отписавши обо всём, что тебе потребно, так что думаю, у них многое уж готово, а как покончишь с судейскими, воротись сюда в присутствие. Я же к тому времени перетолкую с Александром Ермолаевичем по—свойски, дабы уяснил он себе, как положено вести себя меж приличными господами, не задирая пред ними носу!

С сиим напутствием Павел Иванович и отбыл из Городской управы, оставивши Петрушкина наедине с Самосвистовым, собиравшимся учить того хорошему тону. И надобно думать, урок сей начался незамедлительно, потому как из—за захлопнувшихся за Чичиковым дверей Самосвистовского кабинета послышался грохот падающих стульев, тяжелые удары и глухие вопли Петрушкина.

У судейских Чичиков пробыл довольно долго по той причине, что надобно было выправить целую прорву бумаг, потому и не обошлось без возни, но к счастью к полудню со всем этим было покончено, так что оставалась одна лишь справка за подписью капитана—исправника и тогда уж все его «мёртвые души» становились точно живыя, становились той силою достижения, которой герой наш почитал важнейшею целью всей своей жизни, для которой не жалел он ни средств, ни времени, ни души.

Воротившись в Городскую управу он застал Модеста Николаевича в одиночестве – Петрушкина и след уж простыл.

— Ну, каково? Всё ли должным образом составлено? — спросил Самосвистов.

— Всё самым наилучшим образом, — отвечал Чичиков, — так что осталось лишь получить справку за подписью капитана исправника…

— Будет тебе справка, — сказал Самосвистов, — сейчас пообедаем с ним вместе, выпьете мировую и он всё что надобно подпишет. Только вот выставил он одно условие – каналья! Хочет, подлец, чтобы выпил ты за обедом двадцать стаканов чаю…

— Экий пустяк, — усмехнулся Чичиков и они отправились пить с Петрушкиным мировую.

* * *

Вот оно наконец—то и свершилось, господа! И сии страницы, выходящие нынче из—под моего пера, может статься есть наиважнейшие для моего героя. Потому как вряд ли когда нибудь ещё сумеет он ощутить ту полноту счастья, что переполняло нынче всё его естество. Счастье, что настигнуто было им здесь в захолустном и пыльном Тьфуславле, который нынче казался Павлу Ивановичу разве что не самым прекрасным городом на земле, счастье, глядевшее простым бумажным формуляром, по которому дурак Петрушкин прописал корявыя свои буковки, цена коим была ни много, ни мало, а целый миллион!

И все те купчие, справки, расписки, кипа пахнущих свежею краскою пашпортных книжек, тоже были миллион, при мысли о котором у Чичикова тёплою ломотою начинало щемить сердце, миллион, для достижения коего оставалась лишь одна малость, ещё один неоценимый формуляр – справка от капитана—исправника той губернии, в которую якобы и было проведено Павлом Ивановиче переселение всех мертвецов, хоронившихся до поры точно во гробе на дне его столь хорошо уж знакомой нам шкатулки.

Да, господа, всего лишь одну справку оставалось получить Павлу Ивановичу и тогда уж все собранные им по бесчисленным вёрстам и весям бумаги, словно бы по волшебству обратятся в тугие пачки ассигнаций, которыми и набьёт он свой дорожный чемодан доверху. Это и будет исполнением самого заветного его желания, того, что словно бы на медленном огне томило его сердце долгие годы, а может статься, что сей, доверху набитый государственными бумагами чемодан станет и венцом всей его земной жизни. Ну разве это не счастье, господа?!

Уж давно решил для себя Чичиков послушаться Леницына и сменивши маршрут своим мертвецам держать путь не в чужую и незнакомую Херсонскую губернию, а в далекий, лежавший за уральским хребтом Собольск, где у Фёдора Фёдоровича отправлял государеву службу наивернейший из его друзей—однокорытников, тот, что по обещанному губернатором письму, вне всякого сомнения и в самое короткое время подсобит Чичикову с его нуждою. Конечно же, ему не мешкая нужно было бы отбросивши все остальные дела тут же собираться в дорогу, но увы, сие нынче было не в его власти, потому как повиснуло над ним тёмною тучею одно обстоятельство, державшее его точно тисками и имя сему обстоятельству было – Вишнепокромов.

Нынче уж сделалось хорошо видным, что недаром спешил он той достопамятной ночью покинуть пределы Вишнепокромовского имения, словно бы чуя то, каковую малую толику времени оставляло ему Провидение для завершения всех его дел, от которых сегодня, пожелай кто, никакими зубами уж было не отхватить и самого маленького куска. Напротив, сейчас он уж сам готов был показывать зубы, отхватывая ими немалыя куски и, можно сказать с нетерпением, дожидал появления в городе Варвара Николаевича. Но давайте—ка, не забегая вперёд, постараемся рассказать обо всем по порядку.

На следующее утро после мировой с капитаном—исправником, на которой помимо сказанных уж двадцати стаканов чаю и прочего было выпито изрядно, Павел Иванович поднялся с первыми петухами и позавтракавши в одиночестве, дабы не будить Самосвистова с молодою его хозяйкою, отправился к окраине города к той столь уж хорошо знакомой нам поросшей пышными деревами улице. Юрисконсульт принял его радушно и препроводивши в комнаты усадил Павла Ивановича в кресло, принявшись читать ему копии тех многочисленных бумаг, что были составлены и отправлены им по надлежащим инстанциям. В то самое время, покуда герой наш занимался изучением жалоб написанных юрисконсультом и того плана, по которому Вишнепокромова ждал скорый суд, попрание в правах и ссылка в каторжные работы, ничего неподозревающий и полный радужных надежд в отношении, как ему казалось, попавшегося в его силки Чичикова, в Тьфуславле появился приехавший из Чёрного, Варвар Николаевич. Не мешкая, он прямиком отправился в дом к Самосвистову, резонно полагая, что застанет Чичикова именно там. Но увы, надеждам его не суждено было сбыться, потому как Павел Иванович именно в сей час решал дальнейшую судьбу весьма довольного собою Варвара Николаевича.

Приём, оказанный ему Самосвистовым, прямо скажем, был весьма прохладен, по той причине, что Модест Николаевич, будучи нрава горячего и порою неукротимого, тем не менее не признавал вероломства в отношениях меж друзьями. А все те «ультиматумы» о некой «третье доле», в которую он якобы намерен был войти, те угрозы разгласить выведанную им тайну о «мёртвых душах», что отправляемы, были Варваром Николаевичем в адрес Чичикова ни чем иным Модест Николаевич счесть не мог, как только самым отъявленным вероломством и бесстыдным воровством. Да и то соображение, что вздумай Вишнепокромов распространяться о сделанных Чичиковым в Тьфуславльской губернии приобретениях, в числе которых были и «мёртвые души» купленные им у Самосвистова, да и у прочих занимающих весьма высокое положение особ, не располагало Модеста Николаевича к продолжению дружбы с сиим правдолюбивым патриархом. Потому как скандал, которым грозил Вишнепокромов, мог многим и многим дорогого стоить, суля всем нешуточную беду. Так что можно было сказать с уверенностью, что друзей в губернии за два прошедшие с той злополучной ночи дня, у Варвара Николаевича заметно поубавилось.

Однако Варвар Николаевич даже не чуял тех перемен, что успели уж произойти в Тьфуславльском обществе, в коем отводил он себе роль всеобщего любимца и приятеля каждому. Посему развалясь на софе в гостиной и попыхиваю прокуренною своею трубкою, он сетовал на то, что не застал Чичикова в дому, несмотря на столь ранний ещё час и доверительно склоняясь к Самосвистову, говорил:

— Понимаешь ли в чём дело, Модестушка, я ведь приехал оттого, что решил предложить нашему горе—приобретателю новые условия, к слову сказать, весьма выгодные для него. Конечно же, тут я упускаю свою выгоду, ну да ладно, пускай, потому как таковой есть я человек! Да ты не хуже моего знаешь, какова есть у меня душа!

При сих словах, произнесённых Вишнепокромовым, лицо у Модеста Николаевича, доселе довольно кислое, оживилось и слабое подобие улыбки принялось было строиться во чертах его, но последовавшее далее стёрло и эти робкие проблески.

— Знаешь что, Модестушка, — продолжал Вишнепокромов, пуская клубы сизого дыма к потолку, — я думаю отказаться от своей третьей доли. На что мне она? Пускай наживается вдвоём с Леницыным. Наместо этого хочу я заставить его выплатить мне вперёд отступного, эдак тысяч в двести или триста. Как ты думаешь, сыщется у него подобная сумма, аль нет?

— Думаю, что не сыщется, — приходя в изумление, отвечал Самосвистов.

— Значит говоришь не сыщется, — задумчиво проговорил Вишнепокромов, — это, конечно же, нехорошо, очень даже нехорошо… Ну тогда поступим таковым манером: пускай напишет мне расписку, что после свадьбы с этой, как там бишь ее, бабою, переведёт на меня всё то имущество, что возьмёт за нею приданного. Как тебе кажется, тут я думаю, денег станет? — спросил он, снова доверительно склоняясь к Самосвистову.

— Варвар Николаевич, извольте обождать меня с минуту, другую. Надобно мне отослать человека с письмом в присутствие, и я тут же ворочусь, — сказал Модест Николаевич не на шутку поражённый услышанными от Вишнепокромова прожектами.

Письмо им и вправду было написано в какие—то минуты и отправлено с человеком, коему строго—настрого наказано было найти Чичикова, во что бы то ни стало. В письме том Самосвистов предупреждал Павла Ивановича о новых фантазиях их общего приятеля, призывая Чичикова быть осмотрительным и поостеречься.

Вернувшись в гостиную, Модест Николаевич застал Винепокромова удобно устроившимся на софе, среди вышитых диванных подушек. Трубка его уж погасла и он вовсю поклёвывал носом, но услыхавши шаги воротившегося Самосвистова, разлепил глаза и, встрепенувшись, сказал:

— Признаться, я устал с дороги и ежели ты, Модестушка, не против, то я его тут у тебя и буду поджидать. И то, право слово, к чему мне колесить по городу да искать его, коли он, всё одно, до тебя должен воротиться.

— Конечно же, оставайтесь, Варвар Николаевич, располагайтесь как дома. А мне, однако же, придётся покинуть вас на время. Знаете ли, всё дела, дела. Но я сей же час распоряжусь в отношении завтрака, — сказал Самосвистов, но Варвар Николаевич уж не слышал сих последних обращённых до него слов. Сон сморил сего «выдающегося эконома» и позабывши обо всём он принялся выводить сквозь носовые свои закрутки таковые рулады, что Самосвистов счёл лучшим для себя оставить гостиную без промедления.

События же, последовавшие далее, развивались с поразительною быстротою. Верный человек, посланный Модестом Николаевичем, отыскал Чичикова в доме у юрисконсульта, с коим тот обсуждал детали предстоящих баталий. Письмо, присланное с нарочным, Чичиков прочёл со вниманием, но и бровью не повёл, а тем более не стал показывать его юрисконсульту. В его планы вовсе не входило посвящать ещё кого бы то ни было в историю с «мёртвыми душами», не говоря уж о таковом опасном субъекте, каковым являлся юрисконсульт. На сделанный же юрисконсультом вопрос, не содержит ли сие послание чего—либо важного для их дела, Павел Иванович отвечал, что сие так пустяки – Модест Николаевич просит его не опаздывать к обеду, потому как ожидают самого губернатора.

— Правда тут ещё сказано, что в дом к нему спозаранку ввалился Вишнепокромов и будто бы тоже собирается остаться к обеду. Так что мы с вами, друг мой, вполне уж могли бы приняться за делание дела, — добавил он, живо глянувши на юрисконсульта.

— Преотличнейшая новость, милостивый государь, — улыбнулся своею змеиною улыбкою юрисконсульт, — сей же час едем до начальника Губернского Жандармского Управления, благо прошение на его имя нами уже отослано и я обещаю вам, Павел Иванович, что недруг ваш сегодня будет обедать не у господина Самосвистова, а в остроге.

Так как коляска Павла Ивановича стояла запряжённая у дверей сего тихого, укрытого тенистыми деревами дома, то обое наши приятели, не мешкая, отправились в путь, и совсем уж скоро сидели в кабинете главного жандармского офицера, с неподдельным интересом слушавшего историю Павла Ивановича об учинённом над ним мошенничестве.

— Ежели всё о чём вы мне только что рассказали – правда, то смею вас заверить, Павел Иванович, что на сей раз, он уж попался, так попался! — сказал офицер и в глазах его засветились довольныя огонёчки. – Вы даже не представляете себе, милостивый государь, как истерзал нас сей господин своими кляузами, наветами да доносами. Поверите ли, что вон тот шкап у меня за спиною почитай весь отдан под его, с позволения сказать, творчество, — кивнувши на один из шкапов заставленных пронумерованными портфелями, сказал жандармский офицер. — Благо бы писал что—нибудь дельное, что в дело бы пошло, потому как мы, сами понимаете, господа, без должного осведомления работать не можем, и пускай кому—то сие и кажется неделикатным, порою даже поощряем доносительство; иначе государство не уберечь. Но он же пишет такую чушь да ерунду, что просто диву даёшься, откуда сие у него берется.

«Хороша же ерунда, ежели Тентетникова спровадили в Сибирь по его доносу!» — подумал Чичиков, но тут словно бы шепнул ему в ухо чей—то злой и насмешливый голос: «Нет, любезнейший, по твоему доносу!..».

И вновь ощутил Павел Иванович некое чувство, похожее на стыд, некую тоску и печаль, сродни той тоске и печали, что возникли у него в сердце при въезде в Тьфуславльскую губернию, когда увидел он крутые, тянущиеся на многия вёрсты глинистые возвышения, всколыхнувшие в нём воспоминания, те ,о которых он предпочёл бы и не вспоминать вовсе, но в показавшиеся Чичикову в, тот час, нужными и дорогими.

«И поделом мне, и поделом!.. — подумал он о чём—то, чувствуя, что вот ещё немного и он поймёт, как вся его жизнь и судьба превратились в то, что принято называть грехом и виною. Но мысль сия была коротка, она словно бы вильнула куда—то в сторону, маленькою вспыхнувшею из глубины омута рыбкою и исчезла, потерявшись среди прочих мыслей и забот, что теснились в голове нашего героя.

— Вот послушайте только, не далее, как третьего дня получено от него за подписью – «Друг Государя и Отечества», — сказал офицер, доставая из стола лист гербовой бумаги и развернувши, принялся читать донос, в котором Вишнепокромов раскрывал страшный и преступный замысел, возглавляемый никем иным, как самим губернатором.

Как следовало из сего замечательного текста замысел сей состоял в том, что по приказу Леницына в городской пруд в большом количестве запущены были раки, якобы нужные для очистки воды ото всей той дряни, что кидали в пруд городские обыватели. Но очистка воды, по мнению «Друга Государя и Отечества» была притянута сюда лишь для отводу глаз. Истинной же целью сей «диверсии», как было сказано в доносе, являлось истребление многочисленного лягушачьего поголовья пруда, ибо всякий знает, как охочи раки до лягушачьей икры. Оставшийся же без лягушек пруд в тот же час должен был обратиться в источник чрезвычайной опасности. Потому как не поедаемые более лягушками тучи комаров и мошек заполонили бы собою город, обескровливая городских обывателей и доводя их до всяческих ужасных болезней. Засим следовал реестр тех самых болезней, коими в самое короткое время примутся болеть обитатели славного города Тьфуславля, ежели не предпринять надлежащих мер и не укоротить губернатора.

Донос сей заканчивался мрачным пророчеством о том, что из—за халатного отношения к своим обязанностям со стороны Губернского Жандармского Управления и попустительства со стороны оного преступным деяниям Фёдора Фёдоровича губернию в недалёком уже будущем ожидает моровая язва, которая обязательно перекинется и на всё остальное отечество наше. И, наконец, следовал ещё и призыв рассмотреть то, откуда у российского губернатора берутся таковые опасные и вольнодумные идеи и угроза отправить жалобу на бездеятельность Жандармского Управления в самое Петербург.

— И таковым вот манером по два, три послания в неделю, — сказал жандармский офицер, глядя на своих посетителей. – Хорошо, Павел Иванович, что вы решили прямиком обратиться до нас. Ничего не хочу худого сказать о Губернском Полицейском Управлении, но только покуда там раскачаются, покуда дадут ход делу – не одна неделя пройдёт. Мы же немедля примем меры, — и он тут же позвонил в бывший у него под рукою бронзовый колокольчик.

Одним словом, как то и было обещано нашему герою юрисконсультом, к обеду Варвара Николаевича препроводили в острог, к немалому его изумлению и к удовольствию не одного только Павла Ивановича. Так что ещё несколько дней после ареста Вишнепокромова по Тьфуславлю раздавался меж мелкой чиновничьей братии, которой от Варвара Николаевича доставалось более всего, радостный и полный облегчения шепоток.

«Вы слышали?..»

«А вы слышали?»

«Нет, такового просто не может быть!..»

«Есть все же Бог на свете!..», — и прочее в таком же роде.

Однако надобно сказать, что арест Вишнепокромова принёс Павлу Ивановичу, помимо удовлетворения ещё и немалые неудобства, что доставляемы были ему следствием, затеянным по факту мошенничества известного, почитай, уже на всю губернию. И неудобства эти были того свойства, что Вишнепокромов пытаясь оборонить себя, принялся мешать в сие дело всех — и правых и неправых. Всё это забирало нервы у Павла Ивановича, да к тому же и время, и задерживало Чичикова в Тьфуславле на неопределённый срок, когда ему оставалось сделать всего лишь шаг для завершения всего его грандиозного предприятия.

«Бес, бес попутал, — думал Чичиков не находя себе места от той бездельной праздности на которую был обречён, — Бес попутал!..».

А следствие и вправду всё ширилось, и казалось, затянется на неопределенный строк, потому как преступник, в которого в одночасье превратился «Друг Государя и Отечества», принялся плести таковые кружева, что уже не одно лишь мелкое городское чиновничество стало шептаться по углам. Уж обвинил он в афере с «мёртвыми душами» и самого губернатора, и всё высшее чиновничество города, приплетя сюда ещё и казнокрадство, государственную измену и зреющий в губернии заговор против устроения государства Российскаго. И ключом ко всему этому являлись приобретаемые Чичиковым мертвецы, а сам он был голова всему хитросплетению злокозненных интриг, обнаруженных недреманным оком Варвара Николаевича, всегда готового дать отпор врагам родимого Отечества.

Однако все эти наскоки легко отбиваемы были юрисконсультом, предъявившим следственной комиссии выправленные Павлом Ивановичем бумаги, из коих следовало, что все приобретёные им крепостные души как надобно проведены были по суду, освидетельствованы и выведены за пределы губернии, чему минуло уж два месяца. Нынче же все они находились в пути по направлению к Собольской губернии, будучи лишены радости общения со своим новым барином, из—за затеянного Вишнепокромовым мошенничества, чья одна лишь купчая зияла средь всего остального вороха представленных юрисконсультом бумаг, чёрною дырою, из которой сквозила Варвару Николаевичу верная погибель.

Конечно же, по этому делу не раз призывались в Губернское Жандармское Управление все те городские чиновники, с коими Чичиков совершал купчие по приобретению крестьян на вывод. Но все они стояли за Павла Ивановича горою, да к тому же и правильность представленных юрисконсультом бумаг не вызывала сомнений у следственной комиссии. Причастность к сему делу губернатора, поручившегося за Чичикова, также сыграли ему на руку, посему—то попытки Вишнепокромова ворошить прошлое, дабы навесть следствие на прежние его дела ни к чему не привели. По фактам объявленным Варваром Николаевичем в Тьфуславльской губернии не было заявлено ни одной жалобы и, стало быть, всё это было ничем иным, как пустым наветом со стороны Вишнепокромова, на которые тот был большой мастак.

Так что по прошествии двух недель следствие приняло для Варвара Николаевича весьма крутой оборот. Бывшему уж «Другу Государя и Отечества» грозило ни много, ни мало, как лишение дворянского звания, списание в казну всяческаго движимаго и недвижимаго имущества, и отсылка по этапу в ту самую Сибирь, которою пугал он всякого в своих упражнениях по чистописанию, что хранились в Губернском Жандармском Управлении.

Но ни Чичикова, ни юрисконсульта вовсе не устраивал подобный поворот событий, потому как имущество Варвара Николаевича то, что действительно могло быть приписано к казне, глядело весьма и весьма заманчивым куском. Куском, который грех было бы упустить. Вот потому—то и проделаны были юрисконсультом некие беседы с дознавателями и самим арестантом, переписаны какие—то бумаги, после чего и было по взаимному согласию решено, что ежели Варвар Николаевич, заложивши Чёрное, выплатит Чичикову негласно, двести тысяч рублей, то следствие по его делу будет прекращено, а иск нашим героем, столь претерпевшим от Вишнепокромовского вероломства, будет отозван.

Правда, из названной суммы Чичикову должно было перепасть всего шестьдесят тысяч рублей, потому как в сем деле понабралось уж изрядное число ртов, но надо сказать, что Павел Иванович и без того остался доволен. Враг его был посрамлён, повержен, да к тому же ещё и разорён. И признаться, мало в губернии в ту пору можно было сыскать таковых, кто искренне сочувствовал бы Варвару Николаевичу.

Стараниями всё того же юрисконсульта имение Варвара Николаевича заложено было в кратчайший срок, но, тем не менее, на все хлопоты, связанные с закладом, тоже ушло около двух недель, так что помимо своей воли Чичиков провёл в Тьфуславле без малого месяц. Но, в конце концов, деньги были получены, переданы по рукам, кому сколько было обещано, Вишнепокромов выпущен из острога и изгнан прежними его друзьями чиновниками с позором из города. Не сумели они простить ему того, что сидя в каморе он принялся всех их «топить» и «мазать». Ну и поделом ему подлецу!

Так что нынче ничто уж решительно не удерживало Чичикова в Тьфуславле. Впереди предстоял ему неблизкий путь в Собольскую губернию, до верного Леницынского, ещё со студенческой скамьи, друга, к которому у Павла Ивановича уж были припасены все нужные письма и рекомендации. Что же касается нас с вами, дорогие мои читатели, то вот мы и приблизились к тем двум заключительным главам, в которых и должно решиться всё, все нити сей поэмы сойдутся в одно и на все вопросы, надеюсь, получен будет ответ.

Вечером накануне отъезда, когда экипаж был сызнова осмотрен, кони перекованы, вещи собраны и убраны по местам, провиант заготовлен и переделано всё то, что необходимо переделать перед всяким большим путешествием, Чичиков сидел в гостиной, развлекаясь обществом принесённого мамками маленького обряженного в кружева Павлуши. Он поджидал Модеста Николаевича, всё ещё находившегося в присутствии, дабы с ним вместе отправиться на прощальный ужин к губернатору, когда наконец—то хлопнули двери, в прихожей послышались поспешныя шаги и в гостиную с заговорщицкою улыбкою на лице вошел Самосвистов.

— Павел Иванович, а ведь у меня для вас сюрприз из ряду вон! — сказал он и выхвативши из кармана сертука конверт, протянул его Чичикову. – Вот пришло сегодня днём на моё имя, с просьбою передать вам, коли объявитесь вы в губернии. Надеюсь, что сия рука вам знакома? — с улыбкою произнес он.

Чичиков почувствовал, как сердце его у него в груди словно бы приостановилось, а затем запрыгало точно эластический мячик, ибо письмо сие было он Надежды Павловны. Принявши конверт из рук Самосвистова, он, несколько смущаясь и отводя глаза, сказал:

— Модест Николаевич, надеюсь, вы извините меня, если я оставлю вас на короткое время, дабы ознакомиться с сиим посланием? Потому что не буду скрывать от вас, для меня оно долгожданно и бесценно.

— Что вы, друг мой, оставьте эти церемонии и поступайте так, как вам потребно. Неужто я не понимаю! — отвечал Самосвистов.

Воротясь в свою комнату Чичиков не мешкая запалил свечу и поспешно хрустнувши сургучной печатью, вскрыл конверт. Буквы округлые и ровные, точно нанизанные на строчки бусинки встали пред его глазами, слагаясь в слова и фразы, полные нежных и искренних чувств к нашему герою. Глаза у Чичикова вдруг заслезились, в носу защекотало, а под сердцем заломило тёплою ломотою так, что ему сей же час захотелось очутиться подле Надежды Павловны с тем, чтобы не покидать её более уж никогда. Он со злою досадою подумал о том, что не случись всей этой истории связанной с Вишнепокромовым, да с учинённым по связанному с ним делу следствием, он, конечно же, сумел бы наведаться в заветное Кусочкино, погостить там денек, другой перед дальнею ждущею его дорогою. Но нынче времени у него и вправду оставалось в обрез, и он вполне мог не успеть завершить все свои дела по закладам до новой переписи.

«Вот тогда—то и впрямь буду хорош!..», — подумал он и помянувши в сердцах ненавистного Вишнепокромова вновь оборотился к письму.

Однако надобно сказать, что послание сие вызвавшее в Павле Ивановиче столь глубокие чувства, в каком—то смысле было весьма обыденным, и содержание его во многом походило на содержание множества подобных же посланий, что кочуют заботами нашего почтового ведомства по всей России, от одной станции к другой, до тех пор покуда не достигнут своего адресата. В нём говорилось о тоске и одиночестве, о томящем душу ожидании, о молитвах бессонными ночами, и о надежде на скорую встречу, которая одна лишь была подпорою в существовании Надежды Павловны. Но в то же время в письме этом, написанном женскою рукою, присутствовало и многое из того, что редко можно встретить на страницах подобного рода посланий, а именно – правильные и точные суждения о ведении хозяйства, которые были Чичикову не менее интересны и дороги, нежели иные, полные нежного чувства страницы.

Надежда Павловна писала о покосах, об обильно взошедших хлебах, о предстоящих видах на урожай и о том, что делается ею для упрочения имения, а также просила у Павла Ивановича совета в отношении новых своих начинаний и планов. Потому как хотела поставить на реке лесопильню с тем, чтобы продавать уже не простой лес, а доски и прочие деревянные продукты. Для сего необходима была новая запруда, так как прежнего колеса хватало разве что на мельницу. С этой целью уж был снаряжён ею обоз за камнем для новой плотины.

От этих известий на Чичикова словно бы пахнуло запахом свежих, разогревшихся на солнце досок, бегущей по желобу студёною водою, тиною, убирающей лопасти скрипучего колеса, ветром, летающим над цветущим, спускающимся к реке лугом. Он точно бы увидел ласточек, носящихся в небе над этою непостроенною ещё запрудою, и ему снова, до боли, захотелось очутиться там. Участвовать в строительстве плотины, налаживании лесопильни, так будто сие и было единственное его и истинное призвание в жизни.

Умственная машинка Павла Ивановича всегда гораздая до всяческих прожектов и подсчётов, уже включилась в работу. В голове его запрыгали, заскакали цены на лес, на доску, на горбыль.

«А ведь опилки, опилки тоже очень даже возможно продавать! И ведь немало сыщется охотников. Да и самим можно будет деревянное масло гнать. Вот тебе ещё доход и немалый!», — подумал он, и сердце его словно бы запело от счастья, а ежели имелись бы у сердца некия маленькия ножки, то оно точно бы пустилось бы в пляс.

«Господи, а может быть и вправду побросать все эти затхлыя бумажки, да покончивши с вознею вокруг опостылевших мертвецов, не мешкая отправляться в Кусочкино? Благо тут от силы двое суток пути, — подумал Чичиков, — к тому же ворочусь пускай и не с миллионом, но тоже не с пустыми руками. Хотя и не в деньгах дело. Меня там примут, каким бы я ни был, даже будь я голытьба перекатная».

«А ты и есть голытьба перекатная. Ведь ничего—то у тебя на самом деле нет. Так только, коляска, чемодан, да пара узлов. Вот ты и весь с потрохами!», — снова словно бы возникнул в голове у него незнакомый голос со звучащею в нём злою насмешкою.

И тут Павел Иванович, отложивши письмо, затосковал, в груди его, в который уж раз заплескалось смутное беспокойство, из которого точно чертополох принялись расти, тянуться чёрные, полные обиды мысли. И то светлое радостное желание, ещё мгновение назад бывшее в нём и звавшее его к чистоте, труду, любви и покою исчезнуло, как исчезает доброе семя так и не сумевшее взойти и заколоситься на заросшем сорняками поле. Он вновь принялся думать о том, что нынче ему уж никак невозможно оставлять своего дела, потому как жаль и времени и истраченных на него сил, да и невозможно было отмахнуться от мыслей о ждущем его впереди состоянии, сделавши вид, будто его и не было вовсе, будто не нависало оно надо всем нынешним его существованием, заслоняя от него все иные виды и пути, ведущие в будущее.

Следующим утром, на самой зорьке, простившись с Модестом Николаевичем и со всем его семейством, укатил наконец–таки герой наш из Тьфуславля, громыхнувши напоследок колёсами своей коляски по той самой, длиною в полверсты, булыжной мостовой, прогулявшись по которой в обе стороны всякий пешеход мог убедиться в том, что прошагал целую версту, как то и было указано в строительных ведомостях, и на этом, казалось бы, и закончились Тьфуславльские приключения Павла Ивановича. Но незаурядность натуры его была такова, что ещё долгия месяцы после посещения им Тьфуславля, точно мелкая зыбь от брошенного в тёмную стоячую воду камня, что кругами расходится по поверхности потревоженного водоёма, продолжали происходить в губернии некия, из ряду вон выходящие события. И события сии имели касательство, как до отдельных особ, так и до всей губернии.

К примеру, тот же Вишнепокромов, как надо думать, для поправки своего заложенного имения, отправился по соседним землям, торговать «мёртвых душ», но наторговал ли, нет, не скажем, а то, что вослед за ним и прочие помещики, да и просто городские обыватели тоже занялись сим «прибыльным», как им казалось промыслом – знаем, наверное. Так что совсем уж скоро шум и гам в губернии в отношении нового товару поднялся неимоверный. Уж цены на «мёртвые души» выросли, словно бы на живые, уж многие помещики кручинились оттого, что нет на их крестьян ни эпидемии, ни моровой язвы, потому как совсем не жаль сбыть «мёртвую душу», чем, к примеру, за те же деньги отдать живого, сподручного к любой работе мужика.

Уж иные «негоцианты» понахватали «мёртвых душ» сотнями и сверх всякой меры, да только выяснилось тут, что не берут их банки под залог. Что «мёртвая душа» она без нужных на то бумаг, и сама простая бумажка. Горе и уныние охватили тут «негоциантов», потому как суммы на сию блажь были ими трачены немалые. И последовала тут череда банкрутств. Только и слышно стало со всех сторон: «Иван Иванович разорился!», «Петр Петрович обанкрутился!», «Сидора Сидоровича вчера еле успели из петли вынуть!», и многое в таком же роде.

Однако же сие безумие, как это ни странно, имело и свою положительную сторону. В силу печальной участи многих из «негоциантов», цены на их имения сделались заметно ниже, нежели чем где—либо в иных губерниях Отечества нашего. Сии дешевые, продаваемые за долги имения, как надо судить, попали по преимуществу в хорошие руки, а именно не к «негоциантам», а тем, кто и взаправду желал заделаться помещиком. И это, видно хотя бы и из того, что хлеба в Тьфуславльской губернии всего лишь через два года после описанных событий, стали собирать в два раза же больше, нежели собирали когда—либо ранее. Что мы безо всякой тени сомнения и со спокойной совестью можем поставить в заслугу Павлу Ивановичу.

Но всё это совершенно не заботило нашего героя, мчавшегося нынче все дальше и дальше на восток, туда, где за Уральскими горами надеялся покончить с удивительным своим приключением, растянувшимся на целые три поэтических тома.