Что ж, господа, после того, как мы столь подробно разобрали те, несколько неожиданные даже и для нас, и уже оставшиеся в недалёком прошлом события, имевшие место в жизни нашего героя, события вовсе не пустяшные, что сделается хорошо видным из последующего повествования, и в чём легко убедится верный наш читатель, ежели только найдёт в себе силы проследовать за нами до самого конца, не худо было бы нам оборотиться и на настоящее, воротившись к оставленному нами в доме Трута Павлу Ивановичу, что подперевши кулаком пухлую свою щёку, мирно спал в нумере, чьи стены были изукрашены уже сказанными нами ранее, похожими на плевочки цветками, проводя среди сей замечательной красоты и небывалого изящества первую свою петербургскую ночь. Несмотря на мирный и полный покоя вид его, сновидения посетившее Чичикова той ночью были по преимуществу сумбурны и он не запомнил их, как впрочем, не запомнил и ту, в который уж раз приснившуюся ему молодую бабу в синей, надетой на голое тело запаске, что бежала вослед его экипажу, протягивая до Павла Ивановича обнаженныя руки своя, с острыми растопыренными пальцами. И груди ея перехваченные синей материей, и прочие округлости ея тела, тряско вздрагивавшие во время бега, производили, почему—то на Чичикова самое гнетущее впечатление, оставшееся в нём и по пробуждении, тем более, что и пробуждение его тоже сопровождаемо было весьма неприятными пассажами, в виде громких шумов, стуков и тресков, доносившихся с улицы, что издаваемы были всякого рода экипажами среди которых большею частью выделялись ломовые извозчики, свозившие к ремесленным лавкам, бывшим по обеим сторонам улицы, столь необходимый для проведения ремесленных работ приклад, либо же увозившими в разныя концы большого города произведённый тут и уже годный к продаже товар, столь потребный в быту городского обывателя. А посему грохот от скидываемого наземь железа, брёвен, досок и прочего стоял немилосердный. К тому же сопровождаем он был криками приказчиков, возчиков, грузчиков, да и самих владельцев мастерских, следивших за разгрузкою и за отпуском товаров, от чего шум сей, словно бы ещё более усиливаясь, терзал деликатный слух нашего героя, успевшего привыкнуть к мирным пробуждениям в далёком уже, оставшемся посреди лесной тиши Кусочкине, где мог его разбудить разве что мирный перезвон посуды, долетающий из кухни, либо мычание какого—нибудь бычка на скотном дворе. Да, что ни говори, а было, было!... И свежий воздух, прилетавший с весенних полей, не в пример сырому Петербургскому, и кофий со сливками, подаваемый прямо в постель заботливою Надеждою Павловною, и многое другое из приятного и казавшегося ему уже родным и привычным, то к чему он надеялся непременно вернуться, как только тому, наступит должный срок.

Нынче же его уж дожидали иные заботы и иные дела, что спешно призывали его к себе, требуя скорейшего своего завершения. В шкатулке у него хранилось около двадцати тысяч ассигнациями, и надобно признаться, что у Чичикова уже давно не бывало в кармане подобной суммы, которую он, почти — что без зазрения совести, мог бы объявить своею. Потому как всё то, что перепадало ему ранее и от Костанжогло, и от братьев Платоновых требовало либо немедленной уплаты, как тому же Хлобуеву, либо последующих возмещений. Ведь даже и то, что досталось ему, было, по поддельному старухиному завещанию, тоже полыхнуло лишь пред его взором золотым своим всполохом и исчезнуло навсегда, как исчезает дым от пролившейся только что золотым огненным дождем шутихи. Те же двадцать тысяч, среди которых находились и деньги коими ссудила его Надежда Павловна для уплаты им якобы податей в казну, не должны были по разумению Чичикова никуда исчезнуть, потому как никаких податей он, разумеется, платить с них не собирался, надеясь найти для них иное, более достойное на его взгляд применение.

Посему, разлепивши глаза, он кликнул Петрушку и, велевши тому себя собрать, призвал коридорного, дергая засаленный, с кистью снурок, свисавший у изголовья его постели. Дёргать за него Чичикову пришлось не раз и не два, покуда, наконец, в дверь не постучали, и в тёмном растворившемся её проеме на показалось голова плешивого малого, по самыя уши ушедшая в разве что не дыбом стоявший воротник того, что покушалось называться ливреею. Но какова была та ливрея, заслуживает отдельного разговору, потому, как простиралась она от самоей плешивой макушки явившегося на зов слуги, почти что до самых его пят. К тому же, похоже, было на то, что наместо обычного сукна, из которого подобает быть изготовленной всякой уважающей себя ливрее, была она словно бы сколочена из обтянутых тканью досок, образуя собою нечто вроде панциря, отчего коридорный сей походил более на таракана, нежели чем на представителя рода людского, чему, к слову сказать, способствовали и тонкия его конечности свисавшие из—под того, что уже названо было нами ливреею. Пришедши из темного коридора, он принёс с собою запах кошек и кислой капусты, тот, что всегда стоит на чёрных лестницах почитай что всех доходных петербургских домов и Чичиков недовольно поморщивши носом, сказал.

— Тебя не дозовёшься, братец! Нешто это у вас тут так заведено в Петербурге?

На что «ливрейный» малый отвечал, что замешкался в соседнем нумере, потому, как с собачкою проживавшей там барыни приключился ночью странный припадок, от которого она, протявкавши без умолку всю ночь кряду, к утру издохнула, испустивши дух.

Однако Чичиков не обративши на сие печальное известие никакого внимания, сказал, что это всё равно, а являться надобно по первому зову, с чем «ливрейный» малый не мог не согласиться и, склоняясь в почтительном полупоклоне только и смог что произнесть:

— Слушаюсь Ваше Превосходительство! Чего изволите приказать?

И Чичиков, несколько смягчаясь от «превосходительства», но всё ещё дергая носом от кошачьего духа, принесённого коридорным, отвечал, что изволил бы позавтракать, и желал бы, чтобы завтрак ему доставили бы прямо в нумер.

— Ежели это, конечно же, в обычаях вашего заведения, — добавил он.

Напуская на своё маленькое, точно бы сложенное фигою, личико важное внимание и словно бы всем своим обликом давая Чичикову понять то, что «в обычаях их заведения» многое из хорошего, к примеру, такая вот как он вышколенная прислуга, коридорный снова с подчёркнутым смирением произнес.

— Слушаюсь Ваше Превосходительство! Чего изволите подать?

«Вот дурака Бог послал!», — подумал Чичиков, в слух, однако сказавши:

— А что у вас то имеется к завтраку?

— Всё, чего пожелает Ваше Превосходительство, — ответствовал коридорный продолжая игру во чертах чела своего, от чего Чичикову нестерпимо захотелось запустить в него сапогом, который он как раз натаскивал на ногу, но вовремя спохватясь, Павел Иванович решил отложить сей порыв до будущих времён и принялся заказывать себе завтрак.

Сколько уж лет, господа, знаю я Павла Ивановича, а всё так и не могу не дивиться, могучему желудку моего героя. Желудку, способному на многия и многия подвиги, вызывающем во мне, жалком сочинителе сей поэмы, страдающем, почитай, всеми известными медицинской науке желудочными хворями (да простят меня дамы), жгучую и неизбывную зависть. Послушайте лишь только, друзья мои, что, к примеру, заказал он себе в то утро, и вы, я думаю, без сомнения со мной согласитесь.

В списке, который я здесь привожу без сокращений, присутствовали: блины с сёмгою, числом в двадцать штук, политые растопленным коровьим маслом; варёное молоко, но не горячее, а остынувшее, это верно для того, чтобы сёмга удобнее улеглась у него в животе, ибо всякий знает, что рыба плохо чувствует себя в горячей воде; затем следовала яичница на свином сале из пяти яиц, изжаренная так, чтобы шкварки не подрумянились, а лишь сделались бы прозрачные точно стеклы, к яичнице полагался стакан сладкого чаю с двумя пшёнными булками, а напослед, вероятно, дабы освежиться, заказаны были ещё и яблоки – штук, эдак, пять, шесть, от которых к концу завтрака, может быть, и останется какой огрызок Петрушке, да и то – навряд ли. Ибо Павел Иванович проснулся, как имели мы уж место упомянуть не в духе, так, что и впрямь — не видать сегодня Петрушке и огрызка.

Однако, подкрепивши подобным образом свои несколько поистраченныя долгою дорогою силы, Чичиков вновь призвал к себе коридорного и прежде чем сей «ливрейный» малый собрал поднос с порожнею посудою, приступил к расспросам.

— Ну и каково же, братец, живётся вам здесь в Петербурге – весело али худо?— спросил Чичиков, ловко орудуя зубочисткою, извлечённою им из специального футлярчика.

— Знамо как, Ваше Превосходительство – по всякому случается, — отвечал коридорный, стуча посудою.

— Ну а на что у вас тут можно поглядеть, где погулять, где пообедать?— не унимался Павел Иванович.

— И погулять можно, и пообедать. Ежели по—простому, то и тут недалеча двое трактиров помещается. Один, можно сказать, разве что не насупротив. Ну а ежели на широкую ногу, так чтобы и себя показать и на людей поглядеть, то лучше Палкинского трактиру и не ищите, Ваше Превосходительство. Там и зеркала, и сервизы, и мраморы, всё имеется, — отвечал коридорный.

— Хорошо, братец, ну а что—нибудь позабористее! Чтобы, как бы в Раю оказаться, чтобы вокруг одно только золото, бронза, да хрусталь! И чтобы всё светом залито, и приборы все серебрянныя, и обхождение самое, что ни на есть изысканное! Есть ли тут такое?— спросил Чичиков.

— Как не быть, — ответствовал коридорный, — очень даже что и есть! Вот к примеру: «Лондон» —ресторация. Надобно сказать, что и даже сами великие князья не гнушаются…

— Это хорошо, — сказал Чичиков, — это нужно будет взять на заметку, а что интересного можно было бы посмотреть? Насчет театров я и сам знаю, а вот из прочего?

— Насчет «киатров» не скажу, я до них не охоч, меня туда и калачом не заманишь. А интересного много всякого. К примеру, завтра Охтяне с крючниками из хлебных амбаров на Семёновском плацу сойдутся! Обязательно надоть бы поглядеть!

— Постой, постой, братец, как таковое возможно, ведь мордобои давно уж как запрещены?! — не поверил сказанному Чичиков.

— Запрещены то они, запрещены, а с позволения полицмейстера – можно! Да и как же без этого?— недоуменно пожал плечами коридорный.

— Нет, это не по мне, — поморщился Чичиков, — мне чего—нибудь бы поделикатнее…

— Имеется что и поделикатнее. Как же, Ваше Превосходительство, не быть? Петербург на то и столица, чтобы в ней всё было. Можете, даже очень просто пожаловать на гулянье. Можно и в Вольфов сад, и в Таврический, и в Аптекарский, и в Строгановский, либо же в «Вокзал» на Мойке. Правда, там вход – целковый, зато чисто и барышни все с билетом. Можно так же и в танцевальный клуб зайтить. Вот у Полицейского мосту очень хороший танц—клуб имеется. Всякого можете спросить, всякий и покажет, — говорил коридорный.

— Так, хорошо, — перебил его Чичиков, — ты мне лучше вот что расскажи, как мне до Невского прошпекту добраться, да так, чтобы нигде не заплутать?

— И ничего в том такового нету, чтобы заплутать, — разве что не обиделся коридорный, — сейчас, как выйдете из дому, перейдёте в Столярную улицу, оттель в Мещанскую, поворотите в Гороховую, а там уж и Невский! Так что ничего в том и нету, чтобы вам заплутать…, — снова пожал плечами коридорный.

— Ну, ладно, братец, иди, — сказал Чичиков, махнувши рукою, на что коридорный собравши поднос, принялся топтаться у двери, оглашая нумер красноречивыми вздохами и с укоризною поглядывая на Чичикова, который, дабы развеять все его сомнения на сей счёт и укоротить пустыя надежды на возможныя чаевые, спросил:

— Кстати, любезнейший, а как пройти мне до квартального надзирателя? Далеко ли, близко ли? И может быть, ты тоже сходил бы к нему со мною?

На что коридорный, переменившись в лице, проговорил уж иным, лишённым прежней игривости голосом, в котором очень легко угадывалась сквозящая в нём тревога:

— А пошто к квартальному—то?

— Да ты пока что не пугайся, — отвечал Чичиков, — ты ведь, как я думаю, ничего у меня покуда не украл, не правда ли?

— Нет, нет! — зачастил коридорный, и, порываясь поскорее покинуть нумер, принялся, было пихать дверь, подносом надеясь открыть её эдаким манером. Но попытки сии, увы, оканчивались неудачею, причиною коей явились тугие дверные петли, и потому единственным ответом на сей порыв коридорного, служили лишь звон, да дребезжание прыгавшей по подносу посуды. Чичиков какое—то время следил за бестолковыми телодвижениями коридорного, а затем, налюбовавшись сим замечательным зрелищем вдоволь, отпустил того восвояси.

Покончивши с завтраком, Павел Иванович решил отправиться на прогулку по Петербургу, резонно заключивши, что и Опекунский Совет и «мёртвые души» могут и погодить денёк другой, потому как ему, впервые попавшему в столицу, страсть, как нетерпелось поглядеть на неё, дабы увидеть наконец—то воочию всё то, о чём он только лишь слыхивал ранее. Все эти Дворцовые, да Английские набережные, все эти Моховые да Гороховые, Гостиные дворы, да Обжорные рынки, и Адмиралтейство, и Биржу, и Дом двенадцати коллегий, и, конечно же, Невский проспект, и многое, многое другое, что слагалось для нашего героя в некую заманчивую и сладкую до него сказку под названием – Петербург, что давно уже ждал его, был совершенно, что рядом — прямо за стеною замечательного его нумера.

Выбрившись и надушившись так, что от него пахнуло точно бы от какой—нибудь диковинной цветочной клумбы, по той причине, что были им пущены в ход все имевшиеся под рукою одеколоны и парфюмы, Павел Иванович повязал самый затейливый из своих галстухов купленных им ещё в Тьфуславле на ярмарке, и, облачившись в серый сертук и серые же панталоны, покинул нумер. Несмотря на солнечное утро на дворе было ещё довольно свежо, потому что поддувало с Финского заливу и Чичиков, поплотнее запахнувшись в шинель, подумал, между делом, что не мешало бы укутать горло в радужных цветов платок, наместо того чтобы козырять глупым галстухом, коим уж точно никого в Петербурге не удивишь, но возвращаться назад в нумер не было у него никакого желания, и оглядевшись по сторонам, он хотел было уж кликнуть извозчика, но затем, решивши, что и без того насиделся за последнее время в коляске, и что хорошая пешая прогулка пойдёт ему совсем не во вред, зашагал в Столярную улицу.

«Вот ежели заплутаю, тогда то и возьму извозчика, а так не грех и ноги поразмять.» — подумал он, с любопытством глядя на громоздящиеся вокруг невиданные им доселе домы. И три, и четыре, да что там и все шесть этажей были им нипочем. Громадною машиною нависали они над тротуарами, сверкая стеклами высоких своих окон с отражающимся в них бледным петербургским небом, в которое уносились их высокие, все как одна крытые железом крыши. Взад и вперёд мимо Павла Ивановича со страшною быстротою, гремя колёсами по паркету мостовой, носились вдоль улиц во множестве разнообразные экипажи, из которых Чичиков более всего приметил полуколясок да фаэтонов, резонно решивши, что тяжелые кареты, время от времени попадавшиеся ему навстречу, в большинстве своём уж попрятались в тёмные каретные сараи с тем, чтобы дожидаться там новой зимы. С интересом поглядывая на случайных прохожих, словно бы надеясь отыскать в них нечто особое – петербургское, Чичиков отметил про себя то, что попадался ему пока, по преимуществу, один лишь ремесленный да чиновный люд. Однако чем ближе подбирался он к Невскому проспекту, тем более в толпе появлялось «мамок», да «нянек», спешащих по каким—то своим необыкновенной важности делам, и снующих из лавки в лавку, что одаривали всех проходящих мимо, каждая своим особенным ароматом: то рыбою, то мылом, то прокиснувшею капустою, а то и просто плесенью.

Но вот миновал он Мещанскую, прошёл Гороховой и вынесла она его, наконец–то к Невскому проспекту, который, порою кажется, и есть целый Петербург, ибо чего только не сыщется на Невском проспекте!.. Решительно всё, что только и есть достойного и примечательного в столице, всё можете встретить вы тут! И большие магазины, скроенныя на заграничный лад, с модными, выставляемыми в витрины картинками, и кондитерские, что в пышности могут соперничать с иными ресторациями, и кафе, соперничающие с названными кондитерскими, и прочая, и прочая, и прочая… А стоит вам только глянуть по сторонам, как точно голова у вас пойдёт кругом от проносящегося мимо множества экипажей всевозможных расцветок и всяческих форм, влекомых невиданной красоты конями, точно бы созданными не самою природою, а стилом гениальнейшего ваятеля. А каких только лиц, каких уму непостижимых нарядов не встретишь на Невском.

К слову сказать, вертевший головою по сторонам Чичиков успел заметить, что таких, как у него шинелей уж вовсе и не увидишь вокруг, что в моде нынче всё более короткие воротнички — два, один над другим, застёгивающиеся на серебрянныя лапки, не в пример его воротнику, висящему точно собачьи уши. Он тут же стал разве что не стыдиться собственной шинели, ему начали мерещиться всяческия глумливыя и насмешливыя взгляды, якобы обращённыя до него и словно бы говорившие:

«Вона, каковая птица к нам сюда пожаловала! И туда же «со свиным рылом в калашный ряд»! Будто бы своих убогих недостало!...», хотя надобно сказать, что на самом деле, никто не обращал на него никакого внимания, а ежели ему и случалось ловить какой случайный взгляд, то что с того? Такова уж она есть — природа человеческая! Страсть как любит человек порою поглазеть вкруг себя безо всякого на то дела и потребы.

Однако от сиих, внезапно возникнувших у него в голове фантазий, Чичиков почувствовал себя весьма и весьма неловко. Его всего прошибло потом, в висках мелкою дробью застучала кровь, которую с удвоенною силою погнало охваченное смущением сердце, и он не зная, куда себя девать, готов был разве что не юркнуть в какую ни возьмись подворотню. Но на счастье Павла Ивановича, очень скоро, и точно бы по заказу выскочил ему навстречу, наместо подворотни магазин готового платья — ещё одна немецкая выдумка долженствующая облагодетельствовать человечество, и Чичиков, скрепя сердце, решил войти в него. Признаться, по сию пору он никогда ещё не приобретал себе готовых одежд, по той причине, что почитал сие неделикатным, достойным лишь людей принадлежащих к низшим сословиям, но тут был Петербург, он понадеялся на то, что в столице всё должно быть особое, даже и готовое платье, и всё же несколько стыдясь своего поступка, прошёл в стеклянную, тренькнувшую ему навстречу колокольчиком дверь.

Приказчик, скучавший у конторки живо переменясь в лице, подскочил к Павлу Ивановичу и как—то странно дергая и извиваясь всею своею фигурою, что, вероятно, самому приказчику казалось верхом наигалантнейшего обращения, закружил вокруг Чичикова.

— Чего изволите, Ваше Высокородие? — спросил приказчик, перегибаясь в поясе и складывая лодочкою ладони.

— Меня, любезнейший интересуют шинели, — отвечал Чичиков, — да и прочее хотелось бы посмотреть, — добавил он.

— Шинели у нас вон в том углу, — сказал приказчик и, забегая бочком впереди Чичикова, повел того к большому гардеробу, с раздвижными, в добрую половину стены дверями.

— А скажи, любезнейший, в какую цену у вас самая дорогая шинель? — спросил Чичиков.

— Самая дорогая в восемьдесят целковых, — отвечал приказчик, и Чичиков подумал, что это вовсе не дорого, потому, как порою и переделка большего стоит.

— Ну ладно, показывай, что там у вас имеется, — сказал Чичиков, принимаясь ждать пока приказчик вывесит товар на толпящиеся тут же в углу манекены. Товар был вывешен, и Павел Иванович принялся придирчиво и с надеждою рассматривать его. Но всё было нехорошо. То есть, кому другому оно, может быть, и пришлось бы вполне по вкусу, но, увы, не Павлу Ивановичу, который не то что был особо привередлив во вкусах, но как мы помним из предыдущего, всегда желал, что коли и попадет в руки его какая, пускай и пустяшная вещица, то должна она быть, непременно, самого высокого качества. Тут же всё было не так. То ехали вкривь да вкось швы, то не хватало пуговиц, либо полы были перекошены так, что ежели и наденешь сию шинель, то и сам выйдешь точно бы косым, да и само сукно было не дегатированное, а воротники по большей части являли собою крашенную под куницу кошку, что уж вконец расстроило Павла Ивановича.

Он попытался, было набросить на себя одну из вывешенных приказчиком шинелей, ту, что словно бы выглядела получше остальных, но она навалилась ему на плечи таковою тяжестью, так сдавила со всех боков своими точно бы жестяными выточками и швами его корпус, что он поспешил от нёе поскорее избавиться. Приказчик, видя неудовольствие посетителя, принялся вертеться ещё живее, наперебой расхваливая виснувших на манекенах уродов, но Чичиков напустивши на чело сонное выражение, не дослушавши приказчика сказал:

— Ну, хорошо, братец, а теперь скажи—ка мне, где в Петербурге уж точно можно приобресть первоклассное изделие? — и дабы приказчик был откровеннее, Чичиков сунул ему в кулак двугривенный, на что приказчик тут же переставши крутиться точно бы на шарнирах, отвечал, что лучше Ручьевских мастерских не сыскать, потому что там так уж сошьют, что никакому французу не угнаться.

— И во что станет? — поинтересовался Чичиков.

— Да уж недешево, судырь вы мой. Раза в три, а то и в четыре супротив нашего, — отвечал приказчик.

«Однако же, каковы цены, — подумал Чичиков, — это ведь прямо кусаются ровно собаки. А с другой то стороны, ежели признаться, новая шинель мне ведь нынче и не к чему. Ведь не успеешь и глазом моргнуть, как уж и лето подкатит, что ж это я летом стану в новой шинели щеголять? Нет, брат Павел Иванович, вот ближе к осени, когда главное то дело обделается, да когда прибудет средств, вот тогда и о гардеробе подумать будет можно. Нынче же выбрось ты всё это из головы: модная шинель, либо немодная! Виданное ли дело, таковые суммы издержать на тряпки, когда деньгам этим наверняка уж сыщешь ты более достойное применение…».

Доводы сии показались ему более чем убедительными, посему решивши повременить с новыми приобретениями, Чичиков ещё немного побродил по магазину, поглазел на выставленный товар, всё более убеждаясь в правильности выбранного им решения, потому как одна только шляпа, которую он вознамерился было приобресть наместо всем нам знакомого картуза стоила в сотню рублей! Посему, ругнувши ещё раз кусачие петербургские цены, Чичиков покинул магазин, затворивши за собою стеклянную дверь, которая, как показалось Павлу Ивановичу, звякнула ему вослед нечто довольно обидное своим колокольчиком.

Но справедливости ради надобно заметить, что досада, вызванная посещением сего магазина уже совсем скоро исчезнула бесследно, уступивши место в сердце нашего героя иным впечатлениям и настроениям. Потому, как Невский проспект это вовсе не то место, где долго может томить душу человеческую злой дух уныния. Невский проспект, ежели даже и вступил ты на его мостовые впопыхах, обремененный заботою, либо спешкою по какому—либо, пускай и важному делу, всё одно, заставит тебя, укоротивши твой бег, перейти на неспешный размеренный шаг, более приличествующий месту гуляния города, равного которому и впрямь не сыскать в целом свете.

То слева, то справа от Чичикова останавливались поминутно разнообразнейшие экипажи, из которых выходили на каменные тротуары проспекта их седоки с одной лишь целью – пройтись по Невскому! Тут были и величавыя мужи в сертуках, мундирных фраках, да и в самих, шитых золотом, украшенных звездами мундирах, дамы – их спутницы, в таковых роскошных нарядах, что их вполне было возможно принять за райских птиц, опустившихся на мостовые проспекта с самое небес, и даже лёгкость их походки могла быть сравнима разве что с порханием. Среди дам порою попадались и старухи, одетыя по последней моде, с морщинистыми лицами и шеями, но со столь тонко утянутыми талиями, что, глядя на них Чичиков испытал даже некую неловкость.

«Господи, какое обезьянство!», — подумал он, но и это впечатление скоро было смыто волною других. Потому что Невский проспект катил мимо него, словно река, сложенная из тысяч и тысяч всевозможнейших шляп и шляпок, платочков, платьев, сертуков, шинелей, лиц, бакенбардов, усов, причесок, бород… Одним словом, перечислять так можно до бесконечности! И глядя вокруг, Чичиков мог сказать себе, что никогда ещё по сию пору не видывал он в жизни своей ничего равного размахом и красотою Невскому проспекту! У него даже слегка зарябило в глазах, и он остановился у магазина «Юнкера», дабы слегка перевесть дух. В витрине магазина, как и всегда, красовалась вечная картинка, изображающая поправляющую чулок девушку, и франта с жадностью глазеющего на нея из—за дерева, но столь хорошо знакомой всем жителям столицы, шерстяной фуфайки, на сей раз, в витрине почему—то не было. Толи весна была тому причиною, что заставила хозяев магазина сменить её на легкомысленно глядящие фуражки и хлыстики, толи — хвала небесам, наконец—то её всю без остатка съела моль!

Но, увы, не успел Павел Иванович порядком отдышаться, как его уже ожидало новое испытание. Испытание, к которому он, признаться, вовсе не был готов, и совершенно не чаял его. Только что, принялся он, было, разглядывать показавшуюся ему заманчивою картинку, как раздался у него над самым ухом голос, столь знакомый, и столь ненужный в сей час до Чичикова, что он чуть было не отскочил в сторону, как отскакивает обыкновенно бедняга, которого ненароком ошпарили кипятком. Вослед за голосом появились, отражаясь в витрине, точно в зеркале, румянныя, пухлыя щёки и чёрныя как смоль бакенбарды, и Чичиков, не желая ещё поверить в эту внезапную, словно свалившееся на него несчастье встречу, оборотясь, увидал прямо пред собою потную от удовольствия физиогномию Ноздрева.

— Ах ты, свинтус ты эдакий, душа ты моя, Павел Иванович! — вскричал Ноздрёв, набрасываясь на Чичикова с объятиями. – Не…е…ет, право, ты, мерзавец, право! Уехал тогда, и даже не попрощался! Э…э…эх, ты! А ведь я тебе друг! Да ты сам это знаешь, душа моя, что лучшего, чем я друга у тебя не было, и нет! — продолжал он, стискивая Чичикова в своих объятиях, и пытаясь влепить ему всегдашний, звонкий свой поцелуй. Павел Иванович попробовал, было высвободиться из сиих цепких объятий, но тщетно, потому, что Ноздрёв держал его крепко, стиснувши точно тисками, так словно боялся, как бы Чичиков вновь не улизнул бы от него, скрывшись где—нибудь в подворотне.

— Признаться, я не думаю, что обстоятельства нашей последней встречи, могли бы дать вам, милостивый государь, повод говорить о дружбе! — всё ещё пытаясь освободиться, сдавленным голосом пролепетал Чичиков, на что Ноздрёв, не сменяя полного радостного возбуждения, тону отвечал:

— Ну, ты, братец, и собака, должен я тебе заметить! Это ты мне говоришь, ты? Тот, который предательски раскидал все мои шашки и именно когда я начал выигрывать! Однако же я великодушен, и ты должен был увидать из последующего, что зла я, даже на подобное предательство не держу! Ведь кто первый, как не я протянул тебе руку помощи в той истории с губернаторской дочкою?! Вспомни, вспомни, собака! И ты тогда, точно уж увидишь, кто есть истинный до тебя друг! — продолжал Ноздрёв, так и не оставляя намерения запечатлеть на щеке Павла Ивановича дружеский свой «безе».

— Милостивый государь, извольте, сей же час отпустить меня! — потребовал Чичиков, на что Ноздрёв, не разжимая объятий, закатился дробным, рассыпчатым смехом.

— Отпустить тебя? — переспросил он, продолжая хохотать. – Отпустить, чтобы ты сызнова понаделал новых глупостей? Нет уж, братец, и не рассчитывай! Ведь за тобою нужен глаз да глаз. А не то опять во что—нибудь таковое впутаешься, чего потом уже и не распутаешь вовек. Мало ли тебе, что ли, твоих фальшивых бумажек? Ведь апосля тебя, почитай целый год ассигнации по всей губернии проверяли, но благодарение Богу, так ни одной из твоих и не нашли.

— Какие еще фальшивые бумажки, что ты несёшь?!.. — опешился Чичиков.

— Ну да! Ты, конечно же, ничего не знаешь! Ну, ты, бестия – хитёр, так запрятал, что ни одной улики нет! Даром, что прокурор помер…, — не унимался Ноздрев.

Стиснутый в его объятиях Чичиков увидел вдруг краем глаза как привлечённый, вероятно необычностью сцены, и тем явно бедственным и угнетенным положением, в котором оказался нежданно Павел Иванович, шагает по направлению к ним полицейский чиновник.

— Отпусти меня сей же час, — чуть было не вскричал Чичиков, — не то сдам тебя квартальному! — на что Ноздрев расхохотался ещё громче.

— Ха—ха—ха! Вздумал, чем пугать меня, братец! Я тебе вот, что скажу – ежели не поедешь ты нынче со мною, то я и сам сдам тебя квартальному, да ещё и попрошу препроводить до частного пристава. Вот там то мы и сделаем следствие твоим «мёртвым душам». Погляжу я тогда на тебя, каков ты есть – «херсонский помещик»! — и он снова расхохотался, находя свою шутку чрезвычайно забавной.

— Хорошо, поехали, — сдался Чичиков, в чьи планы вовсе не входили объяснения с полицией, да ещё и по столь деликатному предмету, каким являлись «мёртвые души».

— Вот оно и славно, вот это по дружески! — обрадовался Ноздрёв, и принялся выкликать извозчика, который тут же появился, осадивши свою, впряжённую в пролетку, лошаденку у тротуара.

Не дожидаясь, покуда полицейский чин приблизится к ним вплотную, Чичиков с Ноздрёвым разместились в сказанной уж пролетке, что, не теряя времени даром, гремя колесами, покатила по мостовой.

— Будет тебе дуться, голуба, — толкая его в бок локтем и с примирительною улыбкою на челе говорил Ноздрёв. – Я то ведь к тебе не в претензии за то, что тогда почитай уж всё оговорено было! И лошадей, и коляску, всё бы я тебе дал. Так и свезли бы тогда губернаторскую дочку, да ты ведь «скалдырник»! Пожалел мне тогда трёх тысяч. А ведь, как они нужны мне были! Позарез нужны!..

По счастью Чичиков, вовремя спохватясь, вспомнил о всегдашней привычке Ноздрева к выпрашиванию денег, потребных ему всякий раз «позарез». Потому—то и решил он своею «атакою» предупредить готовящийся, как он чувствовал, «вражеский набег», и, перебивши бубнившего с укоризною Ноздрева, сказал:

— Послушай—ка, братец, не в службу, а в дружбу – одолжи—ка ты мне пять тысяч. Всего на неделю. А через неделю я, ей Богу, верну.

Но Ноздрёва оказалось не так то просто сбить. Он, ухмыльнувшись, глянул на Чичикова и отвечал:

— Я не сомневаюсь, «скалдырник», что ты это нарочно у меня попросил. Знаешь ведь, что я тут с поста околачиваюсь, и всё уж успел спустить на ярмарке. Кстати – какая же дивная ярмарка на Адмиралтейской площади! Жаль, правда, что днями уж закрывается. Такая ярмарка, право, что не надобно и остального Петербурга! Одна всего стоит! А тебе, голуба, сознайся, небось, Подносов донёс насчет меня? Нет? Ты скажи, я ведь и так знаю. Этот Подносов зол на мой счёт, ходит, распускает слухи, будто проиграл я ему пятнадцать тысяч, и не отдаю. Но это ложь! Ты ведь меня знаешь! Я до такового допустить не могу! Кстати и свидетелей не было.

«Да уж, я тебя знаю», — подумал Чичиков, но вслух ничего не сказал.

— А ты, душа моя, давно ли тут, аль нет? — спросил Ноздрёв.

— Да вот, вчера только приехал…, — ответил Чичиков.

— Однако, как же это, душа моя, вчера только что приехал, а денег уж и нет? — принялся допытываться Ноздрёв.

— Поиздержался в дороге! Да мало ли какие бывают обстоятельства. Можно думать с тобою такового не случалось? — отмахнулся, было Чичиков, но Ноздрёв не унимался.

—Нет, братец, такого не бывает, чтобы в Петербург кто ехал бы без денег. Просто «печник» ты, хотя я тебя и люблю. Ведь знаешь, что нужны мне какие то две тысячи, и я сегодня же превращу их в тридцать! Но всё равно ведь не дашь! По глазам вижу, что не дашь! Потому, что ты, «скалдырник»!

— Да не с чего давать, да и было бы, не дал, потому как мне и самому нужно. Остались у меня там какие—то гроши на прожитьё и всё, — сказал Чичиков.

— А кстати, душа моя, ты, где остановился, — спросил Ноздрёв, – небось, в каких—нибудь шикарных апартаментах? Ты ведь у нас миллионщик, «херсонский помещик»! — сказал он и снова расхохотался.

— Какое там, — отозвался Чичиков, решивший не обращать внимания на подобныя задиры, — остановился у Кокушкина мосту, в доме Трута, в меблированных комнатах.

— Вот так комиссия, не может такового быть! — вскричал Ноздрёв. – И я ведь тоже у Трута! Только ты, в каком нумере?!

— В сорок втором, — ответил Чичиков.

— Не может быть! — вновь вскричал Ноздрёв. — Я же в сорок первом!

При этом известии Чичикова разве что не сразило досадою. Точно бы некая злая сила пронзила его всего, от преющей под картузам макушки, до сердца.

«Ах, я дурень! И зачем только сказал ему, где живу? Ведь от него теперь уж не отвяжешься», — подумал Чичиков.

— Но у меня такое горе, такое горе! — продолжал Ноздрёв, картинно ухвативши себя за чуб.

«Бог ты мой, сызнова примется денег просить», — забеспокоился Чичиков, но, как оказалось, угадал лишь отчасти.

— Видишь ли, — переходя на доверительный шёпот, сказал Ноздрёв, — тебе откроюсь, ежели только дашь честное слово, что нигде, никому и никогда!..

— Да можешь не открываться, коли так. Я ведь не пытаю, — пожал плечами Чичиков.

— Ну, так знай, — заговорщицки проговорил Ноздрев, — живу я в этом нумере не один. Со мною проживает «дама сердца», как говорится. Супруга одного здешнего доктора. Кстати сегодня вечером пойдёшь со мною к нему на ужин…

— Постой, постой, что—то я в домёк не возьму — живёшь в нумере с чужою женою, ужинаешь у ея мужа; так в чём же горе—то? — усмехнулся Чичиков.

— Нет, в этом то горя как раз никакого и нету. Он хотя и подозревает нечто эдакое, но, тем не менее, верит, будто жена уехала на две недели к тётке в Тверь, — говорил Ноздрёв. – Понимаешь, познакомился я с нею на той же ярмарке. Прихожу, как—то в ярмарку поутру, народу — тьма. Кто продаёт, кто покупает, кто так гуляет. И вижу, у качелей стоит барынька, такая ладненькая, глаза, что вишни, щёчки – яблочки; одним словом в моём вкусе! Кстати, помнишь родственницу Бикусова, что я тебе предлагал наместо губернаторской дочки? Вот в точности она!

— Не помню я никакой родственницы Бикусова., — возразил, было, Павел Иванович, но Ноздрёв не слушая его, продолжал.

— Вижу я, что ей страсть как охота на качелях прокатиться. А хрыч старый, что топчется подле неё, по всему видно – не даёт. Тогда я подхожу самым наигалантнейшим образом, и, оттёрши хрыча спрашиваю её — «Не желали бы вы со мною, как с честным человеком, на сиих качелях прокатиться?» Хрыч этот, который впоследствии доктором оказался, ну на меня кричать — «Что это вы позволяете себе, милостивый государь? Да кто это только позволил вам обнимать за талию мою жену?!», — и всё в подобном же роде, но всё это решительная ложь! Ты меня знаешь. Я прилюдно никогда не позволю себе покуситься на честь дамы. Да супруг ея – доктор и сам тут же всё это понял, потому как я в тот же день у них и обедал. Вот с той поры всё и закрутилось…, — закончил он со вздохом.

— Ага! — сказал Чичиков, — стало быть, это и есть твое горе?

— Ах я садовая голова! Забыл совсем!, — принимаясь сызнова строить во чертах чела своего страдание, проговорил Ноздрёв. — Нет, горе в другом. Понимаешь ли, у ней была любимая собачонка. Она так мне всегда и говорила: «Милый, у меня только две радости в жизни – это ты и Жужу!» .Жужу – это была её собачонка. Так вот, поверишь ли, что Жужу сия не далее, как нынешнею ночью околела. И невозможно взять в толк — отчего? Давешним вечером ещё была весёлая, жрала конфекты, а потом среди ночи, как принялась тявкать ни с того ни с сего, так и протявкала всю ночь напролёт, а к утру уж обессилела и была готова. Я грешным делом даже подумал, не нечистая ли сила к нам ночью наведывалась? Ведь недаром говорят, будто собаки её чуют…

— Вот это горе, так уж горе! Собачонка! Вот уж поистине – уморил, так уморил, — с усмешкою глянувши на продолжавшего картинно страдать Ноздрёва, сказал Чичиков.

— Ну, нет, ты не справедлив, душа моя. Мне то ещё ничего, но ты представь себе, голуба — она то как убивается! Эх, были бы у меня сейчас две тысячи, я б ей новую, такую же собачонку, купил! — сказал Ноздрёв, зыркнувши на Чичикова быстрым глазом.

Но Чичиков оказался глух к его мольбам.

— Вот ещё, что выдумал, — сказал он, — собачонку за две тысячи покупать! Погляди—ка вокруг, сколько их бегает. Хватай любого «барбоса» и тащи к себе в нумер. И потом, где это ты только цены такие видывал на собак? Понимаю, благо ещё борзая была бы, а так, небось – блоха на веревочке!

— Ну да, блоха! Ну, что ж с того? Надобно полюбить и блоху, коли есть в тебе сердце! Но этого тебе «скалдырник» не понять, — сказал Ноздрёв, а затем продолжал разве что не с драматическою икотою. – Друг, лучше которого нет у него в целом свете, просит о жалкой сумме, о которой смешно и упомянуть, а наместо того, чтобы сказать ему — «Бери и владей, ибо ты брат мне!», он предлагает хватать, какого ни есть «барбоса», и сим удовлетвориться!..

— Погоди, не части, — прервал его Чичиков, — скажи—ка ты мне лучше, у доктора после ужину садятся за карты?

— Садятся, и что с того? — строя непонимание во чертах лица своего, отозвался Ноздрёв.

— Ну, так я вижу, что тебе, братец, проигранных тобою, пятнадцати тысяч мало, — сказал Чичиков, — ты, видать, решился господина Поносова озолотить. Свои то все спустил, так надобно и за чужие взяться!

— Во—первых, не Поносова, а Подносова. А во-вторых…, — попробовал, было вставить словцо Ноздрёв, но Чичиков не стал даже слушать.

— Экая разница, кого ты, братец, решился озолотить! Сказано тебе, что нет у меня денег, стало быть, и нет! — и, махнувши рукою, он отвернулся от Ноздрёва и принялся глядеть в сторону.

Ноздрёв тоже замолкнувши и видать, решивши обидеться на Павла Ивановича поворотился от него на другую сторону пролетки, глядя из под насупленных бровей на проносящиеся мимо него мостовые, но, однако совсем уже скоро натура его одержала верх над решимостью выглядеть оскорблённым высказанными в его адрес подозрениями, и он, как ни в чём небывало обратился к Чичикову, тронувши того за плечо.

— Погляди—ка туда, душа моя. Видишь, там вдоль набережной стоят пароходы? Вон там, где народ толпится…

И верно, глянувши по направлению, в котором указывал Ноздрёв, Павел Иванович увидел изукрашенныя цветными флажками пароходы, что цепочкою стояли вдоль набережной, на которой толпилось изрядное число народу. Поначалу Чичиков было подумал что всех их привлекла сюда к набережной та особая, ни на что не похожая красота швартовавшихся у причалов судов; красота, которую открыло нам лишь просвещённое наше столетие, вступившее уверенно в век паровых машин, тех, что сделали человеков истинными господами мира и царями природы. Ибо картина, открывавшаяся взору, и впрямь была весьма и весьма живописна. Ветер, летящий с Финского залива, заставлял трепетать убиравшие суда многочисленныя флаги и вымпелы, отчего казалось, будто над причалами машет разноцветными крылами стая разноперых, собирающихся в дальнюю дорогу пёстрых птиц, а бронзовые, начищенные до нестерпимого блеска части пароходов горели на весеннем солнце жарким весёлым огнём, будя в душе праздничное, радостное настроение.

Действительно, картина открывшаяся взору нашего героя была более, чем живописна, и не оставила бы Павла Ивановича равнодушным, ежели бы не одно обстоятельство; а именно то, что вся эта красота и живописность протежируемы были ни кем иным как Ноздрёвым. От которого кроме каверз, подвохов и неприятностей ничего ожидать было невозможно. Так, скорее всего, обстояло дело и нынче. Глянувши искоса, краешком глаза в сторону Ноздрёва, Чичиков поразился произошедшей во чертах его перемене.

И без того полное лицо его, сейчас словно бы налились томным предвкушением грядущего удовольствия. Щёки, те, что постоянно пылали румянцем, тут и вовсе залоснились, словно бы натертые воском яблоки, взор, устремлённый до пароходов, живо скакал с предмета на предмет, как скачет эластический мячик, брошенный умелою рукою, а с кривящихся в сладкой улыбке губ разве что не капала слюна.

— Вон! Погляди, погляди какова! Вон та блондиночка! Как пить дать – англичаночка! Страсть, как я люблю англичанок! — возбуждённо говорил Ноздрёв, ухвативши Чичикова за локоть и указуя тому на некую высмотренную им в толпе «англичанку». И тут Павел Иванович наконец—то разглядел то, на что признаться поначалу не обратил внимания. На причале, по сходням, по верхним палубам пароходов стояли сотни, словно бы собравшихся на гуляние, и чего—то дожидающихся барышень, в чистых и нарядных платьях. Те из них, что не уместились на палубах, сидели по каютам, и, выставляя словно бы напоказ, сквозь круглыя пароходныя окошки свои свежия, хорошенькия личики тоже словно бы чего—то дожидались.

Сие действо сопровождаемо было шумом и гамом, наподобие тех, что стоят на привозе в базарный день. Причём шум сей производим был вовсе не барышнями, как того вполне можно было бы ожидать от толпы молоденьких девиц, а совершенно наоборот — лицами, принадлежащими к мужескому сословию, что в изобилии толпились вдоль набережной, у пароходов. Время от времени они выкликали какую—нибудь из приглянувшихся им барышень, и та в сопровождении специального, приставленного для сего случая человека, приводима была к господам, где её оглядывали со всех сторон и, перетолковавши о чём—то с сопровождавшим, либо отсылали назад, либо сажали в экипаж, один из тех, что стояли здесь во множестве, и увозили восвояси.

— Куда же это ты меня привёз, милостивый государь?! Изволь повернуть сей же час назад! — вознегодовал Чичиков. – За кого же ты меня принимаешь, ежели дозволяешь себе творить надо мною подобные мерзости, будто я тебе мальчишка какой?! — восклицал он, пытаясь высвободить из цепкой хватки Ноздрёва своё плечо.

— Да, что же ты это, душа моя? Белены, что ли объелся? Чего это тебе померещилось с перепугу?... Эх, ведь знал я, что нельзя с тобою связываться, так нет же, пожалел! Дай, думаю, подойду, не чужой ведь вроде. А не то, неровен час, натворит снова бед, да таких, что потом и не разгребёшь!.. И вот на тебе — сызнова виноват в том, что желал его немного развлечь. Одно слово – шильник! Как есть – шильник! Печник ты гадкий, должен я тебе сказать, а не «херсонский помещик»! — сплюнувши в сердцах на мостовую, проговорил Ноздрёв.

— Однако, довольно уж! Однако это никому не позволено переходить на личности, да к тому ж якобы проявляя столь горячую заботу о моей персоне!… Извозчик, останови—ка тут, я сей час же сойду, — возмутившись, вознамерился, было покинуть пролетку Чичиков.

Но Ноздрёв, в чьём сердце не погасли видать ещё надежды затащить Павла Ивановича за карточный стол, либо поживиться каким—нибудь иным манером за его счёт, вновь ухватил Чичикова под руку, заговоривши уже совершенно другим, примирительным тоном.

— Ну да уж ладно, душа моя. Было бы и впрямь из—за чего эдак расстраиваться. Ежели решил ты, что то были девки, до которых я тебя не спросясь повёз, так сие и не так вовсе! Подумаешь всего то делов, поглядеть на горняшек, да гувернанток, что навезли, можно сказать со всей Европы на заработки, а ты надо же каковую комиссию из сего развёл. Я ведь только и хотел, что пройтись потолковать с барышнями, потому, как, согласись, заманчиво ведь послушать, как барышня щебечет на каком—нибудь там французском, либо гишпанском, либо ещё каком. Сам подумай, где ты ещё сумеешь поглядеть на стольких чужестранок разом? Уверяю тебя – нигде! Хотя и должен признать из справедливости, что многия приезжают сюда «попользоваться насчет клубнички», но сего я тебе, как порядочный человек, предложить не могу. Потому как знаю, каких ты строгих правил! Вот даже и губернаторскую дочку…

Но Чичиков не дал ему возможности довесть до конца сию замечательную мысль, о чистоте сердца и помыслов нашего героя. Он, стуча кулаком по борту пролетки, чуть ли криком не закричал на Ноздрёва.

— Оставьте меня в покое, милостивый государь, с вашею губернаторскою дочкой! Знать не знаю я никакой губернаторской дочки! Что это у вас за фантазии, любезнейший! Откуда вы только их взяли, в каком это горячечном бреду возникнули они в вашей голове?!..

— Ну что ты, душа моя. Не убивайся ты так. Я понимаю, тебе, конечно же, больно о ней вспоминать. Так я более о ней и не заикнусь. Коли бы я знал, что тебя так по ней разобрало, я бы и слова не сказал бы вовек, — отвечал Ноздрёв.

— Нет, это непереносимо, — проговорил Чичиков, сникнувши, и устремивши исполненный страдания взор свой в пространство. – Отчего за тридевять земель, здесь в Петербурге должен был повстречать я именно тебя?

— Это судьба! — глубокомысленным тоном отвечал Ноздрёв. – Судьба, она всегда хороших людей вместе сведет!..

«Боже, Боже! За что мне и вправду подобное наказание?», — думал Чичиков, чувствуя, как нервические, беспомощныя мысли начинают вершить в душе его чёрный свой хоровод. Он понимал то, что словно бы путами опутан нынче знанием Ноздрёва о «мёртвых душах», и более того — постоянной готовностью сего отъявленного негодяя в любую минуту и без зазрения совести разгласить столь тщательно оберегаемую Павлом Ивановичем тайну.

«Нет, видать и впрямь бес меня в тот час попутал, дергая за язык! Иначе чем же ещё объяснить то, что связался я с подобным, с позволения сказать, господином?! И ведь видел, что Ноздрёв человек ненадёжный – дрянь человек, ан нет же, понадеялся на «авось», вот оно мне сие «авось» боком и вышло, — думал Чичиков, — Господи, как же это какая—нибудь мелочь, о которой порою и не вспомнишь даже, может проследовать за тобою через целые годы, да что там, через целую жизнь! Ты о ней уж словно бы и забыл, уж и не думаешь о ней, а она, подлая, бросится вдруг на тебя из засады, словно бешеная собака, и именно когда ты ее менее всего ожидаешь. И вырастет вдруг из этой позабытой уже соринки из, казалось бы, ничего не значащей загогулины пред тобою каменная стена, закрывая собою чуть ли не весь белый свет!.. Господи, Господи, научи, как избавиться от этого «репейника»? А то ведь эдак недалеко и до греха!..»

Не одно крепкое словцо, адресованное Ноздрёву, готово было уж сорваться с его уст, но всё же не дал Павел Иванович воли своему гневу, коим гневался, отчасти и на себя, за то, что остановился давеча у магазина «Юнкера», разглядывая сальныя картинки. Он провёл в угрюмом молчании ещё какое—то время, в которое, как надобно думать в нём шла некая мозговая работа, потому, что поворотясь вдруг к Ноздрёву он спросил у того с неожиданною улыбкою.

— Так что же, стало быть, нынче вечером обедаем у доктора?

По всему было видно, что и гнев, и чёрныя мысли и все те, дрожавшие у него на устах крепкия словечки, всё это внезапно отступило под натиском некоего нового, решительного его умонастроения, так, что Павел Иванович даже несколько просветлел лицом, что не укрылось даже и от Ноздрёва.

— Вот это по—нашему! Вот так бы и всегда! А то сидишь, надувшись, точно какая «ракалья», но я, братец, так и думал, что это у тебя напускное. Признайся, братец, что прикидывался, я то тебя хорошо знаю! Ты ведь такая, брат, штучка, что с тобою держи ухо востро! Кого угодно, брат проведёшь, но только не меня, брат, только не меня!.. — и он сызнова полез к Чичикову с объятиями да поцелуями, торжествуя от счастливой мысли о том, что ему всё же удастся заманить сегодня Павла Ивановича к карточному столу.

— Однако, как мне думается, до ужина ещё далеко, а вот к обеду дело уж близится! Как смотришь ты на счёт того, чтобы нам вместе отобедать? — спросил Чичиков у Ноздрёва, всем видом своим, излучая радушие.

— Что ж, я вовсе не против того, чтобы перекусить, да промочить горло доброй бутылочкой мадеры, — отозвался Ноздрёв, довольно потирая руки.

— Ну – мадеры, так, стало быть – мадеры! — усмехнулся Чичиков, и велел, оборотясь к извозчику:

— Ты, любезный свези нас в какую—нибудь ресторацию, где и вкусно и не очень дорого.

— Будет сделано, ваше степенство! — отозвался извозчик и решительно хлестнул свою клячу, звонко застучавшую коваными копытами по каменной мостовой.

Ресторация сия, прозывавшаяся «Павлином», была самая обыденная, во вполне российском вкусе, и ничем не отличалась бы ото всех подобных рестораций, коих предостаточно и в столичных, и в губернских городах, ежели бы над буфетною стойкою, под самым потолком, не располагалось развернувшее веером хвост чучело большого павлина, стоявшее там толи для того, чтобы оправдать название сего заведения, толи, чтобы легче и лучше собирать из воздуха пыль. Несмотря на вполне обеденное время, посетителей в зале было немного, и Чичиков с Ноздрёвым пройдя через залу, заняли приглянувшийся им столик, стоявший у занавешенного, не первой свежести занавесками, окна.

Хотя на улице и было ещё по весеннему свежо, в зале, от топившейся большой голландской печки, стояла изрядная духота, а над столами отдавая дань благодарности тёплой и духовитой атмосфере ресторации, кружило изрядное число мух, и, судя по ровному и неспешному их полёту, они чувствовали себя здесь ежели и не хозяевами, то уж совершенно точно давними и привычными постояльцами. Особенно большая их стая толклась и порхала над лохматою головою спящего буфетчика, из чего можно было заключить, что воздух над его мирно посапывающей тушею, был и теплее, и душистее. Но Павел Иванович давно уж не придавал значения подобного рода мелочам, что в избытке присутствовали в «походной» его жизни, вот почему, кликнувши полового, прозывавшегося здесь «официянтом», он отдал ему какие надобно распоряжения и они с Ноздрёвым принялись дожидаться обеда.

О, эти чудесные и ни с чем не сравнимые минуты подобного ожидания! Не знаю, отдал ли кто из пиитов своё вдохновение описанию сиих восхитительных и томительных мгновений, порою, впрочем, растягивающимся до неприличия, но мы твердо намерены сейчас, посвятить им несколько своих восторженных строк; тем более что обеда нашим героям пока не несут, и у нас вполне есть для этого и повод, и время.

Итак, господа, что может быть прекраснее минуты, когда усталый, томимый голодом и жаждою путник приближается, наконец, к покрытому белою, хрустящею скатертью столу, по которому словно бы дивные цветы, сплетающиеся в прелестные гирлянды, либо слагающиеся в умопомрачительные клумбы, располагаются разнообразнейшие блюда, благоухающие неземными ароматами, и исходящие дивными соками. Тарелки с закускою заполненныя то лоснящейся, усеянной прожилками жёлтого, звездчатого жира осетриною, либо нежною, как весенний закат, розовеющею семгою, нарезанной тонкими со слезою ломтиками; пироги, дразнящие самою заманчивою припёкою, сочинить которую мог лишь некто обладающий Сократовской, прозорливой мудростью; ждущие где—то неподалеку от рюмок и стопок своего часу соленья, то зеленеющие ядрёными на подбор огурчиками, то белеющие рассыпчатою горою квашеной капусты, или же золотящиеся шляпками хрустящих рыжиков и лисичек – всё здесь, всё зовет вас и манит к себе с необоримою силою!

А икра? Икра, то разлетающаяся отдельными шариками, либо единым плотным паем намазываемая на тёплую ещё пшеничную булку вместе с желтым коровьим маслом. А десерты? О, эти десерты! Но главное, главное, что радует глаз – дивные и стройные, точно лесные нимфы, бутылки с ликёрами, наливками, винами и так далее – до бесконечности…

Взор ваш, не дожидая вас, начинает уж своё пиршество, перебегая от блюда ко блюду, а нос вбирает в себя запахи и ароматы, более схожие со счастливым сновидением или же со сбывшейся мечтою. Слюна ласковым прибоем бьётся во рту, уже готовая вобрать в себя те безумного вкуса соусы, коими повара напитали ждущие прикосновения вашей вилки кушанья, и вот уж расправлены крахмальныя салфетки, уж ножи устремились к тарелкам, уж дрожат капельки на запотевших бокалах… Вот оно! Сейчас, сейчас начнётся застолье, словно свершившееся счастье!.. Да, понять меня сумеет либо бессовестный объедала, либо очень голодный человек!

Но вот кушанья нашим героям были поданы, и они безо всяких церемоний принялись орудовать вилками, потому, что ни один из них не страдал ни отсутствием аппетита, ни несварением желудка. Чичиков ни на словах, ни на деле не выказывал в отношении Ноздрёва таящегося в душе его недружелюбия. Более того, он был словно бы сама любезность и предупредительность, и подобная, столь мгновенно произошедшая в нём перемена, казалось бы, должна была насторожить кого угодно, потому как всякому понятно, что столь резкие перемены в настроении случаются, как правило, неспроста. Но не таков был Ноздрёв и нынче он ни о чём, кроме двух потребных ему для игры тысяч, да предстоящего у доктора ужина и думать не мог.

— Ну и пошто ты здесь? По делам приехал, или же так – погулять?— спросил у Ноздрёва Павел Иванович, явно желая навесть того на какой—то нужный для себя разговор.

— Да как тебе сказать – поначалу будто бы и ехал по делу, а теперь уж выходит, что гуляю! — глодая баранью кость, задумчиво проговорил Ноздрёв, у которого всегда бывало так, и всегда же невозможно было понять, где у него кончается дело и начинается гулянка, как оно впрочем и бывает с теми, для кого разгул и является единственным, забирающим их целиком делом.

— Однако ты темнишь, братец. Вижу, на уме у тебя нечто, что скрыть от меня хочешь. Но признаться не ожидал я от тебя подобной скрытности. Я то с тобою всегда откровенен, видит Бог! — сказал Чичиков, поглядывая на Ноздрёва в перерывах между ложек с жарким.

— Это ты то?! — изумился Ноздрёв. – Ты, у которого и клещами ничего не вытянешь, обвиняешь меня в скрытности?! Ну, душа моя, ты несправедлив. Мне то как раз скрывать нечего, а вот тебе твоя скрытность совсем не на пользу. Скажу тебе прямо – ежели бы ты сознался мне в своё время в фальшивых ассигнациях, то я тебе в них премного был бы полезен! И то, посуди сам, я на каждой ярмарке – свой человек. Меня там всякая собака знает. Я бы, к примеру, мог бы привесть тебя к цыганам, и они с удовольствием обменяли бы твои ассигнации на настоящие. В половину, конечно же, цены. Но ведь ты не захотел делиться. Хотел весь куш себе урвать, вот и попался с ними!

— Позволь, ты уж в другой раз толкуешь мне о каких—то ассигнациях. Не знаю я, что вы там у себя на мой счёт навыдумывали, но уверяю тебя – никаких ассигнаций не было! Другое что могло быть, не буду отпираться. Но этого не было, — твёрдо сказал Чичиков.

— Ну хорошо, коли, не будешь отпираться, скажи мне тогда, к чему ты скупал «мёртвых душ»? Или же скажешь, что и этого не было? — не унимался Ноздрёв.

— Это было, — отвечал Чичиков, — но сказать не могу, по той причине, что нахожусь я на государевой службе и сие не моя тайна.

— И кем же ты числишься на государевой службе – «херсонским помещиком»? — насмешливо спросил Ноздрёв.

— Можешь называть и так, мне всё равно, — пожав плечами ответил Чичиков.

— Не верю! Врёшь ведь! Сызнова врёшь! Чую я, что здесь дело нечисто, вот от того ты и юлишь. Я, братец тебя знаю. Ты ведь хвастлив до невозможности. Сразу бы выложил, ежели что!.. — чуть не вскричал Ноздрёв.

— Отчего ты решил, будто я хвастлив? — не сменяя ровного тону сказал Чичиков. — Повторяю тебе, тайна сия не моя, а государственная, и просто так, за здорово живёшь, выложить я её тебе не могу. Лишь при условии, что подпишешь ты какую надобно бумагу.

— Это какую же, позвольте спросить, бумагу? — всё ещё продолжая насмешливо улыбаться, но уже и несколько посекшись в тоне, спросил Ноздрёв.

— Ну, так и быть! Тебе откроюсь, потому как знаю, что ты не болтлив. А что ездишь много и многих знаешь, так это хорошо. Такие нам нужны! — с напускною решительностью сказал Чичиков.

— Это кому же «вам»? — уж вовсе без усмешки, и можно сказать даже с некоторой робостью переспросил Ноздрёв.

— А вот подпишешь бумагу, по форме, что я скажу, сейчас и узнаешь! Ну, как — слать человека за гербовою бумагою? — усмехнулся на сей раз Чичиков.

— Слать! — отодвинувши от себя тарелку, кивнул вихрастою головою Ноздрёв. На что Чичиков кликнул полового и тот, немного помешкавши, принёс им бумаги и чернил.

— Однако, братец, подумай ещё раз, — сказал Чичиков, — может быть тебе этого не надо. Потому, как дело сие и сурьёзное и опасное!

— Чего надобно писать? — обмакнувши перо в чернила и изображая во чертах лица своего бесстрашие и решимость, спросил Ноздрёв.

— Ну, коли так, пиши — «Расписка, дана мною, таким—то и таким—то, сыном такого—то, родившимся там—то и там—то, числа и года такого—то, помещиком такой—то губернии…». Написал?, — спросил Чичиков, и увидавши, что Ноздрёв наместо ответа кивнул склонённою над листком бумаги головою, продолжил диктовку, делая голосом ударение на каждом слоге, — «…дана полковнику Третьего отделения, его высокоблагородию, господину Чичикову Павлу Ивановичу…»

Тут перо у Ноздрёва дёрнулось, скрыпнуло и посадило на строку жирную кляксу.

— Ну вот, братец, бумагу испортил, ну да ничего, продолжай, это не страшно, — покровительственным тоном произнёс Чичиков.

— Позволь, позволь, душа моя! Что это за шутки? — недоумённо поднявши глаза на Чичикова, спросил Ноздрёв.

— А никаких шуток нету, — отвечал Чичиков, — нынче идет одна лишь голая правда. Но ты, братец, ежели трусишь, то можешь сей же час порвать сию бумагу, покуда ещё не поздно.

— Я, чтобы трусил?! Нет, Павел Иванович, видать, ты и впрямь плохо меня знаешь! Давай, диктуй далее! — бодрился Ноздрёв, но лоб его, тем не менее, уж покрылся испариною.

«Однако же, заглотнул наживку, — с удовольствием подумал Чичиков, — ну, что ж, поделом тебе, братец!», — а сам продолжил размеренную свою диктовку.

— Значит так, пиши — «…господину Чичикову Павлу Ивановичу…», — написал? Хорошо! Пиши далее — «… в том, что обязуюсь сохранять в строжайшей тайне сведения, переданныя мне означенным выше господином полковником, касательно военного плана — «Мёртвые души», и в меру моих сил и возможностей участвовать в осуществлении оного плана». Так, хорошо, теперь проставь число и распишись.

Ноздрёв послушно расписавшись, передал бумагу Чичикову, а тот внимательно прочитавши сию «расписку», сложил листок вчетверо и спрятал его во внутренний карман сертука.

— Надеюсь, ты осведомлён, что следует за разглашение государственной тайны?.. Смертельная казнь! И покуда я тебя ещё не посвятил в огромной важности секреты, от коих без преувеличения, можно сказать, зависит вся будущность России, то можно и порвать эту твою расписку. Так что выбирай, — сказал Чичиков.

— Ох, брат, и верно врёшь ты всё. Признаться, я тебе ни на сколько не верю. Так только и написал я сию бумажку для смеху, да для того, чтобы рассказал ты мне про эти свои «мёртвые души», — отвечал Ноздрёв с улыбкою, но улыбка у него почему—то вышла несколько кислая и косая, в пол—лица.

— Воля твоя. Можешь и не верить, но я, как истинный друг твой, обязан предупредить, потому, как дело и впрямь сурьёзное, и ежели что, то тут уж шутки плохи. Вот от того—то и даю я тебе последнюю возможность к отступлению, — сказал Чичиков.

— Эх, была–не была, — махнул рукою Ноздрёв, — рассказывай!

— Ну так вот, слушай, — принялся сочинять Чичиков. – Я думаю, что ты без сомнения слыхал уж о том, что Буонапартисты вновь оживились и подняли голову?

— Да, да, конечно же, слыхал! — поспешил заверить его Ноздрёв, на самом деле знать не знавший ни о каких Буонапартистах, которые, к слову сказать, вовсе и не думали поднимать головы.

— Страсть, как желают отомстить России и нашему государю—императору за своего Буонапартишку, будто мы в том виноваты, что вздумалось ему о двенадцатом годе воевать с нами. Они, видишь ли, собирают большие силы. У нас по ведомству говорят, что армия у них должна собраться никак не менее нескольких миллионов. Да к тому же вокруг всё просто кишмя кишит их лазутчиками. Во всё нос суют, во всё вникают! А более всего интереса у них не до пушек да сабель, хотя и этого не упускают, а к русскому мужику нашему. Потому как знают – Россия сильна мужиком! Очень уж им прознать охота, каково есть у нас народонаселение мужескаго полу. Но так, запросто, этого не узнаешь. Вот и дожидаются восьмой ревизии, когда уж видно станет по ревизским сказкам, сколько душ живых, а сколько мёртвых. Тогда—то и начнут! Вот почему и задумал государь сей план с «мёртвыми душами». Ты что ж думаешь, я один, что ли по Руси—матушке, колешу – души скупаю? Нет, братец ты мой, нас множество и действуем все во спасение родимого Отечества нашего. По ревизским сказкам мы сии души показываем точно живые, и точно же за живые подати в казну платим. Конечно же, всё это идет за казённый счёт. Да и на приобретение душ денег, как ты понимаешь, также из казны не жалеют. Так что, апосля ревизии, ничего врагам отечества нашего не узнать по правде. Как увидят они, каковую громадную армию государь в силах собрать при надобности, то враз пропадёт у них охота идти на Россию новою войною. Вот так—то, брат, а ты говоришь – «херсонский помещик»…

Ноздрёв сделался ни жив, ни мёртв. Байка столь вдохновенно сочиненная Чичиковым, как видно было, проняла его не на шутку, вот оттого—то и боролись в душе его два большие чувства – страх от того, что видать и взаправду ввязался он в дело до чрезвычайности опасное, и радость, возникающая в сердце его при одной лишь мысли, что вот оно и ему, наконец—то улыбнулось счастье – попользоваться казёнными деньгами.

— Хорошо, и сколько же, ежели я соглашусь, выдадут мне из казны на закупки? — не удержавшись, спросил он о главном, что тревожило его.

— Пятьдесят тысяч. Из расчёта рубль за одну «мёртвую душу». Но ты волен, покупать и за двугривенный, это в твоей власти – разница твоя, — отвечал Чичиков.

— Согласен! — не раздумывая более ни минуты, стукнул кулаком по столу Ноздрёв, так что стоявшие по нему приборы жалобно звякнули. – Изволь выдать мне денег, сей же час! Я готов послужить родимому Отечеству!

— Ну, брат, тут не вёе так просто. Каждому новичку устраивается нечто вроде испытания. Выдают ему сто рублей и смотрят, как быстро сумеет он скупить на эти деньги сотню душ. Иной – скупит за день, а другой и за год не управится. Так что посуди сам, какой резон таковому пятьдесят тысяч выдавать? Это чтобы они у него прокиснули?

— Но ты то меня знаешь! Ты ведь знаешь, каков я! Вот и замолвил бы за меня словечко, чтобы денег мне бы выдали поскорее…, — заторопился Ноздрёв.

— Знать то я тебя, конечно же, знаю, но правила – есть правила. Вот почему выдам я тебе сегодня сто рублей, но и те под расписку, потому как деньги эти казённые. Да, и не вздумай подсунуть мне своих «мёртвых душ». Потому, что сие получится словно бы подлог, и за это ты можешь отправиться в самое Сибирь, — сказал Чичиков, и по тому, как потухнул взор у его сотрапезника, понял, что отнял у него именно эту, казавшуюся ему столь удачною мысль.

— Кстати сказать, сколько у тебя нынче мертвецов наберётся? — словно бы ненароком спросил Чичиков.

— Да около сорока душ будет, — со вздохом отвечал Ноздрёв.

— Перепишешь их на меня сегодня же.

— И почем же ты дашь за душу? — спросил Ноздрёв, на что Чичиков, показавши возмущение голосом, отвечал:

— Нет, братец, я вижу, что ты словно бы не возьмёшь в толк главного. Какие счёты могут быть меж своими? Коли ты в одной с нами упряжке, то просто обязан пустить всех своих мертвецов в дело безвозмездно, тем более что на карту поставлено благополучие государства Российскаго!

— Но почему же я должен переписать их именно на тебя? — спросил Ноздрёв, в котором было снова зашевелился червь сомнения.

— А ты, что же, знаешь ещё кого—нибудь акромя меня? — спросил в свою очередь Чичиков, на что Ноздрёв вынужден был признать, что на сей раз Павел Иванович действительно прав и он и впрямь никого кроме него не знает.

На том и порешили. Чичиков передал ему сторублевую ассигнацию с оторванным уголком, в чём получил с Ноздрёва ещё одну расписку, и покинувши ресторацию обое наши герои отправились восвояси, а именно в меблированные комнаты в доме Трута. Там, в комнатах у Чичикова, они быстро заключили меж собою купчую на все Ноздрёвские «мёртвые души», благо у Павла Ивановича всегда доставало припасённой для сей цели гербовой бумаги, после чего Ноздрёв заторопился в свой нумер, утешать оплакивающую утрату любимой Жужу, супругу доктора, чьи рыдания время от времени достигали слуха Павла Ивановича, даже из—за стены. И ежели не считать сего обстоятельства, то до самого вечера не приключилось никаких иных происшествий. Правда, следовало бы отметить, что Ноздрёв, подкупивши коридорного, выставил того с дозором у дверей Павла Ивановича, дабы тот ненароком не ускользнул, нарушивши таковым образом все Ноздревския надежды и планы на предстоящую в доме у доктора карточную игру. А так, действительно, более ничего не случилось, до тех самых пор, покуда не пришла пора нашим героям отправляться на ужин.

* * *

Вечером, о восьмом уж часе, в двери нумера постучали.

— Чего изволите? — спросил Петрушка, неосторожно выглянувши в коридор.

— Отворяй, отворяй, ворона! Свои! — раздался из коридора зычный голос Ноздрёва, засим последовал нешуточный пинок, от которого двери распахнулись и Петрушка отлетевши к стенке, едва не ушибся о неё затылком.

— Ба, душа моя, да я, как вижу, ты ещё не готов! — обратился Ноздрёв к Павлу Ивановичу, присевшему на краю кровати, где он ровно минуту назад ещё лежал, предаваясь дреме.

— А что, пора уж, что ли? — спросил Чичиков, зевая и протирая глаза.

— Да уж сумерки на дворе! Собирайся, собирайся, братец, сам знаешь, негоже опаздывать…, — чуть было не вырвалось у Ноздрёва «к игре», но он вовремя осекшись, укоротил себя, не закончивши фразы и побоявшись вспугнуть до времени Павла Ивановича, за счёт которого надеялся разжиться вожделенными двумя тысячами, теми, что нынешним же вечером обещался оборотить в тридцать. Почему—то всё казалось Ноздрёву, что у всякого, ровно, как и у него, при виде зелёного сукна и непочатой карточной колоды нестерпимо должны были «чесаться руки».

Признаться, Павлу Ивановичу страсть, как не хотелось отправляться в совершенно незнакомый ему дом, да ещё и без приглашения, а самое главное в сопровождении Ноздрёва, чье общество, как Чичикову почему—то казалось, вряд ли могло бы служить ему хорошей рекомендацией, в глазах доктора, не глядя даже на то, что Ноздрёв был в дому у него, как бы свой человек, обедая и ужиная там постоянно. Однако ему необходимо было довесть начатую им интригу до конца, дабы уж навсегда оградить себя от всяких неприятных случайностей, могущих проистекать со стороны Ноздрёва.

— Ты велел бы заложить свою бричку, — сказал Ноздрёв повязывающему свой синий шёлковый галстух Павлу Ивановичу, — как, кстати, она у тебя – цела ли ещё или уж изломал вконец? А не то смотри, тут у меня на примете есть хорошая коляска. Один мой приятель…, он её, конечно же, не продаёт, но я сумею его уломать ради тебя! И всего—то каких—то двенадцать тысяч! Хотя, для тебя, он по моей просьбе, конечно же, сделает скидку. Ну, как, по рукам?!..

— Нет, спасибо, братец, не нужно. Да и где это ты, скажи на милость, выискиваешь подобныя цены – собачонка в две тысячи, коляска в двенадцать… Будто, дом продаёшь! — сказал Чичиков.

— Ну вот, с тобою всегда так! Заботишься о нём, желаешь лишь хорошего! Чтобы у него, как у приличного человека, солидный экипаж был, чтобы вид был, как положено в столицах! Так нет, опять же виноват! Ну и чёрт с тобою, езди на своем «шарабане» коли так, мне всё равно! — и отвернувшись от Чичикова он с преувеличенною обидою принялся глядеть в окно.

— Ну, полно, полно, — сказал Чичиков примирительным тоном, — уж есть у меня одна коляска, другой не надобно! Куды мне две?

— Нет, ты решительно отказываешься понимать, какая тебе из этого выйдет польза. Ведь ты всё время в пути, всё время в дороге. А ежели ехать на двух колясках, то вдруг одна поломается, но ты – ничего! Тут же перешёл во вторую и поехал далее…, — горячо принялся было расписывать Ноздрёв преимущество владения двумя колясками, на что Павел Иванович, который совершенно был уж готов к выходу, резонно заметил:

— Тогда уж лучше сразу три коляски приобресть, на случай если две вдруг сломаются, коли рассуждать по—твоему, — а потом дабы предупредить со стороны Ноздрёва возможные новые наскоки не терпящим возражения тоном сказал: — Нет! Не нужно, и покончим на этом!

— Ну, вели хотя бы заложить экипаж, — всё ещё строя во чертах лица своего недоумение и обиду предложил Ноздрёв. На что Чичиков отвечал, что оно ни к чему; потому как с одной стороны Селифан городу не знает, а потому, неровен час, заплутает, с другой же стороны, кони апосля долгого пути стоят раскованные, и нечего им о петербургские мостовые ноги бить.

Ноздрёв пытался было возразить, что это ничего, что дорогу он укажет, причём наикратчайшую, а мостовые в Петербурге так хороши, что раскованным коням Павла Ивановича от них сделается одна лишь польза, однако Чичиков не стал уж более его слушать и собрался выходить.

— Ну и «скалдырник» ты, брат, хотя и полковник! — буркнул Ноздрёв, выходя вослед за ним.

Вечерний Петербург понравился Павлу Ивановичу до чрезвычайности. По всем большим улицам светили фонари, сами улицы были довольно чисты и по ним бродило изрядно народу. В витринах магазинов и лавок горело множество свечей, дабы привлечь к выставленным в витринах товарам взоры новых покупателей. А тут и впрямь было на что посмотреть, потому как порою из—за их стекол глядели такие диковины, каковым более пристало помещаться где—нибудь в Кунсткамере, а не в рыбной, к примеру, лавке. Ноздрёв же, оставаясь безучастным ко всему, был молчалив против обыкновения, вероятно продолжая тем самым выказывать Павлу Ивановичу обиду за то, что не удалось ему сегодня подкатить к докторскому дому на щегольской коляске. По причине этой подчёркнутой его угрюмости и проистекавшего, как надо думать, из неё невнимания, улицу в которой проживал доктор, нашли они не сразу, а всё ходили какими—то кругами, какими—то закоулками, для того чтобы «срезать дорогу», как говорил Ноздрёв. И лишь изрядно поплутавши по задворкам, прошли в неё темными Казанскими воротами.

Оказавшийся весьма казистым строением, о двух этажах, дом доктора приветливо светил своими высокими окошками, из—за которых доносились хорошо слышные здесь на улице звуки рояля: кто—то усердный, но видать не особо прилежный в уроках, что есть мочи, барабанил по клавишам.

— Да тут разве что не бал, — сказал Чичиков, глянувши на своего, всё ещё продолжавшего дуться, спутника.

— Забыл тебя предупредить — Наталья Петровна воротилась сегодня домой, не сменяя выражения в лице, отвечал Ноздрёв.

— Пошто же так скоропалительно? Ведь кажись, ещё после обеда была с тобою? — спросил Чичиков.

— После кончины Жужу, уж не в силах была оставаться в стенах, где настигнула её сия трагедия, вот и воротилась. Но сие, увы, не всякому дано понять, а только же тому, у кого наличествуют душа и сердце!.. — глядя поверх Чичикова, сказал Ноздрёв.

— Ага, стало быть «воротилась из Твери», а бедняжку Жужу наверное «волки по дороге съели», — точно бы не замечая Ноздрёвского тону, проговорил Чичиков.

— Какой же ты, брат, чёрствый! Как же возможно с таковым гнусным пафосом говорить о бедной женщине, которая, может быть столько претерпела на своём веку, как никто, которая одна может быть истинно – ангел небесный... — начал было Ноздрёв, но Чичиков не дал ему продолжать. Он принялся дергать за длинный, свисавший в углу двери снурок, и где—то в глубине дома, наверняка в лакейской, зазвонил колокольчик.

С минуту, а может быть и немного поболее, им никто не открывал, а затем двери распахнул молодой, с напомаженными усиками лакей, с приветливым выражением в лице, которое тут же исчезнуло, сменившись кислою миною, при виде Ноздрёвской физииогномии.

— Как прикажете доложить?.. — спросил лакей, изо всех сил стремясь не замечать присутствия Ноздрёва.

— Что…о…о?! Да как ты смеешь, каналья, ломать предо мною комедь?! Да я тебя сейчас в бараний рог согну! — принялся было куражиться Ноздрёв, но Чичиков осадивши и отодвинувши его от лакея, которого тот разве уж было ухватил за грудки, сказал мирным и любезным тоном:

— Доложи—ка, милый, будь добр, что коллежский советник Чичиков Павел Иванович до барина твоего по личному делу.

Впустивши их в прихожую слуга удалился с докладом и Павлу Ивановичу с трудом удавалось сдерживать Ноздрёва, уж готового к тому, чтобы бежать в гостиную, не дожидаясь хозяина.

— Что же ты, честное слово, словно бы с Луны свалился, словно бы и вовсе не знаешь хороших манер, — принялся отчитывать он Ноздрёва, — коли ты тут и запанибратствуешь, то я ведь всё—таки в первый раз, да к тому же без приглашения! Должен же ты меня хотя бы представить этому твоему доктору.

— Да всё это пустые церемонии, душа моя, сам скоро же убедишься…, — пытался было возразить Ноздрёв, но тут, видимо в связи с известием о визите Ноздрёва, музыка в гостиной зале смолкнула, а наместо неё стали слышны некия перешептывания, доносящиеся из—за неплотно притворенной двери.

— Так значит, говоришь, не один явился? — шептал первый голос.

— Нет, не один, с ним ещё такой деликатный господин, — отвечал другой, как можно было догадаться принадлежавший слуге.

— А кто таков, часом не знаешь?

— Нет, не признал, во первой раз вижу. Но кажись господин – сурьёзный.

— О, Господи, Господи! И откуда только взялась сия напасть на мою голову, за что же такое наказание? — разве что не со слезою прошептал первый голос. – Ну хорошо, иди, скажи, что сейчас выйду, — отдал он распоряжение, и дверь, ведущая в гостиную, скрыпнувши, выпустила давешнего лакея.

— Иван Данилыч сейчас будут, — церемонно произнес лакей, и тут же удалился.

«Видать от греха подальше», — с усмешкою подумал Чичиков, глядя на Ноздрёва, поминутно порывающегося отправляться в гостиную из опасения того, как бы игра, которой он жаждал, не началась бы без него.

Но вот дверь в гостиную залу снова отворилась, и из гостиной появился небольшого росту сухонький старичок, с живыми умными глазами и несколько нервическою улыбкою на хорошо выбритом лице, к слову сказать, сразу же словно бы окаменевшем и потухнувшем при виде томящегося в прихожей Ноздрёва. На вид ему можно было дать лет шестьдесят, шестьдесят пять, одет он был в дворянский сертук тёмно коричного цвету, серыя панталоны и глядящие довольно изящно лаковыя сапожки.

— Ну, здравствуй, брат, Иван Данилыч! — сказал Ноздрёв, без обиняков стаскивая с себя шинель, но Иван Данилыч, словно бы не заметивши сего «радушного» привета, глядя на Чичикова со сквозящею во взоре тревогою, спросил:

— Чем могу быть полезен вам господа? — на что Ноздрёв хмыкнувши, повесил свою шинель на находящуюся тут же в прихожей вешалку и сказал:

— Ладно, так уж и быть, вы тут церемонничайте, а я так пойду! Чай, уже все собрались, — и, не мешкая, прошмыгнул в гостиную.

— Прошу покорнейше меня простить, глубокоуважаемый Иван Данилыч за то, что, не будучи представленным вам, как того требуют приличия, я всё же осмелился нанесть вам визит, — словно не замечая выходки Ноздрёва сказал Павел Иванович. – Тем более что, как вижу, супруга ваша только что воротилась из Твери, и посему визит мой, конечно же, не только неожидан, но и несвоевременен. Но уверяю вас, что ежели не обстоятельства самого сурьезного свойства, то я никогда не осмелился бы потревожить вас, — продолжал он самым наилюбезнейшим тоном, на который только был способен, сопровождая к тому же всё сказанное почтительным склонением головы.

Однако доктор, словно бы не заметивши ни любезного тона, ни обходительных манер посетителя, встрепенувшись, спросил с тревогою:

— Как прознали в отношении супруги?

— О, тут ничего мудрёного нет! Приятель ваш Ноздрёв…, — отвечал Чичиков, подчеркнувши голосом слово «ваш» и тем самым, словно бы отделяя себя от Ноздрёва, —… многое хорошего рассказывал мне о вашем семействе. В числе прочего он упомянул и то, что супруга ваша Наталья Петровна, гостит в Твери, кажется у тётки. Я же, подходя уже к вашему дому, услыхал звуки наичудеснейшего из вальсов, призвесть которыя могли лишь только дамския ручки. Вот из чего позволил я себе заключить, что супруга ваша воротилась.

— Что ж, сие весьма проницательно с вашей стороны, — сказал доктор, несколько успокоившись насчёт супруги и терзавших его в отношении Ноздрёва подозрений, — но прошу прощения, с кем имею честь?

— Коллежский советник, Чичиков Павел Иванович, нынче уж не служу, заделался помещиком, да и в столицу прибыл по делам имения. Однако же, прошу прощения за то, что не будучи представленным вам по нужной форме, не знаком с чинами вашими, посему и не знаю, каковым образом мне далее к вам обращаться, с тем, чтобы не выглядеть фамильярным.

— О, это совершенные пустяки. Служил я по пятому классу. Отставной статский советник – Куроедов Иван Данилович. Нынче же, как и вы, более не служу, хотя увы, не в пример вам не заделался помещиком, но всё же ещё случается, консультирую в меру сил моих и познаний, — с улыбкою отвечал Иван Данилович, которому уже начинал нравиться сей нежданный посетитель.

— Ваше Высокородие, поверьте, и вправду не посмел бы потревожить вас, коли бы дело моё не было бы столь безотлагательным и довольно опасным. Посему крайне рассчитываю на вашу поддержку, ибо речь идёт о нашем с вами общем знакомом, — сказал Чичиков, многозначительно глянувши на доктора сурьезными глазами.

Даже при столь мимолетном упоминании о Ноздрёве, у доктора сызнова сделалось каменное лицо, и он с усталою обречённостью произнес:

— Что же, давайте—ка в таковом случае пройдём ко мне в кабинет, коли дело столь безотлагательно.

Длинным коридором, огибающим ведущую во второй этаж лестницу, прошли они в дальнюю, служившую Ивану Даниловичу кабинетом комнату, по стенам которой стояли стеклянные шкапы, сплошь заставленныя склянками да банками, в которых помещались непонятные Чичикову и плохо различимые в царящем в кабинете сумраке предметы. Усевшись за внушительных размеров резной письменный стол, доктор засветил полдюжины свечей, и в ярком, разлившемся вкруг стола свете, Чичиков увидал вдруг такое, от чего к горлу его подкатил тошнотворный комок. Едва успевши выхватить из кармана платок, он прижал его к губам и делая вид будто закашлялся, попытался скрыть прихлынувший внезапно приступ дурноты. И было от чего! На зелёном сукне стола, по левую от доктора руку, помещалась большая круглая банка с чем—то, что Павел Иванович принял поначалу за обычную, больших размеров губку, вроде той, которой пользовался он сам во время ежеутренних своих туалетов. Нынче же, в ярком свете, хлынувшем от зажжённых доктором свечей, он с ужасом разглядел в этом сером и округлом, покрытом складками предмете, человечьи мозги, что плавали в прозрачной, заполнявшей банку жидкости.

«Быть может, это спирт или водка…», — подумал Чичиков, но почему—то от этой простой мысли его затошнило ещё сильнее.

Увидевши охватившее Павла Ивановича замешательство, доктор, как ни странно, вроде бы даже немного развеселился. У него вдруг заблистали глаза, а по губам поползла, в одно время, довольная и полная снисхождения к страданиям Чичикова, улыбка.

— Прошу покорнейше садиться, — сказал он, указавши ему на кресло стоявшее, как раз супротив злополучной банки. И Павел Иванович стараясь не глядеть на плавающий прямо у него пред носом ужасный предмет, уселся в предложенное доктором кресло. Он попытался, было совладать с собою, для чего принялся разглядывать кабинет Ивана Даниловича, но признаться и остальные виды были не лучше.

Дабы не пугать и не утомлять читателя жуткими описаниями скажем только, что какие—то кости кучками громоздились там и сям по полкам, из угла кабинета, словно бы прячась в полумраке, глядел на Чичикова пустыми глазницами человеческий скелет, а полноту сей замечательной картины довершали страшного вида орудия, походящие на сверкающие в льющемся от свечей свете, пилы и ножи, какие мог бы выдумать для своего удовольствия лишь безумный людоед. Оставшееся от костей и железа пространство на полках, занимали толстые и пыльные, с золочёными корешками книги, которые одни, пожалуй, во всём кабинете и не смущали духа нашего, несколько оробевшего, героя.

— Иван Данилыч, Ваше Высокородие, заранее прошу простить меня, ежели скажу что—нибудь не так, вы, часом, доктор, не по мозгам ли? — осторожно косясь на смутившую его банку, спросил Чичиков.

— Что ж, любезнейший Павел Иванович, тут можно выразиться и эдаким манером. На самом же деле область моей науки прозывается весьма мудрёно для непосвящённого – «Психопатология», ежели вам будет угодно.

— Боже милостивый! Ваше Высокородие, не смею и поверить в таковую удачу! Ведь по словам приятеля вашего, Ноздрёва, не мог и заключить такого. Признаться думал по незнанию, что вы обычный доктор, который клистиры да пилюли прописывает, и более ничего. Теперь то уж точно вижу, что нас с вами не иначе, как Господь свёл! — искренне обрадовался Чичиков.

— А в чём, собственно, состоит ваше дело, милейший, то, что не терпит отлагательств? Готов оказать вам любую помощь, ежели сие, конечно же, в моей компетенции, — сказал Иван Данилович.

— Ах, помощь необходима, причём наискорейшая! Да только дело в том, что потребна она общему нашему с вами приятелю – Ноздрёву. Скажите, Ваше Высокородие, как давно знакомы вы с сиим господином? — спросил Чичиков у Ивана Даниловича.

— Признаюсь вам, Павел Иванович, потому, как мне кажется, что вы человек порядочный, лучше бы мне и вовсе его не знать! Такая болячка, такая болячка этот Ноздрёв, что спасу нет. Поверите ли, но бедной супруге моей, Наталье Петровне, пришлось от него чуть не бегством спасаться. К тетке в Тверь, как вы изволите уж знать, уезжала. Так нет же! Не успела воротиться, как и он тут как тут! — в сердцах махнул рукою доктор.

— А знает ли Ваше Высокородие, что Ноздрёв сей, коего уж доводилось мне встречать и ранее, опасный безумец? И уж не раз собирались его было засадить в «жёлтый дом», да всё находились заступники. И я, признаться, удивлён, как вы сами по сию пору этого не распознали, — сказал Чичиков, осторожно кивнувши взор в сторону банки.

— Дорогой вы мой, дорогой вы мой! — вдруг странным образом переменившись, засуетился доктор. – Друг вы мой любезный! Вы это, наверное знаете, то, что сейчас мне открыли? — спрашивал он у Чичикова.

— Да о чём вы говорите, Ваше Высокородие? По улицам ходит опасный больной! Вхож в дома законопослушных граждан, могущих потерпеть от него всякую минуту. Посему, просто счёл своим долгом предупредить возможную беду, — сказал Чичиков.

— Я знал, я чувствовал, что всё неспроста! Что очень уж походит на параною…, — задумчиво проговорил доктор.

— Что, что? — переспросил Чичиков.

— Первичное помешательство с частичною истерией, — пояснил Иван Данилович, — но доказательств, доказательств маловато! Ну – хамоват, ну – беспардонен, ну – скотина…

— Так, стало быть, он вам ещё не рассказывал о «мёртвых душах»? — спросил Чичиков тоном, в котором сквозило неподдельное удивление сим фактом.

— Нет, нет, а что это за «мёртвые души»? Ну—ка поведайте, поведайте, голубчик, радостно потирая сухонькие ручки, попросил доктор.

— О, это, да будет вам известно, целый роман! — отвечал Чичиков. – Видите ли, приятель наш убежден, что призван Господом Богом, никак не менее, как спасти родимое Отечество, путем скупки «мёртвых душ».

— Простите, но как это? — спросил доктор, немного опешивши.

— А очень просто! У него есть некая идея, состоящая в том, что француз якобы сызнова хочет идти на нас войною, на сей счёт у приятеля нашего будто бы имеются наиточнейшия сведения. Так вот, скупая «мёртвые души» намеревается он показать их по ревизским сказкам, точно живые, и тогда после ревизии российскаго нашего народонаселения, враг, не сумевши распознать истинного числа наших мужиков, и перепугавшись громадности той армии, что якобы сумеет в случае войны собрать наш государь, оставит свои намерения, отказавшись от подлых планов! Ну, что вы на это скажете?— спросил Чичиков, всплеснувши руками.

— Это правда, всё, что вы мне тут только что рассказали? — спросил доктор тоном человека всё ещё не верящего во внезапно свалившееся на него счастье.

— Истинная правда, Ваше Высокородие. Иначе, разве посмел бы я обеспокоить вас своим неурочным визитом? — отвечал Чичиков.

— Любезный Павел Иванович! Прекратите вы крестить меня «Вашим Высокородием». Отныне, с сей минуты, для вас я просто – Иван Данилыч, и всё тут! — сказал доктор и, откинувшись на спинку своего стула, рассмеялся радостным, дробным смешком, вполне довольного человека. Однако, насмеявшись, он сделался вдруг весьма озабоченным, заговоривши уж сурьёзным, деловым тоном.

— Сей же час надобно назначать консилиум! Промедление тут непростительно, и вы, дорогой мой Павел Иванович, совершенно правы в том, что поставили меня в известность о Ноздрёве. Мы все обязаны что—либо делать для того, чтобы обезопасить общество от подобных ему субъектов. Вы совершенно, совершенно правы…Так, так, — продолжал он словно бы разговаривая сам с собою, — Иван Архипыч с Аристархом Емельянычем у меня, я третий, стало быть надобно ещё двоих, и тогда я его сегодня же упеку в Смирительный дом! Сегодня же его, голубчика свезут у меня на Пряжку! — хлопотал он, выкладывая из ящиков на стол какие—то бумаги, формуляры и печати.

Позвонивши в бронзовый колокольчик он призвал уж знакомого нам молодого лакея, велевши ему без промедления отправляться с письмами до каких—то профессоров – Дубоносова и Хрупского—Кобеняки.

— Да, и не забудь заехать в Обуховскую больницу! Возьмёшь там пятерых санитаров, с фельдшером. И обязательно чтобы Пантелей Пахомыч был! Скажешь, что я просил об этом самолично, понял? — спросил он у слуги.

— Как не понять! — отвечал слуга коротко и чуть не бегом, торопясь покинул кабинет.

К тому времени, когда покончивши с делами прошли они в гостиную залу, там уже, судя по всему, успели развернуться немалые события. Гости Ивана Даниловича, а всё это по большей части были пожилые и заслуженные мужи, сгрудившись в дальнем углу залы о чём—то возбуждённо переговариваясь между собою, с опаскою поглядывали в противуположный угол, всё пространство коего, конечно же, захвачено было Ноздрёвым. Причём надобно сказать, что вместе с пространством ему удалось захватить ещё и некоего ветхого старичка, которого удерживал он за лопнувший по шву рукав темно—синего фрака, и заговорщицки улыбаясь тому, вертел пред его покрывшимся со страху красными пятнами лицом, тою самою с оторванным уголком сторублевою ассигнацией, что передана была ему сегодня Чичиковым за обедом.

Сцена сия, и без того выглядевшая весьма живописною, сопровождаема была ещё и «барабанным боем» рояля, за которым сидела, как догадался Павел Иванович сама госпожа Куроедова, надрывно кричавшая некия вирши, что совокупно с грохотом терзаемого ею инструмента должно было означать исполнение романса. Словно бы не замечая творимого Ноздрёвым безобразия, она продолжала самозабвенно музицировать…

«Однако же это неудивительно, что героем её романа сделался не кто иной, как Ноздрёв…», — подумал про себя Павел Иванович, с нескрываемым удивлением глядя на черты молодой докторши – ибо без преувеличения можно было сказать, что пред ним предстало видение Ноздрёва в юбке! Конечно же, видение, лишённое усов с бакенбардами, хотя справедливости ради надобно признать, что кое—какая лёгкая растительность всё же присутствовала у неё над верхнею губою; остальные же черты ея словно были скроены по единому с Ноздрёвым ранжиру: и нос, и глаза, и чёрныя, как смоль, волосы и даже щёки, горящие красным румянцем – всё было общее.

С появлением в гостиной Ивана Даниловича, не на шутку взволнованные его гости, выключая, конечно же, пленённого старичка в синем фраке, собрались вкруг доктора и стали о чём—то ему нашёптывать, кидая возмущённые взгляды в сторону Ноздрёва, всё ещё поглощённого терзанием беспомощной своей жертвы. Выслушивая со вниманием их жалобы, доктор улыбался всё более и более довольною улыбкою, и временами поглядывая на Чичикова, точно бы согласно кивал ему головою. А затем, когда жалобы сии были исчерпаны, он и сам принялся о чём—то, с сурьезным выражением на сухоньком своём лице, шептать своим, находящимся в смущённом духе, гостям. После чего многия из них, придя в ещё большее смятение, принялись поспешно, и даже не прощаясь с продолжавшей музицировать хозяйкою, покидать дом Ивана Даниловича, покуда из гостей не осталось всего двое — весьма представительных старцев, что вовсе не выказывая никакого волнения стали с интересом, и разве что не придирчиво, разглядывать Ноздрёва, как разглядывают барышники на ярмарке какую—нибудь приглянувшуюся им лошадёнку. Из чего Чичиков и заключил, что сие были потребные Ивану Даниловичу для консилиума — Иван Архипович с Аристархом Емельяновичем, коих тот помянул у себя в кабинете.

— Всё в точности так и есть, Павел Иванович, как вы сказывали, — сказал доктор, подойдя к Чичикову. — Покуда мы с вами беседовали в кабинете, он успел измучить всех моих гостей, своими «мёртвыми душами». Сулил всякому по рублю за каждую душу, хоть и начал торговать с пятака. Кричал, что сие есть государственная тайна, грозил всем смертельною казнью за её разглашение, пугая Третьим жандармским отделением, где у него якобы есть своя рука, которая каждого, дескать, выведет на чистую воду и каждого же достигнет…

— Что ж, Иван Данилыч, стало быть, недаром я к вам сегодня наведался, и может быть сумеем послужить мы, каждый по своему, общественной пользе, — проговорил Чичиков тоном скромного, но знающего свою заслугу человека.

Но тут разговор их был прерван внезапно оставившей свое музицирование Натальей Петровной, что, приложивши руку к виску, сказала, точно бы не замечая того, сколько в гостиной оставалось народу.

— Ах, господа! Прошу покорнейше меня простить, но мне что—то неможется. Видать с дороги. Так что позвольте откланяться…

— Иди, душенька, иди! — отвечал ей доктор, для которого её присутствие в гостиной было нынче совершенно излишни; с чем она и удалилась.

Остававшиеся ещё в гостиной Иван Архипович с Аристархом Емельяновичем молча и с почтением поклонились ей вослед, и лишь один Ноздрёв, протестуя против её ухода, разве что не с криками бросился за хозяйкою, вероятно желая её воротить, отчего у бедняги доктора вдруг нервически, мелко задёргалась щека, но тут вся эта, не успевшая развернуться до конца сцена, была прервана появлением в столовой новых лиц.

Двое из вновь прибывших – самые осанистые и представительные, как догадался Чичиков, те самые профессора Дубоносов и Хрупский–Кобеняка, за которыми Иван Данилович посылал лакея с письмом, подошли к хозяину поприветствовать его, остальные же, числом в пять человек, все дюжие, одетые в солдатские шинели, стали поодаль у стенки, и снявши шапки, принялись кланяться доктору издали. Один из этой дюжей пятерки, выделявшийся и громадностью роста, и шириною корпуса, верно и был Пантелей Пахомыч, прибыть которого просил Иван Данилович самолично, и, глядя на сего бородатого богатыря, Чичиков отлично понимал – почему.

Ноздрёв упустивши сбежавшего старичка, а вместе с ним и надежду разжиться за его счет «мёртвыми душами», подошёл к Ивану Даниловичу и «аппетитно» хлопнувши в ладоши, предложил:

— А что, не затеять ли нам банчишку, господа?

На что Иван Данилович, заверивши его в том, что игра непременно же состоится, представил Ноздрёва вновь прибывшим гостям, сказавши, что те, дескать, необыкновенно заинтересовались сделанным Ноздрёвым предложением в отношении «мёртвых душ», и посему хотели бы ещё раз послушать его для того, чтобы лучше уразуметь – стоящее ли дело он им предлагает, либо так – пустяк.

Замечание о пустяке задело Ноздрёва за живое.

— Послушай—ка Иван Данилыч, да когда это я говорил о пустяках?! Может, кто другой и толковал, может быть даже и ты, но только не я. Хотя тебе, подлецу, это всё равно. Я то ведь тебя знаю, и знаю, из каковых таких жидовских побуждений желал бы ты обратить всё это дело в пустяк. Но только вот знать того не знаешь, что берёшься играть с огнём. Учти, это не пустое, то о чём я тебе нынче говорю! Вот и Павел Иванович подтвердит! Подтверди, Павел Иванович, что дело здесь государственное, что здесь, ежели чего, то запросто можно головы лишиться! — обратился за подмогою он к Чичикову, на что тот молча и согласно кивнул в ответ.

— Вот видишь! — торжествующе продолжал Ноздрёв, обращаясь к Ивану Даниловичу. — Бьюсь об заклад, что первым побежишь купчую со мною заключать, потому как скаредность твоя известна всему свету! Все знают, что ты братец, не большой то охотник подати в казну платить. И я, честно тебе скажу, пусть и люблю тебя, старую каналью, но ей Богу, повесил бы тебя на первой же берёзе, потому, что ты этого заслуживаешь! Но сие не в обиду тебе будет сказано, а из одной лишь любви!..

— А скажите, милостивый государь, — прервал его излияния один из старцев, что расселись в расставленных лакеем креслах вкруг Ноздрёва, — что это за история с «мёртвыми душами», в чём тут суть, хотелось бы знать, и для чего вам, с позволения сказать все эти мертвецы?

— Ну, так как мы тут собрались нынче все свои, я думаю, что не будет большой беды, из того, что я вам сейчас открою. Как ты скажешь, Павел Иванович, ведь не будет в том греха, потому как в собственном кругу, да с близкими людьми?.. — вновь обратился за поддержкою к Чичикову Ноздрёв.

— Думаю, что никакого греха в том нет, ежели в приличном обществе, да с благонадёжными людьми беседуешь ты на какие—нибудь, пускай даже и несколько щекотливые темы, — отвечал Чичиков, и они с Иваном Даниловичем обменялись многозначительными взглядами.

— Так вот, — сказал Ноздрёв подбоченясь, — вы, я думаю, слыхали, что француз сызнова принялся точить зубы на Россию?..

Что последовало далее, читатель, как мне кажется, может вообразить и без моего участия. Скажу только, что меж членами консилиума сразу же возникнуло согласие в отношении Ноздрёва. Единственное, из—за чего они немного поспорили, это то, куда лучше было бы поместить больного – везти его в Смирительный дом на Пряжку, либо же в Обуховскую больницу. Но и тут они тоже весьма скоро достигнули согласия, отдавши предпочтение «Обуховке». Затем консилиум проследовал в кабинет Ивана Данилыча, выправить все потребныя бумаги, отдавши мимоходом некия распоряжения Пантелею Пахомычу, а полчаса спустя, когда старцы вновь возвратились в гостиную, то там кроме Чичикова, старательно приставлявшего к стене стул с отломанною ногою, никого уж не было.