Утро следующего дня выдалось довольно свежим и Павел Иванович, дурно проведший ночь, проснулся от ощущения зябкости во всех членах, что сообщена была им сырым, залетавшим сквозь растворённую форточку ветерком. Усевшись на постеле Чичиков принялся растирать зябнущие плечи, и кликнувши Петрушку, велел тому одевать себя. Судя по всему, нашего героя ждал сегодня нелегкий день, который он весь без остатка намерен был посвятить хлопотам о столь далеко уж зашедшем своем предприятии. Павел Иванович понимал, что ему необходимо было сколь можно скоро обделать все потребные до него дела, ради которых он собственно и рискнул вновь появиться в «NN»—ской губернии. Ибо явись до времени Ноздрёв вместе со своею беглянкою и попытками ко приобретению им «мёртвых душ», как вся, столь тщательно возводимая Чичиковым «постройка» могла бы обрушиться в одночасье, хороня под своими обломками не одни лишь его надежды и чаянья, но и самого «построителя». Вот посему—то ,наспех одевшись и принеся какие надобно жертвы утреннему туалету, он поспешил в гостиную залу. Однако, как на беду выяснилось, что гостеприимные хозяева сего достойного имения изволили ещё опочивать, и на вопрос сделанный Павлом Ивановичем о завтраке та же давешняя старушонка отвечала как—то невнятно, обиняками, так что делалось совершенно уж непонятным, толи завтрак был ещё не готов, толи о нём и вовсе не было отдано никакого приказу.

«Ну хороши же дела!», — подумал Чичиков, и нервно зашагавши по зале, в который уж раз, принялся обдумывать предстоящие ему хлопоты и встречи, те, что было рассчитывал сегодня произвесть.

Что же касается простодушных хозяев наших, то они, как и было сказано Павлу Ивановичу прислугою, и вправду почивали самым что ни на есть мирным манером, пребывая в состоянии полнейшей безмятежности, каковое бывает знакомо одним лишь совершенным счастливцам, потому как промаялись почитай что полночи без сна, не в силах сомкнуть глаз от прихлынувших до них новых мыслей и впечатлений. Но то, конечно же, была радостная маета и радостные мысли и впечатления. Им обоим казалось, что сердца их точно бы таяли, сгорая от переполнявшего их счастья, как тает свеча, сжигаемая лучезарным огоньком своим. Многое пригрезилось им той беспокойною ночью, после того, как обрушил на них Чичиков известие об оказанной их семейству «августейшей милости».

Видения грядущей славы и процветания, точно искры летали вкруг их постели, словно бы мерцая в темноте опочивальни. И золотые, сияющие бриллиантовым блеском звёзды, точно жёлтые осенние листья кружили над ними кругами, и ленты атласные и цветные извивались в ночном воздухе, словно бы силясь подхватить Манилова и понесть куда—то вверх, туда, где сияло солнце его славы, и где лучезарный лик его величества озарит благосклонною улыбкою его, Манилова, путь до вершины. И нестерпимой красоты паркеты, по которым он будто уж шагал, чеканя шаг и сменивши красныя свои хлопанцы на парадныя сапоги, и вельможи в густо расшитых золотом мундирах, с почтительным склонением головы, расступающиеся пред ним, и пускающие его туда, к лучезарному свету, мерещились ему — свету, в котором дожидал его сам государь—император для ласковой и просвещённой беседы, после которой, Манилов знал это наверное, выйдет он словно бы заново родившимся. А государь, узнавши о строе его мыслей, об их благородстве, разумности и направленности до общественной пользы возвысит его ещё более, и уж никогда не отпустит от себя.

Мечтания же и мысли супруги его были более прозаического, а точнее сказать более практического складу. Она думала о том, каково это — жить в Петербурге и быть представленной ко двору, в каковые деньги сие может обходиться и хватит ли у них средств для подобного проживания. Потом, как при том положении, в которое они войдут при дворе и наряды, и дом у них должны быть изрядными. Прикинувши в уме, что для подобных трат недостанет и целого их имения она было приуныла, но затем, после того, как супруг успокоил ея на сей счёт, сказавши, что это пустое, что ему по заслугам ег, государь всенепременно назначит достойное содержание — приободрилась и укоривши себя за то, что не приняла в расчёт столь очевидного рассуждения, принялась мечтать далее.

Уж грезилось ей, что сыновья ея отданы в пажеский корпус и все – и Фемистоклюс, и менее расторопный Алкид, и даже малютка Евпатрид выказывают столь поразительные успехи в учении, что даже допущены к общению с престолонаследником. Уж супруг ея, якобы дослужившись до действительного тайного советника, приготовился было шагнуть далее, ко первому классу, уж мелькнула где—то и звезда канцлера, готовая коснуться до его груди, но тут её понесло, закружило, точно в водовороте, она словно бы полетела куда—то и даже петух, вскочивший на плетень и принявшийся горланить утренния свои песни не в силах был ее разбудить.

Одним словом — утро давно уж вступило в свои права, уж солнышко поднявшись над горизонтом разогнало лёгкие тучки на небесном склоне, напитавши своим теплом зябкий утренний воздух, уж петух, покинувши плетень, принялся гоняться за курами по двору, а Манилов с Маниловою всё ещё нежились в постеле, продолжали предаваться сладким своим грёзам. Минуло уже три четверти часа с той поры, как Павел Иванович появился в гостиной, а приглашения к завтраку всё не следовало, так что положение нашего героя и впрямь можно было назвать незавидным. В конце—концов муки голода, терзавшие его желудок сделались столь нещадны, что он, не глядя на приличия, призвал к себе прислугу — всё ту же давешнюю старушонку, пригрозивши той, что ежели через десять минут она не подаст ему либо Манилова, либо яичницы со свежими булками, то он самолично высечет её своею барскою рукою.

Угроза сия видать возымела действие, потому как завтрак был ему в самое короткое время подан и прошедши в столовую он увидал не одну только вытребованную им яичницу, жареную, надо сказать, с ветчиною, шкворчащею и пускающей сало, но и многое другое, средь чего находились ещё и горячие пироги, свежий творог со сметаною, холодная варёная курица, поданная с каким—то неизвестным Чичикову кисло—сладким соусом и спрошенные им тёплые белыя булки. Усевшись за стол и принимаясь утолять не на шутку разыгравшийся аппетит, Чичиков, хотя и был сердит, всё же отметил про себя, что хотя завтрак сей и был собран прислугою, как говорится «на скорую руку», но всё же был довольно вкусен и обилен.

По прошествии еще некоторого времени, когда Павел Иванович покончивши с завтраком и дожевавши последний пирог, запивал его чаем, в столовую залу вошел Манилов, как надобно думать разбуженный все тою же старушонкою. По заспанному лицу его бродила рассеянная улыбка, глазки его и без того узкие, спросонья превратившиеся в совершенные щёлочки, виновато мигали, когда ему удавалось их для сей цели разлепить, шевелюра носила на себе явные следы того самого ночного колпака, в котором встречал он Чичикова минувшим вечером, а щёки чересчур уж требовали участия цирюльника. Правда, нынче он вышел не так, как давеча, в халате и красных хлопанцах, а успел всё же хотя бы наспех прибрать себя. Но прибрал именно, что наспех. Ибо и жилетка его была застёгнута не на ту пуговицу, да и галстух был повязан довольно небрежно и вкось.

Он тут же принялся рассыпаться пред Павлом Ивановичем в извинениях, столь округлых и сладких, что казалось ещё минута и мёд потечёт изо всех щелей по стенам комнаты. Обращаясь до Чичикова, Манилов называл его уже не «любезным другом», как то имело место ранее, а не иначе как «вашим высокоблагородием», что, конечно же, не ускользнуло от внимания нашего героя, оставшегося чрезвычайно довольным сим фактом, означавшим, что Манилов ни на минуту не усомнился в поведанной ему Павлом Ивановичем истории. Он понимал, что сказанное Маниловым «ваше высокоблагородие», долженствовало подчеркнуть готовность того к самоотверженному исполнению, якобы, возложенной на него государем—императором высочайшей миссии по спасению родимого Отечества. И сия готовность, пускай ещё до конца не отошедшего ото сна Манилова, была Чичикову весьма кстати. Ведь в исканиях, что предстояли ему в «NN»—ской губернии, он большой расчёт делал именно что на дядюшку капитана—исправника, связавши с ним главныя свои надежды, поэтому, довольно улыбнувшись в усы, он ответил на приветствие сонного хозяина, осведомившись, каково спалось тому нынешней ночью и, услыхавши в ответ, что такового отдохновения, как выразился Манилов, не имели и боги, заметил всё же, как бы ненароком, что сие, конечно же, замечательно, но их давно уж ждут неотложной важности дела.

На что Манилов смутясь проговорил сконфуженно, что подобная оказия случилась с ним по явному недоразумению, чему причиною явилась небывалая радость, произошедшая от встречи с Павлом Ивановичем, и что подобного впредь им уж не будет допущено никогда. Сказавши это, он повинно склонил нечёсаную свою голову, не забывши, однако же, прилепить к сказанному уж упомянутое нами «ваше высокоблагородие». На что Чичиков поморщившись, проговорил:

— Вы это, любезный друг мой, напрасно—то стараетесь насчёт «высокоблагородия». Я, конечно же, ценю подобное отношение, и в этом, без сомнения, сразу видать человека служившего, но право, лучше не прибегать к чинам, тем более прилюдно. Для всех мы, как уж было меж нами обговорено, двое смиренных помещиков занятых разве, что куплею—продажею крепостных крестьян – вот и всё. Большего от вас покуда и не требуется. А теперь потрудитесь—ка, пожалуйста, покончить со своим завтраком в самое короткое время, потому как настал час мне открыть вам истинную пружину возложенной на нас с вами задачи с тем, чтобы без промедлений приступить к ея выполнению на благо Отчизны.

Услыхавши насчёт Отчизны, Манилов несмотря на всё испытываемое им ещё смущение, вновь состроил было мечтательную физиогномию, и готов был точно уж воспарить к облакам, но Чичиков не давши ему для сего никакой возможности, сам распорядился в отношении его завтрака, и совсем уже скоро тащил торопливо дожевывавшего кусок ветчины Манилова к тому в кабинет.

Кабинет был всё тот же, не без приятности, крашенный какой—то голубенькой краскою, вроде серенькой, от которой плохо спавшего нынешней ночью Чичикова, поворотило зевать. Всё те же стулья стояли в нём да стол, да кресло; всё так же табак разложен был повсюду, разве что не стало на подоконнике выложенной красивыми рядками трубочной золы, как видно хозяин сего кабинета нашёл себе иное, более забирающее его препровождение времени.

Манилов как и во прошлый раз попытался было затеять препирательства по поводу того, кому из них следовало бы расположиться в креслах, а кому сидеть на стуле, стараясь устроить гостя с большим комфортом, однако же Павел Иванович и тут укоротил его, сказавши, что нечего тратить время на этакую безделицу, когда ожидают их впереди многия великия дела. На высказанное Маниловым желание пригласить в кабинет и свою супругу, дабы и она послушала рассказ Павла Ивановича о тайных пружинах, коими придётся воспользоваться им для свершения возложенной на них великой миссии, он снова получил отказ от Чичикова сказавшего ему на это:

— Будет с неё и того, о чём толковали давеча. Далее у нас с вами пойдут дела сурьёзные, мужеския и не пристало нам путать в них даму, пускай даже и таковых достоинств, каковыми обладает супруга ваша.

Тут на челе у Манилова возникнула некоторая растерянность, проистекавшая, как надобно думать оттого, что ему страсть, как хотелось, чтобы и Манилова услыхала о той, возложенной на ея мужа государем—императором роли, что направлена будет ко спасения России, но возразить Чичикову он не посмел и несколько помигавши глазами приготовился слушать того со вниманием.

— Итак, друг мой, надеюсь, что вы тут у себя уже слышали, что Буонапартисты во Франции сызнова зашевелились, хотят вновь идти на Россию войною и жаждают реваншу? Вокруг, доложу я вам, всё просто так и кишит от их шпионов и лазутчиков…— начал своё повествование Чичиков, глядя, в точно бы замершее от священного ужаса лицо Манилова, сурьёзными и строгими глазами.

Мы опустим здесь часть его рассказа, ту, что в точности повторяла всё поведанное им некогда Ноздрёву в ресторации «Павлин». Мне думается, что читатель и без того хорошо должен помнить те пассажи, в коих говорилось Палом Ивановичем о русском мужике, коего боится неприятель более чем огня, и о проистекающей отсюда необходимости показать больший, чем есть на самом дел,е отчёт касаемый народонаселения российскаго, дабы видною сделалась возможность к собиранию несметного войска, численность коего враз охладит пыл каких бы то ни было Буанопартистов махать шашкою супротив России и конечно же, о том, как и для чего, могут тут пригодиться «мёртвые души».

Рассказ сей занял у него довольно времени, и вероятно был и красноречив, и убедителен, потому, как Манилов не раз в продолжении сего рассказа то бледнел, то покрывался мелким потом, а то и сидя в кресле, принимался стучать от проистекавшей в нём нервической дрожи сапогами о пол так, точно бы порывался куда—то бежать.

— Вот, милый мой друг, каковое поприще ожидает нас с вами на сем пути, и вот, что потребуется от нас в самое наикратчайшее время. На всё про всё есть у нас с вами дней пять, от силы десять, не думаю, чтобы более, — сказал Чичиков, прикидывая в уме, сколько ещё может провесть в дороге Ноздрёв до того, как появится здесь в пределах губернии. – Так что за те немногия дни, что остаются нам, мы с вами должны сделать одно, но наиглавнейшее дело, а именно – получить свидетельство за подписью капитана—исправника, к счастью приходящегося вам дядюшкою, о том, что купленныя мною в вашей губернии крестьяне все как ни есть живые, и оформить их будто бы купленными на вывод, переселение же провесть по суду.

— Павел Иванович, дорогой мой, я не вижу в том никакого затруднения, — оживился Манилов, — всё это очень даже можно уладить и ко всеобщему удовольствию. Я завтра же готов отправиться с визитом до дядюшки, и более чем уверен, что тут не будет никаких проволочек, тем более что…, — при сих словах он несколько замялся, однако тут же нашёлся, что сказать, — одним словом я найду до него верный ход, не извольте даже и сомневаться.

— Это хорошо, это очень хорошо, но отправляться к вашему дядюшке нам с вами надо уже сегодня. Дело в том, что помимо вас имел я подобныя сделки ещё с несколькими из известных вам помещиков. А сие может, отчасти, усложнить наши хлопоты…, — осторожно начал Чичиков.

— С кем же ещё совершены были купчие, позволительно ли будет прлюбопытствовать? — спросил Манилов.

— Хорошо, скажу, однако же помните – всё должно оставаться в тайне, — отвечал Чичиков.

— Боже милостивый! Да неужто я не понимаю, Павел Иванович! Нешто уж нынче, когда вышел мой черед послужить к пользе Отечества нашего, допущу я какой—либо конфуз?! — воскликнул Манилов, возведши глаза к потолку.

— Ну хорошо, что касается крестьян, то я предоставлю дядюшке вашему все необходимыя списки и крепости, в отношении же помещиков повторю, что вы их всех без сомнения знаете. С Собакевичем встречались, как помнится в казённой палате, а остальные, что ж; остальные это некто фамилиею – Коробочка, да небезызвестный вам Плюшкин, — отвечал Чичиков.

— Это какая же Коробочка, — спросил Манилов, — не Настасья ли Петровна?

— Да пожалуй, что и Настасья Петровна, — сказал Чичиков, припоминая прозвище глупой старухи, что повстречал он в ту далекую глухую ночь на пути в имение Собакевича.

— Так она померла, — воскликнул Манилов, — уж более года, как померла. Я потому знаю, что протопопу отцу Кириллу ногу отдавили подводою во время ея похорон. Так что с этой стороны никаких загвоздок быть не должно. С Собакевичем разве что надобно будет договориться, потому как потребуется его роспись в бумагах. Но Павел Иванович, вам ли с вашим обхождением с ним не столковаться, тем более, что во первой—то раз сумели вы убедить его продать вам «мёртвых душ», а ведь с ним говорить, всё одно, что «кол на голове тесать», прошу покорнейше простить мне сие вульгарное словцо. Что же касаемо до Плюшкина, то тут надобно сказать – целый роман!

При упоминании романа, приключившегося с Плюшкиным, Павел Иванович изрядно был удивлён, потому как плохо представлял, что бы такого романическаго могло бы быть с ним связано.

— О, это целый роман! — продолжал Манилов. – Поверите ли, говорят раскаялся в собственной скаредности, отписал всю землю наследникам, дал крестьянам вольную, да и сам – вольная душа, в армяке да лаптях да в простой русской шапке пошёл по святым местам, с тех пор только его и видели.

— Оно, пожалуй, и хорошо, что и в наше время творятся подобные Богоугодныя дела, — сказал Чичиков, — но боюсь, нам с вами сие будет помехою. Одно дело, когда продавец отсутствует по причине своей кончины – тут «все взятки гладки», и совсем другое выходит когда он вроде бы как и есть, но в то же время его словно бы и нету вовсе.

— И тут не извольте беспокоиться, любезный Павел Иванович, и тут всё через дядюшку решится, — лучась улыбкою, сказал Манилов.

— Хорошо бы так, но каковым, позвольте узнать, манером намерены вы обратиться до него с подобною просьбою? — спросил Чичиков. — Ведь тут надобно будет придумать что—нибудь приличествующее случаю, а не так чтобы с наскоку, необдуманно…

— Ну уж предоставьте это мне. Я то уж знаю, каковым образом до него подступиться, — на чём они и порешили.

Ещё через каких—то полчаса, из ворот стоявшего на юру Маниловского дома выехал сверкавший свежим лаком хозяйский экипаж, признаться, довольно изящный, в коем и помещались обое наши герои, о чём—то оживленно переговаривавшиеся меж собою. Манилов жестикулируя, взмахивал руками, точно птица крыльями, а Чичиков напустивши на чело суровость, что—то сурьёзно втолковывал ему, чего, к сожалению, невозможно было разобрать из—за звона и бряцания, скреплявшего бока Маниловской коляски, железа.

Покуда катит наш герой в кампании с Маниловым просёлочными дорогами отмеряя версту за верстою, покуда будущая его затея не обратилась в настоящее, а остаётся для него лишь надеждою на счастье и каждый поворот дороги, каждый выцветший под солнцем и дождями верстовой столб всё ближе и ближе допускают его до сей заветной черты, могли бы мы, сделавши небольшую передышку в описании проказ Павла Ивановича, оборотить взгляд свой на иной, не дающий мне вот уже столько лет покою предмет, имеющий касательство до самого автора этих строк. Предмет, что, боюсь, так и останется для меня загадкою, даже и сейчас, когда написана, почитай, уже наполовину последняя часть моей поэмы, когда вот— вот уж случится всё ускользающее от Павла Ивановича богатство и набьёт он наконец—то тугими пачками ассигнаций тугую же мошну свою. Но и теперь, когда забрезжило впереди окончание долгого пути пройденного моим героем, когда заключительные картины, призванные завершить непосильную работу мою уж вспыхивают временами в воображении моём, я так же как и прежде остаюсь не в силах ответить на следующий вопрос — отчего выпала именно мне столь непростая доля, изломавшая вдруг, казалось бы, обыденный и размеренный ход всей жизни моей? Жизни, в которую ворвался вдруг Чичиков Павел Иванович, позвавший меня за собой и уведший в иные пространства и иные времена в которых с тех пор и блуждает душа моя, блуждает стремя бег свой вослед не знающей устали тройке его коней. Порою кажется мне, что всё приключившееся со мною даже и не урок, посланный мне свыше, а некий суд, которым пытаюсь судить я себя сам, судить за какие—то и мне самому неведомые прегрешения, что верно живут в потаённых глубинах сердца моего, равно как и в сердцах многих и многих, кому выпало пройти сею юдолью земною. Вот может быть именно потому и пытаюсь я следить судьбу моего героя «от альфы до омеги», дабы выплеснувши все темные закоулки его и моей души на непорочной белизны листы бумаги дать ответ многим, но прежде всего – самому себе.

Время летит быстро, кони бегут резво, вот и город встал уж пред ними, замелькавши дощатыми заборами, куполами церквей, мещанскими слободками, жмущимися поближе к окраине. Коляска со приятели пронеслась подобною слободкою, разбрызгавши напоследок грязь из лужи и распугавши кинувшихся из—под её колёс недовольно гогочущих гусей, и покатила, грохоча и подскакивая по булыжной мостовой, распростившись с безмятежным своим бегом по накатанной и убитой многими экипажами землёю проселка. Первыя минуты по прибытии его в «NN» взволновали было Павла Ивановича потому как свежи вдруг сделались воспоминания о последних днях, проведённых им здесь и о той тревоге, с которою покидал он некогда пределы славного сего селения. Ему всё казалось, что вот появится откуда ни возьмись некто знающий его и указуя на Павла Ивановича обличающим своим перстом завопит: «Ату его! Ату! Держите плута — Чичикова!». Посему—то и просил он Манилова поднять верх его коляски с тем, чтобы до времени сохранить в тайне своё здесь появление.

Меж героями нашими условлено было наведаться во первой черед в дом к дядюшке, ну а коли того не окажется дома, то искать его в таковом случае по городу – в суде, либо в каком ином месте. Прогрохотавши с десяток минут по уж сказанной нами мостовой, завернули они, наконец—то, за угол какой—то улицы и почти сразу же упёрлись в двухэтажное строение с обязательным деревянным «античным» портиком по обеим сторонам которого некий уездный талант посадил двух беленых известкою львов, чьи позы призваны были выказывать угрозу и свирепость, а на деле же обое хищника более походили на подавившихся чем—то лохматых обезьянок. У одного из сих свирепых царей звериного царства отломлен был хвост, отчего с заду зияла у него изрядная дыра, из которой торчали пакля со ржавою проволокой.

На звонок, открыл им двери высокий седой лакей, который признавши в Манилове своего, склонился пред ним в глубоком поклоне.

— Здравствуй, Иван! Чай дядюшка дома, или же уж отбыли в присутствие? — спросил Манилов.

На что лакей, всё так же почтительно клоня голову, отвечал, что, дескать, дядюшка, слава Богу, дома, а в присутствие сегодня не поедут вовсе, по причине желудочной хвори, что приключилась с ними вчера на обеде у почтмейстера.

— Ну так стало быть доложи о нашем прибытии, мы же покуда пройдём в гостиную, — сказал Манилов и, сбросивши с себя плащи, герои наши прошли вглубь дома.

Надобно заметить, что жилище, в которое привезён был Павел Иванович, не отличалось изысканностью обстановки. Скорее можно было сказать о нём, что оно весьма добротно, но и довольно уже старо, и как всякое старое жилье носило на себе следы пролетевшего над ним времени, оставившего по себе многия изъяны и щербины. Обстановка в комнатах так же далека была от модных веяний, и видно было, что мебеля стоявшие вокруг не сменялись уж не один десяток лет. Потому как все комоды, буфеты, столы да диваны отличались необыкновенною громоздкостью, прямизною линий и углов и отсутствием всех тех завитков да изгибов, что сделались нынче столь обычны и привычны глазу. Окна в гостиной, куда они прошли, занавешены были тяжелыми, винного цвету портьерами, сквозь которые не доносилось и ветерка, и потому казалось, что и воздух здесь тоже стар под стать самому дому. В дополнении ко всему дом сей полон был различных запахов, что летая в затхлой и недвижимой атмосфере комнат, отнюдь не делали её свежее. То были запахи сырости, запах пыльных тряпок, вероятно распространяемый убирающими окна портьерами, трубочного перегару и щей, что варились где—то на кухне кухаркою.

Усевшись на набитые конским волосом подушки монументального дивана, Чичиков принялся с покорностью дожидаться дядюшку, от которого нынче столь много зависело в будущности нашего героя. Большие часы стоявшие в углу гостиной залы, помахивая маятником, вполне сравнимым с одним из тех медных тазов, в коих по всей матушке Руси варят варенье, громкими щелчками отсчитывали минута за минутою, так что казалось, будто сидевший где—то во чреве часов терпеливый плотник вгоняет за гвоздем гвоздь в звонко отзывавшуюся на его прилежание сухую доску.

Прошла не одна минута, проведённая нашими героями в ожидании, прежде чем послышались нетвёрдые шаги, направлявшиеся до гостиной, но внезапно стихнувши у самой двери, шаги эти словно бы замерли, а затем поворотили назад, и звук их, ранее нетвёрдый и слабый, сделался тут скорым и нетерпеливым, так, словно бы обладатель сих шагов опрометью понёсся вспять к оставленным им чрезвычайной важности делам.

Минуло время не меньшее прежнего покуда за дверью не послышался вновь звук сиих приближающихся шагов, но и тут сызнова повторилась прежняя картина, и некто, разве что не вошедший уже в гостиную залу, предпринял внезапную и отчаянную ретираду, так, точно бы за ним гнались лихие разбойники.

— Однако же это странно! — сказал Чичиков обращаясь к Манилову и кивком указуя в сторону двери, за которой только что стихнуло торопливое топотание.

— Ах, это? — отозвался Манилов сидевший с невозмутимым видом, так словно бы и не слыхал творящегося за дверью. – Да, признаться, ничего странного в этом нет, — и он махнул рукою на сие, несколько смутившее Павла Ивановича обстоятельство, точно бы на какую—то вовсе не заслуживающую внимания безделицу.

Так и не получивши объяснений по поводу проистекавшей в коридоре таинственной возни Чичиков решил запастись терпением и, не задавая более никаких вопросов, принялся покорно дожидаться столь нужного ему в его деле дядюшку. Но к счастью всё имеет свои начало и конец, господа, и вот по прошествии изрядного времени, двери гостиной залы, наконец—то распахнулись и в комнату вошёл хозяин сего дома. И надо сказать, что столь терпеливо ожидаемое появление его было, тем не менее, весьма неожиданным для Павла Ивановича и неожиданность сия проистекала из внешности хозяина сего таинственного жилища, внешности столь примечательной, что мы хотели бы остановиться на ней особо.

Надо сказать, что вошедший в гостиную человечек был росту небольшого, а вернее настолько небольшого, что его, конечно же, ежели бы не должность которую он исполнял, вполне можно было бы назвать и коротышкою. Сложению небольшого его тела сопутствовала полнота, и хотя округлости и сопутствовали всем его членам, однако же, нельзя было сказать, что был он толст. Возрасту он был какого—то неопределённого, помещаясь где—то между пятым и шестым десятком, о чём свидетельствовали и густыя его седины, расписавшие серебром широкия бакенбарды, те, что подпирали пухлые его щёки с обеих сторон. Нос его глядел откровенною картошкою, усы, порыжевшие от табака, выдавали в нём отчаянного куряку, а глаза маленькие и подслеповато мигавшие, как показалось Павлу Ивановичу, глядели на мир с непонятною нашему герою мукою и тоскою. Одет был сей человечек в стёганный с шёлковыми отворотами шерстяной халат с засаленными кистями, и такие же как у Манилова красныя хлопанцы, разве что размером поменьше, но всё так же напоминавшие гусиныя лапы, из чего Чичиков вывел, что получены они были дядюшкою в дар от четы Маниловых.

Возгласивши приличествующие случаю приветствия, весьма радушные, но сделанные, однако же, довольно слабым голосом, дядюшка поспешил к Манилову и они заключили друг друга в самого сердечного свойства объятия, причём Манилов, будучи росту изрядного, низко склонившись для проявления сих родственных чувств, выставил кверху, обтянутый серыми панталонами тощий свой зад. Облобызавшись с Маниловым дядюшка, улыбаясь всё тою же со сквозящей в ней слабостью улыбкой, направился к Павлу Ивановичу, вопрошая полным светской любезности тоном:

— Кому имею честь быть представленным? Кому имею честь?... — как бы адресуя вопрос сей до переминающегося с ноги на ногу Манилова и точно не замечая сквозящих у него из—под халату самым бессовестным образом подштанников.

— Прошу покорнейше простить меня за мою бестактность, — торопливо проговорил Манилов, — но разрешите рекомендовать вам моего старинного друга и приятеля — Чичикова Павла Ивановича!

При сих последних, сказанных Маниловым словах, дядюшка, радушно улыбавшийся и готовый было уж заключить в объятия свои и Павла Ивановича, вдруг неожиданно приостановился, лицо его приняло белый, а затем разве что не зеленоватый оттенок, улыбка во мгновение исчезнула с его губ, а глаза округлившись, словно бы полезли из глазниц.

«Ну вот, всё пропало, и надо же так сразу! Видать, наслышан о моих подвигах, иначе с чего бы это его так перекосило. Нет, не судьба! Не сумеем столковаться!», — подумал Павел Иванович обреченно.

Дядюшка же, всё более и более зеленея лицом, и точно бы мяукнувши нечто на прощание, обернулся вкруг себя юлою и не произнесши более не звука, бросился вон из залы, что есть мочи, топоча красными своими хлопанцами. Так что у Чичикова даже мелькнула беспокойная мысль о том, что не караул ли он отправился выкликать для того чтобы вести героя нашего в острог. Посему—то и поспешил он было высказать предположение, что визит их не доставил, дескать, удовольствия хозяину дома, а коли так, то вернее им будет нынче откланяться, с тем чтобы пожаловать в иное, более подходящее случаю время, на что Манилов, точно бы ни в чём — ни бывало, спокойно отвечал:

— Не извольте беспокоиться, Павел Иванович. Дело это пустое и совсем обычное. Ведь знает дядюшка, что обедать у почтмейстера нельзя, что он почитай уж всю губернию перетравил! Так нет же, ездит к нему и ездит, вместе с остальными! Поверите ли, но сие ровно какое бедствие, ровно моровая язва, потому как после обедов у почтмейстера, почитай все присутственные места в городе закрыты, а начальство – как одно всё мается животом. Так что, ежели хочешь, какое дело выправить, то узнай заранее, а не было ли, братец, вчера обеда у почтмейстера, и лишь потом начинай хлопотать, потому что в противном случае всё без толку!

«Ах вот оно что, — подумал Чичиков, — вот оказывается где «собака зарыта», а я признаться никак не пойму, что это за странныя странности в сем дому творятся», — на словах же он, приободрясь, сказал:

— Друг мой, я, признаться, знаю верное средство, весьма полезное при желудочной хвори, и готов с превеликим удовольствием открыть его вашему дядюшке. Уверяю вас, в какие—то полчаса от хвори его не останется и следа.

— Что же, думаю сие будет весьма кстати. Я уж и без того вижу, что дядюшка к вам очень расположен, а так расположится ещё более, — сказал Манилов, но тут в коридоре сызнова послышались шаги уж известные нам.

На сей раз в них не произошло никакой заминки и дядюшка без помех проследовал в гостиную. Лицо его сделалось нынче уж не столь зелено, как несколькими минутами ранее, но бледность всё же покуда ещё осеняла чело.

Когда стихнули возобновившиеся было приветственныя возгласы и извинения за внезапно случившуюся отлучку, последовавшие со стороны хозяина дома, и герои наши расселись по стоявшим в гостиной сидениям, Манилов оборотясь до дядюшки проговорил безо всякой тени смущения во чертах лица своего, так, словно бы толковал о предмете вполне обыденном, а не настолько деликатном:

— Дядюшка, как выяснилось, Павел Иванович очень даже может подсобить вам в отношении вашей хвори. И пускай он и не доктор, но я, к примеру, не задумываясь ни на минуту вверил бы ему здоровье и своё, и всего семейства моего! Потому как просвещённость Павла Ивановича во всяческих вопросах столь обширна, что равного ему, пожалуй, и не сыскать по всей нашей губернии, даже и среди докторов да и прочего лекарского сословия…

На подобное предложение дядюшка встрепенулся всем своим исстрадавшимся телом, и поворотившись до Чичикова, жалобным голосом произнёс:

— Ох батенька, чего я только уже не пробовал – и кофий пил, и картофель сырой жевал, и табак глотал, ничего не помогает…

— Моё средство, любезный Семён Семёнович, всенепременно поможет. Надобно лишь только будет превозмочь в себе некоторую брезгливость и через полчаса позабудете и думать о своей хвори.

— Что же это за средство такое? — полюбопытствовал дядюшка.

— А средство весьма простое, потому что имеется во всяком дому, — отвечал Чичиков, — извольте только призвать кухарку.

Кухарка была призвана и оборотясь к ней Павел Иванович спросил:

— А скажи—ка мне, милая, не готовила ли ты сего дня курицы к обеду и не осталось ли у тебя от нея потрошков?

На что кухарка утвердительно отвечала, что курица уж, как есть, ощипана для бульона больному барину, и потрошки все, как и положено, наличествуют.

— Ты вот что сделай, милая, возьми—ка куриный желудок и сними с него шкурку как она есть, ту самую, что словно жесткая кожица, ошпарь кипятком, а затем, изрубивши в мелкую крошку, и подай барину. Сделаешь как надо, получишь гривенник, — пообещал Чичиков, и кухарка, обнадёженная сим обещанием, отправилась исполнять приказания нашего героя, а дядюшка же, несколько робея, спросил у Павла Ивановича:

— Это что же, любезный Павел Иванович, и есть то самое средство?

— Оно и есть, — утвердительно отвечал Чичиков.

— И что же, его, стало быть, надобно в сыром виде употреблять? — вопрошал он снова и по бледному лицу его поползло брезгливое выражение.

— А вы, Семён Семёнович, попробуйте. Хуже то ведь не станет, — отвечал Павел Иванович, и точно в воду глядел, потому как дядюшк,а сызнова позеленевши лицом, поспешно вскочил и не мешкая бросился вон из комнаты.

На сей раз он отсутствовал довольно долго, так, что и кухарка успела уж принесть истребованное Павлом Ивановичем средство, и получив обещанный ей двугривенный убраться восвояси.

— И что же прикажете, господа, неужто сие надобно съесть? — спросил, с опаскою поглядывая на тарелку с неаппетитным на вид крошевом, воротившийся в гостиную Семён Семёнович.

— Велите подать стакан водки и разведя с водкою смело пейте. Уверяю вас, враз почувствуете облегчение, — отвечал Чичиков.

— Нет, не могу, господа! Не буду, — проговорил дядюшка, отодвигая от себя тарелку с искрошенным куриным желудком.

— Семён Семёнович, дядюшка! Не противьтесь Павлу Ивановичу, потому как он худого не посоветует! Уж я то знаю, каковою заботою и радением радеет он за всякого. Так что глотайте, глотайте! — подступил к нему с уговорами Манилов.

Водка тем временем была принесена и дядюшка, ещё некоторое время поколебавшись, уступил наконец—то уговорам и поморщившись разом опрокинул в себя стакан поданного ему Чичиковым зелья.

—Вот оно и ладно! Можете уж распроститься со своею хворью, — сказал Павел Иванович, с довольным видом возвращаясь в своё кресло.

Не знаю, господа, что тут возымело действие? Решительный ли приступ, что произведён был Чичиковым в отношении дядюшки Семёна Семёновича, чудодейственныя ли свойства куринаго желудка либо ещё что, нам совершенно неведомое, но только и впрямь не прошло и получаса, как Семён Семёнович почуял, будто нутро его набирает новыя силы, и покидает его желудок хворь и расслабленность, а затем уже совсем через малое время почувствовал он себя и вовсе здоровым.

—Дядюшка, ведь сколько раз и я, и племянница ваша чуть ли не Христом Богом вас молили, не посещать обеды этого «мухомора», — с чувством сказал Манилов, — ан нет, всё как и прежде! Вы сызнова попались на эту его удочку, и вот пожалуйста, довели себя до крайности. Хорошо ещё, что Павел Иванович нашёлс, чем помочь, а не будь его так вы и до могилы могли бы себя довесть таковою, с позволения сказать, трапезою.

—Да нет, голубчик мой, на сей раз я вовсе не должен был захворать, — принялся оправдываться дядюшка, — ведь я, почитай, и не ел ничего; так только кусок повалял по тарелке и всё. Я, признаться, грешу в отношении водки. Ведь он, подлец, какую моду завёл, настаивает водку на табаке с сушеными грушами, для духу и забористости. Вот, думаю из—за неё…

—Ну конечно же из—за неё! Напились яду, вот вас и разобрало! Дядюшка, заклинаю вас – оставить эти посещения, ежели вы и впрямь не хотите смерть принять, — чуть ли не взмолился Манилов.

— Ладно братец, уж впредь буду умнее, — пообещал Семён Семёнович, — только ты вот что мне скажи, зачем ко мне пожаловал; так просто, али по делу? — и он мельком глянул в сторону Павла Ивановича, смекая, что верно неспроста завернули к нему обое приятели.

— Как вам сказать, дядюшка, с одной стороны и проведать хотелось дорогого родственника, да и, признаться, не без дела до вашей милости, потому как от дельца сего и вам может проистекать немалое удовольствие, — отвечал Манилов.

— Ну так сказывай, в чём состоит дельце—то, а про удовольствие мы апосля прикинем, — сказал Семён Семёнович совершенно уж приободряясь.

— Нужда наша до вас, дядюшка, состоит в том, что почитай как уж года два назад прикупил у меня Павел Иванович крестьян…

— Постой, постой, голубчик, что—то не припомню я того, чтобы ты крестьян продавал, да ещё и без земли, — в изумлении вскинул брови дядюшка.

— Позвольте мне, любезный Семён Семёнович, попытаться самому обсказать вам сие дельце, — вступил в разговор Чичиков, видя то, как смешался Манилов при сделанном дядюшкою замечании. – Крестьяне, как вы справедливо изволили заметить, приобретены были мною без земли, по той причине, что куплены были на вывод. К слову сказать, прикупил я тогда крестьян не у одного лишь только племянника вашего, но и ещё у нескольких помещиков губернии вашей, и все они так же приобретались мною с целью переселения их в южные наши губернии, где как известно земли можно получить и задаром – только бери.

Глянувши мельком на дядюшку и увидевши, что тот согласно покачивает головою, вторя его словам, Чичиков продолжал:

— Но, будучи человеком малой опытности в подобного рода делах, попал я впросак. Совершена была мною непростительная ошибка, обнаружившая себя ныне, когда стала видна потребность моя в закладах. А именно – вывести—то крестьян я вывел, но по неразумению своему не оформил того, как оно требуется по суду, и более скажу, не догадался получить освидетельствования купленных мною крестьян у прежнего капитана—исправника. Так что нынче сжат я сиими обстоятельствами, точно тисками. И то сказать – крестьяне выведены, на что потрачены мною, почитай, что последние средства, новых сумм на их обустройство, которые рассчитывал я получить я через Поземельный банк, получить я не могу, по причине уже сказанной мною ошибки, так что остаётся лишь ложиться да помирать, либо надеяться на помощь друзей, коими, к счастью, Господь меня не обделил.

— А позволительно ли будет мне полюбопытствовать в отношении числа выведенных вами из губернии крестьян. Сие, смею вам заметить, имеет немаловажное значение, — спросил дядюшка Семён Семёнович, напуская сурьезности на чело, хотя вопрос сей и на самом деле был отнюдь не праздного свойства, даже и в том смысле, что тут он, конечно же, хотел прикинуть — каковым может быть упомянутое Маниловым и могущее проистекать для дядюшки от дельца Павла Ивановича «удовольствие».

— Не так, чтобы и много, — отвечал Чичиков, уклоняясь до времени от прямого ответа, — да, впрочем, списки, какие надобно, я вам все предоставлю.

— Однако, уважаемый Павел Иванович, я всё же никак не возьму в толк, каковым манером сумели вывести вы крестьян из губернии безо всяких документов, да к тому же проделать с ними путь, столь неблизкий, не имея на сем пути никаких неприятностей? — с удивлением проговорил Семён Семёнович.

— Как же без неприятностей?! Без неприятностей в Отечестве нашем никак неможно! Порою кажется – не будь неприятностей и остановится коловращение жизни по всей нашей матушке Руси. Только, видите ли, во всё то время, что шло переселение, я неотлучно находился при приобретённых мною крепостных. К тому же и купчие крепости все как одна тоже были при мне, да прочее…, — при сих словах Чичиков выразительно пошевелил пальцами, так, словно бы отсчитывал бумажные купюры, а затем продолжал. — Одним словом, с грехом пополам, добрались мы до места, но только вышло мне сейчас кинуть на время сие, столь много обещавшее начинание, дабы прибегнувши к вашей помощи двигать дельце своё далее. Посему, можно сказать, с трепетом вверяю вам судьбу свою, с трепетом и надеждою, потому, как о благородстве вашем уж говорит всяк в губернии, и только от вас, дражайший Семён Семёнович нынче зависит вся моя будущность. Скажете «нет» и заделаюсь я банкрутом, а снизойдёте до нижайшей просьбы моей, и воспряну я до новой жизни, — сказал Чичиков.

— Это хорошо, любезный Павел Иванович, что вы столь ясно видите сей предмет, — сызнова закивавши согласно головою, отвечал Семён Семёнович, — однако дело ваше, прямо скажу, непростое, потому как начинаемо было не в моё время, а при предшественнике моём, о котором ничего плохого сказать не хочу, но уже и из вашего случая видно, каков он был ротозей и головотяп. Касаемо же потребных вам бумаг замечу, что необходимо было вам испросить не одно токмо освидетельствование капитаном-исправником, но и решение земского суда. Нынче же, по прошествии, как было вами сказано, почитай, что двух лет таковое решение можно получить лишь в случае, ежели воротите вы назад в губернию всех купленных вами мужиков, и уже затем, на законных основаниях затеете своё переселение. Потому как провесть задним числом заседание суда я вряд ли сумею.

— Ох, дядюшка, так ли уж невозможно помочь Павлу Ивановичу? Ничуть не верю! — вступил в разговор Манилов. – Ну, напишите все, какие надобно бумаги, да и скрепите их подписью и печатью. Ведь крепости—то все совершены по закону и собственноручные подписания все на месте. Кто там и когда будет проверять – было ли сие заседание земского суда, не было ли? И потом, не был бы Павел Иванович мне другом — из ряду вон, то посмел бы я обеспокоить вас подобною безделицею? Да вы, к слову сказать, уж и сами могли убедиться, каковой необыкновенный Павел Иванович есть человек, даже и из участия его в вашем самочувствии.

— Не скажи, голубчик, сие вовсе не безделица. Даже ежели и сумею я что—то исправить да подчистить в бумагах, то всё одно – тут и секретарей с писарями путать надобно, а они «калачи тёртые», их просто так не обойдёшь, — сказал дядюшка.

— И вовсе не надобно их обходить, любезный Семён Семёнович! Это очень даже хорошо, что, как вы изволили выразиться, они «калачи тёртые», но калач он, как известно, пища и его всегда можно с пользою употребить. Вот и этих ваших «калачей» тоже надобно употребить с пользою. Что же в отношении того, что «подмазать» их придётся, то даже и у коляски колёсы смазывают, чтобы бежала ровнее, — отозвался Чичиков.

— Нет, право, Павел Иванович, мне и впрямь нравятся ваши рассуждения. Сразу видать в вас человека здравых и правильных взглядов, — с приязненною улыбкою проговорил Семён Семёнович. — Однако ж, я эдак, вдруг, изготовить сии бумаги не сумею. На то потребно время, потому как писаны они должны быть со всею тщательностью и не в одном экземпляре.

— Признаться, Семён Семёнович, ежели б вы могли предоставить мне чернил, да пару формуляров, из тех коими пользуются писари у вас в земском суде, то я очень бы скоро составил какие надобно бумаги, так что их осталось бы разве что подписать. Нужная форма соблюдена будет мною полностью и в точности, потому как за время мытарств моих успел я научиться весьма многому из нужного, так как не раз претерпевал по службе за правду и многое же испытал на своём веку.

— Что ж, коли так, то давайте, и впрямь попробуем вам помочь, — согласился дядюшка Семён Семёнович, а затем оборотясь до Манилова, сказал: – Послушай—ка, голубчик, мне надобно с тобою секретным словцом перемолвиться, так что давай—ка пройдём ко мне в кабинет, я думаю, что Павел Иванович в обиде не будет.

Оставшись в одиночестве, Чичиков всё никак не мог поверить в то, что заветное дельце его обделалось столь просто.

«Ежели и в Тьфуславльской губернии так пойдеёт ,то вот он и конец моим злоключениям», — думал Павел Иванович прикидывая в уме, как скоро сумеет он воротиться в любезное сердцу его Кусочкино, к несравненной своей Надежде Павловне, и ещё раз укорил себя за то, что так по сию пору и не отписал ей письма.

По прошествии четверти часа в гостиной зале появился Манилов, верно исполнявший роль парламентера и подошедши к Павлу Ивановичу, сказал:

— Дядюшка за подписание всех, какие потребно бумаг, запросил тысячу рублей. Так что ежели вы согласны на эти условия, то он ожидает вас у себя в кабинете. Там у него и формуляры, и печати, какие нужно — всё сыщется.

— Конечно же, согласен! Только вот при таком разе, всё должно быть обделано нынче же, — отвечал Чичиков и не удержавшись спросил: — Однако скажите, друг мой, отчего такие непомерные цены?

— Оттого, говорит, что будто бы знает, наверное то, что все купленные вами души мёртвые. Я, конечно же, пытался его переубедить, а он только смеётся мне в ответ. Не мог же я, Павел Иванович, открыть ему истинного положения вещей, — отвечал Манилов, с чем они и прошли к дядюшке.

Кабинет, куда препроводили Чичикова, был подстать всему остальному дому – громоздок и стар. Стены кабинета крашены были какою—то коричною краскою, с которою мало что могло бы гармонировать, посему—то описывать подробно обстановку сего кабинета представляется мне неблагодарным занятием. Скажу лишь, что поближе к окну стоял старинный письменный стол, настолько большой и массивный, что сидевший за ним хозяин сего кабинета показался Чичикову ещё меньше ростом, нежели был он на самом деле.

— Ну что же, господа, — обратился Дядюшка Семён Семёнович к вошедшим, — ежели меж нами всё решено и обговорено, то вот вам Павел Иванович и «поприще», — сказал он, указавши на поверхность стола по которой лежали какие—то бумаги. – Садитесь на моё место и заполняйте нужные формуляры, потому что всё необходимое тут имеется.

— Это хорошо, что так, — сказал Чичиков, — только вот мне необходимо, чтобы дело моё решилось сей же час, потому как будучи крайне стесненным во времени, не имею возможности ждать долго.

— На сей счёт можете не тревожится, Павел Иванович, нужные вам бумаги получите нынче же, то же что надобно разнесть по реестрам да книгам, мы уж после разнесём, в том вашей заботы нету. Однако, как я понимаю, вами сделаны были некия приобретения и у помещика Собакевича. Так вот, с остальными дело решается просто – мы с вами их сами пропишем, что же касаемо до Собакевича, то тут необходимо будет вам, Павел Иванович, наведаться к нему в имение, дабы он самолично руку приложил, потому как господин сей не в меру придирчив и способен до всякой кляузы. Для того же, чтобы сделался он более сговорчив мы, я думаю, поступим с вами вот как, — сказал дядюшка и, сблизивши головы вкруг стола, наши герои принялись о чём—то перешёптываться.

О чём вёлся сей разговор нам достоверно неизвестно, но вот судя по тому как то Манилов то Чичиков чему—то, посмеиваясь, восклицали, что сие придумано замечательно, мы можем судить, что они с одобрением выслушивали некий предложенный дядюшкою Семёном Семёновичем план. Затем Манилов с дядюшкою оставили Чичикова одного в кабинете, дабы не мешать ему в составлении потребных нашему герою бумаг, и он, усевшись на оставленное хозяином кабинета место стал усердно махать пером, то и дело обмакивая его в хрустальную, с большою бронзовою крышкою, чернильницу.

Через час с небольшим уж всё у Павла Ивановича было готово. Заполнивши формуляры каллиграфическим своим почерком, он проставил подписи за отсутствовавших помещиков, выключая одного лишь Собакевича, Семён Семёнович скрепил всё это, как и положено было, нужными печатями, теми, что хранились у него в дому, чтобы, как он сказал «соблазну было меньше», и наши герои, передавши дядюшке условленную ранее сумму, принялись прощаться. Последовали все приличествующие и столь обычные в подобных случаях восклицания – о «душевной радости подобному знакомству», приглашения – «заезжать без стеснения» и прочее, что выскакивает из нас, словно бы само собою без малейшего усилия и мысли с нашей стороны. Однако же посреди всего этого, привычного каждому словесного вздору, произнёс дядюшка Семён Семёнович фразу и озадачившую Чичикова, и, надо сказать, не на шутку встревожившую его:

— Умнейший вы человек, Павел Иванович, и должно статься ждёт вас впереди большая будущность. Сие уж из одного того видно, как ловко вы придумали в отношении закладов. Ну, пожелаю вам успеха на вашем поприще, хотя и так вижу, что всё должно сладиться.

На том они и простились, с тем, чтобы уж наверное и не повстречаться вовек. Но Чичиков долго ещё поминал сего маленького человечка, сумевшего разведать его большую и столь тщательно хранимую тайну.

* * *

Хотя время уже и близилось к полудню, решено было промеж нашими героями не откладывая дела «в долгий ящик» отправляться сей же час в имение к Собакевичу с тем, чтобы покончить с сиим делом одним махом. Робкие поползновения желудка на предмет возможного обеда не приняты были Павлом Ивановичем во внимание, и обое друзья без промедления направили до цели стопы своя, а вернее сказать экипажи, потому как прихвачена была ими в городе ещё одна наёмная коляска,что верно соответствовало предложенному им дядюшкою Семёном Семёновичем плану, по которому Собакевич якобы должен был сделаться и уступчивее, и сговорчивее; во что нам, скажу откровенно, верится мне с трудом, а точнее сказать, совершенно не верится.

Однако, как бы там ни было, герои наши не тратя времени даром, прогромыхали по городским улицам, нещадно бросавшим и бившим обоих седоков, один из которых, вцепляясь в борты коляски, как и прежде на въезде в город, пытался схорониться в спасительной глубине Маниловского экипажа дабы избегнуть случайного и ненужного ему недружественного взгляда. Но вот, благодарение Господу, кончилась мучительная тряска, остались позади и булыжная мостовая, и слободка с разбитыми и грязными лужами наместо улиц, и пошли писать по сторонам дороги то ровныя пустынныя поля перемежающиеся перелесками, то деревеньки, что словно бы лепились поближе к дороге, либо убегали от неё, мерцая в отдалении сквозь тонкое искрящееся марево.

Горячее солнце проливало на раскинувшийся вокруг Божий мир сияющие потоки своих лучей, меж которых звенели в далекой вышине серебряныя колокольчики жаворонков, в травах растущих вдоль дороги гремели хоры меньших певцов, стрекотавших на все лады свои песенки, с полей летел пряный густой дух от зеленеющих и уж поднявшихся стеною хлебов, обещавших добрый урожай, пахло нагретою кожею и от полостей экипажа, и от упряжи, что за многия годы напиталась конским потом, чей запах также летал вокруг, ничуть, впрочем, не нарушая развернувшейся пред взглядом Павла Ивановича благостной картины.

Глянувши на редкие облачка, плывущие по небесному своду, Чичиков почувствовал вдруг, как плеснула в груди его лёгкою и внезапною волною кровь, заполняя сердце Павла Ивановича сладким и безмятежным покоем. На какое—то мгновение ему даже почудилось, что всегдашнее его беспокойство, страхи и хлопоты, связанные с «мёртвыми душами» покидают его, словно бы выпуская душу его на свободу, а сам он вот—вот воспарит к голубым небесам, и будто бы то же облачком будет обозревать оттуда с высоты окрестности мира, в котором ему, пускай даже и на мгновение, но удалось почувствовать себя счастливым.

Романическое сие настроение Павла Ивановича усилилось ещё более ибо довелось им проезжать мимо того места, где приключилась некогда его встреча с хорошенькою губернаторскою дочкою, что была приписана молвою в чуть было не свезённую Чичиковым из дому невесту. Тут какая—то светлая и нежная тоска, похожая более на счастливый сон, на сбывшуюся мечту, пронеслась сквозь грудь нашего героя и он сызнова, в который раз вспомнил о ненаписанном письме, которого с таким нетерпением дожидались в далёком, ставшим ему дорогим, лесистом уголке.

Он напрямую, без обиняков обратился к Манилову с вопросом о губернаторской дочке, ничуть не заботясь о том впечатлении, какое сей вопрос может произвесть на его спутника; на что Манилов отвечал, что особа, интересующая его нынче уж живёт в Петербурге, что сыскалась там для нея завидная партия, что приданного за нею было отдано одними ассигнациями пятьсот тысяч, и это выключая два имения с двумя тысячами душ крестьян и что муж у нея некто действительный статский советник из папенькиных однокорытников возглавляет некий департамент, какой, Манилов не брался сказать наверное, да сие, признаться, и не было важным для Павла Ивановича. Праздное его любопытство было удовлетворено, и он всё так же продолжал жмуриться на солнце, забавляясь тем, как путаются радугою его лучи в его ресницах. Впервые за многия годы почувствовал он подобное приятное расслабление всех своих душевных и телесных сил, проистекавшее из простой мысли о том, что ежели ему даже и не удастся довесть до конца затеи с теми «мёртвыми душами», что приобретены были им в Тьфуславльской губернии, то и сих, освидетельствованных нынче дядюшкою Семёном Семёновичем, должно было хватить и на покрытие всех его издержек, и даже на изрядную прибыль. Правда, надобно было ещё получить бумаги о состоявшемся, будто, их переселении в южные наши губернии, но сие казалось Чичикову меньшею задачею, нежели та, что была им уж сегодня решена.

Проехавши ещё две версты увидали наши путешественники наконец—то деревню Собакевича, стоявшую всё так же, точно бы осенённою по сторонам двумя крыльями — тёмным сосновым и светлым берёзовым лесом. Тут приятели решили разделиться и Чичиков, пересевши в наёмный экипаж, отправился прямиком к господскому дому, Манилов же, в соответствии с планом дядюшки Семёна Семёновича, должен был оставаться на месте не менее часа, и лишь затем тоже явиться к Собакевичу, словно бы не по сговору с Павлом Ивановичем, а по случайности, проистекавшей из чрезвычайно важных до Собакевича обстоятельств. Для чего сие было надобно, я думаю, мы увидим далее, а покуда герои наши по сказанному и поступили – Манилов, своротивши с дороги, схоронился в небольшом, стоявшем островком леске, а Чичиков поскакал далее, дабы встретиться с Собакевичем с глазу на глаз.

Красная крыша господской усадьбы нынче, равно как и два года назад, сияла свежею, сверкавшей под солнцем краскою. Видно хозяин не скупился в средствах на поддержание дома в исправности и порядке, потому что и стены его серые и дикие тоже носили на себе следы явного ухода, что виден был в более светлых пятнах из новых досок, сменивших прежние, как надо думать – истлевшие. Мы не станем занимать читателя описанием сего достойного строения, которое вполне могло бы украсить не одно военное поселение, о чём мы уж имели случай упомянуть, когда герой наш впервые посещал сие имение, поразившее его крепким, неуклюжим, на века рассчитанным порядком, видным во всём – и в сараях, срубленных из полновесных брёвен, и в деревенских избах мужиков, и даже в колодце, на который употреблё, был самый, какой только и мог сыскаться крепкий дуб.

Подкативши ко крыльцу, помещавшемуся под несколько съехавшим в сторону от серёдки дома трёхногим фронтоном, Чичиков повстречал всё того же, вышедшего на звук подкатившего экипажа, лакея, в серого сукна со стоячим воротником куртке, проводившего Павла Ивановича в прихожую, куда в скором времени вышел и сам хозяин, к слову сказать, ничуть не переменившийся за прошедшее время, и всё также глядевший медведем. Грубые, точно рубленные топором черты его пылали здоровьем, а лицо, не выказавшее никакого удивления по поводу нежданного визита, горело всё тем же цветом калёной меди.

Собакевич только и сказал своё:

— Прошу, — так, будто и не знал иных приветственных слов, присовокупивши сюда всего одну лишь фразу:

— Это хорошо, что вы заехали к обеду, — и повёл Чичикова в комнаты.

Помня о его привычке наступать на чужия ноги, Павел Иванович старался держаться поближе к стенке, дабы иметь возможность увернуться и не попасться под его сапоги, но и Собакевич зная за собою подобную особенность старался ступать осторожнее. Пройдя сквозь гостиную Павел Иванович повстречал всё те же гравированные портреты толстомясых греческих героев, что развешаны были по стенам залы, вдоль которых стояли всё те же, под стать хозяину, мебеля и лишь висевшая у самого окна клетка, в которой обитал некогда с белыми крапинками дрозд, была пуста, точно бы подчеркивая унылою своею пустотою что и в этом, срубленном на века мире, тоже что—то да кончается.

— А ведь я к вам по делу, Михаил Семёнович, — сказал Чичиков, на что Собакевич, поворотившись всем своим медвежьим корпусом, отвечал:

— Я другого и не подумал. Ведь в ином случае, какой вам во мне прок? Ну да дела после, а сейчас, прошу…— и повёл Чичикова в столовую, где уж восседала за столом тощая его Феодулия Ивановна, величаво и прямо державшая голову, формою своею, как уж было упомянуто нами ранее, напоминавшую, одетый для чего—то ситцевым чепцом, огурец.

— Душенька, позволь напомнить тебе! Павел Иванович Чичиков, заезжал, ежели помнишь, к нам как—то с визитом по делу, — сказал Собакевич препровождая Чичикова к ручке своей супруге, от которой на Павла Ивановича, как и во прошлый раз пахнуло огуречным рассолом, верно употребляемым Феодулией Ивановной для белизны и мягкости кожи.

С театральною величавостью, кивнувши огуречною своею головою, Феодулия Ивановна пригласила Чичикова к столу, на который кухаркою торопливо выставлен был ещё один прибор. Изрядно проголодавшийся наш герой, не заставивши себя долго упрашивать, уселся на указанное место и приступил вместе с хозяевами к скромной трапезе.

Не хотелось бы докучать читателю описанием ещё одного обеда, потому что их и без того набралось уж предостаточно на страницах сего повествования, посему упомяну разве лишь только, что к обеду подан был суп из рубцов с кореньями, жареные свиные кишки с кашею, свиные же котлеты с отварным картофелем, курицы фаршированные тыквою впополам с рисом, пироги с печёнкою и луком, не уступающие размером тем достопамятным, величиною с тарелку ватрушкам, коими потчевали Чичикова тут в прошлый его визит, ну и прочия мелочи, как то – телячья поджарка, булки, говяжьи сосиски и ещё что—то, до чего Павел Иванович уже не дошёл, потому как на сие не достало уж у него сил.

Течение обеда нарушаемо было замечаниями лишь самого общего свойства, в них не затрагивались ни прежние их дела, ни та нужда, что привела нынче Чичикова на старое место. На сделанный же Собакевичем вопрос о том, откуда Павел Иванович держит путь, наш герой отвечал, что едет прямиком из Петербурга, что только лишь на малое время наведывался он в «NN» с тем, чтобы обделать там какие надобно дела, а затем уж сразу и отправился к Собакевичу, разумеется, ни словом не обмолвившись ни о Манилове, ни тем более о своём визите к Семёну Семёновичу.

Собакевичем было сделано ещё несколько глубокомысленных замечаний о видах на урожай, о погоде, ценах на овёс, о том, как всё нещадно дорожает вокруг и что при прежней жизни такого не было, потому как порядку было больше… Засим обед как бы сам собою завершился и Чичиков приглашён был хозяином в гостиную для обсуждения той нужды, что привела его под этот кров. Глянувши на часы, и увидавши, что до появления в имении Манилова оставалось чуть более четверти часу, Павел Иванович уж не мешкая приступил к изложению своего дела.

— Что ж, дорогой Михаил Семёнович, вот и довелось встретиться сызнова, — сказал Чичиков, — небось не забыли того, по какой причине свела нас судьба во прошлый—то раз?

— Как тут забыть, — отвечал Собакевич, ещё более краснея лицом, — ведь обвели вы меня тогда, Павел Иванович, ободрали, можно сказать, точно липку, заплативши за ревизскую душу, стыдно сказать — по два рубля с полтиною! Да разве же это по Божески?

— Трудно мне, однако, войти в вашу ко мне претензию, дорогой Михаил Семёнович, потому как никто вас купчую подписывать не неволил, да к тому же мы с вами и не прописывали того, сколько я вам платил. Может статься, что платил я, как и положено, а вы и запамятовали; говорите о каких—то двух целковых, да ещё и с полтиною?! — сказал Чичиков вскинувши на Собакевича глаза, глядевшие со спокойною усмешкою, знающего свою силу человека.

— Ах, Павел Иванович, я ведь потом, почитай месяц себе места не находил, сна, можно сказать лишился, как понял свою оплошность. И то сказать – отдать таковых крестьян да за понюшку табаку! Нет, Павел Иванович, вы, ежели вы, конечно, честный человек, просто обязаны мне сей убыток возместить, а не то, признаться, придётся прибегнуть мне к некоторым средствам…— проговорил Собакевич.

— Ну, начнём с того, что я бесчестный человек, — отвечал Чичиков, — и посему ничего возвращать вам не намерен, да признаться и незачем, и я думаю, вы сами в этом в скором времени убедитесь, и даже более того, примете мою точку зрения на сей предмет. Что же касается, как изволили вы выразиться, «некоторых средств», то и сие мы обсудим, и вы, Михаил Семёнович, даже и не подозреваете того, как близки вы до истины, когда говорите о «средствах», и насколько сие отвечает и моим настроениям. И ещё одно – не с одним ведь с вами имел я подобные сношения, и, надо сказать, вы первый изо всех, кто оказался на меня в обиде. Вот, к примеру, и сосед ваш Плюшкин, что, как говорят, раскаялся в собственной скупости, и отправился по святым местам, даже и он, не глядя на неимоверную скаредность свою и словом меня не попрекнул, не то, что вы!

— Что Плюшкин! Плюшкин – вор! И ни в чём он и не думал раскаиваться. Просто украл у покупщика своего лошадь с коляскою, когда тот приехал к нему лес торговать, да спрятал так, что и найти не смогли. Вот и припугнули его судом и Сибирью, ну он с перепугу с ума и соскочил, наследники, конечно же, взяли над ним опекунство и вошли, можно сказать, в права, а он сбежал, куда неведомо. Сказывали, правда, что видывали его где—то по монастырям. Так что нечего его к нашим делам мешать, — отвечал Собакевич.

— Оно так, оно так, — закивал головою Чичиков, строя во чертах лица своего задумчивую озабоченность. — Бывает, человек ни сном, ни духом не ведает – хорохорится, кипятится, можно сказать, разве что, не кулаками машет, в грудь себя стучит, а Сибирь с тюрьмою да каторгою уж за плечами стоят, дожидаются его любезного. Но ничего не поделаешь, такова есть жизнь и никуда от нея не деться! Однако же я не за тем к вам приехал, чтобы сие обсуждать. Дело, дорогой мой Михаил Семёнович, меня вновь до вас приведшее, заключается вот в чём – в прошлый раз, когда мы уж совершили купчую и выправили все какие надобно бумаги, оказалось, что вы не соблюли нужных формальностей, а именно – вашей росписи недостаёт в постановлении земского суда о произведённом переселении. Посему я сегодня и явился к вам, для получения сей росписи. Что же касается до бумаг хранящихся в архивах суда, то думаю, вас туда пригласят особо, даже ранее, чем вы можете себе вообразить.

Не обративши внимания на последнее замечание Павла Ивановича и пропустивши его, как говорится, мимо ушей, Собакевич с важностью развалясь в кресле и надувши щёки произнёс:

— Хорошо, вы получите мою роспись, но только после того, как заплатите по двухсот рублей за каждую купленную у меня ревизскую душу.

— Странно, помнится в прошлый раз, вы начали свои торги со ста рублей. Что ж это у вас так цены скачут? — усмехнулся Чичиков.

— Ну, так то когда было, — ответил Собакевич, — нынче уж всё переменилось и ваши обстоятельства в том числе. Я же, как опытный в подобных делах человек, просто обязан этим воспользоваться.

— Что ж, опытность вещь хорошая, надо признаться, что она ещё никого не подводила. Но, надобно сказать, встречаются порою господа, что не зная всех скрытых пружин дела, кажущегося им простым и лёгким, берутся за него и сие оканчивается для них самым что ни на есть плачевным результатом, — сказал Чичиков, проникновенно глядя в медвежьи глазки своего собеседника.

Но и тут довольно прозрачный сей намёк не достигнул до цели и пропустивши и его мимо ушей Собакевич проговорил всё с тою же важностью:

— Так что ежели деньги у вас при себе, то выкладывайте их и я тот же час подпишу все необходимые бумаги.

Улыбнувшись ему в ответ Чичиков, глянувши на часы, подумал, что Манилову уж время появиться усадьбе для выполнения уготованной ему дядюшкою Семёном Семёновичем роли, и тут же, словно отозвавшись на сию возникнувшую в голове Павла Ивановича мысль, послышался со двора шум подъезжающего экипажа, храп коней и окрики кучера.

— Странно, кого это ещё черти принесли? — сказал Собакевич и позабывши извиниться и оставив Чичикова в одиночестве, поспешил в сени.

Однако в самое короткое время он воротился назад и неловко поворотясь медвежьим своим корпусом впустил в гостиную ещё одного гостя, которым, конечно же, был ни кто иной, как столь «внезапно» прибывший с визитом Манилов. Последний, при виде «нежданно» оказавшегося в гостиной Павла Ивановича, изобразил во чертах лица своего радостное удивление, весьма, надо сказать, удавшееся ему, и оба наши хитреца разыграли небольшое представление, состоявшее из известного рода приветствий да восклицаний. Когда же спектакль сей был окончен, Манилов вопрошающе воззрился на Павла Ивановича, на что тот состроил в ответ заранее оговоренный меж ними секретный знак, давший Манилову понять, что дела у друга его не так хороши, как того бы хотелось, и покуда никак не движутся вперёд. Знак же сей, несмотря на сугубую его секретность, состоял из хорошо знакомого дорогим моим читателям троекратного сморкания, всегда столь удававшегося Павлу Ивановичу, а нынче и вовсе прозвучавшего боевою трубою, призывавшей на поле брани новые, доселе находившиеся в резерве силы. Посему, извинившись перед Павлом Ивановичем, и сославшись на то, что ему необходимо перетолковать с гостеприимным хозяином имения по некоему, не терпящему отлагательств дельцу, Манилов отвёл Собакевича в сторонку и что—то с таинственным видом зашептал в его поросшее рыжим волосом ухо, отчего медвежьи глазки Собакевича весьма заметно увеличились в размере, и он, засуетившись и дважды наступивши Манилову на ногу, повёл того в свой кабинет как и во первой раз позабывши извиниться перед Чичиковым за то, что оставлял того скучать в одиночестве.

Кабинет сей, более походивший на чулан, в котором хранится всякий, неизвестно зачем собираемый хозяевами скарб, отличался от чулана лишь тем, что там помимо хлама помещался покоящийся на толстенных, точно спиленные пни ногах, письменный стол украшенный некими долженствующими изображать резьбу робкими попытками, да диван с креслом на котором что—то горою было навалено, почему Манилову и пришлось усесться на самый его край, где ещё оставалось немного свободного места.

— Ох, Михаил Семёнович, беда, просто беда! — без обиняков приступил к изложению дела Манилов. – Да будет вам известно, что Семён Семёнович Чумоедов, нынешний наш капитан—исправник, состоит со мною в родстве, а именно что является дядюшкою супруги моей. Так вот, заехал я к нему нынче утром по причине его нездоровья и услыхал от него известие, имеющее прямое касательство до вас, и известие, смею вам заметить, весьма и весьма тревожное. Узнавши, что я сегодня же собираюсь отправляться к себе в имение, передал Семён Семёнович для вас со мною пакет, потому как знает, что живём мы с вами, почитай что в одном углу, вот и просил оказать услугу, потому как дело и впрямь не терпящее отлагательств, и связано, как могу судить, с тем господином, что оставлен был нами только что в гостиной, — со значением сощуривши глаза, проговорил Манилов и, глянувши на не на шутку встревожившегося Собакевича, продолжал. — Признаться, мне не могло и прийти в голову, что повстречаю я тут у вас Павла Ивановича, и сие может быть и не к добру, но с другой стороны, может статься, что оно и хорошо что эдак совпало и это благосклонное до вас Провидение привело его со мною в одно время под ваш кров, — с этими словами и передал он Собакевичу пакет, запечатанный сургучною, с меткою самого капитана—исправника, печатью.

Печать сия, хрустнувши, рассыпалась в пыль под толстыми, поросшими волосом пальцами, и, извлекши из пакета весь покрытый убористым почерком дядюшки Семёна Семёновича листок гербовой бумаги, Собакевич принялся его со вниманием читать. Надо сказать, что чтение сего послания не оставило его равнодушным, о чём можно было судить даже и потому, как вдруг стал медленно отступать тот калёный медный жар, что вечно освещал его, словно бы вырубленное топором чело, крася грубые его черты в обычный для всякого прочего смертного цвет, что для Собакевича, как надо думать, означало крайнюю бледность в лице.

Однако же давайте, и мы обратимся к содержанию сего документа сумевшего произвесть в нём подобные перемены.

«Дорогой друг мой, Михаил Семёнович! — говорилось в письме, написанном мудрым дядюшкою, — посылаю до тебя с оказией сие послание, а именно с небезызвестным тебе соседом твоим помещиком, коему доверяю полностью, и ты поймёшь почему, как увидишь, но имени его называть не хочу по соображениям секретности. Да и весь сей документ, есть суть секретный, поэтому ты, как только прочтёшь его, тут же, не мешкая, сожги, дабы не попался он под те глаза, под какие не надобно.

Суть же моего послания к тебе в том, что ежели ты помнишь, года два назад наведывался в нашу губернию некто Чичиков Павел Иванович, тот самый, что как говорят, намеревался свезти из дому губернаторскую дочку, но дочка та к делу не клеится, это я так упомянул, дабы тебе проще было бы его вспомнить. Покупал он тогда в губернии крестьян. Много, мало ли купил – не важно, потому как было сие ещё при предшественнике моём. Я бумаги поднимал, там всё правильно было составлено, всё как надобно проведено было через инстанции, не хватает одной лишь твоей росписи, но сие безделица и не о том сказ.

Дело в том, что сей господин Чичиков подал на моё имя жалобу, а в жалобе той показывает на тебя, как на продавшего ему заместо ревизских душ – «души мёртвые» и требует с тебя возмещения убытку сполна, так как платил он будто бы тебе по тысяче рублей за ревизскую душу. Я проверил те списки, что приложены были к купчей, и верно, выходит, что продал ты ему мёртвых, а за сие, ежели он не заберёт назад жалобы, может последовать самая страшная кара. Лишишься не токмо всех прав и имущества, а ещё и упекут в Сибирь, а детей отдадут в крепостные. Правда, Господь милостив, не дал тебе деток, но и без того наказание сие не сладко, потому как можешь получить не менее десяти лет каторги, а то гляди и все пятнадцать, так что, можно сказать — сгинешь там навеки.

Я нарочно подослал этого Чичикова к тебе, чтобы ты подписал нужные ему бумаги, а главное с тем, чтобы была у тебя возможность перетолковать с ним накоротке, и может статься, решили бы всё полюбовно, потому как он человек взглядов просвещённых и обращения тонкого. Так что ежели сумеешь ты польстить его натуре, ежели подступишься к нему эдаким деликатным манером, то, думаю я, он и жалобу свою заберёт. Для верности посылаю и жалобу. Она находится у того помещика, соседа твоего чьего имени не называю, как уж писал из соображений секретности, потому,что ты и сам уж видишь – дело тут нешуточное.

Коли согласится Чичиков на мировую, то тогда и жалобу сожгите заодно с моим до тебя посланием, потому как жалобу сию я покуда ещё через канцелярию не проводил, а тогда и концы в воду! Мне ведь страсть, как неохота все губернское дворянство да губернию через тебя грязью марать, да и «сор из избы выносить» тоже, кому захочется.

Ну, засим пожелаю тебе успеха в разговоре с этим Чичиковым. Ты же, когда всё у вас сладится, не позабудь меня. Я тут новую кобылку себе приглядел, просит за неё подлец—хозяин десять тысяч, и я очень бы хотел, чтобы ты мне в сем деле помог, как я тебе в твоём. И то, как закончится всё, съездим мы с тобою на сию кобылку поглядеть, а там видно будет.

С уважением к тебе, отставной штабс—ротмистр Чумоедов Семён Семёнович.

P.S. Я насколько сумел сего Чичикова до тебя расположил, так что он ежели к тебе и поедет, то уж, поверь мне, не для ссоры, посему же уважь его, как сумеешь!».

Прочитавши сие приведённое нами послание, Собакевич поднял на Манилова медвежьи свои глазки, мигавшие растерянно и виновато, словно у того медведя, что не сумевши выполнить нужного фокусу, получил от своего водителя—цыгана увесистый удар дубиною по голове.

— Что скажете вы об этом деле? — спросил он у Манилова и голос его, признаться, дрожал.

— Нехорошее дело, — отозвался Манилов, — и виды на него нехороши. Не знаю даже, что вам и присоветовать, друг мой…

— Вот, Семён Семёнович пишет, что уж и жалоба подана, — Сказал Собакевич, и голос его прозвучал совсем потерянно.

— Ну, жалоба то у меня! Дядюшка её ещё не проводил, как надобно, по инстанциям. Так что если Павла Ивановича каким—либо манером уломать, то сегодня же и будете на свободе, — отвечал ему Манилов.

— Отдайте её мне, я её сожгу и дело с концом, — оживился было Собакевич.

— Сжечь недолго, да что в том толку? Дядюшке только навредите, а неприятель ваш напишет её сызнова, — нашёлся Манилов, и нельзя было не признать, что довод сей был весьма удачен.

— Да, ваша правда, — вздохнул Собакевич, — но что же прикажете делать – не убивать ведь и впрямь сего господина?!..

— Свят, Свят, Свят! Упаси вас Боже! Как это вы эдакое сумели даже произнесть, — перепугался Манилов, — эдак к одному греху хотите присовокупить ещё и другой, самый тяжкий?! Я, конечно же, приписываю сие высказывание ваше расстроенным чувствам, но по совести вам скажу, не пристало вам, как дворянину и слов подобных говорить!

— Да это так, само с языка сорвалось, да и то, извольте, как не сорваться при подобной то комиссии? — принялся оправдываться Собакевич.

— Вот что я вам скажу, любезный Михаил Семёнович. Насколько могу я о Павле Ивановиче судить, то это наиблагороднейший человек выдающихся достоинств и душевных свойств. И нет, уверяю вас, ничего в целом свете такого, чего он не сумел бы понять и простить, — сказал Манилов, проникновенно заглядывая в лицо своему собеседнику.

— Жулик ваш Павел Иванович! Самый, что ни на есть отъявленный жулик и мошенник, — буркнул Собакевич, — вот его то и надобно давно уж сажать в острог, да забривать в каторгу, так нет же, он ещё и жалобы подаёт на порядочных людей!

— Смею уверить вас, вы неправы. Вы не знаете души сего господина, как я её знаю, что и позволяет мне о нём судить с тою симпатией и расположением, коих он поистине достоин. Ну да, сейчас, признаться, и не это главное, а главное ваше дело, посему—то и постарайтесь с ним примириться. Тем более что к тому же призывает вас и Семён Семёнович, который более чем расположен к вам, — проговорил Манилов.

Услыхавши о «расположении к нему» дядюшки, Собакевич стукнул по столу кулаком так, что вздрогнувши громыхнула массивная столешница и гулко, барабанами отозвались пустые его ящики.

— Жулик! — снова произнёс он сквозь стиснутые зубы, вспомнивши о кобылке, которую дядюшка Семён Семёнович торговал будто бы за десять тысяч, но Манилов, принявши это его восклицание на счёт всё того же Чичикова, сказал:

— И всё же никуды не деться, придётся идти на мировую. И впрямь, не отправляться ведь вам из—за подобной ерунды в Сибирь.

— Правда ваша! — отвечал Собакевич и поднявшись из—за стола поплёлся грустно загребая косыми своими ногами в гостиную, увешанную отчаянными греческими молодцами, предводительствуемыми не менее же отчаянною Бобелиною и маленьким Багратионом, словно бы в смущении выглядывающим из узеньких своих рамок.

По всему было видно, что «секретное» письмо, состряпанное дядюшкою Семёном Семёновичем произвело на Собакевича необычайное впечатление, вызвавши в нём нечто весьма схожее с глубокими душевными переживаниями, ежели, конечно же, то, что по временам происходило в его словно бы гранённой из гранита голове можно было бы отнесть к столь тонкому предмету. И тем не менее, руки его дрожали, ноги подгибались, а сертук ходил на нём мелкими волнами, что распространяемы были всеми его, словно бы в ознобе трясущимися, членами.

— Плохие известия? — спросил у него Чичиков, когда он вернувшись в гостиную уселся в оставленное было им кресло и принялся глазеть в окошко, делая вид, будто углядел там нечто забравшее вдруг всё его внимание целиком.

— Даже и не знаю как отвечать вам, Павел Иванович, — отозвался Собакевич, — вам, как говорится, виднее. Только вот не могу взять в толк я вашей жалобы, что подана была давеча на меня в суд. Ведь коли крестьяне купленные вами, точно уж выведены из губернии, на что вы мне, к слову сказать, и бумаги показывали, то как же они могут быть «мёртвые»? Не пойму я этого – честное слово. Да ещё и просите возместить их полную стоимость, как за ревизскую душу, хотя и платили мне всего—то по два рубли с полтиною?

Не скажи Собакевич этих слов о «полной стоимости» требуемой Чичиковым к возмещению, что сочинены были дядюшкою для красного словца, то может быть участь его была бы и не столь тягостной. Павел Иванович, может статься, поиграл бы с ним, как играет порою кошка с пойманною мышью, дабы немного потешиться, а затем, получивши нужную подпись, отпустил бы его восвояси. Но тут, словно искрою пронзила его догадка, превратившись в ясную и простую мысль о том, что он и вправду может взять с Собакевича некия суммы, потому как тот нынче был у него в руках.

— Нет, Михаил Семёнович, эдак, как я погляжу, мы с вами не двинемся дальше, — сказал Чичиков. – Я ведь поначалу хотел сделать, как лучше. Хотел хорошего и себе и вам. Думал: «Дай—ка, освобожу сего господина от необходимости платить подушную подать в казну. Может статься, что он, как человек благородный и помянет меня добрым словом!». Так нет же, мало вам, что вы всучили мне промеж мужиков вовсе ненужную мне бабу, — сказал он, вспомнивши Елизавету Воробья, что вписана была Собакевичем в списки, — так вздумали ещё и тут обойти меня, затеявши сегодняшние торги. Так знайте же, любезный мой Михаил Семёнович, я хотя и мягко стелю, да вам жестко спать придётся. В отношении же якобы имевшего место переселения и бумаг, кои упомянуты были вами, скажу – нет в бумагах вашей росписи, и бумаг, стало быть, нету. К тому же, может вы и не расписались оттого, что побоялись, как бы не выплыло на свет ваше мошенство? Здесь, я думаю, и суд и следствие, которые над вами в самом скором времени учинят – разберутся. Разберутся и с душами, каковы они есть – живые ли, мёртвые ли? А вам, сударь мой, дорога будет одна – прямиком в Сибирь. Уж поверьте, я в этом деле не отступлюсь! — закончил Чичиков пламенную свою речь.

— Да разве я против того, чтобы расписаться? — встрепенулся Собакевич. – Извольте, я сей же час где надобно и распишусь. Скажите только, где надо руку приложить?

— Нет, Михаил Семёнович! Нынче уж поздно, нынче вы уж выказали мне истинное своё расположение и посему я намерен предать сие дело огласке. И то слово, ради чего это мне вас жалеть? Вы то меня не жалели, когда начали тут давеча со мною торговаться! — проговорил Чичиков с решительностью.

— Павел Иванович, может быть вы всё же решите ваше дело полюбовно? Я уж сейчас вижу, что Михаил Семёнович раскаивается в допущенной им оплошности. Да к тому же огласка понаделает шуму и пятном ляжет на всё губернское дворянство, — вступился было за Собакевича молчавший доселе Манилов.

— Ранее надобно было думать, ранее, прежде чем выказывать столько неуважительного апломбу в мой адрес! А посему, как я уж сказал – не отступлюсь, — состроивши во чертах лица своего решимость отвечал Чичиков.

— Но, может быть, Михаил Семёнович сумел бы каким—нибудь образом загладить свою пред вами вину? — спросил Манилов.

— Сумел бы, — отозвался Чичиков, — пусть немедля же возвратит мне деньги, переданные ему мною в счёт уплаты за ревизские души, те, что впоследствии оказались мёртвыми. Вот тогда—то, может статься, я и отзову свою жалобу назад.

— Сей же час и ворочу, — облегчённо вздохнувши, сказал Собакевич и живо пройдясь толстыми своими пальцами по карманам сертука выудил оттуда сложенную вчетверо сотенную бумажку, с улыбкою протянув её Чичикову.

— Милостивый государь! Вы что же это надо мною насмешки изволите строить, словно я нищий какой, просящий милостыню на паперти, чтобы мне мелочь всяческую швырять? Потрудитесь вернуть настоящую цену, — сказал Чичиков, делая вид, будто начинает горячиться.

— Побойтесь Бога, Павел Иванович, — взмолился Собакевич, — вы ведь приобрели у меня сорок душ, по два рубли с полтиною за душу. Вот и выходит ровнёхонько сто рублей. Я, признаться, не пойму, чему вы обиделись?!

— Я и не думал обижаться, — отвечал Чичиков, — потому как коли не желаете платить сейчас, то заплатите позднее – по суду. Но только помните — я от своего не отступлюсь и обвесть себя никому не дам!

— И сколько же вы намерены с меня получить? — упавшим голосом спросил Собакевич.

— Цену вы не ранее как час наза, означили сами. Двести рублей за каждую ревизскую душу, — отвечал Чичиков.

— Сжальтесь, Павел Иванович, ведь это ровным счётом грабеж! Ведь эдакое говорить, всё равно, что с ножом к горлу…, — начал было Собакевич.

На что Чичиков ему резонно отвечал, что требует с него не более того, что давеча спрашивал и сам Собакевич, и посему подобная цена кажется ему справедливою. Если же Собакевич на подобную с его стороны великодушную уступку не согласен, то тут имеются два пути. Либо Павел Иванович начинает набавлять цену, поднимая её до настоящих сумм, которые и впрямь можно выручить за ревизскую душу, либо он те же суммы получит с Собакевича по суду, а Собакевичу в придачу к позору и огласке достанутся ещё и Сибирь с каторгою, так что ему, Павлу Ивановичу, всё равно, нынче ли произойдёт расплата или же позднее.

Убедившись в его несговорчивости и поверивши в решимость Чичикова довесть дело сие до суда, Собакевич, тем не менее, всё же ещё пытался несколько времени увещеваниями да уговорами заставить Павла Ивановича согласиться с предложенною им ранее ценою, а именно с тою сложенною вчетверо сотенною бумажкою, что зажата была в его могучем шишковатом кулаке. Однако, встретивши непреклонный отпор своим поползновениям, он махнул на всё рукою, ибо, скажем прямо, господа, кому охота отправляться по этапу в Сибирь? Посему—то, отлучившись ненадолго в какие—то заветные свои закрома, где, надо думать, хранилось у него немало ценного и полезного, Собакевич воротился, неся с собою туго перевязанные, пухлые пачки ассигнаций от которых в гостиной запахло вдруг сыростью, чесноком и картошкою, с которыми, видать, пребывали они по соседству в тёмном, потаённом закуте.

— Вот, здесь восемь тысяч, — сказал Собакевич и, разве что не плача, добавил, — зарезали, можно сказать, меня без ножа!

На что Чичиков ему отвечал, что про сие он уже слыхивал, что винить во всём Собакевичу надобно лишь себя одного.

— А сейчас, любезный мой Михаил Семёнович, извольте—ка написать мне расписку, — сказал он Собакевичу, — в том, что сумма сия возмещена вами Чичикову Павлу Ивановичу за проданные оному ранее ревизские души, на поверку оказавшиеся мёртвыми. А иначе, знаю я вас, вздумаете ещё сказать, будто деньги эти я у вас украл!

Поначалу Собакевич никак не желал писать подобной расписки говоря, что таковым образом он сам себя словно бы изобличает в преднамеренном мошенстве, но потом, когда решили добавить слова о том, что души сии были ошибочно проданы точно живые — расписку написал.

— Ну, а теперь извольте расписаться в бумагах, — сказал Чичиков, подвигая к нему протоколы и выписки из судебного реестра, те самые, что составлены были им самим не далее как нынешним утром.

— Позвольте, Павел Иванович, — опешился Собакевич, — деньги то мною вам возвращены более нежели сполна, так что, стало быть, и купчую меж нами надобно считать расторгнутою?!...

— Э, нет, не скажите! Ведь ежели я забираю жалобу свою назад, то тем самым точно бы признаю, что крестьяне купленные мною у вас живые, а, следовательно, и переселение их состоялось, как бы на самом деле. А коли переселение имело уж место, то, следовательно, нечего тут более и говорить. Ставьте роспись, где положено и дело с концом, — сказал Чичиков, — деньги же мною с вас получены за понесение ничем не заслуженных обид! Так что вы, уважаемый, не путайте одного с другим. Расписку эту я, конечно же, приберегу, на всякий случай. Ведь никто не знает, каковая фантазия может сызнова к вам в голову забресть! — на этом они и распрощались, и надобно думать – навек.

На протяжении всего пути из имения Собакевича, Павел Иванович был более молчалив, нежели весел. По всему было видно, что обдумывается им нынче некая весьма важная до него мысль. Так что даже на сделанный к нему Маниловым вопрос, каковым образом намерен он употребить полученные с Собакевича суммы, он поначалу не ответил ничего, точно бы не расслышавши обращённые к нему слова, и лишь затем, оторвавшись от этих, забравших его целиком размышлений, махнувши ладошкою, отвечал:

— В казну пойдут, батенька, разумеется, в казну! — верно почитая казною карманы собственного сертука.

Мысль же, что обдумывалась им нынче столь тщательно была ежели и не продолжением, то уж родною сестрою той самой мысли, сверкнувшей догадкою в его гораздой на всяческие выдумки и каверзы голове, во время его с Собакевичем разговора. Нынче же она, утвердившись в уме его, сулила Чичикову немалые новые выгоды с той стороны, о которой он и не помышлял доселе и на которые навели нашего героя написанные невзначай слова письма адресованного дядюшкою капитаном—исправником злополучному Собакевичу.

«Право—слово, ходишь по деньгам ровно по грязи, и сам того не замечаешь!», — думал Чичиков удивляясь той внутренней слепоте, что порою охватывает всякого, становясь очевидною лишь когда словно бы случайно упадает пелена с глаз и видишь вдруг, что рядом с тобою лежит такая прямая и ёегкая до тебя выгода, что становится совершенно непонятным, как это возможно было ходить вкруг нея годами, не замечая того, что выгода сия не то чтобы просилась сама к тебе в руки, а просто—напросто всё это время разве что не лежала за пазухою.

«Ах, я и впрямь Аким—простота, да и только! Ведь как же славно может всё для меня повернуться, обратись я до капитана—исправника с подобными жалобами на тех помещиков, с коими успел уж заключить купчие на «мёртвые души». Эдак с каждого можно будет получить по кругленькой сумме отступного, а не с одного лишь Собакевича!», — думал Чичиков, чувствуя, как «мёртвые души» начинают поворачиваться для него неожиданною и свежею перспективою.

Уж новый план принялся было зреть в беспокойной его голове, уж принялся было он подсчитывать те немалые доходы, что возможно было бы выручить в дополнение к основной его затее, как вдруг мысль сия, казавшаяся доселе ему столь многообещающею и лучезарной, потухнула, свернулась точно в клубок, и он с досадою подумал, что нынче уж не выйдет у него тут никакого дела. Хотя бы и по той незамысловатой причине, что дядюшка Семён Семёнович не попустит ему домогаться до племянника своего, так что Манилова уж точно нечего было принимать в расчёт. Что же в отношении прочих помещиков, то и тут дела обстояли не лучше. Плюшкина неизвестно в каких краях Руси—матушки носили вольныя ветры, что же касается Коробочки, то та и вовсе уж была мертва.

Правда, оставались ещё и наследники, но и тут вставали на пути его сложности. Потому как над Плюшкиным, как он знал, принята была опёка со стороны родственников, и того, конечно же, признали бы по суду слабоумным. Имение же Коробочки, скорее всего, отошло уж какому—нибудь монастырю, либо приписано было к казне, поэтому навряд ли удалось бы Павлу Ивановичу урвать тут какой кусок, так что по зрелому размышлению решил он повременить с продолжением сих новых затей до лучших времен.

Манилов же, сидевший с ним в коляске, о чём—то воодушевлённо лепетал во всё время их путешествия чего Чичиков, погруженный в новые переполнявшие ум его размышления, даже и не слышал. По счастью легкомысленный и легковерный спутник его так и не почувствовал того, какая злая и угрюмая туча сгрудилась уж было над ним, но благодарение Господу и дядюшке капитану—исправнику пролетела мимо и не пролившись грозою на беззаботную и глупую голову его, истаяла без следа.