Уж минуло утро с вершащеюся в вышине небесной сферы игрою красок и лучей восходящего светила, с чириканием и щебетом мелкого пернатого населения, обитающего в придорожных кустах и перелесках, с криками пастухов и рёвом скотины, выгоняемой в луга из деревень расположенных окрест, когда, точно по волшебству, открылись пред взором нашего героя те самые, поразившие некогда его воображение, исполинские возвышения известково—глинистого свойства, что разворачивали крутые стены свои на тысячу с лишком верст.

Освещаемая ярким, уж устремившимся к полудню солнцем, коляска Павла Ивановича в какие—то четверть часа взобралась узкою извилистою дорогою на самый верх этого воздвигнутого самою природою крепостного вала и словно бы воспарила надо всем остальным, уносившимся куда—то, в необозримую даль, миром. Велевши Селифану остановиться, Чичиков, сойдя с коляски, стал у самого края пропасти и, точно бы о чём—то размышляя, принялся с беспокойством вглядываться в бескрайние, теряющиеся в зыбком мареве пространства, простирающиеся до самого горизонта, к которому катила свои блещущие серебром воды река, ползущая у самого подножия сиих возвышений. Близость этого места до отошедшего к казне имения Тентетникова, покорившего некогда Чичикова своею красотою и живописностью расположения, вызвало в его и без того растревоженной душе целый хоровод воспоминаний, связанных с тем, уже безвозвратно канувшим, временем, что полно было для него счастливых надежд и исканий, которым, увы, так и не суждено было сбыться.

Стоя здесь на крутизне, он попытался было рассмотреть средь миловидно разросшихся дерев тот самый господский дом, под кровом которого провёл многие и многие дни, но дом сей, словно бы прятался от него, хоронясь за буйным, убиравшим горный склон, и более похожим на лес садом. И лишь одни прорезные кресты невидимой из—за горы церкви, что точно бы сами собою висели в воздухе, полыхнули ему в глаза золотым огненным своим жаром, так что Чичиков даже зажмурился от внезапного сего полыхания.

По причине ли сего ослепившего его на короткий миг всполоха, либо ещё отчего, что нам неведомо, но навернулись на глаза Павла Ивановича неожиданные слёзы, как впрочем оно всегда бывает, случись кому взглянуть на некую яркую вспышку или же на какое иное сияние. Однако Чичикова сие, казалось бы, обыденное обстоятельство расстроило до чрезвычайности.

И усмотревши в нём некий недобрый для себя знак, он с новою силою принялся перебирать в уме все те опасности и невзгоды, что могли бы приключиться с ним в Тьфуславльской губернии. Многие страхи затеснились тут в его голове, а в груди мелкою и частой дрожью затрепетало полное тоскою сердце нашего героя, так словно бы услыхал он вдруг трубный глас, позвавший его до страшного суда. И обманутые им родственники старухи Ханасаровой, чье миллионное наследство чуть было не досталось Павлу Ивановичу, и разгневанный генерал Бетрищев, размахивавший саблею и пускавшийся за ним вдогон, дабы изрубить его на куски, а то и сам князь, точно бы распустивший над его головою ястребиные свои когти, для того, чтобы схвативши бедного Павла Ивановича, бросить его в тёмный и тесный острог, мерещились ему. Конечно же, Чичиков не мог знать, что после предпринятого им поспешного бегства и в Тьфуславле, да и во всей губернии, произошли многие и неожиданные для него перемены, и князь, чьего гнева он страшился более всего, не в силах уж был причинить ему никакого вреда.

Вот почему, пытаясь соблюсти осторожность, решил Чичиков до поры до времени держаться подальше от главных губернских трактов, да и вообще от больших селений, не выключая и самого Тьфуславля, дабы не быть узнанным до сроку и не нанесть ущерба предприятию, отправляемому им с таким усердием и тщательностью. Посему решение наведаться с визитом в Чёрное к небезызвестному нам Варвару Николаевичу Вишнепокромову родилось как бы само собою, что, конечно же, нельзя было не признать верным по многим соображениям и по уже сказанным нами ранее, да и потому, что никто другой не смог бы сравниться с Варваром Николаевичем в знании всех новостей, слухов, сплетен и прочих закоулков губернской жизни, в коих Вишнепокромов плескался точно рыба в воде, что и было нынче необычайно важным для Павла Ивановича. Ибо поприще его и без того многотрудное, требовало от него сейчас наивысшей осмотрительности, потому как сделай он хотя бы один неверный шаг и все усилия его могли бы пойти прахом, а его самого снова мог ждать острог, а то и каторга, и тогда уж никакие молитвы, и ничье заступничество не помогли бы ему выбраться на свободу.

Как верно помнит мой читатель, имение Вишнепокромова лежало на небольшом отдалении от имения несчастного Тентетникова, а сам Варвар Николаевич числился у того в ближайших соседях. Вот почему довольно скоро, а в сущности через какой—то час с небольшим, Павел Иванович достигнул пределов Чёрного, что замелькало из—за дерев соломенными крышами крестьянских домов, зазвучало криками домашней скотины, громыханием возов и повозок, сновавших по улице об эту сенокосную пору и пахнуло в лицо запахом дыма и скотного двора, что всегда сопутствуют имениям мелкопоместного нашего дворянства.

Знакомый нам господский, об одном этаже, дом глянул на нашего героя свежевыкрашенным своим фасадом, с которого была соскоблена давешняя, лупившаяся и опадавшая крупными чешуями старая краска, на место которой ровным и толстым слоем легли белила, укрывавшие все недавно бывшие тут трещины и изъяны. На украшенном деревянным портиком крыльце, таком же свежевыкрашенном и сиявшим белизною, спал в кресле сморенный духотою сам Варвар Николаевич, одетый в ночной свой халат тот, что он так и не сменил поутру, из чего следовало простое умозаключение о том, что он никого не ждал сегодня к обеду, видимо посему и волосы у него на голове были всклокочены, и явно нуждались в участии расчёски. Трубка, с длинным черешневым мундштуком, выскользнувши из пальцев, лежала тут же у обутых в мягкие кавказские сапоги ног его, пуская кверху струйки пахучего, неостывшего ещё дыма, а губы выводили некую мелодию, в которой мешалось всё лучшее, что можно было позаимствовать у храпа с громким всхлипыванием.

Пребывание Варвара Николаевича на самом солнцепеке, в сей жаркий полуденный час, без сомнения вызвано было необыкновенным усердием сего замечательного сельского хозяина и похвальным его желанием участвовать в хозяйственной жизни своего имения, с тем чтобы, упаси Господи, ни один возок с сеном ненароком, «заблудившись», не забежал бы куда ненадобно. Но видать сие похвальное усердие и упомянутая уж нами выше жаркая духота утомили нашего хозяина сверх всякой меры, так что ни скрып, ни грохот подъехавшего к крыльцу экипажа, не в силах были нарушить, этот вызванный праведными трудами сон. И лишь когда Чичиков, соскочивши с коляски и взошедши на крыльцо, принялся трясти его за плечо, Варвар Николаевич разлепил не отошедшие ещё от бывших в них сновидений глаза, оторопело глядя на странного и непонятно за каким делом дергавшего его за полу халата, господина. А затем, наконец—то признавши в нём Павла Ивановича, выкликнул нечто радостное, чего и разобрать было нельзя и подхватившись с кресел, бросился к тому на шею с объятиями.

— Ну вот! Наконец—то! Наконец—то! А ведь я, старая голова, не чаял уж с тобою и свидеться более, — говорил он, перемежая слова свои поцелуями, коими осыпал обе щеки Павла Ивановича, — думал, что сгинул ты навеки, а где тебя сыскать и ума не приложишь! Ведь у нас на Руси человек ровно иголка в стоге сена – пропал и поминай, как звали!

При сих словах Варвар Николаевич, приостановясь ещё раз облобызал Чичикова в пухлую щёку, на что и тот ответствовал не менее горячим и звонким поцелуем.

— Ну, как ты, душа моя? Каковы дела твои? Что хорошего в жизни твоей, что дурного? Всё должен ты будешь обсказать мне потому, как люблю я тебя больше жизни, — говорил Вишнепокромов, ласково приобнимая Чичикова за плечи.

— Многое, многое довелось перенесть мне во всё то время, что мы с вами не виделись, любезный мой Варвар Николаевич. Ведь даже не далее, как о вчерашнем вечере под угрозою, можно сказать, было пребывание вашего покорного слуги на самом белом свете. Потому как нацелено было ружье, заряженное смертоносною пулею, в самою грудь мою. Да не каким—нибудь разбойником душегубом, а вашим же братом – просвещённым помещиком. Так что, признаться, всякое случалось при кочевой—то моей жизни, о чём и говорить не хочется. Но многое и из хорошего со мною приключилось тоже. Такового, что наполняет радостью всё моё существо, вселяя надежду на лучший удел, с чем я и связываю всю будущность свою… Так что о многом придётся нам перетолковать с вами, Варвар Николаевич, на досуге, — отвечал Чичиков снова обнявши Вишнепокромова и сказавши при этом:

– Ах, как я рад! Как рад! Точно в дом родной воротился, — с чем они и проследовали под кров того самого, столь нравившегося Чичикову дома, пребывание в котором словно бы успокаивало расстроенные его нервы и поселяло в душе нашего героя покой, о чём, собственно мы уж имели случай упомянуть во второй части нашей поэмы.

В комнатах, куда прошли наши герои, был разлит прохладный полумрак, точно бы настоянный на пропитавшем всё вокруг яблочном духе, что памятен был Чичикову ещё с прошлого года. По стенам висели всё те же кинжалы с саблями, да знакомые уж Павлу Ивановичу изображения собак и лошадей в тонких золочёных рамках, всё та же герань стояла по окнам и всё те же плетёные половики дорожками лежали на полу. Так что, казалось бы, ничто не изменилось здесь за минувшее время, и Чичиков ещё раз подумал про себя:

«Господи, как же тут покойно и как хорошо!..»

Однако время было уже вполне обеденное и Варвар Николаевич, распорядившись насчет багажа и экипажа, отправил гостя в отведённые ему покои с тем, чтобы тот успел обустроиться и привесть себя в порядок в оставшийся до обеду срок, а сам же призвавши повара принялся давать ему какие надобно указания, на что повар согласно кивал обряженною в колпак белою головою.

— А в отношении ужина сделаешь вот как…— сказал Варвар Николаевич, зашептавши повару что—то в его приплюснутое колпаком ухо, на что тот радостно и охотно снова отозвался киваниями.

Затем какими—то минутами выехала со двора разгонная хозяйская бричка, коей правил молодцеватого виду, одетый в серый кафтан дворовый парень.

— Смотри, письма не потеряй, да передай так, чтобы не увидал кому не след, — напутствовал его Варвар Николаевич, на что дворовый отвечал, что обделает всё дело в точности, как велено барином и, поспешая, запылил прочь от дома.

Однако Павел Иванович не видел всех этих произведённых радушным хозяином приготовлений. Велевши Петрушке переодеть себя к обеду он обтёр своё разгорячённое дорогою тело смоченной в одеколоне губкою, надел чистую пару белья, так как прежнее всё было мокро от пота, и тут же ощутил себя свежим и готовым к обеду. Потому как с утра у него во рту не было и маковой росинки, ежели конечно не считать таковой солёную рыбку да белый сухарь, что извлечены были им утром по пробуждении из дорожных сумок, в коих хранил он съестные свои припасы.

В совершенно короткое время Павел Иванович зван был к обеду и обое наши приятели вновь сошлись за уставленным яствами столом и надобно заметить, что старания повара были тут весьма и весьма заметны, потому как сумел он в столь ничтожный, отведённый ему барином срок, присовокупить ко щам из свежей капусты да телятины с разварными овощами, ещё многое из того, что делало стоявшие на столе кушанья заманчивыми и до себя влекущими.

— Что же, душа моя, — сказал Варвар Николаевич, разливая водку по гранёным стопкам, — давай—ка выпьем по маленькой для аппетиту, а потом уж и по второй – за встречу, коли не возражаешь.

И, разумеется, не встретивши со стороны Павла Ивановича никаких возражений, опрокинул в себя рюмку и захрустевши малосольным огурчиком тут же принялся наливать по второй.

— Ну, рассказывай старому и верному до тебя другу свои истории. Ведь почитай месяцев десять мы с тобою не виделись, если не более, а ты ведь, признаться, братец не таков, чтобы быть без историй. Уж я то тебя, голубчик мой, знаю! — сказал Вишнепокромов, принимаясь за щи, когда и вторая рюмка за встречу была уже выпита.

— Что же тут сказать, Варвар Николаевич, сознаюсь, вы верно заметили в отношении историй, но главная из них та, и я думаю вас она поразит, удалось мне в конце концов сыскать суженную себе…

При этой сказанной Чичиковым новости Варвар Николаевич и вправду приостановился в своих упражнениях со щами и выкативши на Чичикова глаза спросил:

— Ты что, братец, женился что—ли?

— Покуда что ещё не женился, но тому не долго уж. Вот покончу с какими надобно делами и к зиме всенепременно думаю обвенчаться с голубушкою моею, — отвечал Чичиков.

— Кто ж такова будет сия невеста? Молода ли, богата? Ты ведь не таков, я знаю, чтобы взять без приданого. Не будь за нею солидного куша ты, душа моя, верно и не поглядел бы в ея сторону. И именно это я в тебе ценю и одобряю, потому как вижу в тебе бездну благоразумия и рассудительности, не то, что в некоторых. Возьми, к примеру, хотя бы того же Модеста: в последнее время мне кажется, живёт он одними лишь чувствами, да романизмом, а ты человек основательный, голуба моя, за сие тебя и люблю, — сказал Варвар Николаевич снова принимаясь за щи.

— Что же тут сказать, Варвар Николаевич? Оно конечно можно допустить себя и до романизма, ежели мошна позволяет, в сием я, признаться, ничего предосудительного не нахожу. У меня же, однако, всё как бы в одно сошлось: и чувства, и привязанность, да и приданное весьма и весьма убедительное, — отвечал Чичиков, — что же в отношении того – молода ли она? То мне в самую пору, потому как вдовица, ни детками малыми, ни прочей роднею не обременённая. Имение же изрядное, со своею винокурнею да мельницею, на которую съезжаются все окрест. Так что, как видите, и тут не прогадал.

— А земли—то много у избранницы твоей? Сам, небось, знаешь, коли, уж решил заделаться помещиком — земля в хозяйстве первейшее дело. Ведь без неё, как ни крутись, как ни бейся, а всё одно останешься ни с чем, — сказал Вишнепокромов, поднявши глаза на Чичикова.

— Конечно же, не десть тысяч десятин, как у наших с вами знакомцев братьев Платоновых, но без малого три тысячи десятин наберётся, — отвечал Чичиков.

— И далеко ли, душа моя, в каких губерниях эти твои три тысячи десятин? Соседями будем, али как?.. — спросил Вишнепокромов.

— Около двух суток пути от вашего имения, ежели, конечно же, не поспешая ехать. Так что судите сами – далеко ли сие или же близко, — сказал Чичиков.

— Так ты, братец мой, просидел всё это время тут у меня под боком и даже носу не казал?! И не стыдно тебе после этого мне в глаза глядеть? — сказал Варвар Николаевич, с обидою отбросивши от себя ложку.

— Ну, просидел, не просидел, а половину Руси, можно сказать уж успел обскакать, вторая половина покуда что дожидается. Да вам любезный мой, Варвар Николаевич, вовсе не на что пенять. Потому что, как только выдалась оказия, я тут же и наведался до вас. Причём заметьте: до вас до первого. А кому, как не вам известны мои обстоятельства, ведь знаете, небось, насколько небезопасно мне появляться в вашей губернии? Не приведи Господь, узнает князь о моём здесь появлении и не миновать мне тогда уж острога и каторги, — сказал Чичиков.

— Об этом, душа моя, можешь более не беспокоиться. Он как укатил вслед за тобою в Петербург, так с той поры только его и видели. И то сказать, сколько же он тут всякого нагородил! Ведь жили мы до него в полнейшем покое и удовольствии, так нет же – есть таковые особы, вроде этого князя, которым не по нутру, когда людям живётся покойно и с достоинством. Им надобно всё перевернуть, всё поставить с ног на голову. Поменять привычный порядок вещей и прочее. Одним словом – демократы! Ну, а с демократами в нашем отечестве разговор короткий; вот и отправили его в отставку. И нынче, скажу тебе, душа моя, у нас всё хорошо и спокойно, как оно и должно быть в просвещённом обществе: никаких тебе переворотов, никаких революций. И то, право слово, революции да перевороты не для русского ума. Сие занятие, может быть, для французов каких—нибудь хорошо, но на то они, братец мой, и французы, чтобы лягушек лопать, — сказал Варвар Николаевич, отправляя себе в рот, обильно сдобренный белужьею икрою блин, и тем самым, словно бы подписывая ничтожным, лопающим лягушек французам свой приговор.

— Ну и кто же нынче ходит у вас в генерал—губернаторах? — спросил Чичиков, всё ещё не вполне веря сей неожиданной и выгодной до него новости.

— О, милейший человек! При нём всё в губернии воспрянуло. Он вовсе не настроен входить во всякие мелочи да тонкости, потому как недюжинного ума и ему достаёт общих черт для того чтобы здраво судить о всяком деле. Кстати, наш Модест Николаевич при нём возвысился до чрезвычайности. Можно сказать – правая рука! Всем нынче в губернии заправляет. Однако старается не перебегать дорожки Леницыну, и без того каждому достаёт забот на его поприще, да и прочего…— тут Вишнепокромов сделал некий витиеватый жест рукою, тот что и должен был обозначать сие «прочее».

— Модест Николаевич?! Не может быть! Надо же, какое приятное известие! — сказал Чичиков, подумавши при этом:

«Господи, как однако всё удачно складывается. Думаю, Модест Николаевич не позабыл о той давешней оказанной ему мною услуге? Так что надобно будет непременно воспользоваться этим обстоятельством», — на словах же он спросил:

— Признаться любопытно, а каковы прочие его дела? Ведь, коли помните, любезный Варвар Николаевич, моё участие было не последним во всей той истории с его женитьбою, чрез которую довелось мне столькое претерпеть от вашего, недоброй уж памяти князя?

— И прочие дела его хороши, — отвечал Вишнепокромов, — уж прижил с молодою женою наследника. Днями, как первенца его окрестили. Павлушею, к слову сказать, нарекли. Не в твою ли честь, душа моя? — усмехнулся Вишнепокромов.

— Не думаю, что оно так, а вот в отношении первенца, не рановато ли пришлось? — спросил Чичиков, принимаясь соображать в уме, но тут Варвар Николаевич его успокоил, сказавши, что вовсе и не рано, а как раз в срок.

— Посуди сам, ведь об эту пору оно и было, о прошлом то годе. Времечко – оно быстро бежит, и не углядишь, душа моя, — сказал Вишнепокромов, наконец—то покончивший с блинами и ухвативши с блюда весьма заманчиво глядевший на Павла Ивановича кусок солёного гуся, так что наш герой ощутил даже некоторую досаду от этой потери.

— Это так! Воистину так! — согласился Чичиков. — Ведь кажется, разве не вчера повстречались мы во первой раз в имении братьев Платоновых, а уж более года минуло с той поры… К слову сказать, хотя оба они мне и без интересу, как они? Каково Платону Михайловичу, небось, всё так же скука заедает или же полегчало любезному другу вашему?

— Ну, насчет «любезного друга» ты это, душа моя, переврал маленько, а что касаемо до скуки, то нынче им обоим не до неё. Ведь схлестнулись они с губернатором—то нашим Фёдором Фёдоровичем Леницыным не на жизнь, а можно сказать, на смерть…— сказал Вишнепокромов.

— Позвольте, позвольте, Варвар Николаевич, на сей—то раз из—за чего? Неужто всё из—за той дрянной пустоши, где крестьяне их справляли Красную горку? — опешился Чичиков.

— Из—за неё, будь она неладна. Ведь и слова доброго о ней не скажешь: камень, лопух да бурьян. Так нет же, из—за неё всё и началось, да так всё широко развернулось, что и помыслить страшно, — отвечал Вишнепокромов.

— Отчего же страшно, позвольте полюбопытствовать, — спросил Чичиков, — как скажите вы мне из—за дрянного клока земли возможны таковые страсти?

— Да всё оттого, что братья Платоновы привыкли считать себя силою. И то сказать – десять тысяч десятин земли! Тут у кого угодно голова кругом пойдёт. Однако на деле то оно по иному вышло. Оказалось, что и на их силу силушка сыщется. Леницын, он ведь человек умный, осторожный, но когда сие потребно — бывает весьма решителен. После того, как из—за этой пустоши вышла у них ссора и затеялась по суду тяжба, он не стал с Платоновыми долго препираться, а призвал к себе юрисконсульта; ну да ты его знаешь, того самого, — сказал Вишнепокромов изобразивши многозначительность во чертах лица своего, — а тот и рад стараться! Перевернул весь губернский архив, разве что не до времен самого царя Гороха, повыписывал каких—то бумаг из Петербурга и принялся доказывать, что не только одна та пустошь, а, почитай, и все земли братьев Платоновых надобно прирезать к Леницынскому клину. Братья, конечно же, вновь принялись было за свою волынку, дескать «старики ещё живы, помнят, что кому принадлежит по праву», а юрисконсульт их любезных одною бумажкою прихлопнул, другою припугнул, а тем и сказать нечего…

— Прошу прощения, Варвар Николаевич, я что—то не возьму в толк, ведь надо думать и у Платоновых какие надобно бумаги имеются? Не могли же они владеть таковою пропастью земли по воспоминаниям неких выживших из ума стариков? — удивился Чичиков.

— То—то и оно, что все какие нужно бумаги у них есть, но на что юрисконсульт тут сделал упор, что якобы выданы они были прадеду Платоновых без достаточного на сие основания и даже будто бы с нарушением закону, посему—то земли эти и должны без промедления отойти к Леницыну, — сказал Вишнепокромов.

— Ну, и чем же сия тяжба закончилась, чью сторону принял суд? — спросил Павел Иванович.

— Признаться ничем хорошим она не закончилась, потому как конца и края ей не видно. А Платоша, однако же, угодил в острог, где нынче и обретается, — отвечал Вишнепокромов, в сердцах махнувши вилкою.

— За что же в острог, позвольте узнать? Ведь коли виноват был прадед, то за что же Платона Михайловича сажать в камору? — изумился Чичиков.

— О, сие очень даже просто, — отвечал Варвар Николаевич, — юрисконсульт, стакнувшись со своими дружками—судейскими, провёл по суду какую—то бумагу: будто бы некое временное постановление. Ну, временное – оно временное, а судейские на двух пролётках явились к Платоновым якобы за тем, чтобы отрезать в пользу Леницына большой пай земли. Отрезать они навряд бы что и отрезали, так как цели, я полагаю, тут были иные. Но Платоша, он ведь ровно дитя, ему бы взять да умерить пыл, так нет же ударился в амбиции и слово за слово спустил на судейских своего пса мордастого – Ярба. Не знаю, видал ли ты его, но на него и взглянуть страшно, не то, что в пасть попасть.

Судейские же, не будь дураками, пальнули в того пса из пистолета, может статься и нарочно для токового случая припасённого и, конечно, покалечили пса – перебили тому лапу. Платоша же кинулся тут в грудки и отличился так, что судейские воротились в город, кто и вовсе без бороды, а кто лишь с одними клочками. Ну, а юрисконсульту только того и было надобно. Он Платошу в миг в острог и пристроил, за нападение на судейских и поломку казённого имущества, потому как Платоша умудрился ещё одну из пролеток изломать. Так что сидит нынче наш голубок в клетке, и по всему видно, дешёво ему на сей раз не откупиться.

— Однако же и дела творятся у вас в губернии, умом, как говорится, не обнимешь, — сказал Чичиков призадумавшись.

— И не скажи, душа моя. Очень тонко всё тут продумано, так что земли, я думаю, Леницын получит с братьев преизрядно – сколько захочет, — усмехнулся Варвар Николаевич.

— Право слово и не знаешь, что сказать… — проговорил Чичиков.

Но тут печальные его размышления прерваны были новыми поданными к столу блюдами от которых поплыли по комнате пленительные ароматы: и утка запечённая со всенепременными яблоками, и рубцы жареные с луком и прячущиеся под янтарно жёлтою сырной шубою, и кулебяка сиявшая золотистыми пропечёнными своими боками, всё было тут и всё было к месту.

— И как же на сию принеприятнейшую комиссию смотрит господин Костанжогло, он ведь вполне мог бы замолвить за Платона Михайловича словцо, — спросил Чичиков, принимаясь за рубцы. — Благо человек он прямой, с весом, да и в губернии, насколько я знаю, на хорошем счету. Или тот же Афанасий Васильевич Муразов, ведь кому как не ему вступиться за обиженного?

— Ну, за Костанжогло дело не станет. Я то как раз уверен, что через него всё и обделается. Посуди сам, душа моя, с кем же ещё Леницыну вести переговоры, как не с ним? В отношении же Муразова скажу тебе, что новости у нас весьма и весьма плохи. Потому как другой месяц пошёл с той поры, как преставился Афанасий Васильевич, — сделавши скорбное выражение глазами, сказал Вишнепокромов.

— Побойтесь Бога, Варвар Николаевич! Да что вы мне такое говорите о моём благодетеле?! Нет, мне этого не перенесть!.. — воскликнул Чичиков, отодвинувши от себя блюдо и прикрывая ладонью глаза.

— Да, голубчик мой, вот эдак нежданно, негаданно… Как говорится: ему бы ещё жить да жить, а он…— и оборвавши фразу Варвар Николаевич махнул досадливо рукою, и вслед за Чичиковым прикрыл глаза ладошкою.

— А что же сталось с его состоянием? Неужто оно за неимением наследников было приписано к казне? — спросил Чичиков, глянувши на Варвара Николаевича из—под руки.

— Почитай всё было отписано на монастырь, помимо двух миллионов, что достались тошно и подумать кому, — сказал Вишнепокромов, разве что не сплюнувши с досады.

— И кому же, позвольте полюбопытствовать, — спросил Чичиков насторожась при упоминании о двух миллионах.

— Не поверишь, душа моя, признаться даже и произнесть противно... Хлобуеву, вот кому! — в сердцах воскликнул Вишнепокромов.

Сие известие поразило Чичикова более, нежели известие о смерти старика Муразова. Ведь чувства, испытываемые им к Хлобуеву, никоим образом нельзя было назвать дружескими. Он тут же ощутил в сердце своём досаду, сочтя себя разве что не обманутым, самолюбие его точно уж было уязвлено, потому как презирая Хлобуева и крестя его при каждом удобном случае «блудным сыном», Павел Иванович считал, что тот не заслуживает подобных милостей от судьбы.

— Однако позволительно ли будет узнать, за что подобному вертопраху достались эти миллионы? — спросил он у Варвара Николаевича, стараясь за деланным равнодушием скрыть ту досаду, что принялась уж грызть ему сердце.

— Не знаю наверное, но одно только и могу сказать, что в последнее время сей прощелыга почитай всё время крутился подле Афанасия Васильевича. Вроде бы какие—то суммы собирал толи на храм, толи для бедных, ну старик и приблизил его до себя. А тот не будь дураком сумел этим воспользоваться, потому что как есть — подлец! — отвечал Вишнепокромов. – Да, душа моя, — встрепенулся он, словно бы спохватясь, — ежели уж заговорили о покойниках, то и твой генерал Бетрищев тоже отдал Богу душу. И месяца не прошло после того, как Ульяна Александровна укатила вослед за этою скотиною Тентетниковым в Сибирь.

— Как, и Александр Дмитриевич тоже?! Бог ты мой, какое прискорбное известие вы мне сообщили! Однако какова Ульяна Александровна, осмелюсь я вам заметить, вот к чему приводят подобные сумасбродства! — сказал Чичиков так, словно бы Улинька отправилась не в каторгу за своим суженым, а сбежала с первым встречным куда—нибудь на воды в заграницу.

— А ведь я всегда говорил и тебе, душа моя, и всем прочим, что Тентетников это такая скотина, что ожидать от него чего хорошего – пустое занятие! Он только одно и может, что подгадить ближнему, ну да ничего, теперь—то уж особо не подгадишь! Там в Сибири тебя, любезный друг, вмиг укоротят! — сказал Варвар Николаевич, сердито сверкая очами.

Но Павел Иванович никак не отозвался на сие замечание. Сейчас, когда вся бывшая его затея в отношении богатого генеральского приданного, жертвою коей пал несчастный Андрей Иванович, осталась уж далеко позади, ему вроде бы даже сделалось жаль бедного Тентетникова. Чичиков принялся было воображать себе, каково тому нынче приходится там, в холодной Сибири, но не придумавши ничего, решил вновь оборотить внимание своё на рубец, что был и вкусен, и прян, и горяч, как раз в меру.

«Господи, как же тут всё переменилось, и в такое, казалось бы, короткое время», — думал Чичиков, чувствуя, как необыкновенный и счастливый покой заполняет его душу, оттого, что ему более и впрямь уж некого было тут опасаться: кого Бог прибрал, а чей и след простыл.

Он уже нисколько не сомневался в том, что выправит все бумаги, потребные для успешного завершения затеянного им предприятия. Потому как верил, что друзья не кинут его одного на этом поприще, тем более что и им тоже найдётся, чем тут поживиться.

«Ну, так что же, Господь велел делиться. Думаю, что в три тысячи всё станет не более. Да и то, было бы за что!»

Обед же тем временем близился к своему завершению. Уж съедена была добрая половина золотистой кулебяки, уж подан был кофий со сливками, настолько густыми, что Чичиков даже заподозрил в них сметану, когда почувствовал он непреодолимое желание улечься в чистую постель и, вытянувши усталые свои члены, предаться послеобеденному сну, полному лёгких и зыбких сновидений. Часы в столовой прозвонили уж пятый час пополудни, уж Павел Иванович собрался было подняться из—за стола, с тем, чтобы проследовать в отведённые ему покои, как тут, скрипя рессорами и гремя прочим железом, стягивавшим её бока, подкатила к дому та самая разгонная бричка, что отсылаема была Варваром Николаевичем куда—то ещё до обеда.

Глядя на тяжело поводивших взмыленными боками коней, на возницу, всего словно пудрою усыпанного серой пылью, можно было заключить, что путь в минувшие четыре с половиною часа проделан был бричкою немалый. Извинившись перед гостем, Вишнепокромов отложил свой кофий и поспешил вон из комнат навстречу усталому вознице. Сквозь занавешенное кисейною занавескою окошко Павел Иванович увидел, как на некий сделанный к нему барином вопрос возница протянул тому запечатанное в конверт послание, которое тут же было вскрыто и прочитано с живейшим интересом. Одобрительно похлопавши еле державшегося на ногах возницу по плечу, отчего во все стороны полетели облачка серой пыли, Варвар Николаевич кликнул двух слуг и те, вынувши из брички большой деревянный ящик, потащили его куда—то за дом, где, как знал Павел Иванович, у Вишнепокромова находились сараи. Сам же Вишнепокромов суетившийся подле ящика и изображавший помощь в несении оного, нет, нет, а поглядывал с хитрой улыбкою на окна столовой залы, в которой оставался Чичиков.

«Никак затевает старый чёрт какую—нибудь затею», — подумал Павел Иванович и, дождавшись возвращения Варвара Николаевича, спросил:

— Надеюсь, моё здесь у вас появление не оторвало вас от каких—либо важных занятий? Ибо вижу, что помехою стал некоему делу, потребовавшему от вас, друг мой, поспешных действий…

На что Вишнепокромов махнувши рукою, отвечал:

— Пустое, душа моя, так кое—какие мелочи по хозяйству. Не ломай себе, брат, головы, — с чем и принялся хлебать свой уже почти остынувший кофий.

После чего наши приятели и разошлись, наконец—то, вздремнуть по своим покоям.

Оставшись в одиночестве, Чичиков с наслаждением повалился на свежую душистую кровать, хрустнувшую в ответ ему тугим своим тюфяком. Он снова ощутил тот блаженный покой, что нисходит на каждого – долго и трудно плутавшего, но достигнувшего, в конце концов, до желанного предела. Многие мысли и чувства кружили в сей час у него в голове, они путались, переплетаясь между собою, так что казалось, будто слова из коих состояли его мысли, колкими искрами радости рассыпались в сердце Павла Ивановича, заставляя его замирать от чего—то похожего на счастье, а то и сама радость излившись из глубины сердца, складывалась в длинные цепочки слов, словно бы написанные пред его внутренним взором чей—то могущественною незримой рукою.

«Вот и решилось…Вот и решилось…», — плыла пред ним неким обрывком фразы мысль настолько огромная и могучая, что за нею помещались и Самосвистов вместе с известием о его чрезвычайной близости до генерал—губернатора, и новый, добрейшей души генерал—губернатор, и даже вся «воспрянувшая» при нём, по словам Вишнепокромова губерния, да и сам Варвар Николаевич – все они точно присутствовали здесь, хоронясь за этими короткими словами, точно за частоколом.

«Однако придётся открыться Самосвистову, без подобного шагу дело не двинется далее, — подумал Чичиков с некоторою опаскою, но тут же приободрил себя, — ну да ничего, Модест Николаевич не таков, чтобы совать нос в чужие дела, его бояться нет нужды, а вот Варвар Николаевич!..».

Тут Павел Иванович с усмешкою даже махнул рукою, потому как и без того было ясно, что попади только на язык Вишнепокромову таковая «добыча», каковою являлись «мёртвые души» и о них назавтра же заговорили бы по всей губернии.

«Нет, с Варваром Николаевичем ухо надо держать востро! Пускай он и приятель мне, а того гляди недолго и до беды. Ибо известны и склонности его и его характер. Ну да ничего, «Бог не выдаст – свинья не съест», надобно лишь не болтать лишнего в его присутствии», — подумал Чичиков и увидавши напоследок физиогномию Варвара Николаевича, украшенную наместо носа розовым поросячьим пятачком, к тому же хрюкнувшую и хитро ему подмигнувшую, опустился в сон – ласковый и безмятежный, каким забывается разве что счастливое дитя в ожидании обещанного ему верного гостинца.

Проснулся Павел Иванович так, словно бы и не спал вовсе, словно бы смежил он свои веки всего лишь мгновение назад. Он почувствовал, как кто—то трясет его за плечо, приговаривая при этом:

— Просыпайся, просыпайся, душа моя! Уж десятый час на дворе, так и до утра проспать недолга. Просыпайся, у меня для тебя припасён сюрприз! Просыпайся!

На что Чичиков пробормотавши спросонок нечто невнятное, разлепил глаза и, увидевши склонённое над собою лицо Варвара Николаевича, что, казалось бы, чуть ли не минуту назад украшено было поросячьим рылом, спросил:

— А?! Что?! Не приключилось ли чего?

— Ничего не приключилось, душа моя, просто думается, что довольно с тебя сна, и то сказать: уж пятый час почиваешь. Так что давай—ка, одевайся и выходи, голубчик, на крыльцо. Я тебя там и буду поджидать с сюрпризом, — и загадочно улыбнувшись, Вишнепокромов вышел из Чичиковской опочивальни.

«Верно, и вправду замыслил что—то старый чёрт», — подумал Чичиков, в другой уж раз поминая хвостатого и, накинувши на себя платье, отправился вослед за Варваром Николаевичем.

В доме не светило ни огонька и потому Павлу Ивановичу пришлось пробираться словно на ощупь, сообразуясь с прежним своим знанием дома.

«Вот так комиссия! Нет, здесь явно что—то не так. Ещё, того и гляди, огреет чем—нибудь по голове и концы в воду. Вот и будет тебе сюрприз!», — думал Чичиков, с опаскою выходя на скрыпнувшее у него под ногою и едва белеющее в темноте свежевыкрашенными своими колоннами крыльцо.

Втянувши голову в плечи, он принялся было озираться по сторонам, но вокруг него разлита была та южная деревенская ночь, что состоит словно бы из одной непроглядной темноты, когда только лишь звёзды в вышине говорят о том, что мир не провалился полностью в преисподнюю, а есть ещё покуда и небеса, где обитают ангелы, жгущие звёздные свои лампадки для того, чтобы мы не потеряли надежды в этой кромешной тьме.

— Ау, Варвар Николаевич, где вы! — несмело выкликнул Чичиков, ещё сильнее втягивая голову в плечи, так как не на шутку опасался обещанного Вишнепокромовым сюрприза, но ответом ему было лишь пение лягушек в пруду, да крики сверчков о чём—то переговаривавшихся в траве.

Прошла, наверное, не одна минута, показавшаяся Павлу Ивановичу нестерпимо долгою, покуда и впрямь не сделался сюрприз. Но к счастью вовсе не тот, которого столь опасался наш жмущийся к стенке герой и, тем не менее, перепугавший его не на шутку. Потому как разом что—то затрещало, зашипело в кустах и, громыхнувши, полетели в чёрное небо яркие разноцветные шутихи, рассыпая вкруг себя тысячи огней, от которых в саду сделалось светло точно днём. И тут выступили вдруг из темноты, прятавшиеся доселе под сенью дерев столы, расставленные покоем, с толпою теснящихся по ним бутылок, в чьих глянцевых лоснящихся боках отразились вспышки уносящихся в вышину огней и лица всей честной компании, что успела слететься в Чёрное покуда Павел Иванович предавался своему послеобеденному отдохновению.

Едва придя в себя от перенесённого им только что «сюрприза» Чичиков принялся переходить из одних объятий в другие, потому как вся компания числом около сорока человек, повскакавши со своих мест и роняя стулья, кинулась к нашему герою. Лобзания и ласки посыпались на него в таком изобилии, что совсем уж скоро, расчувствовавшись, Чичиков плакал разве что не в голос, радостными и счастливыми слезами. В какие—то минуты разожжено было множество свечей и ламп, расставленных повсюду расторопными слугами и осветившими и без того светлый сад, над которым треща летали фейерверки и взрывались петарды, чей непрестанный грохот сопровождаем был лаем точно бы взбесившихся по крестьянским дворам собак, да криками потревоженной домашней скотины на скотном дворе, перепуганной клубами пахнущего серою и порохом дыма.

Усадивши Чичикова по правую от себя, а Самосвистова по левую руку, и глянувши на собравшихся с напускною суровостью, Варвар Николаевич велел всем, без промедления наполнить свои бокалы, верно уж заждавшиеся тех замечательных, прочувствованных здравиц, с коих начинается всякое застолье, даже и то, что совсем скоро заканчивается либо обычною попойкою, либо мордобитием. Что ж тут поделаешь, такова уж видать природа русского человека, господа, ведь и тот, о котором только и можно сказать, что он свинья – свиньею, прежде чем выглянут свиные его черты и вылезет на свет свиное же рыло, обязательно шаркнет ножкою раз, другой, а то и третий и лишь затем уж, захрюкавши, примется чавкать и гадить без разбору. Но мы надеемся, что подобное рассуждение имеет мало общего с теми друзьями Павла Ивановича, что собрались сегодня покуролесить в Чёрном, и чьи громкие голоса и смех, мешаясь со стуком ножей и перезвоном бокалов, сопровождаемые грохотанием шутих и бесконечным собачьим лаем, летали под сенью ночных дерев.

Однако справедливости ради надобно заметить — веселье в саду и вправду царило необычайное. Не одно острое словцо, сдобренное весьма солЁною шуткою, скакало над расположенными покоем столами, а прибаутки да анекдоты, кружившие тут в изобилии порою случались такового пошибу, что мы, не глядя на приверженность нашу до всего смешного, не отважились бы привесть их на сиих страницах, дабы не нанести урона общественной нравственности, всегда нами столь глубоко почитаемой.

Те же шутки, что на наш взгляд не могли бы причинить особенного вреда, по большей части отпускаемы были Варваром Николаевичем и имели своим предметом скорую женитьбу Чичикова, почему—то казавшуюся Вишнепокромову необыкновенно смешною, и посему служившею источником для множества его колких, хотя и беззлобных замечаний, безусловно служивших украшением и без того искрившегося весельем застолья.

Но Павла Ивановича, пребывавшего в преотличнейшем расположении духа, вовсе не трогали подобные незлобивые уколы. Посему на многие сделанные ему сотрапезниками вопросы, как в отношении ждущих его в холостяцкой жизни перемен, так и целей нынешнего посещения им Тьфуславльской губернии, герой наш также отвечал шуткою и кивая на Варвара Николаевича говорил, что послала его сюда, дескать, будущая супруга, за шпильками да булавками, либо отделывался подобною же чепухою, что впрочем, принималось приятелями его со смехом и под одобрительные возгласы.

И одно лишь обстоятельство вызывало в нашем герое всё возрастающую и мешавшуюся с нетерпением досаду, и обстоятельство сие заключалось в том, что не волен он был объясниться с сидящим, разве что, не рядом с ним Самосвистовым сей же час. Думаю, что всякому, господа, знакомо подобное острое и жгучее чувство, возникающее в сердце твоём в тот миг, когда видишь, что отделяют тебя от желанной цели, на достижение которой затрачены тобою годы и годы, всего лишь какие—то два жалкие шага, те, что не в силах ты одолеть, по ничтожной и нелепой причине. Посему и решил Павел Иванович, улучивши минутку в общем веселье, коли таковая, конечно же, представится, отозвать Модеста Николаевича в сторону, дабы обсудить с ним все те чрезвычайной важности вопросы, что словно бы рвались из него вон, не желая дожидать до завтра.

Однако вкруг него снова и снова раздавались громогласные хоры, полные пожеланий Чичикову всяческих благ: земных и небесных, здравица следовала за здравицею не оставляя возможности для передышки, так словно бы приятели его сговорились уморить и себя и своего гостя. И Чичиков чувствуя, как голову ему уж начинает кружить хмель, решил наконец—то и сам произнесть приличествующую случаю речь, чего от него, разумеется, давно уж ждали.

— Други мои! Братья! — начал он, принимая поданный ему кем—то из расторопной прислуги бокал вина и ощущая, как душа его полнится умилением и восторгом, родными братьями уж сказанного нами выше хмеля. – Признаться хочу вам, други, что хотя и не сомневался я ни в дружбе вашей, ни в любви, но, право слово, и рассчитывать не мог на тот великолепный приём, что оказан был вами скромной моей персоне. Ведь и когда пересекал я только пределы благословенной губернии вашей, и сердце моё билось учащённо от предвкушения предстоящей мне радостной встречи с вами, я и помыслить не мог того, что встреча сия будет столь горяча! И поверите ли мне, но, пожалуй, не согрешу я против истины, ежели скажу, что порою и родня не привечает родню свою так, как приветили сегодня вы меня. И потому верно говорю вам, други, что отныне здесь будут и дом мой и кров, и всё имение своё переведу я в благодатные ваши края, и тому уж недолго осталось!

Трудно себе и вообразить, что тут началось, господа! Гости Варвара Николаевича, и без того бывшие нынче в духе, что подкрепляем был без малого двухчасовыми уж возлияниями, вновь повскакали со своих мест и устремились к Павлу Ивановичу. Он снова стал переходить из одних объятий в другие, отчего галстух у него совершенно сбился набок, с жилетки соскочила пара пуговиц, а аккуратно уложенный волос на голове растрепался так, что видны стали умело зачёсанные было залысины. Раздавая направо и налево ответные поцелуи и чувствуя, как щёки его уж вовсе становятся влажными от сыплющихся на них со всех сторон дружественных «безе», Чичиков подумал вдруг, что однако же хорошо, что не случилось на сию пору в губернии ни эпидемии, ни моровой язвы, а не то после подобных дружеских излияний не миновать бы ему либо лазарета, либо гошпитальной койки.

Когда же улеглась сия суматоха, вызванная сказанным Чичиковым обещанием, Вишнепокромов принялся звать приятелей своих в дом, где в гостиной уж расставлены были готовые к игре столы. И те, не заставивши себя ждать, потянулись в комнаты к заманчиво глядящему на них зелёному сукну, по которому средь непочатых ещё колод бились налетевшие сквозь растворённые в сад окна сотни ночных мотыльков, уже успевших ожечь о пламенные язычки свечей шёлковые свои крылышки.

Не знаю, доводилось ли вам когда—либо, верные читатели мои, наблюдать наипрестраннейшую особенность, что сопровождает порою карточную игру, когда словно бы по повелению некоего таинственного и могучего духа, распоряжающегося карточным раскладом у всей собравшейся за зелёными столами компании просто таки нейдёт игра? То и дело мешаются карты, путаются ходы, случаются настолько непостижимые и досадные зевания, что простительны бывают разве что безусому гимназисту, впервые взявшему в руки карточную колоду. Так случилось и в эту ночь. Игра совершенно не удалась и что тут было причиною остаётся лишь только гадать: поздний ли час, обильные ли возлияния во время минувшего застолья, но только многие игроки, просыпая на пол карты и сами валились вослед за ними, точно бы ища отдохновения под столами, чем вызывали недовольные возгласы приятелей своих ещё отыскивавших в себе силы для того, чтобы оставаться за игрою. Но с каждою минутою их оставалось всё меньше и они медленно, но неуклонно пополняли ряды тех, кто искал себе отдохновения и покойного ночлега, пускай даже и так – вповалку, под карточными столами.

Потому, совсем уж скоро в комнате оставались лишь Чичиков с Самосвистовым сидевшие за одним столом, да ещё и Варвар Николаевич, не в пример прежним своим подвигам не на шутку поклевывавший носом, а затем и вовсе уронивший голову на зелёное сукно стола. Через минуту он храпел уже во всю свою носовую закрутку, сдувая пыльцу с рассыпанных вкруг свечей мёртвых мотыльков.

Дождавшись, наконец—то того часу, когда остались они с Модестом Николаевичем с глазу на глаз, Чичиков решил без обиняков приступить к разговору о «мёртвых душах», потому как и позднее время, и желание заручиться поддержкою Самосвистова безотлагательно, нынешним же вечером, подгоняли нашего героя, делая его нетерпеливым и придавая решимости.

— Модест Николаевич, друг мой! У меня до вас имеется дельце и, надобно сказать, весьма деликатное, но в одно время и чрезвычайно важное до меня, — сказал Чичиков, откладывая карты, – от сего дельца зависит и моя судьба и судьба того предприятия, что обделываю я в тайне вот уж не первый год. И нынче всё сложилось таковым образом, что без вашего участия и помощи мне уж не обойтись, посему и желал бы обсудить мои обстоятельства немедля, ежели, конечно же, позволите.

— Однако, судя по всему, дельце сие и впрямь важное, коли не побоялись предаться вы, Павел Иванович, подобному риску — сызнова объявиться в нашей губернии, — сказал Самосвистов. — Потому как, насколько могу судить, вы и слыхом не слыхивали о произошедших у нас переменах. А ведь будь на месте прежний наш генерал—губернатор, то не сносить бы вам головы. Да сие вы и без меня знаете. Что же в отношении моего участия — в нём можете и не сомневаться. Всё, что только будет в моих силах, и даже чрез меру сил моих, я сделаю, тем более для вас, столь много претерпевшего из—за того давешнего, связанного с моею женитьбою приключения. Посему, стало быть, сказывайте ваше дельце. Нынче ведь я в больших ладах с новым князем. Премилый, надобно вам сказать, князь, и я непременно же представлю вас ему, любезный мой друг. Вы даже представить себе не можете, Павел Иванович, каковы у него связи в столицах и он, конечно же, всегда замолвит словцо за нужного и полезного для него человека.

— Бесспорно, для меня это было бы большой честью, друг мой, — отвечал Чичиков, несколько досадуя на то, что разговор свернул несколько в сторону, от главной и волнующей его темы, — однако мне невдомёк, каковым образом может проистекать от меня польза до вашего генерал—губернатора?

— О, тут как раз и не беспокойтесь! Вы, Павел Иванович, с вашим бойким умом очень даже можете быть полезны всякому. И коли не в шутку решили вы перебираться к нам на постоянное жительство, то будьте уверены, займёте в губернии не последние роли. В этом и я вам подсоблю, да и Фёдор Фёдорович Леницын, который очень и очень к вам расположен, не глядя даже и на ту историю с Ханасаровским завещанием. Ведь не далее, как два дни тому назад, поминая вас в разговоре, говорил он мне, что не достаёт в губернии человека подобного Чичикову. Потому как украсть да надуть сумеет всякий, а вот изобресть нечто новое, из ряду вон, на то надобен ум недюжинный и талант, как у Павла Ивановича, — сказал Самосвистов, и верно сам, почувствовавши, что разговор и впрямь заехал несколько вбок от того, что хотел обсудить с ним Чичиков, спросил. — Однако мы отвлеклись, что это у вас там за дельце, от которого столько зависит в вашей будущности?

— Что же, должен сказать вам, Модест Николаевич, что придётся открыть мне нынче многое из сокровенного и потаённого, о чём покуда ни одна живая душа не ведает, да и нежелательно, чтобы и проведала. Потому как дело сие сугубо секретное… Но мы тут вроде бы не одни, — несколько приостановясь в разговоре кивнул Чичиков на мирно похрапывавшего Варвара Николаевича, — посему, думается мне, будет лучше, ежели перейдём мы с вами на какое другое место, для сохранения конфиденциальности и обстоятельного разговору.

— Ну, я бы не стал его опасаться, — усмехнулся Самосвистов, — потому как нынче его и пушкою не разбудишь. Однако, коли вы столь щепетильны, то тому стало быть есть причины.

— Очень даже, что есть, — отвечал Чичиков, с чем они перешли к одному из соседних столов и для верности усевшись спиною к покинутому ими Вишнепокромову, завели негромкий и осторожный разговор.

— Смею надеяться, что вы, Модест Николаевич, помните, как во прошлом годе, после уж помянутого вами приключения, после которого досталась вам красавица—жена, а мне камора в остроге, обратился я до вас с некоторою просьбою, показавшеюся вам тогда весьма странною, что впрочем и не мудрено, — начал Чичиков. — Так вот, сия просьба была отнюдь не капризом повредившегося в уме несчастного друга вашего, а частью огромного предприятия, стоившего мне не одного года жизни и таковых трудов, что труды Сизифовы в сравнении с моими ровно, что лёгкая прогулка. Правда, в отличие от Сизифовых мои усилия вовсе не бессмысленны и сулят мне в скором времени немалое состояние. Однако для завершения оных и необходима мне будет ваша, Модест Николаевич, помощь. Потому—то и решился я открыться вам, обнаживши сокровенные и тайные пружины обделываемого мною дела. И должен заметить, что доверяюсь я вам без опасений, как то имело бы место в ином случае, к примеру с тем же Варваром Николаевичем, чьи склонности всем хорошо известны. Потому как вам достаёт и своего состояния, и посему вы не позаритесь на моё дело, пытаясь обойти меня как—нибудь стороною. Думаю, что тому порукою и наша с вами искренняя дружба, да и нынешнее положение ваше в губернии тоже к чему—то обязывает…— проговорил Чичиков, заметно волнуясь.

— Как понимаю, Павел Иванович, речь идёт о той и впрямь удивившей меня тогда просьбе: продать вам деревенских моих покойников? — спросил Самосвистов.

— Именно, что так! — отвечал Чичиков.

— Хорошо, я, конечно же, подсоблю вам, слов нет. Однако скажу вам откровенно, что не могу покуда ещё взять в толк, в чём же состоит ваша затея и каковой может быть тут моя помощь? — сказал Самосвистов.

— Это очень даже просто, Модест Николаевич, — отозвался Чичиков, — надобно мне провесть всех этих, как вы изволили выразиться, деревенских покойников, точно живых – купленных у вас мною будто бы на вывод. Для сего же потребна мне будет справка от капитана—исправника, якобы освидетельствовавшего живых крестьян, пашпортные книжки на всю эту ораву мертвецов и решение земского суда о том, что переселение их, скажем, в ту же Херсонскую губернию проведено было, как то и положено, по суду.

— Ну, сие дело возможное, с бумагами, думаю, затруднений быть не должно. Хотя капитан—исправник и новый в губернии человек. Всего лишь второй месяц, как отправляет должность. Избран по просьбе того же Леницына. Пошли, можно сказать в этом вопросе на встречу нашему губернатору, и пускай это и супротив обычая, потому как господин сей не из нашей губернии, а какой—то дальний родственник Фёдора Фёдоровича, выписанный им из дальних краёв, но Леницын очень уважителен с губернским дворянством, вот дворянство решило уважить и его. Так что, думаю, и за сей справкою дело не станет. В отношении же судейских, обратимся до того же Маменьки, он всё и обделает, посему и тут преград не вижу. Но вы всё же мне скажите главное, Павел Иванович, что же все эти покойники вновь оживают, что ли в Херсонской—то губернии и в чём тут главный секрет? — спросил Самосвистов.

— А секрет вот в чём, — отвечал Чичиков, принимаясь пересказывать Модесту Николаевичу потаённую сторону огромного своего предприятия. И чем более открывал он из затеянного им дела, тем более строилось изумление во чертах лица его собеседника.

— Так вот же оно! То о чём говорили мы давеча с Фёдором Фёдоровичем, — сказал Самосвистов, не сводя с Чичикова изумлённого взгляда, — это и есть та самая мысль, что может всколыхнуть всю губернию!

— Позвольте, позвольте, Модест Николаевич, — сказал Чичиков несколько насторожась, — я вовсе не желал бы ничего колыхать. Мне как раз нужно совершенно обратное. Чтобы не только губерния, но более того – никто кроме вас не проведал бы о только что рассказанном мною деле.

— Павел Иванович, вы несколько неверно истолковали мои слова. Я нисколько не намерен распространяться в отношении подробностей вашего предприятия, — поспешил заверить его Самосвистов, — однако подумайте, каковые суммы сумеете выручить вы после таковых титанических усилий? Ну, разве что полмиллиона, ну в лучшем случае миллион. Ведь это, в сущности, и не так чтобы и много, хотя, конечно же, как на сие посмотреть. Я же вам предлагаю следующее – переманить на свою сторону Леницына, либо того же генерал—губернатора, ведь в этом случае тут могут сложиться такие гигантские суммы, о коих и помыслить страшно. Тем более что с Фёдором Фёдоровичем вы были на короткой ноге, и он пускай и жулик, но со своими в делах – честен. Так что ежели с его помощью, да под каким—нибудь благовидным предлогом скупить мертвецов со всей губернии, то миллионы ваши можно будет в стоги складывать. Вот о чём, Павел Иванович, я просил бы вас задуматься.

— Что же, сие и вправду чрезвычайно заманчиво и я, пожалуй, прибегну к вашему предложению, но всё же, во первую голову хотелось бы мне, Модест Николаевич, выправить все те справки и прочие бумаги, ради которых я сюда и пожаловал. Потому, как «мёртвые души» куплены были мною не только лишь у вас одного и число их, должен признаться изрядно. А тут и новая перепись на носу, так что надобно мне поспешать, дабы поспеть вовремя. Вот по этой причине и просил бы я вас, до поры до времени хранить дело моё в тайне и от Фёдора Фёдоровича и от генерал—губернатора. Иначе, как бы не остаться мне и без той «синицы в руках» после стольких моих невзгод и скитаний, — сказал Чичиков.

— На сей счёт можете даже и не беспокоиться, — отвечал Самосвистов, — просьбу вашу я сохраню в тайне, а там уж ваше дело решать, каковым образом далее поступить. В отношении же бумаг могу сказать, что здесь, не глядя и на мою помощь, не избежать вам, Павел Иванович, некоторых трат. Со своей же стороны обещаю сделать всё, чтобы траты сии были бы для вас не особенно обременительны.

— Это было бы весьма кстати, коли не особенно обременительны, — сказал Чичиков и друзья, перетолковавши обо всём, собрались уж было отправляться к ночлегу, как тут над самым ухом Павла Ивановича прозвучал гневный и обиженный голос Вишнепокромова, что неслышно подкрался к ним в своих мягких кавказских сапогах.

Долго ли вслушивался он в откровения Павла Ивановича стоя за спиною наших приятелей, коротко ли — сказать не берусь. Однако из последующего сделалось ясным, что он достаточно хорошо уразумел для себя, о чём между Чичиковым и Самосвистовым велась речь.

— Ах, вот оно, стало быть, как?! — воскликнул Вишнепокромов так неожиданно, что и Павел Иванович, и даже далеко не робкого десятка Модест Николаевич, вздрогнули от испуга. — Стало быть, старым и верным товарищем можно и пренебречь, когда речь заходит о выгодах?! Стало быть, старый друг уж сделался вовсе ненужным, а вернее нужным лишь на то, чтобы обезьянствовать, устраивать фейерверки да парады, ради того в чьи чувства он верил, как в свои, а на деле всё оказалось фальшь да обман! Эх ты, Павел Иванович! Гвоздь ты после этого, а не человек! Обидел ты меня, не знаю прямо как! Надругался, можно сказать, надо всеми моими сердечными струнами, и как апосля такового подвоху смогу я верить в порядочность человеческую и дружбу?! — с сердечным надрывом, возглашал Варвар Николаевич.

— Позволь, позволь, друг мой, что это ты такого себе вообразил, что могло надругаться, как ты говоришь, над «твоими струнами»? — сказал Чичиков, приходя в себя после столь внезапного наскока. — То, что у меня есть некое дело, направленное на приобретательство? Так у всякого оно есть! Даже и у тебя. К примеру, то же сено, которое ты продаёшь, или же хлеб, коим торгуешь без моего в том участия. Но я ведь не говорю тебе, что сие есть надругательство над моею до тебя дружбою! А то, что не кричу о своём деле на каждом углу, так на то, стало быть, имеются у меня веския причины…

— Нет, нет, это всё не то! Это одни лишь отговорки! — продолжал восклицать Вишнепокромов. — Ты предал меня как друга и это видно уж и из того, что у всякого торговал ты «мёртвых душ», побрезговавши одним лишь мною! А ведь каких отменных крестьян мог бы я тебе уступить, каких работников, но ты пренебрёг любящим тебя сердцем, верно опускаясь до всякой дряни, когда друг твой нуждался в твоем участии!

— Послушай, братец, ты верно уж заговариваешься, коли считаешь меня способным променять друга на всякую дрянь! Это, смею тебе заметить, очень даже обидно слышать. А не обращался я к тебе из той же дружбы, потому как не хотел подвергать тебя могущей проистекать из моего дела опасности. Посуди сам, ведь я всегда мог бы отговориться незнанием того факту, что приобретаемые мною души были «мёртвые», ты же, как владелец и помещик, подобным незнанием отговориться бы не сумел. Вот потому—то, любя тебя и радея о твоем спокойствии, я и не обращался к тебе с подобными просьбами, потому как из этого, в случае чего, могла бы проистекать для тебя дорога прямиком в Сибирь.

— Всё это одни лишь с твоей стороны отговорки, — вновь повторил Варвар Николаевич, — и я не верю тебе и на медный грош. Нашёлся чем испугать Вишнепокромова! Сибирью! Ха! Да будет тебе известно, что я не какой—то там паркетный хлыщ, а отставной штаб—офицер брандер, и видывал в жизни всякое, так что все эти твои фантазии насчёт Сибири мало чего имеют общего со мною. А вот с тобою очень даже и могут иметь! Уж кто, как не ты сиживал в губернском остроге при прежнем—то генерал—губернаторе? Он ведь, хоть и недоброй памяти, а глаз имел верный. Мимо него и мыши было не проскочить, а не то, что какому—то там Чичикову! Так что ты, братец мой, глаза—то мне не замазывай обо мне грешном заботою. Я ведь и безо всякого вроде тебя доброхота о себе самом позаботиться сумею, а скажи лучше прямо, что как есть ты Павел Иванович – свинья свиньею, которая в дружбе понимает так же, как и в апельсиновых яблоках! И делиться ты со мною не захотел из жадности! Но жадность она ведь не одного уж сгубила. Вот и тебе я говорю, что не позднее завтрашнего расскажу всякому о твоей затее, а после уж погляжу, каковым это ты манером сумеешь отослать «мёртвые свои души» в Херсонскую губернию, наместо того, чтобы самому отправляться в путь по этапу, коим меня стращаешь! — уж не то чтобы восклицал, а разве что не в голос кричал Вишнепокромов, махая на Чичикова руками, а затем, сплюнувши с досадою, решительною и быстрою походкою зашагал вон из гостиной, что—то зло бормоча сквозь стиснутые зубы, меж которых проскакивали отрывками слова: «обезьянствовал…», «фейерверки пускал…», «ну я тебе попомню…», и прочее в таком же духе.

Одним словом, скандал получился славный! Знатный скандал! И что самое главное, обещал он сделаться ещё знатнее, и стараниями Варвара Николаевича, в самом скором времени, расползтись по всей губернии. Вот почему Чичиков стоял словно бы громом поражённый, хотя его вовсе и не трогали те многочисленные и оскорбительные эпитеты, коим наградил его пребывающий во гневе Вишнепокромов. Всё это было столь незначительной мелочью в сравнении с несчастьем, что грозило вот—вот обрушиться на голову нашего героя, что Чичиков словно бы и не слышал всех этих обидных в ином случае слов, потому как в эту минуту он мог чувствовать и думать только одно — что вот, стало быть, и закончилась ничем вся многотрудная его экспедиция за «мёртвыми душами» и рухнули все надежды на скорый и лучший удел, к которому сделался он столь близок в эти последние дни. И всему виною был гадкий и дрянной человечек, вышедший только что из гостиной, которого Павел Иванович, не задумываясь, готов был сей же час раздавить словно бы омерзительнешего червя, глумливо извивающегося у его ног.

Лютая ненависть к бывшему уж закадычному приятелю проснулась вдруг в сердце его, побуждая броситься тому вослед с тем, чтоб, набросившись на Вишнепокромова грызть и рвать зубами подлую его глотку, дабы не смели явиться из неё на свет все те разоблачительные слова, что поставят крест и на «мёртвых душах», и на взлелеянном им с такими трудами предприятии, да и на всей жизни его, которую тогда уж всякий сможет назвать несбывшеюся и и неудачной. Однако он сумел укоротить нервический сей порыв и стараясь из последних сил сохранять невозмутимость обратился к Модесту Николаевичу:

— Ну, что изволите на сие сказать, дорогой друг? — спросил он, кивнувши вослед Вишнепокромову.

— Я не стал бы придавать сказанному Варваром Николаевичем большого значения, — отвечал Самосвистов, — он ведь изрядно выпил сегодняшним вечером, вот оттого и позволил себе лишнее. Да вы и сами видели, как уснул он давеча за картами, что вовсе не в его обычае, потому—то и понёс околесицу. Так что, думаю к утру он проспится и тогда уж заговорит совсем по иному.

— Нет, милый друг, признаться, я совсем другого мнения. И сказанные Варваром Николаевичем угрозы очень даже намерен принимать всерьёз. Поверьте мне, Модест Николаевич, чутье подсказывает мне скорую беду и крах всему моему предприятию, чего допустить я совершенно не могу. Посему просил бы вас поступить вот каковым образом, ежели, конечно же, в вас ещё живы дружеския ко мне чувства, — сказал Чичиков, бледнея лицом.

— Я, как и прежде в вашем распоряжении, Павел Иванович, неужто вы могли в этом усомниться, — разве что не обиделся Самосвистов.

— Прекрасно, коли так! В таком случае просил бы я вас, незамедлительно воротить назад Варвара Николаевича для того, чтобы я мог заключить с ним купчую на приобретение у него «мёртвых душ». А затем мы с вами без промедления покинем сие гостеприимное селение с тем, чтобы уже к утру быть в Тьфуславле. Иначе можно считать, что всё погибло: и мои скромные усилия, и ваши сметанные в стоги миллионы, — сказал Павел Иванович.

— Бог ты мой, только и делов? Сию же минуту и ворочу его назад, — отвечал Самосвистов и не тратя времени даром проследовал вослед Варвару Николаевичу.

«Как же глупо! Как глупо пропасть, из—за такового пустяка угодивши почти что в безвыходное положение! Пропасть в тот самый час, когда почитай и решилось уж всё, когда осталось нанесть лишь пару визитов и пару же бумажек подписать! — думал Чичиков, меряя шагами гостиную и поджидая Самосвистова в компании с обещанным тем Вишнепокромовым.

Но одна минута сменила другую, затем и третью, прошло уж пять минут и более, а друзья всё не появлялись. Павлу Ивановичу, терзаемому беспокойством, стало казаться, что минула уж целая вечность, покуда наконец—то двери в гостиную залу распахнулись и в тёмном их проёме появился Модест Николаевич, державший под руку упиравшегося и глядевшего исподлобья Вишнепокромова.

— Ну и о ёем это вы, милостивый государь, хотели со мною перетолковать? — спросил Вишнепокромов, усаживаясь в кресло и глядя на Павла Ивановича с уничижительною насмешкою.

— Хотел сказать вам, Варвар Николаевич, что вовсе не намерен сориться с вами, — отвечал Чичиков, словно бы не замечая направленного на него насмешливого взгляда, — потому как видит Бог, мало есть в целом свете людей, коих любил бы я такою же искреннею, братскою любовью, каковою люблю вас. И все те обидные слова и обвинения, что были произнесены вами в мой адрес, вполне мною заслужены, и я не побоюсь в этом сознаться. Вот почему я и готов на всё, только лишь заслужить бы у вас прощение. И поверьте, мне ничто так не дорого, как ваше расположение, ради которого я готов многим, без колебания, пожертвовать в своей жизни.

— Вот видите, Варвар Николаевич, — сказал Самосвистов, выступающий парламентером, — я ведь не даром вам толковал, что Павел Иванович вовсе не таков, каковым вы его только что представляли. Он вполне искренен в своих словах и поступках, и верно впрямь руководствовался ни чем иным, как заботою о вас. Посему призываю вас с ним примириться, да ещё и извиниться за высказанные в его адрес нелицеприятные выражения.

— Ни чем таковым он не руководствовался! И я ни в чём перед ним извиняться не намерен! — сказал Вишнепокромов. — А ежели и наложил он сейчас в штаны, то оно и понятно! Ещё бы, ну какой у него нынче может быть выход, как только не замириться со мною? Ведь он, подлец, знает каковой я есть патриот и борец за истину. Меня почитай все чиновники боятся, и это вам кто хочешь подтвердит. Вот он и заюлил, потому как понимает, что дело его плохо, потому—то и подослал тебя, Модестушка, ко мне с комиссией.

— Нет, вы действительно можете думать обо мне всё, что угодно, почитая меня, как изволили вы давеча выразиться «подлецом» и «свиньею». Тут уж я поделать ничего не смогу, но и в этом случае, к чему нам с вами враждовать? Тем более что я готов незамедлительно же удовлетворить все ваши претензии в отношении покупки у вас «мёртвых душ». Извольте лишь назвать свою цену и покончим с этим, — сказал Чичиков.

— Э…э…э, милый ты мой, Павел Иванович! Тут не всё так просто, как тебе это может быть, кажется! «Мёртвые души» они сами собою, ты у меня их купишь, в этом сомнения нет. Но главное, что должен ты будешь сделать в самое короткое время, это отписать мне половину изо всего причитающегося тебе куша. Да и в будущем, когда сойдёшься ты с Леницыным, я должен быть в третьей доле, а иначе этапа тебе не миновать! Это я тебе обещаю – Вишнепокромов! Так что думай и ответ давай прямо сейчас, а не то вмиг пристрою тебя за приятелем твоим Тентетниковым, даром ты что ли для него старался, будучи у генерала Бетрищева на посылках, — усмехаясь, говорил Варвар Николаевич.

— Что ж, я готов не на словах, а на деле подтвердить справедливость моих слов и ничего не вижу невозможного в том, чтобы удовлетворить все ваши требования. И «мёртвые души» я готов у вас купить, и в третью долю взять, но вот в отношении неполученного ещё мною куша, право не знаю, как и поступить. Потому как это всё одно, что делить шкуру неубитого медведя. Вот почему не вижу тут пока—что никаких путей, — сказал Чичиков.

— Пути очень даже ясные, — отвечал Вишнепокромов, — пиши мне долговую расписку на половинную сумму и дело с концом.

— Что ж, написать недолго, а как дельце—то не выгорит? Не получу я, стало быть денег, а расписка — вот она! Так что выходит мне всё одно: либо Сибирь, либо долговая яма! Вот и погибну я, можно сказать, не за понюх табаку. Посему, предлагаю вам, Варвар Николаевич следующее. Как только окажутся у меня в руках пашпортные книжки, что будет означать проведение всех моих крестьян по суду, словно живых, я подобную расписку вам в тот же час и напишу, ежели к тому времени ничего не переменится. Свидетелем же сему обещанию призываю Модеста Николаевича, в чём ему и вам даю свое дворянское слово, — предложил Чичиков.

— Твое дворянское слово, душа моя, нынче немногого стоит, однако должен признать, что резон в сказанном тобою обстоятельстве есть. Вот почему, да ещё и в память о нашей прошлой дружбе, я готов тут пойти тебе навстречу. Что же касается до «мёртвых душ», то купчую мы с тобою заключим нынче же, в присутствии Модеста Николаевича. Цена же за ревизскую душу будет обычная, как заведено – в одну тысячу. Да и то, как видишь беру с тебя по Божески, потому, что цена нынче достаёт порою и до двух тысяч. Ну, уж ладно, не буду уж совсем тебя грабить, пользуясь бедственным твоим положением, потому как есть я благородный человек! — сказал Вишнепокромов, победоносно глядя на Павла Ивановича.

— Несите списки, — только и отвечал Чичиков, — я готов.

И впрямь, списки числом в двадцать пять мертвецов были Варваром Николаевичем тут же принесены и купчая в какие—то четверть часа была меж ними заключена. Павел Иванович, не откладывая на завтра, расплатился с Вишнепокромовым, отсчитавши тому, полновесные двадцать пять тысяч, извлечённые из заветной шкатулки, испросивши, однако, у него расписочку в получении им полной суммы по заключенной меж ними купчей. К сей расписке, попросил он Модеста Николаевича приложить и его подпись, оную оплату подтверждающую, на чём они и покончили, к большому удовольствию Варвара Николаевича, что, рассовавши пачки по карманам, поспешил, вероятно туда, где у него сохраняемы, были деньги.

Наши же герои, оставшись одни, договорились встретиться через несколько времени, потребного на то, чтобы втайне от счастливого нежданным прибытком хозяина заложить свои экипажи и хоронясь под покровом тёмной ночи покинуть Чёрное, держа путь свой в достославный город Тьфуславль, с которым у Павла Ивановича вновь связаны, были погибнувшие было надежды.