Отыскал глазами место, на котором окончил чтение.

«Над Москвой сгущалась гроза. Свет был каким-то драматическим, тополя пахли лопнувшими почками, ведь стояло начало апреля. Но раннее тепло разом охватило Москву, хотя ещё вчера и в пальто было прохладно. Я вышла из корпуса в первый весенний дождь, в тёплые объятия ветра, тот стал подталкивать меня в спину. Мучительно ярко запахло весной.

И Алёша сразу обнял меня, хотя было видно, что он очень воспитанный и не избалованный случайными связями. Хотя был и красивым парнем – с идеальной головой на высокой статной шее. А как он пах! Для меня всегда отвращающими были в мужчинах запахи пота и табака, но Алёша пах цитрусовым одеколоном, сквозь который пробивался едва уловимый естественный запах вольной воли – сладость и горечь полыни. Кто знает, был ли это запах взволнованного тела или все эти компоненты входили в парфюм? Но только у меня мгновенно закружилась голова, и мы целовались с первой секунды нашей встречи, на глазах у всех, кто смотрел в окна на раннюю грозу.

Во всполохах молнии, в отсветах солнца сквозь тучи, в сиянии радуги мы стояли мокрые и счастливые. В первый и последний раз в жизни я влюбилась без опасений, без сомнений, без оглядки. И это было так радостно, так странно, что я не узнавала себя. Да меня и никто бы не узнал. Мы оба светились таким светом, что Ярослав, открыв окно, крикнул что-то Алёше по-чешски. Алёша перевёл смущённо:

– Он говорит, что от нас идёт вторая радуга.

И тут только мы заметили первую.

– Так в жизни не бывает! – сказала я.

Но тут мы снова поцеловались так долго и неожиданно опытно, что заподозрить во мне девственницу было бы трудно.

Но мы никуда не пошли – только со скоростью вальса перемещались по аллее от дерева к дереву. Тополя пахли смолисто, сильно, листочки под тёплым дождём разворачивались прямо как при ускоренной съемке. Мы качались, как пьяные, пока бродили под слепым дождём. И говорили, говорили, будто промолчали до этого всю жизнь.

Потом он проводил меня до корпуса, ведь в комнате со мной жила молдаванка Зара, и сказал:

– Завтра и послезавтра мы не увидимся. Я везу чехов в Минск, но я приду сразу, как мы вернёмся. Хоть ночью. Я не знаю, во сколько обратный вылет, – мне ещё не отдали билеты. Но ты меня дождёшься? Скажи, ты будешь меня ждать?

– Я буду тут, – сказала я недоуменно. Как же могло быть иначе. Ах, ну да, ведь про свой-то сон я ему так и не рассказала…

Эти два дня его пребывания в Минске я перенесла неожиданно тяжело. И поняла, что никогда никого не ждала ниоткуда. Мне было хорошо и в одиночестве, людское отсутствие или присутствие было нормой.

Мама после смерти папы часто ездила в командировки, я днями и ночами была одна. Когда-то в детском саду я ждала, когда вечером она придёт, очень страстно. Но она всегда была так индифферентна к моим рассказам, что я рано поняла, что для мамы я – не столько любовь, сколько долг, но всё же любила её какой-то болезненной любовью хилой девочки, всю жизнь проводящей в одиночестве, но теоретически имеющей маму.

Но ей приходилось так туго, что я с моей взрослостью прощала ей усталость и раздражение, с которым она встречала мои попытки убедить её меня воспитывать.

Страх остаться без денег гнал и подстёгивал маму всю жизнь, заставлял работать днём и ночью, чтобы купить мне всё необходимое – и такое красивое, что на сантименты времени у неё реально не было. А позже, когда она вышла на пенсию по инвалидности, то кашляла день и ночь из-за астмы. И у неё не было сил ни на что…

И вот теперь настала моя первая после папы любовь. И тут эти два дня перерыва в объятиях.

Вечером второго дня я плакала от грусти, что его всё нет рядом. У меня горели губы, я не могла толком спать, у меня словно бы начался приступ аппендицита – такая боль была у меня в боку. Откуда же мне было знать, что это боль желания? Маме было не до таких рассказов, даже если она и переживала подобное. Хотя… Ведь оба раза мама выходила замуж не по любви. Первый раз её выгнала в шестнадцать лет из дома вместе с пятилетней сестричкой Валей злыдня старшая сестра. Она же и мать посадила, чтобы дом освободить для себя и своего жениха.

Ну а подобрал шестнадцатилетнюю красавицу, как в сказке про Золушку, местный принц – сын председателя горисполкома. Женился в один день. Как знал, что скоро война. Ребёнка, впрочем, маме он успел сделать. Сестру мою – Свету, которую я и не знала почти. Когда она в восемнадцать лет вышла замуж, мне было только два года. Но на её свадьбе случился скандал – друг жениха влюбился в тёщу Славы. Так что Света с мужем уехали и носу дома у нас почти не показывали. Так, бывали проездом пару раз. Как ни странно, я думала именно об этом, пытаясь уснуть в ту ночь, – о семье.

Ну так вот, под утро, ещё не проснувшись, будто от толчка, я вдруг поняла, что Алёша где-то здесь. Прислушалась. Постучали в соседнюю комнату, хоть на улице едва занимался рассвет. Я соскочила и в ночнушке выскочила в коридор. И угодила ему в руки – такая вся непричёсанная, горячая со сна. И как только он меня обнял, то даже застонал от боли. Его желания я не могла не почувствовать. Он просто умирал от страсти, когда он меня целовал и обнимал, выпростав грудь. Но в этот момент мы оба поняли, что стоим в коридоре. Моя молдаванка, впрочем, уже выходила в халате из комнаты с подушкой под мышкой.

– Я досплю в красном уголке, – улыбнулась она понимающе.

Мы оказались вдвоём, Алёша начал меня раздевать, путаясь в ткани. Потом у него никак не снимался его свитер.

Но когда мы оба оказались голыми, он стал смелым и умелым. Как будто жрец, выполняющий в храме миссию с юной жрицей.

– О Боже, у тебя бёдра крутые, как у индийской танцовщицы, – поразился он, – а в одежде не видно, какие у тебя тугие груди. Он смотрел на меня, как художник, который встретил музу, пока не провёл рукой по бедру и пальцем по груди, после этого мы очутились на полу, а не в постели. Алёша целовал мой бутончик и стонал и покусывал. А меня словно било током высокого напряжения. Он вошёл в меня языком, и я поняла, что хочу, чтобы мне стало больно, потому что сладкий ток довёл меня до того, что я билась в конвульсиях. Алёша поднял меня легко и незаметно и положил на постель.

И тут на какую-то долю секунды во мне сработал блок. Я зажалась, боясь не столько боли, сколько того, что сейчас раскроется мой секрет. Что я стану женщиной не так, как собиралась, – в первую брачную ночь.

И Алёша, у которого его огромный член упёрся в мою плеву, отстранился таким усилием воли, что я поняла, что она у него не железная, а из какого-то космического металла: ему было больно от желания и невозможности его исполнить. Но он сказал:

– Ты хочешь, чтобы это случилось, когда мы поженимся? Я хоть умру в твоей постели, но тебя не трону до этого момента.

Мы стали целоваться, он сложил мою руку в замок на своём члене и сразу кончил.

– Я так тебя любил там, в Минске. А сейчас понял, что нельзя, я же ещё раньше всё про тебя понял.

Я заплакала сама, не зная – от разочарования или от радости, что не стала женщиной. Хотя поняла, психологически ею стала. Ведь то, что Алёша вот именно настоящий мужчина, а не парень, я поняла сразу. А теперь просто в этом убедилась. У меня начался приступ икания, и боль в боку – моё желание было не меньше, чем у Алёши. А воли… воли, кажется, не стало…

Вернулась молдаванка. Она постучала в дверь тихонько, возвещая, что всё встали и в красном уголке ей находиться неловко. Оказывается, прошло уже два часа. А нам показалось, что одна секунда…

Во всём, что с нами происходило тогда, было что-то правильное. Красиво раскручивались смолистые тополиные почки в розочки из крошечных листьев, ведь любовь приходит весной. Алеша казался мне очень красивым со своими вьющимися тёмными волосами и почти чёрными глазами. Ныне генеральский сын, он в своё время наездился по гарнизонам. И спартанский дух чувствовался в его сдержанности, неутомимости, точности и чувстве долга. Он оказался аж на четыре года меня моложе и был всего лишь двадцатилетним. Но настоящий мужчина не просто сформировался, но и окреп в нём. И дело не в том, что у него фигура, как у спортсмена, с рельефными мышцами. Он не был похож на героя боевика или на военного, потому что во всех жестах его было какое-то почти естественное изящество. Оказалось, он много лет занимался танцами и горными лыжами, поэтому так умеет двигаться легко, несмотря на рост под два метра.

От мамы, читавшей в институте литературоведения студентам лекции по русской литературе, он унаследовал любовь к чтению и густые, прямо-таки тенистые ресницы. Конечно, шутить он умел, был остроумен и говорил хорошо. Но какая-то глубинная серьёзность, надёжность и уверенность в том, что у него всё получится, преобладала над внешностью.

Самое интересное, что впоследствии все мужчины мои либо танцами, либо горными лыжами занимались тоже. Вообще, я поняла, что жизнь, если ты пропускаешь шанс с подходящим тебе человеком, предоставляет его ещё пару раз. И хоть один, да использует человек. Так что Алёша, Рамаз и Дато были одного типа мужчинами: сыновьями из хороших семей, красивыми и успешными, но ищущими любви, а не выгоды от брака. И уйдя по уважительным причинам от двух первых, я всё же осуществила свой шанс с Дато. Но тем утром я ещё не знала, что Алексей – генеральский сын.

Когда на следующий день Алёша потащил меня знакомить с родителями, я поняла, что в нём много от отца и он схож со старшим братом Сергеем. Эти трое были будто актёрами, играющими одну и ту же роль, растянутую во времени. На его маму была похожа… я!

Правда, до того, как меня перекрасили в Мальвину. Увы, образ девушки с голубыми волосами не был выбран мной сознательно. Просто, готовясь к вечеру, я забежала в парикмахерскую, чтобы обесцветить корни, прямо перед тем, как Алёша должен был за мной заехать. А парикмахерша захотела сделать мой, как она выразилась, слишком белый цвет волос более естественным. Когда она смыла краску, они оказались ярко-голубыми. Конечно, в природе этот цвет неба и моря вполне естественный, а вот на людях в СССР встречался крайне редко. Я смеялась сквозь слёзы, понимая, что сейчас подумает о невесте сына товарищ генерал. Но время поджимало, и я отправилась на станцию метро, где мы должны были с Алёшей встретиться, то смеясь, то плача. Он меня уже ждал. И глаза его загорелись не осуждением, а восхищением при виде того, как подсиненные волосы гармонируют с сине-серыми глазами. Мы ехали в метро, Алёша оберегал меня двумя руками и сделал мне официальное предложение.

– Ты такая, что я знаю, что другой такой не встречу никогда. Ты моя. Не обращай внимания ни на что и ни на кого, даже на то, что мне меньше лет. Нам надо пожениться, иначе мы всю жизнь потом проживём с чужими. Со мной раньше никогда не было такого и уже не будет, чтобы я вдруг всё в мире начал понимать, даже твои мысли. Помнишь, вчера, когда мы гуляли в дождь, в полукруглом окне в эркере стоял человек и смотрел на нас. И я понял, что, если он сейчас глаза закроет, всего-то лишь опустит веки, исчезнем мы – исчезнем для него. Если ты уедешь, мы исчезнем друг для друга, а для меня это всё равно, что умереть.

У меня стало так нехорошо на душе, потому что я подумала о том, что если я останусь в Москве, то моя мама с астмой и нелёгким характером останется совсем одна. Пока она как-то ходит, но её преследуют травмы из-за хрупкости костей, что будет, если я уеду в Чехословакию с Алёшей, а с ней что-то случится – она ж такая: ни врача не вызовет, ни соседей, с которыми всегда обращалась надменно, не позовёт на помощь. Она гордая, упрямая, сварливая. Но моя. И, как полагается дочери, я люблю её сильно. Всё же я её единственная надежда и опора. И хотя она не просто отпустит меня замуж, а будет гнать, то всё равно я не могу её бросить. Это всё равно как не подобрать раненого на поле боя только потому, что с ним трудней идти и он разрешает оставить его умирать.

У всех есть долг перед родителями. Но у меня он основан на том, что моя мама не уживётся ни с кем. И придётся нам жить вдвоём. Она тянула меня без отца, даже личную жизнь не устраивала больше после той неудачной попытки.

Алёша отодвинул моё лицо от своей груди и сказал, будто я не молчала всё это время:

– Я почему-то понимаю, что в твоём отношении к матери много горечи. Но нам нужно сейчас не думать о семье. А потом всё как-нибудь устроится.

Увы, когда мы вошли в фешенебельное, даже гламурное по тем временам жилище Ириных, все мои опасения оправдались: отец, увидев меня, фыркнул, как кот. И рассмеялся над тем, что сказал ему Алёша про нашу женитьбу. В глазах его читалось: девица-то с придурью! Окрутила неопытного парня, в Москву рвётся. Но не на тех напала. Он был готов дать бой. И Алёше, и его матери, которая сразу же как-то внутренне меня приняла.

Когда папаша, наскоро съев пирожок с визигой, отбыл в другую комнату, она улыбнулась мне заговорщицки:

– Не обращайте внимания. Это не имеет значения для Алёши, кто и что про кого думает. Я верю, он сердцем всегда правильно выбирает. А отец – он отойдёт.

Я рассказала ей историю посинения моих волос, а также про то, что меня пригласили работать в «Комсомолку». Она так обрадовалась! Мы смотрели детские фотографии Алёши и Серёжи, которые выглядели, как близнецы.

– Но зато внучка уж точно на меня походить будет – ведь мы с вами, Ира, так похожи. Мне легко представить вас дочерью…

Уже перед уходом Алёша зашёл к отцу, чтобы намекнуть ему, что надо бы попрощаться.

Седоватый генерал на этот раз вышел ко мне в мягком свитере и шейном платке, но стрелки на брюках выдавали в нём военного.

– Прощайте, Мальвина, – сказал он жёстко, с иронией. – Не думаю, что ещё увидимся, но всего вам доброго.

Алёша посмотрел на него, как на предателя. Мать Алёши кинула на него недоумённый взгляд.

– «Я говорю вам до „свиданья“, ведь расставанья не для нас», – пропела я в ответ несостоявшемуся тестю слова известной в то время песни из комедии. И вышла, улыбаясь. Но это была хорошая мина при плохой игре. Я решила отказать Алёше не из-за его отца. Но он подумал, что из-за этого случая.

Мы вышли из их новенькой гармошки – многоэтажки на метро «ВДНХ», взявшись за руки. Мне, да и Алёше, для которого поведение генерала было шоком, хотелось показать, что мы не маленькие дети, которые от окрика старшего готовы почувствовать себя виноватыми.

Алёша ехал со мной в вагоне метро, буквально вдавив меня в себя.

И я чувствовала, как внутри него борется желание бытового благополучия, невозможное без родителей, и желание моей любви, пока ещё более сильное. Но со временем… Он-то ещё не знал, что та горечь, которая меня буквально затопила, была вызвана не тем, как вёл себя Глава их семьи. Алёша заявил мне тогда, что он, как штатский, не собирается подчиняться командам генерала. Я видела, что мой любимый действительно готов к трудностям, к тому, чтобы снимать квартиру, подрабатывать вечерами, только чтобы мы были вместе.

Он учитывал всё, кроме моей болезненной любви к маме. Но я так любила его за то, что он не предатель, за то, что он настоящий мужчина, как я и думала.

Когда мы пришли в комнату, я сняла плащ, потом платье, потом бельё. Он стоял у стены и смотрел на меня без вожделения, но с любовью.

– Что же ты не раздеваешься? – спросила я. – Мы будем сейчас делать меня женщиной. Потому что послезавтра я уезжаю навсегда. И хочу, чтобы ты, мой единственный любимый, стал моим первым мужчиной. Свадьбы у нас не будет. Я отказываю тебе.

– Тогда я отказываю тебе, – сказал Алёша, и у него аж глаз от тика задёргался. – Мы поженимся. Ты думаешь, что я мальчишка, который слушается папу? Что я невинный, желающий женщину? Да любая девица у нас в институте мне отдастся просто так – за перспективу, потому что в мои двадцать лет – я парторг студентов вуза, у меня будет распределение в Прагу и мои родители соответствуют их представлениям о «семье». Ты – моя судьба. И у нас будет брачная ночь. Так что одевайся.

– Что ж, – сказала я жёстко, – ты только не понял, что не поэтому я не согласна, что твой папа меня невзлюбил. Просто у моей мамы несносный характер и она, сколько я её помню, из-за болезней не живёт, а умирает. Она словно на войне оказалась, когда папа умер. Все сбережения она потратила на его лечение, а сама зимой ходила в осенних туфлях, каждый выходной проводила на барахолке, чтобы продать вещи, оставшиеся в доме, чтобы вырастить меня. И я не имею права ни тебя обречь на больную и вечно недовольную тёщу, ни её – на одиночество. Поэтому, мой любимый, мой хороший, мой единственный, – бери меня в подарок, а не насовсем.

Алёша встал на колени передо мной и сказал:

– Не ломай ничего, ладно. Я не знаю как, но всё устроится! Мы снимем ей вторую квартиру…

– Она не выдержит перелёт с её лёгкими. Она умрёт от чужого города, от зависимости от кого бы то ни было. Она всю жизнь ни у кого копейки не заняла. Это кремень, который врос в свою жизнь. Я уеду из Москвы, и мы забудем друг друга.

Алёша встал с колен и вышел из комнаты. Потом вернулся и спросил:

– Можно, я завтра свожу тебя на спектакль «Юнона и Авось»?

– Конечно. Оставайся со мной, сколько хочешь.

Назавтра мы символично посмотрели спектакль о расставании на век.

Эту музыку и так нельзя слушать без слёз. Он ушёл в океан, собираясь переплыть его, взяв разрешение на брак с любимой, да так и не вернулся. И прощаясь с ним на пороге, босая и непричёсанная Юнона застыла от холодного ужаса и горячего горя: «Ты меня никогда не увидишь, ты меня никогда не забудешь». А во мне песня осталась каменной тяжестью разлуки. Мы вместе шли по городу после спектакля, и не было у руки границы, я не чувствовала, где заканчивается его ладонь и начинается моя. Весь спектакль Алёша держал мою руку. И я гладила его запястье, а он то гладил, то царапал, то согревал, как раненого голубя, мои линии жизни, любви и ложбинку линии судьбы.

Мы почти не говорили – да и незачем было. Я знаю, что он понимает то, что понимаю я, – мы скоро не будем вместе – и не надо об этом говорить. Пока любишь, нет чувства, что ты когда-нибудь останешься один. Ты не можешь это представить. То есть, конечно, вообразить я могу почти всё, вот только при этом чувства должны вспоминаться.

А тогда, после Алёши, я с ужасом обнаружила, что то, что я считала лишь романтическими словами, действительно существует: у меня нет никого, раз нет Алёши! Один человек может стать важнее всего мира. Друзей, родных. Кроме того, пробуждённая любовью, словно бы начала разворачиваться целая панорама жизни, на которой видны мельчайшие детали – комнаты, предметы, дети и мы среди этого, соединённые не какой-то умозрительной нитью, а тем, чем и бывают соединены мужчина и женщина в одно целое.

Даже расставшись с ним навсегда, я невольно присматривалась к кастрюлям и ползункам с таким чувством, будто мне надо их купить для нашего дома или ребёнка. Не думаю, что это сумасшествие. Просто, когда чувство настоящее, «семьестроительство» или домострой пробуждается, как часть новой жизни, для которой нет препятствий, если есть любовь.

Так, наверное, было у тех, кто полюбил, а тут – война или катастрофа. Всё настроенное на счастье и долгую жизнь распускается бутоном. Но вдруг – взрыв, и нет ничего – дым, потом воронка. А тот, кто жив, помимо своей воли и сознания продолжает жить, видя то, чего нет и быть не может.

Лицо Алёши с опустошённым и мокрым взглядом, моё подавленное и упрямое, тупое в своей правоте и не понимающее последствий. Ведь это не кто-то. А я всё взорвала. Всё испортила своим маленьким умишкой, зашоренным традиционной моралью, кондовыми идеями и ненатуральным благородством. Потому что мне не хотелось к маме тогда. Но унаследованное мною от неё чувство долга, гипертрофированное на генном уровне, толкнуло меня в разлуку, как со скалы.

Но я и пострадала за это. Потому что не знала ещё тогда, что у человека обязательств перед собственной любовью больше, чем перед другими людьми. Ведь чувство направляет нас именно к тем, к кому решил Бог. К тому, к кому лежит душа, должно быть приложено тело. Всё остальное – ненормально и глупо.

Самоубийство любви ещё больший грех, чем убийство собственного тела.

Алёша, обняв меня за плечи, через весь центр мегаполиса вёл и вёл меня всю ночь до общежития студентов высшей комсомольской школы. Мы поцеловались на крыльце. Я пошла собирать вещи, а он – за папиной машиной. Настал день отлёта домой.

Мы молчали и по дороге в аэропорт. Причём я перепутала название и сказала, что рейс из Внуково, хотя он был из Домодедова. Когда мы приехали не по адресу, почти ко времени регистрации, Алёша снова оживился:

– Видишь, Москва не хочет тебя отпускать, у тебя сейчас пропадёт билет, и ты не уедешь! – голос у него был взволнованный. Что бы он мог сделать, если б так случилось? Ничего. И на лице глаза были такими взрослыми и тоскливыми, как у дворовой собаки, которую погладили, но не позвали в дом.

Но я попросила его всё же поехать в Домодедово, вдруг успеем. И мой самолёт опоздал на час с вылетом, так что 13 апреля я улетела из своей единственной любви, вырвалась, как дура, из судьбы, чтобы буквально задыхаться ночами от желания, от тоски, от ярости на себя. Я не могла видеть свой дом. Когда я ложилась в постель, то мне казалось, что я горю в аду. Боль желания боролась с полынной горечью разочарования.

Маму, которая ни в чем не была виновата, поскольку так и не узнала ничего о моих мотивах, я тоже не могла видеть. Она была беспомощной, худенькой, но злилась на меня как-то особенно, потому что видела, что почему-то я стала враждебна к ней, молчалива, даже угрюма. Рядом со мной словно тучи клубились – свинцовые, тяжёлые, безнадёжные. Но я не рассказывала ей ни о чём.

Потрясло меня и ещё одно в истории с Алёшей, что подтвердило лишний раз, что он-то и был моей судьбой. Когда я показала фото его моей двоюродной сестре Ляле, с которой мы всегда были как родные, хоть она и была старше меня на пять лет, она схватилась за сердце и обмерла:

– Это же Серёжа Ирин из Питера! У нас с ним была такая любовь, я чуть не умерла, когда его папа помешал нам пожениться тогда, пять лет назад…

– Нет, это Алёша Ирин из Москвы. И его папа помешал пожениться и нам.

Мы переглянулись. У Алёши действительно есть брат – Сергей. И пять лет назад их семья жила в Ленинграде! Там миллионов пять-шесть народу, в Москве – и вовсе тогда было миллионов одиннадцать жителей. И мы, две сестры, влюбились в двух братьев, оба нам сделали предложение! Разве можно после этого не поверить в провидение.

От этого было ещё больней.

Но молодость брала своё. И я всё реже боролась с желанием набрать номер его телефона. И он ни разу мне не позвонил. Но я всегда ждала, что мы встретимся. Но мы не виделись и не слышались больше никогда… Будто умерли оба. И только небо общее над нами, а не одеяло, потолок, крыша – и всё, что должно быть рядом с теми, кто так любил, как мы».

Олег перестал читать. Я сидела с закрытыми глазами, и передо мной за словами вставали видения. А когда их открыла, то увидела осуждающий взгляд парня.

– Вы ещё большая предательница, чем моя Анька. Я пошёл домой – помогу ей с ребёнком.

Он встал, забрал сумку и хлопнул дверью. Такого поворота событий Ирина не ждала. Она решила, что Олег и завтра не вернётся. И решила пойти на море – посмотреть на закат, поплавать и съесть чего-нибудь в кафе на берегу.

Смена обстановки пошла ей на пользу. Море обласкало, приголубило, на песке было так хорошо подремать. И еда показалась очень вкусной. В отличие от своих подруг, которые по странному стечению обстоятельств были детьми врачей и оказались помешанными на чистоте и полезности пищи, Ирина предпочитала всему вкусность. К тому же она заметила, что врачи регулярно очерняют какой-нибудь продукт, потом его реабилитируют. А по её собственной внутренней убежденности, если чего-то захочется – нужно обязательно это съесть. Потому что Бог сделал наше тело очень сенсорным. Подсознание анализирует его наполненность необходимыми элементами и топливом. И если из-за какой-нибудь болезни этот «датчик» не засорен, то только сам человек может чувствовать, чего ему не хватает для нормального функционирования. Ну и для души.

Для души она взяла после рыбы на гриле ванильное мороженное с кусочками манго в нём. И запила всё некой смесью трав под названием «Крымский чай». Тот пах степными травами, тысячелистник был определяем особо. Она закрыла глаза и стала вспоминать, было ли у неё в книге какое-то резюме из психологии по поводу её романа с Алексеем Ириным. Вроде бы было – про то, что жизнь предлагает не меньше трёх вариантов людей с типом характера и образом жизни, подходящим ему.

Но, с другой стороны, какова в этом роль судьбы, астрологии, а какова – психологии. Может, нужно чётко определять для себя, почему именно она-то отказалась от предложения Алёши, не стала ссорить его с отцом? Боялась, что его будет напрягать моя мама, а я неизбежно буду её защищать, хоть и сама знаю, что характер у неё предвзятый и сложный. Или всё же я просто побоялась поменять страну, отказаться от уже складывающейся карьеры.

Тогда ещё не знала она, что у любого действия есть много мотивов, которые друг друга усиливают или ослабляют. Но в сумме разум перевесил чувства, можно сказать, убил их.

И тут Ирина вспомнила, что после сериала «Хиромант» залезла в интернет и с помощью лупы прочла свою ладонь. И оказалось, что по знакам на руке, чтобы жить особенно счастливо и благополучно, ей предстояло совершить дважды большое предательство. Она его не совершила с мамой, не уехала от неё, не бросила одну в старости. А второй раз? Второй раз это было, когда она не бросила кота ради американской грин-карты и работы в русском отделе Парламента США.

Странно было вспоминать об этом, глядя, как багровеют и сизовеют фигуристые облачка над стальным тихим морем, поедая мороженое.

Тогда она была вице-президентом по связям с общественностью концерна прессы. И продолжала писать в разные издания. При полумиллионном тираже главного издания меня звали всюду. Я получила эксклюзивное интервью у Бжезинского, когда он уже не был госсекретарем США, а также у нескольких сенаторов, приезжавших в страну бывшего Союза уговаривать отказаться от ядерного оружия на нашей территории. И я брала у них интервью. Но особенно интересной и судьбоносной была беседа с сенатором Толером Кренстоном. Он в своё время был единственным, кто проголосовал за то, чтобы не вступать в войну с Вьетнамом. И предрек срок поражения США и цену этой войны в политическом смысле.

Однодневный визит сенатора к нам был расписан поминутно. Поэтому пресс-атташе посольства, относившийся ко мне хорошо, потому что его дочь Таня какое-то время подвизалась в редакции журнала, как в центре концентрации информации, интересной для иностранной прессы, организовал мне интервью с ним по дороге в аэропорт и сам выступил в роли переводчика. Так я оказалась в роскошном автомобиле сенатора Кренстона рядом с великолепно выглядевшим – лет на сорок с небольшим семидесятилетним прославленным пожизненным сенатором.

Я спрашивала его о том, что, раз он считается провидцем, какие у него мысли на счёт нашей страны.

– О, я не провидец и не дипломат. Но одно ясно – ни при каких обстоятельствах Казахстан не станет развязывать войну сам. И надо убрать с его территории оружие, которое могут продать из корысти, а то и за деньги и в трудные времена открыть доступ к нему тайно от правительства. И тогда будет с вашей территории запущена ракета, население пострадает нежданно и несправедливо. Я один понимаю также, что при том, что оружия массового уничтожения конкретно на вашей территории не будет, союз военный с Россией убережёт страну от посягательств на неё. Ведь там ядерное оружие останется. А самой Росси не резон на вас нападать – у неё и так много территорий, почти незаселённых.

Я спросила, трудно ли ему было противостоять всем, когда он один проголосовал за ненападение на Вьетнам.

– На меня ополчились, меня пытались сломать, мне мешали пропагандировать мои взгляды, хоть тогда не только я, но и всё население было против бессмысленной бойни на другом конце мира. Зато за это я получил неуязвимость на весь остаток жизни – потому что оказался прав.

– А в чём ещё вы оказались с тех пор правым.

– Нам не надо бомбить кого-либо с благими целями.

– Потому что от рук даже диктаторов гибнет меньше людей, чем в пусть и самом справедливом конфликте. Ведь убийства не могут быть угодны Богу ни по какой причине.

Мы подъезжали к аэропорту. Сенатор вдруг очень пронзительно посмотрел на меня.

– Ирина, я хочу сказать, что вы умеете помочь человеку сформировать мысль, вы можете вдохновлять политиков. Я предлагаю вам сейчас улететь со мной в Москву – где будет моя следующая встреча. А потом в Вашингтон. Я имею право ввозить в страну несколько человек в год и обеспечивать их грин-картой. Вы – не оппозиционер, а просто умница. И я предлагаю вам кроме гражданства ещё и работу в русском отделе парламента. Вы замужем? Позже можете вызвать супруга.

Я была не замужем. Мама умерла. Но в квартире, ключи от которой были только у меня, оставался кот Чуча. И я на минуту подумала, как он меня сперва ждёт, потом мечется по комнатам, а потом от голода выкидывается в окно с девятого этажа. И отказалась. О чём и сказала пресс-атташе по-русски.

– Я не буду переводить про кота, – строго сказал он. – Вы станете анекдотом из-за того, что отказались от таких перспектив из-за какого-то кота!

Мы тепло простились с сенатором у въезда на лётное поле. И я поехала записывать и сдавать интервью. А на душе у меня скребли кошки. Потому что я была так одинока, так бедна, так раздавлена событиями моего тридцать третьего года от рождения. И всё же я не смогла бы жить, зная, что любимый кот должен сдохнуть ради моего благополучия.

Кафе всё наполнялось народом. И я поспешила домой – уже стемнело. На горбатых улочках включились красивые фонари под старину. И я вошла в дом, не ожидая подвоха. Но не успела я включить свет, как на меня накинулся с кулаками Карен. Он ударил меня в грудь очень больно, я ударилась о шкаф в прихожей.

– Что, получила? Зуб за зуб, стерва. Я убил твоего мужа там, на дороге. И вчера пришёл тебя поиметь. Но у тебя тут другой кувыркался. А сегодня моя очередь.

И он рванул у меня сарафан на груди.

Я завопила так, что, наверное, слышно было не только по соседству.

Через минуту в дверь уже ворвался Олег и стал отдирать от меня вцепившегося в трусы Карена.

Я сорвала голос от такого крика, но продолжала хрипеть.

Карен и Олег катались по полу в не очень вразумительной драке – чувствовалось, что у них мало опыта в этом деле.

Олег наступил коленом на грудь Карена, а тот колотил его по груди свободной рукой. Я убежала в ванную во дворе, схватила банный халат, надела поверх разорванного платья и выскочила на улицу, совершенно нелогично побежав звонить к соседям, а не от себя или с мобильного.

Но оказалось, что это к лучшему. Военный пенсионер, который жил с женой и внуком через дом от меня – ведь только там в предыдущие дни горел свет, поэтому туда я стучалась, услышав, что я говорю по телефону, схватил именной пистолет и помчался ко мне домой. Там, сообщив обо всем полиции, я кинулась назад. К тому времени Павел Георгиевич (он сам мне представился, едва я переступила порог), забежав, поставил к стенке обоих драчунов, хоть Олег и повторял вновь и вновь, что «козёл накинулся на Ирину, я ждал её возвращения, чтобы извиниться»… Карен молчал и всем лицом играл раскаяние – очень неубедительно. Поэтому я подтвердила, что Олег и правда меня спас от изнасилования. И сказала, что когда Карен накинулся на меня с кулаками, то орал, что это он убил моего мужа.

– Хорошо, теперь вы свидетель по другому делу, – обнадёжил меня бывший военный. Олег опустил руки и зло отошёл от Карена, в душе борясь с желанием врезать ему ещё раз.

– Мне он тоже говорил, мол, отвали, а то убью, щенка, как отца.

Через две минуты, во время которых я с места не двигалась, не решаясь переодеваться, чтобы разорванной платье послужило уликой, приехала полиция. Всё тот же участковый и второй офицер постарше.

Мы по порядку рассказали все обстоятельства. Я сняла халат, придерживая линию разрыва на летнем платье.

– Да оговаривают они меня. Мы с этой сучкой всегда сексом занимались, а тут она молодого завела, вот и решили меня в тюрьму отправить.

Я от возмущения задохнулась.

– Разберёмся, – уже усомнившись в правоте моей и Олега, сказал старший офицер. Он так и не представился. А участковый инспектор нам поверил – ещё бы – он был в курсе предыдущих событий. Он попросил его выйти и стал ему за дверью рассказывать об интриге против Карена, заверченной нами троими, в результате чего и был сбит Макар машиной Карена.

Вернувшись, полицейские надели наручники на Карена. А нам обоим велели завтра прийти в отделение для дачи показаний.

Мы с Олегом отправились на кухню. От избытка адреналина в сон никого не тянуло.

– Извините меня за то, что я нагрубил днём, – промямлил Олег. Чувствовалось, что раскаяние его не мучило. Но он решил наладить отношения с работодателем.

– Ты видишь, что, если б ты не нагрубил мне днём, Карен успел бы нагрубить гораздо больше. – Я улыбнулась примирительно и крякнула от боли – губу он мне разбил. И теперь на теле будет полно синяков.

– В фильмах полицейские должны бы были отвезти вас в больницу, чтобы врачи сняли побои.

– Но, может, в этом милом тихом городишке никто не жаловался на изнасилование.

– Так он успел… – разъярился Олег.

– Нет, он только меня бил и шарахнул о мебель и пол. Ты подоспел вовремя. У тебя сработала интуиция.

– Нет, честно, я всё время думал, что вы должны были сделать или сказать, чтобы не бросать Алёшу. Ему же тоже было больно. Ещё как.

– Тогда мне показалось, что парню удалось смириться с моим решением, тем более что в результате ему не пришлось идти на конфликт с отцом. Его он любил больше. Грусть и ностальгия, наверное, были и у него. Но в ретроспективе я вижу, что он любил меня куда меньше, чем Давид. И страсть его не была такой яростной, как у Рамаза. Но моя любовь именно к нему была сильнее всех остальных. Я страдала ужасно. До сих пор я не помню внешних событий жизни длиною в год. Всё было темно и сыро. Хотя за это время была и летняя жара, и весенние цветы. На сердце было тяжело и угрюмо. И длился этот год бесконечно. Об остальном прочтёшь завтра. Иди к Ане. Как вы, помирились?

– Сексом мы не занимались. Она убивается больше меня.

– Скажи ей, что он погиб из-за нашего розыгрыша, из-за лжи, которая казалась «во спасение», а обернулась…

– Вы хотите, чтобы она вас возненавидела?

– Я хочу, чтобы она знала, что он погиб не из-за вашей ссоры, которую услышал. Из-за неё он сбежал «из зоны конфликта», но убил его предполагаемый соперник.

– Вы ничего не скрываете, Карен не был вашим любовником до…

– Нет, не был. Правда.

– А почему? Он же вполне себе симпатичный. И кавказец, как вы любите.

– Внутренне сам всегда чувствуешь, когда в человеке именно по отношению к тебе есть угроза чего-то липкого, мерзкого. Собственно, своей ложью на счёт мужа и хотела предотвратить сцены, подобные сегодняшней. А получилось ещё хуже.

– То есть лучше сразу резать правду-матку.

– Лучше. Я выложила про свой рак будущему мужу в первые минуты знакомства с ним. Которые после этого сообщения должны бы стать и последними. Ладно, прочтёшь об этом завтра. Давай утром поедем давать показания, а потом сразу приступим к чтению.

Утром в полицейском участке им просто дали по листку бумаги и посадили с двух сторон за один стол излагать свою версию событий.

На этот раз полицейский представился.

– Майор Сергей Русаков, – протянул он руку Олегу, как только пара писателей вошла. И, покосившись на Ирину, неловко кивнул. Лицо её было украшено синяком на скуле и разбитой губой.

– Вам, писательница, после написания показаний придётся написать заявление о попытке изнасилования тоже и снять побои и сдать мазок.

– Но он не успел ничего, – заверила Ирина майора.

– Ладно, проехали, – майор вышел из кабинета. Там остался только участковый.

Ирина спросила у него:

– А машину нашли, которой Карен сбил Макара?

– Нашли. Он думал, что самый умный, – сдал её ночью в прокат обратно, а в другом месте взял другую машину. И попросил оформить задним числом, денег дал. А мужик в прокате именно поэтому нам и позвонил. Так что мы стали искать в других пунктах и сразу нашли. Там осталась маленькая вмятина на капоте. Умер Макар от удара головой об столб, к которому отлетел от сильного толчка в спину.

– А что говорит Карен в своё оправдание?

– Просто был нетрезвый и не справился с управлением. Макара, дескать, не узнал. Не хочет отвечать за преднамеренное убийство.

– А вы ему не верите? Может, правда. А потом увидел, что это Макар, и пришёл к вдове порезвиться.

– Исключено. Следы шин показывают целенаправленный разгон от предыдущего фонаря, где он увидел Макара, а сбил и не притормозил у следующего. Так что всё было если не спланированно, то целенаправленно.

Ирина вдруг горько заплакала.

– Не надо было мне врать! Я больше не буду! – всхлипывала она. Участковый и Олег одновременно потянулись к графину с водой. Олег опередил полицейского. И налил воду в два гранёных не очень чистых стакана. Один протянул Ирине, другой выпил сам, глотая с водой комок в горле…

Дома у Ирины оба постарались отвлечься, готовя еду. Решили обойтись бутербродами с сыром и ломтиками огурца. Быстро попили чаю без ничего и приступили к работе.

Оба были голодными, потому что пришлось искать помещение судебно-медицинской экспертизы, чтобы зафиксировать побои.

Завтра им предстояло организовывать похороны. Как владельца дома в этой местности Макара разрешили похоронить на местном кладбище. Потому что Ирина обещала ухаживать за могилой. А хоронить Макара в Москве было не из-за чего: из родных у него – Олег да Аня с малышом. И все они будут тут жить летом. А в Москве до кладбища ехать столько же, сколько лететь до Сочи. Так что сегодня ещё можно поработать, а вот потом завертится кутерьма – поминки, оповещение сотрудников по месту работы Макара и всё в таком же духе.

Олег предложил снова читать в беседке. Его роза облетела, но на том же кусте цвели и пахли другие розы и бутоны.

– Получается, Ванька у нас бутон, – вне логики событий высказался Олег. Отче был корень, я – стебель. А малыш – цветок.

– Невыгодное сравнение. Ведь корень у вас вырвали…