Серега

Утро было холодным, дождливым и серым, каким ему и полагается быть поздней осенью в Москве. Подстать погоде было и настроение, с которым я шел в школу. К третьему классу у меня сложилось стойкое отношение к школе как к неизбежному злу. Взрослые должны работать, а дети – учиться. Хочешь не хочешь – это обязанность, повинность, которую должны нести все и независимо ни от чего. За живыми примерами далеко ходить было не надо. К восьми часам утра наша пятикомнатная коммунальная квартира пустела. В квартире оставалась только одна старенькая бабушка. Ей уже не надо было ни работать, ни учиться.

Добраться до школы ученику младших классов было не так легко, как это может кому-то показаться. Мой путь пролегал через цепочку проходных дворов, которых в послевоенной Москве было предостаточно. За фасадами больших домов, обращенных к улицам и переулкам, прятались маленькие домики и домишки, зачастую с палисадниками и огородиками, дощатыми туалетами, жестяными умывальниками и собачьими будками. Сохранившиеся с незапамятных времен или построенные совсем недавно из чего попало, они были еще более населены, чем наши коммуналки. В них ютилось огромное число москвичей, среди которых, естественно, были и дети, с которыми у нас – детей из больших домов – шла постоянная, необъявленная, но от этого не менее свирепая война. Преимущества в ней были явно не на нашей стороне. Детей в домишках почему-то было больше, чем нас, да и организованы они были лучше, чем мы. Наверное, дело было в том, что мы все же жили менее скученно и оттого были более разобщены. Нас не хватало на то, чтобы идти в школу большой компанией. Вот нас и поколачивали поодиночке. Конечно, до школы можно было добраться другим путем – по улицам и переулкам, где было много спешащих на работу взрослых, и где нам ничто не угрожало, но такой способ решения проблемы всеми нами презирался, считался недостойным. Каждое утро, добравшись, в конце концов, до школы, мы наперебой рассказывали друг другу о своих приключениях по дороге, и это полностью оправдывало риск.

Так вот, утро для наших врагов было временем охоты, а ее предметом были мы, бегущие в школу и несущие с собой нехитрый завтрак, а иногда и мелкие деньги. Охотились они на нас, скорее всего, не от хорошей жизни. Многие из них, как, впрочем, и из нас, остались после войны без отцов. Матери с утра до вечера где-то работали, стараясь прокормить себя и детей, а дети сбивались в стайки и сами начинали искать себе дополнительный паек. Верховодили в этих стайках переростки – ребята, которым война не дала возможности начать учиться вовремя. Отстав от своих сверстников на несколько лет, они выделялись в классах ростом и силой. Им было неуютно садиться за парту рядом с малышней, и они отчаянно прогуливали уроки, поколачивали одноклассников, составляя при этом специфическую школьную элиту. Все это я, конечно, узнал и понял гораздо позже, а в то утро я просто шел в школу, хорошо зная, что меня может ждать по дороге.

Успешно прошмыгнув через первый проходной двор, я вошел во второй. Посреди немощеного двора красовалась огромная лужа. Преодолеть ее, не замочив ног, можно было, только перескакивая с камушка на камушек, уложенных в лужу чьей-то заботливой рукой. Сколько я помнил этот двор, камушки всегда были на своем месте. Я привычно побежал по ним, но когда достиг середины лужи, справа что-то блеснуло. Это что-то было ярким, желтоватым и очень красивым. В голове сразу отозвалось – Лунный камень! Тогда я еще не читал Конан-Дойля, но отец недавно очень образно рассказывал мне о нем и связанных с ним приключениях. Невозможно было не отреагировать на этот загадочный желтоватый блеск. Найти Лунный камень не где-нибудь в далекой Индии, а здесь, в Москве, в нашем проходном дворе – вот здорово! Я живо представил себе, как держу на ладони холодный светящийся камень и бегу с ним домой, чтобы показать его маме! Я присел на корточки и взглянул на находку вблизи. Из воды торчала смятая, не успевшая проржаветь консервная банка. Чуда не произошло. Произошло совсем другое. Когда я, справившись с приливом фантазии, поднял глаза, то увидел, что теоретическая угроза нападения превратилась в реальную. Впереди, шагах в ста замаячила фигура верзилы – Вовки Жигайло – переростка из параллельного класса. Он стоял и спокойно ждал меня – свою жертву. Он знал, что я не побегу назад. Этому, пожалуй, самому правильному в данной ситуации решению мешал мальчишеский кодекс чести: нельзя избегать драки. Это хорошо знал и я. Более того, я знал, что напротив него за углом дома есть кто-то еще, кому отведена роль загонщика. Его задача заключалась в том, чтобы, когда я попытаюсь прорваться через засаду, выскочить из укрытия и сбить меня с ног, а дальше – все просто: Вовка вывернет мои карманы, вытряхнет из них деньги, заберет завтрак, треснет несколько раз куда-нибудь за то, что не сам отдал, а ему пришлось повозиться, и отпустит, пообещав, что в следующий раз не так накостыляет, если я еще раз осмелюсь проявить неповиновение. Понимая безвыходность своего положения, я сделал вид, что продолжаю рассматривать свою находку, медленно перешел через лужу и, не глядя на Вовку, бросился на прорыв. Мой замысел почти удался. Загонщик замешкался с выходом, но все же успел подсечь меня. Я полетел в грязь, но сдаваться не собирался. Перевернувшись на спину, я дал возможность загонщику броситься на меня сверху. Он уже падал на меня, когда я с огромным удовольствием и изо всех сил ударил его обеими ногами в живот. Он явно не ожидал от меня такого отпора. Я видел его искаженное болью и страхом лицо, но праздновать победу мне пришлось недолго. Вовка собственной персоной несся ко мне, как разъяренный бык к тореадору. Придется принять порку, теперь хоть есть за что. Но порка к моему удивлению не состоялась. Рядом с Вовкой неожиданно нарисовался еще кто-то, более сильный. Он заломил Вовке одну руку за спину, заставив его согнуться пополам. В этой, не слишком удобной позе ему пришлось наблюдать, как его законная добыча поднимается с земли и пытается привести себя в порядок. Я не слышал, что сказал Вовке мой неожиданный спаситель, но тот, понуро огрызаясь, направился в сторону своей хибары, а за ним, держась за живот и тихо подвывая, побежал его подручный. Мой спаситель молча смотрел, как я подбираю кепку и отряхиваюсь, потом так же молча пошел в сторону школы. Я пошел рядом, все еще переживая случившееся. Кодекс чести не позволял искать защиты у взрослых, но разрешал принимать покровительство, например, от старшего брата. Все малыши мечтали иметь старшего брата – большого и сильного. Это была и моя мечта. Снова сбиваясь на фантазию, я живо представил себе, что это и есть мой старший брат, о котором я ничего не знал. Мои родители зачем-то скрыли от меня факт его существования. Мысль была столь абсурдной, что улетучилась сама, без моей помощи.

Я не сказал своему избавителю никаких слов благодарности, но это, видимо, и не требовалось. Мы вошли в школу и разошлись по своим классам: я – в 3-а, он – в 5–б. Разница в возрасте на этом жизненном этапе исключала возможность нашей дружбы, но беспроволочный телеграф сделал свое дело. Всю оставшуюся часть осени и зиму меня никто не трогал, опасаясь моего покровителя. Опасения имели под собой почву. Серега – так он представился мне в день знакомства – занимался борьбой, имел к этому делу природные данные и склонность. Соответствующими были и успехи – у него уже был второй юношеский разряд, и он должен был уже вот-вот получить первый. Спокойный и уравновешенный Серега со стороны казался медлительным. Тем более неожиданной, видимо, и для его соперников по ковру, была Серегина острая, без всякой задержки реакция, причем, во всех областях: мыслях, чувствах, действиях. В нем присутствовало чрезвычайно редкое для человека сочетание ума и силы. Мы иногда встречались с Серегой в школьных коридорах или на улице, благо наши дома были рядом, и обменивались короткими репликами. Серега говорил о своих успехах в спорте, а я о фотографии, которая в это время становилась моим увлечением. В конце концов, именно эти увлечения нас и сблизили. Я записался в секцию борьбы и стал три раза в неделю ходить на занятия, а Серега первые уроки фотографии получил от меня.

Надо сказать, что к третьему классу я уже многое знал и умел для своего возраста. Несмотря на тяготы военного и послевоенного времени, родители сделали меня домашним ребенком. В этом были свои плюсы и минусы. Мне не разрешалось гулять одному во дворе, и законы детского сообщества пришлось познавать буквально на своей шкуре, только поступив в школу. Я рано научился читать и писать. Очень хорошо помню первую книгу, которую прочел самостоятельно – Робинзон Крузо. Книга была очень старая, с пожелтевшими страницами и выцветшими рисунками. К тому же она еще была кем-то вырвана из переплета. Страницы в ней были перепутаны, а некоторых не было вовсе. Начав ее читать, я не мог остановиться. Уставая сидеть, я продолжал читать стоя, потом ложился с книгой в руках. Мама говорила, что я не выпустил книгу из рук, пока не дочитал до конца. Было мне тогда чуть больше шести.

В дошкольные годы я много времени проводил дома один или почти один. Когда родители уходили на работу, я и еще один-два соседских мальчишки оставались на попечении соседской бабульки из нашей квартиры или израненного на фронте бывшего электромонтера из соседней. Бабулька целый день спала у себя в комнате с открытой дверью и требовала от нас тишины. Выполнить такое нам удавалось, но на очень короткое время. Устав терпеть шум беготни и крики, она вставала с постели и разгоняла нас по комнатам. На какое-то время в квартире устанавливалась тишина. Потом мы постепенно снова вылезали из своих углов, сходились вместе, и все повторялось сначала. В обед нам наливалось по тарелке супа и выдавалось по кусочку хлеба.

В те дни, когда мы оставались на попечении монтера, было голодновато. Он нас ничем не кормил, но зато усердно учил основам электротехники. У него было несколько ящиков старых, поломанных выключателей, розеток, звонков и другого электрического хлама. Под его руководством мы сначала разбирали с десяток одинаковых приборов, не подлежащие восстановлению детали отбраковывались, а из оставшихся собиралось несколько исправных. Он с нашей посильной помощью собирал на какой-нибудь дощечке целые электрические схемы, подключал к ним батарейку, и мы с удовольствием щелкали выключателями и нажимали на кнопки, при этом зажигались лампочки, звенели звонки, а иногда, и это было просто чудесно, начинал крутиться маленький электромотор.

Наверное, наш сосед был прирожденным педагогом, а я хорошим учеником. Очень скоро я начал самостоятельно ремонтировать нехитрые электроприборы, которые были в нашей квартире, не забывая о технике безопасности, ее он тоже усердно и успешно нам преподавал. Когда в квартире гас свет, то звали меня. Я знал, где находятся пробки и как сделать жучка. При этом взрослые светили мне фонариком или огарком свечи, что мне казалось вполне естественным.

Чтобы сделать мое пребывание дома более привлекательным, отец покупал мне разные инструменты, которыми я с удовольствием учился пользоваться. Например, лобзик я не выпускал из рук несколько лет, делая полочки и шкатулки. Я сам сделал себе электровыжигатель и стал украшать свои изделия не только резьбой, но и рисунком. Позже мне захотелось заняться фотографией, и отец, всегда поддерживавший мои увлечения, купил мне старенький фотоаппарат «Любитель» и толстый справочник по фотографии. Я мучительно долго изучал эту книгу, пытаясь из обилия приведенных в ней сведений выделить главное для меня: как же все-таки сделать фотографию? Помочь было некому, отец не имел никаких представлений об этом. В конце концов, мне удалось что-то понять, и со временем фотография стала еще одним моим увлечением.

Но у домашнего воспитания была и своя обратная сторона, которая проявила себя, когда я пошел в школу. Умея читать, писать и считать, я не знал правил простейших детских игр, не умел драться и вообще не понимал, зачем сюда пришел, если все, чему здесь учат, мне и так давно известно. Первый класс воспринимался как непрерывный кошмар. Во втором классе я категорически отказался от того, чтобы меня провожали в школу. Но только к третьему классу я стал равным среди равных.

Серега тоже был домашним ребенком, но его родители своевременно позаботились о том, чтобы он умел вести себя в детском коллективе. Скорее всего, это была даже не их заслуга, а бабушки – она до войны много лет работала преподавателем в средней школе и хорошо знала детскую психологию. У Сереги тоже было множество увлечений, но совсем иного рода, чем мои. Он все время что-то выращивал. У него на подоконнике вечно стояли цветочные горшки и миски, в которых росли какие-то растения. Он их поливал, подкармливал, подрезал, делал с ними еще что-то, и они отвечали на его заботу бурным ростом или цветением. Кроме того, он постоянно возился с рыбками в аквариуме и птицами в клетке. И там и там то и дело появлялось потомство, и Сереге приходилось его пристраивать у друзей и знакомых, что было очень и очень непросто. Был у него еще и хомячок в клетке, которого он постоянно охранял от очевидных поползновений кошки.

В отличие от меня, Серега жил вместе с родителями и бабушкой в отдельной двухкомнатной квартире с кухней, ванной и телефоном, что было по тем временам неимоверной роскошью. В своем окружении я не знал никого, кто бы еще жил в таких условиях. Отец Сереги был главным инженером какого-то оборонного предприятия. По утрам за ним приезжала машина, что тоже было для всех нас чем-то очень необычным. Изредка Серега приглашал к себе, и меня всегда поражал уют, царивший в этой квартире, так непохожей на нашу коммуналку. Когда мы вместе с Серегой впервые пришли к нему, нас встретила его бабушка. Она сразу заставила нас обоих вымыть руки и стала накрывать на стол. Сладкий горячий чай и теплые булочки были очень вкусными. Пока мы увлеченно поглощали все это, бабушка успела очень подробно расспросить меня о родителях, о моих увлечениях и о том, как я учусь в школе. Очевидно оставшись довольной ответами, она при каждой последующей встрече справлялась обо всем этом снова и, прощаясь, передавала привет моим родителям. Несколько позже я познакомился и с мамой Сереги – Анной Васильевной. Она тоже всегда была очень приветливой, а все наши дела вызывали у нее живейший интерес.

Серега очень быстро увлекся фотографией, начав ее изучение с достигнутого мной уровня. Уровень этот не был высок, но был достигнут немалым трудом. В то время не было пунктов, куда можно было отнести отснятую фотопленку, а потом получить готовые фотографии. Все надо было делать самому: составлять растворы, проявлять пленку, печатать. Для всего этого надо было иметь кое-какое оборудование. Первую отснятую мной пленку отец все же дал кому-то проявить. Он же купил мне пачку фотобумаги. Я открыл запечатанную в черный конверт пачку, вытащил из нее листы бумаги. Плотные белые листы начали медленно желтеть. Я взял проявленную фотопленку, лист бумаги и полез в шкаф, зная, что печатают снимки почему-то в темноте, и начал прикладывать бумагу к пленке. Естественно, ничего не получилось. Бумага была безнадежно испорчена. Отец расстроился моей неудачей, наверное, еще больше, чем я. Спустя несколько дней, он принес мне тоненькую брошюру – «Пособие по практической фотографии», и сразу все стало ясно и понятно. Очевидно, та же информация содержалась и в толстом справочнике, но эта книга была еще слишком сложна для меня.

Освоив простейшие фотопроцессы, я начал снимать все подряд, занимая нашу коммунальную ванную на несколько часов в день, что не вызвало сильных скандалов в квартире только потому, что делал я это днем, когда практически все ее обитатели были на работе. Несмотря на большие затрачиваемые усилия, результаты моей фотодеятельности были более чем скромными. Снимки получались невыразительные, бледные, все в пятнах и разводах. Вот на этом этапе ко мне и присоединился Серега. Переняв у меня основы фотографической премудрости, он резко повысил качество снимков. В отличие от меня, Серега тщательно взвешивал химические реактивы, отстаивал воду, фильтровал растворы, доводил их до нужной температуры, то есть делал все так, как это надо делать на самом деле. С удовольствием оставив на него всю эту химию, я занялся изготовлением сначала маленького станка для контактной печати, а затем и фотоувеличителя.

Совместное увлечение фотографией у нас продолжалось долго, наверное, года три-четыре, потом сошло на нет, оставив после себя весьма полезные навыки. Все это время я совершенствовал технику, а Серега – технологию. Мы даже попытались освоить цветную фотографию, но из этого ничего не вышло. Для нас это было слишком дорого и сложно, а, может быть, и не очень хотелось.

Когда я был уже в шестом классе, а Серега, соответственно, в восьмом, у нас появилось новое увлечение. Серега предложил сделать настоящую маленькую теплицу, такую, чтобы помещалась на подоконнике, но с автоматическим поливом и подогревом. Мне эта идея пришлась по душе. Полочки и шкатулки, которые я творил с помощью лобзика и электровыжигателя, мне к тому времени уже порядком надоели, а здесь было что-то новенькое. Мы взяли старый аквариум, не менее старый противень от газовой духовки и бидон для молока, который уже давно не использовался по назначению по причине дырки в его днище. Над противнем я установил две электрические лампочки для освещения и обогрева теплицы. Из бидона вода по тоненькому шлангу должна была самотеком поступать на противень. Ее избыток должен был капать в миску, а оттуда вручную или насосом возвращаться в бидон. Когда все было готово, Сергей уложил на противень вату вместо земли, чем очень удивил меня, а затем со свойственной ему аккуратностью разложил проросшие семена редиски. Затем он налил в бидон жидкость – заранее приготовленный им питательный раствор – и накрыл противень аквариумом. Я никогда не видел, чтобы овощи или еще какие-нибудь растения росли на вате, но Серега авторитетно заявил, что при использовании метода гидропоники все необходимое для роста растений содержится в питательном растворе. Что это такое, он не разъяснил, да я и не спрашивал. Наш опыт фотографии научил меня верить в его способности в области химии. Жидкость из бидона, протекая через тоненькие отверстия в резиновом шланге, начала впитываться в вату, и Серега, убедившись в этом, накрыл все это сооружение аквариумом. Теперь оставалось только ждать результата. Каждый день я приходил к Сереге посмотреть, что происходит. Постепенно растения начали набирать силу, а мы старались набраться терпения, чтобы дождаться урожая.

Надо сказать, что в то время мы не были избалованы фруктами и овощами. В магазинах продавалась картошка, лук, свекла, капуста, морковь, может быть что-то еще. Редиску, огурцы, помидоры можно было купить только на рынке за большие деньги и только тогда, когда все это созревало в пригородах Москвы. Редиска в ноябре любому из нас казалась ни с чем не сравнимым лакомством, и мы смотрели на свою затею не только как на развлечение, но вполне серьезно надеялись съесть то, что вырастет, в свое удовольствие. Уже через пару недель стало ясно, что затея удалась. Редиска быстро росла, гораздо быстрее, чем это обычно бывает на грядке. Серега постоянно доливал в бидон какие-то растворы, подсаживал в противень новые семена, каждый день измерял высоту растений и записывал это в тетрадь. «Я веду дневник наблюдений за ходом эксперимента», – гордо говорил он. Я же приделал к нашей теплице устройство для автоматической перекачки избытка жидкости обратно в бидон. Как мы ни старались проколоть в шланге отверстия потоньше, жидкость текла гораздо быстрее, чем она поглощалась растениями, и миска наполнялась раза два в день. Из-за этого Сереге приходилось вставать по ночам, чтобы вовремя включить перекачку. Так, или иначе, но примерно через месяц редиска начала созревать, и мы сняли первый урожай – целых двенадцать штук достаточно крупных и аппетитных клубней. В противне осталось еще штук сто. Мы поделили первый урожай пополам, и я с гордостью принес редиску домой.

Наш успех был очень высоко оценен родителями. Мой отец, с грустью посмотрев на наш маленький подоконник, сказал, что такая техника, наверное, могла бы поместиться и у нас в комнате, и вызвался купить насос для перекачки воды. Он и моя мама съели по одной редиске, на чем я очень настаивал, а остальные достались мне. В Серегином семействе реакция была такой же, а его отец пообещал достать нам органическое стекло, чтобы теплица выглядела поизящнее.

Мы, конечно же, не могли не рассказать о своем творении в школе. Во-первых, хотелось похвастаться, а, во-вторых, в этом был для нас практический смысл. Дело в том, что учились в школе мы оба, мягко говоря, не очень хорошо. Наше общее увлечение фотографией, спортом у Сереги, всяким рукоделием у меня, да еще и огородничеством на подоконнике – все это, да еще дополненное нашей привычкой много читать, практически не оставляло времени для учебы. Мы не прогуливали уроков, но, как правило, приходили в школу с невыполненными домашними заданиями. При этом я очень переживал, давал себе слово исправиться, но и завтра, и через неделю, и через месяц все оставалось по-прежнему. Серега, наоборот, считал, что он делает все абсолютно правильно, надо только не доходить до двоек. До двоек мы и не доходили – нам их просто не ставили. В наших классах было полно ребят, учившихся много хуже нас и не имевших каких-либо серьезных увлечений. Учителя это хорошо понимали и относились к нам снисходительно.

Учительницы, естествознания у меня и химии у Сереги, кажется, на самом деле заинтересовались теплицей и попросили принести ее в школу. Во второй половине декабря, наевшись вдоволь редиски, мы отнесли свое неказистое, но вполне работоспособное сооружение в школу и установили его в кабинете естествознания. Туда стали ходить учителя, зашел даже директор школы. Попробовать редиску из нашей теплицы удалось многим, но ее школьный век оказался недолгим. Когда в январе мы вернулись в школу после зимних каникул, то увидели на месте теплицы груду хлама: аквариум был разбит вдребезги, насос украден вместе со шлангом, питательный раствор разлит по полу, а старый бидон смят чьей-то безжалостной ногой. Почему-то мы не слишком переживали утрату и даже утешали учителей, которым явно было стыдно перед нами, а о нашей успеваемости как-то, само собой, забыли почти до весны.

Однако на этом наша огородная эпопея не кончилась. Мы изготовили еще два значительно усовершенствованных экземпляра. Нам они казались очень красивыми, хотя, скорее всего, теплицы просто перестали быть уродливыми. Глядя на них, Серега мечтал о том, чтобы такой агрегат появился в каждой семье для выращивания самых различных овощей, и, таким образом, хотел решить проблему обеспечения витаминами населения страны. То есть замыслы его были глобальными уже в то время. В своих мечтах он шел гораздо дальше: надо научиться производить в заводских условиях мясо животных и птицы, рыб, уйти от сельского хозяйства в его нынешнем виде, и вот тогда настанет коммунизм – мечта всего человечества. Этих его замыслов и надежд я не разделял. К тому времени мной уже был сделан первый детекторный радиоприемник, и я спешил познакомиться с азами радиотехники, чтобы сделать настоящий двухламповый приемник, а в будущем – предел мечтаний – магнитофон. Кроме того, мне ужасно хотелось выучиться на инженера и строить атомные электростанции – о них часто говорили по радио. Вообще, об атомных делах, как мне казалось, много говорилось и писалось. К этому времени в Советском Союзе уже взорвали первую атомную бомбу и, наверное, в связи с этим, ругали Америку за то, что она испытала свои первые бомбы не на полигоне, как мы – мирные люди, а над Хиросимой и Нагасаки, хотя военной необходимости в этом уже не было. Красная Армия, верная своему союзническому долгу, и так уже поставила Японию на колени. Очень много говорилось именно о мирном атоме, с помощью которого повернут вспять сибирские реки и накормят страну электричеством. Но этих моих интересов не разделял Серега. Он говорил, что атомная энергетика, конечно же, не ерунда, но совсем неинтересно, что все, изобретенное людьми, ими же используется для войны. Посмотри учебник истории. Вся история человечества – это история войн. Один царь завоевал другого, потом второго, третьего, а потом кто-то еще завоевал его самого. То же будет и с твоим атомом, только еще почище. Как начали придумывать лук, стрелы, пулеметы, танки, самолеты, так и до сих пор остановиться не могут. И все это делается для того, чтобы иметь возможность половчее убить побольше людей. А сами люди хотят, чтобы их убивали? Очень сомневаюсь. Они есть хотят. И раньше хотели, и сейчас хотят, а как раз в производстве продуктов питания за тысячи лет почти ничего не изменилось. Подумаешь, трактор придумали. Посмотри на него, шумит, коптит, да еще и все время ломается. Проходит год, другой, и его в металлолом сдают. Никакого сравнения с лошадью. На ней лет двадцать можно ездить или пахать, можно пить ее молоко. Наконец, ее можно съесть, а из шкуры что-то сделать. У лошади даже навоз – ценное удобрение. Вообще, все то, что делает человек, не идет ни в какое сравнение с тем, что делает природа. Вот почему, например, растет наша редиска? Сухое зернышко. Лежит и ждет своего часа. Попало в подходящие условия, начало расти. И ведь из него именно редиска и получится. Откуда оно знает, как это сделать? Есть в этом зернышке какая-то программа. Как она туда заложена, я уж не спрашиваю кем, как она реализуется, как ее изменить, как сделать новую программу – вот, что надо узнать в первую очередь, вот, что стоит изучать. А возьми людей или животных – у них, наверное, это еще хитрее устроено. Детки-то родятся из чего-то, что еще меньше зернышка. Я посмотрел на Серегу с интересом. Вопрос деторождения меня уже волновал, но тема эта была, как бы, запретная, и Серега замолк. Чуть позже он заговорил о своих планах на будущее. Он хотел заняться изучением живой клетки, механизмом хранения в ней информации, ее происхождением. Он не верил, что все живое вокруг нас и мы сами – продукт эволюции. Должно было быть, по его мнению, что-то еще, давшее старт, создавшее начальный продукт – ту самую живую клетку, а может быть и первые живые организмы, над совершенствованием которых потом поработала эволюция. Принять Создателя таким, каким его рисует религия, мы не могли, так как по воспитанию уже были убежденными атеистами.

В это время Серега уже задумывался о поступлении в институт и со свойственной ему скрупулезностью изучал справочники для поступающих в ВУЗы. Ни в одном из них он не обнаружил слова – генетика, которую так хотел изучать. Что оно означает, он толком не знал. Вернувшись домой, я отыскал в нашей крохотной семейной библиотеке краткий философский словарь 1952 года издания и не нашел в нем это таинственное слово. Газеты же писали, что генетика – буржуазная лженаука, которую марксизм полностью отрицает. Я не нашел в словаре и еще одно слово, которое уже знал, но не понимал: кибернетика. В газетах оно упоминалось гораздо реже, чем генетика, но тоже весьма уничижительно. Энциклопедии же дома не было.

В то время я уже имел некоторое представление о марксизме. Во-первых, я, как и все советские школьники, слышал это слово каждый день практически на всех уроках. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин – главные марксисты. Их портреты вывешивают по всему городу в праздники. Они, да еще различные коммунистические лозунги, были единственными цветными, яркими пятнами на фоне серой и грязноватой Москвы. Я знал, что такое марксизм еще и потому, что каждый советский ребенок не мог быть просто ребенком. Он был, как минимум, октябренком. Я долго не мог понять, почему революция называется Октябрьской, детей называют октябрятами, а главный революционный праздник проходит в ноябре. Не могу сказать, что я перетрудился в поисках ответа на этот совсем не насущный вопрос, но простота ответа и в какой-то степени его несуразность, меня удивили. Все дело было в переходе с календаря старого стиля на новый. Потом я часто задавал этот вопрос детям, никто не знал и никогда не задумывался над этим вопросом.

Когда дети дорастали до третьего класса, их торжественно принимали в пионеры. Перед приемом долго говорили, что примут не всех, а только самых лучших, но, в конечном счете, принимали всех, и это, наверное, в данных обстоятельствах было правильно. Наконец, в седьмом классе, пионеров начинали принимать в комсомол. Это была по сути обязательная, а по форме унизительная процедура. Так вот я в своем шестом классе был еще пионером, а Серега – в восьмом – уже комсомольцем.

Пребывание в пионерах и в комсомоле сопровождалось какой-то маловразумительной общественной деятельностью: пионерскими сборами, комсомольскими собраниями, на которых нам что-то рассказывали из истории ВКП(б). Красной нитью через всю школьную науку, через всю пионерскую и комсомольскую деятельность проходили слова: Сталин, Ленин, марксизм, коммунизм, коммунистическая партия, Красная Армия. Они всегда и всех побеждали: сначала белых, потом оппортунистов, потом врагов народа и, наконец, фашистов. Из всего этого постепенно складывалось детское общественное мировоззрение: все сталинское, советское, коммунистическое – хорошее. Все царское, белое, капиталистическое – плохое. Дома на эти темы разговоров никогда не велось. Из этого постепенно делался неосознаваемый вывод: есть язык собраний и есть язык для обычного, человеческого общения. Воспитываемые в таком духе, мы постепенно впитывали прививаемые нам догмы, не понимая толком, верим мы в них, или нет.

Однако была еще одна причина, по которой я знал о марксизме чуть больше своих сверстников. Дело в том, что мои родители на своей работе обязаны были заниматься в кружках марксизма-ленинизма. Это было для них настоящей пыткой. Моя мама – преподаватель музыки, начинала паниковать за пару недель до очередного занятия кружка. На каждое занятие полагалось приносить с собой конспект какой-либо работы Ленина или Сталина – в соответствии с индивидуальным планом. Сделать такой конспект она не могла в принципе, его можно было только где-то достать. Ее можно понять. Как и для многих россиян, революция не была благом для ее семьи. Отец – мой дед, которого я видел только на нескольких старых фотографиях – очень небедный человек, потеряв все, умер в 1918 году от инфаркта в возрасте 52 лет. В семье было много детей. Старший сын пошел воевать и, ясное дело, не в Красную армию. Позже он вывез во Францию свою мать, трех сестер, включая мою будущую маму, и брата. Моя мама, прожив во Франции и в Бельгии около 15 лет, в 1936 году решила проведать оставшихся в Москве брата и сестру. Она благополучно добралась до столицы страны победившего социализма, но уехать обратно по каким-то причинам не смогла. Мышеловка захлопнулась. Она осталась в Москве навсегда, получила 9-метровую комнату в коммунальной квартире и стала преподавать детям музыку, благо образование ей это позволяло. Обо всем этом в то время я, конечно, не знал. Это была семейная тайна, в которую меня посвятили, когда я уже стал взрослым человеком, и когда эти знания уже не несли опасности для меня. А тогда я просто понимал, что она не может делать конспекты работ Ленина и Сталина. Где-то в начале шестого класса я предложил маме делать за нее конспекты. Как раз в это время в школе мы начали писать изложения, по сути, те же конспекты художественных произведений. Мне это занятие очень понравилось. В своих изложениях я всегда старался отразить свое мнение о произведении и описываемых в нем событиях и даже был не прочь иногда чуть подправить автора. Так, в моем изложении Герасим не утопил My-My. Утром ее обнаружили в лодке целой и невредимой, а Герасим исчез. Его так и не смогли найти ни живым, ни мертвым. Учителя, как правило, хвалили меня за содержание написанного, журили за избыточную фантазию и ругали за немереное число ошибок. Увлекаясь текстом, я совершенно забывал о правописании. Берясь за конспекты, я полагал, что здесь наиболее важна содержательная часть, кроме того, я думал, что мама сама исправит мои ошибки.

Первый опыт написания конспекта меня ошеломил, но не обескуражил. Читая текст, я не понимал содержания. Все слова были знакомыми и понятными, но когда они складывались в предложения, их смысл от меня ускользал. Не могло быть и речи о том, чтобы сначала прочесть текст, а потом кратко его изложить. Я не сдался только потому, что не мог обмануть ожидания мамы, которую хотел избавить от ненужных переживаний. Просидев над этой работой какое-то время, я придумал некоторую методику, которая позволила мне в дальнейшем запросто справляться с подобной работой. Я брал работу классика марксизма и считал, сколько в ней страниц. В конспекте, я полагал, их должно было быть раза в два меньше, затем, следя за соблюдением этого правила, брал и переписывал каждую пятую или десятую фразу. Сознавая, что я не понимаю то, что читаю и пишу, я, слава Богу, воздерживался от изложения своего мнения о содержании работы, его у меня просто не было.

Когда мама первый раз пришла домой после очередного политзанятия, она чуть ли не со слезами на глазах рассказывала, какое впечатление на всех и, самое главное, на парторга, проводившего занятие, произвел мой конспект. Из этого я заключил, что либо мой конспект никто не читал, либо читавшие понимают в этом деле не больше, чем я. Правдой, наверное, было и то, и другое. Подготовка конспектов для политучебы родителей стала моим постоянным занятием до конца пятидесятых годов, пока эта дурь не сошла на нет, и политучеба не прекратилась.

Надо сказать, что в моей голове что-то от прочитанного в работах классиков марксизма все же оставалось. Я запоминал некоторые фразы, выражения, мысли и начал ими пользоваться. Помню, как-то на уроке истории, когда я, как обычно, не очень зная, что нужно рассказывать по существу, произнес: «В своей работе «Государство и революция» Ленин писал…», учитель посмотрел на меня с нескрываемым удивлением и вместо заслуженной мной двойки поставил четверку. Вообще, ссылки на классиков марксизма оказывали на преподавателей в школе и даже потом в ВУЗе магическое, обезоруживающее действие. Где-то к девятому классу я уже точно знал, что большинство преподавателей в этом самом марксизме ничего не смыслят, а ссылки на классиков делают примерно с тем же уровнем понимания, что и я.

Такие активные ребята, как Серега и я, не могли быть не вовлечены в общественную жизнь пионерской и комсомольской организаций школы. Серега там занимал самые высокие, якобы, выборные посты. Он был председателем совета пионерской дружины школы, а потом председателем комсомольской организации. Высокий, крупный, с правильными русскими чертами лица и хорошей речью, он идеально подходил ко всем этим должностям. У него явно были шансы стать со временем большим партийным руководителем. Он это хорошо понимал, но я знал, что он просто играет в эту игру, а в планах у него совсем другое – наука. Разговор об этих его планах у нас проходил в сентябре 1952 года в его квартире. Серега был очень серьезен и сосредоточен. Он говорил, что это его последний школьный год. Надо готовиться к поступлению на биофак МГУ по всем предметам, по которым предстоят экзамены. Что он хочет провести дома еще одно исследование, и для этого ему потребуется моя помощь. Он хочет экспериментально исследовать влияние условий вскармливания карпов на их биопродуктивность. В вопросах круглогодичного выращивания витаминной продукции ему уже все ясно, надо было бы переходить к промышленному производству теплиц, но никто не хочет этим заниматься. Он ходил с этим вопросом в райком комсомола, в райком партии, в райисполком – никто ничего об этом даже слышать не хочет. «Ну и с карпами будет то же самое», – заметил я. Серега строго посмотрел на меня и ответил очень серьезно: «Наука не всегда бывает своевременно понятой и просто обязана быть далеко впереди производства. Кроме того, любое исследование всегда непредсказуемо, а потому интересно». В его комнате уже стояло на столе три не очень больших аквариума и трехлитровая банка с водой, в которой суетились мальки. Надо организовать циркуляцию воды в аквариумах, обогащение ее кислородом и подогрев. «Займись этим, – приказал он мне. – На все не более 10 дней, а то малькам будет тесно в банке».

В то время я никогда не спорил с Серегой. Он был для меня непререкаемым авторитетом. Более того, я никогда не сомневался в его правоте. Надо – так надо, сделаем. Нас позвали пить чай. В квартире Сереги я чувствовал себя своим человеком. Его родители и бабушка всегда были приветливы и гостеприимны. В этот вечер за столом был и отец Сереги. Видимо, продолжая ранее начатый разговор, он говорил о перспективах развития сельского хозяйства, о том, что для полей необходимо создавать новую технику, повышать урожайность за счет агрокультуры, а не путем увеличения посевных площадей. Было видно, что этот вопрос его глубоко волнует. Серегина мама, как и мы, внимательно слушала его, а потом тихо сказала: «Ничего хорошего в этих колхозах все равно не будет». Отец как-то сник и замолчал. Тема была исчерпана. Я ушел домой, думая, как выполнить Серегино задание.

За те годы, когда мы с Серегой что-то изобретали, делали, исследовали, мы никогда не развлекались вместе: не ходили в кино, на каток или в парки на аттракционы. Мы всегда занимались каким-то делом и говорили о делах или о высоких материях. Мы даже думали с ним одинаково, хотя и о разном. Это выяснилось тогда, когда я сам открыл в себе некоторую новую для себя способность решать наиболее сложные задачи, занимаясь в это время совершенно другими делами. Все началось, когда в школе мы начали проходить алгебру. Мне этот предмет очень понравился. Казалось фокусом превращение сложного алгебраического выражения во что-то очень простое. Но наступил момент, когда мне попалось какое-то очень упрямое выражение, которое не желало упрощаться, как я ни старался. Я предпринял несколько безуспешных попыток справиться с ним и, в конце концов, выучил его наизусть. Непокорное выражение застряло у меня в голове и начало решаться, как бы, без моего участия. Я ел, спал, делал какие-то дела, читал, а в голове шел параллельный, самостоятельный и независимый процесс. Однажды утром, когда, как мне казалось, я и думать забыл о непокорном выражении, его решение буквально всплыло у меня перед глазами. Оставалось только сесть и записать это на бумаге. Решение было очень простым и элегантным. После этого я стал пользоваться случайно обретенным приемом для решения самых сложных задач, и каждый раз эффект был потрясающий. Другой прием, который я изобрел для себя почти сознательно, позволял быстрее находить решения, когда ситуация казалась тупиковой.

Он заключался в том, чтобы, сосредоточившись, хотя бы на очень короткое время остановить в голове мыслительный процесс. Когда это удавалось, мозг на некоторое время после такого упражнения начинал работать с удвоенной энергией. Весь шестой и седьмой класс я посвятил отработке этих технологий и сильно преуспел в них. Когда я понял, что эти приемы действительно работают, то решил рассказать об этом Сереге. Он выслушал меня внимательно и с некоторым недоумением сказал:

– Я думал, что все и всегда именно так и решают сложные задачи и проблемы, а ты, оказывается, научился этому только сейчас, хотя то, что ты делаешь для интенсификации мышления, пожалуй, ново и для меня.

Серега, видимо, действительно решал самые сложные задачи путем параллельного мышления, и, если мне удавалось на фоне обычной жизнедеятельности решать только одну задачу, то он это делал одновременно с несколькими. Я не раз замечал, что посреди оживленного разговора он мог вдруг на несколько секунд или минут уйти в себя, замолчать, а затем вернуться к теме, как бы на шаг назад. В эти мгновения он анализировал поступившую из подсознания информацию, и ничто другое не могло быть важнее ее. Мне это его состояние было более чем понятно, однако я не переставал слышать, когда находился в состоянии наивысшей сосредоточенности. Для интереса я поговорил о нашем с Серегой способе мышления с несколькими ребятами из нашего класса. Они меня даже не поняли. То же повторилось и с моими родителями. Отец удивленно пожал плечами, а мама сказала, что я всегда был очень рассеянным. Я же был убежден, что моя способность параллельного мышления – так я назвал этот процесс сам для себя – никакого отношения к рассеянности не имеет. За мной был другой грех. Прочитав очередную новую книгу, я начинал жить среди ее героев, ставя себя на их место, и делал это, вполне сознательно уходя из окружающего меня мира. В этой виртуальной реальности я мог находиться долго, до тех пор, пока мне не надоедало, и я не начинал читать новую книгу. Имея за спиной уже множество прочитанных книг, я мог легко переходить из одной виртуальной реальности в другую, даже не заходя в мир живых людей. Возвращение оттуда мне всегда давалось с трудом, что, видимо, было заметно и родителям, и учителям. Но в одном я был глубоко уверен: все, что было для меня интересно, я всегда знал и помнил, а забывал только то, что по тем или иным причинам считал для себя малозначимым или неинтересным.

Сентябрь подходил к концу, когда мы с Серегой оснастили все три аквариума. В каждом из них был установлен свой тепловой режим и условия кормления. Я несколько засомневался в том, что так можно делать: как узнать, что повлияло на рост мальков – температура или корм? Но Серега очень уверенно сказал, что он знает, как вычленить температурный фактор. Я, как всегда, не стал с ним спорить, тем более, что сам эксперимент меня практически не интересовал, а вот на результат посмотреть хотелось. Свежая рыбка на столе тоже могла бы смотреться неплохо. Никакого кощунства я в этом своем намерении съесть продукт эксперимента не усматривал, поскольку взрослых карпов все равно кто-нибудь должен будет съесть.

К концу октября карпы очень выросли. Особенно это было заметно в одном аквариуме, где обитатели были раза в два больше, чем в остальных. Серега был очень доволен результатом. Он сказал, что ему удалось случайно наткнуться в старинной литературе на описание некоего способа вскармливания рыбы, подаваемой к царскому столу в семнадцатом-восемнадцатом веках, а может, и ранее. Этим делом занимались в Измайлове, где с давних пор находились теплицы и оранжереи, в которых вызревали различные овощи и фрукты, даже дыни и арбузы. Кроме того, там специальным образом откармливали уток, гусей, фазанов, другую живность и в том числе разные сорта рыб. Для всего этого годами, десятилетиями отрабатывались специальные технологии, которые, в основном, передавались из уст в уста, но иногда, очень редко, находились люди, способные записать их и даже опубликовать. Какой-то, судя по фамилии фон Горн, немец описал как выкармливали рыбу к царскому столу и послал письмо в Петербург, в академию наук, где его опубликовали. Вот эта публикация и попалась на глаза Сереге.

В отличие от меня, Серега мало увлекался художественной литературой. Он жил в окружении фолиантов с научными трактатами из разных областей знаний, но преобладали среди них толстые книги и тоненькие брошюры по химии и биологии. Происхождение этих книг мне было известно. Еще год или полтора назад Серега, любопытный как и все мальчишки забрался на чердак своего дома. Там, среди всякого хлама, он наткнулся на целую библиотеку, сваленную на пол как попало. Происхождение библиотеки вскоре прояснилось. Об этом поведала соседка по этажу, прожившая в доме почти всю свою жизнь и видевшая, что Серега перетаскивает книги с чердака в свою квартиру. Она рассказала его матери о том, что в их квартире до войны проживал профессор московского университета по фамилии Гофман с женой и дочерью – студенткой университета.

– В 1937 году профессора, всю жизнь занимавшегося наукой и преподаванием, разоблачили как врага народа. Все небольшое семейство было арестовано, и больше их никто никогда не видел. В профессорскую квартиру, а ее и по сей день так именуют жильцы дома, въехал важный сотрудник НКВД. Он жил в ней один. Несмотря на то, что до страшного комиссариата было рукой подать, за ним каждое утро приезжал не менее страшный черный автомобиль. Помимо водителя в нем всегда находилось двое охранников. Но важный сотрудник однажды вдруг не вернулся с работы, и квартира несколько месяцев простояла опечатанная. Перед самой войной в нее въехал военный с семейством, но и они прожили в квартире недолго. С началом войны военный отправился воевать, а его семейство уехало в эвакуацию. Никто из них в квартиру не вернулся. Кто-то из бывших жильцов и перетащил профессорскую библиотеку на чердак. Ну а потом в эту квартиру въехали вы, – закончила свой невеселый рассказ соседка.

Сережина мама очень переживала, что судьба заставила ее семейство жить в квартире с такой тяжелой историей. Она очень боялась, что в мрачной истории квартиры еще не поставлена последняя точка. Я несколько раз слышал, как она говорила об этом со своей матерью. Обе они были очень против перетаскивания книг с чердака в квартиру. Именно в разгар бурной дискуссии по этому поводу домой с работы заехал отец Сереги. Узнав, в чем дело, он нахмурил брови и сказал:

– Пусть книги вернутся на свое законное место.

Мы с Серегой почти неделю перетаскивали небольшими порциями книги с чердака в квартиру, а его мама и бабушка как могли приводили их в порядок.

Когда Серега рассказал мне о своей чердачной находке, я, естественно, решил обследовать свой собственный чердак. По сравнению с Серегиным дом, в котором жил я, был огромным. Если бы кто-то мог посмотреть на него сверху, то увидел бы квадратный бублик с дыркой – двором, в который можно было попасть через арку из переулка. Выстроенный в конце девятнадцатого века, дом имел несколько парадных подъездов, выходивших на улицу и в два переулка. По улице дом занимал целый квартал. Но помимо парадных подъездов и, соответственно, парадных лестниц, в доме были еще и черные ходы, выходившие во двор. Их лестницы, полуразвалившиеся и ужасно грязные, вверху упирались в чердачные двери, запертые на навесные замки. Ходить туда запрещалось категорически, но удерживали меня от посещения чердака не запреты, а замки. Однажды, когда в квартире никого не было, я вышел на черный ход и, добравшись до чердачной двери, обследовал замок и петли, на которых он висел. В следующий раз я пришел туда с отверткой. После короткой борьбы дверь открылась. Чердак был завален всяким хламом, обломками мебели, полусгнившими досками и всяким мусором. Пахло кошками и плесенью. Искать клад было бы приятнее где-нибудь в другом месте. Передвигаться по чердаку было трудно. Свет попадал туда только через редкие слуховые окна, сверху свисала паутина и обрывки каких-то веревок или проводов, а хлам под ногами заставлял то и дело спотыкаться. В третий раз я пришел на чердак с карманным фонариком, и дело пошло веселее. После этого я не раз лазил на чердак, но ничего путного там не находил. Я потерял интерес к чердаку, но спустя какое-то время, мне потребовался кусок доски, который я решил отпилить от стенки разбитого шкафа, которую приметил уже давно. Поднявшись в этот раз на чердак и отыскав нужную мне доску, я уже собрался отпилить кусок, когда вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я огляделся по сторонам и увидел лежащего в темном углу мужчину. Я видел только часть лица и понял, что он лежит только потому, что в другой позе там находиться было просто невозможно. Справившись с паническим страхом, охватившим меня против воли, я начал отступать к двери, но мужчина, не двигаясь с места, вдруг сказал: «Подойди». Его голос был резким и властным, но было в его интонации что-то еще, из чего мне стало понятно: человек нуждается в помощи. Я подошел к нему без опаски. Было видно, что ему плохо. Неестественно яркие даже в полумраке глаза, наверное, они казались такими из-за матовой бледности лица, долго изучали меня: «Достань йод и бинт», – наконец не то попросил, не то приказал он. Йод, марганец и стрептоцид у меня всегда были под рукой – царапины, ссадины и порезы у меня появлялись постоянно, и я уже давно справлялся с ними без посторонней помощи, а вот с бинтами возникли проблемы. В аптечке лежал только маленький кусочек, которого хватило бы только перевязать палец. Аптека была неподалеку, но не было денег. Мучаясь угрызениями совести, я начал шарить по карманам родительской одежды и нашел целых три рубля. На эти деньги можно было купить много бинтов. У меня хватило ума купить в аптеке только три не самых широких бинта. Если бы я спросил больше, могли поинтересоваться: зачем мне так много.

Я вернулся на чердак минут через тридцать. Мужчины нигде не было видно. Уже собираясь уходить и злясь на дурацкую шутку, я услышал его голос, совсем в другой стороне чердака.

– Извини, – сказал он, – боялся, что ты приведешь с собой кого-нибудь.

Он начал стягивать с себя пропитанную кровью рубаху. Под ней обнаружилась страшная, как мне показалось, рана, кровавой чертой пересекавшая половину грудной клетки.

– Не бойся, паренек, – заговорил мужчина, – рана, слава Богу, не опасная. Вот крови много потерял, это плохо, но ничего, отлежусь.

Постепенно взяв себя в руки, я промыл рану ватным тампоном, смоченным раствором марганцовки, и, действуя по его указаниям, перевязал ее крест-накрест бинтом. Бинта хватило только-только. Пока я собирал с пола окровавленную вату, мужчина отдыхал, закрыв глаза. Потом заговорил снова:

– В таком виде и в таком состоянии мне одному отсюда не выбраться. Сослужи мне еще одну службу.

Он назвал мне адрес, по которому я должен был найти некоего дядю Витю. Ему надо было сказать, что я от Федора Ивановича, а остальное – на мое усмотрение.

Уже когда я увидел рану, несмотря на сильное волнение, мне стало ясно, что мой пациент – бандит. Рана была ножевая: значит, он отбивался не от милиции, которая, скорее всего, использовала бы огнестрельное оружие, а схватился с таким же, как он, бандитом. Возможно, его труп лежит где-нибудь недалеко там же, на чердаке. От этой мысли меня передернуло, но останавливаться было поздно: я уже пообещал сообщить о случившемся, наверное, его подельнику. Действительно, дом, к которому меня привел адрес, больше всего походил на воровскую малину, как она описывалась в одном из многочисленных детективных рассказов, которые поглощались мной наряду с другой литературой в немереных количествах. Небольшой, скорее похожий на дачный, он стоял в окружении каких-то сараев. Часть окон в нем была заколочена, а остальные, несмотря на то, что война давно кончилась, были крест-накрест заклеены бумагой. На мой стук – звонка на двери не оказалось, вышла какая-то неприбранная женщина и удивленно уставилась на меня. Я сказал, что пришел к дяде Вите от Федора Ивановича. Она, что-то проворчав, провела меня темным коридором на скверно пахнувшую кухню, где за столом, заваленным грязной посудой, в одной тельняшке восседал сам дядя Витя. Перед ним стояла миска с каким-то варевом, из которого он руками выбирал куски и отправлял к себе в рот. Из-под всклокоченной, спадавшей на низкий лоб шевелюры на меня смотрели маленькие злые глазки. Чтобы поскорее уйти из этого дома, я, не ожидая вопросов, сразу рассказал обо всем, что знал. Но уйти сразу не удалось. Выслушав меня, дядя Витя не спеша обглодал еще одну косточку, поковырялся в зубах, вытер руки грязным полотенцем и сказал: «Позову пацанов, пойдешь с ними, покажешь, куда нам идти».

Через несколько минут в кухню, гремя сапогами, ввалились двое парней. Обоих я знал в лицо – они жили в нашем квартале. Показав на меня, дядя Витя сказал:

– Вот этот пацаненок нашел Федора Ивановича на чердаке своего дома. Сходите с ним, посмотрите, как туда подобраться, а вечером пойдем вместе и заберем его оттуда.

Дорогой я объяснил парням, что в моей квартире уже полно народу, и через нее нам на черный ход и на чердак не попасть. Мы зашли во двор, и я показал дверь, через которую можно попасть на черный ход, а оттуда на чердак. На этом моя чердачная эпопея закончилась. Я не видел, кто и когда приходил за Федором Ивановичем, но на следующий день его там уже не было, в этом я убедился сам. Но косвенные и для меня положительные последствия близкого знакомства с криминальным миром были. При очень большом количестве краж и ограблений, которые случались чуть ли не ежедневно в нашем районе, они обходили стороной нашу квартиру и ее обитателей. А однажды, когда у моего приятеля отняли велосипед, я сказал об этом одному из парней из дяди Витиной команды. Велосипед в тот же день вернули. С годами я перестал встречать на улице героев этих событий. То ли их всех отправили в места не столь отдаленные, то ли они сами разъехались по городам и весям.

Но вернемся к карпам. Серега попытался подробно рассказать мне, как он кропотливо выяснял современные названия ингредиентов, входивших в рацион питания царской рыбы, искал им заменители и какие-то химические и биологические препараты, показывал свои записи о ходе эксперимента, которые за этот месяц составили целую толстую тетрадь, чем он очень гордился. Слушать все это мне было не слишком интересно, и, чтобы чуть-чуть сбить его с серьезного тона, я поинтересовался, когда же мы начнем есть карпов. Он рассмеялся, но не ответил, а сказал, что хочет расширить эксперимент еще двумя аквариумами. Вот только ставить их некуда, а надо было бы проверить еще кое-какие мыслишки.

Однако с продолжением эксперимента пришлось повременить. Начался ноябрь, а с ним кончалась первая четверть учебного года, и надвигалась тридцать пятая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Если к первому событию нам особенно готовиться не требовалось, то ко второму, казалось, готовилась вся страна. Газеты и радио буквально трубили о великих достижениях советской власти, об укреплении позиций Советского Союза в мире, и, конечно, о том как хорошо живется советским людям, а главное – детям, которым страна отдает самое лучшее. Мы и вправду не жаловались на жизнь. Она нам казалась прекрасной и удивительной, а, главное, единственно возможной, и мы не без энтузиазма вносили свой вклад в праздничные приготовления. Школа украшалась плакатами, лозунгами, портретами вождей, каждый класс готовил свою стенную газету, готовился концерт художественной самодеятельности, перед которым, накануне праздника, должно было пройти торжественное собрание. Как председатель комитета ВЛКСМ Серега был в центре событий. Вместе с парторгом и завучем, а то и с самим директором он обходил школу, заходил в каждый класс, просматривал стенные газеты и номера художественной самодеятельности. Иногда хвалил, иногда делал замечания. Его похвала всегда была искренней, а замечания не были обидными.

Праздника ждали все – и взрослые, и дети. Он давал нам какую-то психологическую разрядку, создавал приподнятое настроение, короче, вырывал из серых будней. В день праздничных мероприятий все пришли в школу одетые в самое лучшее и потому выглядели непривычно. Я впервые принимал участие в торжественном собрании. Это разрешалось только комсомольцам, каковым я стал буквально накануне. Я ждал от торжественного собрания чего-то очень важного, что могло изменить ход мыслей, определить мою жизнь на многие годы вперед. Но меня ожидало разочарование. Директор выступил, на мой взгляд, весьма вяло. Он, как это полагалось в то время, коротко рассказал о роли, которую сыграла Великая Октябрьская социалистическая революция в деле освобождения всех трудящихся от ига капиталистов. Что-то сказал о победе над Германией и больше всего говорил о роли великого Сталина, ведущего советский народ от одной победы к другой. Примерно то же самое, но в другой последовательности и по бумажке, поведал нам парторг. Выступление Сереги выгодно отличалось от предыдущих. Гораздо более образная и емкая, его речь на фоне обязательных фраз содержала и тонкие элементы юмора, адресованные, конечно же, только нам – слушателям, и некоторую конкретику. Ему аплодировали громче и дольше, чем другим ораторам, выражая тем самым поддержку своему сверстнику.

Разочарованный торжественным собранием, я остался смотреть концерт художественной самодеятельности просто из солидарности с остальными. Номера были плохо отрепетированы, и из-за этого в зале то и дело возникал смех. Наконец, наступил финал. В этой последней сцене главная роль опять отводилась Сереге. С портретом Сталина в руках он вывел на сцену детей народов мира, одетых в самодельные национальные костюмы. Последняя фраза концерта: «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство», – была произнесена, как мне показалось, с некоторым опозданием и почему-то не Серегой, а женским голосом. Зал не обратил на это никакого внимания. Все поднялись и начали расходиться.

Через час, время еще было совсем не позднее, я забежал к Сереге. Его до сих пор не было дома. Его мама стала расспрашивать меня про торжественное собрание и концерт. Я рассказал, как здорово Серега справился с политической речью, и о показавшейся мне нелепой, концовке представления. Мама вдруг охнула, вскочила и, не говоря ни слова, накинув пальто, побежала в школу. Я остался в квартире один. Входная дверь осталась незапертой, и я вынужден был оставаться в бездействии, не понимая впрочем, что произошло и что надо делать. Ожидание затянулось на час, а может быть и более. За это время я передумал многое, но что же произошло на самом деле, понял только тогда, когда они оба, наконец, вернулись домой.

По их словам я восстановил для себя картину событий. Она выглядела нелепой и безобразной. Вела концерт и готовила его старшая пионервожатая – дама далеко не пионерского возраста. Она вела в школе уроки конституции, разумеется, сталинской, и совмещала эту работу с руководством пионерской организацией. Делала она это явно по призванию. Дородная, небрежно одетая, в нелепом на ней красном галстуке, она целыми днями носилась по школе, непрерывно устраивая разносы ученикам и даже учителям. Во время концерта она зримо контролировала его ход, что было видно даже из зала: кого-то ругала, кому-то что-то подсказывала. Она явно хотела быть на виду и тогда, когда ее роль должна была быть незаметной. Естественно, она наблюдала и финальную сцену. Заметив, что Серега замешкался, она поняла, настал ее звездный час, и произнесла за него сакраментальную фразу. Ей бы на этом остановиться. Ну выручила школьника, спасла финал концерта, что за дело. Но нет. Этого ей было мало. Она усмотрела в действии Сереги или, вернее сказать, в бездействии политическую подоплеку и потребовала немедленно созвать педсовет и комитет ВЛКСМ. Никакие уговоры не смогли остановить разбушевавшегося демагога. Все собрались в кабинете директора. Пионервожатая потребовала вести протокол. Отказать ей в этом по тем временам было невозможно. Учителя, директор и даже парторг, как могли, выгораживали Серегу, но она говорила о политической диверсии и политической же близорукости, об укрывательстве чуть ли не врага народа. В таких выражениях она изобличала Серегу. В конце концов, на голосование был поставлен вопрос об его исключении из школы и из рядов ВЛКСМ. И, что же? Все, кроме одного, проголосовали за исключение Сереги из школы и комсомола. Все понимали, что это означает для Сереги, но своя шкура оказалась ближе. Тем единственным, кто проголосовал против, был наш военрук, отставной капитан Иван Васильевич Комлев. Когда голосование свершилось, он встал и, не сказав ни слова, громко стуча деревяшкой – ногу он потерял на Курской Дуге – вышел из кабинета директора, чтобы больше никогда не возвращаться в школу.

С работы вернулся отец Сереги. Узнав о случившемся, он не стал ругать сына, чего я, честно говоря, ожидал, а, подумав, сказал: «Придется тебе идти в армию. Так будет проще выкрутиться из этой дурацкой заварухи».

Весь тот вечер Серега сидел молча. Он выглядел обескураженным и, как я понимал, не чувствовал себя виноватым. Я был уверен, что он не замышлял ничего из того, в чем его обвинили. Он просто задумался не вовремя, или же ему в голову из подсознания пришла какая-то мысль, показавшаяся ему интересной. Если бы не истеричная тетка и поддавшиеся на ее провокацию взрослые люди – педагоги, то все это дело выеденного яйца бы не стоило. С таким злом как лицемерие я столкнулся впервые. Мне было непонятно: все по отдельности были против исключения Сереги, а когда дело дошло до голосования, вдруг оказались за. До сих пор зло было простым, зримым и осязаемым: подножка, оплеуха, кража. Для того чтобы бороться с таким злом, нужно самому быть сильным. Но здесь сила была бесполезна. «Кроме того, – думал я про себя, – как мне самому ходить теперь в школу». Давняя нелюбовь к ней вспыхнула с новой силой, но выбора не было.

Спустя неделю Серега отправился на призывной пункт. Мы, его родители и я, пошли с ним вместе. Осенний призыв в армию уже кончался, и на сборном пункте было мало народу. Вышел военком и начал читать список призывников и называть номера воинских частей, куда они направляются. Последним он вызвал Серегу и, посмотрев на него, сказал: это ты и есть биолог, вот биологией и будешь заниматься. К Сереге подошли двое военных – молоденький лейтенант и средних лет старшина. После недолгого прощания они отправились к поджидавшему их газику. Прощание далось мне тяжело. Я еле сдерживал слезы, но мысли мои были весьма эгоистическими: я думал не о том, что будет с Серегой, а о том, как я буду обходиться без него. Когда я понял это, мне стало стыдно. Еще я заметил, что лица у сопровождавших Серегу военных были чуть более интеллигентными, чем у остальных. У них на погонах были значки медицинской службы, а у лейтенанта на груди я заметил ромбик – значок о высшем образовании.

Почти три месяца о Сереге не было ни слуху ни духу. Мне было очень грустно без него, без его фантазий, да и своими поделиться было не с кем. Я часто заходил к его родителям: отсутствие информации о сыне их угнетало. Бабушка слегла, она давно чувствовала себя плохо, а теперь, как она говорила, пропал стимул двигаться. Мама часто при мне плакала и проклинала квартиру, в которой пришлось жить. С отцом Сереги мне довелось встретиться за это время всего раза два. Он все время пропадал на работе. Узнать о сыне можно было только в военкомате, но там сказали, что пошлют запрос только через три месяца, а до того надо ждать. Когда ему разрешат, сам пришлет весточку. Сейчас, скорее всего, он где-нибудь в учебной роте проходит курс молодого бойца. Делать было нечего, приходилось ждать и надеяться.

В последний день февраля уже 1953 года, рано утром у меня дома прозвенели четыре звонка, – так в коммунальных квартирах гости сообщали, к кому они пришли. Я только что встал с постели, собираясь идти в школу. На пороге стоял Серега в солдатской форме.

– Привет, – закричал он с порога, – быстро идем ко мне. Забыв про школу, я оделся, и мы вышли из дома.

Дорогой он рассказал, что приехал вместе офицером и двумя солдатами в командировку получать какое-то оборудование. Все его спутники – москвичи, и им разрешили в ожидании груза жить по домам. Первым делом вчера он, конечно, приехал к родителям, а сегодня зашел за мной, чтобы рассказать, что можно. А уехать он может в любой момент, как только офицер оформит груз. Пока он все это говорил, мы уже дошли до его квартиры. Там за завтраком собралась вся семья. Даже бабушка поднялась с кровати и сидела в кресле, укутавшись в плед. Отец тоже по случаю приезда сына сидел за столом и не спешил уйти на работу.

Серега, видимо, уже не в первый раз повторил свой рассказ для меня. Он действительно попал в учебную роту, но учили там не военным премудростям, а проведению химических и биологических опытов. О деталях и целях опытов он просил не спрашивать – военная тайна. Надо полагать, что он попал в военный научно-исследовательский институт. Находится он где-то к северу от Москвы, в глубине лесного массива, на огромной и хорошо охраняемой территории. В части есть жилая зона, где живут офицеры с семьями. Там же расположены солдатские казармы и рабочая зона, где находятся лабораторные корпуса. Очень здорово, что там есть школа-десятилетка, и командование части разрешает солдатам доучиваться в ней. Более того, разрешается поступать на заочное отделение профильных для части вузов. Опыт в проведении тех экспериментов, что мы с ним проводили, ему очень пригодился, впрочем, также как и знания в области химии. Так что жизнь налаживается, и, может статься, то, что он попал в армию, даже лучше в плане профессиональной подготовки. К сожалению, в МГУ нет заочного отделения, но ничего, есть другие учебные заведения, и он подумывает о поступлении в институт рыбного хозяйства, где очень хорошо преподается биология, химия, микробиология и другие актуальные предметы.

– К концу службы в армии, я уже буду на третьем курсе, – закончил Серега свой оптимистический монолог.

Когда Серега заговорил о поступлении в институт рыбного хозяйства, я внутренне передернулся. До поступления в институт мне было еще далеко, но я уже достаточно хорошо понимал: поступать в МГУ, МВТУ, МАИ, другие технические вузы – престижно, а в рыбный или в какой-нибудь пищевой – смешно или даже стыдно. Это было не мое мнение, так говорили старшие школьники, с которыми я общался в Серегином окружении, и даже учителя. Думать так мне не мешало даже понимание необходимости обществу иметь в своем составе людей самых разных специальностей, а не только технарей. А еще меня угнетало, что Серега – умный, образованный, цельный парень – должен расстаться с мечтой об МГУ.

Момент приезда Сереги в Москву совпал по времени с очень важным событием в жизни страны, событием эпохальным: у всех на глазах умирал не кто-нибудь, а вождь всех времен и народов, сам великий Сталин. За два десятилетия массированная пропаганда сделала свое дело. В наших глазах Сталин был сверхчеловеком. Он не должен был иметь обычных человеческих слабостей и, тем более, он не должен был ни болеть, ни умирать. Однако он умирал, и это уже было понятно, кажется, всем. В газетах печатали сводки о состоянии его здоровья, и за непонятными медицинскими терминами зримо присутствовал призрак смерти. Люди толпами стояли у уличных репродукторов, у газетных киосков. Слушали и читали молча. На лицах был написан немой вопрос: что же будет? Что будет, никто не знал и даже не мог догадаться. Я по наивности спросил у Сережиного отца: «А может, помрет Сталин, и Серега вернется в школу?» Он неожиданно крепко схватил меня за руку и тихо, но очень строго сказал: «Ни в коем случае не вздумай ляпнуть что-нибудь подобное на людях, а то попадешь в такую же историю как Сергей, а то и хуже. А для Сергея обратной дороги нет.»

Мы провожали Серегу обратно в часть рано утром пятого марта. Транспорт еще не ходил, хотя в этот день, кажется, транспорт вообще не появился на улице, за исключением военных грузовиков. Но именно к военному грузовику мы и шли. Он ждал Серегу на Садовом кольце около института им. Склифосовского. Серега забрался в кузов, и машина тронулась. На душе было тяжело. Я чувствовал, что со смертью Сталина и уходом Сереги в армию – для меня эти события были равнозначны – кончалась одна эпоха, и начиналась совсем другая.

Действительно, в стране началась чехарда в высших эшелонах власти. Нас это, конечно, практически не касалось. Снова всплыло дело врачей – евреев, которые, якобы, неправильно лечили сначала Жданова, потом и других первых лиц государства, и по стране прокатилась волна антисемитизма. По утрам нас выстраивали в спортивном зале школы, и та самая пионервожатая, что добилась исключения Сереги из школы, гневно клеймила евреев – изменников родины, предателей и вредителей. То же самое она делала на своих уроках. Но евреи, вдруг, оказались ни при чем. Их выпустил сам Берия вскоре после смерти Сталина. А виноватым во всех грехах неожиданно для всех оказался он сам, друг детей – всесильный Берия, который всегда стоял во время парадов и демонстраций на мавзолее рядом с самим Сталиным. Осенью в школе уже не было портретов Берии, которых раньше было чуть меньше, чем портретов Ленина и Сталина, а пионервожатая теперь так же гневно начала клеймить пособника мирового империализма и шпиона, который совсем недавно, казалось, был ее кумиром. Летом Берия был арестован и быстренько расстрелян. Подобных событий было много, и в школе поняли, что лучше не комментировать происходящее, а может, и пришла такая установка сверху. Во всяком случае, все преподаватели общественных наук переключились на своих уроках на изучение прошлого, желательно, возможно более далекого. И правильно сделали: то, что происходило в стране в это время, можно было понять или просто принять только спустя десятилетия. Только один человек, казалось, все понимал и знал, конечно, это была она же – пионервожатая и преподаватель конституции – в ней, в одном лице воплотилась вся сумма демагогии, которую накопила страна к этому времени. Она начинала урок с каких-нибудь гневных обличений и требовала от нас, чтобы мы задавали вопросы. Класс угрюмо отмалчивался, тогда она начинала вызывать нас по одному и задавать вопросы по конституции, ставя двойки налево и направо. Получив подряд несколько двоек и поняв, что она питает ко мне особую неприязнь за дружбу с Серегой, я прочитал конституцию от начала и до конца. После этого я запомнил ее всю, чуть ли не наизусть. На очередной урок я уже шел во всеоружии, имея в запасе с десяток цитат из различных работ классиков марксизма. Мне крупно повезло в этот день. Урок неожиданно сделали открытым, то есть на него пришли разные начальники от образования районного масштаба. Естественно, на уроке присутствовал и директор школы. Когда комиссия вошла в класс, я уже стоял у доски. Меня она вызвала первым и с явным намерением размазать по стенке. Не тут-то было: я не только ответил на вопрос, но и подкрепил свой ответ цитатами из работ Ленина и Сталина, которые были к месту, но не входили в школьную программу. Ей не оставалось ничего другого, как поставить мне пятерку. Больше она меня в этой четверти ни разу не спросила, а тут, слава Богу, сталинская конституция и кончилась, пока только как предмет.

Весной 1953 года Серега стал наезжать в Москву довольно часто то в увольнение, то в командировку. Он отсыпался и отъедался дома, но встречались редко. Коротко рассказывали о своих делах, в которых не было ничего общего. В армии Серега стал более интенсивно заниматься борьбой, участвовал в соревнованиях и должен был вот-вот стать мастером спорта. Он успешно заканчивал десятый класс, и через пару недель у него начинались экзамены на аттестат зрелости, то есть дела в целом шли совсем неплохо. У меня тоже все было в порядке. Учебный год закончился, на мой взгляд, вполне успешно – без двоек и переэкзаменовок, а то, что в годовых оценках было всего две пятерки – по физике и по математике, меня нисколько не волновало. Все мои интересы на этот момент были сосредоточены вокруг автомобиля. Таким образом, мы с Серегой начали расходиться в интересах и делах, что постепенно отдаляло нас друг от друга.

Как всегда, по окончании учебного года мне предстояло ехать на все лето на дачу. Каждую весну я с нетерпением ждал этого события, но в этом году такая перспектива меня совсем не прельщала. Дело в том, что еще в начале учебного года я поступил в автоклуб. Обучение там было поставлено вполне серьезно. Чтобы сесть за руль, мы должны были прослушать курс лекций по устройству автомобиля и правилам дорожного движения, а затем сдать совсем не шуточные экзамены. Изучение устройства автомобиля происходило не только в классе, но и в гараже. Все автомобильное хозяйство клуба состояло из трех стареньких автомобилей Победа и такого же числа Москвичей. Они постоянно ломались, и также постоянно их требовалось чинить. Под руководством опытных инструкторов – мужиков, прошедших войну за рулем автомобиля, мы ремонтировали двигатели, коробки передач, передние и задние мосты и вообще все, что может и не может сломаться в автомобиле. Потратив почти все свое свободное время в прошедшем учебном году на занятия в клубе, я, наконец, должен был начать ездить за рулем, а тут надо было ехать на дачу. Я восстал против такой несправедливости. Родители не соглашались оставить меня на лето в Москве. Наконец, был найден компромисс. Мне разрешили два раза в неделю приезжать в Москву с дачи. Ура!!!

Вообще-то я очень любил дачу. Она у меня ассоциировалась с летом. Зимой я там никогда не бывал. На даче было много друзей, лес, речка. Жизнь была очень привольной. Домой надо было приходить только, чтобы поесть, да поспать. На даче я находился под совсем не обременительным присмотром пожилой дамы – соседки по даче, которой мои родители за это приплачивали. Соседка готовила для меня какую-то простенькую еду: суп, кашу, картошку. Еще было молоко и хлеб. Иногда на воскресенье на дачу наезжали родители или один из них. Я их всегда очень ждал. Они привозили с собой что-нибудь вкусное, им можно было показать мои поделки, отвести в лес или на речку. У меня не было никаких сомнений в распределении ролей в этих походах. Я чувствовал себя здесь хозяином, а они были моими гостями. Лес, начинавшийся сразу за нашим небольшим дачным поселком, я исходил вдоль и поперек. Сначала я ходил туда с дедом одного из моих дачных приятелей. Дед был заядлым грибником и рыбаком и охотно брал нас с собой. Позже, начитавшись Фенимора Купера, я начал ходить в лес один, воображая себя разведчиком или первопроходцем. Но мое лесное одиночество продолжалось недолго. Случай свел меня с деревенскими ребятишками, и я начал проводить время с ними. Вообще-то, особой дружбы между деревенскими ребятами и нами – дачниками не наблюдалось, но вражда не была острой. Я же, благодаря случаю, был принят в их стаю.

Дело было так. Однажды, играя сам с собой в индейцев и разыскивая их тайные тропы, я услышал неподалеку странное не то всхлипывание, не то повизгивание. Осторожно двигаясь на звук, я увидел мальчишку, который висел на дереве вниз головой на высоте полтора-два метра. Приблизившись, я понял, что он занял эту не слишком удобную позу не по своей охоте. Он, видимо, сорвался с более высокой ветки дерева, и его нога застряла в узкой развилке раздваивавшегося ствола. Застрявшая нога была сильно ободрана и кровоточила. Надо было что-то делать. День был будний. В лесу никого не было. До ближайших домов – километра три. Рассчитывать на чью-то помощь не приходилось. Я залез на дерево и уперся спиной в один из стволов, а ногами – в другой. Стволы чуть подались в разные стороны, и этого оказалось достаточно, чтобы открыть капкан. Нога вышла из него, и мальчишка повис на ветке дерева уже на руках. Высота была небольшая, но мальчишка категорически отказывался прыгать. Пришлось самому слезть с дерева, подставить ему свои плечи, только почувствовав под собой какую-то опору, он буквально упал на меня. Мы уселись под деревом отдохнуть и отдышаться. Оказалось, что он собирал птичьи яйца. Неподалеку лежала холщовая сумка, а в ней десятка три мелких цветных яиц. До меня не сразу дошло, что делал он это не из праздного любопытства, а для еды. Он попробовал встать, но исцарапанная нога болела не на шутку: «Видимо, вывих», – подумал я про себя. Ничего другого не оставалось, как взвалить его себе на спину. Мальчишка был щупленький и весил, наверное, в половину от меня. Поначалу я зашагал очень бодро. Но дорога была неблизкой, и, прошагав не более четверти пути, я вынужден был остановиться. Далее я останавливался все чаще и чаще. Под конец, а на всю дорогу у нас ушло не менее трех часов, я вынужден был отдыхать каждые пятьдесят метров. Наконец, мы добрались до его деревушки, непосредственно примыкавшей к нашему дачному поселку. Я без сил опустил его на лавку у ближайшего дома, а сам остался сидеть на траве. Из калитки вышла женщина, увидев нас, она запричитала, заохала, позвала кого-то еще. Мальчишку куда-то унесли. На меня, казалось, никто не обратил внимания, но когда я уже собрался уходить, снова появилась та женщина, что первая увидела нас. Она принесла мне кружку молока, которую я жадно выпил. Она еще что-то громко говорила, но я не вслушивался в ее слова. Хотелось скорее добраться до дома и лечь.

На следующее утро, когда я вышел из дома, думая, чем заняться – после вчерашнего приключения у меня болело все тело – перед калиткой дачного участка сидели и лежали на траве с десяток деревенских мальчишек разного возраста. Я внутренне напрягся, но они не проявляли агрессии. Наоборот, один из них позвал меня. Я вышел из калитки и сел рядом с ними. Быстро познакомились, и я скорее почувствовал, чем понял, что их стая приняла меня.

Надо сказать, что с ними моя дачная жизнь стала намного веселее и насыщеннее. Нравы деревенских детей отличались от городских, и, на мой взгляд, в лучшую сторону. Если в Москве старшие мальчишки зачастую обирали младших, то здесь об этом никто и не помышлял. Они были гораздо более, чем городские, озабочены пропитанием, но решали свои проблемы не за счет других, а своим собственным трудом, находчивостью и изобретательностью. Мы собирали чернику, землянику, малину, грибы. Вся добыча складывалась в общий котел, и кто-то из старших нес ее на станцию продавать дачникам. Те охотно покупали. На вырученные деньги покупался хлеб, реже печенье, еще реже немного самых дешевых конфет. Все это вполне справедливо делилось и моментально съедалось. Сбор птичьих яиц тоже был одним из видов промысла доступного, впрочем, не многим. Для того чтобы им заниматься, надо было обладать особой внимательностью, терпением и знанием птичьих повадок. Охотиться в подмосковном лесу нам удавалось только на голубей. Пойманной в силки птице сворачивали голову, наскоро ощипывали и бросали в кастрюлю. Я не мог на это смотреть и, тем более, есть эту еду, хотя часто бывал голоден не меньше, чем мои друзья.

Мальчишка, которого я притащил из леса, вскоре поправился. Вывихнутую ногу ему вправили сразу, причем, без помощи врача, а ссадины и царапины зажили сами. Он был самым талантливым сборщиком птичьих яиц. Ему единственному удавалось, правда, в удачный день, собрать до сорока штук. Найденные яйца он относил матери, и та кормила ими больную маленькую дочку. Вообще, деревенские дети отличались от городских своей хозяйственностью. Они выходили на улицу только после того, как выполняли возложенные на них дома обязанности. Их кодекс чести был проще и гуманнее, чем у городских. Они тоже дрались между собой, да и со мной тоже, но это происходило как-то понарошку, не всерьез: своих бить не полагалось. Бить можно было только чужих, и не просто так, а если было за что. Нельзя взять чужую вещь, но можно залезть в чужой сад, чтобы нарвать яблок или накопать картошки для еды, но не для продажи. Нельзя ничего брать с колхозных полей. За это могут посадить, правда, и взять-то с них было почти что нечего. Заросшие лебедой поля колхозной картошки выглядели жалкими по сравнению с маленькими, но ухоженными посадками на приусадебных участках. «А зачем за ней ухаживать, – говорили деревенские, – за работу все равно не заплатят, а собранную картошку где-нибудь сгноят».

Раньше я не знал, откуда берется картошка в нашем городском магазине, но видел, что она всегда была плохой, даже в начале осени, а к весне становилась полугнилой. В то же время на рынке картошка была отличного качества в любое время года. В Москве хозяйки на кухне говорили, что хотя на рынке картошка в два раза дороже, чем в магазине, но из нее все равно половину выбросишь.

Что меня буквально убивало в деревенских детях, так это их полная необразованность. Они, кажется, никогда и ничего не читали, не ходили в кино и, тем более, в театр. Большинство из них, живя не где-нибудь в глубинке, а всего-то в 30 км от Москвы, в ней никогда не бывали. Когда я как-то заговорил о поездке в Москву, один из них сказал: «А как поехать-то, у мамки и паспорта нету – заарестуют». Об этой стороне жизни сельчан я, конечно, не думал и не догадывался.

За все лето 1953 года я ни разу не видел Серегу. Он наезжал в город в увольнение на выходной, а я, наоборот, бывал в нем только на неделе. Раза два я забегал к его родителям: они говорили, что с Серегой все в порядке. Он получил аттестат зрелости и поступил на заочное отделение института рыбного хозяйства. «Будет у нас в семье свой ихтиолог», – улыбаясь, говорила его мама, и было непонятно, что вызывало ее улыбку. Когда же, съехав с дачи, я зашел к ним снова в сентябре, в семье снова царило уныние. От Сереги не было ни слуху ни духу уже месяц. Томительное ожидание продолжалось до конца октября. На письма ответы не приходили, в военкомате явно тянули с запросами. Все разъяснилось только, когда из части к его родителям приехали два офицера. Увидев их на пороге своей квартиры, Сережина мама впала в полуобморочное состояние. К счастью был дома и отец. Он усадил их за стол, и они рассказали, что Серега жив, но не здоров – лежит в больнице в инфекционном отделении. Заразился он по чьей-то неосторожности при проведении планового эксперимента, но сейчас его жизнь вне опасности, хотя лечиться придется еще долго. Офицеры сказали, что будут в дальнейшем сами информировать родителей о состоянии сына, так как в отделение, где он лежит, никого постороннего не пустят. Оттуда даже записку вынести нельзя. Но самое страшное уже позади, и теперь надо только набраться терпения.

Серегу привезли домой в самом конце ноября без всякого предупреждения. Хорошо, что дома в этот момент была его мама. Он с видимым трудом, но самостоятельно поднялся на третий этаж, но, войдя в квартиру, сразу рухнул в кресло. В квартире было только одно кресло – бабушкино, но она освободила его навсегда вскоре после ухода Сереги в армию. Когда я увидел его в один из ближайших дней, мне трудно было поверить, что это Серега: передо мной сидел исхудавший, наголо обритый человек лет тридцати. Он смотрел на меня неподвижным взглядом и говорил тихим ровным голосом, что было полной противоположностью прежнему Сереге. Он сказал, что теперь для него с армией все счеты окончены. Он уволен вчистую, комиссован, получил инвалидность. О своей болезни, о том, как он ее получил, не говорил ничего. Вообще, он казался заторможенным. Кресло стало его постоянным местом пребывания. Когда бы я ни зашел, он сидел в нем и смотрел в одну точку. Но, сидя в кресле, он, очевидно, много думал. Как-то, когда я зашел к нему перед самым Новым Годом, он произнес несколько фраз, из которых я понял, что он мучительно думает о том, как жить дальше. То, что он сказал, было очень похоже на то, что сказал Андрей Болконский в известном романе Л. Н. Толстого: «Нет, жизнь не кончена в 31 год…». А ведь Сереге было всего восемнадцать. После этого он начал быстро поправляться. Возможно, именно потому, что сам принял решение: надо жить дальше.

В феврале Серега начал выходить на улицу, делать зарядку и обливаться холодной водой. В институте ему пошли навстречу: дали возможность сдать первую сессию в марте и пообещали, что если он хорошо сдаст экзамены за первый курс, то его переведут на дневное отделение. Так все и произошло. Летом 1954 года Серега перешел на второй курс своего рыбного института, а я перешел в десятый класс. Молодость и природное здоровье взяли верх над болезнью, и Серега теперь выглядел почти так же, как прежде, но встречались мы все реже и реже.

Свои последние летние школьные каникулы я провел в Москве. Уже никакая сила не могла заставить меня жить на даче. Нет, я съездил туда пару раз, повидался со старыми друзьями, но особой радости от этих встреч не испытал. В этот период я делил свое время между радиолюбительством, автоклубом и книгами, причем, первые два увлечения уже сходили на нет. Делать дома что-то радиотехническое без специальных знаний и оборудования, конечно, можно было, но не понятно зачем. Машину и мотоцикл я освоил, но не собирался становиться ни шофером, ни автомехаником. Я просто хотел ездить на чем-то, что надо было со временем купить. С книгами же дело обстояло совсем по-иному. Я уже давно перечитал все, что было в доме, и переключился на библиотеку им. Тургенева, что была близ метро Кировская. Там меня хорошо знали. Расправившись за предыдущие годы с большинством русских и зарубежных классиков, которые в то время были доступны для чтения в СССР, я перешел, как сам это для себя называл, на разночинную литературу. Это значило читать все подряд, что гораздо труднее, чем знакомиться с произведениями признанных авторов, чьи имена всем хорошо известны, и сами по себе гарантируют определенное качество ими написанного. Но если число признанных авторов ограничено, то непризнанных – море. В этом море я и начал плавать в тот год.

Выбрать книгу в большой библиотеке по неизвестному вам имени автора и по названию, которое далеко не всегда отражает содержание, да еще и так, чтобы она хоть как-то соответствовала вашим интересам, практически невозможно. Это я понял очень быстро. Тогда я решил исходить из того, что если автор затратил время на то, чтобы написать триста-четыреста страниц, значит, он хотел что-то донести до других людей. Прочесть же книгу гораздо проще и быстрее, чем написать ее, и я должен сделать все от меня зависящее, чтобы понять замысел автора. Чем скорее я доберусь до сути, тем лучше для меня – значит, надо отрабатывать технику быстрого чтения – задача вполне понятная и решаемая. Должен сказать, что идея освоить технику быстрого чтения принадлежала все же не мне, а Сереге. Он говорил об этом еще года два назад, но тогда я, видимо, еще не дозрел до осознания такой необходимости. Серега занимался освоением техники быстрого чтения со свойственной ему основательностью: изучил гору литературы и на ее основе выработал некоторый свод правил, который уместился на одной странице. Эти, уже его, правила я тогда же не поленился переписать. Это-то было неудивительно. Удивительно было то, что я их нашел в своем столе при очередной разборке.

Правила казались простыми на бумаге, но исполнить их оказалось очень трудно. Они заключались в том, чтобы не проговаривать про себя читаемый текст, а воспринимать его содержание непосредственно, как изображение. Для начала Серега предлагал научиться таким образом пользоваться таблицей умножения. И это оказалось нелегко. Примерно месяц я потратил на то, чтобы не проговаривать про себя: пятью пять – двадцать пять, а, видя сомножители – сразу видеть ответ. Тренировки достигли цели. Стало очень легко в уме выполнять арифметические действия даже с многозначными числами. Способность же к скорочтению пришла ко мне только в конце лета, когда я не только перестал ждать этого, но даже почти начал забывать о том, что хотел освоить этот метод, которым Серега овладел уже более года назад. Тогда он демонстрировал мне, как, просмотрев страницу любого текста секунд за десять, он почти дословно пересказывал ее. Выглядело это как цирковой фокус. Сначала я заметил, что у меня в памяти начали оседать целые абзацы текста, на которые успел только посмотреть, потом целые страницы. Вскоре я мог прочесть сотню страниц менее чем за час и пересказать любой отрывок текста с указанием номера страницы, на котором он находится. Первое время мне очень нравилось поражать родителей и знакомых своим достижением, но потом это приелось, и я стал просто пользоваться освоенным методом чтения для поглощения литературы в огромных количествах.

Среди прочитанного, а за лето я прочел более ста томов, оказалось немало хороших, по-своему интересных и познавательных книг, но была и откровенная макулатура с политическим ура-патриотическим подтекстом, на которую не стоило тратить время. Из прочитанного в это лето как-то сами собой запомнились две книги. Первая своей несуразностью. В ней автор, кажется, Мальцев, со всей серьезностью писал во вполне литературной форме о том, как воспитать корову так, чтобы, живя в холодном коровнике на скудном рационе, она давала много молока. Более того, следуя воле автора и окончательно потеряв надежду на человека, корова начинала отращивать на себе длинную шерсть, дабы хоть как-то согреться зимой. Мне вспомнились деревенские коровы. Условия их жизни мало отличались от тех, что описывал автор, но шерстью они почему-то не обрастали, а когда им становилось совсем холодно, переставали давать молоко, что было настоящей трагедией для хозяев. Об этом я знал от своих деревенских друзей, а они-то получили эти знания совсем не из книг. Съездив как-то на дачу, я зашел к своим друзьям в деревню и, к слову пришлось, заговорил об опыте Мальцева при мужиках, чинивших как раз в это время жалкий покосившийся сарайчик, который и коровником можно было назвать только с очень большой натяжкой. Они так посмотрели на меня, что я понял: такая идея массами не овладеет.

От Сереги я еще раньше слышал истории, подобные коровьим. Тогдашний главный селекционер страны Мичурин провозглашал лозунг: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача». Серега говорил, что Мичурин, наверное, сделал много полезного, но его лозунг – варварство. О необходимости бережно относиться к природе писал еще Лев Толстой. Ругал Серега, правда, очень тихо, и другого видного деятеля от сельского хозяйства – народного академика Лысенко. Тот утверждал, что яровая пшеница может превратиться в озимую и наоборот при условии достаточности веры в свое дело агронома, который с ней работает. Я не знал, чем яровая пшеница отличается от озимой, но Сереге верил безоговорочно, он говорил, что вера тут ни при чем – работать надо.

Другая книга, наоборот, произвела на меня действительно положительное и даже неизгладимое впечатление. В ней рассказывалось о киевском профессоре медицины, кардиохирурге Амосове, который одним из первых занялся операциями на сердце и, в том числе, созданием протезов сердечных клапанов. Я так никогда и не узнал, что такое митральный клапан, но переданная автором обстановка заинтересованного научного поиска меня захватила. Мне самому захотелось оказаться в подобной обстановке, жить какой-то, возможно, недостижимой идеей, пробовать и искать.

Проведя половину дня в библиотеке, я отправлялся в автоклуб, где тоже был своим человеком. Здесь я переодевался в промасленный черный халат и принимался ремонтировать какой-нибудь агрегат одной из клубных машин. В этой, далеко не всегда интересной и приятной, работе была своя корысть. Отработав сколько-то часов в гараже, можно было записаться на участие в очередном автопробеге и не в качестве пассажира, а в качестве водителя. Автопробеги по Подмосковью устраивались в клубе пару раз в неделю. Две-три машины с четырьмя мальчишками и инструктором в каждой отправлялись в какой-нибудь подмосковный город. Инструктор делил дорогу на равные части и по очереди сажал нас за руль. Самым почетным считалось вести машину по Москве. Это доверялось наиболее опытным из нас, и я уже был в их числе. В это лето я, кажется, не пропустил ни одной поездки.

В следующем учебном году мы практически не пересекались с Серегой. Он был занят учебой, кроме того, между школьниками разница в возрасте ощущается меньше, чем между школьниками и студентами. Серега как бы перешел в другую касту, пока далекую для меня. В московских школах в это время ввели совместное обучение. Часть ребят перевели в девчачьи школы, часть девочек – в мальчишеские. Я попал в другую школу и начал учиться вместе с девочками. Скажем прямо, они меня уже давно интересовали и даже очень. Одна из них мне явно нравилась больше других. Мы подружились, но дальше совместных прогулок и походов в кино и театр дело не шло. Мы оба были очень застенчивы. Кроме того, длительное и в каком-то смысле бесцельное времяпрепровождение меня раздражало. Но зимой этого года неожиданно для себя я познакомился с женским полом, а точнее с одной из его представительниц весьма близко.

В своем подъезде нашего большого пятиэтажного дома я славился как электромонтер. Меня часто звали что-нибудь починить, и я никогда никому не отказывал в помощи, не беря никакой платы. На этот раз меня позвала молодая, красивая женщина с третьего этажа. У нее в квартире погас свет. Я взял нехитрый инструмент и зашел к ней. С пробками я справился за пару минут. Свет загорелся, и я собрался уходить. Но она позвала меня в свою комнату, усадила на диван и поставила на стол чайник и конфеты. Сама в легоньком халатике, под которым явно ничего не было, уселась рядом. Когда она потянулась к чайнику, верхняя пуговичка на халатике сама собой расстегнулась, и… Я не буду далее описывать картину своего совращения. Могу только сказать, она была прекрасна… Ушел я от нее уже поздним вечером в приподнятом настроении. Нетрудно догадаться, что в последующие дни, недели и даже месяцы, я был частым гостем в этой квартире. Каждый раз, чтобы попасть туда, нужно было выбрать момент, когда все обитатели квартиры разойдутся по своим делам. Мы договаривались об условных знаках и научились строго соблюдать конспирацию. Кажется, мы преуспели в этом деле во всех отношениях. Она оказалась хорошей и знающей учительницей, а я способным и выносливым учеником. Ради наших встреч я прогуливал все, что угодно. Единственное, что меня беспокоило, это смутное понимание того, что, наверное, я теперь должен на ней жениться. Вот этого мне совсем не хотелось. Однажды я заговорил с ней об этом, но она сразу меня успокоила: «Ты что, дурачок, хочешь, чтобы меня посадили за совращение малолетних? А не посадят, так на смех поднимут – я ведь лет на десять старше тебя. Мне нужен мужик взрослый. Вот найду такого, и все наши игры кончатся». Действительно, где-то во время экзаменов за десятый класс я встретил ее у нашего дома. Она явно ждала меня. «Извини, – скороговоркой произнесла она, – нам пора расстаться. Я нашла того, кто мне нужен. Спасибо за утешение». Я тоже поблагодарил ее и совершенно искренне. Конечно, хотелось бы попрощаться в несколько иной обстановке, но, что делать. Я все понял и в последующий год-два, пока я еще жил в этом доме, ничем, ни взглядом, ни словом не напоминал ей о нашем прошлом. Она вышла замуж, родила мальчика и была, похоже, счастлива в браке. Школьные же девочки перестали представлять для меня интерес.

 

Годы поиска

Я закончил десятый класс. Получил аттестат зрелости. В нем было много троек и всего несколько пятерок – по физике и по разным разделам математики, но это меня нисколько не смущало. Надо было поступать в институт. В ином случае еще через год маячила перспектива попасть в армию, чего, глядя на Серегу, совсем не хотелось. Мои родители мало могли мне помочь в выборе института. Я уже упоминал, что моя мама была преподавателем музыки. Отец тоже был музыкантом – пианистом. В свое время они очень много сделали, чтобы и меня направить в это русло, но не вышло. Похоже, медведь наступил мне сразу на оба уха, и родители с тоской и недоумением следили за моей все большей и большей увлеченностью техникой. Естественно, они ничего не знали о высших учебных заведениях, где изучают радиоэлектронику, которую я решил сделать своей профессией. Не знал об этом ничего и Серега – мой главный советчик во многих житейских вопросах.

Никакой специальной подготовки к поступлению в институт я не вел, считая свой уровень знаний, несмотря на школьные оценки, весьма высоким. Я был уверен, что хорошо знаю физику и математику. Мне никогда не попадались задачи, которые я не мог бы решить. Я почти никогда не помнил формул, но всегда мог любую из них вывести, так как хорошо понимал их суть. Чего я действительно боялся на вступительных экзаменах, так это иностранного языка, который я почему-то просто игнорировал в школе, и сочинения – в нем мне грозила опасность наделать избыточное число орфографических ошибок. Вот с таким багажом я и решил поступать в московский физико-технический институт, который в то время был у всех на слуху. Двери этого института, казалось мне, были единственными, ведущими и в космос, и в ядерную физику.

Вступительные экзамены в МФТИ начинались на месяц раньше, чем в других институтах, что давало возможность в случае неудачи попытать счастья в тот же год в менее престижном месте. Я сдал документы, прошел медкомиссию и явился на первый экзамен – письменная физика – в полной уверенности в успехе. Но не тут-то было. Абсолютно понятная по смыслу задача не решалась. Мне надо было сразу переключиться на другие задачи, которые были включены в мой экзаменационный билет, но я был настолько ошеломлен неудачей, что стратегическое мышление у меня просто выключилось. В ощущении цейтнота я стал делать ошибку за ошибкой и не заметил, как время подошло к концу. Ошеломленный я сел в поезд, который должен был привезти меня из Долгопрудного в Москву. Там, несколько успокоившись, я обнаружил примитивную ошибку в своих рассуждениях, но было поздно. Оставалось только забрать документы и снова думать, куда поступать. Собственно на размышления времени уже и не оставалось.

Спустя неделю я подал документы в скромный радиотехнический институт, адрес которого отыскал в справочнике, взятом у Сереги. Теперь уже он утешал меня. «Совсем не обязательно учиться в самом престижном учебном заведении, – втолковывал мне он, – более важны твое желание получить образование и твоя же способность это сделать». Я побродил по институту. Летом в нем было пусто, но я представил себе его заполненным молодежью, и мне в нем стало даже нравиться. Большой спортивный зал, конференц-зал, несколько аудиторий, амфитеатром ниспадающих к кафедрам, выглядели очень солидно. Двери лабораторий были закрыты, и познакомиться с ними не удалось.

До экзаменов оставалось еще почти три недели, и в этот раз я решил не пускать дело на самотек. Я заново перерешал все задачи повышенной сложности по физике и математике, которые мне удалось найти, и это было все, что я мог сделать за оставшееся время. Исправить положение с иностранным и русским языками было уже невозможно. Приходилось полагаться на удачу. В этот раз она не отвернулась от меня, хотя и не обошлось без эксцессов. Без всяких проблем я получил отличные оценки по устной и письменной математике и по физике. Имея в своем активе целых пятнадцать очков, я пришел на экзамен по иностранному языку окрыленным. Мне вручили вместе с экзаменационным билетом текст для устного перевода. В заголовке текста стояло одно слово. Не пытаясь его прочесть, я сразу полез в словарь, и, о, ужас, его там не оказалось. Не было его и в другом словаре. Струйки холодного пота побежали у меня по спине. Я взял себя в руки и осторожно прочел упрямое слово. Получилось – Тимирязев. Такого слова действительно не могло быть в словаре. Дальнейший перевод не потребовал словаря даже для такого крупного языковеда как я. Мне снова поставили пятерку, что, конечно, говорило не об уровне моих знаний, а об уровне требований. В то время иностранный язык не был в почете. Считалось, что все необходимое для познания мира давно написано на русском языке. Лучше всех, мне кажется, отразил эту идею в своих стихах Маяковский: «…да будь я и негром преклонных годов, и то без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин».

Теперь уже с двадцатью баллами в кармане я пришел на последний экзамен по русскому языку. Предстояло писать сочинение. Я запасся шпаргалками, надеясь, что, списывая, я буду иметь меньше шансов на орфографические ошибки. Списывание вообще не моя стихия – в школе я никогда не занимался этим, но в этот раз, когда слишком многое зависело от результата экзамена, я пошел на такое экстраординарное решение. Мне удалось благополучно списать весь текст сочинения. В огромном зале писали сочинение человек триста, и уследить за всеми было просто невозможно. Закончив работу и вздохнув с облегчением, я вышел в туалет, чтобы перепрятать шпаргалки, которые грозили выпасть из карманов. Но стоило мне заняться этим делом, как в мужской туалет ворвалась дама – член экзаменационной комиссии – и застала меня за этим занятием. В своей беспощадной борьбе за справедливость она чем-то напомнила мне нашу пионервожатую, только здесь в институте она преподавала не конституцию, а марксизм-ленинизм. Об этом я узнал позже, а тогда она поволокла меня к столу, за которым сидела экзаменационная комиссия. Председатель комиссии – пожилой, солидный мужчина в строгом костюме, но без галстука – посмотрел мой экзаменационный лист и, увидев в нем четыре пятерки, поинтересовался у меня, с чего это я с таким багажом решился на списывание. Я ответил так, как было на самом деле: грешен, ошибок много делаю. До конца экзамена оставался час. Председатель посадил меня за свободный стол напротив себя и сказал: пиши новое сочинение на любую тему, кроме той, что списал, посмотрим, какой ты боец.

За сорок минут я написал новое сочинение по Маяковскому, которого хорошо знал и почитал. Идя ва-банк, я писал ярко, остро, эмоционально, не скупясь на цитаты и не задумываясь о правописании. Готовое сочинение я вручил председателю, чувствуя на себе ненавидящий взгляд дамы, не стесняющейся ходить по мужским туалетам. Председатель пересчитал страницы моего сочинения, подозвал к себе еще двух членов комиссии, которые сделали то же самое, и сказал мне: «Поболтайся здесь где-нибудь часок – проверим, что ты тут написал». Я с тоской ждал приговора. Я даже не прочел написанное, хотя это мало что могло изменить. Своих ошибок я, как правило, не видел и не только в сочинениях.

Не знаю, сколько прошло времени, мне показалось, что очень много. Наконец, из зала вышел председатель. Все абитуриенты уже давно разошлись, так как оценки за сочинение должны были объявить только через пару дней. В зале оставались только члены экзаменационной комиссии. Они сортировали сочинения по темам, чтобы раздать их на проверку. Председатель подвел меня к столу и представил: вот он, герой дня.

– Мы прочли твое сочинение и, в порядке исключения, коллективно проверили его. Ставим тебе четверку. По содержанию – здорово, но одна ошибка все-таки есть, никуда не денешься. И Маяковского ты хорошо знаешь, не по школьной программе. Считай, что ты уже принят в институт. Ты набрал 24 балла, а проходной 21. У тебя и с двойкой было бы 22, но в институт с двойками не принимают. Ну, иди с миром.

Я от души поблагодарил всех, кто был около стола, и вышел с горящими ушами и лицом. Противной тетки нигде не было видно. От экзаменов у меня осталось двойственное чувство – побитой собаки и победителя. Второе начало преобладать уже через несколько минут.

Прежде, чем ехать домой, я решил поподробнее познакомиться с институтом, но далеко не ушел. Идя по первому этажу, я увидел вывеску: «Кафедра промышленной электроники». Решил заглянуть. Дверь оказалась незапертой. Напротив нее за столом сидел человек и что-то писал. Я хотел уйти, так как понимал, что поступил неделикатно, открыв дверь без стука, но человек поднял голову и жестом пригласил войти и сесть по другую сторону стола. Он закончил писать фразу и отложил ручку в сторону, глядя на меня поверх очков.

– Абитуриент? – спросил он.

Я с гордостью ответил, что нет, уже студент. Он удивился, и я быстро начал рассказывать о своих приключениях на экзаменах. Он очень по-доброму улыбнулся и стал расспрашивать, что привело меня именно в этот институт. Завязался разговор, в ходе которого я рассказал о себе почти все. Хозяин кабинета не остался в долгу. Он очень интересно говорил об институте, о кафедре, о лаборатории, в которой мы находились. Через полчаса я уже не сомневался в том, что именно промышленная электроника – путь к процветанию человечества, и мое место тут, среди молодых людей – студентов и сотрудников кафедры, которых здесь сейчас нет, но которых он столь живо описал, что мне показалось, будто я знаю их всех лично и не один год.

В конце разговора мой неожиданный собеседник, а он оказался доцентом кафедры Леонидом Ивановичем Кедровым, предложил мне поработать на кафедре пока в должности младшего лаборанта. Я с радостью согласился. Оформление на работу не оказалось сложным, и первого сентября 1956 года я оказался одновременно и сотрудником, и студентом радиотехнического института. В первый день этот дуализм не на шутку встревожил меня. Я не знал, куда мне идти: на занятия или в лабораторию. Забежал в лабораторию, но там мне сказали, что ждут меня после занятий. С тех пор я проводил в институте все рабочие дни с утра и до вечера. Художественная литература была заброшена, но ее место очень скоро заняла специальная. Я увлекся работой больше, чем учебой, хотя обязанности лаборанта и не были насыщены творчеством. Но я рассматривал эти свои функции, как временные, что так и было на самом деле. Очень скоро, уже на первом курсе мне удалось показать, что я стою большего. В этом мне помогла моя способность к скорочтению. Где-то в январе следующего года кафедре было поручено выпустить обзор работ ее специалистов за весь послевоенный период. Первичный материал уже был собран, и на столе лежала гора литературы, написанной разными авторами более, чем за десять лет. Никто не отваживался разобрать ее и систематизировать. Когда я вызвался сделать эту работу, на меня посмотрели с сомнением, но разрешили, благо, больше желающих не находилось. Дня три я, не разгибая спины, просматривал статьи, отчеты и монографии, сортируя их по темам. Пока я занимался этой тяжелой, рутинной работой, окружающие давали мне множество полезных советов о том, как облегчить этот труд. Предлагалось делать выписки, присваивать им номера, а уже потом писать обобщающий материал. Но я обошелся без промежуточных операций. Закончив просмотр, я сел и еще за два дня написал обзор, заодно досконально изучив и в какой-то степени поняв все основные направления работы кафедры. Конечно, кто-то потом редактировал мой обзор, но на меня стали смотреть другими глазами и начали поручать все более и более сложную работу.

К концу второго курса я уже сам находил себе работу и привлекал к ней других, в том числе, и старших по возрасту и положению сотрудников кафедры, но об этом несколько позже.

Весной 1959 года Серега окончил свой рыбный институт. Он хотел сразу поступить в аспирантуру, к этому у него были все предпосылки, однако что-то не заладилось. Партийные органы, которые в то время играли первую скрипку в решении всех кадровых вопросов, никак не могли определить свое отношение к Сереге. К нему можно было отнестись как к солдату, потерявшему здоровье при исполнении воинских обязанностей. Тогда ему открыты все дороги. Но в его воинских документах этот факт не был отражен. Там было написано, что он уволен из армии по состоянию здоровья, то есть мог просто заболеть, и служба тут вовсе ни при чем. В институте все знали, как было дело, но слова здесь ничего не значили. Больший вес имело другое, Серега был исключен из ВЛКСМ и ни в армии, ни в институте не сделал ничего, чтобы туда вернуться, а это был уже большой грех. То, что Серега за время учебы провел ряд интересных научных исследований и опубликовал результаты в серьезных профильных журналах, в расчет не бралось. Однако время было уже не такое прямолинейное, как при Сталине, и Сереге деликатно сказали, что поскольку у него не красный диплом, ему рекомендуется перед аспирантурой поработать пару лет в каком-нибудь НИИ. Но тут заартачился Серега. Он попросил направить его на производство в какое-нибудь отстающее рыбное хозяйство на любую должность. Следует заметить, что в то время выпускник высшего учебного заведения не имел права самостоятельно выбрать себе работу. Он подлежал централизованному распределению. Но Сереге пошли навстречу, предложив на выбор несколько рыбных хозяйств в разных частях страны. Видимо, все они были отстающими. Серега выбрал небольшой рыбхоз где-то под Воронежем.

Остававшиеся до отъезда к месту работы полтора месяца Серега планировал провести в библиотеке. Он опасался, и не без оснований, что там, где ему предстояло трудиться, серьезной литературы днем с огнем не сыщешь. У меня же на это лето были совсем другие планы. За последний год мне удалось скопить деньги на мотоцикл, о котором я давно и страстно мечтал. О машине я тоже мечтал, но заработать столько денег можно было только лет за пять-семь. Обычные студенческие заработки были невелики. Но я развил бурную деятельность сразу в нескольких направлениях, и все они были в русле работ кафедры промышленной электроники. Еще в сентябре прошлого года я узнал, что на многих ткацких фабриках на конвейерах отсутствуют средства для измерения количества произведенной ткани. Решение о том, как это сделать, пришло ко мне сразу, как только я увидел сам конвейер. Остальное было делом техники. Я сколотил небольшую бригаду, которая за несколько недель реализовала мою идею в виде очень простого устройства, способного надежно измерять погонные метры движущейся ткани. Мы испытали его на одной из фабрик. Результат получился отличный, и нам заказали целую партию таких устройств. Их захотели иметь другие фабрики. Короче, дело пошло, и я без всякого сожаления с ним расстался, получив солидную по моим понятиям сумму. Самым же интересным в этой эпопее оказалось то, что, спустя короткое время, установленные моими ребятами устройства начали ломаться и ломаться хронически. Поломки были разные, но все они не были связаны с конструкцией. Их просто ломали, причем систематически и безжалостно. Они явно кому-то мешали, но чем – это было недоступно нашему пониманию. В конце концов ситуацию прояснил мне Леонид Иванович. Он сказал только одно слово: воруют! Догадавшись по моему недоуменному взгляду, что я ничего не понял, добавил: «Раньше никто толком не знал, сколько на самом деле выпущено ткани, и можно было красть, ничего не опасаясь, а ты испортил всю малину».

Дальнейших разъяснений не требовалось. Осталось только некоторое недоумение. Я был искренне убежден, что основной закон социализма – контроль и учет – соблюдается неукоснительно. Воровство же в моем понимании существовало только в быту и никак не ассоциировалось с социалистическим производством.

Другая идея, которую я в это время продвигал, была навеяна притчей о восточном мудреце, которого шах готов был озолотить за то, что он обучил его игре в шахматы. Но мудрец попросил шаха дать ему награду зерном, положив за первую клетку шахматного поля всего одно зернышко и удваивая их число за каждую следующую. В это время я как раз изучал двоичные коды. Я не поленился возвести двойку в шестьдесят четвертую степень и, получив число с огромным количеством нулей, возликовал: штрих кодом из небольшого числа нулей и единиц можно обозначить все производимые в мире товары. Я вознамерился осчастливить человечество, но не знал с чего начать. Как-то сам собой мой выбор пал на железную дорогу. Я отправился на одну из подмосковных сортировочных станций и сделал попытку разобраться, откуда железнодорожники знают, куда какой вагон отправлять. Начал со сцепщика. Тот в доступной любому россиянину форме разъяснил мне свои функции и отправил к мастеру. Мастер направил меня к начальнику участка. Так, двигаясь по цепочке, я добрался до самого начальника станции. Он принял меня в роскошном кабинете, украшенном портретами Маркса, Энгельса и Ленина. Кроме грохота поездов и гудков локомотивов, ничто более не напоминало о принадлежности его хозяина к железнодорожному ведомству. Он выслушал мои соображения по автоматизации сортировки вагонов и разразился длинной речью, суть которой сводилась к следующему. Выполняя решения очередного съезда Партии, его станция неуклонно повышает производительность труда и делает это в строгом соответствии с инструкциями, спускаемыми сверху – из министерства, а то и выше – из самого ЦК КПСС. В этих инструкциях нет ни слова об автоматизации сортировки вагонов. Вот когда будет, так они в тот же день приступят к исполнению новых указаний. А так – ни-ни. Я поблагодарил начальника за потраченное на меня время и сказал, что на следующей неделе обязательно зайду в ЦК и поговорю с кем надо. Что он при этом подумал, не знаю, но мне на самом деле стало ясно, что внедрение подобных вещей в нашей стране возможно только сверху. Захотел Хрущев, и кукурузу начали выращивать чуть ли не в Заполярье. Захочет министр что-либо внедрить в своем ведомстве – нет вопроса. А вот инициатива снизу должна сначала овладеть умами начальников.

Я не остановился в своем желании осчастливить человечество и буквально на следующий день поехал в институт инженеров транспорта. Там, в студенческом научном обществе я легко нашел общий язык со своими сверстниками. Они сумели заинтересовать этим вопросом своих научных руководителей, и через некоторое время нашими двумя студенческими обществами была развернута весьма серьезная работа, которая продолжалась несколько лет. Ее результаты были положительными и многообещающими. Однако до внедрения дело так и не дошло: советская система хозяйствования не нуждалась в прогрессивных технологиях.

Короче говоря, независимо от преимуществ и недостатков советской системы деньги на мотоцикл я заработал честным трудом. Я купил мотоцикл Ява-250 чешского производства. Вообще-то говоря, выбор мотоциклов не был велик. Ява была единственной импортной машиной, выгодно отличавшейся от отечественных моделей своим изяществом, надежностью и экономичностью. Она предназначалась для хороших шоссейных дорог и потому пользовалась спросом только в крупных городах. Новенькая, пахнувшая свежей краской и резиной мечта требовала внимания, и я потратил на нее все полтора месяца каникул, забыв и о работе, и обо всем остальном. У меня появилось множество новых друзей мотоциклистов, с которыми мы совершали поездки, сначала по Подмосковью, а потом и по стране. Я еле успел вернуться в Москву к отъезду Сереги. Расставание с ним для меня уже не было таким болезненным, как тогда, когда я провожал его в армию. Серега был задумчив и молчалив. Мы доехали до вокзала на такси, и я помог ему затащить вещи в купе. Там, в Воронеже, его обещали встретить и доставить на казенную квартиру. Поезд отошел от перрона, и я сразу погрузился в собственные дела.

Первым делом надо было куда-то девать на зиму мотоцикл. С большим трудом мне удалось найти закуток в институтском гараже, где работал мой школьный приятель. А дальше я с головой окунулся в работу и учебу.

От Сереги стали приходить письма. Он писал, что устроился хорошо. Природа – великолепная. Пруды – просто замечательные. Можно только мечтать о том, чтобы жить в таком великолепии. Правда, домик, отведенный ему, совсем деревенский. Надо топить печку, колоть дрова, носить воду, готовить еду на керосинке. Из следующих писем мне стало ясно, что Серегин рыбозавод совсем не гигант индустрии. Весь штат завода состоит из директора, бухгалтера, кладовщика, инженера по производству или воспроизводству – я не понял – и двух техников. Еще он писал, что зимой здесь никакой работы фактически нет, и он планирует всерьез заняться самообразованием. Когда вся эта информация суммировалась у меня в голове, первой мыслью стало: бежать надо Сереге оттуда и чем скорей, тем лучше. Я написал ему об этом только в декабре, получив от него уже пять или шесть писем. На пару месяцев он замолчал, и следующее письмо пришло от него только в феврале. Это было обстоятельное послание на нескольких страницах, где он пытался объяснить мне, что место его нынешнего пребывания для него оптимально. Уединение, природа, позволяют сосредоточиться, дают возможность читать и излагать свои мысли на бумаге без спешки – все это трудно переоценить, другого такого случая в жизни может и не представиться. «Ты привык, – писал он, – жить и работать в суете, делая сразу множество нужных и ненужных дел, на фоне которых трудно выделить главное, а еще труднее заметить потери, пройти мимо чего-то важного». Мне его эти мысли казались надуманными. Я не мог представить себе, что буду делать, если когда-нибудь придется заниматься только каким-то одним делом. Наоборот, мои успехи, а они действительно были, основывались на том, что я находил актуальную тему, намечал путь ее решения, собирал команду для работы над ней и, приглядывая за ходом работ, переключался на следующую. За последние полтора года я развернул работы по десятку тем, многие из которых уже были завершены.

Позже, обдумывая письмо Сереги, я все же начал понимать его правоту. Все, над чем я работал, было в большей или меньшей степени сиюминутным. Безусловно, нужным, иногда даже важным, но не необходимым. Без всего того, что я делал, можно было обойтись. Таких тем было бесконечное множество, все они рано или поздно будут разработаны, но на их месте появится столько же или больше новых. Если то, над чем работает или собирается работать Серега, принципиально отличается от того, что делаю я, то он, конечно, прав. Но если его тема такая же времянка как моя, то он занимается глубокой философией на мелком месте. Что замышлял Серега, я не знал, но, испытывая сочувствие к его положению, решил в дальнейшем обойтись без поучений в его адрес.

В конце своего объемистого письма Серега писал о том, что следующим летом он планирует полностью изменить технологию производства на своем рыбозаводе и надеется на мою помощь. По тексту подразумевалось, что вопрос о моем приезде к нему на летние каникулы уже решен без моего участия. Такая постановка вопроса была для меня неожиданной. С одной стороны, мне льстило, что мой старший товарищ нуждается в моей помощи, с другой – за последние годы я привык сам решать, что, где и когда мне делать. Покушение на мою свободу само по себе было вызовом моему самолюбию. Но, чем ближе шло дело к каникулам, тем лучше я понимал, что поеду к нему. Я не мог объяснить свое решение самому себе, но оно было принято именно таким. Уже в марте я написал Сереге, чтобы он выслал мне подробную схему проезда, объяснив, что приеду к нему на мотоцикле.

Я досрочно сдал сессию и рано утром пятнадцатого июня отправился в путь. К этому времени мотоцикл уже был оборудован багажником моей собственной конструкции, на котором по бокам крепились два небольших чемодана, а сзади было место для рюкзака и палатки. Заднее сидение при этом оставалось свободным для пассажира, хотя я предпочитал предоставлять его пассажиркам, которые им охотно пользовались. Но к Сереге я, конечно, отправился один. Весь путь, а это без малого километров 800, я решил попробовать преодолеть за один день. Первая сотня километров далась мне легко. Раннее утро, свободная дорога и хорошая погода делали езду приятной. Но отсутствие тренировки скоро начало давать себя знать. Уже через триста километров я почувствовал себя усталым, но продолжал путь. Дальше меня поймут только те, кто сам ездил на дальние расстояния на мотоцикле. Я начал засыпать за рулем. Это только со стороны кажется, что езда на мотоцикле не дает возможности водителю расслабиться. Еще как дает. Следующие двести километров я ехал, мучительно борясь со сном, и то, что мне удалось не попасть в аварию, было чистым везением, а не моей заслугой. Потом пришло что-то похожее на второе дыхание, и, хотя усталость нарастала, сонливость прошла. Через шестнадцать часов весь в пыли, усталый, голодный и злой на самого себя, я стучался в дверь домика, где меня ждал Серега. Поняв мое состояние и не вступая в разговоры, Серега повел меня в душ. Это оказалось еще то сооружение. Маленький закуток у наружной стены сарая был задернут мешковиной. Чуть теплая вода текла из бочки на крыше сарая. Пол покрывали скользкие гнилые доски. Кое-как вымывшись, я вернулся в дом, внутренний вид и убранство которого меня тоже не порадовали. Уже валясь с ног от усталости, я что-то съел и залег в указанную мне кровать, но спал плохо. Дорога продолжала меня держать, и только к утру я провалился в глубокий сон.

Я проснулся не рано. Серега, видимо, уже давно был на ногах. Увидев, что я подаю признаки жизни, он сразу начал что-то стряпать на керосинке в углу комнаты. Это что-то оказалось яичницей с салом. Мы с аппетитом позавтракали, запив еду чаем из принесенного Серегой со двора самовара, и, не теряя времени, отправились осматривать хозяйство. То, что предстало перед моим взором, подтверждало худшие опасения. Нет, природа была великолепна, но она выглядела бы куда как лучше, если убрать с ее лица то, что буквально натворил человек. Неказистые строения, разбитые дороги и повсеместно горы мусора, хотя большого жилья здесь поблизости не наблюдалось.

Собственно рыбозаводом называлась небольшая огороженная территория, примыкавшая к пруду. Попасть на нее можно было либо через проем в заборе, где когда-то была калитка, либо через полуоткрытые ворота, закрыть которые без риска окончательно поломать было уже невозможно. На территории, среди множества сараюшек можно было выделить два относительно целых сооружения. Одно из них напоминало избу или может быть две избы, соединенные вместе глухой перегородкой. Одна половина была жилой. В ней разместился Серега, а теперь и я, а другая называлась конторой. Официальный вид придавала ей вывеска на входной двери и таблички на внутренних: директор, бухгалтер, кладовщик. Серегина должность таблички не удостоилась. Владельцев же табличек, несмотря на нераннее время, на рабочем месте не наблюдалось. Непосредственно на берегу пруда стоял относительно большой сарай с распахнутыми воротами в середине. Сквозь них были видны другие такие же ворота, выходившие на причал, тянувшийся вдоль всего сарая. У причала было привязано несколько полузатопленных деревянных лодок. Внутри сарая стояли огромные ржавые ванны, большинство из них было наполнено водой, в которой копошилась рыбная мелочь.

– Мы находимся в основном производственном помещении завода, – официальным голосом заговорил вдруг Серега, до сих пор молча показывавший мне свое хозяйство.

Я посмотрел на него, как на сумасшедшего, но он невозмутимо продолжал:

– В этих ваннах находятся мальки зеркального карпа. В этом году они откормлены до среднего веса тридцать-сорок грамм, что позволит избежать больших потерь после того, как они будут запущены в пруды, они уже не будут легкой добычей для хищных пород рыбы, которых немало в наших местах. Кроме того, я планирую в это лето выпустить в пруды третью партию мальков. Та, что вы видите здесь, уже вторая в этом году.

Серега еще что-то пытался объяснить мне, но я плохо слушал его, думая о том, как мне увезти его из этой могилы и убраться отсюда самому. Как раз в этот момент унылую картину всеобщего развала дополнил еще один сюжет, на который я не обратил внимания сразу. На обочине дороги, у въезда на территорию завода я увидел грузовую машину с надписью «Рыба» на установленной в ее кузове бочке. Левое переднее колесо на машине отсутствовало и, видимо, уже давно, возможно, с прошлого года, так заросла она со всех сторон травой и кустарником.

Время было к обеду, и Серега предложил пока просто прогуляться по берегу пруда, а может и дойти до следующего. Мы шли по хорошо утоптанной тропинке, которая, следуя какой-то своей логике, то приближалась к берегу, то отдалялась. От нее то и дело в сторону берега уходили ответвления. Через просветы в зарослях ивняка и кустарника заманчиво блестела вода. Я предложил искупаться. Серега посоветовал сделать это на обратном пути. Мне захотелось подойти поближе к воде, и я свернул к берегу. Метров через двадцать я уперся, нет, не в берег, а в спины двух рыбаков, один из которых в этот момент снимал с крючка крупную рыбину. Я никогда не увлекался рыбной ловлей. Самодельную удочку держал в руках только в детстве, но знал, что рыбу в основном ловят на удочку на утренней и вечерней зорьке, а не когда солнце в зените. Чтобы не мешать рыбакам, я повернул назад, на основную тропинку, где меня ждал Серега. Мы пошли дальше. Я сделал еще одну попытку подойти к берегу, потом другую, третью, и все неудачно. На каждом подходе к пруду сидели рыбаки с удочками и с ведрами, в которых было полно только что пойманной рыбы. А Серега, видя мое недоумение, весело улыбался.

В конце концов, понимая, что прогулка была затеяна неспроста, я заявил, что сдаюсь и прошу объяснить все по порядку. Мы все же нашли свободное местечко на берегу пруда в тени ивы, склонившей ветви к самой воде. Я оглядел пруд. По его берегам расположилось не менее сотни рыбаков, и все они трудились в поте лица. По водной глади то и дело пробегала рябь и не от порывов ветра. Это шли косяки рыбы. Я бросил в воду пригоршню камешков. Вода в этом месте сразу вскипела. Такого я никогда не видел и даже представить себе не мог, а Сереге явно не терпелось что-то мне рассказать.

Серега повел свой рассказ издалека.

– Когда я приехал сюда в первый раз, то, как и ты, впал в тоску. И было от чего. Жилье – сам видишь. Вокруг развал полный. Работать здесь никто не хочет. От бегства меня удержал случай. Я поехал в город к местному начальству, чтобы мне жилье хотя бы в городе дали, но никого на месте не застал и, чтобы скоротать время, зашел в краеведческий музей. Нет, посещение музея не было моей целью. Просто вход в него был почти дверь в дверь с моим начальством. Грех было не зайти. Почти у входа я наткнулся взглядом на небольшую картину, написанную маслом. Художник, очевидно, был самоучкой. Перспектива ему явно не давалась, но меня заинтересовал не талант автора, а сюжет картины. Дом на переднем плане был выписан очень тщательно. За ним открывалась панорама прудов. Это были именно те пруды, куда меня забросила судьба. Мне стало интересно, почему автор взял на себя труд изобразить эту, далеко не самую привлекательную в этих местах композицию. Экскурсовод, который скучал поблизости, с удовольствием рассказал, что картина была написана местным художником в 1912 году. Изображенный на нем дом принадлежал губернской знаменитости Ивану Смекалину – он и заказал картину. Знаменит же Смекалин был тем, что наладил в наших местах рыбный промысел в местных прудах, а чтобы пруды не оскудели, поставил заводик, где выращивал мальков, да так много, что рыба в прудах не переводилась, сколько ее ни ловили. Говорят, он и осетров разводил, икру от них получал и продавал в столицу, но это, скорее всего, выдумки. А вот, что дом он себе построил необыкновенный, так это точно. И водопровод в нем был, и канализация. А еще топился он очень интересно.

– Заинтриговал меня экскурсовод, – продолжал Серега, – и стал я искать более подробные сведения о Смекалине. Все оказалось правдой. Дело это начал еще его отец, тоже Иван – крепостной крестьянин, отпущенный барином на оброк. Своими руками старший Иван соединил несколько прудов в цепочку, построил на берегу сарай, где зимой и летом разводил мальков. Кормил их чем-то особенным так, что росли они очень быстро. И про осетров правду экскурсовод сказал. Были осетры. Об этом до сих пор старики помнят. В революцию, как водится, дом Смекалина сожгли, хозяйство разорили, а куда он сам девался, никто не знает. Только после войны, когда есть было нечего, вспомнили про смекалинскую затею, попробовали восстановить заводик, да не тут-то было. Не идет дело. Старики говорят: «Смекалин слово особое знал и работы не боялся». Вот и решил я, что задачка-то эта мне по силам. К начальству больше ходить не пытался, а взялся своими руками выращивать мальков и в пруды запускать. Только за зиму я их около ста тысяч в прорубь спустил, а весной – сам видишь, что получилось. Теперь важно, чтобы кто-нибудь организовал вывоз рыбы и продажу, а то мои рыбаки-браконьеры не справятся со своевременным отловом, – закончил Серега.

Теперь мне стало ясно, почему Серега остался здесь. Его захватило реальное дело, и, во всяком случае, на данном этапе он с ним справился. Ясна мне стала и моя роль: надо помочь Сереге наладить быт и производство.

Уже в этот день я понял, что Серегины успехи не остались незамеченными. Днем на газике приехал директор рыбозавода, а с ним два автослесаря, которые принялись ремонтировать машину с надписью «Рыба». К вечеру машина уже была на ходу. Явился участковый инспектор, которому было велено разогнать браконьеров. Делал он это добросовестно, но как-то очень лениво. Сам из местных, он, не стесняясь, гнал приезжих, но своих прогонял неохотно, как бы извиняясь. Понять его было можно, и никто особого рвения в этом деле от него не ждал. На завтра был назначен отлов рыбы, для чего были наняты четверо мужиков, которые, как говорили, и раньше приглашались сюда для этой цели.

Директор пытался держаться надменно, смотреть и говорить с нами свысока, но это у него плохо получалось. Когда речь зашла о том, чтобы поставить новый жилой домик, он замахал руками и совсем по-бабьи запричитал. Серега грозно посмотрел на него и, насупившись, сказал: «Смотрите, Николай Иванович, уеду я от вас. Не буду я вторую зиму куковать в этой халабуде. Кто вам тогда мальков вырастит?»

Директор сдался как-то очень легко, пообещал прислать материалы, но потребовал, чтобы стройку мы организовывали сами. Он сдержал слово, и уже через несколько дней нам начали завозить кирпич, цемент, доски и кровельные материалы в самых, что ни на есть бестолковых пропорциях, но очень много. Все это было прекрасно, только мы еще не знали, что будем строить.

Машина с надписью «Рыба» сделала первый рейс в город, а потом они стали регулярными – два раза в неделю. Продукт раскупался прямо с колес. К нам начало наведываться всякое районное и городское начальство. Они всегда приезжали в сопровождении директора, осматривали его владения, важно кивали головами и уезжали с объемистыми пакетами. Как-то после одного из таких визитов Серега чуть дополнил мне историю про Смекалиных. Старший Иван все делал своими руками. Пахал, что называется, с утра и до вечера. Младший руками работал только здесь, когда с рыбами возился, а так все больше деньгами управлял. Губернское начальство икоркой баловал и не только по праздникам. За то жалован был привилегиями всякими да поблажками, позволившими ему в конце жизни стать одним из богатейших людей губернии.

– Глядишь, и наш директор на нашем горбу в рай въедет, – усмехаясь, сказал Серега.

После недельных бурных споров и обсуждений стало ясно, что, где и как мы будем строить. Решено было первым делом расширить причал и соорудить подъемник с бункером так, чтобы пойманную рыбу перегружать в машину прямо из сети. Рыбы в пруду было так много, что сеть было достаточно закидывать прямо у причала. Она шла в нее сама, достаточно было бросить немного корма. Но у нас было только две пары рук, кроме того, Серега был целый день занят, а мне предстояло рисовать чертежи будущих сооружений. Мы решили попробовать найти студентов. Директор выделил нам небольшие деньги, на которые мы могли нанять двух человек на два месяца. Сказано – сделано, и мы оба, усевшись на мотоциклы, отправились в город в политехнический институт искать рабочую силу. Серега перед моим приездом купил себе мотоцикл ИЖ. Мне эта машина не нравилась. По сравнению с Явой она выглядела большой и грубой, но Сереге она подходила. Он был гораздо крупнее меня. При одинаковом росте около 180 сантиметров, он весил 90 килограммов, а я ровно в полтора раза меньше.

Мы подъехали к студенческому общежитию где-то в районе обеда, и оказалось, что очень вовремя. У дверей общежития стояло и сидело прямо на траве десятка четыре парней, и все с вещами.

Вскоре выяснилось, что всех их на лето выселили оттуда, так как здание закрывалось на ремонт. Основная часть студентов разъехалась на каникулы, а оставшихся, как водится, забыли предупредить о предстоящем ремонте, и теперь они бестолку галдели перед запертыми дверями. Когда мы объяснили ребятам цель нашего приезда, они заинтересовались и начали обсуждать наше предложение между собой. Мы сразу честно сказали, что можем взять только двух человек, что жить придется в палатке, еду готовить на костре, но зато полная свобода, купание, рыбная ловля, в общем, курорт. Потом мы деликатно отошли в сторону и уселись в тенечке. Студентам в то время найти работу на лето было нелегко. Студенческие отряды только начинали формироваться, и направлялись они, в основном, на целину, а сейчас, в разгар лета, найти какую-нибудь оплачиваемую работу было просто невозможно. Через несколько минут к нам подошел улыбчивый чернявый парень и сказал, что он и еще пятеро парней – все из Армении – расставаться не хотят. Денег, чтобы уехать, у них нет, и они готовы все вместе работать на предложенных нами условиях. Были и еще желающие, но эти шестеро выглядели сплоченной командой, и мы ударили по рукам. Двоих с их небольшим багажом мы усадили на свои мотоциклы, а остальные должны были добираться своим ходом до ближайшей к рыбозаводу железнодорожной станции, где мы их потом встретим. К вечеру вся наша трудовая армия обустроилась в небольшой рощице, метрах в двухстах от рыбозавода, и на утро работа закипела. Поскольку в нашем распоряжении оказалось больше рабочих рук, чем предполагалось, мы приняли решение начать и строительство бани. Для нее я присмотрел чудесное местечко вблизи родника. Взяв лопату, я отправился туда, чтобы примерно наметить место будущей стройки. Место казалось идеальным. На склоне небольшого холма самой природой была подготовлена ровная площадка. На наиболее крутой части склона был виден выход родника. Если взять его в трубу, то можно ввести воду прямо в баню. Я попробовал копнуть землю лопатой. Грунт был песчаный и удивительно легкий. Однако через несколько взмахов лопата уперлась в камень. Я попробовал копать левее, правее – результат был таким же. «Неужели скала или здоровый валун», – подумал я и начал расчищать дно вырытой ямки. Внизу обнаружилась абсолютно ровная поверхность серого камня, похожего на бетон. Чем дальше я копал, тем яснее становилось, что это фундамент и именно того дома, что был изображен на картине в музее. Три дня ушло на расчистку фундамента дома Смекалиных. Оказалось, что это не просто фундамент, а целый цокольный этаж, в котором стоял огромный чугунный отопительный котел, была смонтирована баня, куда подводилась вода из родника и был сделан сток. Было такое впечатление, что чьи-то заботливые руки законсервировали это сооружение до лучших времен. Вход в цокольный этаж, идущий сверху, видимо из дома, был закрыт несколькими слоями досок, которые не успели сгнить до конца. Расположенные в разных местах вентиляционные отверстия, также были прикрыты деревянными щитами. Конечно, строить дом надо было здесь и постараться, по возможности, придать ему прежний вид.

Серега отправился в музей, потом в городской архив. Он побывал еще где-то и добыл много разновременных материалов, дававших довольно подробное представление о том, как был построен дом, какие использовались материалы, кто и когда жил в нем. Было даже удивительно, что вся эта информация, пройдя через две мировые войны и революции, смогла дойти до нас. Я сделал примитивные чертежи дома. Примитивные в первую очередь потому, что строительство близко не лежало к моей специальности, я делал все по интуиции и в соответствии со здравым смыслом. Обратиться же к архитекторам мы не могли. Не было ни денег, ни времени. Конечно, у кого-то мог возникнуть вопрос, а куда мы, собственно, так спешили? Но это у кого-то, а у нас такой вопрос не возникал. Все наши действия казались нам самим очень естественными и разумными.

Мы работали от зари до зари, но дело шло медленно или, точнее, медленнее, чем хотелось. Работы на причале мы завершили за месяц, хотя думали, что справимся недели за две. Теперь два здоровых мужика, не садясь в лодки, могли за пару часов отловить и полностью загрузить рыбой нашу машину. Она теперь стала ходить в город пять раз в неделю, а до приезда Сереги рыбы хватало всего на несколько поездок за все лето. Однажды, будучи в городе, я увидел нашу машину. Она стояла неподалеку от городского базара, а к ней тянулся длинный хвост очереди. «Сколько же надо таких машин, чтобы очереди не было», – подумалось мне, но я сразу отбросил эту мысль как абсурдную. Наверное, очереди и тотальный дефицит – еще один закон социализма, который еще ждет своего теоретика марксизма, чтобы пополнить сокровищницу знаний об этом социальном строе.

Строительство дома явно затягивалось. У нас просто не было шансов закончить стройку до первого сентября, когда мы все, кроме Сереги, должны были вернуться к месту учебы. Мы своевременно это поняли и поставили перед собой трудную, но все же достижимую цель – успеть до отъезда накрыть крышу. Дело тормозилось еще и тем, что нам все время чего-то не хватало. То цемента, то досок, то гвоздей. Чтобы найти это, требовалось время и деньги. Все свои деньги мы с Серегой уже давно истратили. Что-то мы выменивали на рыбу, считая ее своей законной валютой, что-то нам иногда подкидывал директор, но он на всю эту нашу затею смотрел с опаской и помогал нам только потому, что не хотел ссориться с Серегой, хорошо понимая, что такого специалиста, как он, ему больше никогда не сыскать. Рассчитываясь рыбой за стройматериалы и инструмент, мы нисколько не сомневались в правомерности своих действий. Мы искренне считали, что действуем в интересах государства. При этом нам ни разу не пришло в голову, что рыбу можно продать, а деньги взять себе, хотя бы на еду, а таких предложений было немало.

Физический труд на свежем воздухе, безусловно, идет на пользу телу. Но во всем надо знать меру. Свою я явно перебрал. Мой интеллект требовал подпитки новой информацией, а ее-то как раз и не было. Мне надоела еда: каши, картошка и рыба. Мы ее называли пищей богов, но мне хотелось мяса, на которое у нас просто не было денег. Мы побаловали себя мясом только раз, когда закончили работы на причале. Тогда наши армянские друзья мастерски запекли мясо на углях. Вообще эти ребята оказались находкой для нас. Рукастые, трудолюбивые, дисциплинированные и некапризные, без них мы бы много не наработали. Кроме того, стройка, которую я чуть ли не сам затеял, начала меня раздражать своей несовременностью. Так строили и сто, и двести лет назад. Водопровод от родничка был во дворце Минотавра на острове Крит уже две тысячи лет назад, а древние римляне строили свои виадуки вообще в незапамятные времена. Я чувствовал себя находящимся в одной из этих эпох, откуда до современной науки и техники дальше, чем до Луны или Солнца. Серега-то, видимо, знает заветное петушиное слово и может сделать что-то новое в своей науке, но и у него многое получалось бы лучше, будь в его арсенале современное оборудование, да и электроника здесь не помешала бы. Я чувствовал себя не на месте и с нетерпением ждал, когда все это кончится.

И все же конец августа застал меня врасплох. Дом не был покрыт крышей, а оставлять стройку в таком виде было никак нельзя. Все последние дни мы начинали и заканчивали работу затемно. Чтобы поставить стропила и накрыть крышу нужна была еще одна неделя. И мы остались, причем, все. В тот день, когда мы, наконец, постелили последний кусок рубероида, погода поняла, что мы уже больше ничего от нее не ждем, и разразилась проливным дождем. Дождь не кончился и на следующий день, когда я вновь оседлал свой мотоцикл, чтобы двинуться в обратный путь.

О том, чтобы доехать до Москвы за один день в условиях осенней непогоды и короткого светового дня, нечего было и мечтать. Я хотел лишь не затягивать это удовольствие более, чем на два дня. После первой сотни километров на меня снова начали накатываться волны сонливости. В этот раз я попробовал не бороться с ней на ходу, а остановиться, чтобы отдаться дремоте. Буквально через десять минут сонливость отступила, и я продолжил путь. Так пришлось сделать еще несколько раз. Дорога была очень тяжелой. Грузовики и трактора в это время занимались вывозом урожая с полей. Выезжая с грунтовых дорог, они несли на своих колесах комья налипшей земли. Та растекалась по поливаемому дождем асфальту жирным скользким слоем. Чтобы удержать мотоцикл на такой дороге, нужно было все время быть начеку. Уже стемнело, когда половина пути была пройдена. Пора было позаботиться о ночлеге. Но как раз в это время дождь прекратился, дорога пошла сухая и свободная. Можно было поднять скорость почти до ста километров в час. С самого утра мне не удавалось двигаться быстрее пятидесяти, что было очень утомительно. Не хотелось упускать возможность приблизиться к Москве хотя бы еще чуть-чуть, и я перестал искать место для ночлега. Дорогой я все время о чем-нибудь размышлял. На сей раз очень хорошо думалось о возвращении в город, о том, чем можно будет заняться, с кем встретиться. Видимо, на какой-то момент контроль над реальностью у меня пропал полностью, а когда восстановился, то она оказалась просто ужасной. Из темноты на меня с огромной скорость надвигалась преграда в виде длинного шеста поперек дороги, положенного на две тумбы из каких-то ящиков. Я успел только привстать. Удар пришелся мне на предплечья. Он не был сильным. Шест отлетел в сторону или сломался, не знаю, но я продолжал двигаться. Все это произошло так быстро, что я растерялся и даже не притронулся к тормозам, за что был сразу наказан. Мотоцикл наехал на кучу песка, меня подбросило в воздух, время остановилось, позволив мне наблюдать происходящее как в замедленном кино. Сверху был виден бедный мой мотоцикл, зарывшийся фарой в песок, и бетонное ограждение дороги. Подумалось: «Хорошо бы его перелететь». Получилось. Местом падения определился склон, идущий вдоль дороги, по которому я покатился в следующее мгновение, успев хорошенько сгруппироваться. Этому нас учили в автоклубе. Инструктор всегда говорил: «Успеешь сгруппироваться, – жив будешь. Упадешь пластом, так лежать и останешься». В этот раз я успел и начал искать в себе повреждения. Как ни странно, их не было вовсе. Руки, ноги двигались, нигде ничего не болело, вот только спать ужасно захотелось. Все было уже ясно. Дальше ехать невозможно. Надо дожидаться утра и лучше это делать во сне. Было относительно тепло, а прорезиненный костюм с капюшоном и краги на руках защищали от влаги. Но поспать не удалось. На ничем не защищенную часть лица набросились голодные, как волки, комары. Я попытался закрыть лицо руками, но это мало помогало. На фоне этой борьбы наверху послышался скрип тормозов, и чей-то голос прокричал: «Сообщи на ближайший пост, тут мотоциклист разбился». Через несколько минут кто-то тронул меня за плечо.

– Чего надо? – неожиданно для себя ответил я. Можно было подумать, что меня отвлекли от очень важного дела.

– Так ты живой, – радостно ответил голос.

Я поднялся с земли, и мы вместе выбрались на дорогу. Чуть ли ни в эту же секунду раздался визг тормозов, и в кучу песка, куда угодил мой мотоцикл, чудом не въехала легковая машина. Она уехала, и мы вместе с очевидцем событий, оказавшимся сторожем на участке ремонта дороги, ответственным, кстати, или некстати, за керосиновый фонарь на шесте, который я сбил, оттащили мотоцикл к его сторожке на обочине. В ней-то я и нашел ночлег.

Рассвет только занялся, когда меня разбудил грохот остановившегося у самой сторожки грузовика. На нем забирать мой труп приехали два милиционера. Увидев меня живым и здоровым, они не сильно обрадовались и быстро уехали, обложив сторожа за напрасное беспокойство. Ложиться спать снова я не стал и принялся за осмотр повреждений моего двухколесного друга, с которым я так плохо обошелся вчера. Фара была разбита вдребезги. Ликвидировав короткое замыкание в ней, я завел мотор и поехал дальше. Опять пошел дождь, стало скользко, откуда-то на дороге оказалось очень много машин, и я уныло тащился вперед, делая тридцать-сорок километров в час. Короче, до Москвы я добрался только к вечеру третьего дня пути. Когда я весь в грязи, заросший щетиной, голодный и злой, наконец, ввалился в квартиру, мама тихо охнула. Я извинился и в полном обмундировании прошествовал в ванную. Смыв с комбинезона толстый слой грязи, я вымыл ванну, разделся и улегся в горячую воду. Только голод заставил меня, в конце концов, покинуть ее.

Весь следующий день, это был вторник, я отсыпался и отъедался, но утром в среду, придя, наконец, в себя, направился в институт. По дороге решил заехать в мастерскую – вид израненного мотоцикла меня угнетал. Как водится, нужных запасных частей там не оказалось. Проехав по нескольким магазинам и не найдя в них ничего из необходимого, я обратился к спекулянтам, которые за тройную цену моментально нашли все, что нужно. Пришлось вернуться в мастерскую. Конечно, можно было и самому справиться с ремонтом, но на это ушло бы гораздо больше времени. Только к трем часам дня мне удалось сесть на отремонтированный мотоцикл. Ехать в институт было уже поздновато, но я все же направился туда. Однако попасть в институт в этот день мне было не суждено. Пропуская на очередном перекрестке поток машин, я вдруг увидел нечто такое, что поразило мое воображение. Мимо меня пронеслась на мотороллере девушка, и какая! Я успел разглядеть ее стройную фигурку, элегантно сидящую на маленьком, тоже необычном мотороллере. На девушке была черная слегка приталенная кожаная куртка и черные брюки, заправленные в короткие сапожки. На голове красовался шлем, переходящий в прозрачную маску, закрывающую лицо. Мотороллер тоже был красивый – Чезетта – чешского производства, как и моя Ява. По сравнению с отечественными образцами подобной продукции – Тулой и Вяткой – он выглядел, как модельные туфли рядом с лаптями и валенками.

Какая-то неудержимая сила вырвала меня из ряда автомобилей, ожидавших зеленого сигнала светофора, и бросила под свист постового милиционера в перпендикулярный поток. У меня не было никаких планов или намерений, просто хотелось еще раз увидеть девушку и, если удастся, рассмотреть лицо, скрытое маской. Моментально догнав ее, я поехал за ней метрах в десяти сзади. Она строго соблюдала все правила уличного движения, так что моему мотоциклу, наверное, стало скучно ехать так медленно, но его хозяин не мог оторвать взгляд от незнакомки. Так мы доехали до высотного дома на Котельнической набережной, где она остановилась около одного из подъездов. Ее встречали, судя по всему, родители – мать, очень молодая и эффектная женщина, и отец в генеральской форме, по моим понятиям, весьма пожилой. Девушка очень элегантно спрыгнула с мотороллера, одним движением сняла шлем, распустив при этом роскошные каштановые волосы по плечам, и подлетела к родителям, так и не показав мне своего лица. Все трое скрылись в подъезде. Ожидать, что она вернется, не приходилось, и я уехал. Собственно, ехать мне в этот час было особенно некуда. Домой – рано, в институт – поздно. Я покрутился по городу, но через некоторое время снова оказался около ее дома. Мотороллер стоял на прежнем месте. Пришлось отправиться домой, а в ушах у меня навязчиво звучали слова одной из послевоенных песенок. Их исполняли на улицах и в электричках инвалиды: «Я был батальонный разведчик, она – генеральская дочь. Я был за Россию ответчик, она же играла в любовь».

На следующее утро, вопреки какой бы то ни было логике, в восемь утра я занял наблюдательную позицию недалеко от заветного подъезда и не ошибся. Минут через двадцать таинственная незнакомка вышла из подъезда, неся в руках шлем. Теперь мне удалось, хотя и издали, рассмотреть лицо. Оно было прекрасным, как и все остальное. Девушка оседлала мотороллер и выехала на улицу. Я последовал за ней. Москва в те годы не была сильно загружена транспортом, и мы очень быстро доехали до какого-то очень солидного официального здания, где ее опять встречали – на этот раз несколько молодых людей. Конечно, подумал я, такую девушку везде должны встречать. Удивительно, что ее не провожают туда и обратно. Девушка скрылась в здании. Надпись на фасаде гласила: Институт иностранных языков – здесь и должна учиться красавица и дочь генерала. Не электронику же ей изучать, в конце концов.

У меня хватило благоразумия не остаться у дверей ее института до окончания занятий, а отправиться в свой. Там меня уже разыскивали. Пришлось идти к декану объясняться, иначе не допускали к занятиям. Я рассказал ему все, как было, умолчав, разумеется, о девушке. Он пожурил меня, ведь не хвалить же ему было студента за прогулы, и отпустил с миром. Я отсидел несколько лекций и помчался к дому на Котельнической набережной. Мотороллер уже стоял у подъезда. Опоздал, какая досада. Я съездил в цветочный киоск и купил одну маленькую, еще не совсем распустившуюся чайную розу. Достал из-под сидения своего мотоцикла изоляционную ленту и, дождавшись, когда дежуривший поблизости милиционер отвернется, быстро примотал розу к рулю. Так продолжалось еще два дня. На четвертый я с трепетом ожидал возвращения девушки из института, сидя на мотоцикле на том месте, где она ставит свой. Нужно было как-то разрубать этот гордиев узел, иначе жизнь моя становилась невыносимой. Кроме того, дело шло к октябрю. Сезон езды на двухколесных машинах подходил к концу. Тогда будет еще труднее найти возможность и повод для знакомства. Девушка подъехала чуть позже обычного, когда я уже начал думать, что все кончено. Она соскочила с мотороллера, сняла шлем и, улыбаясь, протянула его мне.

– Так вот, кто розы мне тут дарит каждый день, – сказала она и без жеманства взяла из моих рук еще три, – я тебя приметила, когда ты меня догонял с неделю назад. Я тогда подумала, что милиционер мне свистит. Обернулась и увидела тебя. Ладно, давай знакомиться – Нина.

У меня гора спала с плеч. Мы поболтали буквально несколько минут. Нина дала мне свой телефон, сказала: «Звони!». И убежала.

Я позвонил уже на следующий день и пригласил ее в театр. Она согласилась. Мы начали встречаться все чаще и чаще, проводя время в театрах, на выставках и в интеллектуальных беседах. Как ни странно, мне этого хватало. Я не был новичком в общении с женщинами. Как-то само собой получалось, что обычно меня находили, или я находил более взрослых женщин, которые хорошо понимали, чего я хочу, и без лишних слов давали мне это в первую очередь потому, что сами хотели того же. Но с Ниной было по-другому. Я бы, конечно, взял ее всю, но был готов просто находиться около нее сколь угодно долго, ничего не ожидая.

Однажды, месяца через два после нашего знакомства, когда я в очередной раз проводил ее до подъезда, она пригласила меня зайти. Я засомневался. Была суббота, дома почти наверняка были родители, и перспектива встречи с ними меня, если и не пугала, то уж точно смущала. Нина настаивала, и я согласился. Дверь нам открыла домработница в белом переднике и чепце – она воплощала в себе канонический образ женщины этой профессии. Мы прошли в столовую, где меня усадили за большой обеденный стол, явно собираясь использовать его по прямому назначению. Я засмущался еще больше. Видя мое замешательство, Нина говорила без умолку, и об обеде в том числе. Домработница внесла из кухни винегрет и графин с водкой. Вслед за ней вошел и Нинин отец – Виктор Иванович. В домашней одежде он выглядел очень пожилым человеком. С газетой в руках он сел во главе стола. Нина меня представила, и он начал разговор, какой, видимо, не раз проходил за этим столом с ее молодыми людьми.

– Чем занимаетесь, молодой человек, – начал он, – я слышал, вы на Яве разъезжаете. Дорогая машина. Сами заработали, или родители купили?

Я с гордостью ответил, что сам заработал, и рассказал о своей работе на кафедре промышленной электроники. Его особенно заинтересовал тот факт, что я одновременно поступил учиться на очное отделение института и на работу и что за это время я вырос от младшего лаборанта до старшего техника. Вряд ли это можно было назвать быстрым карьерным ростом, но, возможно, он мыслил категориями воинских званий, поскольку сразу вслед он сказал:

– Ну что же, в войну лейтенант иногда за год вырастал до майора.

– А над чем сейчас работаете? – продолжал расспрашивать он.

Я рассказал, что несколько групп моих ребят по линии студенческого научного общества ведут работу по автоматизации контроля параметров на поточных линиях, а одна разрабатывает маленький ручной радар для измерения скорости подвижных объектов. Все это была чистая правда. Но, когда я сказал, что под моим руководством работает сразу несколько групп, он, мне кажется, засомневался в моей искренности и перешел к другим вопросам – к политике.

– А газеты ты читаешь? – спросил он, переходя на ты. В этом, с моей точки зрения, ничего обидного не было. Непривычным для меня в моем возрасте было как раз обращение на вы.

– Не регулярно, – уклончиво ответил я, так как на самом деле газеты читал от случая к случаю, не находя это занятие сколько-нибудь интересным.

– А сегодняшнюю «Правду» ты читал?

– Нет, – честно ответил я, – но позвольте взглянуть.

Он протянул мне газету, и я секунд десять просматривал ее первую страницу, после чего вернул ее хозяину. За это время я успел пробежать глазами передовую статью и выхватить заголовки других. Затем я принялся излагать содержание передовицы, стараясь делать это своими, а не газетными фразами.

– Значит, все-таки иногда читаешь, – удовлетворенно сказал Виктор Иванович.

Очевидно, первое впечатление от моей персоны у него сложилось положительное, и он потянулся к графину. Предложил мне, я отказался. Сказал, что крепких напитков не пью, и это была чистая правда. Не рассказывать же ему, что в возрасте десяти-одиннадцати лет мы с соседом по квартире такого же возраста, как я, полгода копили деньги и купили бутылку коньяка. На Новый год мы, спрятавшись в ванной, выпили по стакану этой ужасной жидкости, отчего оба вскоре почувствовали себя не просто плохо, а очень плохо. Родители и соседи тогда решили, что мы отравились рыбой. После этого случая меня мутило от одного вида коньяка или водки, но на вина мое внутреннее табу не распространялось.

Мы принялись за еду, перебрасываясь теперь только короткими фразами. Нинина мама к обеду не вышла. Возможно, ее не было дома.

После обеда Виктор Иванович снова начал допрашивать меня. Теперь его интересовали мои воззрения в области экономики. Таковых у меня, по правде сказать, не было вовсе, и все, что я говорил на эту тему, было чистой воды экспромтом. Единственное, в чем я был на самом деле убежден, и произнес уверенно, так это то, что если экономика – наука, то ее законы должны действовать одинаково как в социалистическом государстве, так и в капиталистическом. Ведь нет специальных законов физики или математики для того или иного общественного строя. Мне кажется, я его озадачил. Он задумался, что-то пробормотал и, пожелав нам всего наилучшего, вышел.

Нина пригласила меня в свою комнату. Мы собирались в театр, и надо было скоротать часок. Она не закрыла за собой входную дверь, давая понять, что я должен вести себя прилично.

– Что это за номер с газетой, – спросила она, когда мы остались одни, – говоришь, что не читаешь, а берешь ее в руки и, вдруг, оказывается, знаешь ее содержание. Думаешь, отец не заметил твой фокус? Сомневаюсь. Он сквозь стены слышит и видит. Просто он вида не подал. Так объясни мне, пожалуйста.

Я не стал заставлять ее долго меня уговаривать и предложил ей взять с полки любую книгу, открыть на первой попавшейся странице и показать мне на несколько секунд. Разумеется, я пересказал содержание текста почти дословно. Нина пришла в восторг. Пришлось несколько раз повторить номер на бис. Последней она показала мне страницу с английским текстом. Вот тут я попал впросак. Страницу-то я запомнил, а вот пересказать не мог. Я сказал, что не силен в языках, и рассказал, как сдавал вступительный экзамен по языку. Это вызвало новый приступ веселья. Видеть ее смеющейся было для меня особым удовольствием. Но тут я подумал, что если не могу пересказать английский текст, то, наверное, смогу его записать. Нина дала мне лист бумаги, и я буква за буквой воспроизвел первый абзац. Для меня это был первый опыт такого рода, но не последний. На Нину мои способности произвели впечатление. Она хотела сразу бежать к отцу, чтобы продемонстрировать их ему, но мне удалось удержать ее – я был сыт по горло общением с ним.

Вот так и шла теперь моя жизнь. Я не упускал ни одной возможности для встреч с Ниной, а в остальное время разрывался между учебой и работой. Дела, естественно, шли ни шатко, ни валко, но все же шли. Каким-то чудом я не завалил зимнюю сессию, а на работе меня спасала способность продумывать полученные результаты и необходимые следующие шаги путем параллельного мышления. Оно не прекращало работать никогда.

Приходили письма и от Сереги. О нем и его делах я почти забыл, но письма читал с интересом. Он сообщал, что дом ему кое-как достроили, он в нем живет, поминая меня и всю нашу бригаду добрым словом. Что водопровод из родника работает как часы, баня тоже. Печку теперь топит истопник, и ему на эту ерунду время теперь тратить не приходится. Вообще, хозяйство идет в гору, рыба не переводится, и есть важные новости: из Баку он получил икринки осетров, из которых он надеется вывести мальков. «Вот приедешь следующим летом, буду тебя икрой угощать», – писал он. Меньше всего меня радовала перспектива летом опять отправиться к Сереге. Икра вообще не вызывала у меня никаких эмоций. В моем детстве икра не была дефицитом. Я хорошо помнил магазин на Дзержинской, где за прилавкам в больших бочках всегда лежала икра. Она была дешевле колбасы и, может быть нечасто, но покупалась моими родителями. Кстати, именно в этом магазине я впервые увидел в аквариуме карпов, которых так ловко научился разводить Серега. «Нет, – сказал я себе, – вряд ли Сереге удастся в этом году затащить меня к себе. В помощи он теперь не нуждается, дом выстроен, дела идут – чего еще надо!»

В середине марта Нина сказала, что ей надо на неделю съездить в Ленинград. Не хочу ли я составить ей компанию. Что за вопрос: в Ленинград, на Луну или на Марс, да куда угодно, только, чтобы быть с ней.

Через несколько дней мы уже ехали в Ленинград на поезде в четырехместном купе, и я ругал себя на чем свет стоит за то, что не взял на себя покупку билетов. В Ленинграде следующим утром мы перешли через Октябрьскую площадь и оказались в гостинице с тем же названием. Я впервые в жизни находился в гостинице и с интересом озирался по сторонам. Там нам было забронировано два одноместных номера, что мог сделать только генерал или его адъютанты. Мы вошли в Нинин номер. Она повернулась к зеркалу и сбросила с себя мне на руки свое невесомое пальто, затем, глядя на меня из зеркала, сняла бусы и начала расстегивать кофточку. Дальнейшего приглашения мне не потребовалось. Меня хватило на то, чтобы повернуть ключ в замке, после чего я выпал из окружающей действительности на всю неделю. Мы не осматривали достопримечательностей города. Мы выходили из номера лишь изредка, чтобы что-нибудь съесть, и тут же спешили обратно в постель, где почти без слов упивались друг другом с утра и до вечера, с вечера до утра. Она оказалась не девушкой, чего я, в тайне от самого себя, очень боялся, уж, сам не знаю почему. Более того, ее изобретательности и страстности могла бы позавидовать и зрелая женщина. Что и говорить, моему счастью не было предела. Но все хорошее быстро кончается. Неделя пролетела как одно мгновение. Мы снова оказались в поезде, но уже в двухместном купе, о чем я успел позаботиться, с трудом оторвавшись от Нины, чтобы добежать до вокзала. Чувствуя, что близится час расставания, мы и в эту ночь не сомкнули глаз. Я пытался поговорить с ней, но она не давала мне сказать ни слова, закрывая рот поцелуями. Мы едва успели одеться, наспех закончив эту процедуру, когда поезд уже стоял у перрона Ленинградского вокзала.

В молчании мы вышли на Комсомольскую площадь. Нина заговорила первая. Я думал, что пришло время поговорить о нас, о завтрашнем дне, о будущем, но она начала пересказывать мне какую-то старинную сказку про принца, полюбившего заморскую принцессу. Но, когда они оказались, наконец, вместе, и он прикоснулся к ней, она превратилась в птицу и улетела в открытое окно.

Я не слушал ее, упиваясь просто звуком ее голоса. Она продолжала, не останавливаясь и не давая возможности мне заговорить. До ее дома было несколько километров. Мы медленно шли по утренней и почти весенней Москве. Все вокруг казалось мне радостным и красивым как никогда. Даже уже заметно подтаявшие сугробы, покрытые черной грязью, и стекающая из-под них талая вода, несущая с собой прошлогодний мусор, казались мне ерундой на фоне пробуждающейся природы.

Идиллия вдруг разрушилась. Я услышал ставший резким голос Нины:

– Послушай! Я говорю серьезно. Аллегории до тебя не доходят! Включись, влюбленный осел!

Я вздрогнул от удивления и недоумения. Таким тоном Нина не говорила со мной за все время нашего знакомства.

– Что случилось? – спросил я.

– Я тебе говорю, а ты не хочешь слушать, – снова заговорила она. – Завтра, а может быть уже и сегодня, я уезжаю. Надолго, возможно, навсегда. Ты должен с этим смириться и не искать меня. Впрочем, это и бесполезно. Ты понимаешь, что я говорю?

Нет, я не понимал, что это – глупая шутка? Ничто другое мне и в голову не приходило. Все было так хорошо, вернее стало, и вдруг– на тебе!

– Избавь меня от ненужных вопросов, – ее голос стал опять нежным и просительным, – ну, пожалуйста! Сейчас мы подойдем к моему подъезду, ты поцелуешь меня в щечку, я войду в дверь, а ты повернешься и уйдешь отсюда.

Как загипнотизированный, я выполнил все, что она сказала. Когда я целовал ее на прощанье, она прошептала: «Прости, прощай, не забывай». Эти три слова зазвучали у меня в ушах как похоронный звон. Что делать, куда идти. Она сказала, не искать ее. Почему? Что вообще все это значит? Спрашивать было не у кого. Я дошел до ближайшего сквера и сел на грязную скамейку. Думать было не о чем. Я постарался выключить сознание.

Очнулся я, когда выглянувшее на минутку солнце было уже высоко. Что-то сложилось в моей голове. Я придумал себе версию исчезновения Нины, хотя не хотел верить, что это правда. На скамейке рядом со мной сидела парочка пенсионеров и играла в редкую для того времени в Москве игру – в нарды. Увидев, что я очнулся или проснулся, сидевший ближе ко мне попросил:

– Слушай, брось кубик, парень, проигрываю по-страшному.

– А сколько тебе надо, – каким-то чужим голосом спросил я.

– Шестерку, никак не меньше. Я бросил – выпала шестерка.

– А теперь за меня брось, – попросил второй. Я бросил, и опять выпала шестерка. Ничего удивительного я в этом не увидел. Я чувствовал, что, бросая кубик как получится, могу остановить его в любом положении, хоть в воздухе.

Пенсионеры бросили игру. Им, старым и немощным, было интересно, что может или не может сделать молодость, хотя она-то как раз была тут ни при чем. Я еще несколько минут поиграл с ними, удивляясь простоте управления событиями. Мне захотелось остановить троллейбус, не доезжая метров двести до остановки. Слава Богу, мне хватило ума подумать о том, чтобы он не затормозил слишком резко. Никто не пострадал. Водитель вышел из машины, недоуменно пожал плечами и поехал дальше. Все обошлось благополучно.

Я понял, что лучше уйти домой. Вредить кому-либо из-за собственных проблем не хотелось. Однако я не мог удержаться от соблазна попробовать что-нибудь еще ускорить, замедлить или вовсе остановить. Я помог машине скорой помощи быстрее добраться до адресата. С замедлением, правда, вышла неувязка. Похоронная процессия остановилась на перекрестке вместо потока машин. Но с остановкой проблем вообще не оказалось. Любые процессы, оказывается, можно было остановить или приостановить. Сидя в сквере на своем излюбленном теперь месте, неподалеку от Нининого дома, я остановил дождь, который мог помешать парочке в кустах, отвлек внимание постового милиционера, пытавшегося остановить моего брата-мотоциклиста, и сделал еще множество полезных дел. Наконец, я очнулся на другом конце Москвы, на набережной, в компании совершенно незнакомых мне людей. Один из них, плешивый и плюгавенький, пьяным голосом клялся мне в вечной дружбе, в которую мне почему-то не верилось. Я оттолкнул его от себя и быстрым шагом пошел по темной набережной, мучительно соображая, были ли события прошедшего вечера реальными или стали плодом воспаленного воображения. Последнее показалось более вероятным. Было поздно. Транспорт уже не ходил. Наконец, я понял, где нахожусь. Домой добрался только под утро с тяжелым чувством невосполнимой утраты и душевной пустоты.

Через несколько дней жизнь начала возвращаться в прежнее русло. В то русло, в котором она текла, когда я еще не познакомился с Ниной. В нем было пусто и неуютно. Я позвонил по Нининому телефону, но на другом конце провода сказали, что прежние жильцы отсюда уехали, а куда – неизвестно. Я придумал удобную для себя версию Нининого исчезновения. По ней выходило, что Нину готовили в разведчики, и теперь она где-то в другой стране выполняет задание в духе Маты Хари. Ну, что же теперь поделаешь. Кое-как сдав сессию и распихав все рабочие дела по своим друзьям, я оказался свободным, как ветер, и, вопреки тому, что думал всю зиму, отправился к Сереге. Там, на природе, занимаясь физическим трудом, я надеялся залечить душевную рану.

 

Проблемы взрослых

Серега встретил меня с распростертыми объятиями как родного, да собственно, так оно и было. За год его предприятие приобрело вес в районе. Директор теперь разъезжал на Волге, правда, не черной, а синей. Черная ему по рангу не полагалась. Бухгалтер и кладовщик обзавелись Москвичами. На производстве теперь платили неплохую зарплату, и сразу нашлись люди, готовые за нее работать. Рыбы было так много, что ее не успевали вывозить. Денежный оборот предприятия вырос до небывалой величины. Стали появляться проверяющие. Они не понимали, как можно руками нескольких человек в обычных, небольших прудах сотворить такое чудо. Директор ублажал их, как мог, и они с большими свертками уезжали кому-то что-то докладывать.

Серега повел меня в цех и показал свою гордость – крупных осетров. Штук двадцать этих красивых рыбин лениво шевелили плавниками в двух огромных и по-прежнему ржавых ваннах. Мало того, что Серега их вырастил, он научился получать от них икру, причем, не однажды, как это делается при вылове, а почти непрерывно, подобно дойке коров. Раз в несколько дней каждую рыбину вытаскивали из ванны, заворачивали в мокрую простыню, и Серега извлекал из нее икру, не нанося повреждений. Как ему это удалось, не знаю, но ежедневные несколько килограммов первосортной икры – не фунт изюма. Директор разрешал своим работникам, в том числе и Сереге, есть ее понемногу, а остальное забирал и куда-то увозил. На работе он теперь бывал ежедневно, даже в выходные. Вот чего добился Серега за этот год.

Выйдя из цеха, я сразу наткнулся на ребят из нашей прошлогодней бригады. Оказалось, что они всю зиму поддерживали контакт с Серегой и нанялись, теперь уже официально, на все лето строить новый откормочный цех. Мне Серега отвел роль инженера, архитектора и прораба – в одном лице.

Я сразу с головой ушел в работу. Делал чертежи, копал землю, замешивал лопатой бетон. Было не до разговоров и не до переживаний. Вечером проваливался в сон, чтобы утром снова приступить к работе. Только, когда мы закончили заливку фундамента, самую тяжелую часть работы, мы устроили себе выходной. Сидя у костра, мы с Серегой разговорились. Я рассказал ему о своих горестях, а он о своих планах. Их у него было много, ими он жил. Как и раньше, он хотел наладить производство рыбы, птицы, мяса на новых принципах в масштабе всей страны, а не одного маленького предприятия.

– Ты видишь, – говорил он, – что мне удалось сделать здесь. И это не предел. То же самое можно сделать и в других областях пищевой промышленности. Никто не хочет в это вдуматься, понять, что я хочу и что могу. Ту же икру можно было бы производить и совсем без рыбы. Она от этого стала бы только лучше. Нас тут посещали великие люди: секретарь горкома партии, секретарь обкома, директора крупных предприятий. Я всем им говорю об этом. Они слушают, кивают головами и уезжают, прихватив с собой рыбки да икорки. Больше им ничего не надо. Только один отказался от подношения – ректор политехнического института. Его студентов мы с тобой в прошлом году сюда на стройку привезли, так они ему обо всем и рассказали. Он сюда по своей инициативе приезжал. Все обошел, обо всем расспросил. Сказал, что будет писать записку в ЦК. Но вот, тоже. Ни слуху ни духу.

Я не знал, чем и как можно помочь Сереге в его стремлении облагодетельствовать человечество. Мне и самому приходилось уже сталкиваться с подобными проблемами. Мало что-нибудь придумать и даже сделать. Надо это еще и пропихнуть сквозь чиновнические рогатки. Может быть, в оборонной промышленности дело обстоит по-другому, но ведь материя едина. Значит, там должно быть все примерно так же, как здесь. Постепенно в голове зрела мысль: а может быть в стране планового хозяйства все должно идти через верхи. Такая модель научно-технического прогресса, по моим понятиям, имела право на существование.

Разговоры разговорами, но надо было работать. Я вел стройку по канонам военного времени. Сразу после заливки фундамента начался монтаж оборудования. Так вводили в строй в войну в Сибири и на Урале эвакуируемые из центральной части России оборонные заводы. Параллельно возводились стены, а на земле вязали стропила. Работая до седьмого пота, я ни на минуту не забывал о Нине. Она все время была рядом со мной, и, если в первые дни я пытался изгнать из себя ее образ, то теперь, наоборот, стремился закрепить его, чтобы сохранить навсегда. Расставание с Ниной уже не терзало меня так сильно, как в первые дни. Теперь она создавала для меня ровный и сильный психологический фон, заставляющий постоянно находиться в движении, в динамике, не дающий расслабиться ни на минуту.

К концу августа стройка была завершена, и, хотя она ни в коем случае не могла быть названа великой, у меня было ощущение, что мне удалось совершить нечто важное, значительное. В конце концов, у всех свои цели, свои возможности и свое предназначение. В маленьких свершениях есть даже свое преимущество. Их может быть много, тогда как великих можно не свершить ни разу.

Вернувшись в Москву, я с первого дня с головой окунулся в учебу и работу. Мой день опять был расписан по минутам, и, если вдруг одна из них оказывалась свободной, я немедленно придумывал себе новое занятие. Десятки разных дел очень органично умещались у меня в голове и непрерывно, днем и ночью обдумывались, постепенно превращаясь в зримые воплощения. Обсуждать любое из них я мог в любой момент, не затрачивая ни секунды на переход от одной проблемы к другой. При этом меня никогда не оставляла мысль, что все мои проблемы, так же, как и их решения – чистой воды ерунда. Может быть, и нужная, но все же мелочь, которую чуть раньше или чуть позже могут сделать другие. Этот дамоклов меч постоянно висел надо мной еще и потому, что все мои нововведения в области всяческой автоматизации практически не внедрялись на реальных производствах. Хотя один случай такого внедрения все же состоялся, причем, там, где его меньше всего можно было ожидать. Речь идет о радаре, который я затеял, в общем-то просто так, для развлечения. Штучка получилась простая, но и возможности у нее были небольшие. С помощью сделанного нами ручного радара можно было измерить скорость автомобиля, но только в том случае, если он ехал почти прямо на тебя. Больше ничего он не мог. Была осень, холода еще не наступили, и мы с ребятами решили вытащить наш прибор на улицу, чтобы испытать его на проезжавших мимо автомобилях. Естественно, собралось множество желающих поглазеть – студенты народ веселый и любопытный. С шутками и прибаутками мы вытащили на улицу пару стульев и, поставив на них вспомогательные приборы, начали мерить скорость проходящих по улице машин, направляя на них антенну радара, похожую на рупор. Водители, не понимая, что происходит, снижали скорость, постепенно образуя затор. Развлекаясь таким образом, мы и не заметили, как около нас остановилась «раковая шейка» – так в то время в народе называли автомашины автоинспекции – бежевые с синей полосой. Из машины вышел лейтенант с явным намерением разогнать нас, но, увидев непонятную аппаратуру, вернулся к машине. Теперь из нее вышел полковник. Мы присмирели, чувствуя, что наш эксперимент может добром не кончиться. Народу вокруг сразу стало меньше, и полковник сразу понял, что разговаривать надо со мной. Понять это было нетрудно, – рупор держал в руках я.

– Что здесь происходит, – властно заговорил он.

В ответ я объяснил, что идет плановый эксперимент по оценке работоспособности нового прибора, предназначенного для измерения скорости автомобилей. Как ни странно, идея его заинтересовала, и он захотел познакомиться с ней поближе. Прибор еще не был откалиброван, и на самом деле мы на тот момент могли с его помощью сказать, что одна машина едет быстрее, а другая медленнее. Но упасть лицом в грязь не хотелось. Я предложил полковнику приказать своему водителю, чтобы тот проехал мимо нас несколько раз с разной, но известной нам скоростью. Полковник послал своих лейтенантов в разные концы улицы, и они вообще остановили на ней движение минут на десять, водитель несколько раз проехал мимо нас так, что мы смогли в первом приближении откалибровать наш радар. Полковник уехал очень довольный, попросив нас на следующий день повторить демонстрацию.

На следующий день в назначенное время улица перед нашим институтом заполнилась «раковыми шейками». Их было десятка полтора. Из некоторых выходили генералы. Очень важные они стояли поодаль, брезгливо поглядывая на нас и на стулья, где мы опять разместили свои приборы. Движение снова перекрыли, и теперь мимо нас проносились «раковые шейки», на которые я направлял радар, а мой приятель называл их скорость. При каждом правильном результате толпа, а студенты, конечно же, ее организовали, взрывалась ревом, как на стадионе при удачном ударе по мячу.

Наконец, самый главный генерал скомандовал отбой, милицейские машины разъехались, и улица снова зажила своей обычной жизнью. Наш полковник задержался. Он сказал, что начальству демонстрация понравилась, и оно будет просить руководство нашего института передать эту очень важную для регулирования уличного движения разработку в промышленность. Так потом и случилось, и я стал невольным инициатором появления в автоинспекции прибора, который много позже превратился в мощное оружие вымогательства взяток у многих поколений автомобилистов. Утешало только одно – такой прибор все равно был бы кем-то когда-нибудь создан, как и все остальное, над чем я тогда работал.

В один из октябрьских, промозглых вечеров, когда события вокруг радара достигли своего пика, в моей квартире раздался телефонный звонок. Я только что вернулся из института и собирался что-нибудь съесть. Звонила мама Сереги. В полном смятении она просила меня срочно приехать. Я забыл про еду и бросился к ней. Серегин отец был уже дома. В полном молчании он собирал небольшой чемодан. Сбивчиво, заливаясь слезами, мама рассказала мне, что два часа назад из Воронежа пришло сообщение, что Серега арестован. За что, почему, когда – неизвестно. Отец едет туда разбираться. Я сказал, что еду тоже. Договорились встретиться на вокзале. Я снова помчался домой собрать вещи и предупредить родителей. Через три часа мы уже ехали в поезде. Билеты были только в общем вагоне, но выбирать не приходилось.

Во второй половине следующего дня мы на такси подъезжали к рыбозаводу. Там никого не было. В доме, где жил Серега, входная дверь была распахнута настежь. Внутри все перевернуто. На полу валялось несколько тетрадей с записями, которые он вел. Я подобрал их. Еще я нашел там несколько старинных книг и рукописей, которые тоже забрал с собой. Оба цеха, старый и новый, тоже были открыты. Я заглянул в них. Оттуда шел тяжелый запах тухлой рыбы. Несколько осетров валялись на полу, обгрызенные то ли собаками, то ли крысами. Трудно было поверить, что еще совсем недавно здесь был идеальный порядок. Кто-то уже начал выламывать оконные рамы. Света не было. Только на прудах кипела жизнь. Несколько браконьеров тащили сеть. По берегам, несмотря на дождь, сидели рыбаки с удочками. Делать здесь было нам уже нечего, и мы на той же машине поехали в городской отдел милиции. Там нам сказали, что все руководство рыбозавода неделю назад было арестовано по обвинению в расхищении социалистической собственности и находится кто в отделениях милиции, кто в следственном изоляторе. Узнать об этом можно будет только завтра, когда будет начальство. Из милиции мы поехали в общежитие политехнического института. Там мне удалось отыскать наших ребят. Они знали о случившемся, но были уверены, что Сереги это не коснулось. Переночевали мы в общежитии, а утром разъехались в разные стороны. Отец Сереги в прокуратуру, а я в институт. Там ребята познакомили меня с несколькими преподавателями, а те помогли попасть на прием к ректору. В первый момент, войдя в его кабинет, я усомнился в успехе своей миссии. Сидящий под портретом Ленина ректор выглядел грозным поборником устоев социалистического общества, которому дела нет до расхитителей его собственности. Это он мне сразу и сказал, когда я объяснил ему цель своего визита. Но он дал себе труд выслушать меня до конца, и его настроение изменилось. Я клялся всеми святыми, что Серега – бессребреник, борец за научную идею, человек далекий от каких бы то ни было материальных интересов. Похоже, мне удалось убедить его помочь хотя бы выяснить ситуацию. Он потянулся к телефонной трубке и начал с кем-то говорить, обращаясь к собеседнику на ты. Что говорил ректор, я слышал. Ответов, естественно, нет, но по выражению его лица мне показалось, что положение не безнадежно. Так и оказалось на самом деле. Положив трубку, ректор посидел минуту молча, как бы решая для себя, рассказывать мне, в чем дело, или нет. Наконец, решился, и я узнал, что говорил он с прокурором города, которого знает с детства. Тот сказал, что директор рыбозавода, бухгалтер и кладовщик с год назад, когда на озерах появилась рыба в большом количестве, начали подторговывать ею в своих интересах. Они усердно раздавали взятки всем, кто мог видеть или мог знать об этом, и до поры до времени все было тихо. Но в город тайно приехали проверяющие из столицы, которым кто-то донес о рыбке и икорке, плавающих по столам чиновников в обход торговой сети. Брать-то, конечно, надо было бы в первую очередь их. Они создали обстановку, в которой злоупотребление стало возможным. Но тогда сажать надо было слишком многих. Вот и взяли только директора с подельниками. А входит ли ваш товарищ в эту преступную группу, пока не известно. Прокурор обещал вызвать следователя, чтобы узнать подробности. Я еду к нему.

Ректор взял меня с собой в машину. Мы доехали до прокуратуры, неподалеку от которой он предложил мне погулять, а сам вошел внутрь. Я спрятался от дождя под козырьком какого-то подъезда и стал ждать. Первое, чего я дождался, это появления отца Сереги. Он вышел из прокуратуры и начал оглядываться по сторонам, видимо, размышляя, что делать дальше. Я подбежал к нему, и, обменявшись информацией, мы вместе стали ожидать дальнейших событий. Его информация совпадала с моей, но не содержала комментариев, которые позволил себе ректор в моем присутствии.

Ждать пришлось долго. Мы продрогли. Наконец, я увидел ректора выходящего из подъезда вместе с милицейским майором. Я подошел и остановился в отдалении. Ректор сделал знак, подтверждая, что видит меня, и продолжил разговор. Затем подозвал меня.

– Разрешите представить, – чуть церемонно начал он, показывая на меня майору, – лучший друг нашего узника. Бросил все, примчался сюда вместе с его отцом. Хорошо иметь таких надежных и самоотверженных друзей. Поезжайте в отделение милиции и освободите его. Да, и помогите им всем взять билеты в Москву на ближайший поезд. Я думаю, они захотят как можно скорее выбраться из города, где сажают за незаконный лов ценных пород рыбы, которая отродясь здесь не водилась.

Когда он произносил эти слова, я поймал его взгляд, в котором читалась явная насмешка. Вместе с отцом Сереги мы сели в автомобиль майора, старенький милицейский газик, и поехали в отделение милиции, где уже неделю находился сам Серега. Майор очень неохотно выполнял возложенную на него миссию. Казалось, что он каждую минуту ждал отмены указания и тянул время, как мог. Сначала мы долго колесили по городу, потом ждали, когда вернется с обеда какой-то лейтенант, потом ждали старшину. Время шло, и майору надоело ждать. Он отдал нам Серегу, который вышел к нам в таком виде и с таким выражением лица, что даже отец мог усомниться в своем родстве с ним. За десяток лет, что я знал Серегу, мне приходилось видеть его больным и здоровым, веселым и грустным, потерянным и одухотворенным, короче, разным. Но о существовании того Сереги, что вышел к нам из отделения милиции, нельзя было и помыслить. В том, что он был грязен и сильно исхудал, ничего удивительного не было. Но к нам вышел циник, сыпавший отборным матом в адрес милиции, власти, всего человечества, о благе которого он всегда так пекся. Развязные манеры, походка, выражения, странный блеск в глазах. Мне кажется, он долго не мог понять, кто мы такие и зачем оказались здесь. Так или иначе, надо было выбираться отсюда. Сколь мог деликатно, я напомнил майору о просьбе ректора помочь нам уехать в Москву. Он сказал, что в машине кончился бензин. Я сделал вид, что хочу позвонить. Он сразу сдался. Мы приехали на вокзал и уже через полчаса держали в руках билеты в Москву.

Несмотря на усталость, я долго не мог уснуть. На нижней полке что-то в полусне бормотал Серега. Поезд немилосердно качало и трясло как в лихорадке. Было ощущение, что мы едем совсем не туда, куда надо, а может, так и было на самом деле. Что-то в мире устроено неправильно. Нет гармонии в жизни, в отношениях. Все непрочно. Торжествует не разум, а глупость, жадность, корысть и случайность. Если так пойдет и дальше, – я не решил, что будет дальше. Сон беспокойный, прерываемый кошмарами и нелепыми ситуациями, суть которых невозможно было понять, поглотил меня.

Москва встретила нас сильным ветром и дождем вперемежку со снегом. Мы разъехались по домам. Я снова погрузился в свои дела и переживания, а Серега опять занял место в бабушкином кресле. Видеть его в нем было не слишком приятно. Просыпались воспоминания о событиях четырехлетней давности, и, хотя аналогия с ними не была полной, многое совпадало. Взлеты и падения, чередующиеся с незавидным постоянством в Серегиной жизни, казалось, стали для него системой. На таком фоне я выглядел счастливчиком. В моей жизни, во всяком случае пока, не было особых успехов, но не было и глубоких разочарований. Сердечные дела тут не в счет.

Стараясь регулярно навещать Серегу и видя его сидящим в кресле в позе сфинкса, я каждый раз с трудом подавлял в себе постепенно нарастающее раздражение. С одной стороны, мне может быть более, чем кому-либо, были понятны причины его депрессивного состояния. С другой – я твердо знал, что физически он абсолютно здоров, а значит, должен сам как можно скорее выйти из этого состояния и перестать, наконец, мучить, в первую очередь, своих родителей. Действительно, его мама раз от разу выглядела все хуже и хуже. Каждый раз, провожая меня до входной двери, она тихонько плакала и жаловалась, что ее Сереженька целыми днями молчит и почти ничего не ест. Я жалел ее и испытывал некоторое неудобство за то, что у меня все в порядке.

Великое сидение продолжалось почти два месяца. В последний за этот период мой визит я не удержался и высказал ему все, что думал по поводу его поведения. Не знаю, подействовали мои слова, или просто прошло уже достаточно времени, но Серега начал выбираться из кокона. Он начал выходить на улицу, а я, пользуясь приближением Нового Года, стал усиленно приглашать его на студенческие вечеринки, на которые сам ходил крайне редко, но что не сделаешь ради друга. Сначала он отнекивался, но я продолжал настаивать, и он, наконец, согласился. Лиха беда начало. Перед Новым Годом мы трижды выезжали с ним в свет, и Серега начал отмякать: шутить, танцевать с девушками, которые буквально вешались ему на шею. Привлекательность ему придавала ладно скроенная фигура, атлетизм, правильная речь, и все это было слегка приправлено легким ореолом мученика. На Серегу клюнула даже первая красавица нашего курса Лена Соловьева. За годы учебы, кажется, все наши ребята по очереди, а то и все вместе влюблялись в нее, но она никого из нас не подпускала близко к своей персоне. Она твердо верила, что встретит своего принца, которого среди сокурсников быть не могло по определению. Похоже, он подошел ей на эту роль, чему я был весьма рад. Зайдя к нему уже в самый канун праздника, чтобы предложить вместе его встретить, я увидел Серегу в выходном костюме у зеркала, где он мучился над завязыванием галстука. Этот элемент мужского гардероба за время его жизни в деревенской глуши был им начисто забыт. Стало ясно, что праздник мы будем отмечать врозь, и это меня только порадовало.

Сразу после Нового Года началась сессия, и я смог навестить Серегу только в двадцатых числах января. Серега был весел, сказал, что начал подыскивать работу. Пора кончать бездельничать. Вот и перед Леной неудобно. Все куда-то спешат, а я с понедельника по пятницу абсолютно свободен. Он созвонился со своими бывшими сокурсниками, которые теперь работали в самых разных местах: в научно-исследовательских институтах, на предприятиях и даже в академии наук. Те наперебой стали приглашать его к себе, знакомили со своими руководителями, давая им самые высокие оценки деловых и научных качеств Сереги. Наконец, Серега сделал свой выбор в пользу одного из самых престижных научных институтов страны, в котором занимались проблемами, составлявшими предмет его собственных интересов. Он написал заявление о приеме на работу. Его подписал директор института. С заявлением, анкетой и трудовой книжкой Серега отправился в отдел кадров, где его ожидал новый удар. Кадровик, прочитав запись в трудовой книжке, сказал, что о приеме на работу не может быть и речи. Там черным по белому было написано, что Серега уволен за халатное отношение к работе и к социалистической собственности. С такой записью и в дворники не берут, а в НИИ можно больше и не соваться. Этот удар буквально уничтожил Серегу. Трудовую книжку он получил по почте из Воронежа накануне и не заглядывал в нее, считая, что это формальный документ, не имеющий особого значения. Естественно, запись в трудовой книжке никак не соответствовала действительному положению дел. Нужно было иметь неисчерпаемую фантазию или непомерную злобу, чтобы приписать эти прегрешения Сереге. Но, что написано пером, не вырубишь топором. Ситуация сложилась патовая. На работу не берут, а по советским законам, если человек здоров и не работает, значит, он – тунеядец. Такого могли выслать из столицы, а то и посадить. Вообще, более дикого несоответствия записи в трудовой книжке самой сущности Сереги нельзя было даже вообразить.

В эти дни, по сути, решался вопрос о жизни и смерти Сереги. Его спасло то, что в отдел кадров он отправился вместе с Леной, и она ждала его на улице у входа в институт. Когда он вышел оттуда, она сразу поняла, что с ним что-то случилось. У нее хватило сил, мужества, любви и терпения, чтобы принять часть удара на себя и тем спасти его от эмоционального взрыва. Она привезла его домой и осталась с ним до тех пор, пока бушевавшие в нем страсти не улеглись, то есть месяца на два. За это время они успели подать заявление в ЗАГС и устроить свадьбу, на которой я был свидетелем. Удар не настиг жертву, но Серега не мог вечно оставаться безработным. С этим надо было что-то делать, но решение все не приходило.

Серегину свадьбу сыграли весело. В его, казавшейся мне всегда большой, квартире вдруг оказалось тесно. Много пели, пили, танцевали, а когда все разошлись, Серега отвел меня в сторонку и произнес странную фразу: «Имей в виду. Я продал душу Дьяволу, и ты вскоре получишь такое предложение».

К утру все устали от веселья, и я не был настроен на серьезный лад. То, что он мне сказал, показалось чушью, и я об этом сразу забыл.

 

Под колпаком

Вместе с тем, в последнюю пару недель вокруг меня совершались какие-то странные события. Каждое из них не имело никакого самостоятельного значения, но вместе они выстраивались в довольно-таки странную цепочку. Все началось с того, что, когда я впервые этой весной сел на свой мотоцикл, меня чуть ли не на первом же километре остановил милиционер. Нарушил я что-нибудь или нет, не имело особого значения. Был бы мотоциклист, а нарушение всегда найдется, так считали все постовые милиционеры. Мы – мотоциклисты – конечно же не были ангелами и, не питая любви к стражам порядка, старались объезжать их стороной. Это почти всегда удавалось. На свистки мы обычно не останавливались, а догнать нас они не могли. Раций у них в то время не было, а их автомобили и мотоциклы были тихоходны. Удрать от них на моей Яве было очень просто, тем более, зная город и множество проходных дворов. Но в этот раз я потерял или еще не обрел в новом сезоне бдительность. Я остановился у светофора и не заметил, как постовой оказался у меня прямо перед носом. Он взял у меня права и начал их неторопливо рассматривать, раздумывая про себя, за что бы такое меня наказать. В это время рядом со мной остановилась черная Волга. Водитель властным жестом подозвал к себе постового и что-то сказал ему. Тот козырнул, вернулся ко мне и молча отдал документы. Я так же молча взял их и немедленно сорвался с места, недоумевая, как это обошлось без штрафа.

В другой раз я шел на какую-то вечеринку, и мне надо было купить бутылку шампанского. В магазине в винном отделе извивалась и гудела по-настоящему живая очередь. Чтобы ее выстоять, надо было потратить не менее часа, которого у меня в запасе не было. Я решил взять бутылку без очереди. Для этого надо было вовремя протянуть зажатые в кулаке деньги продавцу и прокричать: «Без сдачи!» Продавец должен был успеть понять, что в моем кулаке зажат его кровный рубль, и схватить деньги, пока очередь не отбросит меня от прилавка. А там уж продавец сумеет вручить мне покупку. Я довольно ловко проделал этот известный в то время трюк, но в самую последнюю секунду из очереди в сторону моего лица полетел здоровенный кулак. Мое богатое воображение сразу представило печальное зрелище расквашенной физиономии, с которой на вечеринку не явишься даже с бутылкой. Но кулак до меня почему-то не долетел. Наоборот, его владелец вдруг вылетел из очереди вслед за ним, влекомый крепким мужчиной, который буквально нарисовался рядом со мной. Я не стал разбираться, что и почему, а схватил бутылку и отправился дальше по своим делам.

Несколько дней спустя, возвращаясь поздно вечером с работы, я решил не ехать на троллейбусе, а пройтись пешком по весеннему городу. На темной улице из подворотни мне навстречу вышел мужичок, за ним двое парней. Обычный разговор. Нет ли закурить? При этом двое заходят сзади. Все ясно. Вспомнились детские шалости в наших проходных дворах. Но против троих не устоять. Надо либо бежать, либо с чем-то расстаться. И то, и другое било по самолюбию. Пока я размышлял на эту тему, параллельно ведя беседу с грабителями, обстановка вдруг резко изменилась. За спиной мужичка появились две фигуры в штатском, которые быстро приближались. Один из парней крикнул: «Атас!» И все трое попытались скрыться в подворотне, откуда и появились. Но оттуда, тарахтя, выкатился милицейский мотоцикл. Одного грабителя милиционеры повязали, остальные сбежали, а я пошел дальше, думая, что все-таки моя милиция меня бережет. Мужчины в штатском у меня в памяти в тот раз не отложились. Но чуть позже, в последующие дни, я стал замечать, что за мной где-то сзади или сбоку постоянно находятся две фигуры в почти одинаковых плащах. В то время особого разнообразия в мужской одежде не наблюдалось, но эти двое все же выделялись своей одинаковостью. Я все чаще замечал их присутствие и начал понимать, что за мной следят.

Не чувствуя за собой никакой вины, я не испугался слежки, хотя из детективной литературы знал, что она лишь предвестник будущих событий. Потом объект слежки либо арестовывают, либо убивают. Правда, бывают случаи, когда объект находит способ обмануть своих преследователей и исчезает сам. Ни один из этих сценариев меня не устраивал, но я об этом особенно и не размышлял. Ну, следят. Скорее всего, по ошибке. Для начала я решил оторваться от них на мотоцикле. Это удалось без труда. Довольный собой, я кружным путем приехал в институт, где меня спокойно ждали мои соглядатаи. Они уже хорошо изучили маршруты моих поездок, а менять свой образ жизни, чтобы избавиться от них, я не собирался.

Возвращаясь вечером домой, я зашел в булочную напротив своего дома. За мной в очереди оказался парень, которого я где-то, когда-то видел. Выбрав подходящий момент, он шепотом произнес: «За тобой следят, – и без паузы, – с тобой хочет встретиться Федор Иванович. Сегодня в десять в нашем проходном дворе».

Я сразу понял, о каком дворе идет речь, но вот встречаться с этим недорезанным бандитом мне совсем не хотелось. До назначенного времени оставалось еще часа полтора. Этого времени было достаточно, чтобы принять решение идти или не идти. На самом деле, я с самого начала знал, что пойду, и только обманывал себя, имитируя размышления. Интересно, как будет обставлена встреча. Федор Иванович знает, что за мной следят, значит обманывать филеров – его задача. Интересно, как он это сделает? Перспектива снова побывать на воровской малине меня не радовала, но любопытство побеждало здравый смысл: а вдруг, он знает, кто за мной следит. На его опыт можно положиться – он, наверное, всю жизнь от кого-то убегает. С такими мыслями я вышел из дома и направился к условленному месту, видя, как две мужские фигуры следуют за мной в отдалении.

В проходном дворе было почти совсем темно, и я едва удержался, чтобы не закричать, когда чья-то сильная рука потащила меня в дыру в заборе. Человек, сделавший это, приложил палец к губам и жестом пригласил меня следовать за ним. Через щель в заборе я увидел, что мое место заняла мужская фигура в таком же, как на мне плаще. Филеры проследовали за ней. Выждав пару минут, мы вышли из-за забора и, пройдя метров триста, сели в подъехавший сзади Москвич. Машина, гремя суставами, выкатилась на Садовое кольцо и почти сразу остановилась у тротуара в хвост черной Волге, в которую мне предложили сесть. Игнорируя правила уличного движения, Волга перестроилась в левый ряд и, развернувшись в неположенном месте, помчалась по пустому городу. Поездка заняла всего несколько минут. Машина свернула с Садового кольца на Кутузовский проспект, а затем юркнула под арку одного из домов. На воровскую малину это не походило. Водитель проводил меня до квартиры, кажется, на шестом этаже и ушел вниз. Дверь открыл сам Федор Иванович. Об этом я догадался только потому, что к нему и шел. Иначе я никогда не узнал бы в этом по-домашнему, но элегантно одетом человеке бандита с чердака моего родного дома. Мы прошли через большой холл и очутились в кабинете с огромным письменным столом в центре, окруженном шкафами с книгами. Хозяин уселся в кресле, а мне предложил устроиться на диване, половину которого тоже занимали книги. Видя, что я с удивлением озираюсь по сторонам, он улыбнулся и заговорил о себе.

– Ты, наверное, ожидал увидеть меня в иной обстановке. Где-нибудь на воровской малине, в окружении пьяниц и хулиганов. Не все так просто в этой жизни. Никогда нельзя судить о человеке по его внешности, одежде, да и по обстоятельствам, в которых с ним встретился впервые. Я думаю, тогда, лет десять тому назад, найдя меня на чердаке, ты принял меня за бандита, а помог мне из простого человеколюбия. Мне тогда очень нужна была твоя помощь и не только из-за ранения. Бандиты должны были принять меня за своего, и ты, сам того не понимая, прекрасно сыграл свою роль. Теперь ты понимаешь, что я не из того лагеря, а к чему был тот маскарад, я и сейчас тебе сказать не могу. Знай только, что тогда ты сделал нужное и полезное дело лучше, чем это могли многие взрослые. Напугался, конечно, не без этого, но действовал четко и самостоятельно. Короче, все эти годы я считал, что перед тобой в долгу. Может, пришла пора долг этот тебе отдать. Говорю с тобой откровенно. Надеюсь, что ты сохранил в себе способность молчать, когда надо, а то нам обоим не поздоровится. Так вот, прежде всего, надо молчать о том, что ты здесь был, со мной говорил и вообще, что когда-либо знал о моем существовании. А сказать мне сейчас ты должен, за какие такие грехи за тобой установлена слежка, и не кем-нибудь, а службой внешней разведки. Эти люди на пустяки не размениваются, а следят так грубо, когда хотят своего подопечного на что-то спровоцировать или напугать. Говори, что натворил, попробую тебя выручить.

Я был на все сто уверен, что ни в чем не провинился, но когда такой человек задал мне этот вопрос, сам усомнился в своей безгрешности. Так я и сказал Федору Ивановичу.

– Ну, если и вправду не знаешь, в чем провинился, расскажи, как жил в последние годы, что делал, с кем общался. Может быть, я сам пойму, в чем дело.

Федор Иванович очень внимательно выслушал мой рассказ, иногда переспрашивал, просил назвать имена тех, с кем я более всего контактировал в последние годы. Я рассказал все, что сам знал о себе, не упомянув ни разу Нину. Я не мог говорить о ней ни с кем и не стал бы делать это ни при каких обстоятельствах.

Мой рассказ, хоть и не внес ясности, но заставил Федора Ивановича задуматься. Он попросил меня подробнее рассказать о Сереге и нашей с ним рыбной эпопее. Я добавил ряд деталей, в том числе, рассказал про осетров, осетрину и черную икру.

– Похоже, именно в икре собака зарыта, – подумав, сказал Федор Иванович, – им всегда деньги нужны, и не рубли, а доллары. Не исключено, что они из-за этого на вас глаз положили, и деваться вам от них будет некуда. Или будете петь под их дудку, или исчезнете бесследно. Третьего не дано. Если хочешь, можешь с моей помощью исчезнуть хоть сейчас. Получишь новое имя, новую биографию и заживешь припеваючи где-нибудь в другом месте.

От такой перспективы меня всего передернуло. Я наотрез отказался. Зачем я буду ломать жизнь себе и своим родителям только потому, что кому-то нужны деньги, вырученные от продажи еще не добытой никем икры.

– Ты прав, ты прав, – несколько раз повторил, как бы про себя, Федор Иванович.

– Ну, что же, мой долг остается при мне. Бог даст, еще встретимся. Мы тепло распрощались, и я отправился в обратный путь. На этот раз черная Волга довезла меня до большого многоэтажного дома на Садовом кольце близ Курского вокзала. Мы вошли в крайний подъезд дома, выходящий в переулок, а вышел я уже один через другой подъезд в середине здания, где меня терпеливо ждали до боли знакомые топтуны. Вся моя поездка в гости к таинственному Федору Ивановичу заняла два часа и была обставлена в лучших традициях детективного жанра.

Следующим утром я снова окунулся в работу. До защиты дипломного проекта оставалось чуть больше месяца. Работа уже была написана, но надо было ей придать законченный вид. Я решил отпечатать ее на пишущей машинке, хотя по существовавшим тогда правилам ее можно было представлять в рукописном виде. Я достал у знакомых старенький Ремингтон и начал осваивать премудрости машинописи. Дело оказалось несложным, но требующим внимания. За любой ошибкой следовала перепечатка всей страницы. Намучившись над первым десятком страниц, я наловчился и за две недели отпечатал свой труд, получившийся весьма солидным – более ста страниц. Я озаглавил его «Промышленная электроника», претендуя тем самым на всю тематику кафедры. Это было нескромно, но я считал, что имею на это право, так как действительно обобщал в нем свои собственные разработки и практически все работы кафедры последнего десятилетия. На этом основании я делал вывод о том, что будущее промышленной электроники не в решении частных текущих задач, постоянно возникающих на производстве, а в комплексной автоматизации отраслей народного хозяйства при широком использовании нарождавшейся в то время вычислительной техники. Для того времени этот вывод был нетривиальным и весьма спорным. Уже в готовом виде я показал работу своему руководителю. Тот сначала обрадовался, увидев вполне достойную работу, но, почитав, посуровел и понес ее заведующему кафедрой. Пожилой профессор хорошо знал меня. Он попытался отговорить меня от амбиционного названия, которое следовало бы дать монографии, но не дипломному проекту. Но в этой попытке он явно не стремился переубедить меня. Я чувствовал, что он на моей стороне и скорее хочет проверить мою готовность защищать написанное, чем отговорить. Я укрепился в осознании значимости своего труда и не пошел ни на какие уступки. В заключение нашей беседы заведующий кафедрой сказал:

– Ну, что же, защищайтесь, молодой человек. Споры по вашей работе могут оказаться жаркими, но отличную оценку вы, скорее всего, получите.

Его слова оказались пророческими. Когда я закончил доклад, посыпались вопросы, на которые я уверенно отвечал, испытывая удовольствие от борьбы за свое мнение. Вопросы прекратились как-то сами собой и перешли в бурную дискуссию между членами комиссии. Уважаемые люди горячились, обсуждая будущее своей науки. При этом заведующий кафедрой защищал мою точку зрения с не меньшим пылом, чем это только что делал я. Конец дискуссии положил председатель комиссии. Он предложил уважаемым профессорам вспомнить, что они находятся не на ученом совете, а на государственном экзамене, задача которого всего лишь дать оценку работы студента. Про меня-то как раз все забыли, а, вспомнив, дружно проголосовали за отличную оценку. Уже в коридоре заведующий кафедрой поздравил меня с успешной защитой дипломного проекта и сказал, что этот бой мы выиграли.

Но радоваться победе мне было некогда. Из института я сразу отправился к Сереге, который давно уже хотел со мной встретиться по какому-то важному вопросу. Я позвонил ему по телефону, и он предложил мне встретиться в сквере около его дома через полчаса, благо погода стояла замечательная. Мотоцикл быстро доставил меня к месту встречи, и я уселся на лавочке в ожидании друга. Почти тут же на противоположной стороне сквера устроились мои соглядатаи, о которых в горячке подготовки к защите дипломного проекта, я успел если и не забыть, то, во всяком случае, исключить из перечня важных мыслей. Теперь они снова напомнили о себе. Я полагал, что слежка как-нибудь рассосется сама собой или перейдет во что-то другое, но уже несколько месяцев ситуация оставалась неизменной, и это становилось тягостным. До сих пор я берег Серегу от своих проблем, у него они были более серьезными, но сегодня решил рассказать о них.

Серега появился передо мной, когда я полностью утонул в своих мыслях. Он выглядел радостным и оживленным, чего с ним не было уже давно, и я искренне порадовался за него, подумав про себя: «Вот, что может сделать женщина с мужчиной даже в самых тяжелых обстоятельствах». Сразу передо мной возник образ Нины. Он всегда находился где-то совсем рядом и появлялся при каждом удобном случае.

Мы уселись на лавочке и вместо того, чтобы рассказывать, я начал слушать Серегу. Его слова проливали свет на слежку, и мне, конечно, надо было давно встретиться с ним и все рассказать. Оказалось, что еще несколько месяцев назад, когда стало ясно, что Серега уволен с работы с волчьим билетом, и ему никто не может помочь в трудоустройстве, грозит высылка из Москвы за тунеядство, он, грустный и печальный, сел посидеть на лавочке в этом же сквере. Было холодно, и он уже собрался уходить, когда к нему подсел откровенно нетрезвый мужчина средних лет. Почти сразу же он начал жаловаться Сереге на жизнь: с работы выгнали, в доме жена и двое детей, жрать нечего и так далее. Он так разжалобил Серегу, что тот его начал утешать и рассказывать о своих бедах. Мужчина, хоть и пьяный, но слушателем оказался внимательным. К концу разговора он уже совсем протрезвел и пообещал поговорить с нужными людьми, чтобы помочь Сереге. Эту метаморфозу Серега осознал, только придя домой. Он не придал разговору серьезного значения, но через несколько дней в его квартире зазвонил телефон. Звонивший назвался тем самым случайным знакомым из сквера и пригласил Серегу на собеседование. Оно должно было состояться на следующий день почему-то в соседней поликлинике в отделе кадров. Когда Серега пришел туда, он действительно нашел дверь с такой табличкой, за которой оказался пустой кабинет, в центре которого стоял письменный стол, а за ним мужчина, но уже другой. Разговор пошел в форме допроса, в ходе которого Серега рассказал о себе, своих близких, друзьях и работе, наверное, все, что знал сам. Скрывать ему было нечего. Ужасно устал от этого разговора и ушел домой с больной головой. Примерно через две недели его снова вызвали, на этот раз письмом, которое принес посыльный, но теперь его пригласили совсем в другое место, в какой-то научно-исследовательский институт, где в разговоре участвовало уже несколько человек. Беседа носила уважительный характер. Хозяев интересовало, насколько сложно организовать производство икры в заводских условиях и как скоро это можно сделать. Кроме того, они спрашивали, кого из своих знакомых он хотел бы видеть среди своих ближайших сотрудников. Вот тут Серега и назвал меня. Ничего предосудительного в этом не было и с моей точки зрения, но именно тогда и началась слежка за мной. Я сказал об этом Сереге и показал на мужчин, сидевших на скамейке по другую сторону сквера. Серега покраснел, думая, что я обвиняю его в предательстве, но тут же успокоился. Я сказал, что прекрасно понимаю его и ни за что не осуждаю. Так и было на самом деле. Надо было мне самому, когда понял, что за мной следят, рассказать все Сереге. Мы договорились встретиться завтра, чтобы отметить вместе защиту моего диплома и поговорить о наших делах.

Распрощавшись, я уже через несколько минут был около своего дома. Поставив мотоцикл на его обычное место, я собрался войти в подъезд, но дорогу мне преградил один из моих соглядатаев.

– Извините, – сказал он, – не могли бы вы пройти с нами.

В кинофильмах и детективах такую фразу обычно говорили при аресте матерого шпиона или диверсанта, вежливостью подчеркивая безвыходность положения жертвы. Я оглянулся и увидел, что его напарник стоит позади меня. Все было сделано, как полагается. Я молча пошел с ними. Наручники на меня надеть никто не пытался. Кроме того, на заднее сидение автомобиля, куда меня посадили, рядом со мной никто не сел. Это оставляло какую-то надежду, что я еще не арестован.

Машина петляла по городу минут пятнадцать и, наконец, остановилась у глухих ворот в одном из безлюдных переулков. Ворота открылись и, пропустив машину, сразу закрылись. Во дворе с аккуратными газонами и клумбой в центре стояло несколько автомобилей. Они стояли, вытянувшись в ровную линию, перпендикулярно белой полосе, нарисованной на чисто выметенном асфальте. Людей во дворе не было. Во всем этом было что-то военное. Я вышел из машины, которая сразу же тронулась с места, и начал подниматься по ступеням крыльца. Другого пути просто не было. Дверь в дом, как и ворота, открылась сама собой. Только за ней я увидел первого обитателя дома. Это был молодой человек в штатском, хотя я ожидал увидеть здесь военных. Он молча поклонился и, ни о чем не спрашивая, жестом пригласил следовать за ним. Мы поднялись на второй этаж, где мне была показана дверь, в которую я должен был войти сам. Я вошел туда без стука и сразу был наказан за свою невежливость укоризненным взглядом немолодой, но привлекательной дамы, сидевшей за столом, уставленным несколькими телефонными аппаратами и пишущей машинкой. Шевельнулась какая-то дурацкая мысль, не имеющая никакого отношения к происходящему: «Наверное, эта дама могла бы отпечатать мой дипломный проект гораздо быстрее, чем я». Глупо, но что поделаешь, – мыслям не прикажешь. Между тем, дама поднялась со своего места, подошла к двери, ведущей в кабинет, и, приоткрыв ее, сказала громким певучим голосом: «Николай Петрович, к вам посетитель».

Я вошел в кабинет. Он показался мне огромным. В его дальнем конце стоял большой письменный стол с лампой под зеленым абажуром и множество телефонных аппаратов. Перпендикулярно ему стоял другой стол, за которым свободно разместилось бы человек двадцать посетителей. Одна стена кабинета была задернута занавеской. Судя по всему, за ней были развешены какие-то карты или схемы. В углу стоял уютный журнальный столик и два кресла. Из-за стола навстречу мне поднялся мужчина крепкого телосложения, чуть выше среднего роста в отлично сшитом костюме. Я не слишком разбирался в одежде, но в данном случае не надо было быть знатоком, чтобы понять это. О его возрасте судить было трудно. Наверное, ему было за пятьдесят. Светлые волосы без признаков седины могли быть подкрашены. Простое, интеллигентное, но абсолютно незапоминающееся лицо. Про такое говорят: без особых примет. Он встретил меня на середине кабинета. Протянул руку. Рукопожатие было крепким и энергичным. Жестом предложил мне сесть в кресло. Сам сел в другое – в пол-оборота ко мне. Не тратя ни секунды на знакомство, заговорил о деле:

– Мы постоянно ищем молодых людей, таланты которых могут принести пользу нашей социалистической родине. Вы и ваш товарищ относитесь к их числу. О ком я говорю, вы понимаете. Вам обоим предстоит поработать у нас. Работая у нас, вы получите совершенно иные возможности для самореализации, чем в любом другом месте. Вам будут предоставлены достаточные средства для осуществления интересующего нас проекта. От вас же требуется лишь одно: действовать быстро, четко и результативно. Ваш товарищ уже дал согласие работать у нас, и, я думаю, вы будете достаточно благоразумны, чтобы последовать его примеру. Собственно, особого выбора у вас и нет. Вы выйдете отсюда, только подписав две бумаги. Одну о согласии работать в нашей системе, а другую о неразглашении государственной тайны. А ею является все то, что вы увидите и услышите здесь сейчас и впредь.

Коротко и ясно. Кто такие «мы», он не объяснил. Следовало догадываться самому. Говоря о социалистической родине и талантах, он явно чуть-чуть ерничал, во всяком случае должный пафос в его речи не прозвучал. Что за проект их интересует, он тоже не сказал. Но размышлять обо всем этом было некогда. Хозяин кабинета взял трубку переговорного устройства и попросил привести к нему второго гостя. Именно привести, не позвать, не пригласить, а привести. Через минуту на пороге показался Серега. Он смущенно улыбался, но несчастным не выглядел. Мы пересели за большой стол. Секретарша принесла чай и вазочки с печеньем и конфетами, а также папку, которую подала Генералу – так я окрестил про себя хозяина кабинета.

– Ну что, ребята, дружно ставим подписи, – сказал Генерал, вынимая из папки бумаги.

Мы подписали их, не читая. В сложившихся обстоятельствах читать их было просто бесполезно.

– Молодцы, – похвалил нас Генерал, складывая бумаги в папку. – Теперь мы с вами в одной команде. Ваши документы будут храниться в этом сейфе. Пока я жив и здоров, с вами все будет в порядке. Но настанет день, когда я должен буду сдать дела. Тогда уж сказать что-нибудь определенное о вашем будущем будет труднее. Будем надеяться на лучшее. Возможно, к этому времени я уничтожу вашу папку. Тогда вы освободитесь от взятых обязательств. А, может быть, мой преемник возьмет вас под свое крыло. Время покажет. Теперь попробую объяснить, что от вас требуется в ближайшем будущем и как вам предстоит жить сразу после нашего разговора, но об этом после короткой паузы. Я оставлю вас минут на десять, а вы попейте чайку и поговорите. Можете говорить свободно. Мой кабинет не прослушивается.

Генерал вышел из кабинета. Мы остались вдвоем. Говорить было особенно не о чем, даже если кабинет и вправду не прослушивался, во что верилось с трудом. Мы молча принялись за конфеты. Они были замечательно вкусные. В магазинах такие не продавались. О чем думал Серега, не знаю. Но ход своих мыслей воспроизвести могу. Я думал о своей работе. Тот небольшой опыт, который я накопил к этому времени, говорил мне о том, что приборостроение – это Сизифов труд. Бьешься, как рыба об лед, чтобы сделать хороший прибор, наконец, получилось. Но за это время появились новые элементы, на которых можно сделать все гораздо проще и без особого труда. Опять стараешься сделать новый прибор на новых элементах, но к концу работы повторяется то же самое – открываются новые возможности, и так без конца. Только на стыке наук, когда целью становится не сам прибор, а какая-то совсем другая задача, где он лишь инструмент исследования, можно получить новый научный результат. Тогда уже не важно, как и из чего сделан прибор. Важен только результат. До сих пор никто не знает, как древние астрономы вычислили период обращения Земли вокруг Солнца, а они с этой задачей справились. Или, например, Майкельсон измерил скорость света с помощью своего интерферометра. Это и сейчас с помощью современных приборов сделать непросто. А он сделал это почти сто лет назад примитивными средствами, но об этом никто и не вспоминает. Вместе с Серегой у нас есть шанс добиться чего-то на стыке биологии и электроники. Почему бы не попробовать. В обычной жизни это может и не получиться, а здесь, продав душу дьяволу, мы получим некий шанс, хотя о душе тоже стоило бы позаботиться. Ну, о душе, похоже, вспоминать поздновато. Ведь купчая-то уже подписана. Что же, назвался груздем – полезай в кузов.

Проскочила и еще одна мысль: вот и решился вопрос с распределением. В то время все выпускники высших учебных заведений подлежали обязательному распределению на работу. Назначение в какой-то подмосковный научно-исследовательский институт я уже получил с год назад, но по студенческому разгильдяйству до сих пор не был там ни разу. Приглашение же остаться на кафедре мне так и не поступило, хотя по логике событий оно должно было быть. Много лет спустя, обсуждая этот вопрос с одним уважаемым и умудренным житейским опытом человеком, я, наконец, понял, почему оказался персоной нон-грата на родной кафедре.

– Ты нарушил правила езды в трамвае, – сказал он, – не занимать первые десять мест и не высовываться.

Это действительно было правдой. Действуя из лучших побуждений и не слишком интересуясь чьим бы то ни было мнением о себе, я занял на кафедре гораздо больше места, чем подобало студенту, за что и поплатился.

Антракт кончился. Генерал вернулся в кабинет, сел в торце стола и начал объяснять нам наши новые обязанности, попутно поясняя их историческими примерами и подкрепляя экономическими экскурсами. Суть его речи сводилась к следующему. На дворе вторая половина двадцатого века. Давно закончилась вторая мировая война, но мир на Земле не воцарился. Мировой империализм продолжает лелеять мечту стереть с лица Земли оплот мира и демократии – Советский Союз. Мы должны противостоять этим замыслам, каждый в своей сфере.

– Наш комитет – комитет государственной безопасности, где вы теперь имеете честь служить, действует в сфере разведки и контрразведки. Но сегодня это уже не секрет, наш комитет занимался и созидательным трудом. Под нашим руководством строился стратегический Беломоро-Балтийский канал, создавалась авиация, ковалось атомное оружие, строились подводные лодки. Да что греха таить, мы использовали подневольный труд. На то было веление времени. Теперь эти времена ушли в прошлое. В наших проектах теперь работают свободные люди. Вам предстоит создать современное производство, где продукцией станет икра, которую вы научились добывать на маленьком рыбозаводе под Воронежем. Спасибо следователю, что по ходу дела послал нам записку о ваших деяниях, а то бы мы до сих пор были в счастливом неведении.

Все становилось на свои места. Теперь было понятно, как и почему мы оказались в сфере интересов всесильного комитета. Следователь доложил куда надо. Его доклад дошел до адресата. Кто надо понял, что здесь есть здравое зерно, и взял нас под колпак. Круг замкнулся. Свет сошелся клином на нас с Серегой.

А Генерал между тем продолжал развивать свою мысль. Икра пойдет на экспорт, а выручка от нее будет использоваться для финансирования наших зарубежных операций и помощи братским партиям. Вот и сказке конец.

– Вы люди молодые, думаю, что в ваших головах со временем созреет какая-нибудь другая плодотворная идея, которую вы воплотите в жизнь в будущем. Но сначала постройте завод, а при нем лабораторию. Назовите ее, например, лабораторией биомолекулярных исследований или как-нибудь иначе, на свое усмотрение.

Сереге такая идея не могла не понравиться, да и мне тоже. Мы заулыбались. Генерал сменил тональность беседы, переходя с возвышенного тона на житейский уровень, он заговорил тише и задушевнее:

– Запугал я вас, ребята. Все нормально. Будете работать, получать приличную зарплату. Ну, дисциплина, да. Об отлучках из города докладывать, так ничего в этом страшного нет, уверяю вас.

Заканчивая беседу с нами, он пригласил к себе в кабинет двух молодых людей, которые должны были нам во всем помогать. Они вручили нам удостоверения сотрудников не КГБ, как мы полагали, а Госплана. Увидев наше изумление, Генерал весело рассмеялся:

– Ну, зачем вам удостоверения сотрудников КГБ, чтобы от вас все шарахались? А Госплан – солидная организация, уважать вас будут, да и территориально она от нас недалеко.

Ребята – Андрей и Виктор – проводили нас к выходу, и мы с Серегой вскоре оказались в небольшом скверике, в почти таком же, в каком мы были несколько часов назад и из которого ушли в новую жизнь. Но мир не перевернулся. Все осталось на своих местах: так же звенели трамваи, сновали прохожие, играли в песочнице дети, и никому не было дела до нас и наших проблем. Мы просидели в сквере, не сказав друг другу ни слова, минут тридцать, а потом, также молча, отправились по домам, условившись встретиться на следующее утро, чтобы обсудить все на свежую голову.

 

Старые друзья

Пока молодые люди обсуждали и переживали свое грехопадение, в кабинете Генерала шла смена декораций. Чайная посуда была убрана. На журнальном столике появилась белоснежная скатерть, а в ее центре воцарилась бутылка коньяка. Вокруг нее уютно расположились тарелочки с деликатесной закуской: икрой и рыбой разных сортов, колбасами и ветчинами. Хрустальные бокалы, салфетки, серебряные ножи и вилки завершали сервировку. Ждали Большого Гостя, и он не замедлил появиться. Во двор плавно вкатился огромный лимузин и застыл, встав вплотную к крыльцу. Выскочивший из машины адъютант распахнул заднюю дверь, и из нее на асфальт вышел крупный, грузный мужчина в генеральском мундире с тремя звездами на погонах. Не глядя по сторонам, он резво поднялся по ступеням крыльца и вошел в открывшуюся перед ним дверь. Все последующие двери поддержали пример первой, и Гость беспрепятственно добрался до уже знакомого нам кабинета. Здесь Гость расстегнул китель и вместе с ним снял с себя маску великого человека, став просто Михаилом Игнатьевичем – Мишей, а хозяин кабинета на этот вечер тоже превратился просто в Колю. Что и говорить, они знали друг друга всю жизнь, имеется в виду, сознательную и весьма бурную.

После теплого рукопожатия и десятка ничего не значащих слов гость и хозяин расположились в креслах, наполнили рюмки, чокнулись, как того требует русский кодекс застолья, и с удовольствием выпили. Не спеша закурили и начали разговор, в котором оба нуждались, так как каждый из них не имел в этой жизни никого другого, с кем мог бы поделиться своими мыслями, в которых главными были сомнения буквально во всем, не рискуя распроститься за это не только с карьерой, но и с самой жизнью. Гость начал первым.

– Я расскажу тебе одну историю, она поучительна для нас обоих. Мы, ведь, с тобой с год не виделись, и ты можешь о ней не знать. Ты, наверное, помнишь Виктора Коваленко. Он тоже был с нами в Испании, но в другой команде. Хороший, смелый парень. Потом его оправили в Латинскую Америку, а оттуда он перебрался в США, куда-то на юго-восточное побережье. Пустил там корни, женился на русской красавице и занялся общественной деятельностью. Поднялся до уровня сенатора. Информация от него шла – закачаешься. Знаю об этом не понаслышке: сам его там окучивал, легенду подкреплял, связь организовывал и все такое. Дочь у него родилась. Тоже красавица, в мать. Он-то мужик простецкий, не красавец, но и не урод. Жил он так, поживал, но постепенно ЦРУ что-то заподозрило. Стали за ним следить, провокации устраивать. Сначала он думал, что все это связано с его политической деятельностью. Он либеральное крыло поддерживал. О неграх пекся, за права рабочих боролся, то есть поддерживал униженных и оскорбленных – они за него и голосовали на выборах. Мы по своим каналам стали следить за обстановкой, и вскоре стало ясно, что заложил его кто-то. Дали ему команду: уходи. А как уйдешь. Жена, дочь, их же не бросишь. Однако нашел он выход из положения. Яхта у него была моторная. Вот он с женой и дочерью на ночную рыбалку и отправился, что не раз делал и раньше. Службы, конечно, отследили это. Позаботились, чтобы на бензоколонке, где яхты заправляют, бензина для него не было, а Виктор и в ус не дует. Заправщику говорит, мол, и не надо, я далеко не пойду, мне и того, что есть в баке, для рыбалки хватит. Отошел от берега, встал на якорь, забросил удочки и сел с семьей ужинать. Знал при этом, что за ним со всех сторон наблюдают. Здесь они с женой четко сработали. В какой-то момент она надела его фуражку и стала всякие манипуляции с удочками проводить, отвлекла внимание на себя. А он в это время надел акваланг, нырнул и за пару часов перетаскал на борт полсотни канистр с бензином, что были им давно на этом месте притоплены. Потом снялся с якоря, и, как бы ища местечко для рыбалки получше, пошел потихоньку в сторону открытого моря. Потом выбрал момент, дал полный газ, а те, кто следил за ним, не очень-то и спешили, все ждали, когда у него бензин кончится. Не дождались, а он прямиком на Кубу. Там всего-то километров триста. Могли, конечно, авиацию за ним пустить, но, видно, что-то не сработало, не пустили. Ушел мужик. Потом его наши морем вывезли. Здесь обласкали: генерала дали, квартиру в высотке на Котельнической и попросили подробный отчет составить о его годах на чужбине, так сказать, в назидание потомству. Он отчетом-то занялся, но стал критиковать то одно, то другое. Транспорт ему в Москве, видите ли, не нравится. Жилищное строительство ведется из рук вон плохо, зарплата у граждан низкая. Так это все бы еще ничего, но он и на политику замахнулся. С Европой надо говорить другим языком, с Китаем восстановить отношения, повернуться лицом к рынку, а это уже не игрушки. Ему и так и сяк намекать стали, что не своим делом занимается, а он ни в какую. Твердит свое. Раскрепостился в этой своей Америке, пропитался ихней демократией насквозь – не вытравишь. Ему предложили поехать советником по науке в посольство какой-нибудь развивающейся страны. Думали, откажется. Ан, нет, согласился.

– Ну, и правильно сделал, что согласился, – вставил слово Николай, наполняя рюмки. – Закис бы он тут.

– И ты туда же, правильно, – вдруг резко возразил Михаил, – да кто же его после стольких лет в Америке в другую страну пустит. Не добрался он до развивающейся страны, да и не должен был добраться. Исчез вместе с женой и дочерью. Накануне отлета они все вместе отправились в Большой театр. Уж не знаю, что в этот вечер давали, оперу или балет. Водитель ждал их после спектакля. Не дождался. Через час, когда все уже из театра вышли, позвонил своему начальству. Ночью обыскивать театр было просто некому. Утром принялись за дело основательно. Человек двадцать работало. Еще бы, такая махина. Больше тысячи различных помещений. К вечеру в одной из гримерных, которой давно никто не пользовался, нашли на вешалке генеральский мундир со всеми документами, а рядом аккуратно повешенные на плечики дамские платья жены и дочери с приколотыми к ним заколками паспортами.

Допросили всех, кого только можно было. Еще неделя на это ушла. Кое-что выяснили, но совсем неутешительное. Нашлись свидетели, и немало, которые видели, как генерал, влекомый дамами входил за кулисы. Он даже как бы чуть сопротивлялся им. Дамы были в вечерних нарядах и с большими букетами, которые часто дарят артистам. Они обычно и служили своеобразным пропуском за кулисы. Как вошла эта троица, люди видели. Но никто не видел, чтобы они выходили. Через несколько месяцев генерал обнаружился. В Париже. В небольшом отеле в центре города он был найден прислугой в своем номере мертвым. На фотографии, опубликованной в одной из парижских газет, он сидел в кресле у окна с видом на Монмартр. В заметке в той же газете говорилось, что постоялец, американский гражданин, умер в отеле естественной смертью.

Закусывая коньяк лимоном, Михаил задумчиво произнес:

– Только одна мысль меня греет – молодец Виктор. И от тех, и от этих сумел уйти. А умер, конечно же, вдали от своих, чтобы от них назойливое внимание отвести.

Николай, намазывая бутерброд икрой, продолжил тему:

– То, что ты рассказал, только дополняет картину, которую мы наблюдаем все эти годы. Из тех, с кем мы начинали, пожалуй, только мы с тобой в живых и остались. Помирать не своей смертью это, конечно, часть нашей профессии, но от рук врагов, а не от своих. А из нас только единицы на фронтах и в тылах противника погибли. Большинство же было или репрессировано, или тихо убрано. Так и с Виктором поступить собирались. Вот и приходится держать рот на замке, хотя и мне очень многое не нравится в нашем королевстве. Самое главное, непонятно, куда ведем страну. Скорее всего, к развалу. Сначала разрушили сельское хозяйство, теперь ведем туда же экономику в целом. Продуктов потребления производим минимум. Зато продолжаем клепать танки и другое вооружение, как в военное время. Ни одна экономика этого не выдержит. Страна у нас уж очень богатая, да и народ терпелив не в меру. Вот и держимся пока. Лет на двадцать, наверное, еще хватит, а там может грянуть гром, и еще какой. Почему же там, – он показал пальцем наверх, – это не понимают? Да потому, что все они считают себя небожителями, при этом не обременены образованием, иначе хоть из истории бы знали, чем такие дела кончаются. Ну, ладно, играли бы в политику, но зачем же свою собственную экономику гробить, пилить сук, на котором сидят. И не объяснишь. У всех рты заткнуты, кто пытается что-то сказать, так его сразу во враги записывают или в сумасшедшие. Я вот недавно попросил своих спецов подготовить мне справку о производительности труда. Два коллектива задействовал. Один по западной промышленности работал, а другой – по нашей, советской. И что же получилось – во всех отраслях у нас производительность труда в несколько раз ниже. Я включил эти данные, как бы между делом, в очередную сводку в ЦК – никакой реакции. И это еще хорошо, что не отругали за искажение социалистической действительности.

– Ну, ладно. Душу отвели, на судьбу пожаловались и хватит, – вдруг подвел черту под этим разговором Михаил, – не хочется душу выматывать, мыслим мы с тобой по-прежнему одинаково, только слова произносим разные, а изменить ничего не можем. Даже мы, на своем немаленьком уровне, что же говорить о простых людях. Они то же самое тихонько друг другу шепчут на своих кухнях. Расскажи лучше, что ты новенького надумал.

Николай вкратце рассказал о своих новых делах, упомянув, в том числе, и о намерении организовать в стране, а возможно, и за рубежом, производство икры в заводских условиях. Михаил выслушал его внимательно, качая в знак одобрения головой, а про икру сказал, что не комитетское это дело, но если финансированию зарубежных операций поможет без дополнительных обращений в министерство финансов, то, может, оно и неплохо.

– Ты всегда тяготел к коммерции, – добавил он, – помню, как ты устроил торговлю липовыми секретами, так к тебе тогда все разведки мира в очередь выстроились. Ты, кажется, тогда им чертежи кофемолки за центрифугу для обогащения урана выдал. Хорошо посмеялись. Ты вообще мастер мистификаций.

Бутылка подошла к концу, конечно, она была не последней в этом доме, но желания продолжать не было. Михаил встал и надел китель, а вместе с ним к нему вернулась маска неприступного величия, с которой он вошел в этот кабинет. Они пожелали друг другу здоровья и расстались, не прощаясь, считая, что это обеспечит им следующую встречу в будущем.

Усевшись в автомобиль и подняв стекло, отделявшее салон от водителя и адъютанта, Михаил Игнатьевич начал по привычке анализировать только что закончившийся разговор. Пожалуй, Николай остался прежним, в меру веселым, находчивым и сообразительным. Таким он и помнился ему с детства. Оба сироты, они вместе воспитывались в спецшколе ГПУ – НКВД. Между ними было только одно различие. Михаил смутно помнил своих родителей. Как говорили, они погибли, устанавливая советскую власть на Дону. Николай же ничего не знал о своих родителях. Его взяли в спецшколу только потому, что в свои четыре года, когда его подобрали где-то на улице, он одинаково легко говорил на русском, английском и французском языках. Это было находкой, которую нельзя было потерять, а высокое происхождение, которое было в данном случае несомненным, не имело особого значения, поскольку ребенку оно все равно оставалось неизвестным. В годы учебы Николай всегда был первым во всем. Будь он другим человеком, это вызывало бы зависть, но от него исходила такая непринужденность и благородство, что его успехи воспринимались всеми как должное. Такой не обманет, не подведет, не предаст – это и было сегодня главным для Михаила Игнатьевича. Подтвердив для себя мнение о своем друге, он позволил себе предаться воспоминаниям об очень важном для них обоих дне в далеком теперь 1936 году.

В близком к столице пригороде в сосновом лесу основательно разместилась большая воинская часть. От штатской публики – жителей ближайших деревень и наезжавших на лето дачников – ее отделял высокий сплошной забор и ворота с большой красной звездой, где всегда несли службу часовые при оружии. Несмотря на выходной, в части было оживленно. Готовился праздник по случаю очередной годовщины славного воинского подразделения. Дата была некруглая, но ожидалось прибытие высокого начальства. К его приезду были чисто выметены дорожки, покрашены бордюры, вычищены сапоги, пряжки ремней, пуговицы и кокарды у тех, кому полагались фуражки. Кроме того, на плацу была установлена трибуна, а рядом длинный стол, накрытый кумачом. Чтобы кумач не слетел, не дай Бог, от порыва ветра, его придавили четырьмя графинами с водой и гранеными стаканами. Оркестр играл марши, так что настроение у всех было приподнятое, праздничное.

Однако в другом, дальнем от ворот конце территории воинской части, где был выгорожен значительный ее кусок, праздника не чувствовалось, хотя музыка долетала и сюда. Здесь располагалась специальная школа НКВД, о самом факте существования которой знал очень узкий круг людей в государстве. Школа готовила разведчиков самого высокого класса для работы за рубежом. Далеко не первая и, конечно же, не последняя группа выпускников школы в составе восьми человек сидела сейчас в просторном классе и слушала напутственную речь своего наставника – руководителя курса – пожилого мужчины в элегантном заграничного покроя костюме.

Наставник говорил негромко, спокойным голосом, но чувствовалось, что он вкладывает в свои слова душу Сам кадровый разведчик, начавший службу за рубежом задолго до революции и сохранивший преданность своей стране в период тяжких испытаний, выпавших на ее долю, он сейчас вместе с этими ребятами снова переживал молодость. Ему хотелось передать им весь свой опыт, все свои знания, чтобы потом, через десятилетия, все они или хотя бы кто-то из них смог бы сделать то же самое для будущего поколения разведчиков. Ох, как не просто разведчику-нелегалу дожить до старости. Большинство рано или поздно становится добычей контрразведки, и тогда у настоящего профессионала есть только один путь – достойно уйти из жизни, не выдав своих соратников. Для этого нужно большое мужество. На фронте умирать легче. Кругом люди, а на людях и смерть красна. Когда же ты один, вокруг враги, и ты знаешь, что ни одна живая душа не узнает о твоей судьбе, очень велик соблазн предательства. Некоторым везет, как повезло ему. Его жизнь нелегала в Германии и в Европе закончилась во время Генуэзской конференции, и он вернулся в Россию в мае 1922 года вместе с наркомом Чичериным, чтобы больше никогда и никуда не выезжать. Окруженный стеной недоверия со стороны новой власти он несколько лет перебивался случайным заработком, который давался ему относительно легко благодаря знанию языков. Но потом была создана эта школа, и его пригласили сюда преподавать, поселив практически без права выезда на территории части. Он с большим рвением принялся за работу. Разработал программу обучения, участвовал в отборе преподавателей. Подозрительность окружающих на время ослабла, но не пропала вовсе, а теперь вот опять усиливается, и это после стольких лет самоотверженного труда. Своим тонким чутьем разведчика он чувствовал ее в последние месяцы чуть ли не повсеместно. Чутье не раз спасало его там, в Германии. Шутка ли, всю войну продержался, посылая ценную информацию о противнике. Но тут что делать. Вроде, на своих работаю. Даже бежать некуда. Но это его проблема. Ребятам об этом знать незачем. У них вся жизнь впереди. Долгая или короткая – это другой вопрос. Дай Бог, чтобы у них со своими проблем не возникло, чтобы их преданность стране была уравновешена верой страны в них.

– Так вот, товарищи курсанты, – наставник заканчивал свою речь, – это наша последняя встреча с вами. С завтрашнего дня вы приступите к выполнению задания. Руководством мне поручено ввести вас в курс первого этапа операции, в котором вы будете участвовать все вместе. Потом ваши пути разойдутся. Вы хорошо знакомы с советской и зарубежной прессой, а потому знаете, что в наши дни в Испании происходят уникальные события. Власть в стране перешла в руки республиканского правительства, но его положение крайне хрупкое. У правительства, которое поддерживают широкие слои народных масс, нет оружия, которым оно могло бы защититься от уже поднявшей голову реакции. В нашу страну по нелегальным каналам пришло предложение республиканского правительства обменять имеющийся в его руках золотой запас на советское оружие. Сама процедура вывоза золотого запаса из Испании поручена наркомату иностранных дел. Вы же будете проводить операцию прикрытия. Расчищать дорогу и прикрывать тылы. Как это будет происходить на самом деле, станет ясно только на месте. Операция намечена на середину лета, так что вам предстоит отправиться в Испанию уже в самое ближайшее время и разными путями. После завершения операции, а, возможно, и ранее вам надо будет найти способ ассимилироваться в стране. Получить испанские паспорта, которые откроют вам путь в другие страны, куда вас направит Партия. При вашем знании языков и том беспорядке, который сейчас творится в стране, сделать это будет не очень трудно. Детальные инструкции вы получите индивидуально у инструкторов нашего наркомата. Я же должен выполнить свою последнюю задачу по отношению к вам – дать вам испанские имена: «Курсант Николай!» – Из-за стола четко по-военному встал стройный юноша ростом чуть выше среднего, – «Забудьте ваше прежнее имя. Теперь вы Алонсо Де Лас Торрес…»

Какие имена получили остальные курсанты, и чем закончился этот последний урок, а также как прошел праздник в подмосковной воинской части, не так уж и важно. Известно лишь одно, что в тот же вечер руководитель курса, державший утром проникновенную речь перед выпускниками школы, был найден в своей квартире мертвым с простреленной головой. Выстрела никто не слышал.

Оставшись один, Николай тоже предался воспоминаниям. То ли визит старого друга заставил вспомнить прошлое, то ли коньяк подействовал на воображение, но картины прошлого захватили его целиком. В них он, как всегда, видел себя со стороны. Такому виденью операций их всегда учил в спецшколе тот человек, которого они – курсанты – привыкли называть Наставником. Настоящий профессионал старой школы, он всегда говорил, что в любой операции необходимо отказаться от своего я. Надо видеть себя со стороны. Только в этом случае можно правильно спланировать свои собственные действия и добиться успеха, играя на том, что подавляющее большинство людей в любом деле на первый план ставит самого себя. Особенно в критической ситуации, когда инстинкт самосохранения требует одного, а дело – совсем другого.

Следуя логике Наставника, там, в Испании, Николай пошел на службу к франкистам. Очень скоро оказалось, что это был верный ход. К тому моменту, когда начался вывоз из страны золотого запаса, франкисты захватили власть почти повсеместно. Прикрываясь формой и опираясь на помощь своих коллег, Николаю удалось обеспечить погрузку золота на десяток шлюпок и дать им выйти в море. Завязавшийся при этом бой с настоящими франкистами выиграть уже было нельзя, ввиду их подавляющего численного преимущества, но дело уже было сделано, а, значит, поле боя можно было оставить. Такую возможность предоставлял и рельеф местности. Скалы и заросли кустарника помогли бывшим курсантам без потерь выйти из боя, после чего они сначала рассеялись по объятой гражданской войной стране, а потом и покинули ее, каждый в соответствии с полученным им заданием.

Воспоминания об Испании ассоциировались у Николая с чувством торжества и победы, чего нельзя было сказать о том, как он вернулся назад, в свою страну, спустя много лет. Тогда способность видеть себя со стороны, видимо, изменила ему.

Шел 1953 год…

Из здания администрации американского сектора оккупации Германии вышел молодой человек с тонкой черного цвета папкой, небрежно зажатой под мышкой. Одетый как и все гражданские американцы, работающие в администрации, в брюки цвета хаки, заправленные в высокие армейские ботинки, и короткую, светлую кожаную куртку, он выделялся из толпы широкополой шляпой, выдававшей в нем уроженца южных штатов. В руке он держал бумажный пакет, который, небрежно скомкав, бросил в урну при входе. Пройдя несколько шагов вдоль линии припаркованных к тротуару автомобилей, молодой человек остановился у одного из них. Сидевший за рулем водитель в солдатской форме протянул ему зажигалку. Тот поблагодарил, по-военному приложив руку к шляпе, и сел в стоящий рядом Виллис. Растяпы янки никогда не вынимают ключ из замка зажигания. Машина, взвизгнув покрышками, сорвалась с места и скрылась за углом. В то же мгновение из здания выскочили, размахивая оружием, несколько полицейских. Они бросились опрашивать находящихся у входа людей, куда девался молодой человек в кожаной куртке. Все недоуменно пожимали плечами. Сутолока у входа усилилась взрывом, эпицентр которого пришелся как раз на урну у входа в здание, куда разыскиваемый молодой человек бросил пакет. Гнаться за ним на время стало некому.

Впрочем, машину нашли уже к вечеру не более, чем в километре от места событий. Естественно, в ней никого не было. На все посты военной полиции, стоявшие на границе американской и советской зон оккупации, были разосланы ориентировки с двумя вариантами описания молодого человека, так как стало ясно, что человек, вынесший папку из начальственного кабинета, при выходе из здания сменил обличив, чем сбил всех с толку. Судя по размаху розыскной деятельности, которая развернулась в связи с пропажей папки, она содержала в себе что-то очень ценное. Однако похититель исчез бесследно.

В тот же день границу американского и советского секторов оккупации Берлина беспрепятственно пересек почтальон на велосипеде. О его принадлежности к почтовому ведомству говорила фуражка и толстая сумка на боку. Не слишком налегая на педали, он проехал через Бранденбургские ворота и направился в сторону Александерплац. Но далеко ему уехать не удалось. Военный патруль, заметим, уже советской армии, остановил его для проверки документов. Трудно сказать, что не понравилось возглавлявшему патруль капитану, но почтальона вместе с велосипедом и сумкой доставили в комендатуру, где и оставили сидеть, что называется вплоть до выяснения.

Вечером заниматься почтальоном никто не стал, а утром его в камере не обнаружилось. На его месте сидел солдат из караульного взвода, раздетый до нательного белья, связанный и с кляпом во рту. Сильно помятый, он лишь мычал что-то нечленораздельное, и толку от него не добились. Теперь суматоха поднялась на нижнем этаже комендатуры. Действовали оперативно. Через час суматоха достигла второго этажа, но вскоре затихла, так как беглец обнаружился в кабинете коменданта, который распивал с ним чай, а рядом со стаканами наблюдались рюмки и ополовиненная бутылка коньяка. О чем шла беседа между высоким начальством и задержанным, неизвестно, но вскоре в кабинет затребовали изъятую накануне почтовую сумку. Черной папки в ней, правда, не оказалось, однако ее содержимое сохранилось в целости, чем почтальон удовольствовался. После этого он отбыл из комендатуры на присланной за ним машине.

При ближайшем рассмотрении интересующий нас молодой человек, а это был уже известный нам Николай, не был так уж молод. Ему уже было под сорок, но его высокая подтянутая фигура на расстоянии в десяток метров выглядела юношеской. В его лице читался возраст зрелого, много повидавшего мужчины. В момент, когда мы его застали, он возвращался на родину после почти двадцати лет отсутствия. За эти годы он действительно многое повидал и многое пережил. Испания, Германия, страны Латинской Америки, США и, наконец, послевоенная Европа – вот далеко не полный перечень стран и континентов, где он вел свою деятельность – деятельность разведчика. Два десятилетия не малый срок в жизни любого человека, а разведчика, тем более. Теперь, возвращаясь на родину, он чувствовал себя старым и утомленным. Ему хотелось того, чего он не мог позволить себе все эти годы: просто расслабиться, снять с себя опостылевшую маску супермена и стать, хотя бы на время, простым человеком, который никому и ничего не должен.

Сидя на заднем сидении трофейного автомобиля, направлявшегося в резиденцию КГБ, так теперь называлась организация, когда-то направившая его на задание, он позволил себе чуть вздремнуть и помечтать. Он видел себя в подмосковном лесу, у речки, наверное, с удочкой в руках, а, может, с корзинкой для грибов. Тепло и покой поглотили его. Хотелось оставаться в этом состоянии сколь угодно долго. Машина вдруг резко встала. Он с трудом стряхнул с себя приятные видения, однако, полностью они не ушли, и твердый асфальт под ногами был воспринят им как диссонанс. В таком непривычном для себя расслабленном состоянии он и вошел в кабинет резидента.

Поднявшийся из-за стола навстречу Николаю среднего роста полноватый человек с неожиданно расплывшейся во все лицо улыбкой встретил его на середине комнаты. После рукопожатий оба уселись друг против друга у разделившего их стола. Возникла неловкая пауза. Наверное, первым должен был заговорить хозяин кабинета. Он молчал, так как до сих пор не знал, как отнестись к неожиданному возвращению тайного агента и что с ним делать после разговора. Выбрать надо было одно из двух: отправить в гостиницу и тем признать гостя за своего коллегу или отправить в камеру, послать запрос в Москву и ждать ответа. В любом случае можно ошибиться и получить взбучку, чего не хотелось. Резидент только что вступил в должность, хотел на ней закрепиться и не желал проколоться. Размышляя таким образом, он невольно проникался к гостю все большей и большей неприязнью. «Принесла нелегкая на мою голову, – думал он, – и решение отправить нежданного гостя в камеру стало единственным».

Гость, между тем, освоился в кабинете. Сидя в расслабленной позе, он заговорил в безмятежном тоне с дружеской интонацией:

– Я много лет ждал момента, когда смогу снова оказаться на родине среди друзей и единомышленников. Последнее поручение, которое мне пришлось выполнить, не оставляло шансов продолжить работу. Слишком много шума пришлось произвести. Другого выхода не было, но результат получился отличный. Передаю его вам, надеюсь, пригодится.

С этими словами Николай передал резиденту содержимое черной папки, которое появилось в его руках как бы ниоткуда. Тот взял документ без всякого интереса, однако по мере чтения, в его глазах появился блеск. Конечно, после утраты папки американцы изменят свои планы, но только в деталях. В главном их изменить просто невозможно.

Документ изменил отношение хозяина кабинета к гостю, но, пожалуй, не в лучшую сторону. Что если это дезинформация, и гость совсем не наш разведчик, а американский шпион? Нет, в камеру его, в камеру. Опыт работы в СМЕРШ научил его никому не верить. Лучше расстрелять невиновного, чем пропустить шпиона. Там, в Москве, пусть думают, а пока пусть лучше посидит, подумает, заодно и отдохнет маленько. Кормить будем прилично, а остальное, как все.

Содержание дальнейшего разговора не представляет интереса для нас. После его окончания Николай был препровожден в камеру, чему был немало удивлен, а через две недели, когда пришел ответ из Москвы, отправлен туда специальным самолетом. О чем думал все это время Николай, и как соответствовали действительности его мечты о встрече с родиной, можно лишь догадываться. Добавим лишь, что Москву он увидел только через год, и то благодаря самоотверженной помощи Миши, Михаила Игнатьевича. С ним они когда-то вместе начинали свою работу в Испании. Он вернулся в страну в разгар войны, и с его именем часто связывали успех поставки самолетов из США по ленд-лизу. По его предложению самолеты стали перегонять своим ходом через Аляску и Дальний Восток.

Должность, которую Николай со временем получил в комитете, была высокой, и позволяла знать и делать многое. Понимая, что его карьера разведчика завершилась, он занялся вопросами продовольственной безопасности страны, в чем и преуспел, хотя осадок от горькой встречи с родиной у него остался, и он не пытался его побороть.

 

Слуги дьявола

На следующий день мы с Серегой встретились опять в сквере, как делали уже не раз в теплое время года. Здесь было приятно обсуждать глобальные проблемы, сидя в прохладной тени деревьев. Строительство завода нам, кстати, глобальной проблемой не казалось. Да, конечно, это не должно было стать таким домотканым сооружением, какое было создано нами в прошлом, но и нерешаемых проблем не виделось. Все же мы решили, что не мешало бы сделать хороший обзор литературы. На его основе далее сделать технико-экономическое обоснование проекта, а затем – задание на проектирование. Разработку проектной документации, конечно же, должна делать профессиональная контора. Ну, а потом стройка, ввод в эксплуатацию, выведение предприятия на проектную мощность – до всего этого еще далеко, как до Солнца. Мы подошли к телефону-автомату и позвонили Андрею, предложив ему завтра утром встретиться в библиотеке имени Ленина, куда же еще было идти, чтобы отыскать первоисточники.

Утром мы влились в известную нам по предыдущим посещениям длинную и интеллигентную очередь, которая медленно всасывалась в узкую дверь известного на весь мир хранилища знаний. Но Андрей, приметивший нас раньше, чем мы его, быстренько вытащил нас оттуда.

– С нашими удостоверениями в очередях не стоят, – веско сказал он и повел нас к служебному входу.

Нас пропустили, и мы поднялись на третий этаж, где Андрей скрылся за железной дверью с надписью «первый отдел». Вскоре он вышел оттуда с каким-то аборигеном, который, сухо кивнув, повел нас в небольшое помещение, тесно заставленное письменными столами с настольными лампами – этакий маленький читальный зал человек на восемь. Через несколько минут к нам явился библиотекарь в черных нарукавниках с небольшим блокнотом. Он внимательно выслушал задание на поиск литературы, которое несколько смущенно сформулировал Серега Записывать он ничего не стал, и минут на двадцать мы остались одни, коротая время в ничего не значащем разговоре с Андреем. Он скупо отвечал на вопросы, а когда сам о чем-то спрашивал, то стремился получить исчерпывающую информацию. «Наверное, его учили вести допросы», – подумал я про себя.

Наша беседа вскоре прервалась. В комнату начала поступать литература. Сначала принесли с десяток книг и стопку журналов на русском языке. Затем горы книг и журналов на английском, французском и немецком языках. От литературы на других языках мы вовремя отказались. Больше всего меня поразило соотношение в количестве литературы на русском и иностранных языках. Примерно один к пятидесяти. Неужели наш вклад в мировую науку так мал, а как же рассказы о русском первенстве: лампочку накаливания изобрел Яблочков, паровоз – братья Черепановы, радио – Попов, самолет – Можайский. В памяти всплыл анекдот на близкую тему. К какому-то юбилею Африка выпустила хорошо иллюстрированный том с названием «Африканский слон». Индия выпустила свою книгу «Индийский слон». Советский Союз к этому же юбилею выпустил двухтомник. Первый назывался: «Россия – родина слонов», а второй: «Русский слон – самый миролюбивый слон в мире». Болгария выпустила три тома: первые два были перепечаткой советского издания, а третий назывался «Болгарский слон – лучший друг русского слона».

Горы литературы продолжали расти, и стало ясно, что без посторонней помощи нам не обойтись. Бог знает, сколько нужно времени, чтобы во всем этом разобраться. Хорошо еще, что мы ограничили глубину поиска десятью годами. Мы посовещались с Серегой и сказали Андрею, что нам нужен десяток переводчиков и машинистка. Пусть они займутся реферированием статей, а мы займемся потом отбором наиболее интересных для подробного перевода. Сами же мы взялись за просмотр литературы на русском языке. В общем, лета мы не заметили. Три месяца работы в библиотеке дали однозначный результат. Мировая практика не знает примеров крупного производства рыбы ценных пород и икры в заводских условиях, но мысль такая зреет. Более того, мы нашли несколько серьезных статей, в которых рассматривались экономические аспекты проблемы. В них с цифрами и диаграммами доказывалась эффективность такого подхода. Мы подготовили подробный отчет, содержавший детальный анализ проблемы, пути ее решения и технико-экономический анализ, в котором объективно, как нам казалось, обосновывалась целесообразность такого строительства. Наш отчет был представлен Генералу, и он вызвал нас для доклада. Собственно, докладывать ничего не пришлось. Генерал не поленился прочесть наш труд и согласился с его выводами. Консультироваться с экономистами он не посчитал нужным, сказав, что все они зашорены политэкономией социализма и будут только понапрасну придираться к словам, а нам дело надо делать. Под конец он очень удивил нас, сказав, что нам следует прокатиться за границу, посмотреть, как и какие там строятся рыбозаводы. О них мы писали в своем отчете, никак не предполагая, что когда-нибудь сможем их увидеть. Еще больше мы удивились, когда узнали, что вопрос о нашей поездке уже решен, и выезжать надо не когда-нибудь, а послезавтра вместе с Андреем и Виктором. К этому времени мы уже знали, что ребята эти не лыком шиты. Оба до того как попасть в КГБ, окончили биофак МГУ и ускоренно институт военных переводчиков. В такой компании не стыдно было ехать за границу.

После беседы с Генералом нас провели в другой кабинет, где за столом сидел сухонький старичок в больших темных очках. Он прочитал нам целую лекцию о международном положении, о роли СССР в национально-освободительном движении во всем мире, о великом противостоянии между нами и США. Он говорил еще и о том, какую борьбу ведет СССР за мир во всем мире, и что каждый гражданин нашей великой страны, выезжающий за рубеж, должен нести правду о ней и о ее великих достижениях в беседах с иностранными гражданами. Он говорил еще много о чем и, в том числе, подчеркнул, что, находясь за рубежом, мы должны постоянно опасаться всяческих провокаций. В любом магазине нас могут обвинить в воровстве, у нас могут украсть документы, могут заманить в публичный дом, а потом выставить на всеобщее посмешище.

– Того хуже, вас могут обвинить в шпионаже, – тут он замялся, видно вспомнив, в каком заведении сам работает.

О целях же нашей поездки он, скорее всего, и понятия не имел. Естественно, подкованные таким образом, мы и вправду почувствовали себя разведчиками, отправлявшимися в стан врага.

Оставшееся до отъезда время прошло в непрерывных, мелких хлопотах, касавшихся чемоданов и одежды. Ничего подходящего для подобной поездки у нас и в помине не было. Но нас не бросили на произвол судьбы. Андрей приволок откуда-то два вполне приличных чемодана, деликатно намекнув, что потом их следует вернуть – вещи казенные, а Виктор препроводил нас в какое-то спец-ателье, где для каждого из нас подобрали и подогнали по два костюма и по плащу. Рубашки и галстуки у нас, к счастью, были. Так что мы приобрели вполне приличный вид и за очень короткий срок.

Андрей и Виктор вообще оказались очень способными и расторопными ребятами. С ними вместе мы прошли библиотечную эпопею, где они работали наравне с нами, одновременно организуя и диспетчеризируя весь этот процесс, в котором участвовало немало людей. И в этой поездке они позаботились о билетах на самолет и даже о нашей доставке в аэропорт.

Так, нежданно-негаданно, в конце сентября 1964 года мы как члены делегации министерства рыбного хозяйства СССР оказались в столице Швеции – Стокгольме. В аэропорту нас встретил сотрудник консульского отдела посольства СССР в Швеции и отвез в маленькую и очень чистенькую гостиницу. Очень скоро мы начали понимать, что заграничная действительность сильно отличается от того, что твердил нам сухонький старичок. Каждый из нас получил по отдельному небольшому, но очень удобному номеру. Ключи от них нам предложили положить себе в карман. Входная же дверь в гостиницу вообще никогда не запиралась. Войти в нее можно было беспрепятственно в любое время суток. При этом в холле гостиницы никого не было, а чтобы вызвать дежурного, надо было позвонить в звоночек, стоявший на стойке портье. Все это уже вызывало удивление, но мы усиленно делали вид, что ничего нового для себя в этом не находим. Переводил нам в гостинице сотрудник консульского отдела, но по ходу разговора выяснилось, что Виктор может быть не слишком хорошо, но может объясниться на шведском, чему можно было только порадоваться.

Разумеется, после того, как мы разместились в гостинице, нам захотелось прогуляться по городу. Первая деловая встреча нам предстояла на следующее утро, а до того мы были абсолютно свободны. Было пасмурно, вечерело, шел мелкий дождик, но это не могло остановить наше любопытство. Несмотря на погоду, город выглядел ярким, цветным и очень красивым. В нем было что-то ненастоящее, почти сказочное: резкие очертания соборов, старинные дома, скверы, забранные в чугунные решетки. На тротуарах не было луж. Вода стекала с них, убегая в часто попадающиеся сливные люки. Народу на улицах было много. Все были хорошо одеты, лица уверенные, спокойные. Повсюду было множество магазинов и ресторанов. В магазинах было мало людей. Привычных для нас очередей не было вовсе. В ресторанах же было шумно и людно, но свободных мест хватало везде.

Мы прогуляли под дождем часа два, после чего я робко предложил зайти куда-нибудь и выпить по кружечке пива с сосисками. Предложение не вызвало возражений, и мы вошли в ближайший ресторанчик, где нам показали свободный столик. Гардероба не было. Все вешали свои плащи на вешалки, которые стояли повсюду. Никто не обращал на нас никакого внимания, и мы постепенно расслабились. Я предложил выпить за то, чтобы эта наша поездка не оказалась последней. Мою мысль поняли и поддержали. Потом мы начали обмениваться впечатлениями. Говорили между собой тихо, и этим, пожалуй, больше всего отличались от других посетителей ресторана. Перекусив, вернулись в гостиницу, где я долго не мог заснуть, а когда сон все же пришел, то вместе с ним появились видения. В них я видел волшебный город, в котором жил всю жизнь.

Утром мы все встретились в крохотном ресторанчике гостиницы и были приятно поражены тем, что во всем мире называется шведским столом. До того это понятие нам было неведомо. Было очень вкусно. На протяжении всей поездки по этой стране завтраки превратились для нас в маленькие пиршества. Потом нас повезли на совещание в какой-то офис в центре города. За большой стол в форме буквы П уселось человек двадцать. Мы оказались во главе стола. Представительный мужчина из числа хозяев произнес вступительную речь. В ней он выражал удовлетворение тем, что деловые и торговые отношения между нашими странами постепенно восстанавливаются. Приводил цифры дореволюционного, довоенного и послевоенного товарооборотов, говорил о традиционной дружбе между нашими народами. Я же в это время, наоборот, вспоминал о русско-шведских войнах времен Петра Первого и Карла Двенадцатого. Воспоминания эти, конечно, были не ко времени, что тоже пришло мне в голову вместе с мыслью о том, что с тех пор мы, кажется, больше не воевали никогда.

Серега, как руководитель нашей делегации, выступил с ответной речью. Это был его первый опыт в таком амплуа, и он заметно волновался, но мне кажется, справился с задачей на «отлично». В своей импровизации он говорил о том, что СССР – огромная страна, имеющая большой рыболовный флот на многих морях, добывает достаточно много морепродуктов, но все же в потреблении рыбы на душу населения мы сильно отстаем от развитых стран.

Наша задача – дальнейшее повышение благосостояния граждан страны, в том числе, путем увеличения добычи и производства рыбы ценных пород. Цель нашего визита в вашу страну – расширение добрососедских отношений и ознакомление со шведскими рыбозаводами с тем, чтобы перенять их передовой опыт и использовать его на благо нашего народа.

Официальная часть на этом закончилась. Наши хозяева, забыв о нас, занялись обсуждением маршрута поездки. Оказалось, что почти все, сидевшие за столом, вовсе не чиновники, а владельцы или представители тех самых рыбозаводов, которые нам предстояло посетить, то есть мы все это время сидели за одним столом с самыми настоящими акулами империализма и сами этого не заметили. В конце концов нас отправили обедать, а когда мы вернулись, на столе лежал четкий план действий, расписанный буквально по минутам. За семь дней нам предстояло посетить двенадцать рыбозаводов по всей стране. Их владельцы обеспечивали все переезды, передавая нас из рук в руки как по эстафете. Все было продумано четко и соответствовало нашим пожеланиям.

Началась поездка по стране, и мы сразу поняли, что допустили принципиальную ошибку, пойдя на то, чтобы осмотреть как можно больше предприятий. Мы все время были в дороге и на ознакомление с производством имели совсем немного времени. Однако кое-что полезное мы для себя все же выяснили. Прежде всего, стало ясно, что ничего принципиально нового для нас на этих заводах не делалось, то есть, в своих рассуждениях мы были на правильном пути. А второе, не имевшее непосредственного отношения к нашим делам, просто поразило. Дело в том, что большинство из увиденных нами рыбозаводов занималось только разведением мальков, которых никому не продавали, а просто выпускали в верховьях рек. Оказалось, что платит за это государство из своего бюджета, пополняемого, в том числе, и налогами, которые платят рыбаки. Откорм же рыбы на заводах ведется только в научно-экспериментальных целях. Ее себестоимость ниже, чем выловленной, но продаже она не подлежит, так как это может подорвать благосостояние большой социальной группы населения – рыбаков, которые традиционно с незапамятных времен заняты этим промыслом. Когда же я в лоб задал вопрос о том, зачем вообще они строят и эксплуатируют рыбозаводы, мне очень серьезно и толково разъяснили: «Мальков разводят в крупных масштабах с тем, чтобы в реках было много рыбы, а то, что она уходит в моря и достается там не только шведам, так это не беда. Рыба нужна всем. Но при нынешних темпах роста лова скоро, лет через пятьдесят, рыбы в морях и реках может стать недостаточно. Вот тогда заводской откорм и будет использован».

Вот тебе и капитализм. Может у них и Госплан есть? Но Госплана здесь не было, а было какое-то устоявшееся равновесие, которое никто не спешил нарушить, а наоборот, бережно сохранял. Нам бы такую стабильность. Вот сменится у нас очередной генеральный секретарь или, скажем, председатель КГБ. Куда ветер подует – один Бог знает или черт. Они ведь даже помыслить не могут, что вся наша затея связана не с тем, чтобы рыбы у нас в стране стало больше, а лишь, чтобы были дополнительные средства для финансирования внешних операций КГБ. Но мысли эти следовало держать при себе и понимать при этом, что о такой долговременной стабильности нам и мечтать не следует.

Хозяева вели себя очень радушно. Они наперебой кормили и поили нас, предоставляли бесплатный ночлег в маленьких и уютных домиках при заводах и категорически отказывались брать с нас деньги. Все это выглядело очень искренне и естественно и никак не походило на какие-либо козни или происки. Да и с провокациями было как-то слабовато. В последний день визита шведы устроили небольшой банкет в нашу честь. В маленьком зале деревенского ресторанчика собралось много народа. Большинство из них не имели никакого отношения к делу, но усердно поднимали рюмки за наше здоровье и стремились вручить нам какие-нибудь местные сувениры. Даже Андрей и Виктор, уж на что подкованные товарищи, и те согласились с нами, что все это делалось совершенно искренне и без всякого злого умысла. Как могли, мы поблагодарили всех за гостеприимство. Добавить что-либо к этому или ответить тем же мы все равно не могли.

В это время мы уже находились вблизи границы с Норвегией, куда лежал наш путь. Наши шведы созвонились по телефону со своими норвежскими коллегами, которых хорошо знали, и те приехали за нами в гостиницу. Поразила простота пограничного контроля. По нашей просьбе машина остановилась у маленькой полосатой будки, обозначавшей границу. Из нее вышел человек в форме, который мельком глянул на наши паспорта и очень удивился, когда мы попросили его поставить нам штампы в них. То же самое повторилось при въезде в Норвегию, после чего мы попали буквально в объятья к норвежцам. Встреча началась с обеда, который, впрочем, не помешал всем нам составить на ходу план поездки. Наученные горьким опытом, мы просили показать нам всего два завода по их выбору. Норвежцы настояли на трех. Обед продолжался, плавно переходя в ужин. У наших хозяев был большой опыт общения с русскими, в том числе во время войны. Они считали нас братьями по оружию и искренне огорчались, что мы только пригубливаем свои бокалы.

Мы осмотрели два намеченных завода. Они оказались крупнее, чем шведские, и ближе по сути к тому, что мы хотели создать у себя. Избавившись от спешки, здесь мы выяснили для себя множество подробностей, которые нам не удавалось заметить ранее. Но только на третьем заводе, от посещения которого сами пытались отказаться, мы, наконец, получили самую исчерпывающую информацию о производственном цикле, режимах и рационе кормления, технико-экономических показателях. В конце визита на это предприятие между сопровождавшими нас специалистами возникла какая-то заминка, суть которой оставалась нам непонятной, пока хозяин завода, пожилой, полный мужчина не положил на стол, за которым мы сидели, три объемистых тома большого формата. Он торжественно вручил их Сереге в качестве подарка. Оказалось, что это полный проект завода, где мы сейчас находились. О таком подарке можно было только мечтать. На этом наш визит закончился. Нас отвезли в Осло. Вечер оказался в нашем распоряжении. Мы погуляли по городу. Он тоже был достаточно красивым, но как-то меньше и провинциальнее, чем Стокгольм.

На следующий день вечером мы были уже в Москве. Андрей и Виктор моментально провели нас через паспортный и таможенный контроль и развезли по домам.

В Москве та гонка, которая была в поездке, и вообще, сопровождала нас всю жизнь, продолжилась. Уже через две недели мы закончили подготовку проектного задания. В этом нам очень помогли подаренные Сереге тома. Их мы и взяли за основу, увеличив расчетную производительность будущего предприятия раз в десять и введя в проект большую исследовательскую лабораторию. Затем еще полгода ушло на непрерывные консультации с проектантами. Сдав, наконец, им дела, мы вздохнули с облегчением и начали подумывать о том, чем бы нам заняться, пока завод будет строиться. Серега снова заговорил о программировании на внутриклеточном уровне, о скрытых возможностях организма и еще много о чем.

Его фантазия была неисчерпаема. Он считал возможным сделать человека способным чувствовать магнитное поле, что умеют птицы, научить его воспринимать радиосигналы так же хорошо, как он умеет видеть. Все это было интересно и мне. Вся эта рыба мне давно надоела, хотя Серега поговаривал о том, что для производства мяса ни рыбы, ни звери вообще не нужны. Всем этим хотелось заниматься, хотя никакой веры в успех подобных мероприятий у меня лично не было. Мы очень надеялись, что, когда завод будет построен, мы займемся всем этим в лаборатории, которая там будет, но об этом пока можно было только мечтать. Но помечтать нам дали не больше недели. Нас срочно вызвал к себе Генерал. Он сухо поблагодарил за проделанную работу и не без ехидства поинтересовался, не собираемся ли мы пробездельничать полтора-два года, пока завод будет строиться. Мы осторожно постарались объяснить, что нам хватит хлопот во время строительства и ввода в эксплуатацию. Кроме того, предстоит проделать большую работу по оптимизации технологического процесса. «Да и лабораторию еще надо оснастить», – говорили мы. Но Генерал был неумолим:

– Завод построят без вас. Технологией займетесь, когда он будет готов, а оснащение лаборатории зависит от того, чем вы будете в ней заниматься. Вот этот вопрос и предлагаю обсудить.

Не без издевки, впрочем, вполне добродушной, он заговорил об ориентации по магнитному полю, о скрытых возможностях организма и всем прочем, что мы обсуждали в последние дни. Без объяснений было понятно, что ни одно наше слово не пролетает мимо его ушей. В этом было что-то жутковатое. Зачем же подслушивать. Мы не делали из своих разговоров тайны, и, если бы нас спросили, сами все рассказали о своих планах, поскольку хотели бы всем этим заниматься.

– Вот и займитесь, – отрезал Генерал, – эмоции обсуждать не будем. Вам выделят четыре комнаты в том проектном институте, где занимаются проектированием завода. Пока хватит, а когда подготовите фронт работ, посмотрим, куда и как расширяться. Продолжайте работать с Андреем и Виктором. Соответствующие указания они получат от меня.

После этого оставалось только покинуть помещение. На следующий день мы с Серегой сидели вдвоем в одной из отведенных нам комнат. В ней кроме нас и пустых письменных столов больше ничего не было. Что делать дальше, мы не знали. Умные мысли в голову не приходили, а глупые обдумывать не хотелось.

– Слушай, Серега, – спросил я, кажется, на второй или третий день нашего сидения. – Неужели ты думаешь, что мы действительно когда-нибудь научимся программировать живую клетку? Может быть, это в принципе невозможно?

– Не знаю, – ответил он. – В первую очередь не знаю, есть ли что-то в принципе невозможное. Совсем недавно было невозможно ездить по земле без лошади, летать по воздуху, передавать информацию на расстоянии. Те, кто решал эти проблемы, не знали или не хотели знать, что делаемое ими невозможно.

– Я где-то прочел фразу, которая запала мне в душу, – продолжал он, – она звучала примерно так: «Если вы в своих рассуждениях будете считать возможным хотя бы элемент невозможного, то возможности, которые перед вами при этом откроются, будут поистине безграничны». Вот из этого будем и исходить.

«Меньше надо трепаться», – подумал я, зная, что уж мысли мои пока никто не услышит. Так, перебрасываясь отдельными фразами и, сменяя тоску на задумчивость, мы просидели всю неделю. Никто нас не беспокоил, видно, никому мы стали не нужны. Но, когда упорно думаешь о чем-нибудь, рано или поздно в голову приходят какие-то новые мысли. Они пришли к нам обоим почти одновременно и совершенно разные. Сереге вдруг потребовался микроскоп, реактивы и магниты, а мне чертежная бумага и карандаш.

Из-под моего карандаша вскоре вышли чертежи чего-то похожего на детскую карусель. Вокруг неподвижного круглого стола должно было вращаться кресло, в котором собирался сидеть я. Довольный проделанной работой, я позвал Виктора – сегодня при нас дежурил он – и попросил его разместить заказ на мое творение где-нибудь на производстве. За последние месяцы мы привыкли, что любые наши капризы удовлетворялись всемогущим ведомством беспрекословно. Виктор собрался немедленно отправляться на выполнение задания, но я задержал его, сказав, что мне необходимо в ближайшие дни выехать в лес для проведения тренировок по ориентированию на местности. Он принял к исполнению и это задание и скрылся. Я предложил Сереге отправиться в лес вместе со мной, но он, увлеченный своим занятием, пробормотал в ответ что-то невразумительное, и я оставил его в покое. Серега в последние годы забросил спорт. От этого его фигура, и без того внушительная, стала еще солиднее. Он весил уже больше ста килограммов, и это, видимо, еще не было пределом. Я же пока оставался в легкой весовой категории. Своих шестидесяти килограммов я вовсе не чувствовал, однако спортом никогда не занимался и больше всего ненавидел лыжи, на которых мне предстояло вдоволь побегать в ближайшие дни.

На следующее утро мы с Виктором уже были за городом. Он, как всегда, обо всем успел позаботиться. Лыжи, ботинки и даже завтрак лежали в машине. Я предложил ему выбрать самому место для тренировок таким образом, чтобы это была сложно пересеченная лесистая местность. Посовещавшись с водителем, они выбрали Волоколамское направление, куда мы и отправились. Через час мы были на месте и, договорившись с водителем о примерном времени встречи, углубились в лес. Я попросил Виктора идти впереди и постараться максимально запутать меня. Дело шло к весне. Снег во многих местах уже покрылся настом. Погода стояла пасмурная и холодная. Идти было тяжело. Сначала я пытался не отставать от своего тренированного спутника, но скоро понял, что долго не выдержу взятый им темп. Пришлось попросить его снизить скорость до пределов моих возможностей. Он пошел медленнее, но, нет-нет, разогнавшись на склоне, не снижал темп на подъеме. Больше я его уже ни о чем не просил, а просто отставал постепенно. Это вынуждало его периодически останавливаться и ждать меня. Часа через два, когда я уже основательно пропотел, мы остановились, и я сказал, что пора возвращаться, но теперь впереди пойду я.

– А ты знаешь, куда идти? – спросил он.

– Вот это нам и предстоит проверить, – ответил я, – для этого мы с тобой сюда и приехали.

Я действительно знал, куда надо двигаться. Это знание бралось у меня ниоткуда. Оно просто было у меня внутри – полная уверенность – идти надо туда.

– В следующий раз возьми с собой компас, Виктор! – сказал я и отправился напрямик к тому месту, где мы оставили машину.

Теперь я шел так быстро, как мог. Мне не терпелось поскорее проверить, верны мои ощущения или нет. В детстве у меня было очень четкое чувство направления, но, может быть, это было чисто детское ощущение. Возможно, я просто хорошо знал вполне конкретный лес, и это помогало мне найти дорогу в нем.

Идти назад для меня оказалось гораздо труднее, чем вперед. Во-первых, будучи абсолютно нетренированным, я уже достаточно вымотался. Во-вторых, соблюдать выбранное направление оказалось невозможно из-за возникавших на пути естественных преград. Их приходилось обходить. И все же обратный путь занял на тридцать минут меньше времени. Мы вышли на дорогу в том месте, где оставили машину. Я был в этом абсолютно уверен. Но машины не было, и Виктор начал надо мной подшучивать. Я снял лыжи и вышел на дорогу. Вот следы шин, несколько капель масла. Конечно, эти следы могли принадлежать другому автомобилю, но я не сомневался, что мы расстались с водителем именно здесь. Пока я бегал в недоумении по дороге, раздался шум автомобиля, и наша машина подъехала к нам. Оказалось, что у водителя кончились папиросы, и он отъехал, чтобы пополнить запас. Мы сели в машину. Виктор притих.

В последующие дни мы еще несколько раз выезжали на природу. Я втянулся в лыжные прогулки, и лыжи уже гораздо меньше меня раздражали. Мне даже стало нравиться. Каждый раз в абсолютно новых местах я верно определял направление движения и выводил нашу маленькую группу в нужное место. Потом мы усложнили эксперимент. На машине подъезжали в какое-нибудь место. Я выходил из нее на пару минут, чтобы осмотреться. Потом ложился на заднее сидение с закрытыми глазами, и машина увозила нас далеко за леса, за поля. Оттуда я вел своего спутника на место нашей остановки, куда возвращалась машина. За все это время я ни разу не ошибся и понял, что мои детские лесные навыки остались при мне. Виктор больше надо мной не посмеивался.

Когда через пару недель окрепший и посвежевший я, наконец, пришел на работу, карусель была уже готова. Четверо рабочих, пыхтя, затащили это сооружение в одну из еще не освоенных нами комнат и наглухо прикрепили к полу. Я сел в кресло. Оно вращалось беззвучно и плавно. Это было именно то, что мне нужно. В центр стола я поместил компас. Интересно, удастся что-нибудь почувствовать из того, что так легко улавливает он. Катаясь на кресле, я прислушивался к себе, но никаких ощущений не возникало. Мне опять стало тоскливо. «Как бы опять к рыбкам вернуться», – подумал я, не двигаясь с места. Еще недели две я просидел в кресле, почти не покидая его. Ко мне заходил Серега, звал меня к себе. Ему было что-то нужно от меня, но я упрямо крутился в кресле, все еще надеясь, что в моей голове заработает собственный компас. Я уже потерял надежду на удачу, но она в этот раз все же не отвернулась от меня. Какой-то механизм внутри меня сдвинулся с места. Сначала совсем слабо, а потом все сильнее и отчетливее я стал чувствовать, как пересекаю линию стрелки. Я сделал себе шторку перед глазами и для верности стал выключать свет, чтобы не подглядывать. Ощущение крепло. Теперь я был уверен, что чувствую свое положение по отношению к компасу. Совершенно точно я мог остановить свою карусель так, чтобы конец стрелки смотрел мне в грудь. Выбрать же, на какой из них попасть, я не мог. Разницу в этих двух диаметрально противоположных положениях почувствовать не удавалось никак. Хотелось думать, что это тоже вопрос тренировки, хотя, вполне возможно, что я впадал здесь в ошибку.

Серега тоже не сидел все это время без дела. Пока я гулял по лесам и катался на карусели, он натащил в свою комнату гору оборудования и, как он говорил, клеточного материала. Под микроскопом он показал мне клетку, которая живо реагировала на поднесенный к ней магнит. Серега рассуждал так: в организме человека полно атомов железа. Они не могут не чувствовать магнитное поле Земли. Другое дело, что у человека нет или просто не развит механизм, с помощью которого он мог бы это чувствовать. А еще, может быть, этот механизм в нем просто перестал работать за ненадобностью много веков и тысячелетий назад, когда люди ютились где-нибудь в пещерах и не покидали свой ареал обитания. Так все это было или не так, но он не видел причин, по которым нельзя было бы усилить чувствительность человека к магнитному полю Земли и сделать ее осознанной возможностью, еще одним органом чувств.

Не прекращая своих тренировок, я начал энергично помогать Сереге в его экспериментах. На них ушло много времени. Серега пытался нащупать механизм программирования живой клетки, воздействуя на нее магнитным и электрическим полями и изучая ее реакцию на него. Я мог помочь ему только совершенствуя и создавая новое, необходимое ему электронное оборудование, которое постепенно заняло все отведенное нам помещение и уже вылезало в коридор. Мы так увлеклись работой, что стали забывать про еду и сон. Я этим никому не мешал. Родители понимали, что я взрослый человек, и довольствовались моими редкими визитами к ним, а вот Серегу дома ждала молодая жена, которая не хотела мириться с постоянным отсутствием мужа. Серега не хотел огорчать ее и иногда на несколько дней выпадал из работы, но потом снова увлекался ею, забывая про дом. Конфликт в их семействе явно назревал.

Прошло еще одно незамеченное нами лето, и бесчисленные эксперименты начали давать результаты. Сереге удалось добиться того, что облученные специальной кодовой последовательностью клетки начинали четко реагировать на очень слабое магнитное поле. Хотелось попробовать это на чем-нибудь живом. Мы поймали кошку, которая бродила по нашему зданию, и решили из нее сделать Лайку – так звали первую собаку, которую отправили в космос. Ее имя потом было увековечено в названии сигарет и портрете на пачке. Такого успеха мы кошке обещать не могли, но и гибель ей тоже не грозила. У кошки мы взяли капельку крови, на что она обиженно фыркнула, и заплатили ей за это целой сосиской. Теперь было важно, чтобы кошка не сбежала. На всякий случай мы соорудили для нее что-то вроде ошейника с надписью: вернуть в комнату 404. Капельку кошачьей крови Серега смешал с какой-то жидкостью и поместил под облучатель. Сразу после облучения под микроскопом было видно, что клетки хорошо реагируют на магнитное поле. Мы снова поймали кошку. Я держал ее, а Серега сделал ей инъекцию. Получилось не очень хорошо. В последний момент кошка выскочила у меня из рук, изрядно исцарапав, и часть жидкости осталось в шприце. До вечера мы держали кошку в своей комнате, но вечером ее пришлось все же выпустить. Впереди был выходной, и нам не хотелось, чтобы она нагадила у нас. Перед расставанием мы досыта накормили ее сосисками, надеясь, что она запомнит нашу щедрость.

В понедельник кошка, как миленькая, ждала нас, сидя под дверью. Мы положили кусочек сосиски на электромагнит, включили его и впустили кошку в комнату. Она моментально нашла добычу. Потом еще раз десять мы сделали то же самое, каждый раз уменьшая порцию лакомства не из жадности, а потому, что кошка могла насытится и потерять желание искать добычу. Наконец, мы сочли, что кошка достаточно натренирована, и перешли к эксперименту. Не без сомнений я включил электромагнит, на котором не было сосиски. Кошка стремглав бросилась туда. Мы стали включать электромагниты в разных местах комнаты, и кошка, как заводная, сразу бежала туда. Мы хохотали как сумасшедшие. На шум, устроенный нами, прибежали Андрей и Виктор. Не понимая, в чем дело, они с удивлением смотрели, как мы гоняем по комнате кошку, а мы радовались и смеялись как дети. Очень хотелось похвастаться своими успехами перед Генералом, но мы решили подождать. Было непонятно, сколь долгим будет эффект, и не пропадет ли он, скажем завтра или через неделю.

Но разобраться нам в этом в тот раз не удалось. Наутро кошка пропала. Мы искали ее по всему зданию, но безуспешно. Не исключено, что ее убрали наши ребята, чтобы их подопечные понапрасну не отвлекались от работы. Так или иначе, но надо было повторить эксперимент, чтобы понять, достигли ли мы результата.

– Наверное, надо было пробовать не на кошке, а на мышах, – подумал вслух Серега. – Они бы в клетке сидели и никуда бы не пропали.

Я ему возразил, что с кошкой все было очень наглядно. С мышами так сделать бы не удалось. Главная же беда в том, что эксперименты с животными, это всегда очень долго, а хочется получить результат быстро.

– Давай попробуем на мне. Серега засомневался, но я уже увлекся идеей и продолжал настаивать.

– В конце концов, ты же не яд мне будешь впрыскивать, а мою собственную кровь. Только, пожалуйста, воспользуйся другим шприцом, не кошачьим, или хотя бы прокипяти его.

– Не бойся, стерильность я тебе гарантирую, – ответил Серега, и я понял, что он согласен.

Решили не откладывать дело в долгий ящик. Серега повторил со мной кошачью процедуру, и мы вместе пошли на мою карусель. Но сразу ничего не произошло. Я по-прежнему легко ловил направление север-юг, но не мог сказать, какое из них где. Я начал побаиваться, что радость наша была преждевременной.

Однако прошло несколько дней и, идя на работу, я вдруг заметил какое-то слабое свечение, которое фиксировал мой мозг. Цвет свечения менялся от поворота головы от густого кроваво-красного до едва заметного фиолетового. Я попробовал закрыть глаза. Свечение не пропадало. Наверное, пассажирам троллейбуса, в котором я в это время ехал, было очень забавно смотреть, как я кручу головой. Придя на работу, я, не раздеваясь, бросился к своей карусели и посмотрел на компас. Поворачиваясь лицом на юг, я видел красное свечение, на север – фиолетовое. Все промежуточные положения окрашивались соответствующими цветами радуги. Серега молча наблюдал за мной. Он уже понял, что эксперимент удался, и теперь ждал, когда я наиграюсь и объясню свои ощущения. Я не заставил его ждать слишком долго, но сам начал с вопроса:

– Все-таки объясни, как ты это сделал, – спросил я. Серега помолчал и не спеша ответил:

– Если честно, то не знаю. Когда я все это готовил, мне казалось, что мною движет что-то изнутри, чья-то рука или, если хочешь, шестое чувство.

– Седьмое, – возразил я, – шестое ты сделал сам.

Мы посмеялись, но недоумение по поводу достигнутой непонятно каким путем удачи у нас осталось. Граница невозможного поддалась как-то очень легко. Серега тоже захотел обрести шестое чувство, и через час он уже сидел на карусели, ваткой зажимая маленькую ранку от укола, который сделал ему я. В это время открылась дверь, и на пороге появился Генерал собственной персоной. Вот уж не ждали, так уж не ждали. Не многие разы, когда мы с ним встречались, он представал перед нами в величии своего кабинета, одетый в штатское, но хоть сейчас на парад или на дипломатический прием. Сегодня же он явился нам в костюмчике инженера средней руки, без кабинетного антуража, и его облик побледнел в наших глазах. Он был тонким психологом и сразу понял нашу реакцию на его визит. Об этом сказала нам его улыбка, снисходительная и язвительная одновременно, с которой он обошел вокруг моей карусели и уселся на краешек стола. Больше присесть у нас было некуда. Все было заставлено приборами. В дверь заглянул Андрей. Увидев Генерала, он опешил и немедленно исчез. Генерал заговорил, и его голос вернул обычную на наших встречах расстановку сил. Он был руководителем, начальником, мы – подчиненными, исполнителями.

– Ну, что же, докладывайте, – произнес он, и этого было достаточно, чтобы все вернуть на свои места.

Серега сначала солидно и неспешно повел рассказ о том, какую задачу мы перед собой поставили и как ее решали. Но потом, все более увлекаясь, перешел на скороговорку. Начал подавать реплики и я. Рассказали и про кошку, что вызвало у Генерала подобие улыбки, и, наконец, начали демонстрировать ему меня. При этом я заявил, что все-таки человек как подопытный кролик гораздо лучше кошки. Он может все рассказать сам, и никем его в этом качестве не заменишь.

Мне показалось, что к концу рассказа Генерал проникся нашей увлеченностью и радостью от полученного результата. Во всяком случае он поздравил нас с успехом, поругал за самоуправство в решении вопроса о проведении эксперимента на человеке и заявил, что раз уж все так удачно сложилось, придется расширить эксперимент на паре десятков добровольцев из числа офицеров спецподразделений нашего ведомства.

Прошло два-три дня. В разгар работы, когда мы только что начали проверять прорезавшиеся у Сереги способности, в комнату не вошел, а влетел Андрей.

– За вами приехали, – испуганно закричал он, – я сейчас доложу Генералу!

Он скрылся за дверью, но она тут же открылась снова. В дверях появились два офицера, за спинами которых были видны солдаты с автоматами. Офицеры вошли в комнату, приказали выключить оборудование, одеться и следовать за ними. Пришлось выполнять, хотя мы всячески старались потянуть время, ожидая, что вот-вот появится Андрей или Виктор, и от нас отстанут. Но никто из них не появился. Офицеры, следуя за нами по пятам, проверили, что все обесточено, окна и краны закрыты. Они сами заперли и опечатали двери, и мы проследовали за ними на улицу. Там стояла грузовая крытая машина, в которую нам предложили забраться. В глубине кузова в полумраке уже сидели Андрей и Виктор. В кузов забрались и четверо солдат. Они не наставляли на нас автоматы, но посоветовали нам не делать резких движений.

Машина долго петляла по городу, потом выбралась за город и часа два двигалась по шоссе. Потом свернула с асфальта на проселок, по которому, трясясь и переваливаясь с боку на бок, двигалась еще минут двадцать. Наконец, мы въехали в ворота какой-то воинской части, где нам предложили выбраться из кузова. На дворе был март, и мы основательно промерзли в холодном кузове. Отправляясь на работу, никто из нас не одевался слишком тепло, так как путь наш не был долгим, а в городском транспорте было не холодно. Но я приехал сюда почти счастливым человеком. Я понял, что могу по памяти, с точностью до деталей, воспроизвести весь маршрут нашего движения, и мог поклясться, что мы ехали по Ярославскому шоссе и находимся сейчас примерно в ста километрах от Москвы.

Нас препроводили, впрочем, вполне вежливо в маленький деревянный коттедж, или дачу, в котором оказалось две комнаты, маленькая кухня и туалет, совмещенный с ванной. У входа в дом поставили часового, и мы поняли, что попали под арест. Ничего другого не оставалось, как лечь полежать. Слава Богу, это нам не запретили. Через какое-то время нам принесли еду. Она была вполне сносной. Мы знали, что настоящих арестантов либо морят голодом, либо кормят чем-нибудь омерзительным. Виктор и Андрей выглядели совсем потерянными, и мы с Серегой пытались их развеселить, но они замкнулись в себе наглухо. Пришлось оставить их вариться в собственном соку. У самих проблем хватало. После еды мы снова улеглись в кровати, но тут Серега начал знаками показывать мне, что у него в голове тоже заработал компас. Делал он это очень уморительно, и я чуть не рассмеялся, глядя на его гримасы и жесты. Говорить об этом вслух мы опасались, боясь, что нас подслушивают.

Вынужденный отдых продолжался трое суток. За это время мы передумали всякое. Но на четвертое утро в наш домик пришел моложавый полковник с погонами нашего ведомства и начал извиняться за недоразумение. Оказывается, ему дали команду доставить нас сюда, но не сказали в качестве кого и зачем. Он вручил нам пропуска, по которым мы могли ходить из жилой зоны в рабочую, но часть покидать мы не могли. А вот Андрей и Виктор могли теперь идти на все четыре стороны. Их признали своими. Они пошептались между собой, и Андрей поехал в Москву, а Виктор остался при нас.

Надо сказать, что трехдневный арест нас с ними очень сблизил так же, как и совместная зарубежная поездка в свое время. Хотя их функции по отношению к нам не изменились, они уже чувствовали себя частью нашей команды, и мы не ожидали от них подвоха.

Продолжая недоумевать по поводу того, зачем нас сюда привезли, мы отправились втроем гулять по территории части. Таких праздношатающихся в части больше не наблюдалось, и мы чувствовали себя не очень уютно. Через КПП мы перешли в рабочую зону. Вскоре, пройдя через лес, вышли к большой стройке. Она явно близилась к завершению. В здании уже были вставлены окна, и, судя по всему, внутри шли отделочные работы. Здание было двухэтажным, но очень большой площади. Присмотревшись внимательнее, я понял, что это и есть наш завод, о котором мы и думать забыли в последние полтора года. Мы вошли внутрь. Никто не препятствовал этому, и мы начали осмотр. Все внутренние перегородки в здании уже были установлены, и мы начали узнавать помещения, которые сами и планировали. Здесь несколько мелких бассейнов для мальков, шлюзы, бассейны для более крупной рыбы, а вот и стойла для взрослых особей. Я сразу увидел целую серию ошибок. Все они не были принципиальными, но могли создать кучу неудобств при эксплуатации.

Мы поднялись на второй этаж и оказались в лаборатории. Теперь мы точно знали, каким оборудованием ее следует наполнить. Для нас было естественно считать, что достигнутое нами на сегодняшний день это только начало пути. Впереди был океан проблем, которые хотелось решить. Вернувшись на первый этаж, мы поняли, что построенное сооружение отличается от первоначального проекта. Капитальная стена отделяла бассейновую часть от той, где предполагалась разделка, хранение и консервирование рыбы. Они были связаны между собой только узкой дверью, которая была расположена так, что через нее можно было только передавать выращенную в бассейновой части рыбу, но не ходить через нее. Военные строители работали быстро, но делали свою работу грубо, твердо зная, что производством им здесь заниматься не придется, и вряд ли понимали, что здесь будет происходить после их ухода. Переделывать надо было многое. Виктор привел откуда-то начальника строительства, средних лет майора, и я попытался указать ему на отступления от проекта и от смысла. Он не захотел меня слушать и повысил на меня голос. Уже чему-то наученный я посоветовал ему кричать на своих подчиненных, а лучше на начальников. После этого молча составил перечень замечаний и отдал его Виктору. Тот немедленно воспользовался случаем и отправился в Москву. Благо Андрей к этому времени уже вернулся сюда.

Виктору в Москве не дали долго прохлаждаться. Следующим утром он уже вернулся с устными указаниями Генерала. Они были краткими. Проследить за устранением недоделок и дать задание на отделку лаборатории, исходя из того, что через месяц-полтора мы должны перебазироваться сюда со всеми своими игрушками. Майор, видимо, получив соответствующее вливание, был теперь шелковым, и я понял, что он уже кровно заинтересован в том, чтобы сделать все как следует. С тем мы опять вчетвером и уехали в Москву, но уже не на грузовике, а на Волге и без автоматчиков.

Переделки, доделки и переезд заняли не месяц, и не полтора, а все три, и к новому месту работы мы отправились уже в начале лета. Для меня смена места действия не была слишком болезненной, но Сереге было тяжело. Ему, как человеку семейному, отвели целый коттедж, в который он вселился вместе с женой Леной. Поначалу ей здесь очень понравилось. Лес, река, неторопливая жизнь показались ей привлекательными. Она стала подумывать о том, чтобы найти здесь работу, и это было вполне возможно. Но Серега снова стал засиживаться на работе. Он делал это не назло ей, просто работа этого требовала. Через два месяца Лена со скандалом покинула Серегу Гарнизонная жизнь оказалась не по ней, а еще через месяц я узнал, что она подала на развод. Серега мучительно переживал расставание с Леной. Он искренне любил ее и уважал как человека и не сомневался в том, что тогда, несколько лет назад, она действительно спасла ему жизнь. Я ничем не мог помочь им.

Короче, Серега остался один, но скучать ни ему, ни мне обстоятельства не позволяли. Только мы развернули малую толику своего оборудования, как в часть начали приезжать офицеры, которым, как мы говорили между собой, надо было вправить мозги – вставить им в голову компасы. Чтобы мы не напортачили что-нибудь, делая уколы, к нам прислали опытного врача и медицинскую сестру. Но мы не спешили с уколами. Сначала мы долго проверяли установку после транспортировки, а, кроме того, хотели устроить проверку этим парням на предмет их способности ориентироваться. Как на грех, стояла чудная погода. Дни были солнечными, а ночи звездными. В таких условиях никакой компас не нужен. Опытные мужики в таких условиях всегда найдут правильный путь. От проверок нам пришлось отказаться и по другой причине. Андрей нам шепнул, что если мы кого-то отсеем, то ребята, хоть они и добровольцы, лишатся солидной премии за свою самоотверженность. Мы не стали их подводить. Нам же премия, похоже, не грозила, но нас это не волновало. Мы получали хорошую зарплату, которая переводилась на сберкнижки, и почти не тратили ее. При нашем образе жизни все материальные потребности были сведены к минимуму. Если раньше, когда работали в городе, мы покидали лабораторию для того, чтобы выспаться, то теперь, работая за городом, мы и в этом не нуждались. В городе мы бывали теперь очень редко, по какой-нибудь острой надобности. Нас не волновали не только деньги, но и многое другое. В свое время мы не обратили внимания на Карибский кризис, потом не заметили американскую трагедию – убийство президента Кеннеди, а смещением со своего поста Хрущева заинтересовались лишь с одной позиции: может ли это как-то повлиять на наши дела. Мы замкнулись в своем маленьком мирке и все, что происходило вне его границ, рассматривали как мешающие факторы.

Настроив и многократно проверив установку, мы приступили к делу. Теперь большую часть работы за нас делал врач и медсестра. Они брали кровь у пациентов, добавляли физиологический раствор и передавали ампулы нам. Мы проводили облучение ампул, после чего медсестра делала укол очередному пациенту. Важно было только не перепутать пациентов и не вколоть кому-нибудь чужую кровь, но это была уже не наша проблема. Мы справились со всей командой за три дня, а на четвертый первые пациенты начали докладывать о появившихся результатах. Их мы сразу сажали на карусель, где они наглядно демонстрировали свои успехи. Посмотреть на это приехал и Генерал. С ним было еще несколько важных персон, но они не сочли нужным нам представиться. Результат получился впечатляющим. Только один из пациентов не обрел новых возможностей. Мы не знали, почему, но побоялись повторить процедуру. Врач поддержал нас в этом, и пациент уехал из части очень недовольным.

На прощанье Генерал зашел к нам и потребовал, чтобы мы срочно готовили документацию на передачу разработанной нами технологии. Это оказалось очень нудным и кропотливым делом. Когда мы передали каким-то очень знающим и сведущим людям свой отчет с чертежами и схемами, то они резонно просили нас объяснить, а почему это работает. Мы не могли ответить и не потому, что не хотели, а потому, что не знали сами.

Лето незаметно подошло к концу, а вместе с ним заканчивалась отделка заводских помещений, и начал формироваться персонал, которому предстояло здесь работать. К нам это почти не имело отношения, хотя Серегу все больше и больше терзали по поводу выбора кормов, тепловых режимов и того, как извлекать из рыбин икру, оставляя их живыми и способными снова ее нагулять. На какие-то вопросы он отвечал, но чаще всего говорил: «Там посмотрим». Все-таки он был скорее практик, чем теоретик. Кроме того, он теперь был увлечен новой наукой – биоэлектроникой – это название мы придумали сами и пока не вкладывали в него особого смысла, хотя считали, что пример с компасом был ее частью. Теперь же мы хотели научить человека принимать радиоволны без помощи приемника. Смогла же природа создать глаз и ухо, используя для этого электромагнитные и звуковые волны. Почему же человек не может обрести слух или зрение в других диапазонах электромагнитного спектра. Может или не может, мы не знали, но нам было достаточно того, что мы этого хотели.

К этому времени наша лаборатория уже обрела штат сотрудников, которых мы поначалу отбирали по признаку трудолюбия и безжалостно выгоняли тех, кто позволял себе рано уходить с работы или перечить нам. Однако очень скоро мы поняли, что усидчивость и покорность совсем не главные черты научного работника, и стали гораздо более внимательны к людям. В результате вокруг нас постепенно собрался вполне работоспособный коллектив. В нем тоже присутствовали признаки одержимости, но, слава Богу, в гораздо меньшей степени, чем в нас самих.

Определить цель наших дальнейших исследований было легко, но даже только наметить пути ее достижения оказалось неимоверно трудно. К этому времени мы уже стали фанатиками своего дела, и ничто не могло нас остановить. Мы упорно изучали физико-химические свойства живой клетки и ее реакцию на электромагнитные воздействия. Одновременно мы обследовали экстрасенсов. Их свозили сюда со всей страны. Большинство из них оказались шарлатанами, но развенчивать мифы не входило в нашу задачу. Некоторые, очень немногие из них, действительно излучали очень слабое электромагнитное поле и были сами способны его почувствовать. Постепенно у нас сложилось впечатление, что способность к телепатии исходно была заложена в человеке, но, также как чувствительность к магнитному полю, была постепенно блокирована природой или отмерла за ненадобностью. Похоже, это и было причиной их очень слабых телепатических возможностей, которые мы хотели многократно усилить. Эти наблюдения вселяли в нас призрачную, но постепенно крепнущую надежду вернуть человеку утраченные возможности.

Исследования продвигались крайне медленно, и мы, уже привыкшие к быстрым успехам, часто были готовы впасть в уныние. Однако что-то, гнездящееся внутри нас, каждый раз заставляло находить выход из очередного кризиса. Мы продолжали затянувшийся поиск, отстаивали перед начальством свое право на продолжение исследований, что с каждым разом было все труднее и труднее.

Начальство, конечно, легко могло прекратить наши очень далекие от практических результатов исследования. Для этого надо было просто закрыть нашу лабораторию, тем более, что, заняв гораздо большую площадь, чем планировалось, и увеличившись численно, она перестала приносить хоть какую-нибудь пользу. Но начальство не делало этого. Возможно, причина была в том, что наш рыбозавод заработал на полную мощность и, видимо, приносил неплохую выручку. Весь технологический процесс здесь был полностью, от начала и до конца, поставлен нами. Наверное, это дорогого стоило. Нам самим было приятно видеть, как суетятся мальки в маленьких, специально для них сделанных бассейнах, и как подъемный кран поднимает из воды огромную усыпленную белугу и кладет ее на операционный стол. Хирурги в стерильных одеждах подходят к ней, вынимают из нее сотню килограммов драгоценной икры и зашивают рану. Белуга возвращается в бассейн, в свое стойло, иначе это и не назовешь, а ее место на столе занимает новая рыбина. На другом столе то же самое происходило с осетрами. Раскрылась и тайна капитальной стены, делящей завод на две части. Когда у нас появлялась готовая продукция, у двери в стене в нашем стерильном зале появлялись три фигуры в белых халатах, из-под которых торчали сапоги. Они отпирали дверь, смотрели, как продукция медленно проплывает мимо них по конвейеру, запирали ее и уходили.

Действительно, Серега превратил рыб в дойных коров, говоря, что каждая из них должна выдержать до сотни доек, после чего ее следует пустить под нож. Наверное, те шведы и норвежцы, которые в свое время показывали нам свои маленькие заводики, увидев наш гигант индустрии, прониклись бы к гению советского человека неисчерпаемым уважением. Но видеть наш завод и еще десяток строящихся в таких же закрытых городках могли только избранные. Их продукция выпускалась под маркой других, известных во всем мире заводов на севере и юге страны. В Москве же в магазинах икры не было вовсе. Она как пропала из продажи в конце пятидесятых годов, так больше и не появилась. Однако в рационе нашей столовой икра и рыба были в изобилии, все более заменяя собой становившееся дефицитным мясо.

Наверное, эти успехи, которые, несомненно, были нашими, и давали моральное и материальное обоснование существованию нашей лаборатории. Так мы решили этот вопрос для себя и больше к нему не возвращались, с головой уйдя в новые для себя проблемы. На их решение ушло около семи лет, но назвать их долгими было никак нельзя. Да, бывало, что минуты тянулись тягостно, но недели, месяцы и годы пробегали незаметно. Наконец, забрезжил свет в конце тоннеля. Мы уловили связь между кодовыми последовательностями, которые излучали наши программаторы, и электрохимическими процессами в клетке. Мы научили их петь и танцевать под нашу дудку. Теперь оставалось научить их выполнять те функции, ради которых мы все это затеяли.

За годы нашего затворничества начальство почти забыло о нас, и мы о нем. Поэтому мы крайне удивились, когда снова увидели в лаборатории Генерала. Он не был здесь с тех пор, как мы «вправляли мозги» – устанавливали компасы в головы почти двух десятков офицеров. Генерал выглядел щеголевато. Будучи примерно вдвое старше нас, он был чисто выбрит, подтянут и причесан, не в пример нам, встретившим его в мятых и не слишком белых халатах, заросших щетиной и с давно не стриженными волосами. Наверное, мы произвели на него не лучшее впечатление. Он внимательно, как всегда, выслушал наш сбивчивый доклад и дал ему свою оценку:

– Мхом вы тут заросли, ребята. Сначала побриться, постричься, а потом поговорим поподробнее. Я тут у вас дня три погощу.

Он ушел, а мы, понимая его правоту, пошли приводить себя в порядок. Приняв более или менее нормальный вид, мы вдруг почувствовали себя по-другому, легче, что ли. Мы стряхнули с себя какую-то тяжесть, так давно прижимавшую нас к земле и не дававшую оглядеться по сторонам. Через несколько часов мы снова предстали перед Генералом, и он заговорил с нами почти по отечески:

– Похоже, что вы взвалили на себя непосильную ношу. Так нельзя. Вы уморите себя и ничего не добьетесь. Спуститесь с небес на землю. Возьмите другую тему, более осуществимую. Не доводите дело до абсурда. Не лезьте в бутылку. Я заинтересован в том, чтобы ваша лаборатория давала практический выход, а не утопала в глубоких теоретических изысканиях. Для этого существует академия наук. Но вы в их стенах и в их условиях уже работать не сможете.

Мы понимали, что он по существу прав. Но была и другая правда, наша, которая говорила нам, что мы слишком близко подошли к результату, чтобы отступать. Он принял наши возражения, но потребовал от нас поменять образ жизни. Когда мы и этому резко воспротивились, он сказал:

– Тогда я приказываю вам приступить к изучению иностранных языков. Сюда приедут преподаватели, и вы будете заниматься с ними. Это приказ, а приказы в нашем ведомстве не обсуждаются. Я думаю, английский и испанский языки вам подойдут.

С этим мы и ушли от него. Мы знали, что Генерал слов на ветер не бросает и от своего не отступится. Но мы не знали другого, что в этот же день у Генерала состоялась и другая встреча, которая в корне изменила его собственную судьбу, а, заодно, и нашу. Встреча проходила здесь же, в части, в гостевом домике, где всегда останавливались высокие гости, приезжавшие сюда для проверок и проведения важных совещаний.

 

Друзья встречаются вновь

Генерал уединился с Гостем в шикарных апартаментах, обставленных с традиционной советской роскошью: дубовая мебель, хрусталь, ковры. На столе опять стоял коньяк, а закуски сплошь состояли из продукции нашего завода: несколько сортов икры и рыба в соленом, маринованном, копченом, вареном и жареном виде. Гость похваливал закуски:

– С этими рыбозаводами ты очень дальновидно поступил. Я тогда, много лет назад, не думал, что ты такое масштабное дело раскрутишь. Прибыль идет очень солидная и при мизерных затратах в банках зарубежных оседает, на чьих-то счетах копится, – он внимательно посмотрел при этих словах на Генерала, но тот невозмутимо жевал бутерброд с хорошим кусочком рыбки.

– Впрочем, я не об этом приехал с тобой говорить. Годы идут. Скоро мы с тобой в тираж выйдем. Хочу я под конец что-то полезное для страны сделать. Она, конечно, потом и не вспомнит об этом, но да это уж ее дело. Ты знаешь, с начала пятидесятых я все время внутренней обстановкой в стране занимался. Безобразий знаю, сколько хочешь. Почти на всех наших партийных и советских руководителей такой компромат имею, что всех их посадить хоть завтра можно. Единицы честные, но они во власти всегда временные. Или перековываются, или их оттуда вытуривают. Но на них мне, честно говоря, глубоко наплевать. Не стал бы я из-за них свою жизнь на кон ставить. Беда в другом. Во всех областях экономики развивается застой. Нет прогресса, нет роста производительности труда. Растет только одно – наше отставание от Запада. И с каждым годом все больше и больше. Причина тому одна. Экономика – это наука. Ее нельзя подстраивать под политику, а мы все этим занимаемся, и я в том числе. Двадцать лет всех тех, кто такую крамолу высказывал, сажал и пересаживал. Пора ответ держать. Напишу напоследок записку в ЦК. Пусть полюбуются. Каждому члену ЦК и кандидату тоже вручу. Кому лично, кому нарочными. Пожалуй, и членам правительства тоже. Пусть все знают, что в стране творится. Жалко ее все-таки. Сегодня ясно, как день, она и двадцати лет не продержится – развалится на почве экономики.

– Но, ведь ты знаешь, чем это кончится, – сказал Генерал.

– Конечно, знаю, – ответил Гость. При Сталине бы врагом народа объявили. При Хрущеве, скорее всего, в дурдом бы запихнули. А теперь, при Брежневе, думаю, похоронят с воинскими почестями, чтобы сор из избы не выносить. Но у каждого, кто придет на эти похороны, будет моя записка. С цифрами и фактами, не отвертишься. Припрячут, конечно, но бояться будут, особенно сам Брежнев. А вдруг за его спиной сговорятся, да и скинут. Потом где-нибудь моя записка всплывет. Капля камень точит. Давай-ка выпьем, пока есть такая возможность, не исключено, что она у нас с тобой последняя.

Они выпили, и Гость, пристально глядя в глаза Генералу, спросил:

– Ну, что не заложишь меня?

Спокойно выдержав его взгляд, Генерал твердо ответил:

– Нет. Готов пойти на это дело с тобой.

– Нет, этого, как раз, не надо. Групповщину пришьют. Толку от этого никакого.

Гость встал и заходил по комнате.

– Ты лучше уйди вовремя, чтобы оттуда, из-за кордона посмотреть, что будет. Мне, конечно, рассказать не сможешь, – он невесело усмехнулся, – но, кто знает, может, и ты найдешь способ еще одну каплю капнуть. Опубликуешь мою записку там. Вот шума-то будет. Но это только потом, когда похоронят, не раньше.

Гость снова сел и заговорил так, как будто все уже было решено:

– Даю тебе восемь месяцев и ни дня больше. Готовь коридор, уводи своих людей и уходи сам. Сделай так, чтобы никто не мог усомниться в твоей гибели. Ты мастер этого дела. Я в тебе уверен. На всякий случай больше встречаться не будем. Прощай.

На этот раз они встали и крепко пожали друг другу руки, после чего Гость ушел, не оглядываясь. Генерал остался один.

 

Дьявол показывает зубы

Не прошло и трех дней с момента отъезда Генерала, как в части появились два молодых лейтенанта, которые представились нам, как преподаватели иностранных языков. Мы встретили их радушно, но занятия стали игнорировать. Они бились с нами как могли недели две. Видимо, они доложили Генералу о нашем самоуправстве. Мы уже были готовы к взбучке, но Генерал рассудил по-другому. Вместо того чтобы нас ругать, он прислал к нам теперь четырех преподавателей, но женского пола и, при том, весьма привлекательных. Они победили нас. Сменяя друг друга сначала за преподавательским столом, а потом в наших постелях, они за несколько месяцев научили нас бегло говорить на английском и испанском языках. Обстановка для работы сложилась невыносимая. Ею теперь мы могли заниматься только урывками. Но, как ни странно, именно в этот момент к нам пришел настоящий успех. Ни о чем не споря и ничего не обсуждая, я снова стал подопытным кроликом. Запрограммированные молекулы вошли в мое тело и начали свое дело. Мы никому об этом ничего не сказали, а работу на время прекратили полностью.

Почти три недели ничего со мной не происходило. Это давало основания начать подумывать о неудаче, что было вполне ожидаемо и не должно было сильно огорчить нас. Мы продолжали интенсивно заниматься языком, почувствовав к этому даже некоторый вкус, и считали, что у нас уже есть успехи в этой области, так как могли бегло объясниться на любые бытовые темы. Ночные общения с преподавательским составом пополнили наш лексикон словами и выражениями, вряд ли входящими в учебные программы. Даже в постели дамы категорически отказывались говорить с нами по-русски. Короче, им удалось вытащить нас из скорлупы, в которой мы пребывали в последние годы, и мы смотрели на мир другими глазами.

Однажды, идя по территории части, я услышал сигнал точного времени. Невольно посмотрев на часы, я вдруг понял, что звук этот родился не где-нибудь, а у меня в голове. Замерев на месте, я принялся прислушиваться к себе. Услышал обрывок музыки, потом голос диктора, читавшего последние известия. Голоса и музыка сменяли и перебивали друг друга, как это всем нам приходилось не раз слышать при настройке радиоприемника. Звуки роились в голове, забивая собственные мысли, не давали сосредоточиться. Хотелось выключить назойливый приемник, но нигде не было такой простой и такой необходимой мне сейчас ручки. Я с трудом добрел до дома и прилег на кровать. О том, чтобы делать что-то или идти куда-либо, не могло быть и речи. Мой мозг тонул в неисчерпаемом потоке звуков, которые стали сливаться в моем восприятии в совершенно неразличимый и все нарастающий гул. В это время ко мне заглянул Серега, обеспокоенный моим отсутствием на занятиях. Я показал ему рукой на голову, и он понял, что со мной происходит что-то необычное. Он сразу догадался, что надо делать. Он сбегал в лабораторию и принес оттуда мелкую и тонкую металлическую сетку, которую растянул над кроватью. Звуки сразу ослабли, но не пропали вовсе. Теперь они стали более управляемыми. Всю ночь я боролся с ними, а Серега надоедал мне вопросами, касавшимися моих ощущений. Я понимал, что это важно для дела, но отвечать было очень трудно. Хотелось отвечать не голосом, а как-то совсем по-другому, но я чувствовал, что это другое, которое уже появилось во мне, не будет услышано и понято. Борясь с приемником и мучаясь от бессонницы, я, наконец, понял, как мне можно помочь. Сетка нужна мне не на кровати, а прямо на голове. Знаками попросил у Сереги карандаш и очень коряво нарисовал голову, а на ней шапку. Серега понял и через несколько минут надел мне на голову некое сооружение, которому мог бы позавидовать любой кутюрье. Ткань – наволочка – сочеталась с металлической сеткой. Звуки исчезли полностью, и я в изнеможении заснул.

Через несколько часов я проснулся, чувствуя себя вполне прилично. Металло-тряпочная шапка прочно держалась на голове, надежно защищая меня от эфира, но сковывала движения. Я встал, подошел к шкафу и, пошарив в нем, нашел шапку-ушанку. Оторвал у нее подкладку и засунул под нее сетку. Снял с себя Серегино сооружение, при этом вал звуков снова обрушился на меня, но быстро надетая на голову ушанка, сразу остановила его. Пришел Серега, и мы начали обсуждать, как научиться пользоваться новым органом чувств, не подвергая себя избыточному риску. Решили, постепенно уменьшая размеры сетки, спрятанной в шапке, соответственно увеличивать доступ радиоволн к моей персоне. Из дома я вышел в шапке-ушанке с опущенными ушками. Осень еще только начиналась, и на меня посматривали с интересом, но, слава Богу, в России никого нельзя поразить видом человека в шапке-ушанке в любое время года.

Так я и стал ходить в шапке-ушанке, постепенно уменьшая в ней площадь сетки и привыкая управлять возникшим у меня в голове радиоприемником. От ночных уроков на время пришлось отказаться, так как принимать дам в постели, не снимая шапки-ушанки, мне казалось не очень удобным. Но процесс обучения шел быстро. Скоро я уже мог при желании выключить приемник без помощи сетки или настроить его на нужную мне волну. Мы проделали такую же операцию над Серегой и теперь с нетерпением и во всеоружии ждали, когда начнет работать его приемник. Это произошло вскоре, и его обучение пользованию им прошло гораздо менее болезненно, чем мое. Жизнь возвращалась в прежнее русло и казалась нам простой и очень интересной. Добившись результата, мы практически полностью забросили лабораторию, предоставив ей и ее сотрудникам жить своей жизнью.

Буквально через неделю после того, как Серега освоился со своим приемником, мы сделали новое открытие, которое ошеломило нас. В этот день я замешкался с какими-то своими делами, и Серега отправился в столовую один. Собравшись, наконец, я выглянул в окно. Из него хорошо была видна входная дверь в столовую, к которой он приблизился уже почти вплотную.

– Меня бы подождал, – сказал я мысленно, как мне казалось самому себе, но адресуясь к нему.

Тут я заметил, что Серега занервничал, вращая головой, как бы в поисках источника голоса.

– Подожди меня, – повторил я про себя, стремясь увидеть его реакцию.

Он явно понял, что происходит, повернулся к моему окну и помахал рукой. Я ждал от него другого ответа. Сразу после обеда мы разошлись по своим комнатам и начали осваивать телепатический канал. Он работал совсем не так, как речевой. Он передавал не слова, а образы. К этому трудно было привыкнуть, но мы сразу поняли главное: язык телепатического общения был универсальным. Он не требовал перевода!

Будничность обстановки, в которой мы еще раз взломали границу невозможного, нас потрясала. Никто не пел и не веселился. Радио и телевидение не превозносили нас до небес. К нам не приходили и не приезжали с поздравлениями. Впрочем, никто и не знал об этом «языке». Рассказать об этом мы были готовы только Генералу, но встречи с ним надо было еще дождаться, а пока мы решили держать все в тайне.

Открытие было потрясающим. Но тут к нам ворвались наши дамы и заставили вернуться к занятиям. Здесь мы сделали для себя еще одно открытие. Мы почувствовали, именно почувствовали, что любой язык несет в себе образы, которые создают идеальную основу для перевода с одного языка на другой. Беда только в том, что телепатический канал у нас с Серегой один на всех. Так что воспользоваться таким методом перевода пока некому.

Последующие события не дали нам детально изучить все открывшиеся нам возможности. Неожиданно мы получили приказ от Генерала срочно выехать в ГДР, в Берлин на конференцию по вопросам рыбоводства и рыболовного промысла. Вот уж не вовремя. Мы даже не могли обратиться к Генералу с просьбой отменить или отложить командировку. Это было технически невозможно. Андрея и Виктора от нас давно забрали. Теперь они сами были в больших чинах и почете и занимались вводом в эксплуатацию и надзором за рыбозаводами, в создании которых участвовали в качестве наших помощников. Мы же никогда даже не интересовались тем, как самим найти Генерала, если это потребуется. Он всегда находил нас сам, и мы считали, что так и должно быть. Оставалось только выполнять указание.

Снова возник целый ряд мелких трудностей бытового характера, которые можно было ликвидировать только в Москве. Наскоро попрощавшись с сослуживцами и нашими уважаемыми дамами и пообещав всем вернуться через пару недель, мы с Серегой отправились в Москву. Показались родителям, у которых, как ни странно, отыскались чемоданы, с которыми мы ездили в свою первую заграничную поездку много лет назад, и которые мы так и не вернули хозяину. Оставили деньги, которых у нас накопилось немало. Купили себе новые костюмы, для чего пришлось обегать весь город, и ранним апрельским утром 1973 года вылетели в Берлин.

Еще совсем недавно сама мысль о поездке за границу была бы для нас счастьем. Мы вспоминали свой первый вояж туда еще как тепло. Потом многие годы нам казалось, что это был первый и последний луч света в нашем секретном царстве. Оказалось, что не последний, но он был нам сейчас совсем ни к чему.

В самолете мы развлекались, обмениваясь информацией по телепатическому каналу. Такое общение продолжало оставаться для нас новым и интересным, мы и не заметили, как самолет совершил посадку.

Выходя из самолета, мы поняли, что чуть не треть его пассажиров были делегатами той самой конференции, на которую ехали и мы. Таможенные и паспортные формальности заняли считанные минуты. Нас встретили устроители конференции, усадили в автобусы, и мы покинули маленький и неказистый аэропорт Шенефельд, направляясь в центр города. Автобусы доставили нас на Александерплац, где нам предложили несколько часов погулять по городу. В Москве в это время весна еще только начиналась, а здесь была уже в разгаре, и мы с удовольствием бродили по чистенькому городу, в центре которого уже ничто не напоминало о войне. Только потом нам объяснили, что огромные площади, по которым мы шли, когда-то были жилыми кварталами. Однако, несмотря на прекрасную погоду, в этот раз заграница не произвела на нас большого впечатления. Город был такой же серый, как и Москва. В воздухе висел запах гари: дома здесь отапливались торфом и бурым углем. Дым стлался по городу и оседал на крышах и стенах домов, делая серым даже то, что изначально было какого-то другого цвета. Серой была и недавно построенная телевизионная башня, шпиль которой уходил в безоблачное небо. Башня была красивой, в этом ей не откажешь. Она скрашивала первое впечатление о городе. Красивыми оказались и прилавки магазинов. Ничего подобного в Москве не увидишь. Но по улицам ходили патрули в форме солдат и офицеров советской армии, и это вызывало гордость за нашу победу. Вряд ли они могли радовать своим видом немцев.

Конференция, в которой волею судьбы нам пришлось участвовать, не представляла для нас никакого интереса. Мы давно уже не занимались рыбными проблемами, но, как люди дисциплинированные, ходили на все пленарные заседания, а иногда участвовали и в работе секций. Во всяком случае, в день, когда должны были быть заслушаны наши доклады, мы оказались на месте. Наши доклады, сделанные в маленькой полупустой аудитории, заслужили жидкие аплодисменты, которых удостаивались и все остальные докладчики. Собственно, большего они и не заслуживали. Впервые присутствуя на подобном мероприятии, я все время ждал, что кто-то возьмет на себя труд обобщить мысли, изложенные в разных докладах, и на этой основе сформулирует задачи и направления дальнейших исследований или сделает что-то подобное этому. Но никто ничего подобного делать не собирался, и смысл всего этого действа остался мне непонятен. Я не поленился просмотреть материалы этой конференции за предыдущие годы, благо она была юбилейной, десятой. Обратило на себя мое внимание множество фамилий, повторявшихся в авторах докладов из года в год. Названия их выступлений, как правило, почти не менялись, что могло говорить и о стабильности самого направления, и об отсутствии прогресса в его развитии.

Конференция кочевала по городам и странам социалистического лагеря, не выходя за его пределы. Она называлась международной, так, по сути, и было, но основными ее участниками в данный момент были немцы из ГДР и советские люди. Последних было большинство, и их фамилии чаще всего встречались в неизменных по содержанию тезисах из года в год. При этом рабочими языками конференции были названы русский и английский. Выступали же все на русском. Этот язык, язык победителей, дисциплинированные немцы освоили неплохо. На английском же выступать было просто некому. Из стран Запада здесь присутствовал один француз, два итальянца и один финн. С ними устроители конференции особенно носились. Завсегдатаи конференции выделялись из общей массы участников. Они шумно здоровались друг с другом, причем, как я понял, очень ценилось знакомство с западными участниками конференции. Те, видимо, сознавали свою значимость, а, может, просто чувствовали свое одиночество, но держались важно, с сознанием собственного достоинства. Было любопытно.

Конференция подошла к концу, который обозначился шумным банкетом в районной ратуше. Там говорилось множество напыщенных слов в адрес Советского Союза, постоянно упоминали КПСС и ее младшую сестру СЕПГ. В конце вечера нам всем подарили текст старинного студенческого гимна, написанного на старогерманском языке, красиво оформленный в виде свитка, он укладывался в не менее красивый картонный тубус.

В конце банкета многих участников конференции стали приглашать посетить разные предприятия ГДР. Цель таких приглашений, видимо, была агитационная. Мы тоже получили приглашение, причем, от очень солидной организации – Народного предприятия Карл Цейсс Йена. Отказываться было глупо, тем более что нам предложили дать машину, на которой мы сами могли проехать двести с лишним километров до него, по дороге осматривая достопримечательности.

На следующее утро в холле гостиницы, где мы все остановились, было шумно и людно. Участники конференции разъезжались, кто по домам, кто на экскурсию, а кто, как мы, чтобы посетить пригласившее их предприятие. Все фотографировались друг с другом на память со свитками в руках. Мы не были исключением. Общее веселье нас захватило. Когда мы усаживались в свой автомобиль, вокруг нас защелкало множество фотоаппаратов.

В машине мы нашли карту с описанием нескольких вариантов маршрута и примерным расписанием движения. Все они вели к небольшому ресторанчику километрах в пятидесяти от Йены, где нам предлагалось перекусить. Мы выбрали один из вариантов и постарались возможно точнее следовать предложенному нам расписанию. Это получалось почти само собой. Мы останавливались в рекомендованных нам местах, и на их осмотр уходило времени не больше и не меньше, чем предлагалось. Затем мы ехали дальше. Оставалось только удивляться продуманности маршрута. Видно было, что он очень хорошо отработан. Точно в указанное время мы подъехали к ресторану. В нем было пусто, но видно, что заведение открыто. На звук наших шагов откуда-то появился официант. Он понимал русский язык, и мы заказали традиционную немецкую еду – сосиски. На вопрос, что мы собираемся пить, я ответил за нас обоих – чай. Официант очень удивился, предлагая нам различные марки пива. При этом он говорил, что немецкие полицейские будут достаточно снисходительны к русским гостям, если те выпьют, хоть и за рулем, пару кружек доброго немецкого пива. Но мы отказались и не из-за боязни проблем с полицией. Мы понимали, что в оккупированной стране полиция вынуждена смотреть сквозь пальцы на бесчинства завоевателей. Просто мы не были любителями пива и искренне предпочитали ему чай. Вскоре официант принес нам сосиски с капустой и жареной картошкой, что показалось нам очень вкусным. С чаем же произошла заминка. Видимо, этот напиток не пользовался здесь особым спросом. Наконец, чай появился на столе в большом фарфоровом чайнике. Я налил его в чашку и удивился глубокому терпкому аромату. Очевидно, немцы и в чае знали толк. Я принялся за него, и мои мысли начали принимать совсем другой, неожиданный оборот. Я вдруг стал внимателен к мелочам. Мне очень понравился рисунок на чашке. Он был тонкий и выразительный. Разные цвета причудливо сплетались в нем, переходя из одного в другой. Потом рисунок отделился от чашки и плавно перекочевал на стену, где, меняясь в очертаниях, стал бледнеть, терять краски и незаметно перешел в сплошную белизну. Все так и должно было быть. Я ощутил полный, какой-то неземной покой, в котором остался на совершенно неопределенный промежуток времени. Потом на стене снова проступил цвет, но это была уже не стена, а занавеска, за которой просыпалось утро. Я почувствовал, что лежу в кровати, закрытый до подбородка одеялом. На мне ничего нет, а комната абсолютно незнакома. Вокруг никого не было. Я не сомневался в том, что за окном действительно было утро. Значит, с момента нашей остановки у ресторана прошло больше половины суток. На эту тему можно было думать все, что угодно. Я снова закрыл глаза и, пользуясь доступным только нам с Серегой способом связи, позвал его. Он сразу откликнулся. Оказалось, что, попробовав чай, он тоже впал в удивительно приятное и спокойное состояние и очнулся здесь, в такой же, как у меня, комнате несколько минут назад. Оставалось только ждать дальнейшего развития событий. Скорее всего, нас украли какие-то спецслужбы другого государства. Но кто и зачем, можно было только гадать.

Будучи нетерпелив от природы, я встал с кровати и, завернувшись в простыню, начал обследовать комнату. В ней кроме тумбочки и шкафа, в которых не обнаружилось ни одной моей вещи, ничего не было. Я вышел в коридор, из которого попал в небольшую, скромно обставленную гостиную. Там в кресле, над которым горел торшер, сидел с газетой в руках молодой человек. С добродушной улыбкой на лице он поднялся мне на встречу.

– Ну, что отоспались? – весело сказал он. – Мы уже вас заждались. Идите к себе, одевайтесь и приходите.

Серега, конечно, слышал весь наш разговор. Через несколько минут, одетые во взятые из шкафов костюмы, мы вышли в гостиную. Одежда там в шкафах висела явно не случайная. Она была хорошего качества и точно соответствовала нам по размеру.

В гостиной нас ожидали трое. Они вели себя очень сдержанно и спокойно, и создавалось впечатление, что они видят в нас своих коллег по профессии. На столе стоял портативный магнитофон, и лежала стопка газет. Когда мы сели, кто-то протянул их нам. Я почти машинально развернул одну из них, и глаза у меня буквально полезли на лоб. На первой странице красовались наши с Серегой портреты в черных траурных рамках. Ниже шла серия фотографий, сделанных около гостиницы, когда мы ее покидали. В том числе, было запечатлено, как мы гордо отъезжаем от нее. Ниже был виден разбитый вдребезги автомобиль, а рядом на носилках, закрытых простынями, лежали два тела. У одного трупа из под простыни высовывалась нога. На ней я увидел свой ботинок. На еще целом и на уже разбитом автомобиле был виден номерной знак. Да, это была та машина, на которой мы ехали. Кто же лежал на носилках, если мы были здесь в целости и невредимости. Неужели я после этого злосчастного чая действительно сел за руль и разбил машину. Но подобные сомнения сразу исчезли. Один из сидящих за столом, видимо старший, произнес:

– Добро пожаловать в родные пенаты. Мы классически вывели вас из операции. Ни одна собака не догадается, что вы целы, невредимы, а главное, живы, и будете сейчас с нами завтракать. Времени у нас мало, а путь нам предстоит неблизкий. Можете ничего нам не рассказывать и не благодарить. В нашей профессии такое случается, правда, нечасто и не всегда так безупречно.

Они явно принимали нас за кого-то другого. У меня уже появилась мысль сказать им об этом, но старший потянулся к магнитофону. Из него раздался голос Генерала: «Уважаемые господа! – Он назвал нас господами, а не товарищами, как было принято в нашей стране повсеместно, что уже было удивительно и странно. – Я понимаю, вы шокированы последними событиями и не можете понять, что произошло. Я же сейчас не могу вам ничего объяснить. Скажу только, что обстоятельства заставляют нас сменить место дислокации. Следуйте строго указаниям ваших коллег и не задавайте вопросов. Все, что будет необходимо, я объясню при встрече. Она произойдет не слишком скоро, но вам придется набраться терпения».

Магнитофон смолк, и из него пошел легкий дымок.

Множество мыслей и эмоций захлестнуло меня. Главными были гнев и возмущение. Наверное, это было написано у меня на лице, потому что старший сказал:

– Похоже, вы не все поняли. Ладно, растолкуем по ходу дела. А пока надо перекусить и ехать.

На столе появилась какая-то еда и чай. Я машинально что-то проглотил, но к чаю не притронулся. Кажется, Серега поступил так же. Завтрак окончился так же быстро, как и начался. Дожевывали уже на ходу. Один из моих соседей по столу сказал мне какие-то ободряющие слова, которые я не расслышал, и покровительственно похлопал по предплечью. Я ощутил легкий укол, подумав, что когда распаковывал новую рубашку, не вытащил из нее все булавки. Но почти тут же почувствовал слабость во всем теле и рухнул в кресло. К моим губам приложили стакан. Я что-то выпил и почти сразу почувствовал, что полностью избавился от каких бы то ни было мыслей. Я стал автоматом. Мною можно было управлять. Более того, я чувствовал готовность выполнить любую команду, любого содержания. Прыгнуть под поезд, проглотить яд, забраться на берлинскую телебашню. Но ничего такого пока от меня не требовалось. Мы спустились во двор. Кто-то поддерживал меня под руку. Я не удивился, когда мне предложили лечь в багажник большого легкового автомобиля. Крышка закрылась. Машина тронулась. Куда и зачем мы ехали, мне было безразлично. Лежа в багажнике, я не ощущал никакого дискомфорта. Потом, не знаю через какое время, машина остановилась. Багажник открылся, и мне помогли выбраться из него. Мы были в гараже. Из него меня провели по лестницам куда-то наверх, где оказалось кресло. В нем я сидел, пока ко мне не подошли и не дали выпить что-то сладковатое. Я был послушен и тих. Из кресла меня опять повели на улицу и снова посадили в машину. Теперь на заднее сидение. В руках у меня появилась какая-то книжица. Мне объяснили, что по команде я должен буду вынуть ее из кармана и кому-то дать. Я преисполнился важностью порученного мне задания и, когда мы вышли из машины, с гордостью выполнил его. Очевидно, это был паспорт. После этого мы поднялись на борт корабля, а меня препроводили в каюту и уложили в постель.

Что было дальше, сказать трудно. Не было смены дня и ночи, да и времени тоже. Была только кровать, или койка, как называют ее на кораблях. В ней я лежал, вставая лишь изредка, когда мне это предлагали сделать. Что-то ел, что-то пил, и все это не по собственной инициативе, а кому-то подчиняясь. Без всякого протеста, потому что так должно было быть. После еды или питья я каждый раз проваливался в какое-то полуосознанное небытие. В нем я витал в бесконечном, но абсолютно доступном пространстве и мог одновременно находиться в нескольких его точках или раствориться в нем полностью. Пространство постоянно взрывалось красками и делало это, подчиняясь понятной только мне логике. Мне казалось, что именно я управляю всем этим, созидая и разрушая целые миры с необыкновенной легкостью. От пребывания в этом состоянии оставалось ощущение всесилия и всеобъемлющего высшего знания. Но постепенно яркий мир красок начинал тускнеть, а пространство сжималось, и оставалось только чувство приобщенности к высшему знанию, суть которого ускользала полностью. Хотелось снова вернуться в это состояние, вновь обрести и сохранить могущество, пусть даже мнимое. Приносимое мне питье делало это возможным, но с прежним результатом.

Как ни странно, мозг критически относился к происходящему. Постепенно я понял, что меня поят отравой, и начал осторожно отказываться от нее. Сначала я не допивал принесенное зелье, а потом стал просить, чтобы стакан оставляли у меня на тумбочке около койки. В удобный момент я вставал, испытывая огромную слабость, и выливал жидкость в раковину.

Иногда ко мне приходили видения. Они появлялись тогда, когда действие наркотика ослабевало или пропадало полностью. Видения запоминались. К ним можно было вернуться вновь, обдумать, проанализировать. Первой меня посетила Нина. Она предстала предо мной в строгом черном платье и молча смотрела в глаза. Я знал, что она жива, но находится где-то далеко-далеко, и наши судьбы могут больше никогда не пересечься, однако возмущения такой несправедливостью у меня не возникало. Наоборот, я не понимал, но чувствовал, что для меня она навсегда осталась молодой, как и в памяти тех, кто ее знал и помнил. Ревности к ним тоже не возникло. Потом появилась мать, а вместе с ней и угрызения совести, что ее образ не возник у меня первым. Я понял, в чем дело. Она была на этой земле, но не было меня, в чем она была уверена. Я ничего не мог с этим поделать. Не мог подойти, сказать: «Я здесь, быть может, вернусь», – но чувствовал фальшь этих слов. Где-то внутри я знал, что никогда не вернусь, а обманывать не хотелось. После этого видения я долго не подпускал никого к себе. Даже в той прострации, в которой я находился, было тошно. Но отец все же прорвался ко мне. Он сказал то же, что говорил всегда: «Держись, сынок». Он знал, что я здесь, и хотел меня подбодрить.

Эти видения были мне понятны. Люди и события, появлявшиеся в них, были мне близки, они постоянно жили в моей памяти. Но, помимо этого, появилось что-то еще, чему я не мог дать разумного объяснения. Это что-то занимало меня больше всего остального. Если раньше моя память носила в основном ассоциативный характер, приходя на помощь в разговоре или при решении какой-то текущей задачи и предоставляя данные из прочитанного или узнанного другим способом, то теперь в ней обнаружились уголки или слои, где хранилась информация о таких вещах, событиях и людях, о которых я ничего раньше не знал. Всего этого было много, очень много. Впервые я обратил на это внимание, когда увидел себя, седлающим лошадь, чего я никогда в жизни не делал и не знал, как это делается. Я удивился и попытался восстановить детали процесса. Оказалось, что все они мне известны в мельчайших подробностях. Более того, мне удалось рассмотреть детали своего костюма, более чем странного для современного человека. Это были штаны и куртка из грубой кожи, широкий пояс, на котором висела сабля или меч и короткая, но увесистая палица с шипами. Нескольких шипов недоставало. Видимо, этим оружием мне уже приходилось пользоваться в бою. Я знал, что и сейчас, когда я оседлаю лошадь, мне предстоит бой, в который шел в полной уверенности в победе. Вокруг меня было много других людей, которые тоже готовились к этому бою и ждали лишь команды. Моей команды.

Тогда, в первый раз, я сам прервал это воспоминание. Мне показалось, что это бред, с которым лучше расстаться сразу, но тут же переключился на другое, теперь уже вполне мирное воспоминание. Оно снова касалось меня. Очевидно, это был острый момент моей жизни. Я увидел себя в богато украшенном зале среди пышно одетых людей, которым показывал чертежи будущего собора. Со мной спорили, но я стоял на своем. Оказалось, что я сведущ в церковной архитектуре, архитектуре явно далекого прошлого, чего никак нельзя было сказать обо мне сегодняшнем.

Сознание постепенно раскрепощалось. Мой отказ от приема наркотиков вряд ли прошел незамеченным. Но, поскольку я вел себя спокойно, мои тюремщики не предприняли никаких действий. Они были профессионалами и не считали нужным делать что-либо лишнее. Их задачей было лишь доставить пленников к месту назначения, не затрачивая лишних усилий. Я же не считал нужным буянить, так как в сложившихся обстоятельствах, изменить ситуацию было все равно невозможно. Такого же мнения придерживался и Серега, с которым у нас восстановилась телепатическая связь. Ему, как и мне, удалось избавиться от наркотиков.

Наконец, настал день, когда нас вывели на палубу, чтобы покинуть корабль. Происходило это событие в нескольких милях от берега. Корабль сбавил ход, и к его борту пришвартовался небольшой катер. Сверху он выглядел почти игрушечным. Чтобы попасть на него, надо было спуститься по раскачивающемуся во все стороны веревочному трапу. В обычном состоянии я справился бы с этим упражнением играючи. Но долгое лежание в койке и успокоительные или наркотические средства, которые держали меня в узде почти все это время, ослабили организм. Я с большим трудом, буквально на пузе, сполз по трапу. Еще хуже пришлось Сереге. Его грузное тело поддерживали на веревке два дюжих матроса. Те, кто нас сопровождал в пути, остались на корабле, и мы без каких-либо вещей отправились к берегу.

 

На другом краю света

На борту катера кроме нас было еще двое: здоровенный блондин, которого я сразу окрестил Скандинавом, и маленький и худенький чернокожий, стоявший за штурвалом. Последний был занят своим делом и не смотрел в нашу сторону. Скандинав же явно интересовался нами и хотел что-то сказать, но откладывал это на потом. Светило яркое солнце и, если бы не брызги воды, обильно летевшие на нас, было бы нестерпимо жарко. Катер бодро побежал к берегу. Поманеврировав, он лихо, на полном ходу, влетел в маленькую бухточку, которую с воды было совершенно не видно. Он уткнулся носом в песчаный берег, на котором вскоре оказались и мы. Скандинав, увидев, что передвигаемся мы, прямо скажем, неважно, куда-то исчез и вернулся через некоторое время на джипе. С его помощью мы вскоре оказались у широкой лестницы, ступени которой привели нас на веранду большого двухэтажного дома, возвышавшегося над бухтой. Вид отсюда открывался великолепный. У сидящего на веранде берег выпадал из поля зрения. Видна была только бесконечная водная гладь, из которой вырастала тяжелая океанская волна, то и дело с шумом разбивавшаяся о берег. Наверное, именно такого эффекта и добивался строивший дом архитектор.

На этой веранде, в доме и на территории виллы, так мы окрестили свое новое пристанище, нам пришлось провести долгие, казалось, нескончаемые, два месяца. По правде сказать, жизнь на вилле была комфортной. Солнце и море создавали ощущение курорта. Территория виллы – несколько гектаров – была обнесена высоким, глухим забором, по верху которого шли оголенные электрические провода. Наверное, по ним был пропущен ток. Рельеф был сложный. Забор начинался в верхнем углу горной расщелины. Двумя неровными расходящимися линиями он сбегал вниз по двум грядам и упирался в берег, заходя на прибрежные скалы. Купаться можно было только в крохотной бухте, куда через узкий проход в линии прибоя привез нас катер. В верхней части территории виллы в заборе были ворота и маленький домик с навесом, где обитала охрана – несколько чернокожих, одетых в черные же шорты и рубашки с короткими рукавами. У них за спинами висели карабины, с которыми они никогда не расставались.

На территории виллы было еще два постоянных обитателя. Повар – китаец, маленький и сухощавый, и огромный негр. В его обязанности входило подметание немногочисленных дорожек и уборка падающих с пальм веток и листьев. Работы у него было немного, и мы постоянно видели его спящим где-нибудь в холодке. Китаец же, наоборот, постоянно находился в движении. Он либо копошился на кухне, либо работал на маленьком, но очень ухоженном огороде, либо наводил порядок в доме. Его мы никогда не видели спящим и даже долгое время не знали, где он это делает. Потом оказалось, что при кухне был маленький закуток, в котором он жил.

Еще одно лицо было постоянным гостем на вилле – Скандинав. Он действительно был скандинавом. Его звали Олсен. Не знаю, было это именем или фамилией. Он выглядел добродушным и спокойным. Почти такой же крупный, как и наш негр, он был подвижным и даже почти общительным. С ним можно было поговорить, больше было не с кем. Он здесь был начальником. Что-то привозил на своем джипе и иногда оставался обедать с нами.

Вообще, вся эта троица была очень колоритной. Их фигуры вполне могли бы украсить фонтан «Дружба народов» в Москве на ВДНХ, и, попади мы сюда при каких-либо других обстоятельствах, наше пребывание здесь могло стать прекрасным отдыхом. Но вся местная экзотика резко контрастировала с нашим внутренним состоянием и мироощущением. Мы чувствовали себя вырванными, исключенными из своей жизни непреодолимой и чуждой нам силой и помещенными в чью-то другую, которая не имела никакого отношения к нам. Надо мной постоянно довлело ощущение нелепости всего происходящего. Хотелось проснуться и увидеть себя снова в Москве, в знакомой, привычной обстановке. Но видеть это удавалось только во сне, конец которого приносил разочарование. Непрерывно мучило и ощущение вины перед родителями, которые похоронили нас и теперь пребывали в глубоком горе. Мы могли бы избавить их от него, появись снова дома. Было горько сознавать, что это невозможно. Даже если бы мы сбежали отсюда и смогли добраться до Москвы, нас тут же бы схватили, и родители снова бы нас потеряли. Было понятно, что пути назад у нас уже нет. Наверное, для всех было бы лучше, будь там, на фотографии в газете под простынями, действительно наши трупы.

Не понимали мы и чего ждем, сидя здесь на вилле. С того момента, как мы покинули Москву, прошло уже больше двух месяцев. Только наше путешествие из Берлина сюда заняло сорок два дня. Долгим было плавание, или мы где-то останавливались, оставалось неизвестным. Наркотики или какие-то иные препараты, которые нам давали в пути, полностью исключили из нашей памяти этот период. И он в какой-то степени пошел нам на пользу. Притупил ощущения, позволил избавиться от чувства катастрофы. Но за это время Генерал или его люди давно могли бы добраться сюда и объяснить нам, а что же дальше.

Задаваясь этим вопросом, мы автоматически отвечали самим себе на другой: жить или не жить. Ответ был: да, жить. Внутренне мы уже смирились со всем произошедшим и не собирались выпадать из игры, какая бы она ни была. Но внутренние терзания не пропадали. Не хватало и другого – цели в этой новой жизни. Иногда я сам задавал себе вопрос, а была ли какая-нибудь цель в жизни у меня раньше. Похоже, что не было. Но, если и не было цели, то была хотя бы колея. В ней было привычно, удобно и даже комфортно. Находясь в ней, можно было думать, как добраться до очередного поворота событий и даже чуть-чуть управлять ими. Но жизнь каким-то непостижимым образом выбросила нас из родной колеи прямо на край света, оставив из привычных ее атрибутов только еду, кров и одежду, что, с одной стороны, не так уж и мало, но и не много. Возможно, не имей мы и этого, наши мысли шли бы в другом направлении.

В первый же день Олсен, показав нам наши апартаменты и пригласив к столу, попытался разговорить нас. Для начала он предложил выпить и сделал это сам, налив себе полстакана неразбавленного виски. С ним он справился вполне по-русски, одним глотком. Потом налил еще столько же и дальше пил разбавляя. Мы не последовали его примеру. За обедом он спросил, знаем ли мы, где находимся. Я уверенно ответил: в ЮАР, на мысе Доброй надежды, вблизи Кейптауна. Он не выразил удивления и стал расспрашивать, как прошло плавание, как назывался корабль, откуда мы отправились в путь. Мы отвечали междометиями, и он, прекратив расспросы, стал рассказывать нам местные сплетни, которые нам, естественно, были совсем непонятны. Однако мы внимательно его слушали, так как его сплетни и радиопередачи, которые мы начали слушать, были единственными источниками информации об этой стране. Потом, во все время нашей жизни на вилле, разговоры с Олсеном всегда крутились вокруг местных сплетен, многие из которых присутствовали и в радиопередачах. Через какое-то время по нашей реакции на них он понял, что у нас есть еще один источник информации о местной жизни, и это его насторожило. Мы перестали дразнить его, и он успокоился.

Первые два дня пребывания на вилле мы потратили на то, чтобы прийти в себя, а на третий решили, что надо восстанавливать физическую форму. Мы стали делать зарядку, бегать и плавать в бухте. Через две недели наши тела стали бронзовыми от загара, а мускулы окрепли. Мы продолжали наращивать нагрузку. В остальное время мы развивали, и не безуспешно, свои способности общаться по телепатическому каналу. Нам удалось обнаружить еще одну его возможность. Оказалось, что можно передавать друг другу не только воображаемые смысловые картины, но и видимое в данный момент изображение. Я мог осмотреть окрестности или что-то другое глазами Сергии, а он мог делать то же самое моими. Это доставило нам маленькую радость.

Время шло, а в нашем положении ничего не менялось. С каждым новым днем нам казалось, что вероятность обрести свободу с помощью Генерала становится все более и более призрачной. Кроме того, когда мы когда-то поговаривали о том, что продали душу дьяволу, то под этим образным выражением понимали структуру, в которой в свое время согласились работать. Но теперь дьявол показал зубы, и у него появилось лицо – лицо Генерала. Здесь комитета не было, а с какой целью Генерал забросил нас сюда, мы и представить себе не могли. Так что мысль о побеге с целью раз и навсегда избавиться от покровительства дьявола была для нас естественной. Бегая по территории виллы и плавая в бухте, мы постоянно искали путь к побегу. Нам удалось найти слабые места в заборе, где можно было быстро сделать подкоп, но сухопутный путь нам казался рискованным. Мы не представляли, что делается за забором виллы. Можно было попробовать уйти отсюда на катере. Он, с тех пор, как привез нас, стоял в бухте. Наверное, это был еще более рискованный путь. Мореходы мы были никакие. Но под риском мы понимали не опасность погибнуть, а быть пойманными и водворенными обратно. У нас не было ни денег, ни документов. Поэтому нам казалось, что если удастся провести катер через линию прибоя и вырваться в открытое море, то можно будет, отойдя подальше вдоль берега, выдать потом себя за потерпевших кораблекрушение. Версия была слабовата, но другой нам в голову не приходило. Мы твердо решили уходить на катере и начали подготовку к побегу. Единственное, что мы могли сделать в этом направлении, это запасти воду для себя и бензин для катера. Бензин в большой бочке мы обнаружили прямо на берегу, а в качестве тары для воды из подручных средств были только пустые бутылки из-под виски, множество которых мы обнаружили в подвале. Вести подготовку к побегу быстро не удавалось, так как на вилле были живые люди. Они могли заметить наши приготовления, но в середине второго месяца нашего заточения на вилле все было готово. Однако тут в наши планы вмешалась погода. Начался шторм, который не стихал две недели. Пускаться в плавание на маленьком катере в шторм было равносильно самоубийству. По морю ходили шестиметровые валы, которые полностью заблокировали выход из бухты.

Шторм должен был рано или поздно кончиться, но тут на вилле объявился Генерал. Мы его уже совсем не ждали. За все эти месяцы он стал для нас чуть ли не мифической фигурой. Но он появился здесь. Въехал в ворота на белом Мерседесе. Наверное, так, на белом коне, въезжают генералы в покоренные города. Он вышел из машины в белом костюме и такой же шляпе, подтянутый и моложавый. Мы же, как всегда здесь, кроме шорт, ничего на себе не имели.

– Так, быстро переодеться и ехать со мной, – распорядился он, – Олсен, отнесите господам чемоданы.

Олсен рысью бросился к багажнику Мерседеса и через минуту внес в наши комнаты по чемодану. В них тоже оказались белые костюмы, в которые мы тут же нарядились. Через пятнадцать минут Генерал уже вез нас в город. Там машина подъехала к высоким воротам в стене, окружавшей целый квартал, и требовательно загудела. Ворота открылись, и мы очутились в небольшом поселке, сплошь состоящем из очень похожих друг на друга, но разных по размеру, двух– и трехэтажных домов. У одного из самых больших машина остановилась.

– Добро пожаловать ко мне в гости, – Генерал жестом показал нам на крыльцо.

Мы вошли в дом и сели в кресла в большой гостиной. Здесь царил полумрак, на фоне которого наши белые костюмы казались особенно яркими. Генерал остался стоять:

– Давайте знакомиться заново – Алонсо Де Лас Торрес – прошу вас так и величать меня в дальнейшем.

Мы дружно расхохотались. Генерал выдержал паузу, потом, чуть презрительно, сказал:

– Хватит смеяться, мальчишки. Это вы чилийцы липовые, – он бросил на стол два паспорта, – а я настоящий Алонсо. Можете посмотреть мой паспорт. С ним я уехал из Испании в 193 7 году, через полгода после того, как франкисты пришли к власти. Дела задержали важные. Франкисты за мою голову хорошие деньги посулили, а если живого поймают, то казнить собирались на гарроте. Знаете, что это такое? – Нет, мы не знали. – Гаррота – это такая миленькая штучка – металлический ошейник с винтом. Человека сажают в кресло, к которому ошейник прикреплен, и начинают медленно удавливать. Видел я такую казнь. Мерзкое зрелище. Испанцы вообще во времена инквизиции сильно преуспели в изощренных пытках и казнях. Франкисты любили пользоваться опытом того времени. Но на мне это попробовать им не удалось, как видите. После Испании я еще много, где побывал. В Москву вернулся только в 1953 году. Хорошо, что после смерти Сталина. Мне повезло, что так поздно, а то великий вождь мне бы не дал до сегодняшнего дня дожить.

Мы перестали смеяться. То, что он говорил, было похоже на правду и вызывало уважение. Нетрудно было догадаться и о том, что в годы его испанской эпопеи ему было слегка за двадцать. Значит, его родители перенесли те же испытания, что и наши, и это могло вызвать в нем такие же бурные эмоции, как и в нас.

Алонсо, между тем, снова призвал нас к вниманию. Он сказал, что хочет дать нам вводную. На это ушло у него около часа, и за это время он успел сказать очень многое.

Он начал с того, что мы теперь оба действительно граждане Чили, и наши паспорта самые, что ни на есть, настоящие. В Чили, помимо коренного населения, всегда было много европейцев. Так вот, мы чилийцы английского происхождения. Я – Девид Дейл, а Серега – Майкл Форстер. Мы бежали от режима генерала Пиночета. Мы оба вполне обеспеченные люди. У каждого из нас есть приличный счет в банке. И это не легенда, а чистая правда. Что-то около девятисот тысяч долларов у каждого. С такими деньгами здесь можно жить безбедно, наверное, всю жизнь. Вы уже купили по домику в этой же резервации, куда вы отправитесь после нашей беседы. Почему в резервации, да потому, что почти все белые в этой стране апартеида вынуждены жить так, чтобы иметь возможность защититься от черного населения. Оно, мягко говоря, белых не жалует. Белые тоже не любят черных, но отсюда не уезжают, так как здесь созданы прекрасные условия для бизнеса. Кроме того, здесь добывают алмазы и множество других полезных ископаемых, включая уран. Так что белые зубами держатся за эту страну. Строят себе подобные этому городки, нанимают охрану. В шутку, конечно, они называют их резервациями. Он обещал нам позже прочитать подробную лекцию по экономическим и внутриполитическим вопросам этой страны, а пока поговорить еще о нас, имея в виду и себя.

Он рассказал нам о своем старом друге, с которым вместе учился и был в Испании. Потом судьба еще не раз сводила их в зарубежных операциях, но в Москву они возвратились с разницей почти в десять лет. Оба заняли важные посты в комитете, занимаясь разными направлениями, но поддерживали, хоть и редко, личный контакт. Оба были озабочены перспективами дальнейшего развития страны, видя со своих высоких позиций фактическое состояние дел. Его товарищ решил сделать обобщающий ситуацию доклад и представить его одновременно практически всему руководству страны. При этом он знал, чем это должно кончиться лично для него и для его близких знакомых. Он достал из кармана вырезку из одной из центральных советских газет. Рядом с портретом в траурной рамке был помещен некролог, в котором говорилось, что боевой генерал, верный сын ленинской партии скоропостижно скончался, но память о нем будет вечно жить в наших сердцах.

– Обратите внимание, – сказал Алонсо, мы старались привыкнуть называть его так, – под некрологом нет подписей Брежнева и членов Политбюро. На бюрократическом языке это означает, что человек находится в опале. Такая же участь должна была ожидать и меня, а по цепочке знакомств и вас. Наше ведомство никогда не любило сюрпризов. Вот и старается всегда сразу вырезать семя под корень. В этом наши азиатские корни.

Теперь вам должно быть понятно, почему вы здесь, – грустно закончил он эту часть своего повествования.

Выслушав Алонсо, мы не поняли, пожалуй, самого главного: в чем суть героического поступка его товарища. По нашему мнению, руководство страны должно было быть и так хорошо осведомлено о том, что творится на его просторах.

– По сути, вы правы, – ответил он, – постараюсь объяснить. Во многих сказках шах или его верховный визирь, или они оба, переодеваются простолюдинами и идут на базар, чтобы услышать, что люди говорят об их правлении. Когда великий правитель возвращался из такого похода, то у него был выбор: последовать пожеланиям народа или отрубить головы тем, кто говорил о недостатках. Мудрый правитель всегда стремился выполнить разумные требования своих сограждан. А властный и жадный рубил головы. Советская власть с самого начала взяла курс на террор, на устранение следствия, а не причины, загнала очень многие болезни общества внутрь, создавая все более и более сложную ситуацию и в общественных отношениях, и в экономике. После Сталина эти процессы только усиливались. В демократических государствах мнение общества доводится до сведения руководства через прессу. Ему остается только анализировать то, что каждый день ложится им на стол. Результативность их деятельности подтверждается или опровергается на выборах. Ими дается оценка работы правительств и парламентов. В тоталитарном государстве такого инструмента нет, и его функции автоматически берет на себя внутренняя разведка. Таким образом, в тоталитарном государстве одновременно уживаются, как минимум, три правды: одна для народа – ее несет в массы официальная пропаганда, вторая, наиболее объективная, ее-то и собирает разведка, и третья – непонятная и никому неизвестная, которая складывается в головах руководителей. Последние не знают объективной правды, поскольку на ее пути стоит бюрократический аппарат, который дозирует информацию, идущую от разведки к руководству. На самом деле, все еще более сложно, чем я говорю, но факт остается фактом: из-за неэффективного руководства сразу после революции была подорвана и так и не восстановлена продовольственная безопасность страны. Многие неудачи в войне, особенно в ее начальный период, обусловлены искоренением по политическим мотивам руководящих военных кадров, инженеров, конструкторов, интеллигенции и неспособностью правильно оценить реальную боеспособность собственных вооруженных сил. Потом, уже после войны, государство сохранило производство в структуре, очень близкой к военному времени. Это шло и идет в ущерб населению и, как ни странно, в ущерб обороноспособности страны. Заводы в массовом количестве продолжают выпускать устаревшее вооружение. Одновременно в непропорциональных размерах строятся атомные подводные лодки и межконтинентальные ракеты. Все это высасывает соки из экономики и, в конечном счете, подрывает ее основы, то есть наносит неоценимый ущерб государству, который может привести его к краху. Неважно, какому: военному, политическому, экономическому. Вот все это и было изложено в записке.

Мы начинали понимать. Многое из того, что было сказано, в миниатюре соответствовало нашему личному опыту. В школе минутная оплошность Сереги была превращена одним демагогом чуть ли не в заговор. Страх заставил умных людей, которые все по отдельности были против того, чтобы ошельмовать Серегу, вместе проголосовать за это, поломав его будущее. Мне не удавалось внедрить свои разработки, они несли не нужную никому правду о количестве выпускаемой продукции. В то же время инструмент дополнительного контроля над человеком – мой радар – был принят «на ура».

Картина постепенно вырисовывалась и давала дополнительный повод для тоски. Государство, страна, которую мы искренне считали своей, на поверку представало перед нами монстром, пожирающим собственных и верных ему детей.

Было поздно. Мы устали от свалившихся на нас перемен и новой информации. Алонсо проводил нас к нашим новым жилищам. Ими оказались два маленьких домика, стоявшие друг против друга по обе стороны дороги. Каждый из них имел на первом этаже кухню и большую гостиную, служившую одновременно и столовой. На втором этаже находились две спальни. Около дома был навес для машины. Под ним было пусто. Все окна в доме были забраны стальными решетками. Такая же решетка защищала изнутри входную дверь. Мебели было мало, и она не отличалась изяществом, но была функциональна.

Я сразу лег спать. Ночью мне снились кошмары, когда, наконец, проснулся, то увидел, что в комнату заглядывает солнце. Настроение улучшилось, и вскоре я вышел на улицу. Оказалось, что мои коллеги уже встали и сидят на скамеечке у входа. Все выглядело вполне по-деревенски. Мы сразу вспомнили, что вчера за разговорами так ничего и не поели, и отправились завтракать в ресторан. Алонсо, очевидно, неплохо знал город. Во всяком случае, уже минут через пятнадцать мы входили в тенистый сад, в котором были расставлены столики. В меню европейские названия блюд соседствовали с местной экзотикой. Я решил не экспериментировать и выбрал что-то европейское, оставив знакомство с местной кухней на потом.

После завтрака мы поехали в автомобильный магазин. Здесь было множество машин производства чуть ли не всех стран мира, но все они были не новые. Оказалось, чтобы купить новую, ее надо было заказать и ждать неопределенное время. Страна была в экономической блокаде, правда, не очень строгой. Таким образом мир боролся с апартеидом. Я не захотел ждать и выбрал себе простую и надежную машину, каких в этом городе было много – Лендровер под брезентовым верхом. Машина была нестарая и выглядела вполне свежей. Майкл выбрал себе небольшой Фиат. После этого мы расстались до вечера. Алонсо с Майклом уже на двух машинах отправились домой, а я решил покататься по городу и его окрестностям. Я легко освоил географию города. Его карта прочно угнездилась у меня в голове. После длительного пребывания взаперти у меня появилось щемящее чувство свободы. Абсолютно полной, ничем не ограниченной свободы.

Разъезжая по городу, я делал для себя кое-какие наблюдения. Например, везде, где жили, работали или просто появлялись белые, было полно охраны. Охранниками были здоровенные парни, сплошь чернокожие. Одетые в черные шорты и такие же рубашки, они выделялись в пестрой толпе, в которой вообще не попадались белые лица. Белые перемещались по городу только в автомобилях. Зато в магазинах, а их было немало в центре города, черных лиц не встречалось. Кое-где на небольших площадях и скверах я видел импровизированные базары. Там торговали чернокожие. Их товаром, в основном, были фрукты. Они приветливо махали проезжающим машинам, зазывая что-нибудь купить. Невольно у меня появилось желание сделать это, но помешало отсутствие наличных денег. В конце концов, я заехал в большой ресторан и со вкусом пообедал. Потом вернулся домой и увидел, что Алонсо с Майклом куда-то собрались. Оказалось, что в местный клуб. По дороге, мы поехали на одной машине, и это, конечно же, был представительный автомобиль Алонсо, он сказал нам, что посещение клубов здесь обязательный элемент жизни белого человека. В них знакомятся, назначают встречи, ведут переговоры и заключают сделки.

– Здесь, как, наверное, ни в одной стране мира, существует белое братство, – говорил Алонсо, – законы его простые: белый человек обязан при необходимости протянуть другому белому руку помощи. Казалось бы, это несовместимо с бизнесом. Ан, нет, оказывается, очень даже совместимо. В бизнесе в этой стране, как и в любой другой, можно разорить человека, раздеть его, что называется, донага, но только здесь он не будет голодать, у него будет жилье, и к нему будут относиться с уважением. Ему всегда дадут в долг, а то и безвозмездно некрупную сумму денег, а если он захочет уехать из страны, купят билет.

Клуб располагался почти в центре города на двух этажах солидного здания, построенного под старину. Как и почти везде в городе, вход в здание был со двора, куда вели огромные кованые ворота. Увидев подъезжающий автомобиль, охранники распахнули ворота. Обогнув здание, мы попали во внутренний двор, причудливо усаженный тропическими деревьями и буйно цветущим кустарником. Пройдя по залам первого этажа, где располагался ресторан, мы поднялись на второй. Там в одной из больших комнат за столом сидело с десяток мужчин. Они что-то бурно обсуждали. Когда мы вошли, все повернулись к нам. Алонсо, его здесь знали, представил нас собравшимся как молодых гениальных ученых, покинувших свою страну, ввергнутую во внутренние конфликты. Никто этому не удивился и не попросил разъяснений. Уже потом я понял, что в этой стране, стране эмигрантов, не принято было интересоваться, кто, откуда и зачем прибыл сюда. Белое население здесь остро нуждалось в пополнении, и каждый вновь прибывший рассматривался ими как еще один член белого братства.

Мужчины в комнате были без пиджаков. На столе стояло несколько бутылок с виски и водой и вазы со льдом. Перед каждым стоял стакан, в котором находилась жидкость. Чтобы не выделяться из общей массы, я налил себе немного виски, насыпал льда и залил все это водой. Я уже знал, что так здесь принято. Вкус напитка показался мне омерзительным, но, что поделаешь. В помещении было накурено. Два напольных вентилятора и столько же под потолком не могли выгнать дым в открытые окна. Разговор за столом шел о бизнесе. Обсуждалась доходность производства пива и пищевых продуктов. Алонсо принимал в нем участие, причем, из слушателя скоро превратился в ведущего. Он стал направлять беседу, задавая вопросы, а иногда и что-то разъясняя. Я шепнул об этом Майклу. А он мне сказал, что эту встречу организовал Алонсо специально, чтобы ввести себя и нас в местное общество. Здесь принято организовывать такие посиделки.

Я прислушался к разговору. Один из мужчин, совершенно лысый и, наверное, по этой причине давно не бритый, говорил о той выгоде, которую сулит крупное производство пива. Он называл множество цифр. Кто-то их даже записывал. После этого встал со своего места скромного вида молодой человек. Он заговорил негромко, но его старались услышать. Шум в комнате стих.

– Когда вы говорите о доходности пивного бизнеса, – начал он, – вы, видимо, предполагаете, что покупать пиво будет и черное население. Откуда оно возьмет на это деньги? Ведь не секрет, что большинство из них не работает, а, значит, и денег не имеет. Если же рассчитывать только на белое население, то, следуя вашим расчетам, каждому из нас, включая женщин и грудных детей, придется выпивать по 400 литров этого напитка в год. Столько мы не выпьем.

Лысый мужчина снова встал и начал обстоятельно отвечать:

– Вы затронули, пожалуй, самый главный и острый вопрос в жизни нашей страны. Любой бизнес внутри нее зависит от вовлеченности в производство и потребление коренного населения. Те, кто интересовался историей этой страны, знают, что белые колонисты – голландцы – появились здесь около трехсот лет назад. Но до этого здесь уже не раз побывали работорговцы. Они вывозили отсюда юношей и девушек тысячами, но вскоре прекратили наведываться сюда. На невольничьих рынках здешние рабы котировались очень низко. Они не были приспособлены для работы, предпочитая смерть любому труду. И все же к колонистам они отнеслись хорошо: не мешали им обустраиваться на новом месте, показывали источники воды, съедобные травы и фрукты, учили, как вылечиться от укусов змей. Отношения стали портиться, когда гостеприимные хозяева начали красть белых женщин. Делали они это не по злобности характера, а просто они им очень нравились. Когда разъяренные мужья или отцы украденных женщин приходили за ними в племя, их отдавали, если те хотели уйти, или предлагали взамен своих. При этом никто из женщин никогда не жаловался на плохое обращение с ними или насилие. Было много случаев, когда белые женщины отказывались уходить из племени. Черные женщины стали появляться в домах белых, в основном, одиноких мужчин. Там они обычно долго не задерживались и уходили рожать к себе в племя, где маленьких мулатов принимали как родных, в то время как белые никогда не оставляли их у себя. Вот тогда белые мужчины и начали строить высокие заборы вокруг своих жилищ, чтобы оберегать белых же женщин, не пренебрегая при этом черными. И при том жили мирно и даже дружно, вплоть до того момента, когда в здешних местах нашли алмазы. Тогда сюда приехали совсем другие белые. Они были не землепашцами и скотоводами, а искателями быстрой наживы. Они ехали сюда без семей в надежде сколотить здесь капитал и вернуться на родину. Не многим это удалось. Но здесь они вели себя как варвары. Молодых женщин у дикарей они забирали силой, а мужчин либо убивали, либо пытались заставить работать на себя. Вот тут-то и началось противостояние которое длится и по сей день. Оно привело нас к апартеиду, осуждаемому во всем мире, но осуждаемому без знания реальности, а она такова: апартеид в начальной фазе был гуманным и преследовал благую цель освободить белых и черных от взаимозависимости, при том, что жить предстояло на одной территории. Но без насилия обойтись не удалось, и вот вам результат – то, что мы имеем сегодня.

Он на минуту прервался и посмотрел на нас:

– Теперь кое-что для наших новичков. Хочу вам сказать несколько слов о местном населении. Это может пойти вам на пользу. Самое характерное для них, на мой взгляд, заключается в том, что они за многие тысячелетия своей истории никогда не работали. Все, что было нужно, им давала природа. Надо было только протянуть руку. Численность населения регулировалась у них автоматически: больше еды, больше населения, как у животных. И они были счастливы в этой своей жизни. Мы сами здесь все испортили. Не в силах нам противостоять, они начали приспосабливаться, перенимая от нас самое худшее. Очень небольшая часть племен ушла в глухие места вглубь страны и тщательно избегает каких бы то ни было контактов с белыми. Большинство же перестало вести кочевой образ жизни. Осело в городах и пригородах, роется на помойках, ворует и все чаще грабит белых. Но есть признаки постепенной ассимиляции. Некоторые из них охотно идут в охранники и несут свою службу добросовестно. Кто-то торгует. А есть и такие, что отдают своих детей в школы. Их мало, но мы уже знаем среди черных и врачей, и учителей. Им у нас нелегко живется, и они стараются уехать в соседние страны. Но если ситуация здесь улучшится, они с удовольствием вернутся. Нельзя сбрасывать со счетов и их доморощенных политиков. Рано или поздно они добьются своего, и, когда ситуация созреет, возьмут власть в свои руки. Без учета процессов, происходящих в этой стране, нельзя здесь строить свой бизнес. Кроме того, я уверен, чтобы нам суметь сохранить здесь свои позиции в будущем, надо постепенно смягчать режим и делать все возможное по последовательному вовлечению местного населения во все сферы нашей деятельности. Так что на пиво им надо дать заработать, – закончил он с улыбкой.

Мы внимательно слушали это выступление. Из него я узнал много нового. Алонсо тоже слушал, но по его лицу все время блуждала скептическая улыбка. Когда оратор сел, он, не вставая со своего места, и, как бы подводя итог обсуждению, произнес:

– История учит нас, что ни один режим не умел и не умеет реформировать себя изнутри. Боюсь, что так будет и в нашем случае. Что же касается пива и вообще продуктов питания, то, думаю, для этой страны и для всего африканского континента вопрос очень актуальный. Мы будем вкладывать средства в этот бизнес.

Все начали подниматься со своих мест, и только тут я заметил, что все присутствовавшие здесь были вооружены. Оружия не было только у нас троих. Вот тебе и мирная жизнь по южноафрикански.

Когда все разошлись, Алонсо прокомментировал все это так:

– Ситуация в здешнем бизнесе мне уже ясна. Экономика на подъеме. Алмазы, уран и другие полезные ископаемые создают ее основу. Низкие налоги позволяют создавать и развивать высокоэффективные производства. Надежные банки обеспечивают приток капиталов. Одна беда – апартеид. Небритый все правильно сказал. Апартеид на какое-то время упорядочил ситуацию, но его время проходит. Теперь все зависит от того, как он уйдет: эволюционным путем или революционным. А что такое революция, мы с вами знаем не понаслышке. Но мы с вами сюда не порядок наводить приехали. Надо делом заняться. Продовольствие здесь серьезная проблема. Давайте, ею займемся. Я организую торговую фирму, а вы, как всегда, что-нибудь такое изобретете. Вы же не с пустыми руками сюда приехали.

Майкл горячо поддержал Алонсо. Продовольственные проблемы были его коньком с детства. Я же сидел молча. Меньше всего мне хотелось сейчас работать. Сказал же я не совсем то, что думал. Признаваться в том, что я не хочу работать, показалось мне неприличным. Поэтому я заговорил о том, что, попав сюда, на другой континент, мне хочется попутешествовать, посмотреть страну, окунуться в ее жизнь. Друзья посмотрели на меня с сожалением, но возражать не стали. Я употребил слово друзья не случайно. Огромная дистанция между нами и Алонсо в то время, когда он еще был для нас Генералом, не позволила бы сказать так. Но здесь эта дистанция куда-то исчезла. Мы чувствовали себя на равных. Нет, мы интуитивно принимали его старшинство, но оно уже не было заоблачным.

Врастая в быт колонизаторов, мы много общались между собой и встречались с множеством людей. Все они оставляли нам свои визитные карточки, приглашали к себе на работу или предлагали обсудить возможное сотрудничество. Мы не отказывались от встреч и дискуссий, так что уже через месяц мы знали половину города и чувствовали себя уже почти своими.

От Алонсо, в частности, мы узнали историю виллы, где в заточении провели почти два месяца. Оказалось, что этот кусок земли выкупил у тогдашнего правительства еще перед англо-бурской войной русский купец, которого сюда каким-то замысловатым путем привели торговые дела. Зачем он это сделал, навсегда останется тайной. Купец, разъезжая по Европе, проникся социалистическими идеями, которые тогда входили в моду. В начале девятисотых годов он сошелся с большевиками, помогал им деньгами, организовывал отдых их боевикам, а потом переуступил этот участок одному из них. Тот после революции стал видным деятелем ВЧК и, до того как его расстреляли в начале тридцатых, переписал этот участок на одного из советских разведчиков. Так, никогда не числясь на балансе советской разведки, этот участок и переходил из рук одного ее разведчика в другие, пока не оказался собственностью Алонсо. Когда это случилось, он не уточнил.

В одном из таких разговоров прояснился и источник тех немалых средств, которые оказались на наших счетах. Алонсо прямо сказал, что, продавая за рубеж икру, выращенную на наших заводах, он оставлял на своих иностранных счетах некоторую сумму денег на случай проведения какой-либо внеплановой операции. Наше пребывание здесь, видимо, можно было отнести к такому случаю. Какую сумму он считал для этого достаточной, он не говорил. Но, судя по тому, что досталось нам, она была не маленькой. Вся эта новая для нас информация воспринималась здесь как правда жизни и не вызывала никаких эмоций.

В один из дней Алонсо предложил нам поехать в оружейный магазин. Белый человек в этой стране должен, вынужден всегда иметь при себе оружие для самообороны. В магазине было интересно. На витринах лежали револьверы и пистолеты всех марок, охотничьи ножи и кинжалы, морские кортики. За прилавком, на стеллажах лежали и стояли охотничьи ружья, винтовки и автоматы со всего мира. Автоматы Калашникова во всей своей красе занимали почетное место в витрине в центре зала. Я долго ходил по залу, присматриваясь ко всему этому богатству. Алонсо давал нам пояснения. В оружии он разбирался. Он купил себе маузер, судя по литературе и кинофильмам, любимое оружие чекистов. Майкл приобрел себе кольт. Своими размерами и видом он, пожалуй, более всего подходил к его внушительной фигуре. Я выбирал дольше всех и, наконец, нашел маленький, почти дамский браунинг, который очень хорошо лежал в моей ладони, как бы прирастая к ней. Еще я купил себе широкий и прочный кожаный пояс с кобурой для пистолета и кармашками для запасных обойм. Добавив к этому короткий кинжал, я счел свою экипировку завершенной. Тут же за магазином, в тире мы расстреляли по паре обойм. Лучше всех стрелял Алонсо. За ним с большим отрывом шел я. Хуже всего получалось у Майкла. Его кольт давал большую отдачу, а курок, на мой взгляд, был несколько туговат. Еще я не удержался и купил себе бинокль и фотоаппарат – обязательные спутники туриста, которым я собирался стать в самое ближайшее время.

Однако спешить с отъездом я не мог. Вежливость заставляла сделать ряд визитов к людям и на предприятия, куда меня активно приглашали новые знакомые. Первым в моем списке значилось предприятие по производству и разработке электронной техники. В будущем знакомство с ним могло пригодиться. Оно располагалось в черте города, и я очень быстро нашел его. Небольшой двухэтажный дом мало соответствовал моим представлениям о заведении такого рода. В СССР предприятие с таким названием имело бы несколько больших корпусов и тысяч пять сотрудников. Здесь все было не так. Всего 120 сотрудников, включая повара и уборщиц. В нескольких комнатах второго этажа сидели инженеры, занятые разработками, а на первом этаже было производство, где продукция изготавливалась от начала и до конца. Вскоре я понял, что ее основу составляют системы охранной сигнализации.

– Наш главный заказчик – кампания Де Бирс, – с гордостью сказал мне хозяин фирмы. – Алмазный рудник в Кимберли оборудован нашими системами. Там находится наш филиал, который занимается ремонтом и эксплуатацией охранного оборудования.

Это меня заинтересовало. Первым пунктом в своем путешествии я считал именно Кимберли. Хотелось посмотреть, как добывают алмазы, а заодно узнать, что же это такое, кимберлитовая трубка. Я сказал о своем интересе к руднику хозяину фирмы, и тот немедленно связался по телефону со своим филиалом. Договорились, что я приеду туда завтра во второй половине дня. Все сложилось так удачно, что я решил отложить остальные визиты на потом. Тем более, что я не планировал сделать свое путешествие слишком продолжительным.

Мы еще поговорили о чем-то с хозяином предприятия, выпили кофе в его кабинете, и я откланялся. В этот день я заехал еще в пару мест. Везде мне предлагали работу, жилье и любую помощь, какая только может потребоваться. Но ничто из увиденного меня не заинтересовало. За исключением одного. Здесь все делалось очень просто и быстро. Оформление покупки машины заняло минуты. Еще меньше потребовалось на эту процедуру при покупке оружия: продавец просто записал наши паспортные данные в толстую книгу. Договоренность о посещении алмазного рудника тоже была достигнута мгновенно. Чтобы жить в городе, не требовалось прописки. Достаточно было оставить свой адрес в местном почтовом отделении. Кстати и адрес здесь писался совсем не так, как в СССР. Здесь он начинался с фамилии и имени адресата. Маленькая, но важная деталь. Она подчеркивала уважение к человеку, а не к месту, где он проживал. Но все это не касалось черного населения, что, конечно же, выглядело дискриминационно.

 

Большое путешествие

На следующее утро, подпоясавшись новым ремнем с оружием и бросив на заднее сидение маленький чемоданчик, я сел за руль Лендровера и отправился в путь. Мои коллеги знали, что после Кимберли я собираюсь отправиться в Йоханнесбург, а дней через десять вернуться обратно.

Дорога была вполне приличной и почти не загруженной. Она то поднималась в горы, то сбегала в долины, открывая новые для меня виды. Не будучи знатоком или ценителем природы, я все же приходил от них в восторг. То, что открывалось моему взору, сильно отличалось от виденного мною в средней полосе или на севере Европы. Климатические зоны сменяли друг друга в считанные минуты. Дикие скалистые горы с солнечной стороны, на противоположной были покрыты тропическими лесами, которые выше переходили в лиственные и хвойные. В горах становилось почти холодно, а в долинах нестерпимо жарко. Несколько раз я останавливался, чтобы сфотографировать особенно понравившиеся мне пейзажи, хотя понимал, что никакая фотография не в состоянии сохранить и передать ту совокупность ощущений, которые они во мне вызывали. Очарованный красотой и разнообразием природы здешних мест через несколько часов я подъехал к Кимберли. Путь к руднику надежно указывал поток порожних самосвалов, идущих в одном со мной направлении, и груженых, идущих навстречу. Вскоре подъехал к его воротам. Меня пропустили, и я подъехал к большому административному зданию в середине двора. Директор филиала охранной фирмы радушно встретил меня и, предложив перенести экскурсию на утро следующего дня, повел в ресторан. За время пути я изрядно проголодался и отказываться не стал. Мы прекрасно пообедали, или поужинали – день еще только начинал клониться к вечеру. Не отрываясь от еды, которую он поглощал с не меньшим воодушевлением, чем я, директор рассказывал мне историю развития добычи алмазов в этой стране.

Все началось с мальчика – сына голландского фермера, который в 1880 году нашел прозрачный камешек на берегу реки Оранжевой. Он показал камешек отцу. Тот еще кому-то, и так, переходя из рук в руки уже через перепродажи, камешек добрался до Амстердама, где уже был продан за очень приличные деньги. В то время еще не было промышленной добычи алмазов, и ценились они очень дорого. Их привозили, в основном, из Индии, где добывали вручную по берегам рек. Слух о найденных здесь алмазах быстро распространился по Европе, и сюда устремилось множество желающих быстро разбогатеть. Но находки алмазов по берегам здешних рек были редкими и не оправдывали надежд. Многие разъехались разочарованные. Однако среди прибывших были профессиональные геологи. Они обратили внимание на то, что все находки были сделаны там, где на поверхность земли из ее глубин выходил кварц. Стали делать шурфы, теперь уже ища кварц. Мощный выход кварца обнаружили здесь, вблизи маленькой деревушки Кимберли. Деревушка прославилась на весь мир, а кварцевая труба, на самом деле, сужающийся книзу конус, получил название кимберлитовой трубки. Таких алмазоносных трубок потом на Земле нашли не один десяток: здесь в Африке, в Бразилии и где-то в Сибири.

Вот тут-то и начались нешуточные страсти. Площадь трубки была невелика. Всего один гектар с небольшим, а желающих покопаться в земле – не сосчитать. Местные власти поделили всю площадь трубки на участки размером три на три метра и распродали их примерно тысяче человек. Конечно, сразу же началась спекуляция участками, которая приобрела ажиотажный характер после первых серьезных находок. Но копать здесь было нелегко. Представьте себе ситуацию, когда тысяча человек роет ямы одновременно, находясь на расстоянии друг от друга в три метра. Добро бы они были вытянуты в цепочку, но нет, все это происходило на площади в сто на сто метров. Вынутую породу надо было куда-то девать. Алмазоискатели, находящиеся с краю площадки, еще могли это сделать. Остальные – нет. Выход нашелся, Правда, он оказался временным. Построили систему канатных дорог. С их помощью стали вывозить породу.

Он показал мне висящую на стене старинную фотографию рудника, сделанную в конце девятнадцатого века. Впечатление было такое, будто гигантский паук накрыл своей паутиной два футбольных поля, составлявших сам рудник, и еще в десять раз большую площадь, куда вывозилась порода. Временным такой выход оказался потому, что люди закапывались в землю все глубже и глубже. Кто-то укреплял стенки свои ям досками, кто-то не делал и этого. Кроме того, каждый норовил подкопаться поближе к соседу. В результате, стены ям стали рушиться, зачастую хороня под собой их хозяев. Многие пытались использовать в качестве землекопов местных негров, но от этого пришлось отказаться. Ямы вызывали у них суеверный ужас. Крупные и сильные, они отказывались копать. Их убивали в назидание другим, но это не меняло дело. Они принимали смерть без страха и смотрели в глаза своих мучителей без ненависти и упрека. Снова начался процесс скупки и перекупки участков, ведущий к их укрупнению. В конце концов, фирма Де Бирс скупила все, и тогда рудник был превращен в карьер для добычи алмазной руды открытым способом.

– Завтра вы увидите карьер во всей его красе, – заверил меня директор.

Он явно гордился им и заранее предвкушал впечатление, которое он на меня произведет.

Меня отправили спать, но я, хоть и устал за день, долго не мог уснуть. Перед глазами то и дело мелькали повороты дороги, и вставали величественные пейзажи вечной и неповторимой природы.

Наутро директор зашел за мной. Я уже был готов к выходу. Он критически посмотрел на меня и сказал, что в таком виде в карьер спускаться нельзя. По его указанию мне принесли рубашку и брюки из грубого полотна, ботинки на толстой подошве и каску. Я переоделся и стал выглядеть, как все местные рабочие. Я протянул руку к поясу с оружием, но он остановил меня, сказав, что здесь я в безопасности, а вот за пределами рудника надо держать ухо востро, а руку на пистолете.

Мы вышли из дома и сели в джип с неестественно большими колесами и надписью «охрана». Машина пристроилась в хвост колонны грузовиков, идущих в карьер. На самом въезде в карьер машина остановилась. От рева множества моторов ничего не было слышно. Директор жестами предложил мне выйти из машины и подняться на стоявшую поблизости вышку, где дежурит охрана. Мы поднялись по узкой крутой лестнице метров на пятнадцать и вышли на площадку. Отсюда открывалась вся панорама карьера. Далеко внизу сновали машины. Они спускались вниз по спиральным террасам, прорытым в его идущих под наклоном стенах, и подъезжали к экскаваторам, которые грузили в них породу. Все было просто и понятно. Директор кричал мне в ухо, что все процессы в карьере механизированы, и добавлял еще какие-то подробности, но я его уже не слушал. Огромная дыра в земле притягивала взгляд и завораживала, но не своей грандиозностью, а бессмысленностью. На фоне красот природы, которые предстали передо мной вчера, карьер выглядел противоестественно и бездарно, вызывал отвращение. Это была дорога в ад. Директор по-своему понял мое состояние. Он полагал, что я потрясен величием увиденного. Я не стал его разочаровывать. Мы снова сели в машину. Тяжело урча и переваливаясь на ухабах, она медленно и неуклюже поползла вниз. Было пыльно и душно. Я делал вид, что слушаю директора, и даже задавал ему какие-то вопросы, но на самом деле мечтал как можно скорее выбраться из этого проклятого места, убраться от него подальше, чтобы никогда не возвращаться.

Часа через два мы снова были наверху. Я принял душ, надел свой легкий светлый костюм и тонкие кожаные туфли и снова почувствовал себя человеком. Наскоро перекусив, от серьезного обеда удалось отказаться под каким-то предлогом, я собрался в дорогу. Когда за мной, наконец, закрылись ворота этого ужасного предприятия, я вздохнул с облегчением.

Теперь мой путь лежал в Йоханнесбург, самый крупный город ЮАР. До него было километров четыреста, это если ехать по основной дороге. Но на карте были и другие, идущие через горы и обозначенные как второстепенные. Одну из них я и выбрал. Была уже вторая половина дня, и добраться сегодня до цели путешествия возможным не представлялось. По дороге, судя по карте, было несколько довольно крупных населенных пунктов, где жили белые, и можно найти ночлег. Я вообще не хотел планировать свое путешествие, а действовать в соответствии с сиюминутными желаниями.

Выбранная дорога вскоре начала радовать меня новыми красотами. Встречных машин было очень мало, а попутных, кажется, не было вовсе. Иногда по дороге попадались группки аборигенов. Услышав шум мотора, они отходили на обочину, махали руками и что-то кричали. Выглядели они живописно, их лица были улыбчивы. Я отвечал им, помахивая рукой из кабины.

Уже вечерело, когда я, зачарованный картиной заходящего за горную цепь солнца, решил сделать еще серию снимков. Повесив на шею фотоаппарат и бинокль, я отошел от машины и встал у края обрыва. Кадр никак не формировался, и я стал подыскивать точку съемки получше, переходя с места на место. Находясь в охотничьем азарте, солнце могло вот-вот скрыться за горизонтом, я потерял остатки бдительности и был поражен, когда неожиданно для себя оказался окруженным десятком негров в ярких одеждах. Они выхватили у меня из рук фотоаппарат, а меня самого крепко схватили и потащили. При этом они весело смеялись и переговаривались между собой. О том, чтобы воспользоваться оружием, не могло быть и речи. В меня вцепились десятки крепких рук. Я, как мог, извивался и выворачивался, пытаясь вырваться, но это было совершенно бесполезно. Продолжалось, однако, все это очень недолго. Меня подтащили к краю обрыва, куда немедленно и швырнули. Без всяких сомнений, как выбрасывают в помойку тряпку или другой мусор.

В последнее мгновение мне удалось ухватиться рукой за одного из них. Это чуть ослабило начальный толчок, с которым я полетел вниз, и, наверное, спасло мне жизнь. Я не полетел камнем вниз, а заскользил по крутому, но все же не отвесному склону. Впрочем, слово скользить здесь употреблено с большой натяжкой. Склон не был гладким, напротив, он был каменистым и поросшим мелким колючим кустарником, и я летел ногами вперед, лицом к склону, ударяясь обо все неровности и тщетно пытаясь за что-нибудь зацепиться. Падение кончилось неожиданно. Я влетел в густые заросли колючего кустарника, утонув в них целиком. Я замер в ожидании и хорошо сделал. Наверху следили за мной. Сквозь ветви куста было видно, что нападавшие хотят убедиться в том, что разделались со мной окончательно. Судя по всему, они уверились в этом, и лица наверху пропали. Теперь там веселились. Потом в небо ударил столб пламени. Так гореть мог только мой автомобиль. В баке и канистрах было не меньше ста литров бензина. После этого голоса наверху стихли. Солнце к этому времени скрылось за горизонтом.

Надо было попробовать выбраться отсюда и не попасть снова в лапы веселых разбойников. Положение же мое было незавидным. В первый момент я сгоряча не чувствовал боли, но теперь ссадины и ушибы давали себя знать вполне ощутимо. Свою лепту в мои ощущения вносил и куст. Его колючки впились в меня со всех сторон и держали не менее крепко, чем его собственные корни цеплялись за склон.

Я осторожно начал делать попытки выбраться отсюда. Мне с большим трудом удалось распрямиться и, высвободив верхнюю часть тела из объятий куста, опереться ею на склон. Затем из куста выбрались и ноги. Теперь я лежал на крутом склоне, плотно вжавшись в него. Передохнув, начал пытаться ползти вверх. В полной темноте все приходилось делать наощупь. В голову пришла мысль, что так отсюда мне не выбраться, но не делать ничего тоже было невозможно. От неподвижности тело уставало еще больше. К счастью, в это время на небе начала появляться Луна. В ее свете можно было различить верхний край обрыва. Вниз посмотреть было невозможно, да и не очень нужно. Туда мне совсем не хотелось. Относительно недалеко от себя я увидел маленькую каменистую площадку, которая показалась мне доступной и пригодной для отдыха. Медленно, сантиметр за сантиметром, я начал двигаться к ней. Прошел час или больше, и мне удалось добраться до нее. Здесь можно было лечь, не опасаясь свалиться. Руки и ноги дрожали от длительного напряжения. Я попробовал расслабиться, готовя силы для дальнейшего движения. Однако уже через несколько минут стало ясно, что отдых придется прекратить. На площадке, видимо, был муравейник, и его обитатели не обрадовались непрошенному гостю. Сначала я почувствовал один укус, потом другой, потом они начали кусать меня десятками, непрерывно. Я слышал, что в Африке есть муравьи, которые за час могут дочиста обглодать коровью тушу. Были ли эти из той породы или менее кровожадные, проверять не хотелось. Пришлось двигаться дальше.

Не буду описывать свои дальнейшие мученья. К тому моменту, когда над землей снова начало всходить солнце, я выбрался на ровную площадку, довольно далеко от того места, где меня сбросили. Автомобиля и следов пожарища видно не было, а отыскивать их не было ни сил, ни желания, ни необходимости. Надо было решать более насущную проблему – найти воду. Испытывая боль во всем теле и пошатываясь, я занялся этим. Площадка оказалась небольшой: метров сто вдоль склона и метров двадцать вглубь. Ее края поросли густым кустарником. Что за ним скрывалось, было пока непонятно. Я направился туда, где растительность была наиболее буйной, и не ошибся. Продравшись через колючий кустарник, я нашел воду. Тоненькая струйка воды сочилась между камней и капала в небольшую ложбинку, где стояла порядочная лужица. Пить из нее мне показалось рискованным. Там плавали какие-то букашки, а на дне был толстый слой ила, наверное, весьма плодородного, но неаппетитного на вид. Я подставил под струйку сложенные вместе ладони и через минуту получил глоток воды. Чтобы напиться таким образом, потребовалось минут двадцать. Однако вода была вкусная и холодная, из чего я заключил, что она попадает ко мне из земных глубин, а не стекая по склону откуда-нибудь сверху.

Утолив жажду, я принялся осматривать и приводить в порядок себя. То, что было на меня надето, уже нельзя было назвать костюмом. На мне висели лохмотья. Из брюк еще можно было сделать шорты. У пиджака целой была только спина. От рубашки тоже мало что осталось. Часов на руке не было. На их месте красовалась глубокая ссадина. Туфли порвались в нескольких местах, но на ногах держались. Зато ремень с пистолетом и ножом не пострадал вовсе. Хуже всего дело обстояло с моим собственным телом. Вывихов и переломов, слава Богу, не было, но сосчитать ссадины и ушибы было невозможно. Я вытащил из себя десятка три колючек, и еще столько же, наверное, осталось во мне. До одних я не мог дотянуться, а другие ушли глубоко внутрь и не торчали наружу. Самое же неприятное заключалось в том, что мои раны начали воспаляться, а некоторые уже гноились. Оторвав кусок рубашки, я сделал из него тампон, и, как мог, промыл раны.

Солнце поднялось уже высоко, начало припекать, и я почувствовал голод. Это показалось мне хорошим симптомом, но есть все равно было нечего. Рвать непонятные мне плоды, которые были на кустах во множестве, я не решился, боясь усугубить ситуацию. Несколько дней можно было обойтись вовсе без еды. Ничего страшного. Вот без воды на таком солнцепеке не выжить.

Я обошел площадку и пришел к печальному выводу. Это была ловушка. Со всех сторон она переходила в непроходимые для меня скалы. Без специального снаряжения и умения им пользоваться соваться туда было бесполезно. Заодно, стало ясно, что когда я поднимался по склону, то все время уклонялся вправо от вертикали. Так мне было удобнее. Очередной выступ все время искала сначала правая рука, потом правая нога. Когда они находили опору, за ними следовали левая рука и нога. Еще не раз обследовав площадку, я понял, что мне не миновать еще одного ползанья по склону. Другой дороги просто не было. К сожалению, отправиться в путь сразу было невозможно. Солнце пекло немилосердно. Надо было искать тень и ждать вечера. С тенью здесь тоже было напряженно. С большим трудом удалось найти место, где могло уместиться мое тело целиком. Жиденькая полоска тени медленно перемещалась. Приходилось следовать за ней.

В один из таких моментов, когда надо было снова переползти с солнцепека в тень, оказалось, что не только я ищу спасительную прохладу. Конкурентом оказалась змея, которую я заметил уже тогда, когда она изготовилась броситься на меня. В жизни мне никогда не приходилось сталкиваться с пресмыкающимися где-либо, кроме зоопарка. Змеи всегда были мне глубоко противны. Меня охватила паника. Под руку попался камень, которым мне удалось отбить первую атаку. Еще серия ударов, и я победил несчастную змею, сбросив ее, уже неподвижную, со склона. После этой победы я на трясущихся ногах и с палкой в руках тщательно обследовал свое лежбище. Не обнаружив новых врагов, я снова улегся и проспал до тех пор, пока солнце не начало прятаться за гору. Напившись воды и привязав к себе остатки одежды, я начал осторожно сползать вниз по уже знакомому склону.

Спускаться вниз оказалось намного труднее, чем карабкаться вверх. Нога в кожаной туфле с трудом находила новую опору. Подсохшие было ссадины сильно болели, кроме того, я начал чувствовать, что у меня поднимается температура. Надо было спешить, но до захода Солнца мне удалось только спуститься метров на пять и обойти снизу выступ скалы. Стало темно. Теперь надо было ждать, когда появится Луна. Примерно час почти полной неподвижности дались мне нелегко. Ноги и руки затекли, начала болеть голова. Движение казалось спасением. Действительно, когда снова появилась возможность двигаться, самочувствие улучшилось, но ненадолго. Все чаще соскальзывала нога или рука, пот заливал глаза. Приходилось останавливаться, чтобы собраться с силами. Иногда возникала мысль, а не проще ли взять и оттолкнуться от склона, уйти в полет, который очень быстро прекратит мучения. Но если мозг был готов сдаться, то тело протестовало, оно хотело жить и судорожно цеплялось всеми своими конечностями за любой выступ этого убийственного склона.

Тело победило. Еще часа через три оно перевалилось через край склона на почти ровную площадку и осталось лежать неподвижно, обливаясь потом и трясясь от озноба. В это время я начал думать о себе в третьем лице. Мне казалось, что все это происходит уже не со мной, а с кем-то другим, а я слежу за развитием событий с высоты птичьего полета. Отсюда было видно тело, лежащее в опасной близости от обрыва неподалеку от мрачного черного остова сгоревшего автомобиля. Виден мне был и розовеющий небосклон, резко исчерченный профилем горного массива. Занимался новый день, а с ним и проблемы, нехитрые по своей сути, но бесконечно важные в данный момент: найти воду и добраться до основной дороги.

Солнце начало припекать. С трудом поднявшись на ноги, я побрел в сторону основной дороги, придерживаясь следов своего автомобиля. Но, пройдя всего сотню шагов, я услышал голоса. Сомнений быть не могло. Это была та же компания, что так грубо поступила со мной двое суток назад. Не разбирая дороги, я бросился в спасительную чащу леса и, скрывшись в нем, стал прислушиваться. Голоса то звучали громче, то пропадали на время. Надежды на то, что бандиты уйдут, почти не было. Если они не ушли отсюда за последние двое суток, то вряд ли что-либо изменится в ближайшие часы. До основной дороги было всего два-три километра – час пути. Ну, на то, чтобы обойти стойбище бандитов, еще час. Не так много. Я двинулся в путь. Но все оказалось совсем не так просто. Буквально с каждой минутой я чувствовал себя все хуже и хуже. Постепенно я понял, что все мои многочисленные царапины и ссадины, каждая из которых была незначительной, вместе привели к быстрому росту температуры. У меня был сильный жар. Я дрожал как в лихорадке. Пот заливал глаза, сознание мутилось. То и дело спотыкаясь, я, наконец, свалился в какую-то яму и долго не мог выбраться оттуда. Потом я падал еще много раз, но заставлял себя подняться и идти дальше. Через некоторое время я понял, что иду, не соблюдая направления. Присел под деревом и попытался взять себя в руки. Но вместо этого потерял сознание и очнулся только, когда начало вечереть. Боль во всем теле куда-то отступила, но руки и ноги слушались меня плохо. Воды не было. Рот и язык распухли. Стало трудно дышать. Я снова пустился в путь. Мне казалось, что я двигаюсь в правильном направлении, но оценить пройденный путь и сколько осталось до конца, не мог. Силы оставляли меня. Каждые десять шагов приходилось останавливаться на отдых. Я старался отдыхать стоя, прислонившись к дереву, но это не всегда получалось. Ночная прохлада помогала мне, но быстро спустившиеся сумерки и наступившая за ними кромешная тьма не давала реализовать это преимущество. В конце концов, я снова скатился в небольшой овраг, выбраться из которого уже не было сил.

Я понимал, что утро не принесет облегчения. Наоборот, станет только хуже. Воспалительный процесс набирал обороты, следующим шагом должно было стать общее заражение крови. Я решил бороться за жизнь до конца. Мне удалось выбраться из оврага. Теперь я уже не шел, а полз. В каком-то смысле такой способ передвижения давал большую устойчивость. Эта мысль меня даже чуть-чуть развеселила, значит, не все еще потеряно. Ползти тоже было утомительно, и я попытался думать о чем-нибудь хорошем. Мне вспомнились мои блуждания по родным подмосковным лесам. Там меня всегда сопровождало чувство полной безопасности. Лес всегда мог спрятать, накормить, напоить. Особенно хороши были вечера на берегу лесной речушки, когда ее прохлада смешивалась с теплом костра, вместе создававшим ощущение полного покоя и комфорта.

 

Дети природы

В какой момент я полностью отдался приятным мыслям и перестал двигаться, не знаю, но очнулся я уже ярким утром от того, что чьи-то сильные руки трудились надо мной. Они натирали мое тело остро пахнущей желтоватой жидкостью и для этого поднимали и опускали руки и ноги, периодически переворачивая меня то на живот, то на спину. Открыв глаза, я увидел, что руки принадлежат нескольким чернокожим мужчинам, на которых из одежды были только набедренные повязки. Видом и поведением они резко отличались от тех чернокожих, что обрекли меня на все это приключение. Они работали молча и сосредоточенно. Заметив, что я очнулся, они поднесли мне питье в скорлупе кокосового ореха и снова принялись за работу. В стороне я заметил небольшую группу женщин таких же голых, как и мужчины. Они выжимали руками из неизвестных мне плодов сок, которым меня натирали. Поняв, что они не собираются причинить мне вреда, я снова выключился или заснул – не знаю. Потом я почувствовал, что меня куда-то несут. Открыв ненадолго глаза, я увидел себя на импровизированных носилках, сплетенных из нескольких лиан, влекомых вперед шестью человеками. Я снова провалился в сон.

Когда я окончательно очнулся, снова было утро. Я лежал на подстилке из сухих листьев абсолютно голый. Остатки моей одежды лежали рядом на расстоянии вытянутой руки. Там же лежал пояс с пистолетом и кинжалом, а бинокль вертел в руках такой же, как и я, голый, сидящий на корточках, мальчишка. Увидев, что я открыл глаза, он бросил бинокль и мгновенно убежал. Облокотившись, я приподнялся на своем ложе и оглядел себя. Все мои раны затянулись. Никаких следов воспаления не наблюдалось. Температуры тоже не было и следа. Голова была ясная. Дотянувшись до одежды, я прикрыл наготу и стал осматриваться. Рядом с собой увидел связку бананов и кокосовый орех. Завтрак был как никогда кстати. Утолив голод и не видя никого вокруг, я встал, провел ревизию своей одежды и надел на себя все, что еще можно было надеть. Из брюк с помощью кинжала удалось сделать шорты. Рубашка ни на что не годилась, а из пиджака получилось что-то вроде жилета с вентиляционными отверстиями сзади. Самое главное, уцелели туфли. Ободранные и исцарапанные, они сохранили свои функциональные возможности. Без них мне пришлось бы совсем плохо. Чтобы ходить босиком, нужно долго тренировать собственную кожу, пока она не станет дубленой. Проделав все это, я вышел из-за кустов, в которых хозяева постелили мне постель. Передо мной открылась панорама лагеря первобытных людей. Она не ошеломила меня только потому, что я уже был подготовлен к этому предыдущими событиями. Собственно, никакого лагеря и не было. Не было ни шалашей, ни землянок, ни луков, ни копий, ни барабанов. Не было ничего, что могло бы принадлежать человеку, пусть даже и первобытному. Только наваленные кое-где груды сухих листьев намекали на то, что здесь провело ночь несколько десятков живых существ. Однако неподалеку люди все же были. Они занимались тем, что собирали плоды, растущие на кустах и небольших деревьях, и тут же их и поедали. На меня они почти не обратили внимания. Кто-то из них махнул мне рукой, мол, присоединяйся. Кто-то просто улыбнулся как старому знакомому, впрочем, вполне дружелюбно. Бананы притупили чувство голода, но до сытости было далеко. Я не стал заставлять себя уговаривать и, глядя на своих соплеменников, так я стал их называть с этой минуты, приступил к поглощению даров природы, что было совсем не лишним.

Не могу сказать, что поедаемые мной плоды были особенно вкусными, но ничего другого не предлагалось. Ожидать, что где-нибудь здесь найдется ресторан или хотя бы захудалая столовая, не приходилось. Поедая неведомые мне плоды, я с интересом наблюдал за поведением своих соплеменников. Вскоре я заметил, что они совсем не так беспечны, как мне показалось сначала. Не все они занимались поглощением пищи. Как минимум, с десяток молодых людей охраняли спокойствие лагеря. Они располагались цепочкой по периметру площадки, где мы кормились, и, медленно перемещаясь, внимательно следили за внешней обстановкой. В их руках не было никакого оружия, и что они могли сделать в случае появления опасности, было неясно. Однако они делали свое дело с полным сознанием ответственности и не пренебрегали своими обязанностями.

Лица соплеменников, которые я иногда видел совсем близко, не были тупыми. Наоборот, в их глазах светился ум и мелькали искорки смеха. При встрече они поступали примерно так, как это делают незнакомые или малознакомые люди в театре или на вернисаже – легкая улыбка и кивок головы – знак приветствия и уважения. В их движениях тоже не было ничего звериного. Они аккуратно срывали с ветки плод, не спеша очищали его и поедали без жадности.

В племени было десятка два детей разного возраста. Они принимали участие в трапезе, но делали это не так сосредоточенно, как взрослые. То и дело они переключались с еды на беготню. Их никто не останавливал. Наоборот, взрослые с удовольствием следили за игрой, иногда всовывая в руку того или иного ее участника очищенный плод.

Единственное, что меня смущало, особенно в первые дни, так это всеобщая нагота. Казалось, что мои соплеменники полностью лишены стыдливости. Иногда они надевали на себя нечто похожее на набедренные повязки, которые плели тут же из каких-то листьев или травы. Но надевали их ненадолго и только, чтобы защитить чувствительные места при лазании по кустам или деревьям. Потом повязка снималась и выбрасывалась.

Дело шло к полудню, Солнце начало припекать, и я заметил, что постепенно члены племени стекаются к лагерю и устраиваются на отдых. При этом происходит смена караула, а освободившиеся от дежурства наверстывают упущенное. Я тоже наелся и прилег отдохнуть. Глядя со своего ложа на просвечивающее сквозь ветви деревьев небо и плывущие по нему облака, я ощутил неведомое мне прежде чувство абсолютного покоя и гармонии с природой. С таким благостным чувством я задремал, а когда проснулся, уже вечерело. Племя снова вышло на кормежку и продолжало заниматься этим полезным делом почти до захода Солнца.

Вечером в небольшой лощине в центре лагеря запылало несколько костров, вокруг которых уютно расположились все члены племени, за исключением тех, кто нес патрульную службу. Они тихо переговаривались. Иногда слышался смех. Дети к вечеру присмирели. Многие из них уже спали. Иногда от костров отделялись парочки. Они сразу скрывались во тьме, но уходили недалеко, их возню было слышно совсем рядом. Вскоре я тоже утратил одиночество…

Следующим утром племя собралось в поход. Собственно сборов никаких не было, у них просто не было вещей. Они тщательно ликвидировали следы своего пребывания здесь. На остатках костров были сожжены сухие листья, служившие нам постелями, а пепел аккуратно собран и развеян в кустах. Мы выступили в строгом порядке. Вперед отправились трое молодых людей. Такая же охрана была выставлена по бокам и сзади колонны. Мне тоже нечего было собирать. Я надел туфли, подпоясался ремнем и пристроился в хвосте колонны. Под ногами потрескивали сучья. Мы шли лесом вдоль пологого склона горы. Дети сновали туда-сюда. Самых маленьких несли на руках.

Я приготовился к долгому переходу и был крайне удивлен, когда менее чем через час колонна остановилась, и начался завтрак. Здесь была совсем другая растительность. Вокруг рос кустарник, на котором было полно орехов. Орехи были закрыты мягкой, еще не одеревеневшей скорлупой, которая легко снималась, оставляя на руках желтоватые следы. На вкус орехи были терпкими и слегка солоноватыми. К ним бы очень подошел изюм, но взять его было негде. Я быстро наелся и стал просто бродить по лесу. Вскоре я наткнулся на едва заметную тропинку. Она привела меня к маленькому водопаду. Несколько тонких струй воды падали с трехметровой высоты в каменную чашу, из которой, прячась в траве, сбегал дальше вниз ручеек. Я решил воспользоваться естественным душем и, быстро раздевшись, вошел в неглубокий водоем. Вода в нем довольно теплая доходила мне едва до колен. Плескаясь на жарком солнце в прохладных струях воды, я не расставался с простой и ясной мыслью: как мало человеку надо для полного счастья. Зачем нужна цивилизация и создаваемые ею самой проблемы, когда человек может быть просто человеком и жить в полном единении с природой. Но благостным размышлениям не суждено было продолжиться. Я вдруг заметил, точнее, почувствовал какое-то движение неподалеку. Ощущение комфорта и безопасности сразу улетучилось: метрах в двадцати появилась огромная кошка. Был это тигр, леопард или рысь, не знаю, но подкрадывалась она явно ко мне и делала это весьма быстро. Что делать? Пояс с пистолетом метрах в десяти от меня, причем в сторону кошки. До него не добраться. Бежать? Далеко не убежишь. Не спуская глаз с кошки, я медленно присел на корточки, и взял в каждую руку по увесистому камню. Ничем другим я больше вооружиться не мог. Кошка была уже метрах в десяти, когда на ее пути вдруг возникло препятствие в виде невесть откуда взявшегося зайца. Он выпрыгнул из кустов прямо ей под ноги. Кошка остановилась. Заяц, как будто опешив, начал скакать перед ее носом, не зная куда бежать. Наконец, он прыгнул в кусты, а кошка последовала за ним. Благодаря Бога за ниспосланное мне спасение в лице зайца, который, наверное, поплатился за это жизнью, я встал на ноги. Осторожно переставляя их и непрерывно озираясь по сторонам, подошел к своей одежде и решил больше никогда и ни при каких обстоятельствах, находясь здесь, не расставаться с оружием. Не знаю, помогли бы мне в борьбе с крупным зверем мой маленький пистолет и кинжал, но чувство уверенности в себе они создавали, безусловно. Вспомнился лермонтовский Мцыри. Интересно, о чем думал великий классик, когда, вооружив своего героя дубиной и силой духа, дал ему возможность победить могучего зверя. Жизненная правда его вряд ли интересовала. Хорошо, что мне не пришлось проверить это на своей шкуре.

По той же, оказавшейся предательской, тропинке я вернулся к соплеменникам. Они стояли толпой на небольшой поляне и сочувственно смотрели на меня, явно зная, что произошло, хотя никого из них при этих событиях не было. Я молча уселся под деревом, продолжая переживать случившееся.

В этот день нам предстоял еще один небольшой переход. На новом месте природа приготовила нам в качестве еды ягоды, похожие на мелкую землянику, в изобилии росшие на жестком кустарнике. Ягоды были приятны на вкус, но ощущение сытости от них не возникало. В конце концов, мне надоело их собирать, и я начал готовиться к ночлегу.

Перед заходом солнца мои соплеменники устроили для меня настоящий спектакль – пантомиму. Один из них изображал меня, еще несколько человек ему ассистировали. Действие началось с того момента, когда, беспечно перемещаясь по краю обрыва, я вдруг оказался в окружении бандитов. Уморительно извиваясь, герой спектакля пытался вырваться из цепких рук, но – тщетно. Его сбросили с обрыва, и он повис на кустах. Затем были показаны мои усилия выкарабкаться из пропасти и блуждания по лесу. Герой постепенно терял силы, начал спотыкаться и падать. Наконец, он окончательно ослабел и в изнеможении лег недвижимый. Тут из кустов появились спасители. Они очень забавно лечили меня, а потом несли в лагерь. На этом спектакль не кончился. Они очень точно изобразили мои первые дни в их племени, не забыв показать молоденькую девушку, которая в первый же день забралась на мое ложе. Но кульминации спектакль достиг, когда на импровизированной сцене появилась дикая кошка. Ее изображала девушка, идущая на четвереньках. Она негромко рычала и двигалась по-кошачьи мягко. И вдруг перед ней появился настоящий заяц. Я мог побиться об заклад, что это был тот самый заяц, который увел от меня настоящую кошку. Он так же суматошно прыгал, не зная куда бежать, а потом шмыгнул в кусты. Из зрителя я в этот момент сам превратился в артиста. Все смотрели на мою реакцию на появление зайца. Этот трюк я так и не понял. То ли у них был дрессированный заяц специально на такой случай, но где тогда они его прятали, то ли заяц появился здесь снова случайно.

Насмеявшись вдоволь, все разошлись спать, а я еще долго обдумывал представление. Не такие уж они простые эти мои дикари. Спектакль шел без репетиций и режиссуры, но был сыгран мастерски и очень динамично. Все его участники действовали слаженно: вовремя вступали в действие и вовремя уходили в тень. Вообще по части синхронности действий в них была какая-то загадка. Я не раз наблюдал, как они все вдруг замирали на месте, будто получив невидимый и не слышимый мне сигнал. Чтобы я действовал как все, ко мне был приставлен специальный человек, который тем или иным способом сообщал мне, что надо замереть. Как они добиваются такого эффекта, я не понимал. Но больше всего меня, конечно, занимал заяц. То, что он появился перед кошкой в нужный момент, было их заслугой, но как они это сделали, оставалось загадкой. Робкое прикосновение к моему плечу прервало размышления.

Затем потянулись дни и недели, похожие один на другой. Почти ежедневные короткие переходы на новые пастбища, вечерние костры, сон. Жизнь племени была спокойной и размеренной. Я понял, что мы перемещаемся не хаотически, как показалось сначала, а по давно известному и хорошо изученному маршруту, позволявшему за счет горной местности всегда находиться в комфортных температурных условиях и вовремя поспевать к сбору созревавших в разное время и в разных местах природных даров. Своих соплеменников я перестал считать дикарями. Они были детьми леса и могли прожить в нем без оружия, без топоров, без охотничьих и рыболовных снастей. Они были вегетарианцами, но разбавляли свою растительную диету личинками насекомых и червями, которых я не мог заставить себя взять в рот, и птичьими яйцами. Для них эта пища была вполне сбалансированной, чего нельзя было сказать обо мне. Я успел приспособиться к ней, но постоянно испытывал ставшее уже привычным чувство голода и не мог побороть в себе мечту о бифштексе.

Другие мои наблюдения касались социальной структуры племени. Собственно, таковой и не было. Не было вожака, главы племени. Не было никакого расслоения на более или менее важных членов племени. Не было каких-либо форм собраний, обсуждений и голосований, например, по вопросу о выборе дальнейшего маршрута. Они просто вставали утром и шли, как летят перелетные птицы по раз и навсегда выбранному направлению, подчиняясь смене времен года. В один из дней утро началось с непривычно пасмурной погоды. Собиралась гроза. Через несколько часов она разразилась грохотом, сверканием молний и потоками воды с неба и со склонов, но к этому моменту племя уже укрылось в огромной пещере, где, наверное, пряталось уже не раз в предыдущие десятилетия, столетия или тысячелетия.

Все племя представляло собой одну большую семью человек в сто, сто тридцать. Пересчитать их было невозможно, хотя я не раз делал такую попытку. Устойчивых семей здесь не было. Пары сходились и расходились, а появляющиеся при этом дети сначала находились при матери, а как только начинали ходить, становились общими любимцами. Вообще все члены племени были весьма любвеобильными. Ночи им не хватало. Они могли заняться любовью в любое время и в любом месте. Достаточно было кому-то начать этот процесс, как возникала цепная реакция, охватывающая все племя. Первое время меня это шокировало, но потом я понял, что они, в отличие от нас, живут, чтобы жить, а значит, и получать удовольствия от жизни во всех ее проявлениях.

Однако в жизни племени были не только радости. Однажды мне довелось наблюдать очень печальную сцену. С дерева сорвался один из соплеменников. У него был открытый перелом бедра. Беднягу положили на охапку сухих листьев. Он мелко дрожал. Все племя собралось вокруг него. На лицах было написано сострадание. Через несколько минут один из мужчин наклонился над раненым и прикоснулся к его шее. Тот затих. Навсегда. Все также молча разошлись по своим делам, а тело куда-то унесли. Это не было жестокостью. Просто кочевая жизнь не позволяла племени иметь в своем составе немощных. Они могли составить угрозу жизни всего племени. Здесь самым непонятным оставался вопрос: почему они спасли меня, а не оставили умирать. Ответа я не нашел.

Другой случай мог кончиться еще более трагично. Племя было на марше. Как всегда, оно избегало открытых мест, но здесь надо было пересечь безлесный промежуток между двумя склонами гор. Места были дикие, и ожидать появления опасности особенно не приходилось, но она появилась совершенно неожиданно в виде открытого джипа с четырьмя пассажирами. Он спускался вдоль обрыва навстречу нам. Встреча с ним не сулила ничего хорошего. Пассажиры уже держали в руках автоматы. Племя, как всегда в случае опасности, замерло в неподвижности. Такой прием был эффективен в лесу, но совершенно не годился на открытой местности, где все племя было видно, как на ладони. Надо было всем бежать врассыпную и прятаться в лесу. Я понял, что пришел мой черед спасать моих спасителей и взял в руку пистолет, но обстановка вдруг резко изменилась. Там, где только что был обрыв, появился пологий поросший травой склон, а прямо перед джипом разверзлась пропасть. Еще через секунду все встало на свое место, но водитель успел круто повернуть руль, и машина полетела в пропасть. Племя еще раз показало, что оно совсем не так беззащитно, как казалось на первый взгляд.

Племя снова пришло в движение и вскоре скрылось в лесу, где начался не то завтрак, не то обед. Мне было не до еды. Я уселся под деревом и задумался. Около меня устроился один из соплеменников. С ним я общался чаще, чем с другими, пытаясь хоть как-то освоить их язык. С одной стороны, он казался мне страшно примитивным и невыразительным, а, с другой, все слова, которые мне удавалось выучить, меняли свои значения в зависимости от контекста и чуть ли не от времени суток. Любые мои попытки произнести что-нибудь на их языке вызывали у соплеменников добродушный смех и только. Но сейчас мне было совсем не до смеха. Проклятый джип стоял перед глазами. Быть может, люди в нем и не замышляли ничего плохого, а оружие взяли на изготовку из предосторожности. Они ведь видели перед собой не одного-двух человек, а целую сотню. Что теперь скажешь.

Сидящий рядом со мной соплеменник, казалось, слушал мои мысли. Он показал рукой вверх, я посмотрел туда и сквозь ветви увидел парящую в небе птицу. Она скрылась из виду, а на ее месте вдруг появилась фигура человека, которая тут же исчезла. И тут я понял. Они владеют телепатией от природы. Попав сюда, в племя, я ни разу не попробовал включить свой телепатический канал. Он не был для меня естественным. Для его использования требовалось усилие, которое я считал ненужным в этой обстановке. Окружающий меня мир племени сразу расцвел красками и образами. Они интенсивно общались между собой, а я все это время пытался выучить язык, которого просто не было. Телепатическое общение было гораздо более глубоким способом передачи мысли, чем речь. Это я понимал и раньше, но теперь становилось ясно, что он способствует и иным общественным отношениям, в которых может развиться и существовать коллективный разум. Племя становилось для меня примером, моделью таких общественных отношений. Сколько же времени я потерял напрасно.

Однако эйфория вскоре прошла. Конечно, способ межчеловеческого общения может оказывать влияние на жизнь и структуру общества, но совсем не обязательно положительно. Если телепатический способ общения и был когда-то всеобщим достоянием, то он уступил свое место речи, причем повсеместно. Речи и письменности, что немаловажно. Образы образами, но их в алфавит не уложишь, хотя иероглифы и могли стать формой письменного отображения информации, передаваемой телепатическим способом. Вопрос, безусловно, заслуживает глубокого исследования, но не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас надо постараться собрать как можно больше информации, и только.

Соплеменники легко шли на контакты и охотно делились своими знаниями. Не менее охотно они выспрашивали и меня, причем разговор далеко не всегда был персонифицирован. Если собеседник находился рядом со мной, то ответ я получал от него, но стоило задать вопрос, стоя в нескольких метрах от него, то понять, кто тебе отвечает, было уже невозможно. Иногда казалось, что ответ полностью обезличен – он подготовлен тем самым коллективным разумом, что привиделся мне, когда я понял язык племени.

Прежде всего, я поинтересовался почему они, ведя столь замкнутый образ жизни, отправились меня спасать, а не оставили умирать в одиночестве. Ответ был очень простой и понятный. Способность к телепатическому общению сегодня большая редкость. Современные люди, кроме небольших групп, таких, как наша, не владеют этим даром. Он сохранился у животных, даже у пресмыкающихся, но не у людей. Нет его и у насекомых. Когда они услышали меня, находясь в то время не слишком далеко, то отнеслись ко мне как к своему соплеменнику. Они считали своим долгом выручить собрата, попавшего в беду. Потом, когда я уже был в племени, они постоянно слышали меня и удивлялись, что я не отвечаю. Постепенно привыкли к такой односторонней связи со мной и очень обрадовались, когда мое молчание кончилось.

Из общения с соплеменниками я каждый день узнавал много нового, но, пожалуй, самым главным оказалось то, что они обладали наследственной памятью. Каждый из них помнил основные события жизни своих близких и далеких предков, что делало их кладезем исторической информации. Мне стали понятны и собственные видения, когда из глубин памяти неожиданно всплывали лица и сюжеты, не ассоциируемые с тем, что мне приходилось видеть и слышать. Видимо, воссоздав механизм телепатии, мы с Серегой раскрыли уголки памяти, где, как в тайнике, спрятанном за семью печатями, хранилась моя собственная память о прошлом. Не надеясь на свои еще неизведанные возможности узнать побольше о прошлом, я решил расспросить об этом поподробнее своих соплеменников. Я попросил их рассказать мне историю своего племени, начиная с истоков. Ответ был похож на научно-популярный фильм по истории человечества.

По их версии, наша планета была населена людьми уже несколько миллионов лет назад, с тех пор, как на Землю извне был занесен разум. Откуда и как он попал сюда, они не знали. С тех пор на Земле стали создаваться и рушиться цивилизации. Большинство из них шло по машинно-интеллектуальному пути, пути приспособления возможностей природы к нуждам человека. Этот путь всегда был самым простым и очень эффективным. Он позволял в короткие сроки поднять численность населения, заселить огромные территории и на время исключить природные факторы из числа определяющих пути развития цивилизации. Такие цивилизации опирались на интенсивное использование природных ресурсов в интересах человека, что было возможно в неизменных климатических условиях. Но Земля – живая планета, и условия жизни на ее поверхности непрерывно меняются. Иногда очень медленно, тогда цивилизация успевает набрать силу. Иногда очень быстро. Тогда цивилизация гибнет, не успевая приспособиться к изменившимся условиям. И так было не раз. Такая же судьба ждет и нынешнюю цивилизацию. Можно лишь гадать, что станет причиной на этот раз: быстрая смена климата, мощные вулканические процессы, падение огромного метеорита, или же причиной гибели станут внутренние противоречия, которые всегда раздирают любую развитую цивилизацию.

Наряду с такими огромными и мощными цивилизациями, рождение и смерть которых стали естественным процессом, происходящим на протяжении последних нескольких миллионов лет, всегда существовала совсем другая цивилизация. В ее основу был заложен противоположный принцип – приспособление человека к условиям существования на Земле без использования техники, без создания огромной популяции себе подобных и без государств. Такая цивилизация просуществовала все эти миллионы лет и сохраняется до сих пор на Земле в местах, наименее подверженных природным катаклизмам. Ей никогда не удавалось устанавливать длительные контакты с представителями машинных цивилизаций из-за их высокомерия и самоуверенности, но именно она каждый раз способствовала их возрождению. Именно мы делились своими знаниями с абсолютно беспомощными людьми – осколками некогда мощных цивилизаций – пережившими катастрофу. Став снова детьми природы и не имея наследственных знаний, они зачастую теряли даже язык и не могли общаться межу собой. Они не выжили бы без нашей помощи. Но, вновь обретя силы, они всегда забывали о нашей роли в их жизни и начинали охоту на нас как на дикарей.

Если бы я услышал что-нибудь подобное, сидя дома у телевизора, ни за что бы не поверил ни одному слову, но моим домом сейчас был лес в южной оконечности Африки, а вокруг меня были люди – представители другой цивилизации. Это многое значило. Правдоподобность их версии о существовании на земле параллельной цивилизации подтверждалась для меня и другими примерами, из жизни насекомых, например. Скажем, муравьи или пчелы. Чем не цивилизации. В их способах существования есть очень много признаков, которые при желании можно было бы представить как признаки развитого и стабильного общества. У них есть разделение труда, способы обмена информацией. Они защищают себя, коллективно заботятся о пропитании, об общем доме, о потомстве, да мало ли что еще, чего мы просто не знаем, или пренебрегаем знаниями о них с позиций собственного величия. Впрочем, и величие нашей цивилизации существует только в ее собственных глазах. Больше его и оценить-то некому!

Постепенно я проникался идеей, которая звучала вполне здраво. Мне хотелось задавать все новые и новые вопросы, и я делал это, хотя понимал, что мне давно пора расстаться с племенем. Фруктово-ягодная диета не шла мне на пользу. Мой организм не был рассчитан на нее. Он начал слабеть и с каждым днем все сильнее. Соплеменники, тонко чувствующие люди, понимали мои проблемы. Они сами предложили мне покинуть их, когда мы через несколько дней приблизимся к большой реке, надо полагать Оранжевой, если я верно помнил карту.

Последние дни мы подолгу находились в движении и мало тратили времени на кормежку. Переходы теперь давались мне тяжело. Наконец, забравшись довольно высоко в горы, мы вышли к огромной скале, нависавшей над бездной. Видимо, это место и было целью нашего путешествия. Несколько мужчин вытащили из тайника в зарослях кустарника два больших барабана. Я впервые видел в руках своих соплеменников подобный инструмент. Видно было, что это не просто старые, а очень древние вещи. Барабаны были установлены в центре скалы, а вокруг разожжены костры, где расселись все члены племени. Уже спустились сумерки, и казалось, что в мире не существует ничего, кроме пылающих костров и подсвеченных ими барабанов, вокруг которых колдовали два барабанщика. Ударяя в них, они долго подбирали расстояние между ними, добиваясь чего-то, понятного только им самим. Наконец, они закончили настройку и начали бить в барабаны, каждый в свой, все учащая темп. Удары слились в непрерывный гул, который вдруг прервался на время. В наступившей тишине я отчетливо услышал новый звук, который несся к нам издалека. Где-то далеко, километрах в двадцати, а может быть и больше, тоже били в барабаны. Племя установило связь с другим членом их цивилизации.

Наши барабанщики снова приступили к делу. Опять ровный, мощный гул накрыл землю и вмиг прервался. Снова пришел ответный сигнал, но уже с другой стороны. Да племя было не одиноко в этом мире. Снова ударили барабаны. Теперь они не смолкали, а сила звука все время нарастала. В какой-то момент, как бы перейдя незримый барьер, звук отступил на второй план, я перестал его слышать, а вместо этого увидел совсем другое место и другое племя, расположившееся, как и наше, вокруг костров. Они выглядели иначе, чем мои соплеменники. Мне показалось, что они были белыми. Затем, я видел еще много лиц и племен, видимо в разных местах планеты, так как где-то был день, а где-то глубокая ночь. Все это было похоже на всемирную конференцию с использованием телемостов и продолжалось утомительно долго. Уже брезжил рассвет, когда все вдруг кончилось, а наши барабанщики рухнули на землю вконец обессиленные.

Сразу же по окончании сеанса барабаны были надежно спрятаны, и мы покинули это место, не оставив практически никаких следов своего пребывания здесь. Мы спустились ниже в горную долину и остановились неподалеку от горного ручья, где провели целый день. Я продолжал пытать своих соплеменников вопросами, но не могу сказать, что был удовлетворен ответами. Уж больно все просто выглядело в их изложении. Они считали, что численность их цивилизации совсем не маленькая – около ста тысяч человек по всему миру – смогла оставаться неизменной во все времена благодаря способности быть незаметными, но нужными для остального населения планеты. Для проживания они выбирали самые дикие и необжитые, но в то же время самые безопасные с точки зрения природных катастроф места. В последние столетия многим из них пришлось стать рядовыми членами нашей цивилизации. Становясь ими, они ничем не отличались от обычных граждан, но продолжали быть хранителями знаний, соблюдая лишь один закон: не жениться и не выходить замуж за обычных людей. В результате таких браков рождались дети, теряющие наследственную память, то есть непригодные для продолжения миссии. Но бывали случаи, когда какое-то племя, подвергаясь гонениям, погибало, а кто-то из его членов попадал в плен, но захватчики никогда не могли понять, с кем они имеют дело. И все же, они никогда не считали нашу цивилизацию враждебной им и защищались лишь по необходимости.

Очень интересным был еще один преподанный мне сюжет. Он касался становления уже нашей цивилизации около десяти тысяч лет назад. Тогда по земле рыскали тысячи полудиких голодных племен, не знающих прошлого и не понимающих настоящего. Некоторые из этих племен возглавили хранители знаний. Научили их созидательному труду и военному искусству, а сами стали родоначальниками будущих известных всем династий. Отсюда и династические браки, через которые на протяжении тысячелетий передавалась мудрость и знания, и законы о престолонаследии, и даже право первой ночи, которое в последние столетия стало рассматриваться как пережиток феодализма. На самом деле, ребенок, рожденный от хранителя знаний, не сохраняя наследственной памяти, получал взамен острый ум, мудрость и долголетие, ставящие его в жизненной иерархии на более высокую ступень. Хранители знаний должны были идти по пути династических браков, чтобы сохранить свои незаурядные способности, а вместе с ними и власть. На первых порах все, а в дальнейшем большая часть приближенных к правящим династиям сами происходили от хранителей знаний и были надежной опорой тронов. Только в последние столетия под напором новых знаний и неудержимого роста численности населения планеты и общего уровня образования стало возможным то, что теперь называется демократией, однако это – явление временное, соответствующее тому переходному периоду, в котором сегодня пребывает самая массовая из когда-либо существовавших цивилизаций.

Конечно, мне было очень интересно узнать их мнение о путях дальнейшего развития того мира, той цивилизации, к которой я сам принадлежал, но мне все же хотелось еще кое-что узнать из прошлого. Неужели за все эти тысячелетия сами хранители знаний не поддались соблазну продолжить влияние на нашу машинную цивилизацию, задал я вопрос, почти наверняка зная ответ. «Да, конечно, соблазн был, он есть и сейчас, особенно у наших собратьев, живущих среди вас. Сейчас они обычно становятся мудрыми политиками или крупными учеными. Но в прошлые века случалось и другое, когда выходцы из нашей цивилизации пытались изменить ход истории вашей. Так было, когда мы попытались создать более цивилизованные религии. Да, язычество, человеческие жертвоприношения мы победили, но мир раскололся, в большей или меньшей степени сплотившись вокруг нескольких непримиримых религий, имеющих единую, заложенную нами основу, по замыслу призванную сплотить всех людей мира – так что результат вмешательства оказался скорее отрицательным. Помимо этого, достаточно часто представители нашей цивилизации вмешивались в вашу жизнь по собственной инициативе. Некоторые из них становились диктаторами и приносили неисчислимые жертвы и тем народам, которых они возглавили, и их соседям.

Последний вопрос, который я задал, касался Бога – так есть он все-таки или нет, и получил короткий, но исчерпывающий ответ: Бог есть, он в каждом из нас. После такого ответа я не ждал дальнейших разъяснений, но они неожиданно для меня пришли. В вопросе о Боге сложилась большая путаница в ваших головах. Лучше всего на этот вопрос дает ответ христианская концепция Святой Троицы – триединства Отца, Сына и Святого Духа. Святой Дух – поле сознания, которое было привнесено на нашу планету вместе с разумом, и они не существуют по отдельности. Соприкоснуться с полем сознания теоретически может каждый через молитвы, углубленное самосозерцание, через настойчивое, длительное размышление по любому вопросу. Не всем дано достичь такого уровня самоусовершенствования, но те, кому это удается, соприкоснувшись с полем сознания, получают очищение, просветление мыслей, озарения. Некоторые при этом приходят к святости, другие – к знаниям, талантам. Ни одно открытие, изобретение, создание шедевров в искусстве не проходит без соприкосновения со Святым Духом. Но Он, в то же время, не источник знаний, не справочник и не энциклопедия. Из него можно черпать только силу творить, используя свой собственный дух – вот почему Бог в каждом из нас.

Племя отошло ко сну. А я долго ворочался, пытаясь привести мысли в порядок. Что здесь правда, а что желаемое, выдаваемое за действительность. Может ли вообще существовать здесь, на Земле, какая-то другая, параллельная нашей, цивилизация. Ответ не приходил, и было неясно, существует он вообще или нет. В конце концов, я заснул, а когда открыл глаза, то увидел себя в полном одиночестве. Племя исчезло, растворилось в дымке леса, и я теперь уже не был уверен, не приснилось ли мне все это.

Я пошел строго на юг. Через несколько часов показался берег реки. Спутать ее с какой-либо другой рекой было невозможно. Грязновато-бурый поток мог быть только рекой Оранжевой. Берега реки заросли кустарником, и я долго не мог найти открытое место, где меня могли бы увидеть с воды. Наконец, нашелся каменистый мыс, выдававшийся достаточно далеко в воду. Я уселся на камень и принялся ждать. Просидев часа три и не увидев ни одной лодки, я уже собрался пойти поискать что-нибудь съедобное, как вдруг послышался гул лодочного мотора. Я встал на камень, достал пистолет и принялся ждать появления лодки. Подняв руку вверх, так, чтобы это было видно с лодки, я дважды выстрелил. Лодка сбавила ход и повернула к берегу. В ней было трое. Один из них, сидящий на носу, встал на ноги, держа в руках карабин. В ответ я бросил в сторону пистолет, расстегнул ремень и, положив его на землю, поднял руки. Лодка ткнулась носом в берег, и тот, что сидел на носу, оставив винтовку в лодке, выпрыгнул на берег. Подойдя поближе, он критически оглядел меня и задал естественный вопрос:

– Ты кто такой и как здесь оказался?

Я назвал себя и попросил вывезти меня отсюда. Как можно скорей. Услышав, что я говорю по-английски, он прекратил расспросы, подобрал мой пистолет и пояс и кивком головы предложил сесть в лодку, что я и сделал, не медля. Лодка отошла от берега на веслах и, пока не завели мотор, я коротко поведал им свою историю. Оказалось, что ее начало было им известно из газет, которые писали о моем исчезновении. Считалось, что грабители не только сожгли мою машину, но и убили меня. Мое появление здесь они сочли чудом. Они сообщили, что мои компаньоны объявили крупную награду за любые сведения обо мне. Потом они выделили из своих запасов штаны и рубашку, а также предложили еду. Понимая, что мне еще долго придется привыкать к обычной европейской кухне, я взял пока только два сухаря. Ничего вкуснее я в жизни не ел.

Я не буду в деталях рассказывать о своем возвращении в Кейптаун. Все было очень просто. Геологи, которые подобрали меня на реке, доставили мою персону в отель ближайшего населенного пункта и дали радиограмму в Кейптаун. В отеле я первым делом погрузился в ванну и провел в ней часа три. Наслаждение было ни с чем не сравнимое. Вообще, я понял, что возвращаться к прелестям цивилизации не менее приятно, чем вживаться в дикую природу. Когда же я собрался отдаться парикмахеру и вкусно поужинать, в воздухе раздался гул вертолета, а вслед за ним на пороге гостиницы появились Алонсо и Майкл. Они прилетели в сопровождении нескольких журналистов, которые запечатлели меня практически в том виде, в котором я вышел из леса. На какое-то время эти фотографии вместе с кратким описанием моих приключений заняли первые полосы газет, но властям не понравилось, что я хвалил гостеприимство приютившего меня племени, и шумиха вокруг меня улеглась. На следующий день я уже был в Кейптауне, но не дома, а в больнице. Действительно, медицинское обследование было в данный момент мне необходимо. Слава Богу, оно не выявило никаких заболеваний и, получив ряд рекомендаций, в основном касающихся питания, я, спустя несколько дней, покинул больничные стены.

Друзья привезли меня в дом Алонсо, где за обедом мы обсудили наши будущие действия. На прошлой жизни была поставлена жирная точка, а новая еще только начиналась. Предстояло жить и работать на новом месте, в новых условиях и решать новые проблемы.