За что?

Из окна моего маленького гостиничного номера открывается чудесный вид на океан, точнее, на два океана сразу: Индийский и Атлантический, которые соединяют свои воды именно здесь, у мыса Доброй Надежды. Бескрайняя голубизна океана причудливо окаймлена прибрежными скалами, которые спускаются к воде, сбегая с величественных и диких гор континента. Буйная тропическая растительность гнездится на скалах везде, где ей удается отыскать клочок земли и каплю пресной воды, чтобы занять свое собственное место под палящими лучами Солнца. Всего этого великолепия, однако, я не видела, но имела о нем представление со слов милейшей миссис Паркинс, которую я совсем не знала, но которая в тяжелый момент моей жизни добровольно взяла на себя все хлопоты обо мне. Она доставила меня в этот отель на краю Кейптауна, называя его не иначе как чудесным уголком, и сдала на попечение его владельца и персонала. Нет, она не бросила меня здесь одну. Каждый день она навещала меня, стараясь принести с собой что-нибудь вкусненькое, и болтала, болтала, не переставая. Я невольно прислушивалась к ее болтовне, понимая, что она для меня на сегодня единственный тоненький мостик к окружающей жизни, из которой я выпала под неумолимым и нежданным ударом судьбы.

Она болтала обо всем, что ей приходило в голову в данный момент. О погоде, как это принято у нас в Англии, но там это имело смысл – погода у нас менялась по несколько раз в день, а здесь была стабильной и всегда хорошей, о ценах на молоко и хлеб – вот они-то, похоже, вели себя как погода у нас дома. Она пересказывала мне городские сплетни, называя массу имен и фамилий людей, которых я никогда не знала. С особой желчью она говорила о черных, которые постоянно устраивали безобразия в городе. На них не было управы. Ее болтовня, которую я выслушивала с закрытыми глазами, сливалась для меня в ровный звуковой фон. Он успокаивал меня. Когда она, наконец, уходила, я вздыхала с облегчением, но тут же начинала ждать ее следующего визита, чтобы снова погрузиться в монотонное журчание ее речи, продолжая предаваться уже ставшему привычным занятию – лежанию в постели и созерцанию вида из окна. С кровати не были видны те красоты, о которых рассказывала миссис Паркинс. Я довольствовалась только кусочком голубого неба и верхушкой пальмы, ветви которой раскачивались под порывами ветра. Иногда в окне появлялось облако, парящая птица или целая стая птиц – это уже было событием. Ночью в окно заглядывали звезды, а иногда приходила в гости Луна. Я все время ждала, что в окне появится что-то новое и даст ответ на постоянно мучивший меня вопрос, как могла я, приличная английская девочка, нет, уже не девочка и не девушка, а вдова, оказаться здесь, на краю земли, одна, и что мне теперь делать? Но ни птицы, ни звезды, ни облака, ни даже Луна не желали вникать в мои проблемы и, тем более, искать из них выход. Мне становилось нестерпимо жалко себя и, не удерживая слез, я предавалась воспоминаниям, ища в прошлом решение тех проблем, что непреодолимой преградой встали передо мной.

Я родилась в тихом районе Лондона, который еще недавно был фешенебельным пригородом. Город, развиваясь, поглотил его. Старинные, построенные еще в семнадцатом-восемнадцатом веках дома обветшали и утратили былое величие. Наш дом, построенный в конце семнадцатого века сэром Джеймсом Хепберн, не был исключением. Дж. Хепберн получил рыцарское звание в награду за важную услугу, которую он оказал королевской фамилии, вылечив от тяжелого недуга наследного принца. Он был лекарем, как и все мужчины в роду Хепбернов. Их портреты кисти неизвестных мастеров в тяжелых рамах украшали нашу гостиную и библиотеку. Лица на портретах были исполнены величия, но не лишены доброты и даже некоторого лукавства, которые я всегда чувствовала в своем отце. В детстве я часто разговаривала с портретами, и мне казалось, что они тоже говорят со мной.

Местная церковная община хранила записи о моих предках, начиная с шестнадцатого века, что было обычным делом в нашем районе. Вообще, родословную каждого человека, наверное, можно проследить до Адама и Евы, но не все хранят память о своих предках с таким рвением и скрупулезностью, как делаем это мы – англичане.

Мой отец – Генри Хепберн, следуя традициям отцов, тоже стал врачом. При высадке союзников в Нормандии в 1944 году он вместе со своим полевым госпиталем попал под артиллерийский обстрел и получил множественные осколочные ранения в руку, голову и спину. Более года проведя в госпиталях, теперь уже в качестве пациента, в одном из них он встретил мою будущую маму – Луизу Старк, которая работала там сестрой милосердия. Они поженились в конце 1945 года, но я появилась на свет только в 1949.

Отец из-за ранения не смог вернуться к карьере хирурга, но продолжал служить в армии в чине подполковника и занимался инспекцией армейских госпиталей. Ранение сильно подорвало его здоровье, ив 1955 году он вышел в отставку в возрасте 45 лет. Ранение постоянно давало о себе знать, и отец часто и подолгу болел. Мама тоже оставила свой госпиталь, чтобы ухаживать за мужем, и вместе они занялись моим воспитанием.

Ох, уж это английское воспитание. Оно ничем не отличалось от его описаний в художественной литературе, в том числе у Диккенса, с произведениями которого я познакомилась весьма рано.

Круглый год, ежедневно вечером я должна была вовремя ложиться спать и просыпаться утром в одно и тоже время в холодной, никогда не топившейся спальне и сразу бежать умываться ледяной водой. В нашем старинном доме не было центрального отопления. Фактически его не было вовсе. В гостиной был огромный камин, который топился дровами. По вечерам мы сидели перед ним всей семьей, кутаясь в пледы и разговаривая или читая вслух какую-нибудь книгу.

Еще один источник тепла был в ванной комнате. Это была дровяная колонка, с помощью которой подогревалась вода для мытья. Когда колонка работала, то в большой ванной комнате становилось почти тепло. Но зажигали колонку только по субботам, а в остальные дни там было нестерпимо холодно. На кухне тоже была дровяная плита, но это было уже хозяйство нашей кухарки. Ходить мне туда категорически запрещалось.

В нашем доме строго соблюдалось время завтрака, ленча, пятичасового чая и ужина. Опаздывать не полагалось. Еда подавалась полезная, но невкусная, и к тому же она строго дозировалась. Приятным разнообразием был воскресный пудинг и разные вкусности, которые готовились по случаю дней рождения, а также на Рождество и на Пасху. И все это не от бедности. Мои родители не были богатыми людьми, но они и не были бедными. Оба они получали приличную пенсию и имели небольшой капитал, проценты с которого тратились на семейные нужды. В доме постоянно жила кухарка, кроме того, была еще и приходящая горничная.

Вся эта суровость и аскетизм просто были элементами воспитания, воспитания английского характера, английского отношения к жизни, английского пренебрежения к тяготам внешних обстоятельств.

Как и мои родители, я не была ревностной прихожанкой, но по воскресеньям мы всей семьей шли в церковь и слушали проповеди, которые нам читал местный и давно знакомый викарий – добрейшего вида очень пожилой человек. Когда мы чинно выходили из церкви, то взрослые обычно останавливались, чтобы перекинуться между собой несколькими словами. Здесь все хорошо знали друг друга, а мы, дети, начинали беготню, которая не пресекалась старшими, видимо, в награду за примерное поведение в церкви во время службы.

Первое причастие не произвело на меня особого впечатления, кроме платья, которое было специально сшито по такому случаю. До этого я ходила в длинных платьях, на которые во время еды и занятий полагалось надевать соответствующие фартуки. Новое платье тоже было длинным и строгого покроя, но на нем была красивая отделка, которая мне очень нравилась. Я не могла отойти от зеркала, и мама, с доброй улыбкой усевшись в кресло, не мешала мне радоваться. Надо сказать, что с этого момента она стала постоянно заниматься моим гардеробом и тщательно следить за моей внешностью и прической.

В четырнадцать лет, когда я окончила начальную школу, меня определили в медицинский колледж, что совпадало с моим желанием. Я не представляла себе никакой иной профессии, кроме медицинской. Колледж находился весьма далеко от дома. При нем был пансион, так что я стала бывать дома только по выходным и в каникулы.

Окончив колледж в восемнадцать лет, я поступила по протекции отца на работу в военно-медицинский госпиталь и стала операционной медсестрой. Это была почетная и очень ответственная работа, горячо одобренная родителями. Там, в госпитале, я и познакомилась с Гарри Уилкинсом, который, будучи капитаном медицинской службы Королевского военно-морского флота, прибыл к нам в госпиталь на переподготовку. Ему было чуть за тридцать. Он уже несколько лет плавал на кораблях и считался опытным врачом, имея и хирургическую, и общемедицинскую практику, что было необходимостью для людей его профессии в длительных, автономных плаваниях.

Сначала я увидела его руки во время операции. Большие, сильные и тонкие они ловко и без колебаний делали свою точную работу и, казалось, существовали сами по себе. Я подавала им инструменты и делала это тоже четко и вовремя, заранее зная, что потребуется на каждом этапе операции. В колледже нас учили, что руки операционной сестры должны быть продолжением рук хирурга, и это действительно было так. По окончании операции он поблагодарил меня за хорошую работу, что было в нашей среде обычным проявлением вежливости. Так поступали все хирурги. И тут я увидела его глаза. Все остальное было скрыто маской и халатом. Глаза были очень живые, карие и веселые. Мы начали встречаться, и он стал бывать в нашем доме. Чувствовалось, что ему нравится домашний уют и доброжелательная обстановка, которую создали ему мои родители. Вскоре мы узнали, что его родители погибли в самом начале войны во время бомбежки в Лондоне, и он воспитывался в кадетском корпусе. Узнав об этом, мама стала относиться к нему особенно тепло. Она хорошо помнила это тяжелое время, когда каждый житель города, выходя из дома, всегда надевал чистое белье, не зная, суждено ли ему будет вернуться.

Наш роман развивался быстро. Этому способствовали не только наши чувства, но и обстоятельства. Гарри уже получил предписание направиться для дальнейшего прохождения службы в госпиталь на военно-морскую базу в Гибралтаре, и срок отъезда был определен. Время было напряженное. Шла холодная война, которая в любой момент могла перейти в более активную фазу, и военное начальство не шло ни на какие отсрочки по банальным обстоятельствам. Так что, когда Гарри сделал мне официальное предложение, я согласилась без колебаний. Родители тоже не возражали. Все шло в традициях нашей семьи. Мы быстро оформили брак, а медовый месяц, или точнее, медовую неделю, провели в каюте первого класса на пароходе, который вез нас из Глазго на Гибралтар.

На военно-морской базе нас тепло встретили будущие сослуживцы. В офицерском клубе по случаю прибытия молодоженов была устроена вечеринка, где мы были представлены старожилам и руководству госпиталя. Посетил вечеринку и командующий базой – пожилой генерал, который произнес первый тост за нас и наше светлое будущее. Уже на вечеринке я узнала, что госпиталю требуется операционная сестра, и мне предложили заключить контракт на все время пребывания мужа здесь. Это предложение сразу решало множество вопросов. Во-первых, я не должна была три года подряд мучиться от безделья – такая перспектива пугала меня, а во-вторых, моя работа давала нам дополнительные и немалые деньги, которые не будут лишними в будущем.

Жизнь на военно-морской базе шла напряженная. Флот, находясь в постоянной боевой готовности, все время был в движении. Раненых почти не было, но в госпиталь постоянно попадали больные, требующие терапевтического лечения, хватало также переломов, грыж и аппендицитов. Больше же всего работы нам давало местное население. Весь север Африки приводил, приносил и привозил нам своих больных. Неподалеку от базы постоянно жил своей жизнью целый палаточный город, в котором обитали родственники доставленных к нам больных. Английское военное командование, стремясь поддерживать симпатии местного населения, давало своим госпиталям указание принимать по возможности всех больных, и мы делали свою работу на пределе возможного. Местные жители поступали к нам, как правило, в очень запущенном состоянии. Это в основном были мужчины, в том числе и с огнестрельными ранениями. Разбираться, где и при каких обстоятельствах были получены эти раны, не входило в наши обязанности, и мы лечили и оперировали всех подряд. Женщины попадали к нам очень редко. Поначалу это удивляло меня. Однако потом я узнала, что ислам запрещает им показывать себя иноверцам, но разрешает погибать от самых пустяковых заболеваний и травм без медицинской помощи.

За три года службы на базе мы отлучались с нее всего дважды, в первую и вторую годовщину нашей свадьбы, беря по неделе из полагающегося нам за год отпуска. Остальное мы приберегали на то время, когда нам предстояло ее покинуть. Офицеру полагалось служить в подобных местах три года. После этого его переводили в другое место, давая при этом заслуженный и дополнительный отпуска.

В первый наш краткосрочный отпуск мы поехали в Испанию, в Барселону, где провели дни в праздности, осмотре достопримечательностей и знакомстве с испанской кухней, которая пришлась нам по вкусу. На этой поездке настояла я. Гарри же хотел поехать в пустыню, пожить в лагере кочевников – такая перспектива мне совсем не улыбалась. Вообще, по мере совместной жизни у нас постепенно намечались расхождения во взглядах и интересах по многим направлениям. В основном это касалось нашей будущей жизни. Я мечтала по окончании нашей службы в Гибралтаре как можно скорее вернуться в Англию. Мне хотелось домашнего уюта. Хотелось одеться не в спортивный костюм, а надеть красивое платье, туфли на высоком каблуке, сделать прическу, пойти в театр. А Гарри мечтал отправиться в центральную Африку, пройти по пути, пройденному одним из ее первооткрывателей – Ливингстоном, потом добраться до Кейптауна, там встретиться с доктором Бернардом, который в 1969 году первым осуществил пересадку сердца. Он просто бредил трансплантологией, мечтал как можно скорее выйти в отставку и заняться этим новым направлением в медицине. Об этом он говорил еще до отъезда с моим отцом в нашем доме в Лондоне. Его увлеченность медициной меня радовала. Я тоже делала свою работу с полной отдачей. Но читать литературу по вопросам медицинской практики или по трансплантологии мне было неинтересно. Мне хотелось вернуться в свой старый дом, достать из шкафа уже почти забытых кукол. Больше всего я скучала по одной из них. Собственно, это даже была не моя кукла, а семейная. У нее было свое собственное кресло у камина в нашей гостиной. В пышном старинном платье она сидела перед этим очагом уже больше ста лет. Раз в месяц мама переодевала куклу, которая имела свой гардероб и имя – леди Элизабет. Она была подарена какой-то высокой особой одному из моих предков и стала в доме своеобразной реликвией, причем, вполне одушевленной.

Помню, в детстве мама часто говорила: «Леди Элизабет будет рада», – когда речь шла о моих успехах. Или: «Леди Элизабет будет недовольна», – когда я шалила. Мне казалось, что выражение лица куклы при этом менялось, и я верила в то, что она все понимает и чувствует. Мне трудно было произносить длинное имя куклы, и я стала называть ее Лейли, а потом и все в нашем доме стали ее называть именно так.

Но самое главное, став взрослой женщиной и женой, я захотела завести ребенка, а Гарри к этой моей идее относился совершенно безразлично, что меня злило.

В следующий отпуск я поддалась настойчивым уговорам мужа и согласилась отправиться в пустыню. Это действительно было удивительное путешествие. Пустыня завораживала тишиной, бескрайностью, красотой восходов и закатов, удивительной приспособленностью к ее условиям местной растительности и живых существ, включая и кочевников, в лагере которых мы гостили. Но грязь, антисанитария, дикие условия быта меня раздражали, вызывали отвращение. Гарри же ничего этого не замечал. Ему все нравилось. Даже дикость кочевников его восхищала. Он говорил, что это и есть настоящая жизнь.

Мы вернулись из пустыни, и я твердо решила, что ни за что не пойду по стопам Ливингстона. Но Гарри был настойчив, и мы, в конце концов, нашли компромисс: мы отправимся в путешествие по Африке, но будем пользоваться современными видами транспорта и останавливаться на ночлег в цивилизованных местах. Кроме того, я настояла на том, чтобы наше путешествие продолжалось не более месяца, а из Кейптауна мы отправимся домой в старую добрую Англию на пароходе в каюте первого класса.

После этого решения Гарри запасся картами, справочниками и путеводителями и стал все свободное время проводить в подготовке нашего путешествия, связываясь, когда по телефону, а когда по почте с отелями, туристическими и транспортными компаниями. У меня еще были надежды, что воинское начальство откажет ему в разрешении на путешествие через всю Африку, но они не оправдались. Разрешение на путешествие пришло весной вместе с приказом о присвоении Гарри очередного воинского звания и предписанием о четырехмесячном отпуске, после которого он должен был прибыть в Лондон для получения очередного назначения.

В этой жизни все рано или поздно кончается. Кончилась и наша жизнь на военно-морской базе в Гибралтаре. Насыщенная работой, но тоскливая в своей повседневной будничности, она, вдруг кончившись, застала меня врасплох. Теперь уже мы с мужем собрали своих сослуживцев, со многими из которых успели сдружиться, на прощальную вечеринку в доме офицеров. Командир госпиталя поздравил Гарри с присвоением нового офицерского звания, затем стали выступать наши коллеги. Все было очень солидно и чопорно, что мне быстро надоело. Гарри в парадном мундире был неотразим. Думаю, что и я в новом вечернем платье и туфлях, которые пришлось выбрать по каталогу, смотрелась неплохо рядом с ним. Я ловила на себе взгляды: мужские – заинтересованные, и женские – иногда дружеские, ободряющие, иногда злые и завистливые. После официальной части дело пошло веселее. Все немного выпили, и начались танцы. Я перетанцевала, кажется, со всеми нашими мужчинами и, когда мы, наконец, вернулись домой, едва держалась на ногах, ужасно устав от своих туфель, к высоким каблукам которых не успела привыкнуть.

Следующим утром в походном снаряжении мы отправились в путь. Остальные свои вещи мы заранее отправили в Лондон и теперь не были обременены лишним багажом.

Наше путешествие проходило замечательно. Гарри постарался не на шутку. Нас везде встречали, возили на машинах, селили в лучших отелях. Мы действительно повидали многое, что останется в памяти, думаю, на всю жизнь. Дикие горы, тропические леса, нескончаемые равнины манили и пугали своим величием. Огромные водопады и живописные озера радовали глаз. Мы видели вблизи, иногда почти на расстоянии вытянутой руки, множество диких животных: львов, тигров, жирафов, носорогов, зебр – всех не перечислишь. Мы повидали африканские города и деревни, людей живущих в них. Это было так не похоже на нашу жизнь, что мне иногда казалось, что мы находимся на другой планете. Гарри был в восторге. Я радовалась за него, и эта радость росла по мере того, как путешествие подходило к концу.

Нам оставалось преодолеть последний участок пути до Кейптауна, что-то около 600 км, когда прошедшие в горах дожди смыли мост через ставшую вдруг полноводной горную речушку. Зима в этих местах всегда приносила с собой дожди. Они-то и отличают это время года от лета. Мост должны были восстановить, но этак недели через две или три. Объехать его было нельзя, а ждать столько времени мы не могли. Выясняя возможные маршруты нашего дальнейшего движения, мы узнали, что здесь неподалеку есть небольшой аэродром и несколько самолетов, принадлежащих частным лицам, кое-кто из которых подрабатывает себе на жизнь, катая туристов или доставляя их куда-нибудь по их желанию. Гид повез нас туда. В маленьких ангарах на краю заросшего травой поля действительно стояло несколько самолетов, но людей при них не было. Тогда гид направил машину к домику метрах в шестистах от аэродрома. На шум автомобиля из домика высыпала куча детворы шоколадного цвета, а вслед за ними вышел грузный немолодой мужчина в шортах, майке и широкополой шляпе. Узнав о цели нашего визита и что мы англичане, он оживился, пригласил присесть на скамейку у дома, где мы разговорились. Он поведал нам, что, как и мы, родился в Англии. В 1944 году пошел в армию, на фронт уже не попал, а прослужил несколько лет в Германии в оккупационных войсках. Потом окончил летную школу и начал летать на пассажирских авиалиниях. Много бывал в Африке, полюбил эти места и, в конце концов, осел здесь. Детали его личной жизни мы, разумеется, не выясняли, но было ясно, что шоколадные детишки, которые беспрестанно его теребили, ему не чужие. Он согласился доставить нас в Кейптаун, запросив за это весьма умеренную плату. Он сказал, что мы доберемся до цели за день или два, в зависимости от погоды, с тремя-четырьмя посадками и будем брать с собой попутных пассажиров.

Через день в назначенное время мы приехали на аэродром, если так его можно было назвать. Пилот в летном шлеме, но в тех же шортах и майке, что и при первой нашей встрече, колдовал у самолета. Я с некоторым сомнением разглядывала это сооружение. На музейный экспонат оно еще не тянуло, но покой уже явно заслужило. На таких одномоторных бипланах у нас в Англии перестали возить почту уже лет десять назад. Однако внутри самолет оказался достаточно просторным. В нем легко разместились восемь пассажиров, и при этом кресло второго пилота осталось свободным. В хвосте салона было два рядом стоящих кресла, которые заняли мы с Гарри. Остальные пассажиры сели на лавки вдоль бортов самолета. Машина взревела мотором и, попрыгав на кочках, легко оторвалась от земли. Ее немного болтало в воздухе, но в целом лететь было приятно. Полет проходил на высоте около километра, и земля была хорошо видна. Смотреть было интересно, и мы припали к окнам.

В этот день мы сделали два перелета и, хотя время было еще совсем не позднее, решили заночевать, благо неподалеку находилась вполне приличная гостиница, а ее владелец, услышав шум самолета, сам примчался сюда на джипе, рассчитывая зазвать к себе постояльцев. Местность вокруг была очень красивая, и мы немного погуляли по окрестностям в сопровождении владельца гостиницы, который без умолку говорил о здешнем превосходном климате, животном и растительном мире, ни на секунду не расставаясь с автоматом, висящем на его плече, и постоянно озираясь по сторонам. Мы прекрасно поужинали и выспались, хотя ночью нас несколько раз будили крики каких-то животных.

Утром мы снова двинулись в путь. Пилот обошел самолет, потрогал ногой колеса, сам заправил его из стоявших поблизости бочек с помощью ручного насоса и предложил садиться. На летном поле собралось довольно много желающих добраться до Кейптауна. Пилот из каких-то только ему ведомых соображений отобрал шестерых из них, и мы все забрались в кабину. Гарри с моего согласия попросился занять пустующее кресло второго пилота и, получив разрешение, с мальчишеской радостью уселся в него. Я осталась одна на своем месте в хвосте самолета.

Здесь я обычно прерывала свои воспоминания, не желая переживать еще раз то ужасное, что случилось потом, но в этот раз я решила вспомнить все, надеясь, что это поможет мне обрести равновесие.

Самолет после короткого разбега поднялся в воздух и стал забираться все выше и выше. Нам предстояло преодолеть горный хребет. В кабине стало прохладно, и это, забытое в Африке ощущение было приятным. Горы были совсем близко от нас. Казалось, протяни руку и сможешь дотянуться до проносившихся под нами скал. Мы преодолели горный хребет и начали снижаться. Впереди уже блеснула полоска океана. И в тот момент, когда до посадки оставались считанные минуты, мотор вдруг зачихал и, фыркнув несколько раз, смолк. В кабине наступила томительная и неестественная тишина. Пилот крикнул нам, чтобы мы не волновались, здесь можно сесть, где угодно. Гарри повернулся ко мне и ободряюще помахал рукой. Действительно, очень скоро самолет снизился, и мы почувствовали сначала легкий толчок, а затем тряску – самолет бежал по земле, подпрыгивая на ухабах. Я вздохнула с облегчением, но оказалось, что рано. Уже в конце пробега самолет бросило в сторону и, въехав одним крылом и кабиной в заросли кустов и деревьев, он остановился. Пассажиры начали выбираться из самолета. Сидя в хвосте, я должна была выйти последней. Поднявшись, наконец, со своего места, я вдруг увидела, что Гарри продолжает неподвижно сидеть в кресле. Еще не понимая, что произошло, я бросилась к нему и увидела страшную картину. Сломавшаяся ветка дерева вошла в кабину самолета через открытую форточку и поразила Гарри прямо в глаз. С этой минуты я действовала так, как должна действовать медсестра на поле боя. Я приказала, именно приказала двум мужчинам отправиться искать помощь. Еще двое крепко держали крыло самолета, чтобы оно не качалось под моей тяжестью. Забравшись на крыло и пользуясь хирургическими инструментами, которые всегда были при мне, я перерезала ветку, которая была напряжена, как лук. Делая это, я уговаривала себя, что рана неглубокая, возможно поврежден только глаз, и сама этому не верила. За годы работы в медицине я повидала столько смертей, что могла безошибочно определить, жив человек, или нет. Затем мужчины вынесли Гарри из самолета и уложили на расстеленный брезент. Я еще раз осмотрела его и поняла, что мои худшие опасения подтверждаются.

Все дальнейшее я помнила смутно, и оно происходило как будто не со мной. Я действовала, отвечала на вопросы, что-то делала, но видела мир не изнутри, а как бы со стороны. Нас привезли в Кейптаун, в больницу. Из Претории прилетел английский консул. В его присутствии меня и пилота допрашивала полиция. Погиб подданный английской короны, и местные власти, стремясь не допустить дипломатического скандала, старались строго придерживаться закона. Решающее слово было за мной. Я твердо заявила, что рассматриваю все происшедшее как несчастный случай и руку проведения и не вижу ничьего злого умысла. Мы сами попросили пилота взять нас с собой и сознавали, что правила летной безопасности здесь не соблюдаются. Я действительно не хотела, чтобы в этом деле появились и другие пострадавшие. Моя твердая позиция возымела действие, и пилот был отпущен. Узнав, что я медицинская сестра, мне разрешили присутствовать при вскрытии. Это было еще одним нарушением, теперь уже медицинской этики, но такая уж это была страна, законы в ней соблюдались, но весьма относительно.

Во время вскрытия я стояла поодаль, но видела, как патологоанатом извлек из головы Гарри длинную острую щепку. Она через глаз вошла в мозг и уперлась в кости черепа с противоположной стороны. Единственное, что служило мне некоторым утешением, Гарри умер мгновенно, даже не успев понять, что произошло.

Затем я давала распоряжения по поводу похорон. Зная, что у Гарри нет родственников в Англии, я решила похоронить его здесь на местном кладбище, принадлежавшем англиканской церкви. В церкви и на кладбище во время похорон практически никого не было, кроме миссис Паркинс, ревностной прихожанки, посчитавшей своим долгом взять меня под свою опеку.

Еще когда я сидела у самолета возле бездыханного тела Гарри меня охватило острое чувство вины в его гибели. Если бы я согласилась растянуть путешествие, не спешила как можно скорее попасть в Англию, ничего бы не произошло. Мы бы не сели в этот самолет. Или, если бы я не отпустила от себя Гарри, и он остался сидеть рядом со мной, в хвосте самолета, все обошлось бы без трагедии. Ведь во время посадки никто из пассажиров, кроме Гарри, не пострадал. Сознание отвергало эти мысли, но чувство вины не проходило. Наоборот, оно только росло и крепло, терзая меня, доводя до изнеможения. Я должна была продумать, пережить еще раз все произошедшее, чтобы избавиться или хотя бы ослабить это чувство вины, которой, как я считала в глубине души, не было на самом деле. Судьбу Гарри определила сумма случайностей, только одной из которых было мое желание поскорее добраться до Лондона. Даже сама ветка, убившая Гарри, не предопределяла его судьбы. Она могла попасть в него сантиметром выше или ниже, и он бы отделался царапиной. «На все воля божья», – под конец подумала я и резким движением встала с кровати. Я приняла холодный душ, хотя таковым его было назвать нельзя: здесь, в принципе, не было по настоящему холодной воды, как в отчем доме никогда не было горячей, и начала действовать. Первым делом я достала из сумки свое единственное приличное платье, выгладила его, надела, посмотрела на себя в зеркало и снова сняла. Маникюрными ножницами я срезала с него легкомысленные бантики. Платье сразу сделалось строже и больше соответствовало моему внутреннему состоянию. Затем я долго и тщательно причесывалась, разглядывая лицо, и пришла к выводу, что переживания практически никак не отразились на моей внешности. Косметики в моем багаже не было, но духи, хорошие французские духи, которые мне постоянно дарил Гарри, у меня всегда были с собой. Я воспользовалась ими, с удовольствием вдыхая их нежный, пряный аромат.

 

Возвращение к жизни

Впервые за последние две недели я вышла из номера по собственной инициативе. Я спустилась вниз и положила ключ от номера на стойку портье. Он изумлено встал, поклонился и, протянув руку куда-то за спину, подал мне пачку писем. Попросив его отнести письма в мой номер, я направилась к выходу из отеля, но портье, резво выскочив из-за стойки, преградил мне дорогу.

– Простите, мэм, – сказал он, – в городе небезопасно, вы не должны выходить на улицу одна. Давайте, я вызову вам такси.

Первое мое желание было гордо проследовать дальше, но внутренний голос подсказал: не надо делать глупости.

Портье вышел из отеля и через пару минут вернулся с молодым парнем, который, весело улыбаясь, проводил меня к машине, вежливо открыв дверцу своего видавшего виды Форда.

Я попросила отвезти меня в парикмахерскую, где меня чуть постригли и причесали. Из зеркала на меня смотрела молодая, хорошенькая, но несколько слишком серьезная девушка. Она чуть улыбнулась мне, как бы подбадривая.

Парикмахерша назвала меня по имени и объяснила, что знает обо мне из газет, которые писали о моем несчастье. Она горячо сочувствовала мне, предлагая свою помощь, приговаривая, что все мы, белые, в этой стране должны постоянно помогать друг другу. Под конец она посоветовала мне купить широкополую шляпу от солнца, и я решила воспользоваться этим ее советом.

Потом я поехала в магазин готового платья, где, давно отвыкнув от посещения подобных заведений, долго выбирала себе наряды. Выбор был невелик, но я все же нашла себе несколько строгого фасона платьев и три пары туфель. Положив покупки в такси, я предложила водителю перекусить где-нибудь поблизости. Он с радостью согласился, и мы, сидя за столиком под тентом, съели по хорошей тарелке мяса с овощами, запивая еду апельсиновым соком.

Вернувшись в отель, я попросила Томми, так назвал себя водитель, приехать за мной завтра к десяти утра, а сама принялась разбирать почту. Больше всего писем было от наших сослуживцев по Гибралтару, отправленных еще до гибели Гарри. Я отложила их в сторону. Два письма были отправлены оттуда же, но уже после трагедии. Я вскрыла их.

В одном из них, подписанном целой группой сослуживцев, мне выражались соболезнования, думаю, что вполне искренне. Они звали меня вернуться на базу, в наш госпиталь. Другое письмо было от командира госпиталя. Он тоже звал меня обратно. Я снова чуть не разрыдалась. Затем я долго читала письмо от мамы. Она переживала за меня и за то, что не может приехать ко мне из-за болезни отца, звала домой. Я написала ей длинный ответ, стараясь, в первую очередь, утешить ее. О своих планах на будущее я написала коротко: пока собираюсь остаться здесь. Я действительно приняла такое решение, сама не зная почему.

Последнее письмо было от доктора Кристиана Бернарда. Он писал, что узнал о моем несчастии из газет, выражал свои соболезнования и предлагал помощь, в том числе, и работу в его клинике. О докторе Бернарде я много слышала от Гарри и хорошо помнила, как он мечтал посетить его клинику. Я решила завтра же отправиться к нему.

В семь утра я уже была на ногах, решив снова, как в детстве, вернуться к четкому распорядку дня. Тщательно одевшись, я спустилась к завтраку, а вернувшись в номер, заново перемерила все свои покупки, остановив выбор на платье с черной отделкой. В нем я и отправилась в клинику. Томми доставил меня туда минут за тридцать, и я отпустила его, так как не знала, сколь долго продлится мой визит. За ночь я хорошо отдохнула, не дав себе предаться воспоминаниям и переживаниям. Огромным усилием воли я переключила себя на сиюминутные ощущения, гоня прочь все мысли о прошлом и будущем.

Доктор Бернард, закончив осмотр больных, вернулся к себе в кабинет, в приемной которого я просидела около часа. Проходя через приемную, он приветливо улыбнулся мне, сразу поняв, кто я. Мы вошли в его кабинет и уселись друг против друга за большим столом, уставленном хирургическими инструментами в закрытых стеклянных кюветах и макетами сердца, от которых шли шланги, имитирующие сосуды. Доктор внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Можете ничего мне не рассказывать. Я знаю, что вас зовут Джессика. Месяца два назад я получил письмо от вашего мужа. Он хотел посетить мою клинику и познакомиться с технологией пересадки сердца. Я, безусловно, принял бы коллегу, но так уж распорядился Господь – вместо него передо мной здесь вы. Поверьте, я глубоко скорблю о его гибели, хотя никогда не был с ним знаком. Но, как говорится, Бог дал – Бог взял. Вам не в чем упрекать себя. Я знаю, что вы сделали все, что было в ваших силах в тех обстоятельствах. Никто не может вернуть человека к жизни, но нам дано продлевать ее. Приходите на работу в мою клинику. В труде и заботах вы постепенно обретете так необходимые вам покой и согласие. Кроме способности трудиться и любить, Господь, кажется, ничего нам более не дал, хотя в первом вопросе он явно перестарался.

Потом я заметила, что доктор часто, как наш приходской проповедник, прячет ерничанье в благостную оболочку и сдабривает эту смесь обаятельной улыбкой.

Доктор долго рассказывал, как он пришел к решению проблем пересадки сердца и какие перспективы вообще он видит в трансплантологии. Как перейти от помощи единицам к массовому использованию его методов. Ему виделись пункты консервации донорских органов во всех больницах мира и служба их доставки без государственных границ. Его увлеченность заразила меня. Мне захотелось как можно скорее покинуть приютивший меня отель, где все напоминало о трагедии, и окунуться в привычную с детства атмосферу клиники.

В какой-то момент я сказала, что буду рада работать в его клинике. Доктор на мгновение прервал свою речь, одобрительно кивнул, и я поняла, что он и не сомневался в моем решении. Он начал показывать мне хирургические инструменты собственного изобретения, но тут его вызвали к пациенту, а мной занялся его помощник. Тот показал мне клинику, а затем привел к небольшому уютному домику на ее территории, стоявшему в тенистом парке метрах в двухстах от основного корпуса, где мне предлагалось жить. На окнах домика не было этих ужасных стальных решеток, как повсюду в этом городе. Заметив, что я обратила на это внимание, помощник объяснил, что территория клиники хорошо охраняется, и в решетках нет необходимости.

В тот же вечер я с помощью Томми переехала в ставшую на несколько лет моей квартиру в домике при клинике доктора Бернарда. В этой небольшой двухкомнатной квартирке с маленькой кухней и вполне приличной ванной все было хорошо и добротно сделано, но домашним уютом здесь и не пахло. Я энергично начала наводить уют. Купила занавески, покрывало на кровать, накидки на столик и кресла, обновила посуду, и мы, я и квартира, постепенно привыкли друг к другу.

Довольно быстро я втянулась в работу. Здесь она сильно отличалась от того, к чему я привыкла в госпитале на военно-морской базе. Там у медсестер была узкая специализация. Операционная сестра не занималась уходом за больными. Здесь в клинике такой специализации не было. Операций делалось немного, всего несколько в месяц, но они были очень сложными и продолжительными, по восемь-десять часов и более. Сестры и ассистенты еще могли меняться, но главный оперирующий хирург – доктор Бернард – должен был оставаться на своем месте от начала и до конца. Он позволял себе покинуть операционную только тогда, когда все уже было закончено и накладывались поверхностные швы. В остальное время мы занимались уходом за больными до и после операции, что зачастую было не менее сложно.

Каждый раз при подготовке к очередной операции доктор Бернард проводил тренировки для себя, своих ассистентов и сестер. Он разъяснял нам особенности заболевания и стратегию операции, указывая каждому из нас его роль на всех ее этапах. Операции по пересадке сердца были редкими. Подготовка к каждой из них шла месяцами. Все это время необходимо было поддерживать жизнь пациента и ждать появления подходящего донора, то есть человека, погибшего от несчастного случая и с неповрежденной грудной клеткой. В этой стране гибель здоровых людей не была редкостью, но вовремя и квалифицированно извлечь донорский орган и успеть доставить его в клинику, пока необратимые процессы не привели его в негодность, было очень трудно. Наши бригады иногда месяцами дежурили в больницах города, но не всем пациентам удавалось дождаться своего донора.

Постепенно я поняла, почему доктор Бернард организовал свою клинику здесь, в ЮАР, а не где-нибудь в США или в Европе. Законодательство развитых государств не позволило бы ему отбирать донорские органы у только что погибших людей, как это было возможно здесь. В данном случае слабость законодательства способствовала прогрессу науки.

Я редко покидала территорию больницы и делала это без всякого удовольствия только в тех случаях, когда надо было что-то приобрести. Питалась я в больничной столовой, где кормили вполне сносно. Дома же я держала только кофе и напитки. К кофе я особенно пристрастилась на Гибралтаре. Его там пили совсем не так, как у нас в Англии, сильно разбавляя водой и молоком. Арабы готовили очень крепкий кофе и пили его без молока и сахара. Мы переняли у них эту, по сути вредную, но очень приятную привычку.

Окружающие быстро привыкли, что я постоянно нахожусь на месте и готова подежурить в самое неурочное время. Не могу сказать, что они злоупотребляли этим, но нагрузка у меня была более чем достаточной, чтобы не вспоминать о своих невзгодах. А когда тяжелые мысли все же одолевали меня, я набрасывалась на работу с особой энергией, и они оставляли меня до следующего раза. Дорогим же мне воспоминаниям я оставляла дорогу к себе. Родители, наш старый дом, кукла Лейла постоянно жили в моей голове. Я с удовольствием думала о Гарри и о нашей жизни на Гибралтаре. Даже наше путешествие в пустыню я теперь вспоминала как нечто прекрасное. Моя прошлая и настоящая жизнь поделилась на этапы, которые окрасились в разные цвета: детство и дом – в голубой, Гарри и Гибралтар – в розовый, промежуток между ним и сегодняшним днем, еще не имевшим цвета, – в черный.

Так, в постоянной работе, я прожила почти три года. Клиника, ее парк, моя квартира стали моим домом. И я для клиники стала необходимой. Постепенно мой статус повысился до уровня главной операционной сестры, а круг обязанностей неизмеримо расширился. Мужчины постоянно пытались ухаживать за мной, но я, держась с ними всегда весело и дружелюбно, пресекала их поползновения, и не потому, что дала обет вечной верности Гарри, а просто они не будили во мне никаких эмоций. Мне казалось, что я вижу их насквозь. Одни видели во мне будущую хозяйку дома и хотели наладить свой быт. Другие явно искали развлечений, и я, сохранив стройную фигуру и привлекательность, хорошо подходила им на эту роль. Были, наверное, и те, что искренне влюблялись в меня, но я не влюблялась в них.

 

Ветер перемен

Но однажды я почувствовала, что вокруг меня пронесся ветер перемен. Это произошло, когда в клинику приехали двое среднего возраста мужчин. Хорошо одетые и уверенные в себе, они не походили ни на пациентов, ни на медиков. Они, видимо, заранее договорились о встрече с доктором Бернардом. К их приезду секретарша заранее заготовила и расставила на столе в его кабинете чашки для чая и кофе и бокалы для напитков, которые принято подавать к столу в жарких странах, не выясняя вкусы гостей. Они прошли к доктору и долго, очень долго беседовали. Я это видела, так как готовила к стерилизации партию новых инструментов, разложенных на столе в комнате напротив приемной шефа.

Голоса в кабинете доктора иногда становились очень громкими. Чувствовалось, что они о чем-то спорят между собой. На моей памяти я не видела людей, которые позволяли бы себе спорить с шефом. Наконец, голоса стихли, дверь открылась, я подумала, что беседа закончилась, но доктор неожиданно позвал меня в кабинет. Он представил меня, официально, как главную медсестру клиники. Гости тоже представились. Один из них, худощавый и черноволосый назвался Дэвидом Дейлом, другой – массивный и светловолосый – Майклом Форстером. Они были примерно одного роста, но более худой Дэвид, так я сразу начала его называть про себя, казался выше.

Доктор попытался в нескольких словах ввести меня в курс дела.

– Молодые люди говорят, – сказал он, – что пересадка органов из тела мертвого в тело живого человека, это варварство. Такой метод, может быть, и соответствует нынешнему уровню развития нашей цивилизации, но у него нет перспектив в будущем. Они предлагают выращивать запасные органы непосредственно из клеток больного сначала отдельно, а потом непосредственно в его теле! Нет, они не умеют делать это сегодня, но говорят, что скоро научатся.

Доктор говорил громче, чем обычно, и было видно, что он взволнован. Я же была просто ошеломлена. Никогда раньше я не слышала, чтобы доктору кто-то возражал. Наоборот, все всегда восхищались им и его достижениями. Как они могли набраться наглости, чтобы называть работу доктора варварством!

Мягким жестом Дэвид Дейл прервал доктора.

– Мы не считаем, – сказал он, – пересадку сердца варварством. Доктор преувеличивает. Наоборот, мы считаем это искусством во всей красоте и значимости этого слова. Просто мы работаем в очень далекой, казалось бы, области науки. Но наука на то и наука, чтобы иногда вторгаться и при том, совершенно неожиданно, в такие области, где ее и не ждут Мы покажем вам сейчас один опыт и надеемся, что он произведет на вас впечатление. Пусть доктор вместе с моим коллегой останется в этом кабинете, а уважаемая миссис Уилкинс уведет меня в какое-нибудь другое помещение, взяв с собой листок бумаги.

Не понимая, что должно сейчас произойти, я посмотрела на доктора. Он молча протянул мне листок бумаги. Я направилась в свой маленький кабинет на другом этаже. Дэвид молча следовал за мной. Мы сели за стол, и Дэвид начал что-то писать, не пряча написанное от меня. В какой-то момент он запнулся и печатными буквами написал сложный медицинский термин. Потом он нарисовал квадрат, разделил его на девять частей и в каждом вписал название животного. Затем он радостно улыбнулся и сказал, что мы можем идти обратно. Когда мы вернулись, доктор держал в руках точно такой же лист бумаги. Их положили рядом, и все увидели, что на обоих листах написано и нарисовано одно и то же. Довольный произведенным впечатлением, Дэвид сказал:

– Доктор, вы хотели, чтобы я нашел спрятанный вами предмет. Он лежит на этом шкафу.

Протянув руку, Дэвид достал оттуда один из наших новых хирургических инструментов и протянул его доктору.

Больше в этот день уже ничего не обсуждалось. Гости откланялись, сказав, что очень надеются на сотрудничество с нами, и пригласили нас посетить их предприятие в любое удобное для нас время. Они были отменно вежливы и не производили впечатления проходимцев или шарлатанов.

Гости ушли, а мы с доктором остались, продолжая с удивлением смотреть на два одинаковых листа бумаги, в них было что-то мистическое, не поддающееся пониманию. Как бы отвечая на мои мысли, доктор сказал:

– Они не похожи на цирковых фокусников, но и большая наука здесь ни при чем. Я постоянно слежу за всеми новинками, но мне нигде не попадалось ничего подобного. Надо познакомиться с ними поближе. Быть может, они гениальные ребята, впрочем, будущее покажет.

Доктор продолжил общение с Дэвидом и Майклом. Они несколько раз появлялись у нас в клинике, и, я полагаю, доктор Бернард побывал у них. Он не говорил со мной на эту тему, а по этическим соображениям я не могла задавать ему вопросы, хотя мне очень хотелось знать, что происходит между ними. В таком неведении прошло несколько месяцев, когда доктор вдруг вызвал меня к себе. Именно вызвал через секретаря, а не как обычно позвал в гости при встрече, или позвонив по внутреннему телефону. Это было необычно, и я пришла к нему взволнованная.

– Джесси, – сказал он, – вы проработали в моей клинике около четырех лет, и я рад, что Бог послал мне такого хорошего сотрудника и человека. Поэтому то предложение, которое я вам сейчас сделаю, вы не должны рассматривать как желание расстаться с вами, а воспринять его как знак глубокого расположения и доверия. Вы помните, несколько месяцев назад нас посетили двое молодых людей, которые показали нам что-то похожее на цирковой фокус. Я тоже не поленился съездить к ним и не один раз. Из нашего общения и того, что я увидел у них в лаборатории своими глазами, мне стало ясно, что, скорее всего, случайно они набрели на некое очень важное открытие, касающееся всего живого. Они не могут понять и тем более объяснить то, что им удается сделать. Я тоже не могу им в этом помочь. В науке часто бывает, что открытия приходят случайно, а потом годами и десятилетиями ищут им объяснения, и только потом появляется общая теория. Так было и есть во многих фундаментальных областях знаний. Воссоздав у себя механизм телепатии, они пошли дальше и научились выращивать живые клетки, образующие между собой заранее определенные связи, как это делает любой живой организм. Сейчас они в промышленных масштабах начали производство кормов для домашних животных. Но самое интересное, что входящие в них ингредиенты – мясо, злаки и овощи не выращиваются в сельском хозяйстве, а производятся в цехах. Они показали мне свое производство. Это что-то фантастическое. Их продукция вполне пригодна для людей, но для них она пока не предназначается. Они хотят избежать риска, какого, пока неизвестно. Их консервы уже продаются в разных странах и пользуются большим спросом из-за низкой цены и высокого качества. Уже известны случаи, когда в особенно бедных странах перекупщики меняют этикетки на банках и продают их как продукты питания для людей. При этом нигде не зафиксировано случаев нанесения вреда здоровью людей или животных. Теперь они хотят заняться выращиванием донорских органов и предложили мне создать для этого исследовательскую лабораторию здесь, в моей клинике. Я отказал им в этом. Все же, здесь мы лечим людей. Нельзя смешивать одно с другим. Тогда они попросили меня найти для работы у них несколько человек – медиков-профессионалов. Я обещал сделать это. Хочу предложить вам и доктору Мартину Ролтону перейти на работу к ним. То, чем они занимаются, может оказаться очень перспективным. Но я готов буду взять вас обоих обратно, если вам там что-то не понравится. Кроме того, я надеюсь, что мы останемся друзьями и будем обмениваться информацией о ходе исследований, в которых я постараюсь принять посильное участие.

Я без колебаний ответила согласием. На то было несколько причин. Прежде всего, доктор Бернард был для меня непререкаемым авторитетом, и любые его пожелания были для меня руководством к действию. Вторая причина заключалась в том, что уже давно воспринимая клинику как свой дом, я не могла представить себе, что она станет моим пожизненным пристанищем. Была, наконец, и третья причина, в которой я смутно давала себе отчет. Дэвид, которого я видела всего несколько раз и то мельком, мне нравился. Я не признавалась себе до конца в этом, но интуиция говорила мне, что другой такой случай оказаться ближе к нему может больше и не представиться.

– Отлично, – сказал доктор Бернард, – тогда я сейчас же переговорю с доктором Ролтоном.

Я хорошо знала доктора Ролтона Это был молодой, милый и обаятельный человек. Слегка рассеянный, но умеющий вовремя собрать себя, он больше походил на писателя или художника, чем на хирурга. Между тем, доктор Бернард его хвалил и прочил ему хорошее будущее. Меня даже удивило, что нас – очень нужных клинике людей – доктор отпускает от себя на, в общем-то, далекую от наших целей работу. Несмотря на молодость, Ролтон был женат, и в его семье рос замечательный малыш-крепыш, как его называли родители.

Доктор Ролтон, как и я, дал согласие на новую работу. В клинику приехал Дэвид Дейл. Он долго беседовал с шефом. Потом позвали нас. Разговор был коротким. Доктор Бернард в присутствии Дэвида повторил свои слова о том, что если нам не понравится на новом месте, он возьмет нас обратно. Дэвид же сказал, что мы все вернемся сюда со временем и с новыми результатами, и предложил нам поехать с ним посмотреть, где нам предстоит трудиться. Мы тут же отправились в гости в машине Дэвида. Большая и мощная машина прекрасно слушалась его и в городе, и на горной дороге, на которую мы вскоре выехали. Концерн, так называл место нашей будущей работы Дэвид, располагался достаточно далеко от города, в горной местности, на одной из вершин невысокого горного хребта, окаймлявшего Кейптаун. В былые времена, подумала я, в таких местах строили замки. Действительно, то, что предстало нашему взору, весьма походило на замковую архитектуру. Окруженный с трех сторон неприступными скалами и отгороженный от внешнего мира стеной из дикого камня Концерн представлял собой хорошо укрепленное сооружение. На въезде на территорию не было подвесного моста, но его роль выполнял узкий перешеек, метров десять, не больше, позволяющий выехать на основную дорогу. Но за воротами впечатление менялось. Парк с аккуратно подстриженными газонами и высокими деревьями, сохраненными при строительстве, полтора десятка уютных коттеджей в их тени, большой двухэтажный жилой дом современной архитектуры. Перед домом на траве резвились дети. Тут же находился большой открытый бассейн с кристально чистой водой, в которой отражалось голубое небо. За жилыми домами стояли производственные сооружения. Легкие застекленные ангары, расходящиеся по радиусам от центрального здания круглой формы, занимали площадь в несколько гектаров.

Мы вошли в круглое здание и, поднявшись на второй этаж, оказались в небольшом конференц-зале. В помещении царила приятная прохлада и чуть таинственный полумрак. Когда мы вошли в зал, загорелся мягкий свет, который шел из стен и полукруглого потолка. Вместе со светом в зал вошел весьма пожилой мужчина.

– Алонсо Де Лас Торрес – глава нашего концерна, – представил его нам Дэвид.

Мы сели за стол, уставленный прохладительными напитками, и г-н Торрес начал свой рассказ о Концерне.

Г-н Торрес мне не понравился. Несмотря на штатский костюм, в нем проступало что-то военное. Я хорошо относилась к военным. Мой отец и муж были военными, но они были врачами, а этот был из другой породы. Из тех, кто, не дрогнув, убивает. Я даже внутренне съежилась не то от его взгляда, не то от непривычной прохлады кондиционированного воздуха. Но то, что он говорил, было интересно.

– Наш Концерн, – говорил г-н Торрес, – не совсем обычное предприятие. Он построен почти как крепость с учетом весьма неблагоприятных перспектив нашего времени. Я не говорю о том, что творится в мире, хотя там далеко не ладно. Я говорю о стране, где мы живем и работаем. Здесь назревает смута. Ее ростки мы видим каждый день в нашем городе. Набирает силу фронт национального сопротивления, которым руководит Нельсон Мандела. Если говорить честно, он борется за правое дело. Ведь не секрет, что белые захватили эту страну и пользуются ее богатствами, пренебрегая интересами коренного населения. Более развитые в техническом, военном и экономическом отношении государства в последние столетия, а может быть и всегда, считали себя вправе навязывать свою волю более слабым. Наиболее сильные страны стали мировыми колониальными державами, но после второй мировой войны колониальный режим рухнул почти повсеместно. Очень скоро придет черед избавиться от белого засилья и этой стране. Ее народ сегодня еще не готов стать хозяином своей страны, но это наше мнение, а не их. Сейчас они думают, что вся созданная нами инфраструктура сохранится, когда мы уйдем, и они смогут ею пользоваться, ничего не делая. Это, конечно, заблуждение, но среди руководства фронта уже появились люди, которые это понимают, в том числе и сам Нельсон Мандела. Сейчас он находится в тюрьме, отбывая пожизненное заключение, но продолжает руководить фронтом. Власти позволяют ему это делать, и в этом я вижу определенный сговор между ними. Чует мое сердце, со временем он выйдет из тюрьмы, и жизнь в этой стране радикально изменится. А пока обе стороны не торопят события, ожидая, когда в стране сформируется прослойка своих специалистов, способных взять хозяйство в свои руки. Вопрос сейчас лишь в том, хватит ли у них выдержки, и не возобладают ли над ними другие, более экстремистские силы. Слава Богу, что в этой стране нарастающий конфликт не имеет религиозной основы и не сопровождается фанатизмом, как это происходит на Ближнем Востоке или, скажем, в Ольстере, или у басков в Испании, или у курдов в Турции и Ираке, да мало ли еще где.

– Я ожидаю, что смута здесь начнется в ближайшее десятилетие, и тогда эта крепость, которая не может защитить от современных видов оружия, позволит нам длительное время противостоять хулиганствующим толпам. Но наш Концерн не только крепость. Это еще и высокотехнологичное предприятие с замкнутым циклом производства, имеющее свои возобновляемые источники энергии, воды и, простите, свою систему канализации и утилизации отходов. Мы производим огромное количество продовольствия, используя для этого лишь воду и электроэнергию. Наш Концерн потому и называется так, что имеет множество филиалов в разных странах мира.

Он нажал на кнопку, и на стене зажглась карта мира. В разных местах карты – в Индии, Китае, Пакистане, в Африке и Южной Америке мерцали желтые и зеленые точки. Все это были предприятия Концерна. Действующие и строящиеся.

– Не пройдет и двадцати-тридцати лет, как продовольственная проблема во всем мире будет полностью решена с помощью наших технологий. Никто, никогда и нигде не будет голодать. В основном, мы строим свои заводы в странах так называемого третьего мира. В развитых странах, включая и СССР, мы своих предприятий пока не строим. Не пришло время.

Алонсо на мгновенье замолк, выпил глоток воды и продолжил.

– Но та технология, та методическая основа, которая была открыта вот этими талантливыми молодыми людьми, – он показал на Дэвида и Майкла, – способна еще на очень и очень многое. В частности, она позволяет в перспективе решить проблему долголетия путем выращивания новых внутренних и внешних органов человека прямо в его организме. Для решения этой новой и благородной задачи мы буквально сегодня открываем в наших стенах новую лабораторию, и вы будете первыми ее сотрудниками.

Эти слова были обращены ко мне и Мартину Ролтону.

После этого, прямо скажем, яркого и необычного выступления нас повели на экскурсию по предприятию. Это было что-то фантастическое и на вид очень простое. Я была готова увидеть какие-нибудь необыкновенные машины, грохочущие и пышущие жаром, извергающие свою продукцию в сполохах яркого света, но ничего этого не было. На закрытой стеклом ленте, напоминавшей конвейер, лежал кусок мяса необычно правильной формы, и он рос прямо на наших глазах. Когда он достигал определенного размера, лента приходила в движение. Готовый продукт уплывал на ленте, видимо, на дальнейшую переработку, а его место занимал новый кусок мяса крохотного размера.

– В этом цехе мы выращиваем мясо, говяжье, свиное и куриное, – послышался голос Дэвида.

В цехе было светло и стерильно чисто. Людей не было видно вообще. Весь процесс шел автоматически в наглухо закрытом стеклом объеме.

– Производительность цеха, – продолжал Дэвид, – около тысячи килограммов каждого продукта в сутки. На производство одного килограмма мяса уходит одна десятая киловатт-часа электроэнергии, около двадцати литров воды, большая часть которой очищается и снова возвращается для участия в технологическом процессе, и примерно три килограмма различных веществ растительного и минерального происхождения. Общие затраты на производство не превышают нескольких центов за килограмм, что примерно в десять раз меньше, чем в сельском хозяйстве. В случае увеличения объема производства можно еще более снизить затраты на него.

Мы перешли в другой цех. Здесь производилась пшеница и кукуруза. Зерна того и другого злака, зарождаясь в начале конвейера, ссыпались в мешки в его конце. Я больше не слушала пояснений. Они мне были уже не нужны. Я поняла грандиозность, а главное, реализуемость замысла создателей Концерна. Они могли решить продовольственную проблему в масштабе планеты.

В других цехах производились ценные породы рыб и даже икра. В одном месте Дэвид обратил наше внимание на мясо необычного вида. На его срезе были видны прожилки разного цвета, переходящего из одного в другой.

– Мы называем это мясо мраморным, – сказал Дэвид, – думаю, что оно очень скоро станет дорогим деликатесом в самых фешенебельных ресторанах мира. И все это делается без всякого вреда для экологии, без использования сельскохозяйственных машин, а значит, и без промышленности, их производящей, без потребления нефтепродуктов, – закончил он.

Я про себя продолжила его мысль: «Без сотен миллионов и даже миллиардов людей, которые сегодня заняты в сельском производстве во всем мире. Что же будут делать они?» Я не могла даже представить все те последствия, которые ждут человечество, если Концерн действительно реализует свой проект. «С другой стороны, – думала я, – в восемнадцатом веке в Англии и других странах проходили бунты против машин. Люди боролись за свое право делать ткани вручную. Машины все же заняли их место, и ничего страшного при этом не произошло. Возможно, так будет и на этот раз. Люди займутся чем-нибудь другим».

Мы закончили экскурсию в абсолютно пустом помещении, где были только пол, стены, потолок и освещение. Я ждала еще каких-нибудь чудес, но теперь заговорил Майкл и совсем о другом:

– Здесь мы планируем разместить новую лабораторию по выращиванию органов живых существ. Начнем, разумеется, с животных. Мышей, например. Но надеемся, что когда-нибудь доберемся и до человека. Вы уже видели, что у нас есть определенные успехи. В производстве продуктов питания мы используем некий, разработанный нами механизм внутриклеточного программирования, который заставляет их вырастать, принимая форму и свойства мяса и злаков. Но как заставить их превращаться в органы живого организма, мы пока не знаем. Нам предстоит идти методом проб и ошибок, который с какой-то тоже не известной нам вероятностью должен привести нас к цели.

Чувствуя, что мы уже устали и переполнены впечатлениями, Майкл закончил свою речь, и нас отвезли обратно в Кейптаун, в клинику доктора Бернарда.

 

Новая работа

Через несколько дней я вместе с семейством доктора Ролтона перебралась в Замок – так мы стали именовать между собой Концерн. Я получила в свое распоряжение половину маленького коттеджа, но это было гораздо более комфортное жилье, чем моя квартирка в клинике. Здесь была роскошная ванная с маленьким бассейном, в котором я вволю плескалась в свободное время. Его-то у меня было совсем немного. Я снова впряглась в работу. Теперь я готовила к операциям и выхаживала после них мышей. Сначала я восприняла эту новую для меня работу с внутренним возмущением, но потом, осознавая величие замысла, который был заложен уже в первую серию экспериментов, втянулась в нее и не роптала. Майкл, – здесь заправлял он, поставил перед собой задачу: вырастить у мыши лапу, взамен ампутированной. В лаборатории нас было всего пять человек: Майкл со своим довольно мрачным ассистентом Стивом Клейни, я с доктором Ролтоном и лаборант Максимилиан Стэнли. Роли были строго распределены. Майкл со Стивом готовили препараты, которые вводили мышам, и настраивали сложное электронное оборудование. В этом иногда им помогал Дэвид. Мы с Мартином отсекали левую переднюю лапу бедной, ничего не понимающей мыши и, про стерилизовав и забинтовав рану, передавали Стиву. Тот делал мыши инъекцию и сажал в отдельную клетку. Максимилиан кормил мышей и убирал в клетках. Работы было много. В первую неделю мы оставили без лапы около ста мышей. У каждой клетки с оперированными мышами был прикреплен листок бумаги, на котором мы все делали свои пометки. Рутинная работа продолжалась несколько месяцев. При этом условия эксперимента постоянно менялись. У большинства мышей рана просто затягивалась, и в этом случае примерно через месяц эксперимент считался неудачным. Но у некоторых мышей на месте отсеченной лапы что-то начинало расти. За такими мышами мы начинали пристально следить. Это что-то пока не было лапой. Иногда происходило нарастание мышечной ткани, иногда рос костный мозоль. Однажды на месте лапы у одной из мышей начал расти хвост.

Вся эта мышиная возня начинала мне надоедать, и, если бы не моя все более и более возраставшая привязанность к Дэвиду, я бы, наверное, сбежала отсюда обратно в клинику. Подумывал об этом и доктор Ролтон. Он, работая с мышами, боялся потерять квалификацию хирурга. Однако его удерживал здесь гораздо более высокий заработок, комфортабельное и бесплатное жилье и безопасность семьи.

Отдушиной были завтраки, обеды и ужины, за которыми собирались все обитатели Замка, да редкие выезды на природу. Завтраки были деловыми и скорыми, обеды тоже, но ужины превращались в долгие посиделки, перераставшие либо в научные семинары, либо в нескончаемые дискуссии обо всем: событиях в мире и в нашей стране, о жизни вообще. Очень часто кто-нибудь рассказывал о своих приключениях и о том, как попал сюда. Тон в этих дискуссиях в основном задавали три человека – руководители Концерна – Алонсо, Дэвид и Майкл. От того, кто начинал говорить первым, зависела тема и направление дальнейшей беседы. Если это был Алонсо, то его коньком была мировая политика, в которой мы все разбирались плохо. Он с удовольствием рассказывал о довоенном устройстве мира, раскладе сил, причинах второй мировой войны и тех интересах, которые преследовали в ней разные государства. Чувствовалось, что ему многое известно, причем не понаслышке. В какой-то мере он провоцировал присутствующих на высказывания по этим вопросам и очень внимательно выслушивал каждого. Но Алонсо был редким гостем за нашим общим столом. В отличие от нас, он часто выезжал из страны по делам Концерна. Возвращаясь, он подробно рассказывал о своих поездках, делая упор на деловой их части, но и не упуская описания жизни в посещаемых им странах. Иногда, вместе или по отдельности исчезали Майкл и Дэвид. Они, как правило, не очень распространялись о своих поездках, а наоборот, жадно выспрашивали нас о том, как шли эксперименты в их отсутствии.

Другая тема, которая часто обсуждалась за нашим столом, касалась того, приведет или не приведет обеспеченность продовольствием к гармонии в мире. Здесь мнения делились на противоположные. Майкл считал, что приведет, и среди нас было много сторонников его позиции. А Дэвид считал, что нет. Причины межчеловеческих и межгосударственных противоречий гораздо глубже и меньше всего связаны с проблемами питания. У него тоже были сторонники среди нас, но, пожалуй, меньше, чем у Майкла.

Иногда Дэвид рассказывал нам некоторые эпизоды из своих странствий по Африке, когда он по стечению обстоятельств несколько месяцев провел среди дикарей африканского племени. В его изложении дикари совсем не были такими, какими мы их себе представляем: дикими, злобными и агрессивными. Наоборот, он считал их истинными детьми природы, сохранившими все то лучшее, что им дал Господь, и, возможно, единственными, кто не нарушил его заповедей. Но больше всего он любил рассказывать о древней истории и делал это так, как будто сам участвовал в ее событиях.

Выезды на природу у нас никогда не планировались. Просто, когда вдруг наступало затишье в работе, мы небольшой компанией садились в два-три джипа и отправлялись в горы. Останавливались на берегу какой-нибудь безымянной горной речки, купались в ледяной бурлящей воде, жарили на костре мясо, ели дикорастущие орехи и ягоды. Самым большим специалистом по ним был, конечно, Дэвид. Ему во время странствий вместе с дикарями пришлось питаться ими целых три месяца. Местность была безлюдной, но мужчины всегда брали с собой оружие и не расставались с ним ни на минуту. Слава Богу, оно нам ни разу не пригодилось, хотя диких животных мы видели там не раз. Дэвид и Майкл уводили их от нас способом, который Дэвид позаимствовал у дикарей. Пользуясь своими телепатическими способностями, они создавали у животных иллюзию появления у них перед носом какого-нибудь мелкого животного. Они отвлекались на него и пускались за ним в погоню.

В Замке редко появлялись новые люди, а те, кто приезжал сюда, были в основном торговцы, оптом закупавшие у нас собачьи и кошачьи консервы. Им показывали наш консервный завод. Практически полностью автоматизированный, он производил на них сильное впечатление. При этом им и в голову не приходило, что консервы готовятся не из натуральных продуктов, а из произведенных здесь же. Они видели на конвейерах завода отборное мясо, рыбу и злаки и удивлялись, что все это предназначается для животных, но вопросов не задавали, оставляя за собой право использовать консервы по своему усмотрению.

Появлялся у нас и доктор Бернард. Он детально разбирался в наших экспериментах и подолгу беседовал с Майклом и Дэвидом. Однажды я присутствовала при этом. Доктор Бернард говорил о том, что вся эта затея с выращиванием органов обречена на провал. Никто не властен вмешаться в саму природу живого организма и повторно вызвать к жизни то, что по ее законам должно произойти лишь однажды. Майкл возражал ему: если что-то может произойти однажды, значит, это можно повторить. Надо лишь иметь терпение. Их спор носил чисто философский характер, и они вскоре договорились не возвращаться к нему, по крайней мере, в течение года. А там будет видно.

Мое мнение по этому поводу никто не спрашивал, да у меня его и не было, но эмоционально я была на стороне Дэвида и Майкла. С Дэвидом за этот год у нас установились ровные, доверительные отношения, но дальше дело не шло, хотя я была готова развивать их. Но Дэвид не спешил перейти от деловых отношений к личным, а я в силу своего воспитания не могла проявить инициативу. Все это уже начинало меня раздражать.

По моим наблюдениям Дэвид и Майкл были очень разными людьми и внешне, и внутренне. Дэвид – худощавый, подвижный и импульсивный, и Майкл – массивный, склонный к полноте, малоподвижный и невозмутимо спокойный. Можно было только удивляться, как им в течение многих лет удавалось столь продуктивно работать вместе. Я часто наблюдала острые стычки между ними, когда Дэвид кричал, а Майкл ядовито возражал. Но это не мешало им уже через несколько минут совершенно спокойно обсуждать новый эксперимент и вместе совсем по-мальчишески фантазировать. Правда, оставалась за кадром та дискуссия, которая, возможно, шла между ними телепатически. Об этом не знал никто.

Однажды после бурной дискуссии между Дэвидом и Майклом на территории Замка начали возводить новый павильон, в котором они оба стали проводить много времени. Когда мне как-то удалось заглянуть туда, меня поразил жуткий, отвратительный запах, идущий из помещения, а когда я увидела источник запаха, то не могла не расхохотаться. Начинался век всеобщей компьютеризации. Уже появились настольные модели компьютеров. Так вот Дэвид и Майкл соорудили для одного из них нечто вроде желудка, перерабатывающего растительную пищу в электрический ток. Компьютер исправно работал, но вот об отводе отходов работы желудка, конструкторы не позаботились.

Надо отдать должное нашим изобретателям, они не остановились на этом. Скоро появились модели компьютеров на колесах. Они паслись на газонах, а когда их желудки наполнялись, бодро бежали в специально для них построенный туалет. Они воспринимали команды голосом и служили развлечением для детей, которые охотно пасли их. Позже, когда начали появляться персональные компьютеры, Дэвид и Майкл сильно усовершенствовали желудки для них. Колеса исчезли, а отходы стали выходить в виде кирпичей стандартного веса, размера и прочности. При том распространении, которое получили персональные компьютеры в далеком тогда будущем, выпускаемые ими кирпичи могли бы оказаться хорошим подспорьем в строительной индустрии.

Разумеется, что эти компьютеры уже нельзя было использовать по прямому назначению. Весь свой интеллект они тратили на то, чтобы двигаться и удовлетворять свои физиологические потребности. Впрочем, то же самое делает и все живое на нашей планете. Но Дэвид и Майкл в своих мечтаниях шли гораздо дальше. Они поговаривали о полноценных роботах для работы на производстве и в быту, о том, что они в будущем должны будут стать самовоспроизводящимися и так далее. На меня эти их идеи производили отталкивающее впечатление, особенно после одного случая. Из мастерской наших творцов вышел еще один образец робота будущего. В отличие от предыдущих моделей, которые были травоядными, этот задумывался как плотоядный. Он был меньше по размерам, чем его старшие собратья, но двигался гораздо быстрее их. В его довольно-таки нелепом облике угадывался хищник. Вскоре хищническая суть нового робота проявилась во всей красе. Свободно бегая по территории Замка, роботы часто забредали в какие-нибудь места, откуда не могли выбраться самостоятельно. Тогда они начинали подавать тревожные сигналы, и люди, чаще всего дети, услышав их, приходили к ним на помощь. Однажды в такое положение попал и наш хищник. Когда его вытащили из куста, в ветвях которого он запутался, он бросился на мирно лежащую в траве собаку. Его мощные металлические губы вцепились в лапу бедного животного, силясь засунуть ее поглубже, в пасть, где используемая вместо зубов мясорубка изрубила бы добычу в фарш. Собака сопротивлялась, лаяла и визжала от боли и испуга. Я оказалась ближе всех к месту события. Однако моих сил не хватало, чтобы разжать металлические губы. К счастью, на шум прибежал Дэвид. Он щелкнул каким-то тумблером, и тело робота обмякло, губы разжались. Собака, мелко дрожа, постепенно успокаивалась в моих руках, а я, наоборот, глядя на поверженного робота, проникалась все большим и большим ужасом по отношению к нему. Ведь на месте собаки мог оказаться и ребенок. Слава Богу, Дэвид и Майкл сами поняли, что взялись за опасные эксперименты, и прекратили их.

Несмотря на существовавшие между Дэвидом и Майклом противоречия, они замечательно дополняли друг друга, знали об этом и ценили свою дружбу. Я знала, что когда Дэвид попал в племя дикарей, Майкл поднял на его поиски всю полицию страны, нашел добровольцев и нанял множество людей, которые искали его повсюду. Он и сам несколько недель участвовал в поисках, лазая по скалам и продираясь через леса. Когда искать уже стало просто негде, попытки прекратились, но Майкл продолжал верить, что Дэвид жив. Потом, когда Дэвид вернулся, они оба объясняли отсутствие телепатической связи между ними в этот период тем, что дикари, сами располагая такими возможностями, либо умели блокировать посторонние контакты, либо выбирали маршруты движении таким образом, чтобы они были невозможны.

Темным для меня оставалось прошлое Дэвида и Майкла. Их английское происхождение вызывало у меня сомнение. Конечно, родившись в Чили, они не могли иметь лондонское произношение. Этого я и не ждала, но юмор, тонкий английский юмор, был им совсем не понятен. Они сами могли шутить, рассказывать веселые истории, но звучало это как перевод с другого языка. Постепенно у меня сложилось впечатление, что в их жизни есть какая-то тайна, которую они тщательно скрывают от окружающих. Что это за тайна, было непонятно, но проникнуть в нее очень хотелось.

Между тем, наши эксперименты начали приносить плоды. У одной из подопытных мышей начала отрастать лапа. Это было событием. Мы ежедневно осматривали удачливую мышь, фотографировали ее, измеряли длину лапы. Майкл со своим ассистентом проверяли записи экспериментов, чтобы в точности воспроизвести их вновь.

Чтобы получить этот результат, мы за год извели около десяти тысяч мышей. Между собой мы шутили, что если кто-нибудь узнает об этом, то будет считать, что выпускаемые нами консервы сплошь сделаны из мышиного мяса.

Так или иначе, но мы вскоре добились повторяемости эксперимента. Теперь уже у девяти из десяти мышей вырастала на месте ампутированной лапы, точно такая же. После этого мы стали экспериментировать с другими органами: почками, легкими, печенью и, наконец, с сердцем. Те органы, что дублированы в теле самой природой, мы удаляли, а потом выращивали по одному. Когда же орган был единственным, мы выращивали второй, точно такой же, а потом удаляли первый. Новые органы вырастали у мышей быстро: за двадцать-тридцать дней. Но еще большим открытием для нас стало то, что, стремясь построить эксперимент по выращиванию какого-то конкретного органа, мы на самом деле запускали в организме механизм регенерации. Это выяснилось, когда мы у одной из ранее оперированных мышей снова удалили другой орган. Он начал расти в ней без нашего дополнительного вмешательства. Стало ясно, что своими действиями мы не вносим в организм ничего нового. Мы лишь снимаем блокировку с уже существующего в нем от природы механизма регенерации органов. Даже доктор Бернард признал наши успехи, что было в его устах величайшей похвалой.

Успехи успехами, а вот мои личные дела шли из рук вон плохо. На все эти эксперименты ушли еще три года, а в наших отношениях с Дэвидом не было никакого прогресса. Проанализировав однажды все это, я, наконец, приняла решение покинуть Замок, чтобы вернуться в Англию. Мама настойчиво просила меня об этом. В каждом своем письме она писала, что отец совсем плох, и я могу уже не застать его. Я сообщила о своем решении г-ну Торресу. Он с большим сожалением отпустил меня. Дэвид и Майкл были в отъезде, и я чувствовала себя беглецом, во всяком случае, по отношению к Дэвиду. Впрочем, считала я, если я ему нужна, он найдет способ отыскать меня.

 

Семейная жизнь

И вот, спустя пять лет я снова в отеле в Кейптауне организую свой отъезд. Стараюсь держаться бодро, но возвращаются воспоминания, которые я годами гнала от себя, и все более растет чувство неудовлетворенности: после Гарри я не сумела наладить свою жизнь. Что же, попробую сделать это на родине.

Приготовления к отъезду оказались долгими. Чтобы выехать из этой страны, оказалось необходимым списаться с английским консульством, которое находилось в Претории. На это требовалось время, которое я проводила в непривычной праздности и все время чего-то ждала. Скоро я поняла, чего жду. Внутренне я надеялась, что Дэвид, узнав о моем отъезде, приедет за мной. Так и случилось, когда я получила ответ из консульства и уже перестала ждать чуда. Но чудо случилось. Дэвид появился у меня на пороге уже вечером. При этом мы ни о чем не говорили. Он просто остался у меня, а на следующее утро мы вернулись в Замок и объявили о своей свадьбе.

Интересно, что не прошло и недели, как стало известно и о грядущей свадьбе Майкла. В тот день, когда Дэвид и Майкл вернулись в Замок, и Дэвид помчался ко мне, г-н Торрес попросил Майкла съездить в городскую мэрию по какому-то делу. Обычно все проблемы с городскими властями улаживал он сам. Никогда до того Майкл не бывал в мэрии и никак не ждал, что эта поездка станет поворотным событием в его жизни. Случилось так, что именно в этот вечер в мэрии чествовали и вручали подарки девушке, проявившей героизм при пожаре на круизном судне, проходившем с месяц назад вблизи мыса Доброй Надежды.

Девушку звали Ольга. Она была дочерью русских эмигрантов, осевших во Франции еще во времена Октябрьской революции. Ее отец служил во французской армии в Алжире до тех пор, пока эта страна не обрела независимость. Но по окончании службы его семья не вернулась во Францию, а переехала на Канарские острова, где на острове Тенериф приобрела небольшой отель, который стал источником их существования. Ольга выросла там, выучилась на медсестру и стала плавать в этом качестве на больших круизных судах. По молодости ей хотелось посмотреть мир, и такая работа предоставляла эту возможность. Однажды во время круиза вокруг Африки на судне начался пожар. Он охватил несколько пассажирских кают. Команда бросилась тушить пламя, и в числе спасателей оказалась Ольга. Пожар окончился благополучно для всех, кроме нее. Вытаскивая из каюты одного из пассажиров, она оступилась и упала с верхней палубы в открытый из-за тушения пожара люк. Высота была небольшая, но нога оказалась сломана, причем характер перелома требовал лечения в стационаре с применением средств и оборудования, которых не было на корабле. Капитан судна связался по радио с Кейптауном, от которого находился сравнительно недалеко, и Ольга была доставлена в городскую больницу, где ей благополучно сделали операцию. Спустя месяц после случившегося в Кейптаун приехал представитель компании, владевшей круизным судном. Он приехал специально, чтобы вручить девушке ценный подарок от компании за проявленный героизм. Подарок был подкреплен крупной денежной суммой, которую передал спасенный – пожилой миллионер из США. Еще большую сумму он, видимо, получил от своей страховой компании, однако дело не в этом, а в том, что вручать подарки Ольге должны были в торжественной обстановке именно в мэрии, именно в этот день и час.

Итак, Ольга и Майкл по велению случая оба впервые оказались в мэрии. Случай был очень настойчив. Он сделал так, что Ольга, неловко пользуясь костылями, оступилась на лестнице, хотя около нее хлопотала медсестра, приехавшая с ней из больницы, и упала прямо в надежные руки Майкла, шедшего за ней следом. Он так и не выпустил ее из рук в этот вечер: поддерживал во время церемонии вручения подарков, а потом сам отвез ее обратно в больницу. После этого он каждый день стал навещать ее, а к концу срока лечения они решили пожениться.

Наш Замок никогда не видел таких празднеств, что были устроены сразу по поводу наших двух свадеб. За несколько недель подготовки к двойной свадьбе мы успели сдружиться с Ольгой. Она хорошо говорила на английском, французском и испанском языках, но знала еще и русский, и я с удивлением смотрела, как Майкл, а за ним и Дэвид легко осваивают его.

Во время праздничного обеда всем обитателям Замка был преподнесен еще один сюрприз, суть которого я, как могла, впопыхах разъяснила Ольге. Повара торжественно принесли с кухни огромные блюда с дымящимся мясом и рыбой. В том, что подали к столу горячее, не было ничего необычного, если не знать, что это была наша собственная продукция. По этому поводу Майкл сказал громко, так, чтобы все слышали:

– Дамы и господа! Около года назад мы с Дэвидом взяли на себя роль подопытных животных и начали есть продукцию нашего завода. И вот вам результат! Мы живы и здоровы! Жизнь, и не только наша, но и сотен тысяч других людей в разных странах подтвердила это. Думаю, что в определенных обстоятельствах мы опробуем на себе и собственный метод выращивания новых органов взамен утраченных. Дай Бог, чтобы нам пришлось это сделать не скоро!

Сразу после Майкла, со своего места поднялся г-н Торрес:

– Хочу добавить, – сказал он, – в ресторанах Японии мраморное мясо уже стало деликатесом! Пока оно доставляется туда из Австралии, но мною уже подписан контракт на постройку завода в Японии. Так что география нашего Концерна расширяется!

После этого началась веселая неразбериха с танцами и песнями, которая закончилась уже поздним вечером, а утром начались трудовые будни. Они начались у всех обитателей Замка, кроме нас – молодоженов. Мы же отправились в свадебное путешествие. На большом океанском лайнере мы поплыли на Тенериф и несколько дней провели в отеле, принадлежавшем родителям Ольги. Это были очень приятные, совсем нестарые люди, которые тепло приняли нас, а главное, Майкла. Вдоволь наплававшись в море и блаженствуя от чувства безопасности, которым было проникнуто все вокруг, мы с Дэвидом покинули гостеприимный отель и отправились через Мадрид в Лондон.

За время этой поездки Дэвид, наконец, решился снять камень с души и рассказал мне о своей жизни до нашего знакомства. Если бы все рассказанное не касалось моего мужа, а следовательно, и меня, то я бы восприняла его историю, как увлекательный детективный роман. Но все изложенное им не было выдумкой. Жизнь оказалась изощренней любой фантазии. Выходило, что Дэвид родился и прожил большую часть жизни в СССР. Там он вместе со своим другом сделал, я считаю, великое открытие – создал или вернул человеку способность к телепатическому общению и возможность пользоваться наследственной памятью. Вслед за этим не по своей воле они оба покинули родину и оказались в ЮАР, где продолжили свои изыскания и снова добились выдающегося успеха. Я не сомневалась, что созданные ими технологии производства продуктов питания и выращивания утраченных органов у животных – блестящее достижение. О чем еще может мечтать настоящий ученый!

Я летела в Лондон спустя восемь лет после того, как покинула его. Это вселяло смятение в мою душу. Какими я найду своих родителей, как они примут Дэвида. Я покидала дом с одним мужем, а возвращалась с другим, да и сама за эти годы стала другим человеком. Мои опасения оправдались, но лишь отчасти. Мама выглядела еще ничего. Она, конечно, состарилась, но была энергична и подвижна. На отца же смотреть было тяжело. Он с трудом перемещался по дому и выходил из него только для того, чтобы посидеть на лавочке возле крыльца. Оба они отличались от тех образов, что жили в моей памяти. А дом, наш старый дом, который всегда казался мне огромным, теперь выглядел маленьким, обшарпанным и неуютным. Только кукла Лейла осталась такой, какой была. Она ничуть не изменилась и по-прежнему сидела в своем кресле перед камином. Наверное, за свою долгую жизнь она видела много встреч и прощаний, пережила не одну смену обитателей дома и потому оставалась безучастной. От всего этого мне было грустно в отчем доме, и я с нетерпением ждала отъезда. Дэвид, казалось, разделял мою грусть. Все это время он был каким-то необычно тихим и даже вялым, что никак не соответствовало его характеру. Теперь, когда я знала подробности его собственной жизни, я понимала, что здесь, в Лондоне, общаясь с моими родителями, он думал о своих, с которыми ему, увы, не суждено было встретиться вновь.

Я предлагала родителям купить им новый современный дом или перестроить этот, благо средства мне это позволяли, но они и слышать об этом не хотели. Они говорили, что здесь им все привычно и удобно. Ничего иного им не надо, даже тех денег, что я им постоянно высылала. Их накопилось уже довольно много, но они только иногда брали с них проценты.

Через пару недель мы с Дэвидом собрались в обратный путь. Прощаясь с родителями, я уже понимала, что в следующий раз у меня нет шансов застать их обоих. Под конец я разрыдалась, чего со мной не бывало уже много лет. Отец меня утешал так, как это делал в детстве: гладил по голове и приговаривал – все будет хорошо, все будет хорошо.

Я успокоилась, только сев в самолет. Мы возвращались тем же маршрутом через Мадрид. На Тенерифе мы снова сделали остановку в шикарном отеле на берегу моря, где к нам присоединились Ольга и Майкл. Перед самым отъездом к нам заехали Ольгины родители. Теперь я понимала, почему наши мужчины так легко общаются с ними по-русски. «Все равно, они оба очень талантливые ребята, – подумала я. – Дай Бог, чтобы наши дети были такими же». Я уже чувствовала, что беременна.

Еще через несколько дней мы снова были в Замке и, едва распаковав вещи, включились в работу. За время нашего отсутствия клетки с мышами были убраны, а их место заняли новые большие клетки, в которые завезли обезьян. Их было всего двадцать. Работать с ними было неизмеримо труднее, чем с мышами. Не физически, а морально. Просыпаясь после наркоза с отнятыми конечностями, они, как дети плакали, и мы не могли смотреть им в глаза. Слава Богу, моя и Ольгина беременности избавили нас от этого труда. В то же время любопытство не покинуло меня. Я продолжала живо интересоваться ходом экспериментов. Дэвид рассказывал мне, что удача почти сразу повернулась к нам лицом: механизм регенерации органов работал на обезьянах даже лучше, чем на мышах. Большинство обезьян полностью выздоравливало, и на это уходило не так много времени.

Однако наряду с хорошими новостями была и плохая. За время нашего отсутствия заболел г-н Торрес. Врачи не сразу смогли поставить диагноз. Он стал ясен только месяца через два после нашего возвращения и был неумолим: рак печени.

Г-ну Торресу в этом году исполнялось семьдесят четыре года. По его словам он никогда ничем не болел и относился к нынешнему своему состоянию мужественно, продолжая заниматься делами Концерна. Узнав о своей болезни, он стал вводить в курс дел Майкла и Дэвида, подолгу оставаясь с ними в своем кабинете. После одной из таких бесед Дэвид вернулся ко мне вечером очень сосредоточенный и напряженный. Не дожидаясь моих расспросов, он сказал, что Алонсо написал завещание, в котором передает все свои акции концерна ему и Майклу. Независимо от завещания, он просит опробовать на нем наш метод регенерации органов. При этом он отверг все наши возражения очень просто.

– Исходя из нынешнего моего диагноза, я покину этот свет в ближайшие два-три месяца, – сказал он. – Ваша инъекция может ускорить неизбежное, а может замедлить или вовсе остановить процесс. В обоих случаях мы ничем не рискуем, – закончил он.

– И что же вы решили? – спросила я, заранее зная ответ.

– Мы решили попробовать, – ответил Дэвид, – в конце концов, он прав. Я на его месте сделал бы то же самое.

Следующие две недели весь наш небольшой коллектив был занят подготовкой к решающему опыту – опыту на человеке. Рано или поздно он должен был бы состояться, но мы считали, что будем готовы к нему еще лет через пять.

Мы еще раз тщательно сопоставили данные всех экспериментов – многочисленные на мышах и всего два десятка на обезьянах. Вероятность успеха мы оценили как пятьдесят на пятьдесят.

Майкл сам взял у Алонсо из вены несколько кубиков крови, поместил ампулу в программатор. Через несколько минут препарат был готов к действию. Майкл ввел шприц в тело Алонсо. Когда он делал укол, я закрыла глаза.

Алонсо спокойно перенес эту процедуру и, поговорив с нами несколько минут как всегда в чуть покровительственном тоне, ушел к себе.

Первые несколько дней с больным ничего не происходило. Алонсо, как всегда тщательно одетый и подтянутый, регулярно выходил к завтраку, обеду и ужину. Мы видели, что, сидя за столом, он почти ничего не ест, но делали вид, что не замечаем этого. Но однажды он не вышел к завтраку. Мы с Ольгой и доктором Ролтоном, сменяя друг друга, стали дежурить у его постели. Больному становилось все хуже и хуже. Между тем, рентгеновский снимок показал, что с печенью что-то происходит. Не взирая на вред, который могли нанести больному рентгеновские лучи, мы стали делать снимки ежедневно. На последовательности снимков было видно, что плотная ткань опухоли постепенно заменяется менее плотной. Картина процесса отличалась от той, что мы наблюдали на обезьянах, хотя в точности знать это мы не могли, так как не делали на них экспериментов с печенью. Кроме того, имея дело со здоровыми обезьянами, мы всегда сами разрушали их органы, что не могло идти ни в какое сравнение с теми разрушениями, которые может нанести раковая опухоль. Оставалось только гадать, чем все это кончится. Впрочем, и гадать было особенно не о чем. Больному становилось все хуже и хуже. Он держался только на уколах и каких-то внутренних резервах организма, которые часто проявляют себя при тяжелых заболеваниях у исходно здоровых людей. В один из дней мы уже были уверены, что конец наступит вот-вот. Но день прошел. За ним другой, и состояние больного стабилизировалось. Еще через несколько дней больной открыл глаза и слабым голосом попросил пить. Сам по себе этот факт еще ни о чем не говорил, но рентгеновские снимки показывали, что процесс замещения темной ткани светлой близится к концу. Спустя еще неделю стало ясно, что больной идет на поправку. У него спала желтизна, и появился аппетит. Радоваться было еще рано, но больной уже не вызывал серьезных опасений.

Мы снова пригласили в Замок врачей из городской больницы, тех, что поставили г-ну Торресу диагноз почти два месяца назад.

Они приехали в том же составе, тщательно просмотрели наши рентгеновские снимки. Потом сверили их со своими, сделанными ранее при обследовании. Прощупали печень и в один голос заявили, что ничего не понимают. На месте больной печени была абсолютно здоровая, а слабость больного объяснялась общим истощением организма, потратившим огромные усилия на борьбу с болезнью. Врачи никогда не видели ничего подобного и не могли дать разумного объяснения наблюдаемому ими феномену. Чудо! Вот и все объяснение. Это действительно было чудом и в наших глазах, но вполне рукотворным. Этого мы, конечно, нашим гостям не сказали, и они уехали от нас с хорошим гонораром, но обескураженные.

Алонсо начал быстро поправляться и еще через месяц выглядел как прежде, даже, пожалуй, лучше, чем прежде. Жизнь в Замке возвращалась в прежнее русло, но эксперименты на обезьянах изменили свою направленность. Проанализировав действие нашего препарата на человека, мы пришли к выводу, что запускать механизм регенерации органов совсем не обязательно тогда, когда несчастье уже случилось. Надо попробовать ввести препарат заранее и изучить его действие, когда в организме что-то произойдет. Мы выпустил на волю наших обезьян и закупили новых. Всем новым обитателям нашего зоопарка были сделаны инъекции препарата, и мы не стали мучить их, как было с их предшественниками, а стали ждать естественных заболеваний их органов. Более того, мы пытались получить от них потомство, чтобы понять переходит ли механизм регенерации органов по наследству.

На некоторое время я и Ольга выключились из исследовательского процесса. Мы занялись не менее важным делом – с интервалом в месяц родили по хорошенькому мальчугану. Своего, по настоянию Дэвида, мы назвали Серж. Ольга с Майклом дали своему сыну имя Алекс. Мальчишки быстро росли, радуя нас, а их отцы все чаще закрывались в одном из кабинетов и о чем-то подолгу разговаривали. Малышам уже было десять и одиннадцать месяцев, когда однажды Дэвид пришел домой, и я сразу поняла, что он хочет сказать мне что-то важное. Я уже знала, для того, чтобы его разговорить, надо начать задавать ему вопросы, чем и занялась, глядя на играющего на полу сына. Дэвид не заставил себя долго уговаривать. То, что он сообщил, было действительно важно. Оказалось, вскоре после того, как наш ребенок появился на свет, Дэвид почувствовал, что в поле его телепатического восприятия появился еще кто-то кроме Майкла. Этот кто-то издавал сигналы, поначалу непонятные и бессмысленные. Но потом он начал различать в них боль или радость, а потом и почти веселье. Не понимая источник сигнала, Дэвид попробовал отвечать ему разными образами. Сигналы замирали на время, как бы прислушиваясь, потом возникали снова. Дэвид сообщил об этом Майклу. Тот тоже услышал сигналы. А когда у него родился сын, стало очевидно, что наши детишки тоже наделены телепатическими способностями, доставшимися им по наследству.

– Вот посмотри, что я сейчас сделаю, – сказал Дэвид.

Я не увидела и не услышала, что он делает, но увидела реакцию ребенка. Он заулыбался и замахал руками.

– Я играю с ним солнечным зайчиком, – пояснил Дэвид, – а еще я пробовал показывать ему морской прибой, лес с его игрой света и тени, плывущие по небу облака. Под это он великолепно засыпает. Я это пробовал не раз, когда ты укладывала его спать. Майкл тоже опробовал такие вещи на своем сыне. Не думаю, что им это вредно, раз природа позволила передать им телепатические способности по наследству.

Я не знала вредно это или не вредно, и что в таком случае надо ответить, но в мою душу закралось чувство ревности. Я считала ребенка своим и самым близким мне существом и не могла представить себе, что кто-то другой, даже муж, может оказаться ближе к нему, чем я. Он мог общаться с ребенком на расстоянии, а я нет. В этом была какая-то несправедливость.

Наверное, людям, далеким от нашего маленького мирка, все это показалось бы чудом. Так оно и было на самом деле. Но я уже привыкла к чудесам и даже успела устать от них. Во всяком случае по отношению к ребенку мне хотелось скорее избежать чудес, чем сталкиваться с ними. Но, что делать, я связала свою жизнь с волшебником, и эту чашу надо было испить до конца.

В один из ближайших дней мы собрались все вместе: я, Ольга, Дэвид и Майкл. Дети тоже были с нами, и мы договорились, что никому и ни при каких обстоятельствах не будем рассказывать о телепатических способностях наших детей. Мы с Ольгой требовали от наших мужей, чтобы они и нас сделали способными к телепатии, но они однозначно отказали нам в этом, считая риск неоправданным.

– Надо, чтобы матери оставались самими собой, – заявили они. Пришлось с этим согласиться.

Появление Ольги в нашем маленьком коллективе внесло приятное разнообразие. Живая и веселая, она сумела изменить характер наших вечерних посиделок. Очевидно, ее не слишком интересовали те философские и научные рассуждения, которым с удовольствием предавались наши мужчины все эти годы. Все чаще и чаще она начала вступать в беседу и переводить разговор на более интересные для нее темы. Делала она это легко и непринужденно и не вызывала раздражения. С завидным юмором она рассказывала о своих путешествиях. Пела песни разных стран и народов, где она успела побывать. Голос у нее был глубокий и сильный. Слушали ее с удовольствием. Еще большее удовольствие от этих выступлений, по-видимому, получала она сама. Отчасти ее поведение мне было понятно. В отличие от меня, ее воспитание в семье не было суровым. Она привыкла выполнять собственные капризы. Жизнь в нашем Замке казалась ей тюремной. Она нуждалась в обществе, в новых людях, в новых местах и в новых впечатлениях. Наверное, мне хотелось того же, но до появления у нас Ольги я никогда не признавалась себе в этом. Теперь же, когда нашелся человек, проливавший на моем плече слезы о свободной жизни, я поняла и себя. Медленно, но настойчиво, мы начали внушать своим мужьям мысль о том, что нам всем надо расширить круг общения, переехать жить в город и хотя бы иногда ездить куда-нибудь в отпуск. Дэвид и Майкл, увлеченные своей работой, долгое время не понимали, чего мы хотим, а когда поняли, то особенно возражать не стали. Они привели в порядок два домика, купленные ими уже много лет назад, когда они только приехали в Кейптаун, куда мы все вскоре переехали.

Домики были вполне комфортабельными. Мы наняли повара, охрану и двух нянь для детей, что сделало нас почти свободными. Теперь по утрам мы кормили мужей завтраком, и они отправлялись в Замок на работу. Сделав все необходимое для детей, мы тоже отправлялись, но не на работу, а в магазины, в парикмахерскую, в клубы. У нас стали появляться гости, да мы и сами начали наносить визиты знакомым. Иногда к нам присоединялись мужья. Жизнь стала гораздо интереснее и насыщеннее. Так продолжалось около полугода. За это время у меня постепенно начало складываться впечатление, что я попусту трачу время и начинаю скучать по работе. Я попробовала поделиться этой мыслью с Ольгой, но она только отмахнулась от меня. Наверное, такая привольная жизнь продолжалась бы еще долго, но случай прервал ее навсегда. Однажды, когда мы вместе с детьми были в гостях в одном известном в городе семействе, в гостиной, где взрослые пили чай, а дети возились на полу, внезапно появилось несколько человек в масках. Держа в руках револьверы, они потребовали у нас деньги и драгоценности. Мы безропотно выполнили их требования, надеясь, что после этого они уйдут Но не тут-то было. Они вывели нас на улицу и посадили в автофургон, который был подогнан прямо к входной двери. Оказавшись в темном и душном фургоне, который к тому же нещадно трясло, дети начали плакать. Сидя на полу, мы, как могли, успокаивали их, гадая, чем же все это может кончиться. Время было дневное, оно всегда считалось безопасным, кроме того, налетчики были белыми. Это нам было очевидно, в первую очередь, по голосам и произношению. Черные говорят совсем по-другому, а зло в этой стране всегда ассоциировалось только с ними.

Машина кружила по городу минут пятнадцать. Я пыталась следить за временем и считать повороты. Трудно сказать, насколько мне это удалось, но, мысленно представляя себе карту города, я примерно догадывалась, где нахожусь. Когда открылась дверь фургона, мы увидели, что находимся внутри большого полутемного гаража или сарая. Нам разрешили выбраться из фургона. Мы с Ольгой с детьми на руках сделали это легко. Женщине, у которой мы были в гостях, было гораздо труднее. У нее на руках было двое детей двух и пяти лет. Ее муж, тоже находившийся в кузове, не мог ей помочь. Его руки были скованы наручниками за спиной. Кое-как мы все разместились на грязном полу сарая и стали ждать своей участи. Было жарко и душно. Хотелось пить. Сидя на полу, я привалилась спиной к стене сарая и, стараясь успокоить Сержа, стала напевать ему песенку. Никаких разумных слов для песни в голову не приходило, и я, нараспев, рассказывала ему, что с нами произошло. Текст получался слабенький, но в данной обстановке он помогал мне самой разобраться в случившемся. Я пела: «Нас украли злые люди, увезли на машине, прячут в сарае», – и так далее. Сколько раз я исполнила свою импровизацию, не знаю, но Серж уснул, а вслед за ним задремала и я.

Прошло несколько часов. Сквозь щели сарая было видно, что начинает темнеть. К нам никто не приходил, и мы с Ольгой по очереди начали обследовать сарай, ища путь к побегу. Уже совсем стемнело, когда за стенами сарая затрещали выстрелы. Мы легли на пол, боясь, что пули могут пробить стены сарая. Улучив минуту, я на всякий случай открыла капот фургона, сняла крышку с прерывателя зажигания и бросила ее в угол сарая. Выстрелы продолжались. За шумом стрельбы никто из нас не заметил, как открылась створка ворот сарая, и в нее вошел человек. Он зажег электрический фонарь и закричал, чтобы мы вылезали. Это был Майкл. Помимо фонаря у него в руках был автомат. За ним на пороге появился Дэвид и Алонсо. Когда мы вслед за ними выбрались из сарая, то увидели результаты боя. Двое похитителей лежали на земле, и было ясно, что они уже никогда не встанут. Еще четверо, в наручниках и скованные цепью, сидели у внешней стены сарая. Вокруг них стояло с десяток полицейских. Всех нас, бывших пленников, рассадили по машинам и отвезли в Замок. Желание продолжать светскую жизнь у нас с Ольгой пропало, кажется, навсегда.

На следующий день, когда мы более или менее пришли в себя, Дэвид и Майкл рассказали, как они нашли нас. Оказалось, что моя песенка была совсем не так бессмысленна, как это могло показаться. Сначала наши мужья услышали детский плач, а потом и мой голос. Они поняли, что произошло и немедленно, подняв на ноги полицию, отправились на наши поиски. Разделив полицейских на две группы, Майкл и Дэвид повели их, ища направление максимального сигнала, как это делают при поисках вражеской радиостанции. Наше местонахождение обнаружилось уже через час, но много времени ушло на то, чтобы выбрать удачный момент для нападения на похитителей. Но тонкости операции никого уже не интересовали. Оставшиеся в живых похитители оказались гастролерами, приехавшими из Латинской Америки. Похищая нас, они рассчитывали на крупный выкуп, но вместо этого по приговору суда получили по двадцать лет каторги на урановых рудниках. Их могли бы и повесить. Все белое население ЮАР поддержало бы такой приговор, но страна старалась выглядеть цивилизованной в глазах мирового сообщества.

С тех пор прошло три года. Мы с Ольгой родили еще по одному мальчику. Все эти годы наши дела шли очень успешно. Дети росли здоровыми. Концерн процветал. Наши эксперименты давали отличные результаты. С этим был согласен даже доктор Бернард, единственный из посторонних, кто в деталях знал о наших замыслах, целях и результатах экспериментов. Он был посвящен и в тайну чудесного выздоровления г-на Торреса. Г-н Бернард был для всех нас образцом добросовестного ученого и порядочного человека. Он тоже относился к нам с большим уважением. Поэтому мы не удивились, когда он однажды пожаловал к нам вечером весьма взволнованный. Оказалось, что у него в клинике находится юноша с врожденным дефектом сердца. Он давно ждет подходящего донора, но случай до сих пор не представился. Состояние его таково, что он вряд ли доживет до утра. С ним неотлучно находится его мать. У нее тоже неважно с сердцем, так что может случиться не одна смерть, а две.

– Давайте попробуем ваш метод еще на двух безнадежно больных, – закончил он свой невеселый рассказ.

Он привез с собой по пять кубиков крови из вен обоих пациентов. Рассуждать было некогда. Мы поставили ампулы с кровью в программатор, и через десять минут доктор Бернард уже мчался обратно в клинику. Моя руки после этой процедуры, Майкл произнес, ни к кому не обращаясь: «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным». Никто не обратил на эту фразу внимания. Мы с нетерпением и страхом ждали результата. Больной не умер в эту ночь. Не умер он и в следующую. На пятый день доктор Бернард сообщил нам о первых признаках улучшения состояния больного, а через месяц уже было ясно, что он идет на поправку. Его мать тоже демонстрировала все признаки улучшения состояния.

Еще раз мы применили свой метод на людях в чрезвычайной ситуации. С обрыва сорвался школьный автобус. В нем, к счастью, было немного пассажиров – восемь чернокожих детей местной интеллигенции. Водитель погиб. Детей с тяжелыми травмами привезли в больницу. И снова доктор Бернард, который не имел к этой больнице никакого отношения, обратился к нам за помощью, призывая к милосердию. В больнице мало чем могли им помочь. Двоих детей доктор взял в свою клинику. Троих взяли мы. Остальным помочь не мог уже никто. И снова отличный результат – нереальный, просто фантастический. В этот раз Майкл не произнес ни слова.

Но на фоне всех этих успехов на нас надвигались проблемы, которые требовали от нас радикальных решений и не менее радикальных изменений в собственной жизни. Хотели мы того или не хотели, но надо было покидать эту страну. Шло уже последнее десятилетие двадцатого века. Как и предполагал г-н Торрес, под давлением мировой общественности в 1990 году Нельсон Мандела триумфатором вышел из тюрьмы, проведя в ней почти двадцать три года, и был удостоен Нобелевской премии мира. Апартеид не кончился, но дал глубокую трещину. В стране начинался хаос. К власти рвались противоборствующие кланы и группировки. В городе, где и раньше было неспокойно, бесчинствующая молодежь нападала на белых, грабила их магазины и мелкие предприятия. В этих условиях, конечно, можно было отсидеться в нашем Замке, благо он и был предназначен для этого. Но надо было давать образование детям, а это-то как раз здесь было невозможно. Но была еще одна проблема, которую наши мужчины постоянно обсуждали между собой и с нами. То, что было создано ими – телепатия, производство продуктов питания практически из ничего, регенерация разрушенных органов живого организма – все это либо требовало выхода в большой мир, чтобы стать частью его культуры, либо надо было прекращать работы, прятать результаты до лучших времен или навсегда.

Как ни странно, но Дэвид, Майкл и даже Алонсо склонялись именно к этому варианту. Они считали, что мир не подготовлен к тому, чтобы разумно использовать эти технологии, что они только нарушат и так хрупкое равновесие сил. Мне было трудно понять, как можно было, затратив столько усилий на создание всего этого, вдруг отказаться от достигнутого. Однако те доводы, что они приводили, звучали весомо. Телепатические возможности, как средство межчеловеческого общения, сами по себе могли изменить мир, в первую очередь, мир культуры, за ним шла связь и даже вычислительная техника. Общение «человек – машина» могло стать прямым, без клавиатур и дисплеев.

Переход на индустриальный способ производства продуктов сельского хозяйства вел к повсеместному разрушению аграрного сектора, снижению потребности в энергоносителях, в продукции тяжелой и горнодобывающей промышленности и, самое главное, к появлению огромного числа безработных. Законодательство и ресурсы в любой стране мира и сейчас не могут решить проблему безработицы, а что делать, когда процент не занятых в производстве трудоспособных граждан поднимется до тридцати, а то и сорока? Выиграют в этом случае только диктаторские милитаризованные режимы, которые смогут переключить высвободившиеся рабочие руки на производство вооружения, но не к этому мы стремились, создавая наши технологии.

Наш прибор, Электронный Стимулятор Регенерации органов, после долгих обсуждений мы назвали просто «эликсиром жизни», что было банально, но ничего другого не приходило в голову. Он имел право на такое название не только потому, что в нем просвечивала его электронная суть, но и поскольку он во многом реализовывал многовековую мечту человечества о продлении жизни. Его использование тоже могло привести к непредсказуемым последствиям. Было ясно, что сначала он будет использоваться как уникальное лекарство, применяемое в критических случаях. Затем практика его применения начнет расширяться. Коммерческие клиники не упустят возможности заработать, а богатые клиенты будут готовы заплатить за желанную инъекцию собственной крови, пропущенной через прибор, любые деньги. Сначала эликсир будет доступен только самым богатым слоям населения, но постепенно, с учетом того, что механизм регенерации органов передается по наследству, его действие распространится на все население земного шара. Это будет уже другое человечество, образованное людьми совсем другой породы. И проблемы у этого человечества будут другие. Их трудно представить сейчас, но некоторые из них можно предположить. Во-первых, демографические – численность населения земного шара может значительно возрасти. Во-вторых, снова проблема занятости, которая неизбежно усугубится. При огромном росте производительности труда, который обеспечит индустриальный метод производства продуктов питания, каждый второй может оказаться безработным. Что будут делать эти здоровые и ничем не занятые люди? Не хочется даже гадать на эту тему.

Обсудив все эти проблемы, причем неоднократно, мы уже в 1988 году приняли решение о свертывании своих исследований и постепенном прекращении деятельности Концерна. На все это требовалось время и немалое. Г-н Торрес снова отправился в поездки по странам и континентам, продавая активы и превращая их в деньги и ценные бумаги. Он знал в этом толк, а Дэвид и Майкл занялись кропотливым трудом по подробному описанию созданных ими почти за тридцать лет технологий. При этом они хорошо понимали, что если им удалось их создать, то рано или поздно по их пути пойдут другие исследователи и, в конечном счете, сделают то же самое. Они могут оказаться менее щепетильными, и слава первооткрывателей достанется им.

Да, отвечали самим себе Дэвид и Майкл, но мы пришли в этот мир совсем не для того, чтобы взорвать его. Пусть это сделают другие.

Здесь я отвлекусь от мировых проблем, которые решали наши мужчины, чтобы немного рассказать о наших детях. Мой Серж и Ольгин сын Алекс росли здоровыми и веселыми. Они легко, но и не без нашей помощи, справлялись с обычными детскими болезнями. Оба очень рано начали говорить, но телепатическое общение со своими отцами и между собой освоили еще раньше. Они с удовольствием играли со своими сверстниками у нас в Замке. Но детей здесь было немного. Родители старались как можно скорее отправлять их в страны, откуда они приехали сюда сами, оставляя их там на попечении дедушек и бабушек, а иногда и определяя в интернаты. Чтобы облегчить родителям воспитание детей, уже в начале восьмидесятых годов мы создали на территории Замка маленькую школу, пригласив для этой цели квалифицированных преподавателей. Школа начинала работать с детьми с трех лет, то есть выполняла и функции детского сада.

Когда наши дети пошли в школу, то они не раз ставили преподавателей в тупик неожиданными познаниями в разных областях. Например, они с удовольствием и подробно рассказывали про своих родителей, кто они, чем занимались, могли рассказать факты нашей биографии, которые мы никогда не сообщали им. Не потому, что считали нужным их скрывать, а просто нам не приходило в голову сделать это. Сами мы этого от них не слышали по той же причине: мы их об этом не спрашивали. Учителя рассказывали нам об этом, и мы с Ольгой, собрав ряд фактов и поговорив с нашими мужьями, поняли, что у ребят, помимо телепатических способностей, есть наследственная память, которой они пользуются так же естественно, как и обычной. Наследственная память помогала им и в освоении языков. Фактически, они знали все языки, которыми владели их предки, и им нужно было лишь помочь обрести навыки пользоваться ими. Создавалось впечатление, что они учились, вспоминая забытое, а не узнавая вновь. Но и новые знания воспринимались ими легко.

То же самое произошло и с нашими младшими сыновьями, которые появились на свет примерно через три года после старших. В этот раз имена им давали мы с Ольгой. Я назвала своего Гарри – в честь погибшего первого мужа, а Ольга назвала своего Чарльзом. Ей просто нравилось это звучное имя. Телепатическая связь между ними, со старшими детьми и с нашими мужьями установилась одновременно.

Очень трудно было объяснить нашим детям, почему другие их сверстники и взрослые не общаются с ними телепатически. Я попыталась объяснить это так. У всех детей и у взрослых есть разные таланты и возможности, и если человек что-то не умеет или не знает из того, что можешь ты, то это значит, что у него есть что-то другое, тебе неизвестное. На этом этапе такое объяснение их удовлетворило, но нам к этому вопросу пришлось возвращаться еще не раз. Одно можно было сказать с уверенностью. Наши дети предпочитали играть между собой, вступая в игру с другими детьми, скорее по необходимости, чем по собственному желанию.

Наблюдая за детьми и обдумывая будущий отъезд отсюда, мы поняли, что наши семьи не должны расставаться надолго. Это может повредить детям, для которых телепатическое общение уже было необходимостью. Мы решили поселиться в Англии, думая в первую очередь о том, что в этой стране удастся дать им хорошее образование. На наше предложение г-ну Торресу последовать за нами он ответил отказом, заявив, что он теперь человек мира и не планирует жить постоянно в одном месте, а сейчас его путь лежит в СССР, где, по его мнению, в ближайшее время произойдут великие события.

На подготовку к отъезду ушло почти три года. За это время г-н Торрес распродал активы Концерна, и мы стали свободны от него, а на наших счетах появились суммы с большим количеством нулей. Дэвид и Майкл завершили труд своей жизни, который уложился в нескольких толстых томах. Каждый из них взял себе по одному экземпляру, еще один был передан г-ну Торресу. Но кроме того, еще несколько экземпляров труда было положено на хранение в наиболее надежные банки с правом получения нами и нашими детьми.

Готовясь демонтировать программатор, составлявший основу нашего эликсира, Дэвид задумался и пришел с предложением, а не сделать ли нам всем инъекцию этого препарата. Мы долго обсуждали этот вопрос и решили переговорить на эту тему с доктором Бернардом. Он охотно приехал к нам, понимая, что встреча будет прощальной. Он и сам планировал в ближайшее время свернуть свою деятельность здесь. Мы рассказали, какую процедуру хотим сделать над собой и предложили ему войти в компанию. Можно было ожидать, что он приведет множество возражений, но он сразу согласился, чем лишил нас последних сомнений. Эликсир уже был проверен временем, а на примере г-на Торреса видно, что он хоть и не приводит к омоложению, но дает оздоровление всему организму. Процедура была уже настолько отработана, что через два часа все мы, взрослые и дети, оказались во власти эликсира.

После этого Дэвид разобрал установку и стер все необходимые для ее активизации программы из памяти компьютера.

Мы заранее сообщили своим сослуживцам о том, что планируем покинуть страну, а Замок передать городской мэрии. Все наши сотрудники, проработавшие у нас более двух лет, получили крупное выходное пособие и сами принимали решение, оставаться здесь дальше, или нет. Передача предприятия мэрии была лишь отчасти добровольным шагом с нашей стороны. Понимая сложность положения в стране, мэрия хотела завладеть предприятием, которое могло обеспечить, в случае необходимости, продовольственную стабильность своего региона. Руководство мэрии фактически ставило перед нами ультиматум: предприятие в обмен на безопасный отъезд. Мы пошли на сделку. В замке появилось около тридцати человек, все чернокожие, но с высшим образованием, которые заменили собой наших уехавших кадровых сотрудников. Они прошли стажировку и стали прекрасно управляться со сложным оборудованием.

Мэрия прислала нам и охрану, которую мы не просили, и нам стоило большого труда заставить ее расположиться снаружи Замка. В ночь перед отъездом в июне 1990 года толпы бандитов собрались перед нашими стенами. Присланная нам охрана разбежалась. Дэвид, Майкл и Алонсо взяли в руки автоматы. Темнело. За воротами Замка горели костры. Мы с Ольгой, собрав детей в одной комнате, тоже взяли в руки оружие. Никто в эту ночь в Замке не спал, кроме детей. Мы очень боялись, что чернокожие специалисты встанут на сторону бандитов, но, надо отдать им должное, они были на нашей стороне. Однако стрелять не пришлось. Когда совсем стемнело, над воротами Замка поднялось огромное светящееся чудовище. Я видела его сама в окно. Ничего более страшного я в жизни не видела. Чудовище шевелило щупальцами, вытягивая их за стены Замка. Нападавшие бросились врассыпную. Охваченные религиозным ужасом, они разбежались и не вернулись более, хотя чудовище вскоре растаяло в воздухе.

– Здорово мы их напугали, – смеясь, сказал вошедший к нам в комнату Дэвид, и я поняла, что чудовище было зримым плодом фантазии его и Майкла.

Утром мы на трех джипах отправились в порт. Нас никто не трогал. У ворот порта нас встретил представитель мэрии и попросил отдать ему конверт с кодами доступа к компьютерам, управляющим производственными процессами. Дэвид сказал, что сделает это только на корабле. Корабль стоял на рейде. Мы погрузились на катер. Поехал с нами и представитель мэрии. Только на корабле мы почувствовали облегчение.

Наш маршрут снова шел через Тенериф. Там мы на время оставили семейство Майкла. Прощаясь с ним, Дэвид подошел к нашему багажу, вынул из него маленький чемоданчик и вручил его Майклу. Они пожали друг другу руки и разошлись.

– Что за подарок ты вручил Майклу на прощанье, – спросила я. Хитро улыбаясь, Дэвид ответил:

– Это маленький программатор. С его помощью можно приготовить наш эликсир. Когда мы задумали наш отъезд, я решил, на всякий случай сделать два таких.

Майкл с Ольгой и детьми должны были прилететь в Англию через пару недель. В Мадриде мы расстались с г-ном Торресом. Расставание было теплым. За эти годы я избавилась от неприязни к нему.

– Бог даст – встретимся, – сказал он на прощанье. Мы вчетвером вылетели в Лондон.

Снова я с нетерпением и тоской ждала встречи с домом. Я знала, что не застану в нем отца. Он умер через год после нашего первого приезда сюда. Мать, наоборот, оказалась в хорошей форме. Она нашла себя в благотворительной деятельности. Вспомнив навыки медицинской сестры, она бескорыстно и самоотверженно ухаживала за больными детьми в местной больнице. Увидев уже немаленьких внуков, она не могла не прийти в восхищение и радовалась, что ей все же доведется понянчить их, а не только чужих детей.

Все хлопоты по устройству нашего быта я взяла на себя. Я долго искала и, наконец, нашла в пригороде Лондона просторный дом современной постройки с довольно большим садом, который мы вскоре приобрели. Дом требовал небольшого ремонта, и я с энергией, которая скопилась у меня за последние годы, а может и благодаря эликсиру, занялась этим непростым и хлопотным делом. За два месяца я провела ремонт и обставила дом. Все это время мы жили в гостинице. Наш старый дом не мог вместить наше разросшееся семейство. За это время к нам присоединился Майкл, Ольга и их дети. Они разместились в той же гостинице и принялись решать те же проблемы. Вскоре они тоже подыскали себе дом, неподалеку от нашего, как говорится, в шаговой доступности. Уже вместе мы долго выбирали школу для детей. Это оказалось совсем не простым делом. В то время в Англии еще не везде в школах были отменены телесные наказания, что мы считали неприемлемым для наших детей.

Наконец, и эта проблема решилась. Был уже сентябрь, и наши дети вскоре начали посещать школу. По утрам за ними заезжал школьный автобус, а вечером их забирал кто-нибудь из нас. Детям нелегко было приспособиться к школьной обстановке, большому коллективу. Проведя всю свою небольшую жизнь в замкнутом мирке, ограниченном стенами нашего Замка, они впервые столкнулись с реалиями большого мира.

Для поступления в школу и старшим, и младшим детям пришлось сдавать экзамены. Мы, взрослые, опасались их, не зная, как поведут себя ребята в нервозной экзаменационной обстановке. Но они блестяще справились с задачей, поразив учителей глубиной и широтой своих знаний. В то же время, они зачастую не знали простейших житейских вещей: где и как купить мороженное, как пользоваться метро и так далее. Это вызывало насмешки одноклассников, но ребята держались с достоинством, и это не переросло в травлю. Все четверо учились в одной школе в двух классах и на переменах всегда собирались вместе. Они вообще были очень дружны и в случае необходимости немедленно приходили друг другу на помощь. К этому времени они уже хорошо понимали, что должны скрывать свои телепатические способности, но как дети, они не могли обходиться без шалостей. В классе во время урока могла появиться бабочка, и они все вместе пускались ловить ее, пока она таинственным образом не исчезала. Они безбожно подсказывали друг другу, но с этим приходилось мириться. Для них невидимое никому общение было естественным, благо уличить их в этом никто не мог.

Несмотря на сопротивление матери, я забрала ее к себе и тут же начала ремонт и реконструкцию нашего старого дома. К этому я подошла гораздо более осмотрительно и обстоятельно, чем к своему новому дому. Мне хотелось сохранить внешний вид и интерьеры дома, которому было уже более двухсот лет. Кажется, мне это удалось. Когда, спустя шесть-семь месяцев ремонт закончился, и мать снова переступила его порог, она согласилась, что мне удалось сохранить его дух и все то, что дом впитал в себя за свою долгую жизнь. При этом в нем появилось нормальное отопление и новые ванные комнаты с горячей водой, чего нам всегда так не хватало. Мать пожелала вернуться в свой дом. Я не возражала, так как считала, что она вправе распоряжаться собой. По приезде мы сразу приобрели два автомобиля. Один большой, вместительный для семейных выездов, другой маленький для повседневных нужд.

За всеми этими хлопотами я не заметила, как Дэвид и Майкл стали особенно внимательно следить за событиями в СССР. Они и раньше не упускали ни малейшей возможности узнавать новости о своей родине. В ЮАР это было очень трудно. Советские газеты там не продавались, а для местной печати далекая холодная страна не представляла никакого интереса. Пожалуй, единственное событие, которое вызвало дискуссию в местной прессе, это ввод советских войск в Афганистан. Тогда его очень резко комментировал Алонсо. Он говорил, что люди, которые решились на этот шаг, не знают истории. Афганистан победить нельзя. Это, к сожалению, поздно поняли англичане. В свое время им пришлось уйти оттуда. Причем, с большими потерями. Афганистан можно только уничтожить. Но вокруг Афганистана есть еще несколько крупных исламских государств. Они не оставят единоверцев без своей помощи. СССР ввязался в очень длительную и абсолютно бесперспективную военную авантюру, которая дорого ему будет стоить.

Гораздо больше удавалось узнать об СССР из английских газет, доходивших до нас с большим запаздыванием. Во второй половине 80-х годов в них много говорилось о перестройке, которую начал в стране Горбачев. Его портреты появлялись в газетах и журналах все чаще и чаще. С его именем Запад связывал свои надежды на снижение международной напряженности. В какой-то степени он оправдывал их. После десяти лет бессмысленного кровопролития Горбачев вывел советские войска из Афганистана, а вскоре они начали уходить и из Восточной Европы.

Алонсо, тогда очень своеобразно комментировал эти события. Он говорил, что СССР очень долго выполнял в мире роль плохого мальчишки. Глядя на него, другие страны совершенствовали демократические и социальные институты, повышали заработную плату рабочих, формировали средний класс как основу капиталистического общества. В конечном счете, строился своего рода капиталистический социализм. Если СССР когда-нибудь перестанет играть роль мирового пугала, то стимулы к совершенствованию западного общества, если и не пропадут вовсе, то, во всяком случае, сильно уменьшатся.

Когда мы перебрались в Англию, информация об СССР стала для нас гораздо более доступной. Здесь можно было многое узнать из английской прессы и иногда покупать советские газеты «Правду» и «Известия». Дэвид и Майкл жадно читали их и бурно обсуждали. Когда же внезапно для всех поступило сенсационное сообщение об августовском путче в СССР, его подавлении и победе демократических сил во главе с Борисом Ельциным, наши мужья ликовали. К сожалению, в это время с нами уже не было Алонсо. Он бы нашел нужные слова по такому случаю. Наверное, Алонсо находился где-то на территории СССР. С тех пор, как мы расстались с ним почти год назад на острове Тенериф, от него не было никаких известий.

За двенадцать лет супружеской жизни я достаточно хорошо изучила своего мужа и без труда предугадала, что в данных обстоятельствах он захочет посетить Москву. К нему, конечно, присоединится Майкл, а, возможно, и Ольга. Так и случилось. Не прошло и дня, как я подумала об этом, и Дэвид предложил Майклу съездить в Москву. Ненадолго, на пару недель. Майклу идея понравилась. К ним попыталась присоединиться Ольга, но встретила отпор от обоих наших мужчин. «Кто знает, что творится в этой стране, – заявили они. – Оставайся при детях». У Ольги хватило благоразумия не настаивать. Она, как и я, хорошо помнила, чем кончилась наша попытка вести светский образ жизни в Кейптауне.

Об опасностях поездки думала и я. Из России все время приходили нерадостные известия. Как и в ЮАР, там шла борьба за власть между различными группировками. Подняли голову криминальные структуры. При этом никто не знал, как поведет себя армия и некогда всесильный КГБ. «Лучше бы они посидели дома еще годик-другой, пока не улягутся страсти», – думала я, понимая, однако, что такие доводы для наших мужчин не имеют силы. Трудно было даже представить себе, что могло бы их остановить в выполнении принятого ими решения. Будь я на их месте, наверное, поступила бы так же. Отговаривать их не имело смысла. «Надо полагаться на провидение», – уговаривала себя я.

В сентябре Дэвид и Майкл отправились в советское посольство просить визу на въезд в страну. Внутри посольства царила неразбериха. Его сотрудники плохо понимали, что творится у них в стране и что надо делать с лицами, желающими ее посетить в переломный момент истории. Один из сотрудников консульского отдела долго вертел в руках чилийские паспорта Дэвида и Майкла, и, наконец, попросил зайти снова через недельку. То же самое повторилось еще несколько раз. Визы на пятидневную поездку в Москву они получили только через месяц.

 

В гостях у дьявола

В самом конце октября 1991 года самолетом Аэрофлота наши мужья отправились в Москву. После этого наступила томительная тишина. Они не позвонили домой ни в этот день, ни на следующий. Мы начали не на шутку беспокоиться. Через агентство Аэрофлота мы узнали, что самолет благополучно приземлился в Москве. Пришлось обратиться в советское консульство. Через несколько дней оттуда пришел ответ, что указанные в запросе граждане не пересекали линию пограничного контроля, иными словами, они не въезжали в Советский Союз. Куда могли деваться два здоровых взрослых человека из аэропорта? Только пересесть на другой самолет. Мы с Ольгой даже представить себе этого не могли. Не такие это люди, чтобы вот так, взять и убежать от нас, от своих детей, к которым были очень привязаны. Этого просто не могло быть. Закрадывалось подозрение, что к их исчезновению причастны спецслужбы. Надо было ехать в СССР и там искать наших мужей.

Наши переживания по поводу мужей неожиданно дополнились еще одним весьма прискорбным событием, поколебавшим установившиеся представления об Англии, как о спокойной стране, где безопасность ее граждан находится на высочайшем уровне. Как и другие родители, мы разрешали своим детям свободно перемещаться в пределах нашего района. Водители бесчисленных автомобилей здесь безукоризненно выполняли правила уличного движения. Об уличном хулиганстве в нашем районе никто никогда и не слышал. Однако на моего сына Сержа однажды все же напали. Группа подростков окружила его, повалила на асфальт и начала отнимать у него школьную сумку и куртку. Мальчик сопротивлялся, но был бессилен справиться с хулиганами. В дневное время улицы нашего района были безлюдны, однако на счастье именно в самый разгар драки ее увидела случайно оказавшаяся здесь пара – мать и почти взрослый сын. Они приехали в Лондон из Калифорнии и, осматривая город, забрели в наш район, не изобиловавший достопримечательностями. Их увлекли старинные коттеджи, окруженные садами и вкраплениями подобных им новых построек. Не раздумывая, они бросились на помощь Сержу. Мать начала кричать во весь голос, а ее сын, крупный сильный парень, задал хорошую трепку, по крайней мере, двоим из нападавших. Не ожидавшие такого отпора хулиганы разбежались, а мама с сыном привели Сержа домой.

Еще не остыв после случившегося, все трое наперебой стали рассказывать мне о нападении. Я была возмущена дерзким хулиганством и до слез растрогана самоотверженностью совершенно незнакомых мне людей. Мы разговорились. Кетти Смит и ее сын Лео приехали в Лондон для медицинских консультаций. В детстве Лео перенес скарлатину, давшую неожиданные осложнения на почки. Пришлось долго лечиться, из-за чего мальчик несколько лет не ходил в школу. Сейчас последствия болезни уже ликвидированы, но Кетти хотела, чтобы это подтвердила независимая медицинская экспертиза. Поэтому она привезла сына сюда на несколько месяцев, необходимых для полного обследования.

Во время нашего разговора, плавно перешедшего в ужин, мы рассказали друг другу, кажется, все, что знали о себе сами. То же самое сделала и Ольга, зашедшая к нам вместе с детьми на минутку и оставшаяся до позднего вечера. В какой-то момент я предложила новым знакомым пожить у нас, благо гостевые комнаты в доме пустовали. Кетти заколебалась, но я стала настаивать, и она согласилась. Так в моем доме появились новые люди, которые приняли живейшее участие в обсуждении наших и общих житейских проблем.

Среди наших новых знакомых в Лондоне было много людей, кто не был безразличен к событиям, происходившим в Советском Союзе. В западном мире вообще очень многого ждали от Горбачева, начатой им перестройки, а теперь, после неудавшегося путча, многие видели в Ельцине новую, восходящую звезду. Все понимали, что близок конец холодной войны, и ждали его с нетерпением. В Москву зачастили делегации из многих европейских стран, пытающиеся установить или расширить политические, экономические и научно-технические контакты. Приезжали в Англию и делегации из Советского Союза. Гости оттуда были желанными. Их наперебой приглашали выступить с последней информацией об СССР на всех уровнях, начиная от министерских и кончая малыми предприятиями и университетами. Все видели в этой стране будущего партнера Европы, причем, сильного, и спешили не опоздать к разделу огромного нового рынка, как для сбыта своей продукции, так и для закупок, в первую очередь, сырья и энергоносителей. Неудивительно, что резко возросла потребность в людях, владеющих русским языком. Ольга не раз получала предложения с разных сторон выступить на переговорах в качестве переводчика. Иногда, когда у нее была такая возможность, она соглашалась и не в целях заработка, а из интереса к родине ее родителей. Не раз ее приглашали съездить в Москву для участия в переговорах, но она каждый раз по тем или иным причинам отказывалась. Теперь контакты с людьми, поддерживающими связи с Советским Союзом, оказались как нельзя кстати. Уже в конце октября Ольга была включена в состав делегации, вылетающей в Москву в середине ноября, вскоре после окончания празднеств по поводу Великой Октябрьской революции. Как ни странно, это ужасное историческое событие продолжало считаться в СССР и великим, и радостным.

Ольга решила взять в эту поездку старшего сына Алекса. Втайне мы надеялись, что, если наши мужья находятся в Москве, то между ними и Алексом установится телепатическая связь.

Никаких проблем с визой в этот раз не возникло, и восемнадцатого ноября Ольга с сыном оказались в Москве, в гостинице Метрополь. В тот же вечер Алекс вошел в контакт с отцом и Дэвидом. То, что они узнали от них, было чудовищно. Наши мужья находились в застенках КГБ и хотя надеялись выбраться оттуда, но о скором возвращении в Англию не могло быть и речи. Более того, через некоторое время сама Ольга и ее сын оказались вовлечены в круговорот событий, затмивших собой на время несчастье наших мужей. В канун ее отъезда из Москвы Майкл неожиданно сообщил Ольге через Алекса, что на Ельцина готовится покушение, и что оно должно произойти в один из первых дней декабря, когда он должен будет лететь на встречу с вновь избранными президентами Украины и Белоруссии. Встреча должна была проходить где-то в районе Сочи на Северном Кавказе, в одной из бывших резиденций генеральных секретарей ЦК КПСС. Майкл просил Ольгу попытаться сообщить об этом кому-нибудь, кто сможет предупредить Ельцина и не допустить трагедии.

Ольга поняла, что информация о готовящемся покушении исходит из стен заведения, отвечающего за безопасность первых лиц государства, но не желающего в данном случае добросовестно исполнить свои обязанности. Значит, обращаться надо было совсем не туда. Как гражданка Франции, она отправилась в посольство этой страны. Когда она заявила, что хочет немедленно встретиться с послом и не готова разговаривать ни с кем иным, ее попытались урезонить. Ей говорили, что посол слишком занятой человек, чтобы вот так, ни с того ни с сего, встречаться с любым прибывшим в Россию соотечественником. Но Ольга была настойчива. Она сказала, что располагает информацией чрезвычайной важности, которую может доверить только одному человеку – представителю ее страны в СССР и никому другому.

Была уже глубокая ночь, когда Ольгу все же допустили до встречи с послом. Он принял ее в огромном роскошном кабинете, обставленном средневековой мебелью, что очень точно соответствовало стилю одного из самых известных зданий в Москве, которое уже второе столетие занимало французское посольство. Вопреки распространенному представлению о галантности французов, он даже не предложил даме сесть. Но когда она сообщила, что на Ельцина готовится покушение, его отношение к ней резко изменилось. Без всякой величественности он выскочил из-за своего письменного стола, усадил ее в кресло и начал буквально допрашивать. Ольга сказала все то, что она могла сказать. Это было очень немного. Посол хотел понять, откуда дама, прибывшая из Лондона в качестве переводчика на второстепенных переговорах, вдруг оказалась в курсе заговора, который мог коренным образом повлиять на судьбы этой страны, да и на судьбу всей Европы. У Ольги в руках был только один аргумент. Она сказала:

– Я никогда бы не оставила своего сына одного в гостинице в этой варварской стране, если бы не считала своим долгом сообщить вам о готовящемся злодеянии. Поверьте, я не могу раскрыть свой источник информации, а если бы и сделала это, то вы бы мне не поверили. Я поступила так, как велела мне совесть. Что делать, теперь пусть решает ваша. Я же должна вернуться в гостиницу, забрать сына и ехать в аэропорт.

Ольгу отвезли в гостиницу на посольской машине. Она с сыном без приключений вернулась в Лондон, и мы снова принялись ждать, что будет дальше.

О том, что происходило потом во французском посольстве, а затем в Париже, мы узнали много позже, когда Ольга в январе следующего года получила приглашение посетить французское посольство в Лондоне. Там ей сугубо конфиденциально сообщили, что посол после долгих сомнений послал шифровку в министерство иностранных дел Франции. Там эту информацию восприняли всерьез, и соответствующая докладная записка шестого декабря легла на стол президенту Франции, Франсуа Миттерану. В отличие от своих подчиненных, Миттеран не стал ни с кем советоваться. Он снял телефонную трубку и приказал соединить его с президентом Ельциным, где бы тот в этот момент ни находился. Прошло несколько минут, и Ельцин взял трубку, уже сидя в самолете, только что оторвавшемся от земли и направлявшемся в аэропорт Адлера. Разговор шел через переводчика. Когда Ельцин понял, в чем дело, то, как было слышно на другой стороне провода, скомандовал: «Бурбулис, скажи пилоту, меняем курс, летим в Минск. Сообщи Шушкевичу и Кравчуку, встречу проведем в Беловежской Пуще. Пусть баню топят».

Президентский Ил-62 сделал поворот на тридцать градусов вправо и, несмотря на отвратительную погоду, вскоре приземлился в аэропорту Минска. Лидеры трех славянских государств собрались вместе для принятия судьбоносных решений.

Конечно же, Ельцин тут же на борту самолета дал команду верным ему людям проверить информацию о готовящемся террористическом акте. В районе Адлера были подняты на ноги пограничники. Они прочесали районы захода самолетов на посадку и обнаружили автомобиль, в котором находился переносной зенитный комплекс. Задержать никого не удалось. Морякам повезло больше. Им удалось задержать небольшое рыболовное судно, которое также находилось на трассе захода самолета на посадку. В нем нашли уже две переносные зенитные установки. Экипаж был задержан. Так что информация подтвердилась полностью.

Девятого декабря весь мир узнал о том, что встреча лидеров трех славянских государств поставила последнюю точку в истории СССР. Имели они право на это или нет, ответит история, но почти семьдесят лет назад их предшественники своими подписями скрепили договор о создании СССР. Что же, может быть, именно это и называется исторической справедливостью.

Находясь в посольстве, Ольга поняла, что у нее есть шанс помочь нашим мужьям, действуя по той же цепочке через посла и Ельцина. Она обратилась к послу с просьбой выяснить судьбу Майкла и Дэвида, находившихся во внутренней тюрьме КГБ. Ей пришлось рассказать послу, что информацию о готовящемся террористическом акте она получила от них, причем, с использованием телепатии. Посол долго не мог поверить, что такой способ общения между людьми действительно существует. Ольга объяснила, что ее муж и дети обладают феноменальными способностями, которые еще не объяснены наукой. Они существуют как факт и в данном случае принесли зримую пользу. Поэтому давайте разбираться в этом феномене позже, а пока поможем хорошим, ни в чем не повинным людям выбраться из застенков КГБ.

Посол внял просьбам Ольги. Как и каким путем он действовал в этом вопросе, осталось неизвестно, но спустя две недели Ольгу снова пригласили в посольство и сообщили, что Дэвид и Майкл действительно находились во внутренней тюрьме КГБ с октября по 23 декабря 1991 года. После этого они исчезли оттуда в неизвестном направлении. Их поиски ведутся до сих пор силами КГБ и милиции, но результатов нет. С этой обескураживающей информацией она вернулась ко мне. Одно из двух, либо нам врут, либо они действительно нашли способ сбежать из, наверное, самой надежно охраняемой тюрьмы в мире. Хотелось верить в последнее.

Снова потянулись томительные дни и месяцы ожидания. Кончился январь, за ним прошел февраль, начался март. Шестнадцатого марта у меня в доме раздался телефонный звонок. Я, как всегда в последние месяцы, стремглав бросилась к телефону. Голос Дэвида прозвучал для меня музыкой. Он и Майкл находились в Тель-Авиве и собирались через несколько часов вылететь в Лондон. Я тут же позвонила Ольге. Нашему ликованию не было предела. С нас и наших детей спала огромная тяжесть, в которой мы прожили все эти месяцы.

Все вместе мы отправились в аэропорт Хитроу, где поздно вечером приземлился самолет из Тель-Авива. Среди встречающих была и Кетти Смит. Передать словами нашу встречу невозможно.

 

Заговор обреченных

За несколько месяцев до описываемых событий, в тысячах километров от Лондона, в солнечной Калифорнии, во внутреннем дворике обычного для этих мест американского дома на берегу небольшого бассейна сидела дама. Одетая в купальный халат, она, однако, не предавалась отдыху. Внимательным взором наблюдала она за сыном, плавающим в бассейне, и просматривала одну за другой газеты. Рядом лежали ножницы, которыми дама вырезала интересующие ее заметки. По-видимому, она уже давно предавалась этому занятию, так как неподалеку под навесом газеты лежали штабелями, а папка с вырезками была весьма пухлой. Ее восемнадцатилетний сын плавал в бассейне по диагонали, делая на всей его длине три, четыре мощных взмаха руками. В этом возрасте родительский глаз был уже не очень нужен этому верзиле. Дама хорошо понимала это, но не могла подавить в себе укоренившуюся материнскую привычку думать и делать за него. Сын тоже привык во всем повиноваться матери. Вот и сейчас, стоило ей крикнуть: «Хватит, вылезай!», – он немедленно выполнил указание и улегся в шезлонге на другой стороне бассейна. Послушание сына, с одной стороны, льстило матери, а с другой – все более и более раздражало.

– Что же делать с этим оболтусом? – думала она про себя. – Вот уж не повезло нам обоим.

Наверное, им обоим действительно не повезло. Сын родился слабеньким, с врожденным пороком сердца. Сказалась наследственность. У нее в роду, по материнской линии, у всех было плохое сердце. Сама она долгое время считала, что у нее в этом отношении все в порядке. Но после рождения сына начались недомогания, а когда ей исполнилось двадцать пять, им обоим был поставлен почти одинаковый и совсем неутешительный диагноз. Жить оставалось совсем недолго. Сегодня, наверное, их обоих уже не было бы на свете, но муж не захотел мириться с неизбежным. Видимо, он и впрямь любил ее и сына, а ведь как она помыкала им и до, и после замужества. Она мстила ему за то, что, будучи признанной красавицей, вышла замуж за урода. Ну, не урода в буквальном смысле, но, что правда, красавцем он действительно не был. Зато он был несомненно умен и деловит. Она вышла замуж за начинающего брокера, а через пять лет он уже был миллионером, авторитетным человеком, к мнению которого прислушивались специалисты.

На медицинских препаратах тянули сколько могли до тех пор, пока муж не отправил их обоих в Кейптаун к доктору Бернарду. Сыну в это время могла помочь только пересадка сердца. Для этого нужно было дождаться донора. Ей же доктор планировал сделать сложную операцию. Предлагал сделать сразу, но она сказала, что пойдет на операцию только когда увидит здоровым сына. Донора ждали почти год. Трижды за это время сын впадал в состояние клинической смерти, но каждый раз доктору удавалось его спасти. На себе же она к этому времени уже поставила крест.

Все изменилось в одночасье. Доктор Бернард подошел к ней во время утреннего обхода и начал разговор, в котором ей все было непонятно. Он произносил медицинские термины, говорил о Боге, о людях, о совести, о медицинской этике. Она сказала под конец, что бесконечно устала, и смерть теперь представляется ей избавлением от всех мучений. Доктор же, оказывается, втолковывал ей совсем другое. Он предлагал рискнуть, можно сказать, сыграть в лотерею, где выигрыш – жизнь. Не более и не менее того. Конечно, она согласна! О чем речь! Всего один укол. Главное, больше ничего не надо ждать.

Она согласилась. Доктор принес ей на подпись кучу бумаг. Она подписала их за себя и за сына. Никаких претензий к доктору в случае неудачи. Полное ее молчание в случае успеха. В тот же день доктор сделал уколы им обоим, а уже через неделю началось улучшение. Через три месяца мать и сын покидали Кейптаун, и их состоянию здоровья могли бы позавидовать многие. Тогда ей было все равно, как добился доктор успеха, а вот теперь ситуация совсем другая. Здоровому человеку надо на что-то жить. Материальное благополучие, которое создал муж, кончилось в одночасье. Был человек и, вдруг, его не стало. Погиб в автокатастрофе. Жаль его, но, что поделаешь! Вот она, случайность. Ему бы жить да жить! Не оставил муж и больших капиталов. Теперь она за все в ответе, ей поднимать сына. Опереться не на кого. Огромные деньги ушли на их лечение. Из того, что осталось, ей капитал не создать. Последние двадцать лет она не работает. Сын из-за болезни вообще почти ничему не учился. Едва умеет читать, считать и писать. Зато после выздоровления пошел в рост. Вон, какой красавец вымахал. Надо что-то придумывать.

Все эти мысли уже год крутились в ее голове. Надо было начинать действовать. Была только одна зацепка. Выяснить, как доктор Бернард вытащил ее и сына почти с того света. Почему он не делал это раньше, а может быть, делал и тогда, и потом. Узнать бы этот секрет и поставить дело на коммерческую основу. И людям польза, и у нее деньги появятся. Ведь не для себя старается, а для людей и для сына! Именно с этой целью она и начала тщательно изучать газеты. Репортеры дошлые люди. В погоне за сенсациями они все что угодно раскопают. Она уже нашла одного такого и намекнула на наличие интересной темы. Правда, о себе и сыне ничего не сказала. Все-таки обязательства перед доктором Бернардом были взяты, причем в письменном виде, да и Бога не стоит гневить. А вот найти еще подобные случаи и их раскрутить, это другое дело.

Она просмотрела газеты за пять лет и нашла два подобных случая. Один произошел в Кейптауне. Врач местной больницы описывал пациента, у которого на его глазах выросла новая печень. Еще один подобный случай произошел в Руанде. У бойца какого-то подразделения на месте оторванной выросла новая нога. В это было трудно поверить. Там все постоянно воюют, вот и рассказывают всякие байки. Но есть и еще сообщения, про обезьян, в разных местах на юге Африки. У них тоже иногда наблюдается восстановление утраченных органов. Нет, не случайно все это происходит в Африке. Надо туда ехать самой, но куда девать сына? Надо попробовать отправить туда этого репортера.

Приняв такое решение, дама резко встала, сбросила с себя халат и прыгнула в воду. Глядя на ее крепкое тренированное тело, трудно было представить, что несколько лет назад ей грозила смерть из-за тяжелого сердечного недуга.

Вечером того же дня Кетти Смит подъехала к небольшому, но известному среди гурманов ресторану в пригороде Сан-Франциско. За столиком ее уже ждал Дэн Браун – репортер, охотник за сенсациями, спортсмен, большой знаток и любитель женщин. Все это он признавал за собой сам и стремился к тому, чтобы о нем именно так думали и говорили. Кетти была не совсем в его вкусе, кроме того, ей было уже за сорок, однако смотрелась недурно и для коллекции подходила. До сих пор он встречался с ней всего несколько раз на деловых коктейлях, куда ее приглашали клиенты и друзья безвременно погибшего мужа. В последний раз, стоя рядом с ней на вечеринке, посвященной открытию нового отделения одного из крупных банков, он случайно услышал из ее уст такое, что его сердце репортера чуть не выпрыгнуло из груди. Едва сдерживая нетерпение, он небрежным тоном предложил ей отужинать с ним как-нибудь на неделе. Она сказала, что у нее свободна только среда. Все остальные дни уже расписаны по часам. Надо было пользоваться моментом, и он сказал, что тоже свободен, хотя знал, какого труда ему будет стоить освободить этот вечер.

Так что за столом сошлись серьезные игроки. Обсуждая меню и болтая о пустяках, один из них думал о том, как получить информацию, а другой, как ее всучить. Оба мастерски вели игру, и к концу вечера каждый считал себя победителем. Через два дня Дэн вылетел в Кейптаун.

Чутье репортера не обмануло Дэна. Сенсация была, и еще какая. В Кейптауне репортерское удостоверение помогло ему выйти на охотников и звероловов, которые подтвердили, что в здешних лесах действительно попадаются обезьяны, у которых отрастают отнятые конечности. Они знали это совершенно точно, так как, попадая в капкан, обезьяны часто теряют руку или ногу. Такой товар считается уже некондиционным. Раньше таких обезьян просто убивали. Но в последние годы спрос на них сильно возрос. Теперь покупают и увечных. Их стали лечить и заметили, что у некоторых руки и ноги действительно отрастают заново. Причем говорят, что это те обезьяны и их потомки, что несколько лет назад были выпущены из лаборатории Концерна, принадлежавшего трем белым, покинувшим страну.

Нашел Дэн и врача, написавшего заметку про выросшую печень. После долгих препирательств он признался, что речь шла об одном из совладельцев Концерна. Но когда Дэн узнал, что солдат из Руанды тоже проходил лечение в лаборатории Концерна, сомнения отпали. Все пути вели в таинственную лабораторию.

Из поездки Дэн вернулся с готовой статьей, но опубликовать ее ему не довелось. Кетти встретила его в аэропорту, усадила в свой автомобиль, и что-то долго ему объясняла. После этого разговора желание публиковать сенсационный материал у Дэна пропало. Через неделю Кетти с сыном вылетели в Лондон. Спустя несколько месяцев за ними последовал Дэн. Он сильно изменился за это время, можно сказать, стал другим человеком. Друзья и знакомые заметили, что он перестал навязывать всем свой образ крутого парня, стал задумчивым и целеустремленным. Объектом его интересов стали врачи и биологи. С ними он начал сводить знакомства и вести деловые беседы.

 

Путешествие в Москву

Вот, что рассказал нам об их приключениях Дэвид, когда мы, наконец, оказались дома. Майкл лишь дополнял его рассказ отдельными деталями. Я приведу этот рассказ от его собственного имени.

– Собираясь в Москву, мы с Майклом преследовали одну единственную цель: повидать родителей, если они еще живы, или поклониться их могилам. Никаких иных планов у нас не было. Мы летели налегке, без багажа, имея в руках по маленькому кейсу со сменой белья и бритвенными принадлежностями. Неприятности у нас начались уже с первой минуты путешествия. В самолете Аэрофлота, это был ТУ-154, стюардесса со злыми глазами разделила нас, посадив вопреки указанным в билетах местам, на другие, в соответствии с только ей ведомой логикой. Сидения были очень неудобные. Колени упирались в спинку впереди стоящего кресла. Еда оказалась отвратительной. От курицы явственно пахло рыбой. Я предпочел обойтись без еды. Майкл поступил так же. Благо расстояние не мешало нашему общению.

Спустя четыре часа, самолет приземлился в аэропорту Шереметьево-2. Старый аэропорт Шереметьево-1, из которого мы улетали в Берлин семнадцать лет назад, был виден в иллюминатор. Мы долго, более часа, просидели в салоне в ожидании трапа. Когда его, наконец, подали, мы вышли из самолета под дождь и пронизывающий ветер. Теперь мы ждали автобус. Но все это было мелочью. Настоящие неприятности начались, когда мы предъявили свои паспорта пограничникам. Они долго рассматривали их, а потом офицер отвел нас в отдельное помещение, где мы застряли надолго.

В маленькой комнате, где за столом сидел офицер, а у двери стоял солдат с автоматом, было душно и накурено. Офицер говорил на ломаном английском языке. О том, что мы знаем русский, лучше было не говорить. Офицер пытался понять, зачем мы, двое чилийских граждан, прилетели в Москву, да еще и из Лондона. Разглядывая штампы в паспорте, он понял, что помимо этого, мы много лет провели в ЮАР, и еще более насторожился. Объяснение, что мы преследуем исключительно туристические цели, его не удовлетворило. Разговор носил явно тупиковый характер. В конце концов, офицер предложил нам лететь обратно в Лондон. Если бы мы могли в тот момент представить себе, что произойдет дальше, то наверняка согласились вернуться восвояси. Но мы даже не могли предположить, что пограничники уже вызвали представителя КГБ и, фактически, давали нам последний шанс избежать встречи с ним.

Офицер вышел из комнаты. Солдат у двери присел на стул. Прошло часа полтора. Все это время мы еще могли выбраться отсюда, но мы не использовали и этот шанс.

Наконец, в комнату вошел человек в штатском. Солдат вскочил со стула. Не здороваясь и не называя себя, человек в штатском снова задал нам примерно те же вопросы, что и офицер, а мы повторили свои ответы.

– Ну, что же, – сказал он, выслушав нас, – раз вы не хотите возвращаться туда, откуда прилетели, придется вам проехать со мной.

Мы вышли из комнаты и поняли, что нас арестовали. Спереди и сзади нас появился конвой. У конвоиров в руках не было оружия, но и бежать было абсолютно некуда.

Мы вышли из аэропорта на улицу через какой-то боковой выход и сели в припаркованный рядом с ним микроавтобус с надписью «Почта». Мужчина в штатском сел рядом с водителем, а мы вместе с конвоирами разместились в салоне, наглухо отделенном от внешнего мира. «Так вот он какой, современный воронок», – подумал я, понимая, что дело принимает неожиданный для нас и весьма серьезный оборот.

Усевшись на жесткое сидение, я попытался расслабиться, но продолжал автоматически фиксировать все повороты автомобиля. Машина выехала с территории аэропорта, проехала несколько километров по новой дороге, связывающей его с Ленинградским шоссе, и помчалась по нему в город. Почти нигде не притормаживая и не останавливаясь, она быстро добралась до центра, и, сделав крутой поворот, остановилась. «Площадь Дзержинского, – подумал я про себя, – нас привезли в КГБ». Послышался скрип раздвигавшихся ворот. Машина проехала еще несколько десятков метров и остановилась. Водитель заглушил двигатель. Дверь машины открылась, и нас ввели в подъезд. Без всяких разговоров нас развели по одиночным камерам и оставили одних. Я огляделся по сторонам. Железная кровать без матраса, маленький столик, унитаз, умывальник – все примерно на девяти квадратных метрах. Под потолком забранное решеткой окно, через которое пробивался слабый свет. Я снял плащ, сложил его несколько раз и положил на сетку кровати в качестве подушки. Потом лег и закрыл глаза. Внутренняя тюрьма КГБ – место, пользовавшееся самой дурной славой еще в те времена, когда я жил в Москве. Здесь можно остаться до конца дней. Собственно, и число этих дней теперь могло отмеряться только тюремщиками. Неужели нам суждено исчезнуть из жизни наших семей так же, как семнадцать лет назад мы исчезли из жизни своих родителей. Надо не поддаваться отчаянию, беречь силы и искать выход из положения. Я попробовал уснуть, но услужливая память стала преподносить мне сюжеты из тюремной жизни моих предков. Камеры, в которых они оказывались, были много хуже моей.

Оптимизм этим картинам добавляло лишь то, что моим предкам удавалось выйти из заточения. Иначе они не смогли бы зачать своих детей, через которых дошли до меня их воспоминания.

Все же я заставил себя заснуть и проснулся лишь от лязга входной двери. Мне принесли в полиэтиленовом пакете бритвенные принадлежности и смену белья из моего кейса. Кроме того, на стол поставили миску с кашей и куском хлеба. Я уже достаточно проголодался и решил не капризничать, как в самолете. В камере зажгли свет, а за окном стало совсем темно. Надо было снова ложиться спать. На этот раз заставить себя заснуть было еще труднее. Сон не шел. В голове роились тревожные мысли. Майкл тоже терзался, не зная, что делать. Мы, как могли, поддерживали друг друга. Обсуждая сложившуюся ситуацию, мы решили строго придерживаться той позиции, что заняли с самого начала. А пока соблюдать режим дня, делать гимнастику, не давая себе потерять спортивную форму.

Трое суток нас никто не беспокоил. Три раза в день нам приносили скудную еду, и это было все общение с внешним миром. Только на четвертый день нас вызвали на допрос. В кабинете, куда нас привели, за столом сидел полковник. Еще двое в штатском сидели в стороне от стола. Для нас были поставлены стулья напротив половника. «Ого, уровень приема повышается», – прокомментировали про себя мы с Майклом. Полковник заговорил на русском, и мы сделали вид, что ничего не понимаем. Однако полковник продолжил свою речь, не обращая на нас внимания: «Вы можете делать вид, что не знаете русского языка, но, думаю, вы его сразу вспомните, когда посмотрите вот на это». Он протянул каждому из нас по паспорту. Раскрыв свой экземпляр, я увидел в нем собственную фотографию более чем двадцатилетней давности. Это был тот самый паспорт, который я сдал на хранение при получении служебного паспорта для выезда за границу, в ГДР. Какой поворот событий!

– А теперь посмотрите на это, – сказал полковник, и взял со стола тонкую серую папку.

Я сразу узнал ее, хотя видел лишь однажды, почти тридцать лет назад в кабинете Генерала, где он фактически принудил нас подписать бумаги о согласии работать на его ведомство и обязательство о неразглашении государственной тайны. Тогда Генерал обещал в случае своего ухода от дел либо уничтожить папку, либо передать ее своему преемнику. Что же произошло при его бегстве отсюда на самом деле, оставалось неясным. За многие годы нашей совместной с ним жизни в ЮАР нам ни разу не пришло в голову узнать о судьбе папки. Мы просто не задумывались об этом, считая, что все эти проблемы остались в другой жизни, возврата к которой просто не может быть. Теперь было ясно, что прошлое цепляется за будущее мертвой хваткой.

Отрицать, что мы – это мы, было бесполезно. Это могло только усугубить ситуацию. В конце концов, мы даже не нарушили своих обязательств перед этим ведомством. Около десяти лет мы работали на него, как проклятые, а потом, поломав свою жизнь, уехали в изгнание. Совершенно точно. Мы покинули Советский Союз не по собственной воле. Никто не спрашивал нашего согласия, Увезли насильно и поставили перед фактом. Кто увез? Этого мы, правда, не знаем. Но вот то, что там, в ЮАР, перед нами снова возник Генерал в новом обличий, об этом лучше не говорить. Все эти мысли вихрем пролетели у меня в голове и оказались созвучны соображениям Майкла. Мы были готовы снова стать Алексеем и Сергеем, но хотели сделать все возможное, чтобы никоим образом не засветить свои семьи и не подставить Генерала, который тоже сейчас находился где-то в России.

Заговорив по-русски, я сразу дал понять, что мы признали доводы полковника вескими.

Но он сразу прервал меня.

– Нет, господа-товарищи, – радостно потирая руки, сказал он, – теперь я буду допрашивать вас по отдельности.

Если бы он знал, до какой степени нам было это безразлично. Меня увели обратно в камеру, и я принял участие в допросе Сереги, лежа на своей койке, на которой за время моего отсутствия появился матрас, подушка и комплект на вид чистого белья. «Интересно, признают нас за своих или нет», – подумал я, но тут же переключился на участие в допросе Сереги.

Полковник попросил Серегу рассказать основные факты его биографии. Он начал излагать их со свойственной ему обстоятельностью с самого детства, не забывая обо мне. Пока Серега говорил о своих школьных годах, службе в армии, институте и работе после его окончания, полковник не перебивал его. Он оживился только тогда, когда Серега начал рассказывать о том, как начались его контакты с КГБ. Он дотошно расспрашивал его, где и с кем он встречался до того, как встретился с Генералом, а потом и о нем самом. Очень скоро стало ясно, что при безусловном интересе к нашим персонам его больше всего занимала фигура самого Генерала. Серега сказал, что никогда не знал его имени, отчества, фамилии, должности и звания. Что за все годы нашей работы в их ведомстве у нас было всего несколько встреч с ним и только по его инициативе. Все это было чистой правдой. Потом Серега рассказал, как нас неожиданно отправили за рубеж на конференцию, а оттуда насильно вывезли в ЮАР. То, что он рассказывал о жизни там, уже не было чистой правдой. Серега не сказал ничего о втором пришествии Генерала, о нашей работе и достигнутых результатах и о семьях. Он сказал лишь, что мы сами нашли себе работу, жили неплохо и все эти годы ждали, что нас найдут и скажут, зачем сюда привезли. Когда же в Советском Союзе начались бурные перестроечные процессы, мы сочли, что ждать уже больше нечего, и приехали сюда только для того, чтобы выяснить судьбу своих родителей.

Допрос окончился. Серегу увели в камеру. Там у него тоже появились скромные элементы комфорта. Улучшилась и еда. Во всяком случае, ужин в этот день был существенно вкуснее и разнообразнее, чем в предыдущие. Это обнадеживало, позволяло надеяться, что нас воспримут как своих забытых героев. Но, что это нам могло дать в перспективе? О возвращении в Англию, к нашим семьям не могло быть и речи. Во-первых, не выпустят из страны, а если и выпустят, то мы, наши жены и дети все равно в большей или меньшей степени останемся у них под колпаком. Только Бог или черт знает, что им может взбрести в голову. Нет, второй раз продавать душу тому же самому дьяволу, но в ином обличий, мы не будем. Я вспоминал годы, когда познакомился с Джессикой. Она понравилась мне сразу, с первой нашей встречи в клинике доктора Бернарда. Ее имя звучало очень мягко, создавая идеальный для меня образ. Она казалась мне очень цельным человеком, не способным на ложь и предательство. Все наши дальнейшие встречи, а потом и совместная работа только укрепили мои представления о ней и мои чувства. Но я боролся с собой, опасаясь, что мое прошлое может оказаться губительным для близких мне людей. С годами это опасение ослабло, и, когда Джессика вдруг собралась уезжать, я бросился за ней, очертя голову. Ну что же, годы, прожитые вместе, были счастливыми. Но поймет ли она меня, если я вдруг исчезну.

Ход моих мыслей прервался лязгом ключа в двери. Меня повели на допрос. Обстановка в кабинете полковника оставалась прежней. И вопросы, которые он мне задавал, были теми же, что ставились перед Серегой. Теперь я про себя начал называть его прежним именем. Я рассказал полковнику свою биографию. Конечно, в моем изложении она звучала иначе, чем у Сереги, но все факты нашей совместной с ним деятельности и взаимоотношений с Генералом я осветил так же, как он. Полковник долго пытался сбить меня с толку, задавая вопросы и так и этак, но он не смог выявить в наших рассказах каких-либо противоречий. Он очень старался, но не мог даже представить себе, что, разговаривая с каждым из нас по отдельности, он все равно имел дело с одним человеком, точнее с объединенным телепатическим каналом связи единым разумом.

Спустя несколько часов я снова оказался в своей камере. Мне дали пачку писчей бумаги и несколько шариковых ручек. Предстояло положить все сказанное на бумагу. Такое же задание получил и Серега. Было ясно, что на эту работу уйдет не один день. Между тем, с момента нашего отъезда уже прошло пять дней. Что думали о нас дома? Мы не позвонили домой по прилете, как обещали, и не вернулись обратно в назначенный срок. Вот все, что было точно известно дома. Что могли предпринять в этих обстоятельствах Джессика и Ольга, можно было только гадать. Ничего другого не оставалось, как засесть за рукопись. Никогда не думал, что мне когда-нибудь придется писать столь подробную автобиографию, да еще в таких условиях.

С первым вариантом рукописи мы справились за три дня. Полковник и, судя по вопросам и заметкам на полях, еще два человека очень внимательно читали наши труды. Нам пришлось извести еще гору бумаги, пока от нас, наконец, не отстали. На это ушла еще неделя. После этого на несколько дней наступила полная тишина. Потом допросы возобновились. Теперь полковник шел на явные провокации. Держа в руках рукопись одного из нас, он говорил другому, что тот или иной вопрос нами освещен по-разному. Местами это было действительно так. Мы специально вводили в текст не противоречащие смыслу взаимодополнения. Поймать нас на противоположных или взаимоисключающих толкованиях событий нашей жизни полковнику не удалось.

Сразу после ноябрьских праздников полковник снова стал вызывать нас на допросы вместе. Довольно быстро восстановив всю хронологию событий нашей жизни от момента знакомства с Генералом почти тридцать лет назад до наших дней, он заставил нас, чуть ли не дословно, восстановить все детали наших разговоров с ним. Что-то мы действительно вспомнили, что-то, наверное, придумали на ходу. Полковнику явно нравилась проделанная им работа. Любовно поглаживая скопившуюся у него на столе стопку бумаг, он чуть-чуть пооткровенничал с нами. Генерал исчез через пару недель после нашего отъезда в Берлин. Поехал кататься на лыжах в Домбай и пропал. Искать начали не сразу.

– Такие люди, как он, имели право на таинственные исчезновения без объяснения причин. Но он не вернулся ни через две недели, как обещал, ни через месяц. Облазили весь Домбай. Расспросили тех, кто работал и жил в гостинице. Люди помнили, что однажды он отправился на склон с лыжами перед сходом лавины. Больше его не видели. Пришло лето. Снег растаял, но трупа не обнаружилось. Появились сомнения в его гибели. С тех пор все дела, которые он вел, были взяты нами на постоянный контроль. В том числе и паспорта, полученные им для своих агентов. На этом-то вы и попались. О том, что вы просите визу нам сообщили из консульства в Лондоне. Так что мы вас ждали и с нетерпением. В то, что ваш генерал на самом деле погиб, мы не верим и сейчас. Поверить мы можем, только увидев труп, а его нет. Я допускаю, что вы на самом деле больше никогда не видели своего генерала, но это мало что меняет для вас. Я доложу начальству, что вы честно и результативно делали свою работу в шестидесятых и семидесятых годах, а потом не по своей воле уехали из страны. Кстати, заводы, которые вы построили тогда, работают до сих пор и дают нам кое-какие деньги. Но сейчас у нас все равно очень мало средств. Мы даже не можем сгонять своих агентов в ЮАР, чтобы проверить ваши показания. Так что сидите теперь и ждите решения начальства, а когда оно состоится, один Бог знает.

С середины ноября допросы прекратились полностью. Мы развлекались, как могли, общаясь между собой и слушая всевозможные радиопередачи. Вообще, сидеть в одиночной камере занятие не из веселых. Постепенно привыкаешь, конечно, но иногда тяжелые мысли захлестывают мозг, сметая все на своем пути. Тогда приходит отчаяние, а это самое ужасное. Выкарабкаться из него самому почти невозможно. Не знаю, выдержали бы мы все это, если бы не возможность общаться друг с другом.

Из радиопередач мы знали, что в стране бурлят политические страсти, экономика разваливается, уровень жизни катастрофически падает. Останавливаются предприятия, выбрасывая на улицы толпы безработных. Растет только преступность. В такой обстановке достаточно искры, чтобы разгорелась гражданская война. Но наряду с радиовещательными станциями, нам были доступны передатчики, которые передавали совсем другую информацию, не рассчитанную на широкую аудиторию. Ими пользовалась милиция, пожарные, скорая помощь и другие спецслужбы. Ничего интересного в их сообщениях, как правило, не было, но переговоры, ведущиеся по одной из таких радиолиний, нас заинтересовали. Два собеседника, один из которых находился совсем близко, совершенно свободно обсуждали вопрос о том, а не расправиться ли физически с новоявленными демократами, пока они не закрепили свою власть, пока живы институты подавления инакомыслия, созданные в СССР. Они были абсолютно уверены, что их никто не слышит, и позволяли себе свободно называть имена и фамилии. Чаще всего в своих разговорах они поминали Ельцина, считая именно его причиной своих бед и бед страны. Люди эти явно были весьма высокопоставленные и информированные. Они знали реальный уровень производства стратегических товаров в стране, объем золотовалютных резервов и многое другое, чего простые люди знать просто не могут. Сначала из любопытства, а потом с все более нарастающей тревогой мы стали вслушиваться в эти разговоры, постепенно понимая, что становимся свидетелями формирующегося заговора против ряда руководителей России и, в первую очередь, против Ельцина. Что делать в этой ситуации нам, тайным радиослушателям, сидящим в тюрьме в самом центре Москвы, было совершенно непонятно. Мы могли слушать, но не могли передать полученную информацию. Кроме наших собственных детей и разбросанных по всей планете немногочисленных племен, никто на свете не мог общаться с нами телепатически. Пытаться же обратиться с этим к нашим тюремщикам нам казалось бесполезным. Скорее всего, один из собеседников сидел в том же здании, что и мы, правда, в ином качестве.

Вечером девятнадцатого ноября в поле моего телепатического восприятия неожиданно появился Алекс. Он мог оказаться здесь поблизости только вместе с Ольгой. Так оно и оказалось. Первой нашей реакцией на ее приезд, однако, было возмущение, что она подвергла себя и ребенка большому риску, приехав сюда. Но она через Алекса успокоила нас, сказав, что приехала сюда в составе солидной делегации. Остановилась в гостинице Метрополь, то есть находится совсем рядом, а сына взяла с собой, чтобы попытаться установить связь с нами. Ее замысел, конечно же, был ясен и нам. Мы попытались, как могли, успокоить ее, заверяя, что тем или иным путем сами выберемся отсюда. Не знаю, насколько нам это удалось, но мы убедили ее не предпринимать никаких попыток выяснить нашу судьбу в компетентных органах, так как мы на допросах ни слова не говорили о своих детях. Мы на самом деле боялись, что неосторожное обращение туда откуда-то со стороны только усложнит ситуацию.

Все последующие дни мы активно общались через Алекса с Ольгой, а через них и с моим семейством, успевая все же прослушивать таинственных заговорщиков. Уже перед самым отъездом Ольги мы поняли, что заговор приобретает зримые очертания. В первых числах декабря намечалась встреча Ельцина, Шушкевича и Кравчука – президентов России, Белоруссии и Украины. Заговорщики знали, что в противовес союзному договору, который готовил Горбачев как основу будущего устройства СССР, они собираются сделать обратное: распустить Союз. Знали они и другое, что встреча будет проходить на Северном Кавказе вблизи Адлера, куда Ельцин и его коллеги прилетят на самолетах. Будут террористы сбивать все самолеты или только ельцинский, было неясно, но это уже и не имело особого значения.

Обдумывая и обсуждая между собой планы противоборствующих сторон, а борьба между Горбачевым и Ельциным явно вступала в решительную фазу, мы не знали, чью сторону следует принять. Бывшие союзные республики одна за другой принимали декларации о независимости. Этот процесс казался необратимым, а значит, прав был Ельцин. Горбачев же хотел сохранить Союз, но попытка путча, предпринятая его сторонниками, достаточно дискредитировала союзные власти. Замысел Ельцина на фоне бесплодных и суетливых действий Горбачева казался нам более конструктивным, позволяющим умиротворить республики и избежать маячившей на горизонте угрозы гражданской войны. Мы приняли решение, независимо от того, кто прав, попробовать сорвать план террористов, сообщив о нем Ольге. Что было потом уже известно, но тогда мы узнали, что наш план удался только косвенным путем. Встреча президентов прошла не на Кавказе, а в Беловежской Пуще, в Белоруссии. Люди же, затевавшие террористический акт, исчезли из эфира накануне его свершения.

Мир за стенами нашей тюрьмы продолжал бурлить. У нас же не происходило ничего. С первого декабря нас перестали вызывать на допросы. Казалось, о нас просто забыли, хотя, вполне возможно, что у наших тюремщиков было полно своих дел. Как бы то ни было, мы начали подумывать, что спасение утопающих должно стать делом самих утопающих. Мы приняли решение пойти на риск, используя наши возможности создавать зримые иллюзии, попытаться выйти на волю.

В следующий раз нас обоих вызвали на допрос только двадцать третьего декабря. Как всегда, в кабинете полковника было еще два человека. Для нас, сидевших за столом напротив полковника, они были вне поля зрения. Это создавало дополнительные трудности. Было неизвестно, как будет выглядеть для них вызванная нами иллюзия. Вообще, наш опыт создания иллюзий был очень невелик и ограничивался только созданием образов мелких животных, которые отвлекали крупных хищников. В данном случае мы сами находились внутри стаи хищников, которым надо было показать их вожака, требующего беспрекословного подчинения. Роль генератора иллюзии выпала на меня. Серега должен был экономить силы на случай непредвиденных обстоятельств.

Полковник, перебирая на столе бумаги, не спеша говорил о том, что доложил о нас начальству. Оно раздумывает о нашем будущем, а пока попробуем еще раз восстановить в памяти некоторые события.

Пора было начинать действовать. Я начал разыгрывать продуманный до мелочей спектакль. Сзади хлопнула дверь. Полковник, застегивая китель, резко встал. Невидимый голос произнес:

– Быстро, отдай им их чилийские паспорта и доставь мужиков к входу в ЦУМ со стороны Пушечной улицы. Там ими займутся наши люди, а сам дуй за мной в Шереметьево-2. Встретимся в зоне пограничного контроля. По дороге накинь на них бушлаты из караулки. На улице мороз.

Полковник начал открывать рот, чтобы что-то сказать. Надо было усилить эффект, и голос произнес:

– Разговорчики отставить! Все обсудим в Шереметьево.

Полковник, сделав нам знак следовать за ним, резво побежал по коридору. В караулке мы накинули на себя по бушлату, прихватив заодно и шапки. Все трое мы сели в черную Волгу, которая, ревя сиреной, моментально домчалась до ЦУМа, где на секунду остановилась, дав нам выскочить из нее, и помчалась дальше. Мы оказались на свободе, но радоваться было рано. Надо было во что бы то ни стало как можно скорее покинуть это место, раствориться в огромном городе. Для этого надо срочно избавиться от нелепых бушлатов, надеть на себя какую-нибудь обычную одежду. Как это сделать, не имея в кармане ни копейки денег. Решение пришло мгновенно. У входа в ЦУМ толпилась группка подозрительных лиц, скупающих и продающих валюту. Увидев у нас в руках пачку долларов, они бросились к нам, как мухи на мед. Отдав одному из них пачку несуществующих долларов и выхватив у него из рук смятые рубли, мы бросились в ЦУМ. Не выбирая, купили себе по пальто и шапке, оставив солдатское обмундирование в примерочной, и направились к выходу в сторону Большого театра. Вместе с нами туда стремилось множество народа. У выхода, который одновременно служил и входом, образовалось столпотворение. Два встречных потока, попеременно побеждая, боролись друг с другом. Каждый шел к своей цели, не обращая внимания на соседей. Мы, давно отвыкшие от подобных ситуаций, поначалу пытались пропускать вперед особенно страждущих, но людской поток увлек нас, бросил в водоворот у двери и вынес на улицу.

 

Встреча с прошлым

Конкретного плана дальнейших действий у нас не было. Мы собирались лишь, пользуясь троллейбусами и автобусами, выбраться из города, а потом двигаться в южном направлении на автобусах и электричках. Почему в южном? Да просто мы так решили. Но даже если бы у нас были более четкие планы, они бы все равно не воплотились в жизнь. Сразу за дверями магазина нас с обеих сторон подхватили крепкие ребята и по отдельности затолкали в две припаркованные в неположенном месте автомашины, которые сразу повезли нас куда-то. Стоявшие поблизости милиционеры видели, что нас сажают в машины насильно, но сочли за лучшее отвернуться. Уже сидя в машине, зажатый между двумя парнями, я понял, что эти ребята не из КГБ, а скорее из той компании, что занималась обменом денег при входе в ЦУМ. Машина тоже не была черной Волгой или «воронком». От парней несло винным перегаром. Они непрерывно матерились и грозились выпотрошить нас по приезде на хату. Одно было хорошо. Нас увозили с места побега. С того момента уже прошло минут тридцать. Полковник мог успеть понять, что его никто не ждет в Шереметьево, и объявить поиск.

Еще через полчаса мы уже были в районе метро Кузьминки у подъезда одной из многочисленных в этом районе хрущевских пятиэтажек. В квартире на первом этаже, куда нас быстренько затолкали, было грязно и накурено. Нас бросили на пол и приковали наручниками к батарее. Бить не стали. Наверное, пока. Они ждали еще кого-то, скорее всего, главного. Он появился в квартире минут через сорок в сопровождении двух мордоворотов. Сам небольшого росточка, он отличался от всех других обитателей квартиры элегантной одеждой и интеллигентными манерами. Для него в центре комнаты поставили кресло, в которое он уселся с царственной непринужденностью. По его команде нас обыскали и чуть ли не с поклоном вручили ему наши паспорта и остатки денег. Деньги он небрежно сунул себе в карман, а паспорта принялся изучать, все более и более удивляясь.

– Так, значит, вы иностранцы, – произнес он, – это меняет дело. Для нас, но не для вас. Мы никому не позволим работать на нашей территории.

Он встал и вышел из комнаты, на ходу бросив своим телохранителям: «Пока не бить, посмотрим, что скажет шеф».

Было слышно, что он говорит с кем-то по телефону, но слов было не разобрать. Разговор закончился, и, судя по указаниям, которые он давал своей свите, мы поняли, что нас повезут к шести часам в какую-то приемную, где на нас посмотрит какой-то князь. Что это было, кличка или фамилия, оставалось неясным.

Через некоторое время с нас сняли наручники и снова усадили в машины. На этот раз мы ехали совсем недолго. Думаю, что нас привезли в Люберцы. Было совсем темно. Шел снег. Машина въехала в огороженный высоким забором двор и остановилась у крыльца большого двухэтажного деревянного дома. По-деревенски тянуло дымком, где-то лаяли собаки. Псы, которых держали на строгих поводках охранники, лишь грозно рычали и скалили зубы. Нас ввели в большую полутемную комнату и посадили на стулья, сковав руки за их спинками наручниками. Перед нами стояло большое кожаное кресло. Видимо, эта комната специально предназначалась для допросов. Через некоторое время в комнату, опираясь на палку и тяжело ступая, вошел благообразного вида старик и встал за спинкой кресла, оперевшись на него свободной рукой. Один из наших сопровождающих быстро доложил ему о наших прегрешениях и подал наши паспорта. Старик молча выслушал его и глубоко задумался, разглядывая наши паспорта. Я тоже внимательно разглядывал его. Он мне смутно напоминал кого-то, с кем я встречался когда-то очень давно. Нужно было, чтобы он произнес хотя бы несколько слов. Голос помог бы мне вытащить из памяти его имя. Помолчав, старик негромко произнес, ни к кому не обращаясь: «Зажгите свет». Кто-то щелкнул выключателем, в комнате стало светло, и я сразу вспомнил человека, с которым встречался всего дважды: в детстве, на чердаке отчего дома, потом лет десять спустя, в его квартире на Кутузовском проспекте.

– Федор Иванович! Вы ли это? – произнес я почти машинально. Резкий звук оборвал мои слова. В стену, в сантиметре от моего подбородка вонзился нож, пригвоздив к ней воротник пальто. «Мог ведь и попасть в меня», – пронеслась глупая мысль.

– Уберите отсюда этого, – старик показал палкой на Серегу, – а с ним я еще поговорю. Всем выйти!

Старик подошел ко мне ближе, держа палку за середину:

– Откуда меня знаешь? Говори быстро и не ври. Убью на месте. Было ясно, что он не шутит. Надо было ответить так, чтобы он вспомнил меня сразу. На мгновение я показал ему чердак своего дома и его самого, лежащего в луже крови. Потом сказал, стараясь голосом не выдать своего волнения:

– Тогда я помог вам выбраться из передряги. Теперь ваш черед. Старик подошел ко мне вплотную, поднял за подбородок мою голову и долго смотрел в глаза немигающим взглядом. Потом отошел и сел в кресло. Помолчав с минуту, он заговорил:

– Я давно не делаю добрых дел. Они так же наказуемы, как и злые. Чем выше поднимаешься, тем легче делать добро, но это всегда себе во вред. Обычно, человек, делая добро, думает в первую очередь о себе. Мол, мне зачтется. Если человек верующий, то он ждет зачета на том свете. А неверующий хочет получить что-то на этом. Вот и ты ждешь, чтобы с тобой на этом свете расплатились. Ну, ладно. Вспомнил я тебя. Выручу, раз обещал. Только объясни, как это ты иностранцем-то стал.

В двух словах я рассказал ему свою историю. Он молча выслушал ее и приказал привести Серегу.

– Снимите с них наручники, – приказал он, снова ни к кому не обращаясь. – Это мои гости, – произнес он и встал с кресла.

Во все дальнейшее было трудно поверить. После двух месяцев, проведенных в одиночной камере, многочисленных допросов и сегодняшнего побега мы, наконец, на какое-то время обрели покой и безопасность. Нас усадили в просторный автомобиль с тонированными окнами, где мы, свободно развалясь на заднем сидении, отправились в путь по ночной Москве. Автоматически контролируя маршрут, я понял, что мы выехали на Рублевское шоссе. Километров через десять машина свернула вправо и вскоре въехала в большой заснеженный сад. Встретивший нас у входа в дом человек, я бы назвал его дворецким, был вежлив и услужлив до подобострастия. Он провел нас в дом, который снаружи и изнутри действительно больше походил на дворец, чем на обычное человеческое жилье. Зеркала, мраморные статуи, картины на стенах. Впрочем, сейчас нам было не до того. Дворецкий показал отведенные нам апартаменты. Там было все, что нужно утомленному человеку.

Утром мы вышли из своих покоев в халатах, которые обнаружились в наших шкафах. Тут же перед нами возник дворецкий, который провел нас в столовую, где во главе большого стола за стаканом чая и с газетой в руках сидел Федор Иванович и тоже в халате. Он молча кивнул на стол, предлагая сначала утолить голод. Уговаривать нас было не надо. Со вчерашнего дня кроме тюремного завтрака мы ничего не ели. Утолив голод, но продолжая сидеть за столом, мы начали беседу, которая затянулась на несколько часов.

Сначала рассказывали мы, а точнее, на правах старого знакомого, я. Серега только иногда вставлял в мой рассказ отдельные фразы. Мой рассказ не отличался от того, что многократно излагалось полковнику во время допросов. Единственным добавлением было наше желание вернуться, в конце концов, в Англию.

Федор Иванович слушал очень внимательно, иногда задавал вопросы. Потом, помолчав, сказал:

– Интересно жизнь складывается. Мы с тобой встречаемся в этой жизни третий раз. Первый раз, когда ты абсолютно бескорыстно помог мне. Сейчас на склоне лет могу точно сказать, что своими успехами в дальнейшей жизни я во многом обязан тебе. Потом, годы спустя, когда я уже был в силе, ты отказался от моей помощи. Что ж, теперь пришел мой черед. Думаю, что смогу помочь вам обоим, но сделать это будет очень непросто. Чтобы легально въехать в Англию, надо откуда-то легально выехать, но сначала надо выбраться отсюда. Не сразу, но справимся с обеими задачами. Можете, сколько потребуется, жить здесь. Дом почти все время пустует. Вас будут обслуживать по высшему разряду. Тотального дефицита, который царит в этой стране повсеместно, вы здесь не ощутите. Иногда я буду вас навещать. Не рекомендую только пользоваться телефоном и выходить за ворота. Кто его знает, кому вы можете попасться на глаза. Но, вообще, вы свободные люди. Я вас не держу, так что действуйте на свое усмотрение.

Видя, что Федор Иванович не торопится, я решился задать ему вопрос, который меня мучил в прошлом, а теперь возник снова.

– Федор Иванович, – сказал я, – не могли бы вы сказать, а кто вы такой? Каждый раз, встречаясь с вами, я вижу вас как бы в новом обличий. Для меня вы остаетесь загадочной фигурой.

Он засмеялся, покачал головой, и сказал:

– Я ждал этого вопроса. На него я до сих пор отвечал только самому себе, но сейчас, пожалуй, расскажу. Я стар, мне уже недолго осталось жить в этом мире, а вы оба порядочные люди, причем, со своими проблемами, которые я постараюсь уладить. Так что мне нечего от вас скрывать, слушайте мою исповедь, но давайте договоримся: пока я жив, никому не передавайте мой рассказ. Когда помру, делайте, что хотите. Договорились!

Рассказ о себе у Федора Ивановича действительно больше походил на исповедь. Он не знал точно, когда родился и кто его родители. В возрасте примерно трех лет, с которых он хоть как-то помнил себя, он был в детском доме где-то под Сталинградом. Там ему дали имя, отчество и фамилию Чацкий. Директор детского дома любил Грибоедова и всем безымянным воспитанникам давал фамилии героев его комедии «Горе от ума». Там он рос и чему-то учился. Учился жить и выживать без материнского тепла, без нормальной еды, без одежды. Учился драться не на жизнь, а на смерть за кусок хлеба, за место под крышей. Иногда убегал из детдома, беспризорничал. Но каждый раз возвращался обратно либо сам, либо милиция ловила где-нибудь на рынке за кражу и отправляла в детдом. В общем, рос злым волчонком. Пришло время идти в армию. Там оказалось много лучше, чем в детдоме. А тут война. На фронт попал уже в октябре 1941 года. Всю войну прошел солдатом, получил множество ранений, но ни одного серьезного, хотя от пуль не прятался. Почти все время служил в разведчиках. Был и в штрафбате. Однако обошлось. Войну закончил в Вене сержантом, и не волчонком, а матерым волком. Демобилизовался в 1947 году. Поехал в Москву, а там на что-то жить надо было. Чуть было не связался с бандитами, их тогда в городе полно было, но за драку угодил в милицию. А там говорят, иди к нам служить или зону топтать будешь. Пришлось согласиться, уж больно не хотелось расставаться с волей. Несколько раз отличился при задержаниях со стрельбой и поножовщиной. Всю войну только этим и занимался. То часовых снимал, то языков брал. Его заметили. Перевели на работу в московский уголовный розыск, а там направили на учебу. Получил офицерское звание, вступил в партию, а потом получил предложение, от которого нельзя было отказаться. Предложение было непростое – внедриться в банду, но не для того, чтобы стать провокатором, а наоборот, чтобы возглавить ее. Идейка такая была, говорят, у самого Сталина, недаром он в духовной семинарии сколько-то лет учился. Он считал, что зло неискоренимо. В любом обществе, при любом строе всегда будет определенный процент людей, которые будут нарушать закон в той или иной форме. Поэтому преступность должна быть организованной. Тогда ею можно будет управлять, а сами преступники станут, как и все граждане страны, строителями коммунизма. Какая-то здравая мысль в этом и в самом деле была. Ведь цеховики не вчера появились. Они были всегда. Это теперь они легализованы, а тогда их было не меньше, чем сейчас кооперативов. Вот их в основном и должны были пасти организованные преступные группировки. А вольные художники, то есть бандиты, не входящие в группировки, должны были выжигаться каленым железом. В этом прямой интерес государства, а значит, и всего общества, в котором теперь найдется место и членам организованных преступных группировок.

Во время своего внедрения в банду мы с тобой и познакомились. Чердак твоего дома сыграл для меня очень большую роль. Все получилось очень естественно. Бандиты поверили в то, что я действительно один из них. Приняли меня к себе, а через некоторое время стал я их главарем. Дальше – больше. Пользуясь поддержкой органов, я постепенно подчинил себе все разрозненные банды в Москве, а потом и в стране, и стал направлять их деятельность в разумное русло. Те, кто не хотел вступать в организацию, сразу попадали в руки милиции и отправлялись отбывать сроки. Так постепенно я стал министром теневого сектора советской экономики или, если по-западному, Крестным отцом мафии. По самым скромным оценкам доля теневого сектора советской экономики составляла тогда от двадцати до тридцати процентов от реальной. Потом, наверное, больше. Поначалу предполагалось, что экспроприируемые бандитами деньги будут хотя бы частично идти в казну, но на деле случилось не так. Деньги стали прилипать к рукам чиновников разных рангов. От самых нижних до самых высоких. Управляя всем этим, я оставался высокопоставленным, но тайным сотрудником уголовного розыска. Потом получил должность в министерстве внутренних дел. Последние десять лет в ЦК КПСС трудился на немаленькой, прямо скажем, должности. Когда надо было, я мог найти в стране любого преступника, но мог в то же время вытащить любого из них из тюрьмы. Вот так жизнь сложилась. Теперь наступили новые времена. КПСС распущена, так что должности в ЦК я лишился. Но Крестный отец – это пожизненная должность, с нее можно уйти только ногами вперед. Теперь русской мафии потребуются другие покровители, и, уверяю вас, они скоро найдутся, так что моя смерть уже ходит где-то рядом.

– Федор Иванович! – подал голос Серега, – Ну и как вы оцениваете итоги своей деятельности?

– Итоги, говоришь! – Федор Иванович задумался на минуту, потом медленно заговорил:

– Трудный вопрос. Поначалу, я не очень задумывался над тем, что делаю. Просто выполнял задание. Оно было интересным с профессиональной точки зрения. Внедрение в преступную среду было трудным и опасным, а объединительный процесс, как ни странно, пошел легко. По-видимому, это сообщество инстинктивно искало защиты, крыши, что ли. И, когда я взял на себя эту роль, они ее приняли. Уже позже, когда все сложилось, я начал задумываться над содеянным. Картина получалась не слишком привлекательная. Под моим руководством шло сращивание государственных и преступных структур. При советском строе, когда зоны были по обе стороны колючей проволоки, это еще куда ни шло. Бандиты облагали налогом цеховиков и сами платили дань правоохранительным органам. Таким образом, и овцы были целы, и волки сыты. Но теперь этот опыт начал распространяться и на государственные предприятия, а это может губительно отразиться на экономике в будущем. Тем более, что аппетиты сильно выросли. Если раньше я разрешал облагать цеховиков налогом, исчисляемым в процентах от прибыли, то теперь с государственных предприятий пытаются брать поборы в процентах от государственных инвестиций. Это будет их просто убивать.

Скажем прямо, его рассказ, в котором, конечно же, многое было опущено, произвел на нас неизгладимое впечатление как своей циничностью, так и своей логикой, недоступной пониманию обычного человека. Но из него следовало и кое-что другое. Этот человек действительно мог нам помочь как никто в мире.

Снова потянулись дни томительного ожидания. Первые два-три дня жизни на вилле после двух месяцев, проведенных в одиночных камерах, показались нам раем. Роскошные апартаменты, ванная комната, оборудованная современной сантехникой, сауна, кухня, на которой каждый день как бы сами собой появлялись многочисленные и каждый раз новые замысловатые кушанья и фрукты всех стран мира. Все это было замечательно, хотя и никак не соответствовало тому, что переживала в это время страна. Ее пульс, иногда предельный, как у спортсмена на финише, а чаще, едва слышный, как у больного перед кончиной, непрерывно обрушивался на нас с экранов телевизоров, которые стояли в наших комнатах. Хотелось вырваться из этой золотой клетки, как недавно мы вырвались из клетки железной. Принять участие в бурных событиях. Все-таки, это была наша страна, мы переживали за нее. Однако мы понимали, что, во всяком случае сейчас, нам надо как можно скорее ее покинуть, и это было самым лучшим, что мы могли сделать.

В эти дни мы много рассуждали о том, что бы мы делали сейчас в России, если бы не были выброшены из нее семнадцать лет назад. Рассуждения дали не слишком утешительный, но наиболее вероятный результат: скорее всего, продолжая где-нибудь работать над одним из своих проектов, мы бы просто не заметили происходящих в стране событий. В один прекрасный день мы бы вдруг узнали, что уже нет СССР, что сменился социальный строй. Мы бы пожали плечами и продолжили как ни в чем не бывало свою работу. Наверное, мы бы гораздо больше удивились чуть позже, когда нам сказали, что наша работа больше никому не нужна, а предприятие закрыто. Что бы мы сделали в этом случае? Скорее всего, искали бы возможность продолжить свою работу. Мы не были теми заведующими лабораториями, которые в это смутное время становились премьер-министрами. С другой стороны, наши технологии производства продуктов питания здесь и сейчас были бы востребованы. Мы уже подумывали о том, как их внедрить сюда, чтобы избежать надвигающейся угрозы голода.

На все эти рассуждения и размышления было сколько угодно времени. После нашей первой встречи и длительной беседы Федор Иванович исчез. Правда, дня через три он позвонил нам и сказал, что появится только в канун Нового года, и чтобы мы ни о чем не беспокоились. Выбора не было. Оставалось только сидеть и ждать.

Федор Иванович появился на вилле за полчаса до Нового года. Под бой курантов мы подняли бокалы с шампанским и выпили за то, чтобы наступающий год был лучше предыдущего. По телевизору передавали что-то похожее на Голубой огонек. От него веяло чем-то давно забытым, но милым нашим сердцам. Однако уже через десяток минут мы выключили телевизор. Веселье на экране выглядело натужным, искусственным. Оно не поднимало настроение. Возможно, такое ощущение было только у нас, а все остальные, еще вчера советские люди, веселились от души. В это не очень-то верилось. Светская беседа за столом тоже не клеилась. Каждый думал о своем и не спешил прервать затянувшееся молчание.

Нарушил паузу Федор Иванович. Он наполнил большой фужер коньяком, не спеша выпил, пососал лимон и заговорил:

– Я проработал схему вашего выезда из страны. Получилось достаточно сложно, рискованно, но реально. На машине вы доберетесь до Черноморского побережья Кавказа. На лодке выйдете в открытое море. Там вас подберет корабль, идущий из Одессы в Грецию. В Турции вам поставят штампы в паспорт о въезде и выезде с условием, что вы покинете страну морем, то есть на том же корабле. Позже станет ясно, откуда вам будет лучше всего лететь в Лондон: из Греции, с Кипра или же из Тель-Авива. Быстро такое дело не провернешь. Думаю, что вы сможете двинуться в путь не раньше конца января. Не торопите меня. Надо все основательно подготовить. Не исключаю, что будем уходить вместе. У меня земля начинает гореть под ногами.

Он замолк. Вместе с ним продолжали молчать и мы. Спрашивать о деталях этой увеселительной поездки просто не имело смысла. Оставался только один нерешенный вопрос. Мы хотели во что бы то ни стало посетить могилы наших родителей. О том, что их уже нет на этом свете, мы узнали еще сидя в тюрьме КГБ от полковника, который вел допросы. Я сказал об этом Федору Ивановичу. Он ответил очень коротко:

– Я вас понимаю. Организуем.

После этой фразы он встал и вышел из комнаты, не прощаясь. Мы, продолжая молчать, посидели за столом еще с полчаса. Потом, поняв, что Федор Иванович не вернется, разошлись по своим комнатам.

Третьего января нас разбудили рано утром. В доме уже находился Федор Иванович и двое посторонних мужчин. Они оказались гримерами. Через пару часов наши лица изменились до неузнаваемости. Я постарел лет на десять и стал выглядеть пожилым профессором из провинции. Серега, наоборот, помолодел примерно настолько же. Ему придали вид приезжего откуда-нибудь с Дальнего Востока. Мохнатая шапка-ушанка, кожаный тулуп и высокие сапоги изменили его облик до такой степени, что я в первый момент вообще не признал его.

Во дворе нас ждали два потрепанных жигуленка. В каждую машину помимо нас и водителя сел еще один человек. Моя машина покинула двор виллы первой. Наш путь лежал к Ваганьковскому и Армянскому кладбищам, которые в Москве стоят по обе стороны одной улицы. Было еще темно, но уличное освещение не работало. Заснеженная Москва выглядела мрачной и суровой. По тротуарам, утопая в снегу, серой массой двигались прохожие, скапливаясь на редких остановках транспорта. По скользким дорогам нескончаемым потоком медленно ползли автомобили, автобусы и троллейбусы. Свет их фар едва пробивал снежную пелену.

Первый раз за почти три месяца пребывания в Москве я ехал по ней туда, куда хотел сам, но радости при этом не испытывал. То ли потому, что ехал навсегда проститься с родителями, то ли из-за негостеприимности города, который всегда считал своим родным и уютным. Постепенно светлело, и я стал замечать, что, несмотря на холод и снегопад, на улицах начинается торговля. Прямо на тротуарах то тут, то там появляются торговые ряды. Продавцы раскладывают свой товар на ящиках, тряпках и газетах. Чем торгуют, из машины было не видно, но покупатели останавливались, что-то клали в сумки, которые были в руках почти у каждого. Чувствовалось, что все находящиеся на улице люди были в состоянии крайнего напряжения. Это напряжение передалось и мне. Связь с Серегой пропала. Значит, наши машины находились достаточно далеко друг от друга. Это тоже нервировало. А что если кто-то из нас опять попадет в лапы КГБ? Когда мы уже подъезжали к кладбищу, мой спутник, сидевший рядом с водителем, сказал:

– Я пойду с вами. Буду метрах в пяти сзади. Там, на кладбище уже находятся наши люди. Если вдруг услышите или увидите, что начинается какой-нибудь скандал или драка, сразу идите к машине. Это сигнал, что надо уходить. Постарайтесь находиться на кладбище недолго, хотя у меня есть указание вас не торопить.

Наша машина остановилась у маленького рынка вблизи от кладбища. У входа в него продавали цветы живые и искусственные. Я пожалел, что не попросил у Федора Ивановича денег, но мой спутник без слов понял меня. Когда я подошел к воротам кладбища, он вложил мне в руку букет темно-красных, почти черных роз. Много лет я не был здесь, но хорошо помнил куда идти. Здесь, на Армянском кладбище, могилы моих предков появились еще в конце прошлого века, и мне не раз пришлось бывать тут в былые годы, провожая на вечный покой близких и дальних родственников. Понимая, что за могилой могут следить, я остановился у соседней ограды, которая тоже была мне хорошо знакома, и из-за нее стал рассматривать свои захоронения. Сквозь редкие ветви деревьев я разглядел сначала блеклую фотографию матери, потом отца. Тот, кто выбирал их, взял для памятника старые фотографии, те, что когда-то делал и хорошо помнил я. Лица на фотографиях выглядели молодо, они примерно соответствовали моему сегодняшнему возрасту. Мне показалось, что выбор был сделан правильно. С этими лицами не хотелось прощаться. Они были не похоронными, а жизнеутверждающими.

Постояв несколько минут, я положил несколько роз из букета на чужую могилу, а остальные – на могилы отца и матери. Мысленно поклонился им и, не произнося слова прощания, направился к выходу. Я думаю, что мои родители правильно поняли меня. Мы еще встретимся.

На обратном пути я не думал ни о чем. Поездка прошла без приключений. Серега приехал на виллу спустя несколько минут после меня. Мы не задали друг другу никаких вопросов и молча разошлись по своим комнатам.

Двадцать третьего января мы двинулись в путь. Нас снова загримировали, и Федор Иванович вручил нам на всякий случай советские паспорта. В них были вклеены наши фотографии в новом обличий.

– Паспорта настоящие, можете смело предъявлять их, если потребуется, – сказал он, – но думаю, что делать это не придется.

Мы сели в машины. Это были две новенькие черные Волги с номерами серии МОС. На таких разъезжали высшие советские и партийные чиновники. Хотя в стране уже не было ни советской власти, ни коммунистической партии, милиция их не останавливала. На крышах машин были установлены проблесковые маячки. В одну из них сел Федор Иванович. В другую мы с Серегой. На переднем сидении в каждой машине рядом с водителем сидел человек в камуфляже с автоматом на коленях. Все выглядело весьма солидно. Нам предстояло проехать на машинах две тысячи километров, отделявших Москву от Сухуми. Езда по российским дорогам и в летнее время занятие не из легких, а зимой превращается в рискованную затею. Трудности предстоящего пути мы почувствовали уже на первых километрах. Было очень скользко. Машины, буксуя, с трудом трогались с места. Их заносило на поворотах и при обгонах. Иногда из-за большого встречного потока, обгон становился невозможным, и мы подолгу тащились со скоростью двадцать-тридцать километров в час за каким-нибудь грузовиком.

За первый день пути мы преодолели всего триста километров и остановились на ночевку вблизи Липецка в небольшом охотничьем доме. Здесь нас ждали несколько человек. Один из них минут на пятнадцать уединился с Федором Ивановичем в одной из комнат весьма комфортабельного особняка, которым оказался весьма неказистый снаружи домик. Очевидно, они оба остались довольны беседой, поскольку, прощаясь, долго трясли друг другу руки, произнося слова благодарности. После этого собеседник Федора Ивановича покинул нас, а мы, утомленные долгой дорогой и голодные, с удовольствием уселись за красиво накрытый стол, уставленный блюдами и напитками.

Утром перед домом снова стояли черные Волги, но уже с другими номерами. Наверное, на них ездило высшее начальство Липецкой области. В этот день мы с трудом добрались до Воронежа, где нас тоже ждали. Так, меняя машины и ночуя в шикарных особняках областных руководителей, мы на пятый день пути без особых приключений добрались до Сухуми. Здесь уже была весна. Она началась почти сразу за Туапсе, где для нас была заранее приготовлена соответствующая сезону одежда. Теперь мы выглядели как обычные советские чиновники на заслуженном отдыхе. Как сказал Федор Иванович, советская власть и раньше кончалась между Туапсе и Сочи. Здесь в почете были не черные, а белые Волги, на которых мы теперь продолжали свой путь.

У ворот Сухумского аэропорта нас ожидали два УАЗа с военными номерами. Мы пересели в них. Машины, пробежав по асфальту несколько километров, свернули влево, в горы, и начали карабкаться вверх. Вскоре то, по чему мы ехали, уже нельзя было назвать дорогой. Это была тропа, больше подходящая для лошадей и пешеходов. Снова начал появляться снег. Часам к семи вечера мы, наконец, добрались до цели пути. Дом, у которого мы остановились, стоял одиноко почти на вершине поросшей лесом горы. Еще чуть выше стоял другой дом, поменьше. Других строений в округе было не видно. Около дома нас встретил заросший бородой мужчина в меховой шапке и такой же безрукавке поверх толстого грубой вязки свитера. Его широкие штаны были заправлены в сапоги, а на плече болталась винтовка. «Настоящий горец», – подумал я про себя. Не говоря ни слова, он провел нас в дом. В нем царила спартанская обстановка. Из сеней мы вошли в большую горницу. В центре горницы на дощатом полу стоял большой потемневший от времени дубовый стол. Вокруг него такие же большие и тяжелые кресла, покрытые коврами. Вдоль стен – сундуки и лавки, тоже покрытые коврами. На столе стояли глиняные сосуды и тарелки. В центре стола на глиняных же блюдах лежал хлеб, сыр и зелень. Три дверных проема, закрытые ковровыми занавесками, вели из горницы в предназначенные для нас комнаты.

С улицы послышалось жалобное блеяние, которое вскоре резко прервалось. «Хозяин барашка режет», – пояснил Федор Иванович. Мы вышли на улицу. Горец уже разделал барашка и теперь нанизывал, сочащееся свежей кровью мясо на шампуры. В свете костра, разведенного прямо на снегу, кровь и мясо казались черными. Погода была ясной, лунной и безветренной. Стояла удивительная тишина, прерываемая только потрескиванием сучьев в костре. От всего этого веяло первобытной дикостью, напомнившей мне тот, другой, но такой же затерянный мир на другом конце земли, в Африке. И там, и тут было хорошо и спокойно, много лучше, чем в сумасшедшем мире цивилизации, стремившемся к никому не ведомой цели.

Вскоре мы вернулись в дом, где с жадностью дикарей принялись поедать сочное, пахнущее дымом мясо, запивая его терпким красным вином из глиняных кувшинов. Никто не был расположен к разговорам. Молчать хотелось не из-за накопившейся за время пути усталости. Все мы, скорее всего, поддались обстановке, создаваемой самим домом, окружающей его природой, мягкой, но холодной погодой, игрой света и теней от освещавших комнату керосиновых ламп. Все, за исключением хозяина, сидевшего во главе стола. Он мало ел и внимательно следил за тем, чтобы у гостей не было пусто в тарелке или в стакане. Делал он это без всякого подобострастия, что мы часто видели в прислуживавших нам в пути людях, а исполняя некий восточный ритуал, устанавливающий взаимоотношения хозяина и гостя.

Ужин закончился. Я ушел в свою комнату и рухнул на жесткую постель, укрывшись бараньей шкурой, заменявшей здесь одеяла. Глубокий сон без сновидений поглотил меня. За все время пребывания в СССР мне до сих пор ни разу не удавалось вот так безоглядно погрузиться в сон. Все мысли о прошлом, настоящем и будущем куда-то ушли, как будто их и не было вовсе.

Мы провели в этом гостеприимном доме дней десять. Развлекались тем, что рубили дрова и укладывали их в поленницы. Собственно, занимались этим только мы с Серегой. Федор Иванович, дымя сигаретой, которую, кажется, вообще не выпускал изо рта, сидел на пеньке и смотрел на нас. Хозяин тоже постоянно был где-то рядом и всегда с винтовкой на плече. Как-то я спросил у него, почему он никогда не расстается с оружием. Ведь кругом никого нет. Он коротко ответил: «Война». Я подумал, что это просто чудачество. Однако потом, когда я был уже далеко от этих мест, мне стало ясно, что наш горец был прав. Война в этих местах уже начиналась. То затихая, то разгораясь, она растянулась почти на два десятилетия. Мы попали сюда в затишье. Будем считать, что хоть в этом нам повезло. Чем закончилась эта война для нашего молчаливого горца, и на чьей стороне он воевал, мы так никогда и не узнали.

Была уже середина февраля, когда поздно вечером мы услышали натужный рев автомобильного двигателя. Вскоре к дому подъехал уже знакомый Уазик. Пора было покинуть этот замечательный домик в горах. Как могли тепло мы попрощались с хозяином и с удивлением узнали, что Федор Иванович пока остается здесь. Он был скуп на слова. Сказал только, что теперь мы прощаемся, скорее всего, навсегда. У нас свой путь, у него свой. Куда вел его путь, оставалось только гадать, но нам было не до того.

Уазик, не включая фары, осторожно сполз по крутым и скользким дорогам к морю. Повеяло теплом. У самой воды мы вышли из машины. Было темно. В бухте покачивалась на волнах небольшая лодка, в которую мы вскоре забрались. Внутри лодки было очень тесно. Почти все внутреннее пространство лодки занимал двигатель. Когда он заработал, стало ясно, что это очень мощное сооружение. За штурвалом лодки сидел человек, лица которого было не разглядеть из-за наглухо застегнутого шлема, который обычно используют танкисты. Он подбодрил нас: «Не бойтесь ребятки, часика через два будем на месте. За моей лодкой ни один сторожевик не угонится, если вообще рискнет в такую погоду выйти в море».

Тихо урча мотором, лодка быстро пересекла бухту и вышла в открытое море. Это мы сразу почувствовали на своих боках. Волны нещадно швыряли лодку, обдавая нас далеко не теплыми брызгами.

– Накройтесь брезентом! – прокричал нам рулевой.

Мы воспользовались его запоздалым советом, но лучше от этого не стало. Одежда уже впитала в себя воду, которая, кажется, была повсюду. Стало очень холодно и мерзко. Наши головы были ниже бортов лодки, и мы ничего не видели вокруг. Рулевой сидел выше, но вряд ли и он видел что-нибудь в кромешной тьме.

– Идем по компасу, – снова прокричал он. – Через час начнет светать. Рассвет не принес облегчения. Я слышал в эфире какие-то голоса, которые заглушались ревом волн. Обрывки слов слились в фразу: «Прямо по курсу вижу лодку. Идет на скорости около двадцати узлов. Нам ее не догнать». Я понял, что нас засек по радару какой-то сторожевой корабль пограничников. Стоит ли говорить об этом рулевому. Я посмотрел на него снизу вверх. Его лицо было сосредоточенным. От шлема на голове шли провода. Скорее всего, он контролирует ситуацию. В это время рулевой прибавил обороты двигателя. Удары волн слились в непрерывный рев, а скорость почти удвоилась. Время потеряло смысл. Оно замерло, а может, и пошло вспять, во всяком случае, для меня.

Когда время вернулось, лодка почти не двигалась. Ее довольно мягко качали волны. Было почти светло, но свет был какой-то мутный, идущий со всех сторон. Туман – пронеслось в голове. Этого еще не хватало. Но рулевой не разделял моего мнения. Увидев, что я открыл глаза, он сказал: «Все в порядке, идем по пеленгу. Ваш корабль уже где-то рядом».

Действительно, вскоре, чуть не задев нас бортом, мимо прошел корабль, который мы тут же начали догонять. Я понял, что пересаживаться на него нам придется на ходу. Но делать нам ничего не пришлось. Видимо, процедура причаливания у них была отработана до мелочей. С борта корабля нам сбросили трос. Рулевой с акробатической ловкостью поймал его и за что-то зацепил на носу лодки. Потом с корабля сбросили второй трос. Его рулевой закрепил на корме. После этого нас буквально выдернули из воды, и мы вместе с лодкой закачались в воздухе. Нас подняли высоко вверх и опустили на палубу. Мы с трудом выбрались из лодки. Корабль, это оказалась небольшая посудина, а совсем не гигантское судно, каким оно показалось нам с воды, немилосердно качало. Держась за протянутые вдоль палубы веревки, я вспомнил, что на морском языке они называются леерами, мы последовали за матросом, который провел нас в каюты. Они были крохотные, но чистенькие.

Там мы нашли сухую одежду, в которую с удовольствием переоделись и стали выглядеть как все матросы на этом корабле.

После полудня море успокоилось, выглянуло солнце, которое стало иногда заглядывать в наши иллюминаторы. Расположенные под самым потолком и зарешеченные, они напоминали окна наших камер, которые мы так успешно покинули пару месяцев назад. Когда мы вышли из кают, то сходство с тюрьмой дополнилось тем, что дверь из небольшого холла, где они располагались, оказалась запертой. Рядом с запертой дверью, отделявшей наш закуток от остальных помещений судна, был вертикальный трап. Он вел к открытому наверху люку. Поднявшись наверх, мы оказались на кормовой палубе, также наглухо отделенной от всего остального высокой стенкой. Она защищала нас от ветра, и мы с удовольствием растянулись на сложенных в бухты канатах, лежащих на палубе. Судно двигалось на юг с довольно большой скоростью, и можно было ожидать, что при таком темпе мы уже через сутки войдем в Босфор.

В люке, из которого мы поднялись на палубу, появилась голова матроса. Он знаками пригласил нас спуститься вниз. На столе в холле был накрыт обед отнюдь не тюремного содержания. Пока мы обедали, судно сменило курс. Теперь оно двигалось в сторону Румынии. К вечеру стало ясно, что судно совсем не стремится поскорее достичь цели нашего путешествия. Оно двигалось зигзагами то в восточном, то в западном направлении, практически не сдвигаясь на юг. Ночью мы дважды слышали звук приближающихся и удаляющихся судов, которые подходили к нам вплотную, и ощущали толчки, когда они касались нас бортами. Очевидно, с борта на борт что-то перегружали. Иначе, зачем судам было подходить вплотную друг к другу. Вероятнее всего, наше судно занималось контрабандой, старым как мир видом деятельности, воспетом во множестве отечественных и зарубежных романов. Мы, очевидно, тоже были контрабандой. С этим приходилось мириться.

Проболтавшись несколько дней в открытом море и вымотав штормами нам все кишки, судно, наконец, устремилось на юг. Тихим, ясным и по-весеннему теплым утром оно вошло в Босфор. На мачте подняли турецкий флаг. Следуя за другими кораблями, которые шли здесь непрерывной вереницей, мы вошли в бухту Золотой Рог и встали на рейде в виду Стамбула. Мы с интересом рассматривали город с его многочисленными мечетями и доносившимися даже сюда гортанными криками муэдзинов. Трудно было представить себе, что шесть веков назад здесь был центр православия – столица Византии – Константинополь.

С палубы на воду спустили катер, и он бодро побежал к берегу. Потом кто-то пришвартовался к нам. Днем движение в бухте было очень активным, но нас оно практически не касалось. Ночью же мы то и дело слышали, как к нам одна за другой подходят лодки. К утру следующего дня эта деятельность сникла, и мы снялись с якоря. Через несколько часов мы уже были в Средиземном море. Здесь судно двигалось, не слишком отдаляясь от берега, приставая к нему чуть ли не в каждом маленьком порту. Так можно было плыть до Греции и месяц, и два.

Третьего марта мы, наконец, подошли к Афинам. В наш отсек зашел капитан корабля. В этом интеллигентного вида человеке в очках, которого мы видели впервые за месяц плавания, трудно было распознать морского волка, способного вести корабль сквозь штормы и удирать от погони. Он вручил нам паспорта, в которых стояли отметки о прибытии в Турцию в октябре 1991 года и убытии оттуда в марте 1992 года. Получалось, что в Советском Союзе мы не были вовсе. Он сказал, что мы можем сойти на берег в Афинах и попробовать отсюда отправиться в Лондон, или продолжить плавание до Израиля. В порту города Хайфа мы будем 15 марта. Капитан посоветовал нам не спешить. Здесь, в Афинах, он по каким-то причинам не может сам обеспечить нас билетами на самолет в Лондон. А в Израиле билеты для нас уже куплены и находятся в надежных руках. Скрепя сердце, мы решили последовать его совету. На неделю мы съехали с корабля на берег и, расположившись в отеле недалеко от набережной, принялись осматривать достопримечательности города. Капитан снабдил нас изрядной суммой денег, что позволяло нам не стесняться в расходах. Собственно, кутить мы и не собирались, но одеться нормально было необходимо. Скоро мы выглядели, как путешествующие джентльмены средней руки, находящиеся в туристической поездке.

Вновь, уже в который раз за последние шесть месяцев, находясь в условиях вынужденного безделья, мы с Серегой начали обсуждать вопрос о том, что будем делать, когда, наконец, вернемся в Лондон. Вдруг оказалось, что впервые в жизни мы не знаем, чем займемся. Нам уже перевалило за пятьдесят. Это число выглядело рубежным. Затевать что-то с самого начала казалось поздноватым. Идей по-прежнему было много, но теперь уже стоял вопрос не о том, как их реализовать, а зачем. В молодости этот вопрос как-то не возникал. Нам было достаточно того, что дело, которое мы делали, было интересным. Вот мы и удовлетворяли собственное любопытство. В этом мы ничем не отличались от Федора Ивановича. Просто, интересы у нас были разные. Ему было интересно прибрать к рукам бандитов. Мы учились программировать живую клетку. Кто-то в то же самое время и тоже из любопытства изобретал лекарства, наркотики, оружие и много чего еще, не задаваясь вопросом, зачем он это делает.

Рассуждать на такие темы, сидя за столиком в уличном кафе, было легко и приятно. Но это только на первый взгляд. На самом деле, для нас этот вопрос уже давно стал серьезной проблемой. Он возник года три назад, когда мы приняли решение свернуть свою деятельность в Кейптауне. Потом, в круговороте текущих дел мы все время откладывали его обсуждение. Но в этой, планировавшейся короткой поездке, уже растянувшейся почти на полгода, у нас было время подумать. Мы думали об этом в дни и месяцы вынужденного безделья сначала в тюрьме, потом живя на вилле у Федора Ивановича, потом в тесной корабельной каюте. Каждый раз мысли приобретали соответствующую окраску. В тюрьме мы думали, что готовы заниматься чем угодно, лишь бы вырваться из нее. На вилле нам хотелось наладить в России производство продуктов питания, чтобы избавить эту многострадальную страну от продуктового дефицита. На корабле мысли были сумбурными и не переходили в конкретную плоскость. Теперь же мы уже ощущали себя на пороге родного дома, и вопрос, что делать дальше, приобретал актуальность. Конечно, эта наша поездка с самого начала развивалась по детективному сценарию, и мы не знали наверняка, каким будет ее окончание. Правда, с тех пор, как мы оказались под покровительством Федора Ивановича, неожиданности кончились. Наше бегство из страны было организовано очень четко. Хотелось думать, что и последний этап пути пройдет гладко.

Понимая бесперспективность своих дискуссий на вечную тему «что делать», мы решили примерить на себя тогу туриста. Несмотря на межсезонье, в городе было полно приезжих со всего мира. Следуя в непрерывном потоке разноязыкой публики, мы медленно ходили по узким улицам центральной части города. Заходили в магазинчики, бойко торгующие сувенирами, отдыхали за столиками в маленьких уличных кафе. Осмотрели Акрополь, даже развалины которого выглядели величественно.

Постепенно расширяя географию своих блужданий, мы оказались снова в порту, где нам стали настойчиво предлагать прокатиться на маленьком суденышке по греческим островам. Экскурсия должна была занять всего несколько часов, и мы, хотя были сыты морем по горло, решили последовать приглашению. И не пожалели. Островки поражали своим спокойствием и какой-то внутренней гармонией. Тщательно выбеленные домики и растущие вокруг них плодовые деревья, казалось, составляли с островом единое целое. Под стать им были и местные жители, деликатно предлагающие туристам пообедать в гостеприимных ресторанчиках и купить самобытные сувениры. Я сразу представил себе собственное семейство, беззаботно живущее на одном из таких островов. Но Серега парой фраз разрушил идиллию.

– Подумай, – сказал он, – а где твои дети будут учиться, и что ты сам будешь здесь делать. Кроме того, летом здесь наверняка нестерпимо жарко, а во время зимних штормов с такого острова никуда и не уедешь.

Все же экскурсия нам понравилась, и на следующий день мы решили ее повторить, отправившись на другие острова на чуть большего размера кораблике. Когда мы поднялись на борт, мне показалось, что в толпе отправляющихся вместе с нами туристов промелькнул кто-то, кого я знал в прошлом. Корабль отошел от берега, а я пытался, стоя у борта, разобраться в своем ощущении. Кто-то, кого я считал потерянным для себя навсегда, был здесь, рядом, совсем близко. Когда пассажиры начали сходить по трапу на причал первого острова, я стал внимательно следить за ними, стараясь понять, кто из них навел меня на воспоминания. Кандидата в знакомые не находилось, но послышался голос, который мог принадлежать только одному человеку на земле – Нине. Вскоре обнаружилась и хозяйка голоса – девушка лет двадцати, ничем не напоминающая мое божество.

Вполне возможно, это была ее дочь. Ведь мы расстались уже более тридцати лет назад. Ее дети могли бы быть и постарше. Во время экскурсии я постарался держаться поближе к девушке. Она была не одна. Молодой человек, державший ее за руку, выглядел вполне прилично, и во время обеда, сев с ними за один столик, я спросил: «Простите, девушка, а не говорите ли вы по-русски?» Она ответила: «Да». И я задал следующий вопрос: «Как зовут вашу маму?» Вопрос удивил ее, но она ответила на него: «Нина!» Молодой человек, слушая наш диалог на незнакомом языке, насторожился, но когда понял, что речь идет всего лишь о матери его девушки, успокоился. Я продолжил расспросы, и вскоре выяснилось, что Нина сейчас в Афинах. Живет в гостинице неподалеку от нас.

После этого мне захотелось возможно скорее покончить с экскурсией. К причалу в это время подошел катер, идущий в Афины, и я пересел на него, оставив Серегу любоваться греческими достопримечательностями в одиночестве.

Взволнованный предстоящей встречей, но уже умудренный житейским опытом, я попытался трезво оценить обстановку. Пути назад не было, и он не нужен ни ей, ни мне. Остались только воспоминания. Дорогие для меня и, может быть, не очень, для нее.

В порту взял такси и вскоре уже входил в отель, понимая, что для Нины встреча будет еще более неожиданной, чем для меня. Чтобы дать ей возможность хоть немного собраться с мыслями, я не пошел стучаться в номер, а послал с портье записку: «Некто Алексей из Москвы хочет переговорить с госпожой Ниной после тридцатилетней разлуки».

Минут через десять Нина спустилась в холл отеля. Я узнал ее. Время наложило свой отпечаток на лицо, фигуру, манеру держаться, но пощадило ее красоту. Такие женщины, как она, могут быть красивы и в самом пожилом возрасте. Конечно, это уже не красота юности, а возможно даже и нечто большее.

Я поцеловал ей руку, и мы молча уселись друг против друга. Потом был вечер воспоминаний. Она рассказала о том, что было после нашего расставания. Уже тогда, когда Нина предложила мне поехать в Питер, она знала, что нам предстоит разлука. Поэтому, собственно, и предложила. Без этой поездки и всего того, что мы испытали в ней, наши отношения могли бы остаться в памяти как незавершенные. Она уже тогда думала о воспоминаниях! А потом начиналась детективная часть. Собственно, детективный сюжет проходил красной нитью через всю ее жизнь, как, впрочем, и через мою.

Накануне отлета к месту будущей работы отца все их семейство отправилось в Большой театр. Когда дамы уже облачились в вечерние платья, отец в парадном генеральском мундире неожиданно рассказал им, что будет дальше. На самом деле дальше повторялось то, что уже было однажды в ее жизни за несколько лет до нашего знакомства. В то время, Нина со своими родителями жила в США, в штате Флорида, на самом берегу Мексиканского залива. Тогда, если бы кто-нибудь сказал ей, что ее отец не только сенатор от этого штата, но еще и русский шпион, она бы рассмеялась ему в лицо. Но наступил однажды вечер, когда он позвал жену и дочь на ночную рыбалку. Все вместе они вышли в море, что делали не раз. Но вместо того, чтобы ловить рыбу, отец начал поднимать со дна канистры с бензином, а когда закончил, то их яхта на полном ходу направилась на Кубу. Только там Нина поняла, чья она дочь. Потом была Москва с ее непривычными для южан холодами. В Москве отец сильно переменился. Раньше всегда веселый, он стал замкнутым и неразговорчивым. Мать говорила, что на него повлияло изменение климата. Теперь Нина понимала, что под климатом мать имела ввиду не столько погоду, сколько обстановку в стране и вокруг отца. Чего-то другого ожидали от Москвы они оба, хотя понять, сколь глубоко была посвящена мать в дела мужа, Нина так никогда и не смогла. Короче, в Москве жизнь как-то не заладилась, и отец стал поговаривать о том, что ему предлагают поехать на работу в другую страну. Именно туда и собиралась отправиться вместе с родителями Нина, когда прощалась со мной. Лишь в канун отъезда отец посвятил жену и дочь в свои планы, а дальше оставалось только их выполнять.

В антракте отец предложил своим дамам пройти за кулисы. Они беспрепятственно прошли туда, неся в руках красивые букеты, которыми обычно одаривают артистов завсегдатаи. За кулисами отец провел их в одну из гримерных, где в шкафах была заранее приготовлена совсем другая одежда. Все переоделись. Вышли через служебный подъезд напротив Центрального универмага по отдельности и, поймав такси, отправились в аэропорт Шереметьево. Уже через два часа, когда спектакль в Большом театре подходил к концу, самолет Аэрофлота поднялся в воздух, унося в столицу Индии делегацию партийных и комсомольских активистов, направлявшихся для укрепления дружеских отношений с этой страной. Потом в течение года они несколько раз переезжали из страны в страну, пока, наконец, мать и дочь не оказались в Афинах. Отец сказал, что у него есть дела в Париже, и он присоединится к ним через пару недель. Однако вскоре они узнали, что он не вернется к ним никогда. Его нашли мертвым в отеле. По заключению врачей смерть наступила из-за сердечного приступа. О том, что отца уже нет на свете, они узнали случайно из прессы. Что это было, действительно несчастный случай, или отец все это спланировал сам, никто не знает наверняка.

– Мать до конца дней была уверена, что отец покончил жизнь самоубийством, чтобы защитить нас. В Греции у нас оказались деньги, и мы могли спокойно пользоваться своими американскими паспортами.

Нина снова поступила в Университет и через несколько лет вышла замуж за француза, ставшего крупным специалистом в области археологии. Сама почувствовала вкус к этой увлекательной науке и стала ездить с ним в экспедиции. Там и родились у них дети. Сын, который тоже стал археологом, и дочь. Она учится на медицинском факультете.

– Так что теперь мы самые обычные граждане, живем нормальной человеческой жизнью, а детективы либо читаем, либо смотрим в кино. Это гораздо приятнее, чем быть в них действующим лицом, – закончила Нина.

Я рассказал Нине о своих приключениях и злоключениях. Мы обменялись адресами, но оба понимали без слов, что общаться мы уже не будем. Может быть, нам была не нужна и эта встреча. Зачем разрушать тот романтический образ, который запечатлелся у каждого из нас в юности и шел с нами по жизни, не старея. Жизненная правда по богатству фантазии не уступает воображению, но редко бывает доброй…

Следующим утром мы покинули гостеприимный город Афины. Пятнадцатого марта к вечеру мы уже были в морском порту Хайфы. На причале нас встретил человек в форме израильских вооруженных сил, прекрасно говоривший по-русски. Оказалось, что он уроженец Подмосковья, иммигрировавший в Израиль с семьей в середине семидесятых годов. Он посадил нас в машину, и поздно ночью мы уже были в Тель-Авиве. Дальше все было уже просто.

 

Ночная трагедия

Рассказ Дэвида не показался нам слишком длинным. Теперь, когда все кончилось благополучно, нас интересовали детали этого путешествия. Дэвид и Майкл, наоборот, хотели узнать побольше о домашних событиях. Наверное, с неделю мы непрерывно делились новостями и жили под впечатлением возвращения наших мужчин. Потом жизнь начала постепенно входить в обычное русло. Все, казалось, шло прежним путем. По утрам мы завтракали всей семьей. Потом отправляли детей в школу. Я начинала хлопотать по хозяйству, а Дэвид уходил к себе в кабинет. С тех пор, как мы переехали в Англию, кабинет стал его постоянным рабочим местом. Там он что-то писал иногда от руки, но все чаще на компьютере, все глубже и глубже входившем в нашу жизнь. К обеду он спускался в столовую. В эти часы в доме было тихо. Мы обедали, обсуждая текущие дела, после чего Дэвид снова уходил к себе и возвращался, когда из школы приходили дети.

Но долго наслаждаться покоем нам не пришлось. Через две недели после возвращения Дэвида и Майкла в нашем доме произошла трагедия. Ночью я услышала страшный крик. До сих пор не знаю, кто кричал. Я вскочила с кровати и бросилась вниз. Дэвид уже был там. В недоумении он стоял на пороге своего кабинета. Мебель в нем была перевернута. Окно открыто, а на подоконнике, свесив голову и руки на улицу, лежало безжизненное тело Кетти. Я сразу представила себе картину происшедшего. Грабитель забрался в кабинет. Гостевая комната примыкает к нему. Кетти могла услышать шум и, будучи безрассудно смелой, отправилась посмотреть, что происходит. Увидев постороннего, она вступила в схватку с ним и погибла, защищая нас. Мы заглянули во вторую гостевую комнату. Там безмятежно спал Лео.

Мы вызвали полицию. Детективы долго осматривали дом и сад. Привезли розыскную собаку. Она учуяла следы грабителя, ведущие от окна, где лежала Кетти, к забору, легко перемахнула через него и беспомощно остановилась у края тротуара. Здесь грабитель сел в машину.

К утру тело Кетти увезли. Проснулись дети, а вслед за ними и Лео. Мы не знали, что и как сказать ему. Он, видя в доме полицейских и наше замешательство, понял, что случилось что-то страшное именно с его матерью, единственным отсутствующим в доме человеком. Пришлось рассказать ему о событиях этой ночи. Он не заплакал, но замкнулся в себе. Полицейский врач сделал ему укол успокоительного. Наверное, такие уколы надо было сделать и всем нам. С этой минуты стало ясно, что наша семья пополнилась еще одним членом. Не бросать же мальчика на произвол судьбы.

Полицейские подтвердили нашу версию происшедшего. Теперь надо было понять, что унес с собой грабитель. Мы долго осматривали кабинет, но кроме разбитых безделушек и сломанного журнального столика никаких других утрат не обнаружили. В кабинете и не было никаких серьезных ценностей. Пожалуй, единственной ценностью в нем была рукопись с описанием технологии производства эликсира жизни и производства пищевых продуктов, но папки с ними лежали на месте. Еще одна папка, где было описание механизма телепатии, лежала в сейфе в спальне. Грабитель туда не добрался. Похоже, он вообще ушел ни с чем именно благодаря Кетти. Было глубоко жаль бедную женщину. Лучше бы она спокойно спала. Вряд ли грабитель мог нанести нам большой ущерб, больший, чем ее смерть.

Когда полицейские ушли, а мы немного успокоились, то принялись наводить порядок в кабинете. В какой-то момент Дэвид подошел к полке, на которой стояли папки с рукописью, и взял одну из них. Папка оказалась пуста. В других папках тоже ничего не оказалось. Это коренным образом меняло наши представления о происшедших событиях. Получалось, что Кетти совсем не была сначала смелой спасительницей нашего сына, а потом превратилась в невинную жертву, защищавшую наше имущество. Она или кто-то другой подстроил нападение на Сержа, чтобы дать ей возможность проникнуть в наш дом. Там она, наверное, долго искала что-то ценное и случайно наткнулась на рукопись? Пасьянс не сходился. Оценить рукопись непрофессионал не мог. Все было бы понятно только в одном случае, если бы она проникла в наш дом целенаправленно, в поисках рукописи. Но кто же мог знать о ее существовании. Впрочем, можно было и не знать, а просто догадываться о том, что подобный документ существует.

Совсем не владея телепатией, я понимала, что Дэвид думает в том же направлении. Похоже, что жертвой все же были мы сами, а вместе с нами и Лео, который стал теперь круглым сиротой. А Кетти, хотя и погибла, была совсем не безвинна. Она была исполнительницей, если не главной, то важной роли в похищении рукописи. Оставалось только понять, кому и зачем все это понадобилось, и в чьи руки она попала. Корни этих событий, конечно же, надо было искать в прошлом. Но, как и зачем?

Мы долго обсуждали происшедшее с Майклом и Ольгой и не пришли к какому-либо решению. Заявлять в полицию о пропаже рукописи мы не стали, хотя, возможно, это и было ошибкой. Лео же остался с нами. Он явно не был соучастником. Как и мы, он скорее был жертвой.

 

Что же дальше?

С первых дней возвращения Дэвида из СССР я заметила, что его поведение как-то изменилось. Он стал медлительнее, задумчивее, меньше шутил, не всегда сразу отвечал на вопросы. Казалось, что когда к нему обращаются, он делает над собой усилие, чтобы отвлечься от каких-то своих очень важных мыслей и вернуться к текущим проблемам. Я объясняла себе это его состояние накопившейся усталостью, просила отдохнуть как следует, обратиться к врачам. От отдыха Дэвид категорически отказался, а пройти медицинское обследование, как ни странно, согласился. Потом я поняла, что он пошел на это, чтобы успокоить меня. Медицина не выявила никаких отклонений в его организме. Наоборот, врачи, с которыми я разговаривала сама, в один голос говорили, что столкнулись с удивительно хорошо сохранившимся для своего возраста человеком. Они не нашли чего-либо, заслуживающего внимания, и я успокоилась, хотя продолжала видеть, что Дэвид совсем не такой, каким был до поездки. Я начала понимать, что все дело в тех мыслях, которым он предавался, и стала пытаться проникнуть в их суть. Долгое время мне это не удавалось. Но однажды Дэвид не вышел из своего кабинета к обеду. Я поднялась к нему и, открыв дверь, увидела картину, от которой сердце сжалось невыносимой болью. Дэвид сидел неподвижно спиной ко мне, слегка свесив голову набок. Именно в такой позе сидел в кресле второго пилота мой бедный Гарри двадцать лет назад. Пережитое тогда молнией пронеслось в моей голове. Неужели такое повторяется? Я бросилась к Дэвиду, взяла его руку в свою. Рука была теплая, но совершенно безжизненная. Я посмотрела ему в глаза. Маленькие черные зрачки, не мигая, смотрели прямо на меня. Дэвид дышал очень тихо и ровно. Он был жив, но находился где-то очень далеко. Я знала, что Дэвид способен к медитации. Он сам объяснял мне, как это делается, но я не могла представить себе, что человек может так глубоко уйти в это состояние. Несколько минут у меня ушло на то, чтобы вернуть его к жизни. Наконец, рука дернулась, а взгляд начал приобретать осмысленное выражение.

– Нина! – наконец произнес он, и сердце сжалось снова, теперь уже от вспыхнувшей ревности. В прошлом Дэвида для меня не было тайн. Я знала имя девушки, которую он любил много-много лет назад, а потом она таинственным образом неожиданно исчезла из его жизни. Не скрыл он от меня и свою неожиданную встречу с ней в прошлом году в Греции. Однако ревность сразу уступила место трезвому взгляду на вещи. Дэвид был жив, и это главное. Все остальное было в далеком невозвратно ушедшем прошлом. Я не стала говорить с ним на эту тему, когда мы вместе спустились в столовую. При этом Дэвид вел себя как ни в чем не бывало. Длительное пребывание в состоянии медитации не сказалось на его аппетите. Мне же есть расхотелось.

После обеда Дэвид собрался снова уйти к себе в кабинет, но я попросила его задержаться. Он очень спокойно отреагировал на мои вопли по поводу его занятий в кабинете. Он сказал, что ничего особенного с ним не происходит. Просто он пытается добраться до глубин своей наследственной памяти. Это совсем непросто.

– Память – не городская библиотека или компьютерная база данных, где все разложено по полочкам, и надо лишь знать правила поиска. Она устроена совсем по-другому. В ней нет ни рубрикатора, ни алфавитного поиска, ни календаря знаменательных дат. Ее можно представить себе как некий мешок, в который год за годом, век за веком складывают и складывают информацию. Постепенно она спрессовывается, всякая незначительная мелочь превращается в труху и высыпается сквозь неплотную ткань мешка. Остается память о самых ярких и значимых событиях в жизни того или иного человека. Но кому принадлежит каждое из этих воспоминаний, никак не зафиксировано. В этом, наверное, и состоит основная трудность в расшифровке этого, поистине неисчерпаемого источника исторической информации. По большому счету надо было бы собрать в одном месте несколько сотен или тысяч людей, обладающих наследственной памятью и по крупице воссоздать действительную историю возникновения и развития человечества. Нам с Майклом такая задача не по плечу.

– Если ты сам понимаешь, что задача не решаемая, то что тогда ты делаешь? – спросила я, надеясь, что мне удастся как-то отвлечь Дэвида от копания в закоулках его памяти и направить его деятельность на что-нибудь более полезное с моей точки зрения. Но по его ответу я поняла, что сама взялась за нерешаемую проблему.

– Видишь ли, – сказал он, – то, что я пытаюсь сделать, связано пока только с подбором ключа к поиску информации в собственной памяти. Похоже, что я уже близок к решению. Как мне кажется сейчас, доступ к памяти построен на ассоциативной основе. Те или иные факты вызываются из памяти, когда начинаешь думать на какую-нибудь конкретную тему. Сначала я пытаюсь обдумывать интересующий меня вопрос в общем виде, постепенно заменяя слова образами, потом перехожу к деталям. Не всегда, но часто мне удается вытянуть из памяти все, что в ней есть по данному вопросу. Конечно, нельзя забывать, что восприятие у каждого человека очень субъективное, поэтому и надо было бы собрать для этой цели много людей.

Беседа с Дэвидом немного успокоила меня. Похоже, что он не утратил чувства реальности. Я отпустила его в кабинет, а потом взяла себе за правило заходить к нему перед обедом и перед возвращением детей из школы. Теперь его медитативное состояние не пугало меня. Я научилась возвращать его к обыденной жизни очень простым путем, ежедневно меняя духи. Входя в его кабинет, я просто садилась на диван и ждала, когда он почувствует запах. Ждать приходилось всего несколько минут. Больше он ни разу не называл меня Ниной.

Конечно, мы с Ольгой постоянно обсуждали проблемы наших мужей. У нее они были те же, что и у меня. Но если я пыталась направить деятельность Дэвида в понятное мне русло через умные разговоры, наконец, через слезы, то Ольга действовала иначе. Она, со свойственным ей темпераментом начала закатывать Майклу скандалы с битьем посуды. В ответ на это он наглухо ушел в себя. Ольга поняла, что таким путем она ничего не добьется, и поутихла, подыскивая более эффективные методы воздействия. Вместе мы пришли к выводу, что наши умные и сильные во всех отношениях мужчины, оставшись без любимого дела, стали киснуть у нас на глазах, не находить себе места, вот и ударились в воспоминания, в медитацию. Семейные проблемы казались им мелкими, да они и не способны были их решать.

В какой-то степени Дэвид и Майкл подтверждали наше мнение о том, что занялись изучением своей наследственной памяти от нечего делать, но их объяснения звучали совсем не так, как наши. Они говорили, что, обретя этот дар много лет назад, не поняли, что в их руки попал ценнейший источник исторической информации. Действительно, чтобы понять это, надо было иметь много свободного времени, которым они тогда не располагали. Тюрьма оказалась самым подходящим местом для того, чтобы заняться, наконец, изучением этого феномена. Именно там Дэвид, а вслед за ним Майкл, сумели впервые погрузиться в глубины памяти и получить первый опыт извлечения из нее исторической информации. Теперь они видят свою задачу в том, чтобы собрать там данные по нескольким интересующим их вопросам. Это очень непростая и даже тяжелая, но очень интересная работа, которая сулит получение важных научных результатов.

Если бы я тогда попыталась выяснить, что собственно хотят они узнать, роясь в глубинах памяти, наверное, нашла бы массу аргументов, чтобы отговорить их от этой затеи. Но мне не могло даже прийти в голову, что они опять затеяли ужасную авантюру. Поэтому я шла совсем иным путем, стремясь направить энергию мужа в круг простых житейских проблем. Я пыталась объяснить Дэвиду, что он уже сделал в своей жизни множество крупных и полезных дел.

– В конце концов, вы с Майклом вывели новую породу человека, – говорила я. – Кто знает, возможно, как все население Земли пошло от Адама и Евы, так и будущие поколения составят наши потомки и будут гораздо более счастливы в жизни, чем мы. Ты уже достиг цели. Теперь отдыхай, наслаждайся жизнью, займись воспитанием детей, в конце концов, попутешествуй.

Дэвид был глух к моим словам. Наоборот, когда я говорила о цели в жизни, он приводил свою, недоступную моему пониманию позицию. Сама-то я точно знала и видела свою цель в жизни – воспитать, поставить на ноги своих детей, потом нянчить внуков, что еще человеку нужно. Так же, наверняка, думают миллионы и миллиарды людей на всей планете. Их основная забота – обеспечить собственное благосостояние. Не больше и не меньше того. Только единицы из них хотят чего-то большего. Они ставят перед собой какие-то другие цели и добиваются своего, возможно, не только благодаря своим талантам, а потому, что другие просто ни к чему не стремятся. Но Дэвид рассуждал по-другому. Если допустить, что хотя бы у отдельных людей могут быть достижимые цели, то должна была бы быть цель и у всего человечества. Никто и никогда ее не формулировал и, тем более, не ставил. Человечество вообще не ставит перед собой никакой цели. Оно развивается без всякой идеи, без плана и даже занимается исследованием перспектив своего развития факультативно, силами энтузиастов одиночек. Скорее всего, никакой особой цели в развитии человечества просто не существует. Даже если и существует высший разум, который занес на нашу планету разумную жизнь, то и он не спешит поделиться с нами своими планами. Да и были ли они вообще? Возможно, Создатель считает, что уже исполнил свою миссию, а дальше предоставляет нам возможность действовать самостоятельно. В этом смысле хорошо живется людям верующим. Вера не требует ни знания, ни понимания. Вера есть вера, этим все сказано. Если же Создателя не было вовсе, то еще хуже. Тогда разум, сознание возникли на Земле случайно, и им суждено так же случайно погибнуть. Хочется понять, зачем живу я, зачем живем мы, зачем живет все человечество, и что будет дальше, через год, через сто лет, через миллион, через миллиард!

– Ты занимаешься не своим делом, – говорила я ему, – ты, фактически, пытаешься выйти за пределы человеческих возможностей, вмешаться в промысел Божий. В тебе нет того, что называется смирением – одной из главных добродетелей человека, которую воспитывает в нем религия. Если хочешь, это недостаток твоего атеистического воспитания, надо просто преодолеть его. Когда ты занимался делом, эти проблемы тебя не мучили. Вот и теперь займись каким-нибудь простым и понятным делом, как все люди.

Дэвид и Майкл не преуспели в своих поисках. Через какое-то время они признались в этом сами. Людская память не хранила дат. Например, родители Дэвида точно знали дату начала войны СССР с Германией, но не помнили, когда началась вторая мировая война в Европе. В памяти более далеких предков дат вообще не было. Зато там встречались различные кулинарные рецепты, сцены праздников и торжеств, посвященных неизвестно кому или чему. Вместе с тем, многие профессиональные навыки хранились в наследственной памяти во всех деталях. Но не это на самом деле интересовало наших мужчин. Они жаждали увидеть воочию следы посещения Земли инопланетянами, узнать, как выглядел Создатель или хотя бы основоположники религий. Ничего этого добиться им не удалось, и они прекратили попытки пробиться вглубь веков, подавленные постигшей их неудачей. До сих пор все их затеи им удавались в большей или меньшей степени. Наверное, они могли бы снова начать исследования в тех областях, над которыми работали раньше. Там оставалось еще очень много неясного. В первую очередь, вообще отсутствовала сколько-нибудь строгая теория, объясняющая их собственные достижения. Но сделать это здесь, в Англии, было очень сложно, а, может быть, они не делали таких попыток, опасаясь неудачи.

Однажды, в субботу, когда мы все вместе сидели вечером в нашей большой гостиной, а дети увлеченно играли на компьютерах, Дэвид сказал, обращаясь ко всем нам:

– Конечно, трудно переключиться с непрерывной и конкретной работы на что бы то ни было другое, особенно на то, что мы не знаем и не умеем. Но, если у нас сегодня нет достойной проблемы, давайте ее придумаем и будем решать в свое удовольствие. В конце концов, правду говорит моя мудрая жена – нельзя вмешиваться в промысел Божий.

На следующий день у нас был запланирован поход в ресторан по случаю дня рождения Майкла. Мы выбрали один из лучших ресторанов Лондона, славящийся своими гастрономическими изысками. Наш столик обслуживало сразу несколько официантов, что несколько сковывало нас, однако именно в этот день, впервые после пропажи рукописи и гибели Кетти, мы чувствовали себя так же свободно, как прежде. За столом говорили сразу обо всем, но постепенно кристаллизовалась тема, на которой все с удовольствием остановились. Мне вспомнились наши вечерние посиделки после ужина в нашем Замке, в Кейптауне. Тогда, принявшись обсуждать любую тему, мы постепенно доводили ее до полного абсурда, что было нашим любимым развлечением. Вот и сейчас, соревнуясь в красноречии, Дэвид и Майкл заговорили о будущем, далеком будущем человечества и о том, что может ему помешать состояться.

Договорились до того, что если общество когда-нибудь соблаговолит поставить перед собой цель и окажется способным стремиться к ней, то, рано или поздно, все человечество превратится в один гигантский муравейник. По дороге же к достижению муравьиного рая людям надо суметь создать страховую систему, которая позволила бы им переживать крупные природные катастрофы, неизбежные на большом отрезке времени.

Говорили мы между собой громко, может быть, громче, чем полагается это делать в общественном месте. Однако народу в ресторане было немного, и мы вряд ли кому-то могли помешать.

В конце вечера официант подал Майклу записку на серебряном подносе, а другой подкатил к нашему столику стойку, на которой в ведерочке со льдом покоилась бутылка очень дорогого шампанского.

В записке говорилось: «Уважаемые господа! Я стал невольным слушателем вашей занимательной беседы, которая натолкнула меня на некоторые мысли. Хотелось бы обсудить их с вами. Буду рад видеть вас всех вместе или по отдельности в своем офисе». К записке была приколота визитная карточка с адресом и телефонами.

Майкл попросил официанта пригласить автора записки к нашему столику, но оказалось, что тот уже покинул ресторан.

В последующие дни мы не раз возвращались к этой записке, которая немым укором лежала у нас на камине, но так и не позвонили. Через неделю автор записки напомнил нам о своем существовании. Посыльный доставил новое письмо. Уложенное в изящный конверт, оно было написано в духе утонченной английской вежливости от руки, что в наше время было редкостью. Отказаться от встречи теперь уже было, по меньшей мере, невежливо. Автор письма был явно заинтересован во встрече. Он не поленился отыскать наш адрес, что, конечно же, было несложно. Бронируя столик в ресторане, мы, естественно, оставили там свой номер телефона.

Решили, что на встречу отправится один Майкл. Он созвонился с автором писем, и встреча состоялась уже следующим утром. Прибыв по указанному в визитной карточке адресу, Майкл увидел старинный особняк, зажатый со всех сторон гигантскими офисными зданиями. На массивной дубовой двери красовалась золотая табличка: Генри Ллойд, финансист. Внутреннее убранство особняка соответствовало его внешнему виду. Лишь современная оргтехника и компьютеры показывали, что дом сейчас живет не в семнадцатом, восемнадцатом, а в конце двадцатого века.

Хозяином особняка и роскошного кабинета оказался высокий блондин с резкими чертами лица. Одетый в элегантный деловой костюм, он был отменно вежлив и предупредителен. Он коротко извинился за свою настойчивость, потратив на это лишь с десяток слов, и перешел к делу.

– Я финансист, – начал он, – финансист в восьмом поколении, а это многое значит. Прежде всего, то, что мои предки были успешными в своем деле. Я тоже не ударил лицом в грязь. Мои дела идут хорошо, и, надеюсь, так будет и далее. Люди, далекие от финансовой сферы, склонны думать, что наше дело лишено романтики и чуждо фантазии. Это далеко не так. В финансах есть даже своя поэзия, игра ума и чувств, все то, что есть в жизни. Чтобы преуспеть в нашем деле, необходимо все время смотреть вперед, и не из любопытства, а для понимания перспектив. Судя по вашей увлеченной беседе в ресторане, вопрос, который вы обсуждали, не возник случайно. Многие высказанные вами мысли показались мне вполне зрелыми и в финансовом плане весьма перспективными. Вы вряд ли задумывались об этом, не так ли?

Майкл, не ждавший от этой беседы ничего конструктивного, успел настроиться на заданный хозяином кабинета тон. Он ответил:

– Вы правы, я и мой друг изучаем те вопросы, которые мы обсуждали в ресторане, но никак не в финансовом аспекте. Нас интересует сама проблема. Мы хотим понять, нужна человеческому сообществу какая-либо цель, или ему суждено развиваться хаотически, как говорится, куда кривая выведет.

– Давайте остановимся на этой мысли чуть подробнее, – попросил Генри. – Я скажу, как выглядит эта мысль с моей точки зрения. Все очень просто. Большая цель – большие деньги. Вопрос только в одном, готовы ли люди, правительства, международные организации вкладывать деньги в реализацию этой цели. Ответ очевиден. Сегодня он отрицательный. Но люди уж так устроены, что их достаточно легко убедить почти в чем угодно. Это всего лишь вопрос затрат денег и времени на убеждение. Посмотрите, как построены избирательные компании в разных странах. Побеждает тот кандидат, который набрал больше средств и сумел правильно построить свою рекламную политику. Люди покупают те товары, которые правильно рекламируются. Если правильно подойти к любому вопросу, то настроить человеческие мнения на нужный лад не составляет большого труда. При этом меня совершенно не интересует, превратится человеческое сообщество когда-нибудь в муравейник или нет. Мне важно то, что ваша идея с моей помощью может завладеть человеческими умами и привлечь к себе огромные деньги, которыми я буду распоряжаться.

– Зачем вам много денег? – спросил Майкл. Генри рассмеялся в ответ:

– Деньги, как таковые, в бытовом смысле меня вообще не интересуют. У меня очень небольшие личные потребности. Я хочу управлять большими деньгами, как солдат хочет стать генералом, как ученый хочет сделать крупное открытие. Скажите, вы – ученый, что заставляет вас тратить годы, десятилетия, жизнь на свою науку. Уж точно не деньги, которые вы при этом зарабатываете. Вам важен процесс и то моральное удовлетворение, которое вы получите, добившись результата. То же самое и у меня в моем деле. В этом отношении мы, люди, занятые творческим трудом, находимся в одинаковом положении.

– Но вернемся к вашим идеям, – продолжил Генри, – еще одну вашу мысль я понял так. Человек, любой человек, в своей жизни рано или поздно вступает в катастрофическую фазу, которая всегда заканчивается его смертью. К этой неизбежности все привыкли и воспринимают ее как данность. Но вы прочите такой финал всей нашей планете, а это уже совсем другое дело. На Земле и сегодня происходят катастрофы разного масштаба. Чем крупнее масштаб, тем чаще их относят к форс-мажорным обстоятельствам, против которых ни одна страховка не действует. Слушая вас, я понял, что надо создавать систему страхования именно против обстоятельств непреодолимой силы. Причем, объектом такого страхования могут стать страны, народы, а то и целые континенты. Кроме того, необходимо создать надежную систему сохранения мировых знаний, которые могут легко пострадать в результате крупной катастрофы.

– Мне очень понравился, – улыбнулся Генри, – ваш пример человека, привыкшего пользоваться Интернетом, расплачивающегося кредитной карточкой, подогревающего пищу в СВЧ-печке и так далее и вдруг оказавшегося в лесу. Конечно, этот человек погибнет, но в таком положении могут оказаться миллионы.

Майкл уже понял, что ресторанная беседа, которая была продолжением многих других мыслей, прочно поселившихся в наших головах, легла на хорошую почву. Теперь он ждал, что же предложит этот финансист-романтик.

Генри не заставил себя ждать:

– Я предлагаю объединить наши усилия. Вы на свое усмотрение развиваете ваши идеи, облекаете их в доступную для простых людей форму, а я обеспечиваю финансовую поддержку их продвижения в массы.

Беседа с финансовым гением на этом закончилась. Высказанное им предложение понравилось Дэвиду, и они с Майклом принялись за его воплощение, предавшись этому занятию с присущей им скрупулезностью и фантазией.

Они действительно нашли, точнее, придумали проблему мирового значения и принялись ее решать. Начали они с того, что сформулировали цель существования человечества. Независимо от того, привнесен разум на Землю извне или сформировался здесь сам под влиянием случайностей и эволюции, цель у него может быть только одна – возможно долго поддерживать свое существование в любых доступных для этого формах и местах. В людских головах или в головах других, более приспособленных для жизни животных, на земле, под землей, в океане, на другой планете. Любой ценой сохранить во времени разум, своевременно передавая эстафету жизни в надежные руки, не подвергая его риску погибнуть в связи с изменяющимися условиями существования.

Как и подобает настоящим ученым, Дэвид и Майкл занялись изучением главной проблемы, вытекающей из самой постановки задачи: какие глобальные катастрофы, способные уничтожить или нанести тяжелый ущерб жизни на Земле, были в прошлом, и существуют ли предпосылки их повторения в будущем. Изучением этих вопросов они занялись основательно. Прочли массу книг. Постоянно общались со специалистами в области истории, геофизики, палеонтологии, астрофизики и многими другими. Теперь они были заняты, а это для нас с Ольгой было самым главным.

Время шло. Продолжая и развивая свои исследования, Дэвид и Майкл выпустили по их результатам несколько статей, опубликованных в научных и популярных журналах. В них говорилось о том, что в истории Земли, безусловно, было множество катастроф. Менялся климат. Наступали и отступали ледники. На поверхность планеты падали огромные астероиды и кометы. Извергались вулканы, происходили мощные землетрясения. Менялся газовый состав атмосферы. Все это приводило к гибели больших масс животных и растительности, к исчезновению видов, не успевавших эволюционным путем приспособиться к новым условиям существования. Разум, по их мнению, стал своеобразным и, в какой-то мере, асимметричным ответом эволюции на вызовы капризов природы. Он дал возможность человеку отвечать на изменение условий существования не только путем адаптации собственного организма, что не могло происходить быстро, но и используя технические средства. Одеваться, когда становилось холодно, строить дома, есть горячую пищу, сжигать дерево и уголь, обеспечивать свою продовольственную безопасность охотой, скотоводством, земледелием и так далее.

Разум уже доказал свою гибкость и изворотливость. Ему оказалось посильным прокормить огромное число людей, многократно превышающее популяцию любых известных на Земле животных, кроме, разумеется, насекомых. Вероятно, он и дальше будет спасать человечество в кризисных ситуациях. Он найдет замену используемым ныне полезным ископаемым, когда те закончатся. Найдет способы противостоять болезням. Когда потребуется, поможет справляться с природными катастрофами, какими бы они не оказались. Так что, вполне можно говорить о торжестве разума. Однако есть вещи, которые пока не по зубам современному разуму. Одна прячется в далеком прошлом, а другая скрывается в не менее далеком будущем. Та, что в прошлом, касается происхождения самого разума, а та, что в будущем, того, куда этот разум способен завести то самое человечество, которое существует сегодня, благодаря ему.

Конечно, писали они, можно придумать сценарий такой природной катастрофы, когда на Земле погибнет все живое. Но даже и это не обязательно будет означать конец всего человечества. Есть и другие планеты, создать жизнь на которых теперь уже дело техники. Человек уже побывал на Луне, отправлял автоматические станции на другие планеты Солнечной системы, а, значит, уже сделал первые шаги к их колонизации. Так было в период великих географических открытий. Будет так и теперь. Надо лишь поставить цель, правильно расставить приоритеты, не прятаться от проблемы.

Потом, совершенно неожиданно для меня, а может быть, и для самих себя, они занялись написанием фантастического романа с бесконечным продолжением. В нем они излагали свою точку зрения на возможные пути развития человеческого сообщества и, доводя многие сценарии до абсурда, рисовали оптимистические и пессимистические картины будущего. Благодаря спонсорской поддержке роман вышел большим тиражом. Его читали, но бестселлером он не стал и не мог стать. Слишком много в нем было научного и философского и мало детективного и приключенческого. По мотивам романа был сделан телевизионный сериал. Он пользовался некоторым успехом, но тоже не стал эпохальным. Думаю, что авторы этого и не ждали. Фантастическую форму представления своих мыслей они избрали как способ подготовки масс к способности воспринимать и обсуждать подобные проблемы, не более того.

Изложенные в романе идеи стали использоваться другими авторами. На смену фильмам катастроф предыдущего десятилетия, где выжившие герои демонстрировали чудеса взаимовыручки и самопожертвования, пришли совсем другие. В них говорилось о том, как человечество готовится к отражению будущих катастроф. Один из первых таких фильмов оказался, на мой взгляд, наиболее удачным. Снятый с голливудским размахом и с использованием компьютерной графики, он показал жизнь и действия коллектива большой полувоенной организации, специально предназначенной для борьбы с последствиями стихийных бедствий, приступившего к спасательной операции после падения на Землю крупного астероида. Они не могли, конечно, ликвидировать сдвиги земной коры, вернуть на прежнее место реки и моря, но в их силах было собрать оставшихся в живых людей, снабдить их на первый момент продовольствием и медикаментами, научить добывать себе пищу, строить простейшее жилье. Но самое главное, они посадили детей и молодежь за парты и начали преподавать им науки, без которых никакая сила не могла бы заново наладить индустриальную жизнь. Авторы фильма немного перестарались, поместив что-то похожее на средневековый замок в сибирскую тайгу и показав там зверей и птиц, законным местом жительства которых всегда считались тропики. Кроме того, они нарядили персонал организации в монашеские рясы, а бойцов охраны в средневековые латы, вооружив их при этом лазерными пистолетами. За этим фильмом пошли многочисленные римейки, которые с удовольствием смотрели и дети, и взрослые.

Наверное, все эти художественные произведения тоже были сделаны при спонсорской поддержке со стороны Генри Ллойда и были составной частью, организованной им рекламной кампании.

В своей писательской деятельности Дэвид и Майкл тоже не остановились на первом романе. Они начали публиковать по роману в год. Исправляя ошибку первого своего произведения, они уже не пытались уложить в каждое из них все приходившие в голову мысли, а брали одну из них и вокруг нее строили полудетективный, полуфантастический сюжет. Экранизации этих романов теперь шли одна за другой, и, как ни странно, люди начали воспринимать эту виртуальную реальность как грядущую действительность. По вопросам целей и задач развития человеческого сообщества и его безопасности начали проводиться международные конференции. К ученым начали присоединяться представители международного капитала. По инициативе Дэвида и Майкла был создан международный фонд охраны будущего, который поставил своей целью создание всемирного банка знаний и его сохранения в случае глобальной катастрофы.

Возглавил фонд Генри Ллойд. Фонд привлек к своим исследованиям международную группу ученых, которая определила стратегию и тактику построения такого банка. Эта группа ученых, в частности, выявила наиболее безопасные места на земном шаре, которые должны были менее всего пострадать в случае глобальной катастрофы, и предложила именно там выстроить специальные научные центры и там разместить всемирный банк знаний.

Это исследование стало достоянием гласности и вызвало всеобщий ажиотаж. Стоимость земли в этих районах многократно возросла, хотя они находились далеко не в самых удобных для проживания местах в Сибири, Центральной Африке, Южной Америке, Австралии. Нетрудно догадаться, что одним из крупнейших землевладельцев в этих местах оказался Генри Ллойд. Центры действительно начали создаваться там, обещая стать со временем мировыми сокровищницами всеобъемлющих знаний. В будущем они должны были взять на себя и функции мировых центров по ликвидации последствий катастроф, таких как крупные землетрясения или наводнения.

Постепенно все члены наших семейств в той или иной степени начали принимать участие в написании фантастических романов и придумывании сюжетов для них. Это оказалось очень интересным занятием. Конечно, писали, в основном, Дэвид и Майкл. Дети же читали написанное и иногда предлагали свои версии либо сюжета, либо отдельных сцен. Мы же с Ольгой прочно заняли положение критиков, что, похоже, было делать легче всего. Вместе мы бурно обсуждали дальнейшие творческие планы и нисколько не сомневались, что заняты благим делом. Чего же не сделаешь из лучших побуждений?

Только одна мысль сперва робко заявила о себе в нашей среде, а потом никогда не выходила из головы каждого из нас. Если мы при поддержке финансами Генри Ллойда внедряем в массовое сознание пусть даже очень нужную людям мысль, то почему не представить себе, что параллельно с нами кто-то другой или другие занимаются тем же самым и делают это в своекорыстных целях. Представить такое оказалось совсем легко. Лично я после этого совсем по-другому стала смотреть на заполонившую все вокруг рекламу, на глянцевые журналы, фильмы и даже детские игрушки. Они претендовали на свое влияние, кажется, уже на все стороны человеческой жизни, навязывая свои стандарты моды, поведения в обществе, внутрисемейные отношения, воспитание детей и т. д. Во всем этом, безусловно, была цель: заставить людей покупать, покупать, покупать!

Так и прошли совсем незаметно еще пятнадцать лет.

 

Между прошлым и будущим

Мысленно возвращаясь к делам и событиям последних полутора десятилетий, я отличаю их от всех предыдущих, в первую очередь потому, что в этот период мы начали жить совсем по-другому, чем раньше. До того мы постоянно жили завтрашним днем, будущим. Мы ждали результатов собственных исследований, думали о том, какими будут наши дети. Сначала – когда родятся, потом – когда вырастут. Теперь же в нашу жизнь прочно вошло прошлое, оно уже состоялось, настоящее с его повседневной непредсказуемостью и с гораздо меньшей, чем раньше, значимостью – будущее. Теперь мы видели горизонт со всех сторон, а не только в одном направлении.

За это время стали взрослыми наши дети. Они несли в будущее не только творческий заряд своих отцов, но и телепатические способности. Я не буду рассказывать о детях. Возможно, они сами, если захотят, когда-нибудь поведают о себе.

Прошлое тоже не оставляло нас в покое. Первый раз оно напомнило нам о себе визитом г-на Торреса.

Он совершенно неожиданно появился на пороге нашего дома в конце августа 1993 года. Дэвид только что вышел из кабинета. Услышав колокольчик, зазвеневший на входной двери, он пошел открывать, думая, что дети чуть раньше обычного вернулись из школы. На шум и я выглянула в коридор и, поняв в чем дело, присоединилось к хору междометий и вопросов без ответов.

Г-н Торрес проследовал в гостиную, где мы усадили его в кресло и сели сами по обе стороны. Он практически не изменился с тех пор, как мы расстались с ним в Мадриде около трех лет назад. Все это время он никак не давал о себе знать, и нам иногда казалось, что мы потеряли друг друга навсегда. Ничто не напоминало о том, что ему уже за восемьдесят. Такой же сухощавый, подвижный, с молодым блеском в глазах, он выглядел преуспевающим бизнесменом, кем, по существу, и являлся последние два десятилетия.

Г-н Торрес сразу взял инициативу в свои руки:

– Позвоните Майклу и Ольге, очень хочу снова увидеть вас всех вместе, – сказал он.

Вскоре дом наполнился шумом и гамом. Вернулись из школы Серж и Гарри. Вместе с ними явилось и семейство Майкла. После взаимных приветствий мы с Ольгой организовали детям ужин, а когда вернулись в гостиную, то застали мужчин за беседой. Собственно, говорил по обыкновению первым г-н Торрес. Увидев, что мы вернулись к обществу, он сказал, что для нас он, пожалуй, начнет свой рассказ сначала.

– Прежде всего, давайте постараемся поскорее забыть мое имя, – начал он. – Я теперь уже не г-н Торрес. Его уже два года, как нет в живых. Теперь я бывший советский, а ныне российский гражданин, пенсионер Николай Сергеевич Кладов. Живу в Москве, в центре города. Немножко работаю. Помогаю становлению новой в российской действительности структуры – Российскому союзу промышленников и предпринимателей. Дело новое, интересное и полезное. Заодно подтягиваю к границам России предприятия нашего бывшего концерна, организовываю финансовые и продовольственные потоки. Подумываю, не организовать ли свою политическую партию, чтобы выдвинуть от нее кандидата на следующие президентские выборы. Сегодня в России о себе уже заявило множество партий. Правда, все они какие-то несерьезные. Обычно это на самом деле один человек с приличными организаторскими способностями, объединивший вокруг себя несколько десятков своих сторонников. Все они люди в политике случайные, не имеющие понятия о принципах партийного строительства и не способные сформулировать внятную политическую и экономическую программы. Но зато они очень любят самих себя и не хотят ни с кем объединяться, чтобы действительно стать настоящей партией. Единственное исключение – это Коммунистическая партия Российской Федерации. Она создана из осколков КПСС и построена по ее принципам. Но у нее, слава Богу, нет никаких перспектив. Народ сыт ею по горло и выработал стойкий иммунитет на вступление в любые партии. Вот я и подумал, в шутку, конечно, а не создать ли мне самому какую-нибудь партию, позитивного конструктивизма, например. Или наоборот, конструктивного позитивизма.

– Однако, если серьезно, то дела в России идут не блестяще. Не у меня лично, а именно в стране. Назревает очередная смута. Дошло до предела противостояние между Президентом Ельциным и вице-президентом Руцким. Последнего поддерживает Верховный Совет во главе с Хасбулатовым. Вот-вот настанет развязка, и какой она будет, можно только гадать. Верховный Совет зовет народ назад, в СССР, а Ельцин вперед, к самостоятельной России. Народ воодушевлен ельцинскими идеями и, скорее всего, пойдет за ним. Важно, кого поддержит армия. Тот и победит.

Беседы на партийные темы мне были неинтересны. Хотелось узнать, как он сумел обосноваться в России с его, скажем так, интересным прошлым. Я спросила его об этом, сказав пару слов о поездке в Москву Дэвида и Майкла. Новоявленный Николай Сергеевич насторожился, но ответил. Все очень просто. Я нашел для КГБ свой труп, который они не смогли отыскать на склонах Домбая много лет назад. Он был хорошо спрятан, но когда понадобилось, то выплыл на свет божий. А на нем отыскались некоторые детали, которые однозначно свидетельствовали, что труп этот именно мой, а не чей-нибудь еще. Так что там, в КГБ, дело было закрыто, а какой-то пенсионер Кладов их не интересует. Тем более, что этот человек прожил вполне достойную жизнь, а я всего лишь ее продолжил. Кстати, по паспорту мне всего лишь шестьдесят четыре года. Совсем молодой. Не только по паспорту, но и по мироощущению. Похоже, ваш эликсир действительно замечательная штука. Вот и живу я тихо, никого не беспокоя.

Потом он долго рассказывал о ваучерной приватизации, которую начало проводить правительство Гайдара в 1991 году. О том, что приватизация необходима, писал в своей записке в ЦК КПСС уже много лет назад его друг и старший товарищ. Ему эти крамольные в то время мысли стоили жизни. Он предлагал начать приватизацию с булочных и парикмахерских, с мелкой торговли, мастерских и предприятий бытового обслуживания, чтобы создать условия для первоначального накопления капитала. Ничего этого не было сделано своевременно. Нынешняя приватизация приобрела обвальный характер. Крупнейшие предприятия переходят в частные руки за бесценок. Их владельцами становятся случайные люди, оказавшиеся в нужный момент в нужном месте, а также путем подкупа и лоббирования. Создается экономический хаос, из которого можно будет выбраться, только если государство будет располагать большими и свободными деньгами. Займы, на которые сейчас делает ставку государство, не могут решить проблемы. Они лишь вводят страну в глубокую финансовую зависимость от зарубежного капитала. Надежда только на сырьевые отрасли. Они в России традиционно сильны. Придется воспользоваться сырьевыми богатствами, чтобы заработать средства на модернизацию экономики страны. К этому все и идет. Мне кажется это правильным. Важно только одно. Не разбазарить вырученные средства, а действительно использовать их для приведения структуры производства к современному уровню по всем или большинству показателей. На это потребуется двадцать-тридцать лет. Срок немалый. ФРГ и Япония из послевоенной разрухи выбрались гораздо быстрее. У нас тоже все могло бы идти быстрее, но надо учитывать, что воруют по-крупному и будут воровать. Думаю, что советская норма воровства в тридцать процентов теперь будет многократно перекрыта. В России уже появились скоробогачи в малиновых пиджаках, разъезжающие на Мерседесах. Скоро сбудется анекдот советских времен: «В кузьминках автомобильная авария. Столкнулись Бентли и Феррари.»

– Развал Советского Союза, – продолжал Николай Сергеевич, – во всем мире хотя и приветствуется, но рассматривается как величайшая социальная катастрофа современности. Можно было ожидать, что она вызовет гражданскую войну на всей или значительной территории постсоветского пространства. Этого, слава Богу, не произошло, и, Бог даст, уже не будет. За это, пожалуй, надо благодарить персонально Горбачева и Ельцина. Первый не попытался опереться на штыки, чтобы удержать власть, а второй не стал чинить расправу над своими поверженными противниками. Оба они поступили мудро. Поймут это, конечно, нескоро, но потомки будут благодарны им именно за это, а не за что-нибудь другое. Тем более, что Ельцин не имеет какой-либо внятной программы дальнейших действий. Так уже было однажды в нашей российской истории. Большевики, неожиданно для себя взяв власть в стране в свои руки, долгое время не знали, как ею распорядиться. Ельцинское правительство пытается проводить экономические реформы, но они буксуют на старте из-за мощной оппозиции в Верховном Совете. Сам Ельцин, конечно, очень мощная фигура, но он хорош в бою, а не в повседневной, планомерной работе. Для нее нужен совсем другой тип руководителя. Нужен стратег, хорошо разбирающийся как в вопросах внешней и внутренней политики, так и в экономике. Так что уже сейчас надо думать о том, кто придет на смену уважаемому Борису Николаевичу. Свою историческую роль, роль могильщика коммунизма в России, он уже выполнил. Бог даст, он сумеет закрепить успех, сделает процесс перехода от социализма к капитализму необратимым. На это потребуется еще сколько-то лет, а потом ему придется уступить свое место кому-то другому.

Николай Сергеевич не сомневался, что главным претендентом на российский трон после Ельцина станет ставленник спецслужб.

– Они сделают, – говорил он, – все возможное, чтобы именно их человек возглавил государство. С его помощью выходцы из тех же спецслужб постепенно займут все ключевые посты в стране и будут ею править сколь угодно долго. Зная спецслужбы изнутри, он не считал такой сценарий развития событий неприемлемым, но видел в нем один крупный недостаток. В этом случае к власти на долгое время придут люди, чье образование, опыт работы и менталитет, в лучшем случае, делают их пригодными для охраны правопорядка, но никак не для экономических и социальных преобразований в стране. Они не приспособлены для самостоятельных и ответственных действий, для гибкого лавирования, как во внешней, так и во внутренней политике. Они будут вести реформы наощупь, осторожно. При этом гайдаровская шоковая терапия покажется всем раем по сравнению с их методами: не выдергивания, а медленного вытягивании больного зуба, разумеется, без наркоза. Кроме того, им никогда не победить коррупцию, потому что они ни при каких обстоятельствах не пойдут на действительную независимость ветвей власти. Будет строгое единоначалие, управленческая вертикаль во всех областях жизни страны, что при любом строе способствует развитию и укреплению коррупции и сдерживает экономическое развитие.

– У нас есть в запасе всего несколько лет, пока здравствует и правит Борис Николаевич, чтобы найти, подготовить и выпустить в большую политику своего кандидата в президенты, – говорил Николай Сергеевич. – Это очень короткий срок. Ему придется завоевывать популярность вопреки мощному противодействию буквально со всех сторон. Его шансы на окончательную победу будут минимальны, однако я и мои единомышленники в России будем стремиться использовать свой шанс. Мы поведем своего кандидата сначала к экономическим успехам в рамках какой-нибудь крупной корпорации, а затем, когда он станет самостоятельным хозяйственником, начнем постепенно выводить его на политическую арену. Затея может кончиться полным крахом не для нас, а для того человека, которого мы выберем в качестве кандидата в будущие президенты. Его могут дискредитировать в глазах общества, способов для этого существует предостаточно. Могут инкриминировать ему экономические преступления и засадить на многие годы в тюрьму. Наконец, его просто могут убить, что в России сейчас делается крайне просто. При этом исполнителей убийства иногда находят, но вот заказчиков – никогда.

– Приход к власти спецслужб, – продолжал он, – не следует рассматривать, как трагедию для России. Они не будут стремиться восстановить Советский Союз или создать снова полностью тоталитарное государство на территории России. Им понятно, что это снова приведет Россию к международной изоляции, а, значит, к экономическому отставанию. Конечно, найдутся силы, которые будут стремиться и к тому, и к другому, но все же, больше шансов за то, что страна пойдет в своем развитии по демократическому сценарию с глубокой российской спецификой.

Я попросила разъяснить мне, что он понимает под российской спецификой, и он спокойно и ясно ответил.

– Россия за свою тысячелетнюю историю никогда не была привержена демократии. Все эти новгородские вече – не более, чем небольшой зигзаг в истории развития конкретного города. В какой-то степени в этом повинно православие, проповедующее, с одной стороны, соборность, а с другой, единоначалие. В России всегда, включая советское время, был царь, как бы он ни назывался. И сейчас будет царь, даже если его будут величать президентом. Чтобы в России установилась демократия, надо, чтобы в ней созрело гражданское общество, готовое жить по демократическим канонам, а для этого должно пройти время – лет пятьдесят, как минимум. Должно смениться несколько поколений, измениться и выровняться сознание в разных слоях населения и в разных регионах страны. Сейчас Россия живет одновременно в нескольких веках, и только малая часть населения пребывает в конце двадцатого. Такое же положение и во многих других странах: в Китае и Индии, Латинской Америке, Африке, арабском мире. Настоящая демократия установилась только в тех странах, где все ее население, хотя бы приблизительно, живет в одном времени. Это США, страны Европы, их не так много. Но и демократия – не панацея от всех бед. Во всех демократических странах зреют свои проблемы.

Мы знали, что мировая политика – конек г-на Торреса, а, значит, и г-на Кладова, и с интересом слушали его, ожидая, когда же он сообщит о цели своего визита к нам. Зная его не один десяток лет, мы понимали, что это не тот человек, который что-то делает просто так.

Действительно, через некоторое время Николай Сергеевич раскрыл нам цель своего визита. Он хотел, чтобы мы поддержали здоровье будущего кандидата в президенты с помощью своего эликсира. Что же, задача благородная. Мы не стали отказываться, тем более, что эликсир прошел хорошую проверку временем на нас самих, на наших детях и, наконец, на Николае Сергеевиче, который сам мог бы стать неплохой рекламой препарата.

Потом настал наш черед рассказывать. Выслушав рассказ о наших приключениях в России, Николай Сергеевич, вместо того, чтобы посочувствовать, принялся ругать нас, на чем свет стоит:

– Мальчишки, легкомысленные мальчишки. Потянуло их, видите ли, на родину. Так надо было подготовиться как следует, а не лезть на рожон. Вам еще крупно повезло, что сумели выбраться с Лубянки. А с Федором Ивановичем повезло вдвойне. Знавал я когда-то эту личность. Жестокий, безжалостный и беспринципный человек. Ему убить человека, что комара раздавить. Весь его путь был трупами усеян. Особенно, когда он самоутверждался в роли короля преступного мира. В сороковые и в пятидесятые годы не он один внедрялся в банды. Так он не щадил ни своих, ни чужих. Первым делом, он создал свою банду отпетых головорезов, которых и использовал в качестве тарана. Все, кто не соглашался идти под его начало, просто уничтожались. Органы на это смотрели сквозь пальцы – бандитские разборки, мол. Чем больше они друг друга поубивают, тем меньше нам работы. Так казалось, по крайней мере, вначале. А потом совсем плохо стало, да деваться уже было некуда. Он своими преступными деньгами начал развращать чиновников всех рангов. Коррупция расцвела махровым цветом. Сколько голов полетело с тех, кто под него начинал подкапываться, и не сосчитать. Их либо убивали, либо сажали, либо с должности снимали. Про его палку, с которой он никогда не расставался, легенды ходили. У него в ней целый арсенал оружейный был, и пользовался он им очень умело. Говорят, с расстояния в десять метров он ножом в пятачок попадал. Но, раз вас не прикончил, значит, было в нем что-то человеческое. Добро все-таки помнил. Ну, да Бог с ним. Его время прошло.

Заручившись нашей поддержкой в нелегком деле подготовки кандидата в будущие президенты России, Николай Сергеевич распрощался с нами и исчез так же неожиданно, как появился. Верный себе, он опять не оставил нам никаких своих координат и не сказал, когда ему понадобится наша помощь.

Спустя пару недель он позвонил снова и попросил Майкла и Дэвида срочно приехать в пригород Лондона со всем необходимым оборудованием. Они отправились туда и попали в старинный особняк, выделяющийся своими размерами и архитектурой на фоне других строений. Внутри особняк оказался совсем не так благообразен, как снаружи. Комнаты, залы и коридоры, через которые вели гостей к будущему кандидату в президенты России, были заставлены самой современной оргтехникой, за которой трудилось множество молодых людей. Другие, более солидные люди, ходили за спинами работающих, выхватывали только что полученные, или вновь созданные документы и куда-то бежали с ними. Все это походило на работу штаба крупного воинского соединения. Кабинет того, к кому стекалась вся информация, находился на третьем этаже. Просторная комната, обставленная более чем просто, в качестве главных предметов интерьера имела с десяток мониторов. Человек, сидевший за столом, живо реагировал на происходящие на экранах события. Кого-то вызывал, слушал доклады, давал указания. В его действиях чувствовалась уверенность. Он плавал в стекающихся к нему информационных потоках как рыба в воде.

Улучив момент, г-н Кладов подошел к нему и шепнул ему на ухо несколько слов. Тот сразу отреагировал на новую информацию, закончил какой-то этап своей работы и вышел в неприметную дверь в углу комнаты. Майкл и Дэвид последовали за ним. Приветливо улыбаясь, будущий великий человек, готовясь к инъекции, снял пиджак и расстегнул рубашку. Он не задавал вопросов и не испытывал заметного волнения. Видимо, он полностью доверял г-ну Кладову и переносил доверие на приведенных им гостей. Минут через пятнадцать процедура завершилась, и г-н Кладов проводил Майкла и Дэвида к машине. Он поинтересовался, какое впечатление произвел на них его кандидат в президенты. Майкл ответил за обоих:

– С таким умным лицом, деловой хваткой и с такой фамилией нельзя стать президентом России. Вот послушайте: Ленин, Сталин, Ельцин. Я их не сравниваю. Говорю только о фамилиях. Звучат, как удар молотка по стали. У следующего президента будет такая же звонкая фамилия. Не сомневайтесь. Да, были Хрущев и Брежнев. Пожалуй, Хрущев – некоторое исключение. Но Брежнев, в его фамилии есть что-то, олицетворяющее бескрайние просторы России. Я уверен, что люди с мелкотравчатыми фамилиями, такими как Травкин, Мышкин, Галкин, Чалкин, не имеют шансов стать президентом. Фамилия российского президента должна быть либо звонкой, либо масштабной, либо в том или ином виде отражать специфику страны.

Чуть помолчав, г-н Кладов произнес:

– Боюсь, что вы правы, господа.

Еще раз г-н Кладов появился у нас ровно десять лет спустя. До конца девяностых годов он продолжал жить в России, в разных ее регионах, налаживая производство продуктов питания. Потом ему пришлось переехать в ближнее зарубежье. Куда, он так и не сказал. Ему уже было сильно за девяносто, но на его облике это почти не отразилось. О подготовке кандидатуры нового президента России он больше не говорил, а мы напоминать об этом не стали, тем более, что это место уже было занято человеком, параметры которого полностью укладывались в сделанный им когда-то прогноз, а фамилия звенела колокольчиком, как и у его великих предшественников. Наверное, из-за смены президента ему и пришлось уехать из России. Человек же, которому мы много лет назад делали инъекцию эликсира жизни, уже давно и прочно сидел в российской тюрьме.

– Ваш эликсир продолжает действовать, – сказал как-то Николай Сергеевич нам, – в меня уже несколько раз стреляли. Россия страна пока небезопасная, но либо стрелки плохие, либо эликсир выручает. Надо сказать, что и мы все, будучи уже далеко не молодыми, сохраняли здоровье и форму то ли благодаря природным свойствам организмов, то ли благодаря эликсиру.

Николай Сергеевич рассказал нам о том, что во второй половине девяностых годов ему довелось встретиться с Федором Ивановичем. Несмотря на весьма почтенный возраст, тот уже давно был мэром одного из крупных городов юга России. Встреча намечалась сугубо деловая, но за время короткого разговора что-то сблизило их. Вечером того же дня они встретились снова и проговорили несколько часов. Было в их судьбе что-то общее. Оба не знали своих родителей и воспитывались в детских домах. Обоих подобрали в центре Москвы в зимние холода 1921 года.

В городе, которым правил Федор Иванович, он установил железную дисциплину. Проведя приватизацию, он заставил предпринимателей платить налоги. Не дал чиновникам разворовывать их. Следил за ценами и коммунальным хозяйством. Самое же интересное заключалось в том, что дисциплину эту в городе поддерживали те, кто в то время крышевал всех и вся, то есть бандиты, слушавшиеся его беспрекословно. Видимо, здесь, в своем городе, ему удалось в миниатюре реализовать справедливость по Робин Гуду, российским аналогом которого он считал себя всю жизнь. Когда, примерно через год после их встречи, его все же убили, то на похороны вышел весь город.

Николай Сергеевич снова исчез. Теперь, возможно, и навсегда, но прошлое не отпускало нас и с других сторон. Не прошла бесследно наша благотворительность по отношению к детям, попавшим в аварию много лет назад в ЮАР. У одного из них впоследствии была удалена почка, и больничные медики были поражены тем, что на ее месте начал расти новый орган, который достаточно быстро приобрел необходимые размеры. На какое-то время вопрос о саморегенерации внутренних органов человека вышел на первые полосы газет. Шумиха в прессе скоро сошла на нет, но вопросом заинтересовались ведущие клиники мира, и стало ясно, что джин из бутылки уже выпущен. Теперь только вопрос времени, когда наука найдет ключ к решению той проблемы, что уже была однажды разрешена Дэвидом и Майклом.

Не прошло мимо нашего внимания и сообщение о том, что в Швейцарских Альпах открылся новый хоспис. Он расположился в живописной долине, окруженной со всех сторон горами. Появление еще одного такого заведения во многих странах явление обычное, не привлекающее к себе особого внимания, но об этом хосписе стали говорить и писать все чаще. По ряду публикаций я проследила за его развитием.

Сначала хоспис принимал к себе обычных стариков и старух, как и все благотворительные заведения такого рода. Он существовал на средства какого-то очень богатого человека, сын которого был безнадежно болен. Помимо хосписа отец организовал большую исследовательскую лабораторию. Ее задачей был поиск радикально новых методов лечения тяжелых заболеваний. Самым удивительным было то, что возглавил лабораторию человек весьма далекий от медицины. Как писали всеведущие репортеры, он сам был из их числа. Его имя и фамилия Дэн Браун никому ничего не говорили. Результаты исследований лаборатория не публиковала. Известно было лишь, что работали в ней в основном специалисты в области вычислительной техники.

Репортеры связывали деятельность лаборатории с маленьким хосписом в Альпах. Доказать эту связь они не могли, но, что этот хоспис не совсем обычный, знали точно. Старые люди, попав в хоспис, обычно не задерживаются там слишком надолго. Так что места там освобождаются достаточно часто. Собственно, и обратили внимание на него из-за ставших многочисленными жалоб, что он прекратил прием новых пациентов. Проверка показала, что он действительно никого не принимает по очень простой причине. Пациенты, попав туда, поправляют свое здоровье и не спешат переходить в мир иной. Рядом с хосписом построили новое здание, куда прием стал платным. От желающих попасть туда не стало отбоя, а цены возросли до астрономических. Пациенты отправлялись отсюда домой, а не на кладбище.

Что это, выдумки репортеров или правда? И кто такой этот Дэн Браун? Не к нему ли попала украденная у нас рукопись. Я не знаю ответа на эти вопросы, и теперь, пожалуй, не хочу знать. Ясно только одно. В прошлом мы допустили большую ошибку, считая себя не вправе выпускать в мир свои открытия. Теперь понятно, что их появление можно было лишь задержать и то ненадолго. Я не сомневаюсь, что пройдет совсем немного времени, и все то, что мы пытались когда-то скрыть, все равно войдет в повседневную жизнь и изменит ее, наверное, еще и не один раз. Какой она будет, покажет время.