I

Земельный надел в шесть соток Виктор Бранников получил в личное бессрочное пользование в год своего тридцатилетия в одна тысяча девятьсот семьдесят первом году. Произошло это давно желанное событие как-то даже неожиданно и в очень торжественных обстоятельствах. На общем собрании коллектива предприятия, где трудился Виктор, ему и еще десятку сотрудников вручали удостоверения ударников коммунистического труда. О том, что это событие состоится, было, естественно, известно давно. Некоторые заранее уже поздравляли его. Кто искренне, а кто и с подковыркой, мол, в люди выходишь. Всем им Виктор отвечал с деланным безразличием: за спасибо сыт не будешь, намекая на то, что предпочел бы что-нибудь посущественнее.

На самом деле Виктор был рад награде. Значит, его поняли, оценили по заслугам. Для него это было важно. Самолюбие страдало. Многие его сверстники были уже инженерами, начальниками отделов, лабораторий, цехов, а он вот застрял в рабочих. Ну, да. С образованием не получилось. Грехи молодости. Но и рабочий рабочему рознь. Кто-то канавы лопатой роет, а он слесарь-механик высшего разряда, мастер своего дела, элита рабочего класса. Без него, без таких, как он, не обойтись нигде!

Много еще разных слов, подтверждавших важность земного существования людей рабочих профессий, приходило ему в голову в разное время, а на том собрании эти же слова лились рекой из уст директора предприятия, секретаря парткома, еще каких-то представителей. Всех не упомнишь. Последним выступил председатель профкома. Он-то и сказал, что всем ударникам коммунистического труда зарезервированы места в новом садово-огородническом товариществе «Родник», вблизи города Руза, неподалеку от Можайска. Его слова были встречены по-настоящему бурными аплодисментами.

Вечером, за ужином в кругу семьи Виктор мимоходом обмолвился, что, вот, сегодня ему присвоили почетное звание ударника коммунистического труда, дали собственный садовый участок.

Новость вызвала разные отклики. Про ударника, правда, как-то все сразу забыли, а вот о появлении в семье участка заговорили. Жена обрадовалась. Она ждала ребенка, и мысль о том, что ему что-то достанется с грядки, кустика или деревца грела ей душу.

Дед про ударника тоже ничего не сказал, а про участок высказался, как всегда, в своем репертуаре: ударился в исторические экскурсы. Он почему-то заговорил о стрельцах в допетровские времена, кормившихся со своего огорода. Об аракчеевщине и военных поселениях, где процветало натуральное хозяйство. Закончил же тем, что нынешняя деревня не способна прокормить город и армию, и близится время, когда каждый горожанин, чтобы не голодать, будет ковыряться на грядках. С ним никто не спорил, как ни крути, человек восемь десятков своими ногами отмерил, имеет право судить, как умеет.

Мать же, наоборот, погрустнела:

— В войну с грядками намучилась, не приведи Господь, — сказала она.

Вот тут Виктор и ляпнул невпопад:

— Ну и нечего было ломаться!

Так тебя же, дурачок, кормила, — пружиной взвилась мать, и, хлопнув дверью, скрылась в своей комнате.

Над столом повисло неловкое молчание. Дед сразу же засобирался домой. Жена, укоризненно поглядывая на мужа, принялась убирать посуду. Виктор остался за столом один. Ненадолго, правда. Знал хорошо, что семейные сцены идут без репетиций. Одно неосторожно сказанное слово может вызвать лавину взаимных обвинений и обид. А ведь он ни в коем случае не хотел обидеть мать, которую любил и уважал. Тем более, ему не хотелось доставлять беспокойства своей беременной жене. Ребенка он ждал не менее, чем она. Хотел дать ему то, чего не получил сам.

Виктор рос без отца и переживал это тяжело. Он остро завидовал тем немногим детям, у которых отцы были. Недоумевал по поводу того, что они не ценят своего счастья, да еще иногда и жалуются, мол, поколачивает батя. Да пусть поколачивает. Важно, чтобы отец был!

Дед, как мог, пытался заменить ему отца, но после ранения, да и в силу своего возраста он не очень подходил на эту роль. На памяти Виктора дед всегда много работал и много болел.

Эмоциональный пик, связанный с переживаниями по поводу безотцовщины, пришелся у Виктора на девятилетний возраст. Тогда он особенно донимал мать расспросами об отце, а себя тешил фантазиями: вот, сейчас откроется дверь, и войдет отец, живой и невредимый. Эти фантазии переходили в уверенность, что желаемое вот-вот свершится.

Однажды, когда мать, в то время директор школы и единственный ее преподаватель, читала детям, как всегда наизусть, «Сказку о царе Салтане» и дошла до слов:

Виктор, тоже знавший сказку наизусть, чтобы не разрыдаться, стремглав выскочил из класса. Домой вернулся только поздно вечером. Мать расценила его поступок как хулиганство. А что еще она могла подумать, когда он отказывался ей что-либо объяснить. О том, что произошло тогда на самом деле, он рассказал ей в порыве откровенности только лет через десять, когда приехал домой в отпуск из армии.

После этого рассказа она всю ночь проплакала, вспоминая мужа, с которым и пожить толком не успела, свою загубленную войной молодость, а еще более из-за того, что она, мать и педагог, не смогла понять тогда своего сына, его чувств, его переживаний.

Виктор знал, что матери в войну крепко досталось, но сам тяжелого детства не помнил. Наоборот, все было очень даже хорошо. Остров, на котором они жили в то время, запомнился ему почти как райское место. Там, в двухэтажном бараке они с матерью жили до его ухода в армию, а когда он вернулся через три года, Острова уже не было. Сколько ни пытался он найти его, не выходило, исчез куда-то, видимо, навсегда.

Так что Виктор пошел к матери просить прощения. Ритуал этот был давно ими отработан. Он постучал в дверь. Ответа не последовало, но дверь была не заперта. Значит, можно войти. Мать сидела на диване с книгой. Виктор сел рядом и взял ее за руку. Рука не отдернулась, значит, примирение пройдет быстро. Еще через минуту мать, не глядя на сына, сказала:

— Ладно, не переживай. Понимаю, что ты не хотел меня обидеть. Случайно вырвалось. Иди, утешай свою ненаглядную. Ей волноваться ни к чему, а она наши размолвки всегда остро переживает.

Поняв, что гроза прошла стороной, Виктор пожал матери руку и встал.

— А домик к следующей весне построить бы неплохо! — ему вдогонку сказала она, — Свежий воздух ребенку ничто не заменит.

Виктор тоже мечтал об участке, какое ни на есть, а все же хозяйство. Но грядки его не волновали, а вот домик построить хотелось. Теперь же, когда стройка становилась реальностью, он задумался: а на какие «шиши» строить. Денег катастрофически не хватало, хотя все работали, кроме деда, пенсионера, не кутили, да и лишнего себе не позволяли. А еще и со временем туго. Строить домик он, конечно, собирался сам. Никому бы он такое интересное дело не доверил. Но начиналась весна, а с ней и командировки. Отпуск светил только в конце года. Надо за выходные в перерывах между командировками хоть какой-нибудь сарайчик построить, чтобы было, где переночевать, а там видно будет, решил он, и с этой мыслью отправился спать.

* * *

Предприятие, на котором трудился Виктор, не относилось к гигантам индустрии. Оно имело красивое, очень интригующее название: научно-исследовательский институт робототехнических систем (НИИ РТС), и располагалось на восточной окраине Москвы в большом, специально спроектированном шестнадцатиэтажном здании. На первом этаже и в подвалах размещалось производство. На втором этаже — столовая. Третий этаж занимала дирекция, а выше шли научно-исследовательские подразделения. При этом головной отдел, раздававший задания всем остальным подразделениям и принимавший от них готовую работу, помещался на самом верхнем этаже.

Говорили, что создать НИИ РТС предложил еще во время войны один из членов правительства, чуть ли ни сам Лаврентий Берия. Так это было или нет, сказать трудно, но здание было готово к заселению в 1953 году, и по своей архитектуре, структуре и планировке очень сильно отличалось от большинства НИИ того времени.

Придя из армии в 1962 году, Виктор пришел сюда на работу слесарем четвертого разряда. Потом поработал токарем, сварщиком, фрезеровщиком, шлифовальщиком, в общем, освоил все производственное оборудование предприятия, и вернулся к работе слесаря-сборщика, уже в новом качестве.

Совсем недавно его «взяли наверх». На языке предприятия это означало перевод в один из научно-исследовательских отделов, где проводилась окончательная сборка и доводка экспериментальных изделий. Для этого там имелись небольшие рабочие помещения с одним, реже двумя слесарями-сборщиками высшей квалификации. Виктора взяли в головной отдел, что означало высшее признание его профессиональных качеств.

Когда вопрос о переводе Виктора «наверх» был уже решен окончательно, его вызвал к себе секретарь парткома. От визитов к высокому начальству Виктор никогда ничего хорошего не ждал. И на этот раз он не ошибся, хотя встречен был весьма приветливо.

— А, товарищ Бранников! — произнес секретарь парткома, поднявшись из-за стола, — заходи, заходи, дорогой! Садись.

По моде того времени многие партийные функционеры, подчеркивая свое боевое прошлое, носили военную форму без знаков различия. Так был одет и секретарь парткома. Левый рукав его гимнастерки был аккуратно заправлен под ремень.

— Ну что, товарищ Бранников, на повышение идешь? — продолжил он.

— Да что вы, Сергей Сергеевич, — попытался возразить Виктор, — какое повышение. Зарплата та же, работа та же.

— Не кокетничай и не прибедняйся, — оборвал его секретарь, — сам знаешь, что перевод в такой отдел для тебя это повышение. Не в должности и не в зарплате, а в ответственности. Коллектив там сильный, но сложный. Одно слово — интеллигенция! С ней ухо надо держать востро! У вас в производстве сколько членов партии?

— Человек тридцать наберется, — ответил Виктор, начиная понимать, куда клонит секретарь.

— Вот то-то и оно, тридцать два человека на сотню. А там всего четверо на ту же сотню. Ты пятым будешь. Вот и весь сказ. Так что тебе придется партийную линию держать и пролетарским чутьем до правды доходить, — веско произнес секретарь, — чуть что, сразу в партком иди.

— Что же, я стучать на них должен, — возмутился Виктор.

— Стучать, не стучать, дело твое. Ты должен действовать по уставу партии, вот и все, — рубанул рукой воздух секретарь. Потом он чуть поостыл, и стал рассказывать: — А знаешь, их начальник отдела, какой цирк из политучебы устроил? А что на овощной базе вытворяет?

Оказалось, что несколько лет назад начальник головного отдела института Алексей Федорович Комлев, доктор технических наук, профессор обратился в партком с предложением изменить форму политучебы. Привлечь к занятиям профессионалов с тем, чтобы они на каждом занятии читали людям лекции по разным вопросам политики, истории и экономики. Секретарю парткома пришлось идти в райком партии консультироваться. Там сказали, а почему бы и нет. Хорошо даже. Стоит попробовать. Может быть, такое начинание в будущем и будем развивать.

— На первую лекцию я сам пошел, — рассказывал дальше секретарь парткома: — в аудитории лектор, профессор кафедры истории московского университета, карточку визитную мне подарил. И начал он говорить. Честно говоря, заслушался я его, не заметил, как два часа прошло. Здорово рассказывал. Когда закончил, хлопать ему стали дружно. А народу много собралось, почти весь их отдел, человек восемьдесят. Я тоже хлопал, руку ему жал, а когда уже расстались, думать стал, о чем же профессор два часа рассказывал. Причем тут марксизм, где тут линия партии? Профессор все эти два часа рассказывал про древнюю римскую империю, а звучало так, будто речь шла о сегодняшнем дне.

— На следующий день вызвал я Алексея Федоровича, — продолжал секретарь парткома, — и говорю ему, что же вы меня подводите, какая же это политучеба, причем тут Рим? А он мне так это спокойно отвечает, что, мол, очень даже и причем. Что марксистская диалектика учит нас прослеживать причинно-следственные связи различных событий. И чтобы понимать события сегодняшнего дня, необходимо знать, как проходила эволюция человеческого сообщества.

Все это секретарь рассказывал без злости, скорее с некоторым одобрением, может быть, даже с элементом восхищения незаурядным человеком. В райкоме, когда секретарь рассказал об этой лекции, посмеялись, конечно, но сказали:

— Антисоветской агитации здесь нет. Устои не подрываются. Пусть продолжают.

В конце разговора секретарь парткома очень положительно отозвался об Алексее Федоровиче как об ученом и как о руководителе отдела. К вопросу о защите генеральной линии партии больше не возвращался, а на прощанье встал из-за стола и протянул руку. И все же Виктор вышел из его кабинета весь мокрый и красный, как рак.

Возмущение клокотало в нем:

— Не был стукачом и не буду, — решил он.

Но тут же промелькнула другая мыслишка:

— А вдруг они и вправду антисоветчики, что тогда? Тогда и видно будет, решил он для себя.

Про то, что вытворяет Алексей Федорович на овощной базе, секретарь парткома так и не рассказал Виктору. Но он об этом и так знал. И не только он, а, наверное, все сотрудники института. Когда кто-то узнавал об этом в первый раз, то принимал за очередной анекдот. Но это была правда, чистая правда.

Когда наступала очередь отдела Алексея Федоровича идти на овощную базу, он шел туда вместе со всеми, хотя по возрасту мог бы и уклониться от этого малоприятного занятия. Работал он тоже наравне со всеми. Перебирал картофель или другие овощи и делал это очень тщательно. В каждый наполненный им мешок профессор клал свою визитную карточку.

Когда его кто-то спросил, зачем он это делает, он ответил:

— Каждый должен хорошо делать свою работу. Я наполнил этот мешок хорошим картофелем. Моя визитная карточка — это знак качества. Покупатель увидит ее, улыбнется, конечно, но скажет, что хорошо профессор поработал, спасибо ему. Заодно и подивится, а что это профессор на овощной базе делает. Тоже польза.

На овощной базе уже давно знали профессора и его чудачества. Когда он уходил, рабочие базы складывали фасованные им пакеты в отдельные контейнеры, а потом начальство отправляло их по нужным адресам. Одновременно другие рабочие базы лопатами загружали оставленные профессором отбросы в точно такие же пакеты. Их отправляли по каким-то другим адресам.

Накануне выхода на новое место работы Виктор побывал там на очередном политзанятии. Не по своей воле. Секретарь парткома посоветовал ему пойти и послушать. Настоятельно посоветовал: «Пойди, — говорит, — интересно будет. Я тоже приду». Так что отвертеться было невозможно.

Ничего скучнее политзанятий Виктор в своей жизни не знал. В армии на уединенной пограничной заставе, где он служил срочную, политзанятия всегда проводил замполит. Обычно он зачитывал солдатам передовую статью из последнего дошедшего до части номера газеты «Правда», а потом комментировал прочитанное. Иногда, когда долго не приходила почта, он предавался воспоминаниям о войне. Призвали его в 1944 году, но на фронт попал после учебы в радиошколе только в марте 1945 года. Участвовал в боях за Берлин, где и встретил Девятое мая.

Эти рассказы оставшегося в живых очевидца тех героических событий были куда интереснее, чем передовица в газете, и вызывали живой отклик у солдат. Интересно тут было все, как жили, что ели и что пили. Как общались с местным населением, как возвращались на родину.

Замполит рассказывал, что после окончания войны его вместе с рацией перевели в распоряжение коменданта города, где он еще год служил на узле связи. Потом, по его просьбе, отправили в военное училище, откуда он вышел уже офицером.

— Война многих жизни лишила, а многим жизнь поломала, — не раз говорил замполит, переходя с языка официального на житейский. — Ну, разве думал я, что буду тут вам статьи газетные зачитывать. В школе я мечтал стать врачом, книжки всякие по медицине почитывал. Как видите, не довелось, — сокрушался он. — Вот отслужите срочную и идите учиться, ребята. Ох, и завидую я вам.

На гражданке, работая в производстве, Виктор посещал тамошние политзанятия, которые, по сути, ничем от армейских не отличались. Только задержек с почтой здесь не было, а текст передовиц читал не замполит хорошо поставленным голосом, а кто-нибудь из рабочих, чуть слышно, и часто чуть ли не по слогам. Сидели на занятиях тихо, каждый занимался своим делом. Кто-то читал газету или книгу. Кто-то разгадывал кроссворд, а кто-то просто дремал.

Отличие политзанятия в новом отделе было уже в том, что проходило оно не в красном уголке, как обычно, а в конференц-зале. Начиналось через час после окончания рабочего дня. Но собралось на него много народа, больше, чем было в отделе — пришла почти вся дирекция, сотрудники других подразделений. Люди приоделись, как на какой-нибудь концерт или спектакль.

Виктор по привычке сел подальше от сцены, как говорят, чтобы глаза не мозолить. Но потом вошел во вкус лекции и пересел поближе. Микрофон не включали, так как зал все равно был заполнен лишь на треть, собралось в нем человек сто пятьдесят.

На трибуну поднялся мужчина лет за пятьдесят в строгом черном костюме, в белой рубашке с галстуком. Он обвел зал глазами, улыбнулся, поздоровался и начал свой рассказ. Именно рассказ, а не лекцию. Он говорил просто и свободно, как будто беседовал с друзьями за столом.

— В прошлый раз, вы помните, мы закончили на том, что тридцатилетний генерал Наполеон Бонапарт в 1799 году произвел государственный переворот и стал первым консулом республики. Революция на этом закончилась, республика тоже, и народ, уставший от террора, от постоянной смены ориентиров, от неуверенности в завтрашнем дне принял это. Народ ждал, жаждал стабильного режима власти, при которой едят, занимаются домашним хозяйствам, растят детей, а не глазеют на отрубленные гильотиной головы. А Наполеон, установив, фактически, диктаторский режим, начал править железной рукой, считая, что по его собственному выражению: «Слабость власти — самое ужасное бедствие для страны».

Он продолжает войны, ведет их успешно, но не о них сейчас пойдет речь. Хочется сегодня рассказать вам о той созидательной роли, которую сыграл Наполеон в истории Франции, о его экономической и внутриполитической деятельности.

Приведший его к вершинам власти талант полководца оказался не единственным достоинством Наполеона. Благодаря способности глубоко вникать в суть любой проблемы и огромной трудоспособности он быстро разобрался в экономике, международных отношениях, в гражданском и уголовном законодательстве. Великолепная память на все, что он читал, видел или слышал, позволила ему очень быстро охватить всю совокупность проблем оказавшегося в его руках государства. И не только понять их, но и принять по ним вполне адекватные решения, а затем и воплотить их в жизнь.

В управлении государством, так же как и на поле боя, он требовал от своих министров точного исполнения указаний. Самостоятельность и инициатива допускались только в рамках предписанного.

Наполеон сразу после переворота обнаружил, что будущая империя в наследство от республики получила лишь долги и пустую казну. В казне находились всего около шестидесяти тысяч ливров, что не хватило бы правительству даже для оплаты почтовых отправлений.

Наполеон спешно укрепляет банковскую и налоговую систему. В первый же год он добивается высокого уровня собираемости налогов, около трехсот пятидесяти миллионов франков. В последующие годы это число растет и в 1810 году доходит до шестисот пятидесяти миллионов.

Понимая, что народ устал от разгула воровства и бандитизма, он делает нестандартный ход, создает уголовную полицию и ставит во главе нее не полицейского и не военного, а бандита и вора-рецидивиста, по которому давно плачет гильотина, Видока, но он за год очищает Париж от себе подобных. Действует, правда, он при этом не слишком гуманно. Пойманных бандитов убивают на месте. Так же расправляется он и с содержателями притонов. Примерно в том же ключе действует в это время и армия, усмиряя неспокойные районы, где продолжали держать оборону монархисты.

В 1803 году Наполеон делает еще один нестандартный ход. Продает Соединенным штатам Америки французское заморское владение, Луизиану, за восемьдесят миллионов франков. Сумма на самом деле небольшая, особенно если учесть, что площадь продаваемой заморской территории в четыре раза превышает саму Францию! Но эта сделка избавляет страну от целого ряда проблем, связанных с управлением столь удаленными и непокоренными землями. Укрепляет взаимоотношения с новой динамично развивающейся страной, Соединенными штатами Америки. А заодно, сделка позволяет еще раз насолить Англии, давно стремившейся завладеть этим лакомым куском на Американском континенте.

В США эта сделка до сих пор считается самой выгодной в истории страны, но в то далекое время она была не менее выгодна и для Франции.

Слушая лекцию, Виктор неожиданно для себя ощутил жгучий интерес к событиям далекого прошлого. Было в этом интересе что-то глубоко личное, не имевшее отношения к экономическому положению Франции в начале девятнадцатого века. А вот все то, что касалось действующих лиц, прежде всего, самого Наполеона, его окружения, описания Парижа, дворцов и улиц, трогало за душу, будило какие-то неясные то ли фантазии, то ли воспоминания. Впрочем, о каких воспоминаниях может идти речь? Ни Виктор, ни его близкие никогда не были в Париже и даже не мечтали об этом.

Темные кривые улочки, глухие заборы, неясные, размытые мраком фигуры каких-то личностей и ощущение опасности. Непередаваемое ощущение опасности, способное либо парализовать волю, либо, наоборот, мобилизовать ее, сделать человека сильным, способным совершить невозможное. Было однажды с Виктором такое. Там, на южной границе, где он служил.

Но главное достижение Наполеона, — говорил лектор, — заключается в том, что под его личным руководством создается фундаментальный труд. Он посвящен вопросам стабилизации финансов, защиты частной собственности и выработке стройного хозяйственного законодательства. Этот труд известен в мире как Кодекс Наполеона. Этот кодекс гражданского права, или Гражданский Кодекс, с некоторыми дополнениями и изменениями действует во Франции до сих пор. На его основе созданы аналогичные своды законов большинства европейских государств.

Разработка нового гражданского кодекса была начата сразу же после Великой французской революции 1793 года, упразднившей сословные привилегии, что сделало действующее законодательство в лучшем случае неэффективным. Однако ни одну из предложенных специалистами версий нового свода законов революционерам принять не удалось. Демократические по форме дискуссии перерастали в демагогические. Документ тонул в море идей, мнений и сомнений.

Понимая важность скорейшего создания нового свода законов, Наполеон решил лично возглавить работу над ним. По свидетельствам современников, он внес в разработку документа большой личный вклад. Но даже при его кипучей энергии закончить работу удалось лишь в 1804 году, когда Наполеон уже объявил себя императором. Не обошлось, конечно, без волюнтаризма. Когда обсуждение свода законов начинало заходить в тупик, Наполеон исключал из дискуссий слишком рьяных оппонентов.

Кодекс Наполеона наполнил содержанием лозунг революции «Свобода, равенство и братство!» И разъяснил его: свобода для всех, но в пределах закона! Равенство тоже для всех, но только перед законом! О братстве же в кодексе не говорилось ничего.

Кодекс утвердился во Франции, а потом и в других странах, совсем не потому, что его создал Наполеон, а потому, что он удовлетворял потребностям общества. Кодекс утвердился настолько, что сохранился во Франции и после реставрации Бурбонов, и потом, после их свержения.

На штыках армий Наполеона кодекс был внесен почти во все страны Европы. Там он прижился и, несколько видоизменившись, укоренился окончательно, способствуя развитию экономики капитализма. Не проник он лишь в Россию, единственную страну Европы, сумевшую устоять перед натиском Наполеона.

Защищенная проливами, устояла и Англия. Но ее законодательству кодекс Наполеона и не требовался. Англия раньше других стран Европы встала на путь капитализма и индустриализации. Ее законодательство уже приспособилось к новым реалиям.

Кодекс Наполеона устанавливал равенство всех граждан страны перед законом независимо от их положения в обществе, гарантировал охрану частной собственности и обеспечивал светский характер власти, отделяя церковь от государства. Невозможно такое было в то время в России! В стране, где все и вся принадлежит самодержцу. В стране, где, спустя почти столетие, в 1897 году, во время переписи населения Николай II на вопрос о роде занятий пишет «Хозяин земли русской!» Если бы так считал только он сам! Но нет. Так считали и его подданные!

Трудно ответить на вопрос, собирался ли сам Наполеон следовать устанавливаемым им законам. Скорее всего, нет. Это были законы для всех, но не для него лично. В своей исключительности он не сомневался. Он мог делить со своими солдатами трудности и опасности войны, но в мирной жизни подчиняться законам, даже своим собственным, он не мог.

Еще труднее разобраться в вопросе о том, чем были непрерывные войны, что вел Наполеон во всех направлениях. Результатом его неуемной личной жажды власти, стремлением к самоутверждению или же стремлением объединить Европу. Современники Наполеона в годы его величия ничего не говорили об объединенной Европе. В то же время биографы, сопровождавшие императора в изгнании, не раз слышали от него, что он мечтал создать объединенную Европу по образцу Соединенных штатов Америки.

Что это было, запоздалая попытка оправдать необоснованную агрессию или сожаление о неосуществленной идее? Нельзя ответить на этот вопрос. Можно лишь констатировать теперь, спустя почти два столетия, что Кодекс Наполеона действительно пошел на пользу Франции и Европе, в то время как его войны заставили ее объединиться, но лишь с одной целью и на очень короткое время для того, чтобы сокрушить узурпатора.

Однако, если военная машина Наполеона пока работает как часы, то далеко не все в финансово-экономической сфере оказывается подвластным императору. Воровство и коррупция, свойственные диктаторским режимам, разъедают страну. Стоимость каждого государственного контракта завышается чиновниками на пятьдесят и более процентов. Соответственно, половина его стоимости возвращается им поставщиками и оседает в чиновничьих карманах. Русский историк Е. Тарле пишет о том времени: «Казнокрадов было так много, что у ученых иногда возникает искушение выделить их в особую прослойку буржуазии».

Говорят, однажды Наполеон, будучи в раздражении, очень резко спросил у своего министра иностранных дел Талейрана, откуда у него такое большое состояние. Хитрый и многоопытной царедворец ответил лестью:

— Государь, мое богатство даровано мне вами. Я купил бумаги государственной ренты накануне 18 брюмера, а продал их на другой день.

Действительно, известно, что приход к власти Наполеона всколыхнул рынок ценных бумаг. Многие из них подскочили в цене в два и более раза. Император знал об этом и очень гордился значимостью своего имени.

Что-то подобное было с другим великим человеком, Каем Юлием Цезарем, жившим в древнем Риме за пару тысяч лет до появления на свет Наполеона. Захваченный пиратами в плен, он потребовал от своих тюремщиков, чтобы те увеличили стоимость требуемого за него выкупа в два с половиной раза. Меньшая сумма казалась ему недостойной его персоны.

Лектору долго хлопали, но с трибуны не отпустили. Посыпались вопросы. Как оказалось, для многих лекция открыла совсем другую сторону деятельности Наполеона, о которой мало известно, во всяком случае, в СССР. В то же время, все присутствующие в большей мере рассчитывали, что речь пойдет о Наполеоне-полководце, о войне 1812 года. Больше всего вопросов у слушателей было про нее и про то, почему же все-таки Наполеон напал на Россию, а не на Англию. На этот вопрос лектор ответил и, притом, весьма подробно.

Действительно, почему Наполеон направил свои войска в Россию, а не использовал их против Англии. Я сам не раз задавался этим вопросом, но однозначного ответа не нашел. Могу лишь поделиться с вами своими соображениями на этот счет. Прежде всего, заметим, что Наполеон не мог направить свою экспансию, скажем, в сторону Турции и стран Ближнего Востока, оставляя в своем тылу таких сильных участников всех антинаполеоновских коалиций как Россия и Англия. Он должен был сначала стать хозяином всей Европы. Поэтому, скорее всего, выбирая для себя объект следующего нападения, он лишь задавался вопросом, с кого из них начать?

Известно, что Наполеон готовил вторжение в Англию. Для этой цели он создал армаду из французских и испанских кораблей, но в 1805 году английский флот под командованием адмирала Нельсона разгромил ее. Переправляться через проливы Ла-Манш и Па-де-Кале стало не на чем. Чтобы победить Англию, надо было сначала создать мощный флот, что гораздо сложнее, чем снарядить пехоту или конницу. Армада могла переправить армию Наполеона через проливы, но была не в состоянии противостоять английскому военному флоту.

Быть может, воспользуйся Наполеон новыми идеями, которые тогда уже витали в воздухе, он мог бы создать новый флот. Известно, что талантливый американский изобретатель Роберт Фултон, будучи ярым республиканцем, предложил Наполеону создать для него подводную лодку, а на корабли поставить паровые двигатели. Более того, первое, не совсем удачное испытание парового судна Фултон провел не где-нибудь, а во Франции, на реке Сена под Парижем и было это в 1802 или 1803 году.

Да, этот факт Виктор готов был подтвердить. Память услужливо представила его глазам нелепое пышущее огнем и дымом сооружение, появившееся из-за поворота реки.

В 1807 году Фултон провел успешные испытания, но было это уже не во Франции, а в Америке, на реке Гудзон, после чего началось быстрое развитие парового флота. Изобретатель не повторил своего предложения Наполеону. Скорее всего, потому, что Наполеон уже в 1804 году провозгласил себя императором, и Франция перестала быть республикой.

Получается, что предложение Фултона было с технической точки зрения состоятельным и своевременным, но Наполеон не принял его. Возможно, действуя весьма осознанно, он поставил Россию первой в очередь на завоевание, чтобы усилить континентальную блокаду Англии и тем ослабить ее. С этой же целью он покорил Испанию и Португалию, где, кстати, встретился с ожесточенным партизанским движением. Он стремился к тому, чтобы суда под английским флагом нигде на континенте не могли найти себе пристанище…

Кстати, Наполеон рассматривал возможность доставки войск в Англию по воздуху с помощью флотилии воздушных шаров и даже назначил ответственной за организацию воздушного моста Мари Мадлен Софи Бланшар, одну из первых женщин-воздухоплавателей. Правда, она сразу сказала императору, что эта идея не выдерживает критики из-за неблагоприятной розы ветров.

Ну, что? Закончим на этом, товарищи?

Но аудитория не отпускала лектора, продолжая задавать все новые и новые вопросы уже о войне 1812 года.

Поняв настроение аудитории, лектор сказал:

— Ну, что же, извольте, раз вы хотите побольше узнать о войне 1812 года, я готов прочесть вам в следующий раз лекцию о ней. А сейчас, чтобы утолить первый голод, и для затравки на будущее скажу вам следующее.

Чаще всего, когда я рассказываю о войне 1812 года, меня спрашивают, так кто же победил в Бородинской битве: обе стороны считают, что победа досталась ей. Скажу сразу, что и я считаю так же. Можно сказать, что состоялась своеобразная ничья. Обе стороны проявили огромную волю к победе, беспримерное мужество. В битве сошлись равные противники. На поле боя осталось около восьмидесяти тысяч убитых. Из них французов около тридцати тысяч. Русских полегло больше, хотя в наступление шли французы. Возможно, сказался воинский талант самого Наполеона, умевшего концентрировать удары артиллерии на особо важных направлениях. Возможно и другое. Значительная часть французских офицеров имела специальное образование, в то время как образование большинства русских офицеров носило, можно сказать, стихийный характер. Учились, в основном, в бою, на собственном опыте.

Обе армии понесли весьма значительный урон. Но русские войска после битвы отошли, открыв путь на Москву, что дало основание французам считать себя победителями. В то же время русские войска сохранили боеспособность, а это тоже победа. Детали битвы я расскажу вам в следующий раз.

А сейчас добавлю только, что Бородинская битва, хоть и очень важный элемент войны, но, все же, это лишь одно из крупнейших ее событий. Победа в войне, как вы знаете, осталась за Россией. Такого разгрома, который выпал на долю Наполеона и Франции, Европа не знала за всю свою историю. Из всего шестисоттысячного войска Наполеона Неман в обратном направлении пересекли лишь около тридцати тысяч человек. Сам император не попал в плен лишь чудом. Его спасли преданные ему люди и некоторая нерасторопность наших войск. А, может быть, и плохие карты местности. Говорят, русская разведка сумела внедрить в армию Наполеона неверные карты, которые не раз заводили его воинские части в непроходимые леса и болота. А вот на этот раз врагу повезло. Ждали Наполеона в другом месте.

Вот и в этом месте лекции в душе Виктора что-то отозвалось. Что же это такое? С таким трудом внедренные карты, и, вдруг, сыграли на руку врагу! Не может быть!

— Победа была сокрушительной, — продолжал лектор, — но воспользоваться ею в полной мере России не дали ее же вчерашние союзники. Не буду развивать эту мысль сейчас. Факт остается фактом. Европа сопротивлялась, сопротивляется и будет энергично сопротивляться любому усилению России, как в прошлом, так и в будущем. И это касается итогов всех прошедших в Европе войн. Включая и Вторую мировую войну. Недолгим было наше братство по оружию с Англией, Францией и США…

Впрочем, не стоит искать в этом что-то личное, антироссийское. Нет. Как раз в это время в Европе начинает формироваться некоторая система сдержек и противовесов, ограничивающая экспансию любой страны континента. Хотя, как знать. Крымскую войну 1853 года французы называли войной с варварами… Но об этом уж точно как-нибудь в другой раз.

Показывая, что далее от вопросов следует воздержаться, лектор поклонился слушателям и сошел с трибуны в зал. Народ начал расходиться, а вокруг лектора образовалась небольшая толпа. Кто-то благодарил докладчика, а кто-то все же пытался задавать вопросы.

Виктор же продолжал неподвижно сидеть на своем месте. Его взгляд был сосредоточенным и устремленным куда-то далеко. Очень далеко.

 

II

В августе 1812 года эскадрон лейб-гвардии Его Императорского Величества гусарского полка скорым маршем подходил к уездному городку Руза Московской губернии. Конники устали, за шестнадцать дней они прошли немалый путь в семьсот с лишком верст от Павловска под Санкт-Петербургом, сюда, к городу Руза, что находится западнее Москвы в районе Можайска. Устали и лошади, а их было приказано беречь пуще глазу.

В виду города у брода через неглубокую речку по приказу командира эскадрон остановился. Надо было почиститься, привести в порядок себя и лошадей. В город эскадрон должен был войти во всей красе. С музыкой и развернутыми знаменами.

Нижние чины и солдаты принялись скидывать с себя амуницию и расседлывать лошадей. Офицеры, вслед за своим полковником, спешились и ждали дальнейших указаний. В городе эскадрон ждали. Так что вскоре навстречу ему двинулась депутация горожан. Впереди скакал городской голова, за ним вразнобой следовали местные дворяне. Все весьма пожилые, давно вышедшие в отставку и доживающие свой век в маленьком городишке. За ними, чуть особняком, скакал управляющий усадьбой братьев Тучковых — четырех генералов русской армии, которых многие офицеры эскадрона хорошо знали.

Командир эскадрона снова сел в седло. Так же поступили и офицеры, выстроившиеся за ним полукругом. Получилось красиво. Будь здесь где-нибудь поблизости художник, мог бы прославить себя картиной с названием «Встреча русского воинства жителями города Руза». Фоном для картины могли бы стать тучные поля, речка и золотые маковки церквей маленького города.

Городской голова доложил гусарскому полковнику, что город готов к отражению неприятеля. Провиант для солдат и фураж для лошадей заготовлены, бани для солдат протоплены, ночлег для них обеспечен. А вот для господ офицеров, — он поманил рукой управляющего генеральской усадьбой, — тот соскочил с лошади, снял картуз, низко, до земли поклонился полковнику и, запинаясь, произнес заранее заготовленную речь:

— Их сиятельства генералы, братья Тучковы просят оказать им честь и изволят пригласить вас и господ офицеров квартировать в их усадьбе, сколько потребуется. Все припасы и все помещения усадьбы в вашем полном распоряжении.

— А что же братья Тучковы, кто-нибудь из них здесь, любезный? — спросил полковник.

— Нету никого. Все при армии. Давеча, один из них наезжал, наказывал вас принять честь по чести, — отвечал управляющий.

Ну что, господа офицеры, слава братьям Тучковым! — произнес торжественно полковник.

Офицеры ответили командиру дружным «ура»!

В это время на дороге из города появился еще один верховой. Он быстро приближался. Известный своей зоркостью полковник, привстал на стременах:

— Мать честная, — произнес он, — да это же корнет Славский! Как он сюда попал?

Верховой лихо осадил коня в метре от полковника:

— Дозвольте доложить, ваше превосходительство, поручик Славский прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!

Полковник и поручик спешились одновременно. Бросив поводья лошадей подоспевшим ординарцам, подошли друг к другу. Полковник по-отечески обнял поручика, похлопал его по плечу:

— Растет, растет молодежь, а ведь когда вас забрали от нас, вы были корнетом.

— Да, ваше превосходительство, произведен в поручики месяц назад по личному распоряжению Его Императорского Величества за выполнение особого задания. На него ушло у меня почти два года, — ответил Славский с юношеским задором.

— Славно, видать, довелось вам потрудиться, поручик. Отдохнуть бы следовало после трудов праведных, а не сюда лететь сломя голову в самое пекло. Дело-то нам предстоит жаркое. Силен супостат. Немногие вернутся с поля, а вам еще бы жить и жить! — Произнося эти слова, полковник неспешно направился к развесистому дубу у обочины дороги. — Впрочем, раз вы уже здесь, рад буду взять вас обратно в эскадрон. Пока офицером для особых поручений, других вакансий у меня нет, но, думаю, скоро будут. Скорее, чем хотелось бы.

— Благодарю вас, ваше превосходительство! Я прибыл в Петербург в конце апреля, но доложить вам о своем прибытии сразу не мог. Сдавал дела, ждал аудиенции у Его Величества. Потом навестил отца, и на перекладных сюда, к вам. Коня уже здесь купил. Конь в масть не сразу нашелся. А про свои приключения я вам как-нибудь все расскажу. Теперь уже можно.

Командиру эскадрона хотелось послушать о приключениях своего офицера, но момент был явно неподходящим. Надо было разместить людей на постой, отдать приказания офицерам, в общем, распорядиться по хозяйству. А потом уж можно будет и поговорить.

Остаток дня прошел в хозяйственных хлопотах, в банных трудах и закончился ужином. У нижних чинов и рядовых все это было по-простому, им еще и службу надо было нести. Караулы поставить, выслать разведку вокруг города. Все это делалось всерьез и профессионально. Служба в лейб-гвардии была почетной. Кого попало сюда не брали. Офицеры же и вовсе — сливки общества, сыны высшего дворянства страны. Опора трона. У офицеров же тот вечер прошел даже с некоторым шиком. В усадьбе генералов Тучковых им приготовили изысканный ужин. Пировало с ними и все городское начальство.

Говорят, что по поводу отправки лейб-гвардии в состав действующей армии в высших эшелонах власти возникли сомнения. Стоит ли отправлять малочисленные подразделения, где офицерами сплошь отпрыски знатных фамилий?

Конец этим рассуждениям положил сам император: «Гвардии, в первую очередь, должно охранять отечество, корону и трон, а не мое тело. Императоры приходят и уходят, а отечество остается», — говорят, произнес он. Злые языки при этом, утверждали совсем другое, что император просто хотел как можно скорее отправить гвардию куда-нибудь подальше от Петербурга. Слишком уж большое участие она принимала в последнее столетие в дворцовых переворотах.

Процедуры принятия решений на вершине власти всегда таинственны и никогда не становятся доподлинно известными. Факт лишь в том, что был составлен план передислокации лейб-гвардии в сторону Москвы. Полкам и отдельным эскадронам были назначены разные маршруты и их конечные точки, с тем, чтобы не перегружать и без того плохие дороги войсками и обозами. Кроме того, было важно по возможности рассредоточить нагрузку на населенные пункты вблизи Москвы, которым предстояло кормить элитные части.

На следующий день по случаю прибытия эскадрона в город Руза в Дворянском собрании был объявлен бал. По малости помещения городского Дворянского собрания и с учетом хорошей погоды бал организовали в саду перед ним. Здесь же расставили столы с закусками и кресла для дам.

Посмотреть на бал пришли чуть ли не все жители города. У местных девиц, да и у их мамаш дух захватывало при виде блестящих гвардейских офицеров при саблях, в роскошных ментиках и киверах. Играл небольшой оркестр из местных музыкантов. Эскадронные трубачи и барабанщики вторили им мощно и слаженно, пугая своими аккордами и пассажами местную живность.

Говорят, что после этого бала у всех коров в ближайших домах пропало молоко. Но коровы, это еще что. А вот мамаши! Они бдительно следили за своими дочерьми, и готовы были жертвовать собой всякий раз, когда к ним подходили офицеры. Дочери тоже были готовы на жертвы, что уж и говорить об офицерах. Тут все ясно, где молодость, там и любовь. А для любви нет преград.

Сколько в этот и последующие дни завязалось романов. Сколько пролилось слез и вырвалось на свободу эмоций. Сколько страстей было удовлетворено, а сколько нет. Летописи молчат об этом. Известно только, что когда через две недели эскадрон во всей красе покидал город, в нем еще долго не прекращались рыдания, и не напрасно. Точно известно другое: не всем, далеко не всем солдатам и офицерам эскадрона довелось пережить события ближайшего будущего, чтобы после них вспоминать о маленьком городке Руза, об ее обитателях и обитательницах и об этой большой войне.

* * *

Вслед за эскадроном следовал обоз из более чем пятидесяти телег. В обозе ехала нестроевая часть эскадрона: лекари, санитары, коновалы, кузнецы, мастера по ремонту оружия. Везли с собой разные припасы, в том числе порох и пули для ружей и пистолетов. Ехали в обозе и маркитанты, чаще всего в этом качестве выступали жены нижних чинов.

Помимо них к обозу приписывалась офицерская прислуга. С одной стороны она была нужна для обслуживания своих господ в походе, а с другой, чтобы вытаскивать их с поля боя в случае ранения или гибели. Для этой цели выбирались наиболее преданные слуги, не слишком молодые, но и не особенно старые.

Ехал в обозе и Федька со своим напарником Степкой. Оба они служили гусарскому поручику Андрею Славскому. А до того служили они еще и его батюшке, гусарскому полковнику, раненному под Аустерлицем, и тем завершившему свою службу. Федька при нем был ординарцем, а Степка денщиком.

В бою Федька, он был левша, всегда скакал по левую руку от своего барина, так они прикрывали друг друга. Вместе они отработали несколько приемов взаимодействия в бою в разных случаях, что часто помогало им выжить. Федька сам был из донских казаков, мастер сабельного боя, хорошо стрелял из пистолета, но оружие это не любил. Ненадежное слишком. Зато он прекрасно метал ножи. С давних времен казаки сами делали ножи для метания. Маленькие, но тяжелые, напоминавшие по форме наконечники пики или стрелы, они затачивались с двух сторон. Такой снаряд, пущенный умелой рукой, с десяти метров пробивал кольчугу не хуже пистолета.

Еще Федька уважал пращу. В походах он всегда носил ее на поясе рядом с кинжалом. Это, говорил он, оружие последнего боя. Когда тебя уже спешили, любой подобранный с земли камень с помощью пращи может превратиться в грозный снаряд.

Степка талантами Федьки не обладал. Сам был из крепостных крестьянин. После ранения ездил за барином в обозе возчиком, как и сейчас. Он ценился за свою поистине необыкновенную, медвежью силу, что в военных походах часто бывает нужным. В воинских искусствах он был не силен, но знал толк в лошадях, а в драке, с оглоблей в руках, мог бы дать сто очков вперед десятку фехтовальщиков.

На следующий день после ухода из Рузы эскадрон вступил в зону боевых действий. О том, что сражение произойдет здесь поблизости, на Бородинском поле, в это время в эскадроне еще никто не знал. Но то, что командующим назначен Кутузов, узнали еще в Рузе. Кутузову-стратегу офицеры верили, но не забывали при этом его прозвище «придворный лис». А может, и хорошо это, в данном случае, когда надо перехитрить Наполеона. То, что этот гениальный полководец где-то рядом, щекотало нервы.

Разведка доложила, что слева, примерно в версте, движется вражеская колона численностью до полка, то есть примерно в десять раз больше эскадрона. Укрылись в лесу. Французы, боясь засад, лесов избегали.

К вечеру соединились со своим полком и получили боевую задачу в сражении, назначенном на завтра, — стоять в лесу на левом фланге армии, себя не обнаруживать, быть в резерве до полудня. С полудня начать беспокоить французские тылы. Замаскировать на опушке леса батарею из трех орудий. По возможности выводить на нее конницу противника. В случае отступления русских войск в зоне действия полка прикрывать отход. После трех часов, если не поступит иного приказа, действовать по обстоятельствам. Поддерживать контакт и взаимодействовать с соседними полками. При необходимости помогать друг другу.

Скажем прямо, боевой приказ не был четким, но в отсутствии оперативной связи, наверное, он и не мог быть иным. Но с началом сражения все пошло не так. Реденький лесок, где стоял полк, вдруг оказался в зоне оперативного интереса противника. Полагая, что он не занят русскими, к нему устремилась вражеская пехота. Два эскадрона полка были введены в бой с задачей вывести пехоту на замаскированную батарею. Маневр удался блестяще. Множество вражеских тел осталось лежать на поле боя. Французская пехота откатилась назад.

Воспользовавшись замешательством противника, батарею тут же на руках переместили на другое место и снова замаскировали. Но тут по лесу начали бить французские орудия. Командир полка немедленно вывел людей из-под огня, направив четыре эскадрона во французский тыл.

На рысях прошлись по тылам, вышли на стрелявшую по лесу батарею, разогнали и побили прислугу, но захватить батарею не удалось. В сторону гусар развернулся французский кирасирский полк. От прямого столкновения с ним гусары уклонились, имитируя бегство, втягивая врага в преследование. И снова им удалось вывести врага на замаскированную батарею.

Появились первые потери среди гусар, но считать их в пылу боя никто не пытался. Тут русская пехота в ближней части поля начала отход. Назвать его организованным было нельзя, но не было это и бегством. Передовые шеренги русских солдат сдерживали противника какое-то время, давая возможность отступающим закрепиться на новом рубеже. Потом обессиленные и обескровленные, они откатывались назад, проходили сквозь ряды своих, перегруппировывались, и все начиналось сначала.

Лейб-гвардейцы, вместе с двумя другими конными полками, попытались зайти в тыл наступающей французской пехоте, но наткнулись на сильный артиллерийский огонь и, неся большие потери, отошли. Бой в это время уже приобрел хаотический характер. Никто не отдавал команды, а если это и делалось, то никто их не слышал. Центр битвы сместился в правую часть поля, и командир полка приказал ординарцу найти горнистов трубить сбор.

Остатки полка, человек двести, вскоре собрались на опушке того леса, где все начиналось сегодня утром. Командир пересчитал офицеров. Из командиров эскадронов осталось трое. Корнетов было меньше половины. В эскадронах тоже насчитывалось меньше половины состава. Многие были легко ранены, но остались в строю.

Командир полка сказал офицерам:

— Господа, идем в последний бой. Французов бить, себя и солдат беречь, но не жалеть! За веру, царя и отечество! Он взмахнул саблей и тут же, сраженный шальной пулей, рухнул с коня.

Гусары снова ринулись в бой. Остатками своего эскадрона теперь командовал поручик Андрей Иванович Славский. Он вел своих бойцов туда, где вокруг горстки русских пехотинцев сгрудилось не меньше роты французов. Удар удался. Смяли французов.

Весь этот день Андрей испытывал огромный душевный подъем. Немалую роль в этом, наверное, сыграла победа на любовном фронте, одержанная им в Рузе. Да, дворянин влюбился в девушку, крестьянку или горожанку, какая разница. И она ответила ему взаимностью. Такое бывало и в истории его семьи.

Окрыленный любовью, он чувствовал себя на поле боя неуязвимым. Враги один за другим падали под его ударами. Рядом, обагренные кровью, падали его друзья-однополчане. А он, как Георгий Победоносец с фамильного герба его рода, корнями уходящего в глубокую древность, возвышался над схваткой. Азарт боя обострил чувства. Ему казалось, что он видит всю картину сражения издали, откуда-то сверху. Отсюда легко определялись слабые места противника. Именно туда он направлял свой удар.

И, вдруг, когда он снова повел в атаку остатки своего эскадрона, Андрей почувствовал, что кураж кончился, что в нем не осталось ни душевных, ни физических сил. Рука с трудом удерживала дедовскую саблю. Наступило тупое безразличие, которое он не в силах был преодолеть:

— Вот теперь меня убьют, — подумал он, и точно. Что-то ударило в левое плечо, а сраженная не то копьем, не то пулей лошадь рухнула всем телом на груду других тел людей и животных, сплошь покрывавших поле боя.

Удар в левое плечо был болезненным, но острая боль вывела Андрея из состояния апатии. Остаться на ногах — главная задача спешенного кавалериста — была выполнена. Андрей не только сохранил равновесие, но и сумел вонзить саблю в брюхо коня французского солдата. Выдернул саблю, увернулся от падающей лошади и оказался один на один с огромным французским капралом. Еще мгновение и тот бы пронзил Андрея своим палашом. Но и тут фортуна выручила Андрея. Он успел метнуть в противника нож. Француз начал падать, и это было последнее, что Андрею удалось увидеть в этом бою.

* * *

Очнулся Андрей, когда уже вечерело. Сначала вернулись ощущения. Сперва показалось, что болит все тело. Потом стали проявлять себя очаги боли. Тупо и нудно болела голова. Остро, при каждом вздохе, болела придавленная конской тушей нога. Еще один источник боли гнездился у левого плеча. На болевые ощущения накладывалось чувство глубокой усталости, как-то странно смешанное с чувством полностью исполненного долга.

— Он никому и ничего теперь больше не должен, — подумал Андрей о себе в третьем лице. Мысль эта подействовала на него утешительно.

К нему вернулось зрение, а может быть, он просто открыл глаза. Сначала он увидел прямо перед собой круп придавившей его лошади. Судя по масти, лошадь была не его. Потом разглядел редкие облака в небе, или клубы рассеивающегося дыма. Сквозь них проступали звезды. — Странные они какие, — не в силах удивляться, подумал он.

Тут к нему возвратился слух. Пушки молчали, значит, сражение кончилось. Чем? Отовсюду доносились стоны раненых. Чуть повернув голову вправо, он увидел лежащего в метре от себя французского офицера. Их взгляды встретились. Недавние враги сейчас смотрели друг на друга с некоторым удивлением, за которым не было места ненависти.

В руке француза появился какой-то предмет.

— Неужели он хочет убить меня? — подумал Андрей, но тут же устыдился своей мысли. Француз протягивал ему фляжку. Андрей попробовал пошевелить правой рукой. Получилось.

— Осторожно, это коньяк, — передавая Андрею фляжку, сказал француз.

Глоток крепкого напитка оказал на Андрея мобилизующее воздействие:

— Раз я остался в живых, значит надо отсюда выбираться, — подумал он, возвращая флягу. Среди стонов раненых и ржания лошадей он начал различать крики, кто-то кого-то звал. Андрей вспомнил про Федьку.

— Ищет меня, наверное, нелегко здесь кого-то отыскать, вот и кличут друг друга, — разъяснил он сам себе обстановку и начал подавать голос. Громко, однако, кричать не удавалось, но все же.

Позже ему послышался голос Степана, и он стал кричать ему в ответ.

Степан, идя на голос, увидел своего барина только в самую последнюю минуту, так он был скрыт нагромождением тел. Поблизости оказался и Федька. Вдвоем они разобрали завал вокруг Андрея и осторожно уложили его на носилки. Все происходящее Андрей воспринимал теперь урывками, как отдельные сцены. Склонившееся над ним лицо Федора с застрявшей в бороде соломинкой. Напряженные фигуры Степана и Федора, вдвоем оттаскивающие придавившую его лошадь.

Еще одна сцена привела Андрея в страшное волнение. Он увидел Степана с занесенной над головой дубиной и сразу понял, что произойдет в следующую секунду. Вспомнил подбадривающий взгляд французского офицера, протягивавшего ему фляжку.

— Стой! — заорал Андрей изо всех оставшихся сил. Он успел увидеть, что Степан выполнил его приказ, смог еще произнести: «Подберите французика», и потерял сознание.

Может, и не совсем потерял. Чувствовал, что его положили на что-то мягкое, накрывают. Но реагировать на все это сил не было. Блаженное забытье, где исчезает время, пропадает боль, и сбываются все мечты, самый желанный приют раненого или больного, поглотило его.

Что за чудесные, не передаваемые словами картины посещали его в забытьи, какой чудесный мир приоткрывался за границей сознания. Мир, в котором он был высшей силой, где можно было сквозь зыбкую пелену увидеть прошлое, а если очень захотеть, то и будущее. Для этого надо было из световых флюидов построить башню. Прошлое в ней находится внизу, а будущее наверху. Надо успеть, пока башня не упала, взбежать на свой этаж. Не получается. Башня падает. Ничего, построим новую. И так раз за разом!

А потом он очнулся и понял, что находится в телеге, движущейся в полной темноте по лесной дороге. По голосам людей, фырканью лошадей и скрипу множества колес стало ясно, что не его одного увозят с поля боя в тыл. Снова стало болеть все тело, и он спрятался в спасительном забытьи. Башни теперь стало строить проще. Пока башни стояли, удавалось взбежать на свой этаж. На краткий миг, пока башня валится на бок, удавалось глянуть либо в прошлое, либо в будущее. И там и там громоздились световые пятна, разобраться в которых не хватало времени, но не исчезала надежда сделать это в следующий раз.

Обоз вел Федька. У него была карта, отданная ему кем-то из офицеров, а он, человек неграмотный, однако умел ее понимать. Наверное, в нем пропадал природный стратег, потому как он интуитивно понял дальнейший замысел Наполеона, а заодно и Кутузова. Понял, что Наполеон может повернуть свои войска на Тверь, создавая угрозу уже не Москве, а столице, и что Кутузов выставит перед ней заслон. Значит, чтобы избежать встречи с французами, а заодно и со своими, обозу следовало двигаться строго на север, что не противоречило конечной цели путешествия — Санкт-Петербургу, куда Федька стремился доставить своего барина. По пути с ним было и слугам других раненых офицеров, которых в обозе было уже человек восемь, не считая француза, которого положили на одну телегу с Андреем.

Плохо было то, что в наступившей темноте было невозможно осмотреть раненых, перевязать их как следует. Обоз медленно полз по лесной дороге. Ориентировался Федька ночью только по Полярной звезде, которая изредка появлялась то в разрывах облаков, то, вдруг, сверкала сквозь кроны деревьев.

— Найти бы хоть какую деревеньку в лесу, — думал Федька, останавливаться в деревнях по берегам рек он побаивался. Не ровен час, на французов нарвешься. А в лес, он был уверен, они не сунутся. И был прав. Французы лесов избегали.

Под утро наткнулись на лесную заимку. Для деревушки изб было маловато, всего-то четыре. Не церемонясь, разбудили хозяев. Оказалось, что здесь с давних времен находятся смолокурни. Из смолы готовился деготь, товар, нужный в хозяйстве повсеместно для смазки колесных осей телег, и много для чего еще.

Мужики в длинных полотняных рубахах вышли на улицу с кольями, вилами и топорами. Но, поняв, в чем дело, быстро освободили одну избу для раненых. Накипятили воды. Но осматривать раненых в избе не получилось, там оказалось слишком темно. Маленькие слюдяные окошки едва пропускали свет. Пришлось вытащить большой дубовый стол на улицу, постелить на него холстину и обрабатывать раненых по очереди.

Только здесь Андрей, наконец, окончательно пришел в себя и увидел, что он в телеге не один. Француза он, конечно, узнал сразу, вспомнилась ему и сцена последнего акта их пребывания на поле боя. На большее сил не хватило. Что-то подобное, наверное, пронеслось и в голове у француза. Увидев, что Андрей смотрит на него, он попытался улыбнуться в ответ. На обескровленном лице мелькнула слабая гримаса.

Тела раненых обмывали горячей водой с помощью тампонов. Размачивали присохшие к ранам куски одежды, а уж потом обрабатывали саму рану. Даже при легком ранении в ту пору выжить было нелегко. Понятия гигиены и антисептики еще отсутствовали. Не было ни обезболивающих средств, ни противовоспалительных препаратов, ни, тем более, антибиотиков. Все, что можно было сделать, так это очистить рану от посторонних предметов, в основном, в пределах видимости. С помощью стальных зондов искали застрявшие пули. Иногда их удавалось вытащить с помощью тех же зондов, или специальных щипцов. Но используемый инструмент никак не стерилизовали.

В результате до пятидесяти процентов раненых погибали от заражения крови. Все зависело от Бога и от организма. Справится организм с заразой — слава Богу. Не справится — Бог прибрал. Опять же, слава ему.

Однако существовали и тогда народные средства. Например, смесь пороха с землей. Трудно поверить, что это хоть как-то могло помочь. Но в то же время знахари и знахарки варили лечебные мази на основе трав и жиров. Сам факт того, что при приготовлении мазей шло длительное кипячение, говорит о том, что они были, как минимум стерильны, а некоторые виды отваров трав могли обладать антисептическим эффектом.

Но Федька, который при отсутствии в обозе лекаря, оказался вдруг и главным медиком, пользовался для лечения ран иноземным, тоже народным средством. Называлось оно «Аква Вита», родом из Италии. Попросту это был чистый спирт. Когда-то, еще при Иване Грозном, а может, и раньше, католические проповедники, добиравшиеся до Руси, привозили с собой горючую воду, демонстрировали ее свойства, приводя зрителей в восторг, весьма далекий от религиозного.

Русские монахи в то время тоже бывали в Италии. Кто-то из них, видимо, привез технологию перегонки спирта и освоил ее в одном из московских монастырей. Известно, что спирт на Руси прижился. В разбавленном виде он превратился в русскую водку. Но то, что водку и спирт можно использовать как дезинфицирующие средства при лечении ран, известно не было ни медицине, ни широкой публике.

Федьке дал с собой в поход бутыль «Аква Виты» отец Андрея и наказал в случае ранения сына промыть ему раны этой жидкостью с помощью тряпочки, а потом влить в них ее, но не слишком много. И Федька выполнил наказ старого барина. Откуда старику были известны дезинфицирующие свойства спирта, неизвестно. Неизвестно и то, почему барин отдал предпочтение итальянскому спирту перед отечественным. Факт тот, что бутыль была большая. Жидкости в ней было много, расходовали ее экономно, так что хватило на всех раненых, и еще осталось.

Много времени заняло изготовление шин для лечения переломов рук и ног. Гипса тогда тоже не было. Но понимание того, что кости надо соединить на ощупь, а потом зафиксировать на долгое время, было. И здесь Федька проявил то ли новаторство, то ли доставшиеся ему откуда-то познания. Приказал крестьянам драть лыко с молодых деревьев, и резать его длинными полосами на подобье бинтов. Осторожно обматывал лыком ногу или руку, фиксировал положение костей, а уж потом пристраивал деревянную шину.

Обработка ран — дело тонкое, кропотливое, болезненное для пациента, и нервное для исполнителя. Тем более, когда он — не профессионал. Помощников у Федьки оказалось много: принести, отнести, на худой конец, подержать больного, чтобы не дергался от боли, — это пожалуйста. А вот, чтобы самому в рану с инструментом залезть или зашить ее нитками, как тулуп рваный, ни за какие коврижки, Боже упаси! Не нашлось таких больше в обозе.

Но Федька справился. А, собственно, куда ему было деваться от своих раненых, да и от собственной любознательности. Когда сам попадал в лазарет, он не закрывал глаза, глядя, как доктор отрезает пилой человеку ногу, вынимает щипцами пулю, штопает рану. Да и от чувства ответственности, коренящегося где-то в самых сокровенных уголках души, тоже не избавишься в раз. Оно, это чувство, раз пробудившись, часто заставляло его делать то, что было в данный момент остро необходимо; за что взяться больше было некому. Не всегда его благодарили за это. Но и брался он за дело, не рассчитывая на благодарность.

Первым Федька обработал своего барина. Вынул из плеча пулю, благо не глубоко ушла, видно, была на излете. Зашил рану. Заштопал и другую рану, на бедре, колотую, с двух сторон шить пришлось. Рану на голове только промыл, и перебинтовал. Удар пришелся вскользь. Только кожа содрана. Да и перелом ноги не страшным оказался, как теперь сказали бы, без смещения.

За время всех этих процедур Андрей намаялся, пожалуй, больше, чем на поле боя, так что, когда его в избу отнесли, быстро погрузился в ставшее уже привычным забытье.

На этот раз оно казалось ему зыбким. В него трудно было впасть, но легко было выйти. Теперь главной задачей стало удержаться в забытьи. Это было труднее, чем строить башни, чем заглядывать в прошлое или в будущее. Плавая по границе сознания, он чувствовал себя в воде. Прошлое опять было внизу. Далекое прошлое пряталось в темных омутах, и ему вспоминались слова отца, сказанные ему в детстве о том, что историю России проще придумать, чем узнать. Почему он так говорил? О чем не хотел говорить? Надо будет спросить.

Но эта мысль уплывала, сменялась другой, более близкой, недавней историей, которую сам пережил. О Париже, где провел последние два года перед войной. А для него война началась уже тогда. С балов и театров, богатых гостиных, чопорных сановников, блистательных кавалеров, прекрасных дам, вина и карт. Неужели все это было на самом деле? И уже стало историей, которую никто никогда не узнает.

Выныривая из забытья, он смотрел вверх, где яркое голубое небо казалось ему бесконечно далеким будущим. Там не было места ни ему самому, ни вообще человеку. Небесная голубизна сменялась темной беспросветной глубиной ночи. Здесь он ощущал себя стоящим на краю бездны. Всего один шаг отделяет его от края, за которым начинается вечность…

— Проснись, барин! — Андрей открыл глаза. Видение пропало. Его место заняла улыбающаяся физиономия Федьки:

— Хватит спать. Кушать подано!

Только теперь Андрей понял, как он голоден. Наступило утро. Утро второго дня после битвы. Все это время он ничего не ел, только пил воду, которую ему подносил Федька. По его мнению, кормить раненых полагалось только через двое суток. Как знать, быть может, в Федьке таилось много талантов.

С этого момента Андрей понял, что пойдет на поправку. Слабость еще давала себя знать, но, почувствовав ее, он уже не впадал в забытье, а засыпал здоровым сном. А когда не спал, предавался беседам с другими офицерами, спасенным им французом, да и с тем же Федькой, которого начал воспринимать уже не совсем как слугу.

Кстати, француз оказался вовсе и не французом, а итальянцем Анджело Пильени, родом из Пизы. Младший отпрыск аристократического семейства, рыцарь, без наследства, без средств к существованию, вынужденный искать, кому продать свою шпагу. Знакомая картина, сложившаяся в Европе много столетий назад. Она стала следствием законов, запрещающих дробление землевладений.

Безземельные рыцари были основной движущей силой крестовых походов. Ими создавались рыцарские объединения, о которых Андрею многое рассказывал отец — сам крупный землевладелец, имевший единственного сына. Особенно отец любил поговорить об ордене тамплиеров, ставшем самостоятельной силой в Европе. Фактически тамплиеры создали первую европейскую банковскую систему, должниками которой вскоре оказались монархи многих стран Европы.

В родительском доме Анджело, наряду с фехтованием, обучался игре на музыкальных инструментах и пению. В армию Наполеона он поступил в 1808 году как музыкант. Но жалование музыканта оказалось в четыре раза меньше, чем у рядового гусара. Через два года Анджело сдал экзамен на первый офицерский чин и навсегда расстался с горном и барабаном.

Интересно, что никто из раненых не удивился, узнав, что среди них оказался офицер армии противника. В своем нынешнем состоянии он не был для них врагом. Без шуточек, конечно, не обходилось, но все охотно общались с ним, благо, свободное владение французским языком в России было важным элементом воспитания дворянских детей.

Только на третьи сутки обоз смог двинуться дальше, в сторону Твери. Местные подсказали дорогу. Надо было спешить. Вот-вот должна была начаться осенняя распутица. Но ушли недалеко. С пригорка увидели французский разъезд, до полусотни всадников.

В ту пору французы еще только подходили к Москве. Не встречая в пути серьезного сопротивления, они больше всего были озабочены продовольственными проблемами. Голод тогда еще не взял супостатов за горло, но трудности с продовольствием уже обозначились. Конные разъезды французской армии шныряли в радиусе ста километров вокруг Москвы в поисках продовольствия.

Обоз спешно укрылся на опушке леса. Телеги с ранеными затолкали в кусты. Успели выпрячь и отвести в сторону лошадей, зарядить ружья и пистолеты, благо, оружия в обозе было много. Дали по пистолету и раненым. В плен сдаваться никто из них не собирался.

Когда конники приблизились почти вплотную, дали залп. Ружей хватило, чтобы выстрелить еще по разу. Взялись за сабли. Было ясно, что десятку мужиков не выстоять против полусотни кавалеристов, даже и в лесу. Но в тот момент, когда защитники обоза уже готовились подороже продать свои жизни, кавалеристы повернули лошадей вспять. Нескольких раненных двумя залпами им оказалось достаточно, чтобы понять: маленький обоз не будет легкой добычей.

Пока возвращались к телегам, выяснилось, что оборонять эту лесную опушку собиралось еще десятка два мужиков. С неделю назад, когда в округе появились французы, в эти леса они увели свои семьи и скот. А вчера их деревню разграбили французы. Унесли с собой все, что осталось, но дома не тронули. Более того, оставили старикам деньги за реквизированные продукты. Такого благородства от них никто не ожидал. Да и денег таких, бумажных, в деревне отродясь никто не видывал. В ходу были медные, да иногда и серебряные монеты. Ассигнация была крупная, целых пятьдесят рублей, она полностью покрывала потери крестьян от набега и подталкивала их к мысли, а не продать ли французам с выгодой еще продуктов из своих запасов.

Длиннобородые мужики обступили телеги. Вперед выступил коренастый мужик с аккуратно подстриженной бородкой, как потом оказалось, деревенский староста. Поняв, что в телегах находятся раненые русские офицеры, мужики особого почтения не проявили, но шапки все же поснимали. А староста все просил офицеров посмотреть на ассигнацию, что оставили французы. Не фальшивая ли? Кто-то из офицеров подержал в руках ассигнацию, но сказать про нее что-либо путное не смог. Жаль, что ассигнация не дошла до Андрея. Он бы про нее мог сказать многое!

Но Андрей в это время спал. Спал сном праведника.

* * *

Еще почти месяц обоз с ранеными полз в сторону Петербурга, пока не застрял окончательно неподалеку от Твери в маленькой раскольничьей общине. Дальше на колесах было двигаться уже нельзя, а на полозьях еще нельзя. Недалеко за месяц ушел обоз, но это и понятно. Шли лесами, кружными дорогами, без карт и проводников. Кроме того, надо было обслуживать раненых. Менять повязки, вовремя кормить.

Община приняла их на постой, пока не установится санный путь. Не за так, конечно, но деньги у господ офицеров были, и они готовы были платить их за себя и за слуг. Граница же между господами и слугами за время пути и тесного общения, когда-то незыблемая, неприступная, как-то постепенно размылась, стала условной, хотя до панибратства не доходило.

Кто-то из раненых к этому времени уже почти поправился. Андрей, например, уже сидел в телеге, а если бы не сломанная нога, наверное, уже ходил бы. Мастер на все руки Федька сделал ему костыль. С его помощью и при поддержке Степана Андрей уже делал первые шаги. Снимать с ноги шину было пока рано.

Андрей часто и подолгу беседовал с Федькой на самые разные темы. Рассказывал ему что-то о государственном устройстве, о Франции и французах, о европейских государствах, о науке, в которой Европа преуспевает, а Россия отстает. Повинился Андрей перед Федькой и в том, что согрешил в Рузе. Сделал он это почти сразу после боя, как только смог говорить. Просил, чтобы сказал о том отцу, если сам до родного дома не доедет. Сокрушался, что может ребенок на свет появиться сиротой. Батюшка тогда для него что-нибудь сделает.

Потом, когда Андрей понял, что останется жить на этом свете, разговоры он эти прекратил. Он твердо решил вывезти из Рузы Настеньку и жениться на ней. Интересно, что Федька сразу понял, о ком идет речь. Настя была дочерью богатого оброчного крестьянина, чей дом под железной крышей стоял неподалеку от дворянского собрания почти в центре города Руза.

Общался Федька и с мужиками из раскольничьей общины. С ними он говорил все больше на темы религии. Сам он ни в бога, ни в черта не верил, но отчего же не поговорить, когда делать нечего. Мужики же к религии относились всерьез, так что Федька скоро понял, что могут и побить, если он уж слишком свое безбожие выказывать станет.

Андрея же он как-то спросил, от чего же приверженцев старой веры стали на Руси именовать раскольниками, когда именно они блюли старую веру. Несправедливо это. Надо было бы нас всех раскольниками называть, а их — староверами. Андрей согласился с ним, а потом начал рассказывать то, что сам знал по отцовским урокам.

Со времен Петра Великого дворянские юноши обязаны были получать образование в кадетских корпусах или за рубежом. Богатые родители, владевшие более чем тысячью душ, имели право давать своим чадам домашнее образование.

В кадетский корпус принимали детей в возрасте от четырех до шести лет. Жили они там на полном пансионе. При этом родители, если они были, должны были дать обязательство не забирать оттуда ребенка ни при каких обстоятельствах на протяжении пятнадцати лет! Чаще всего туда попадали сироты. Отдавали туда детей и вдовы, ясно, что не от хорошей жизни. Выходили из кадетских корпусов уже не дети, а младшие офицеры от прапорщика до подпоручика либо статские чиновники соответствующего ранга.

Отец Андрея, человек богатый и широко образованный, имея единственного сына, учить его решил дома. Он сам составил обширную программу и неукоснительно выполнял ее почти десять лет. В основе программы лежали военные науки. Иная карьера им для сына не мыслилась. Фехтование, стрельба, кавалерийская подготовка. Этому Андрея начали обучать с четырех лет. Тогда же стали преподавать ему языки: русский, французский, греческий, латынь. Позже начали преподаваться более сложные науки: математика, основы баллистики и фортификации, история.

Отец никак не мог подобрать сыну преподавателя истории. Беседовал с одним, другим, третьим — все не то. Сам взялся за дело. Перечитал книги по древней истории, по которым учили его самого, начал рассказывать сыну. Тот слушал с интересом, запоминал хорошо. История древнего Рима, древней Греции были описаны замечательно и во многих книгах. А вот с историей России, как ни старался отец, ничего хорошего не вышло. Краткие описания царствий, вот и вся история страны. Да и то с ошибками, знающему человеку заметными.

Действительно, на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков на русском языке читать было нечего. Вся русская литература того времени могла уместиться на одной полке, а среди не более чем десятка ее авторов возвышались имена Екатерины II и Михаила Ломоносова. Бесспорно, люди великие, но писательство для них было не более чем побочным занятием. Впрочем, не совсем так. Ломоносов внес огромный вклад в русскую словесность. Им был создан первый в стране учебник грамматики, по которому потом на протяжении более пятидесяти лет учились писать дети и взрослые.

В предисловии к своему учебнику Ломоносов написал бурную хвалу русскому языку, утверждая, что он лучше и богаче многих других европейских языков. Наверное, он знал, что говорил, но относились его слова скорее к разговорной речи. Письменная же речь в то время была тяжеловесной и неповоротливой. Это был язык победных реляций, язык од и восхвалений. На нем нельзя было написать ничего похожего на трагедии Шекспира, Дон Кихота Сервантеса или путешествий Гулливера Свифта. Все это, как и многое другое, читалось образованными людьми на французском и английском языках, реже — на латыни.

И все же будущее всегда рождается в прошлом. Вслед за Ломоносовым огромный вклад в русскую словесность внес Николай Карамзин. Он впервые использовал для написания литературного произведения сложившийся к концу восемнадцатого века разговорный русский язык, язык образованной публики. Его «Записки русского путешественника», а вслед за ними повесть «Бедная Лиза» были, вероятно, первыми литературными опытами такого рода. Кажется, именно эти два великих человека и положили начала русской литературы, ставшей в девятнадцатом веке в один ряд с европейской.

Но когда Иван Николаевич думал об образовании сына, Карамзин еще не написал труд своей жизни «История государства Российского». Так что про раскол Андрей рассказывал Федьке со слов отца, считавшего это событие печальной страницей в истории православия, да и Руси тоже. Винил он в нем, прежде, всего патриарха Никона и тогдашнего царя Алексея Михайловича. Первого за то, что хотел поставить церковь выше государства. Не в традициях христианства это. Второго же, за то, что не сумел противостоять патриарху, допустил раскол и сам начал преследования староверов.

Известно давно, чем больше гонений, тем больше стойкость в вере. Маленькая община в испанском городе Толедо сохраняла верность христианству на протяжении шестисот лет арабского владычества. И ведь выстояла! Пожалуй, и евреи сохранили свою веру благодаря преследованиям. То же самое будет и со староверами, — не раз говорил отец, и оказался прав на все сто процентов. Народ против староверов не ожесточился, и даже втихомолку почитал их как мучеников за веру. Власти постепенно снижали гонения, а староверы научились оказывать помощь друг другу. Их представители стали выбиваться в купцы и заводчики, в благодарность за успехи, не оставлявшие помощью свои общины.

Конечно, в православии Россия — наследница Византии и должна была бы следовать греческим канонам отправления культа, постепенно ликвидировать накапливающиеся со временем расхождения в обрядах, потому как не было в реформах Никона ничего принципиального, ничего такого, чего народ бы не понял постепенно, после терпеливых и долгих разъяснений.

Рассказывая все это Федьке, Андрей и сам стал лучше понимать отца, в позиции которого чувствовалась боль за несправедливо отторгаемую часть православной общины.

Октябрь тянулся бесконечно долго. Наконец, снег покрыл поля, реки замерзли. В это время французы уже бежали из сгоревшей Москвы. Их когда-то великая армия перестала существовать. Остатки ее возвращались в Европу, хоть и просвещенную, но все же, видимо, не до конца. Не хватило ведь ума не соваться в Россию. Но об этом здесь в глуши пока никто ничего не знал.

В начале ноября Федька, взяв проводника из общины, верхом поскакал в Тверь. Нанял там возчиков с санями, договорился о постое, отправил в Санкт-Петербург письма от офицеров и вернулся обратно. Уложился в четыре дня. Он-то и привез весть о полной победе над французами.

Уже почти оправившиеся от ран офицеры по такому случаю готовы были качать Федьку, да и было за что его благодарить. Не только за благую весть. Но еще и за то, что никто из них не умер от ран. Использовав «Аква Виту», Федька нарушил известную в то время статистику смертности от ран: пятьдесят на пятьдесят. А жить, все-таки, хорошо!

А дальше все оказалось совсем не так просто, как хотелось бы. На всех путешественниках начали сказываться долгая дорога, промозглая сырость и холод осени, отсутствие теплой одежды, случайная и нерегулярная еда. В Твери они все еще как-то держались. Там их приняли как героев, а вот по дороге в Петербург, в общем, не самой тяжелой части пути домой с Бородинского поля, все начали раскисать. Так что к отчему дому Андрей и его спутники прибыли не в лучшем виде.

 

Ill

От московской кольцевой железной дороги внутрь и наружу отходило множество ответвлений. Дорога соединяла московские вокзалы, пути от нее уходили к крупным предприятиям внутри и снаружи кольца, а также к некоторым воинским частям, дислоцированным вблизи города. Одно из таких ответвлений уходило далеко от Москвы, километров на десять вглубь лесного массива, и кончалось на территории паровозоремонтного завода. Примерно в километре далее начиналось большое болото. К нему почти параллельно железнодорожным путям по обе стороны от них протекали две безымянные речки. Болото было непроходимым во все времена года, а речки только весной и осенью. Кто назвал территорию завода Островом, неизвестно, но название прижилось на все время его существования.

Завод начали строить в тридцатые годы. Сперва построили подъездные и запасные пути, потом поворотный круг, накрытый куполом, позже приступили к постройке цехов. Рабочих на завод планировалось доставлять по железной дороге, но потом поняли, что для круглосуточной работы имеет смысл построить при заводе жилье. Построили двенадцать двухэтажных бараков и подвели к ним тепло от парового котла, обогревающего завод.

Во время строительства было строго настрого запрещено срубать лишние деревья. Так что лес подступал вплотную и к путям, и к цехам, и к жилым домам. В начало войны завод вошел недостроенным, но цеха и дома сразу же накрыли маскировочными сетками. Видно, хорошо получилось. За всю войну на завод не упала ни одна бомба.

Эвакуация завода не коснулась, нечего и некого было эвакуировать. Но паровозы на ремонт начали поступать, и их ремонтировали. Запустили кузнечно-прессовый цех и слесарный. Остальное было только на бумаге. Но, как говорят, глаза боятся, а руки делают. Приспособились как-то. Завезли станки с какого-то разоренного московского предприятия. В общем, дооснастились. В 1942 году считалось, что завод полностью вошел в эксплуатацию. Рос и коллектив завода, в основном, за счет женщин и демобилизованных по ранению мужчин. Профессионалов, людей, знающих, что такое паровоз и как его ремонтировать, были единицы. Учились на ходу, на практике.

Жилая зона завода не была отделена от производственной. Бараки были разбросаны по территории как попало. Некоторые из них стояли чуть ли не вплотную к цехам. В данных условиях это было даже хорошо. Завод работал круглосуточно, но людей для нормальных смен не хватало. Перешли на смены по двенадцать часов, но немногочисленным мастерам и инженерам приходилось работать и больше. Без их присутствия ремонтный процесс часто приостанавливался. Рабочие просто не знали, что делать дальше.

Замкнутое пространство завода постепенно породило своеобразную систему организацию труда и быта работников. Стихийно здесь сложилась коммуна, во главе которой встали женщины. У многих из них были дети. За ними надо было смотреть, их надо было кормить, а еще и учить. Какая уж тут работа! Но работать было надо.

Выход из положения нашли следующий. Продуктовые карточки собрали в общий котел и стали отоваривать в пользу общей столовой, где каждый мог два раза в день плотно поесть и два раза в сутки выпить пару стаканов чая с хлебом. Большинство жителей Москвы в то время о таком не могли и мечтать. Организовали и самодеятельный детский сад для дошкольников, где воспитателями сделали кормящих матерей. Какие из них работницы? А вот школу в зиму 1941–1942 года создать не смогли. Отправлять же детей в городские школы было нереально.

Однако в 1942 году и школу создали. Поначалу класс в ней был всего один для детей всех возрастов, и учитель тоже один — мама Виктора — Елена Сергеевна. Сын к тому времени перестал быть грудничком. В детском саду за ним теперь смотрели другие мамаши.

Елена Сергеевна была рада вернуться к своей специальности. До войны она успела три года поработать в школе, любила свою профессию и умела находить общий язык с детьми. Кроме того, она хорошо знала русскую литературу и, благодаря прекрасной памяти, помнила наизусть множество стихов. Особенно хорошо она знала Пушкина. При полном отсутствии на Острове книг это дорогого стоило. Дети всех возрастов сразу затихали, когда она начинала декламировать «Сказку о царе Салтане» или «Руслана и Людмилу».

Всего этого Виктор, естественно, помнить не мог, но мать и дед так подробно рассказывали ему о жизни на Острове в войну, что эти воспоминания он считал своими, тем более что они плавно переходили в тот период, свидетелем которого был уже он сам.

Конечно, организовать коммуну без одобрения и поддержки со стороны дирекции завода и партийных органов никакие женщины не смогли бы. Дед, который в войну работал на заводе мастером, говорил, что инициатива снизу была поддержана на самом верху, но где и кто был этим верхом, он не знал. Тогда у него для любопытства не было ни времени, ни сил. А когда позже времени стало много, невпроворот, то спросить уже было не у кого.

Самостийно организованная на Острове школа была в 1947 году узаконена. Тогда же отменили продуктовые карточки, и коммуна практически сразу после этого прекратила свое существование. И то, и другое произошло не безболезненно. Кухня-столовая, кормившая всех жителей Острова, прекратив свое существование, растеклась по баракам и комнатушкам, наполнив их вонью и грозя пожарами от многочисленных керосинок и керогазов. В школе долгое время не назначался директор. Но, поскольку самоуправление уже кончилось, а управление еще не началось, школа в этот учебный год начала работать только с третьей четверти. С января 1948 года.

Оказались вдруг ненужными и те люди, которые организовали коммуну. Директор завода был отправлен на пенсию. Он и вправду был стар. Но, оставшись без дела, без семьи и без смысла в жизни, он потерял к ней вкус. Жил он в комнатке в одном из бараков и слонялся по территории завода, всем делая замечания. Те, кто знали и помнили его в недалеком прошлом, сочувствовали ему и не перечили. А новички в выражениях не стеснялись.

Примерно такая же судьба постигла и женщину, соседку Бранниковых по бараку, которая фактически возглавила коммуну, причем в самое тяжелое для людей время, в декабре 1941 года. У нее никогда не было никакой официальной руководящей должности, но при этом она обладала непререкаемым авторитетом у рабочих завода, его начальства и у всего населения Острова. Оставшись не у дел, она вернулась на работу в заводскую контору. Замечаний никому она не делала, а тихо спивалась, на что смотреть было просто тяжело.

Конечно, это были не единственные трагедии на Острове. Но эти были у всех на глазах. Они, можно сказать, переживались коллективно. Индивидуальных же трагедий, переживаемых лично или внутрисемейно, и не сосчитать.

В 1948 году Виктору пришло время идти в школу. Но на самом деле, он уже давно начал учебу. Лет с трех мама стала часто брать его на занятия, так как ей некуда было девать сына. Сначала он тихо играл в какие-нибудь кубики, сидя под столом у ее ног, и периодически выбегал оттуда, чем развлекал класс, отвлекая его от занятий. За это он регулярно получал от мамы взбучку, чего хватало ненадолго.

Потом, лет с пяти, он уже сидел за столом вместе с другими ребятами, рисуя что-нибудь на листочке бумаги. Детский ум его при этом автоматически впитывал информацию. К тому времени, когда он официально стал учеником, оказалось, что он уже знает всю школьную программу, которую мама преподавала детям. Так же, как она, Виктор мог прочитать наизусть «Руслана и Людмилу», «Сказку о царе Салтане», рассказать о приключениях Гулливера.

Умел он к тому времени читать и писать, неплохо считал, в общем, вполне освоил программу начальной школы. А к девяти годам, когда в нем начала проявляться самостоятельность, ему в школе стало просто скучно, и он начал убегать с занятий.

Далеко он в то время не уходил. Слонялся по территории завода, заглядывал в цеха. Рабочие, у многих из которых были свои дети, понимали, что ребятам некуда деваться и отгоняли их только от опасных мест, позволяя наблюдать за рабочим процессом. Завод в это время уже прочно стоял на ногах, решая в полном объеме непростые задачи ремонта всех типов паровозов.

Больше всего в то время полюбился Виктору литейный цех. Вид раскаленного жидкого металла, льющегося из горна в форму, завораживал его. Может быть, в его памяти всплывал вид открытой паровозной топки, на которую, как рассказывала мама, он уставился, когда она везла его, двухмесячного, на Остров. Что мы знаем о детской психике этого возраста. Может быть, яркие впечатления грудных детей застревают в их памяти?

Наблюдая за работой формовщиков, он вскоре понял, как и что они делают. После этого он переключился на инструментальный цех. Там было много станков. Разобраться в их работе оказалось труднее. Один пожилой рабочий стал учить его токарному делу. Он легко впитывал эту науку.

Учитель физики все же смог на некоторое время приручить Виктора. Он заставил его окончить седьмой класс. Старших классов в школе на Острове не было. Добираться до школ города за эти годы легче не стало. Кто-то отправлял своих детей жить к родственникам в город, чтобы они могли учиться дальше. Некоторые семьи уезжали с Острова с той же целью.

У мамы Виктора и его деда такой возможности не было. Наверное, как-то проблему дальнейшего образования можно было решить, если бы к этому стремился сам Виктор. Совсем рядом жил и развивался огромный город. И Виктор это знал. Он делал вылазки в город уже лет с десяти. Видел огромные дома, вереницы автомобилей, троллейбусы, автобусы, трамваи. Там было интересно побывать, но домом своим он считал Остров. И работать он хотел там, на заводе, который искренне считал своим.

На заводе в это время открылась школа фабрично-заводского обучения — ФЗО. В ее задачу входило обучение подростков рабочим профессиям. И мама согласилась на его поступление туда. Фактически, с этого момента, с четырнадцати лет, Виктор стал рабочим.

Надо сказать, что ему очень быстро надоело стоять у станка, а более того, делать однообразную работу. В этом смысле слесарная и слесарно-сборочная работа была интереснее и разнообразнее. Он перешел в слесарно-сборочный цех, но в это время, во второй половине пятидесятых годов эра паровозов подходила к концу. Им на смену шли электровозы и тепловозы. Да и город, быстро расширяясь, требовал новых площадей.

В 1957 году было принято решение о закрытии завода, а в начале 1959 года Виктор ушел в армию. Остров ликвидировали без него.

Когда пришло время идти в армию, Виктор попросил отправить его в погранвойска. Спросили только: на юг, на север, на восток, на запад? Попросился на юг, и, что называется, попал. Погранзастава, куда его привезли месяца через три, после учебной роты, находившейся под Курском, располагалась в низовье горной долины, в километре от бурной реки, вдоль которой проходила граница.

— Отправляемся в нашу крепость, — сказал старшина, принимавший пополнение на узловой станции километрах в двухстах от заставы. Дальше несколько часов тряслись на грузовике, то взбиравшемся по узкой грунтовой дороге в горах к самому небу, где становилось нестерпимо холодно, то съезжавшему вниз, в долину, где нечем было дышать от жары.

Крепостью старшина назвал нечто вроде усадьбы площадью в несколько гектаров, обнесенной двухметровым деревянным забором. Над забором, еще на метр возвышалось заграждение из колючей проволоки. Внутри усадьбы расположились казарма, большая конюшня и несколько домиков для семейных офицеров. Небольшой плац и домик штаба перед ним завершали облик воинского городка.

Крепость жила по строгому и нерушимому графику несения службы. Утренний развод, вечерний развод. Воскресные дни отличались от будних только небольшим изменением в меню столовой: жиденький чай заменялся на кисель или компот.

Виктор быстро привык к размеренной жизни крепости и к ее замкнутому пространству. Было здесь что-то общее с Островом. Только здесь он не мог удрать по своей воле, побродить по окрестностям. Но ходить и ездить верхом приходилось много. Дневные наряды на охрану границы здесь были конными. Вечерние — пешими, с собаками.

Контрольно-следовой полосы в зоне действия заставы не было. Сложно-пересеченная местность не позволяла ее устроить. Днем полагались на зоркость глаз пограничников, а ночью — на собачий нюх. Два раза в неделю в крепость приходили машины. Военный грузовик привозил фураж для лошадей и письма.

Гражданский фургон с водителем и экспедитором из местных привозил продукты для гарнизона и корм для собак. Вот, собственно, и все разнообразие. Жизнь шла размеренная и четкая.

Границу изредка нарушали местные жители, у которых были родственники на той стороне реки. Об этом на заставе знали, но на это, в какой-то мере, смотрели сквозь пальцы. Пограничное руководство считало нужным сохранять хорошие отношения с местным населением.

Правда, когда нарушителя границы замечали, его задерживали, обыскивали, проверяли документы и, не найдя ничего предосудительного, отпускали. Со злостными нарушителями обходились строже. Отправляли в округ, а что с ними происходило дальше, на заставе обычно не знали.

Строго было приказано пресекать групповые нарушения границы. Но такие случаи были редкостью. О них знали только по рассказам старожилов.

Во дворе заставы почти сразу по приезде Виктор обнаружил автомобиль, американский «Виллис» времен второй мировой войны, полученный тогда от союзников по ленд-лизу. Старшина-сверхсрочник, служивший на заставе уже много лет, на вопрос Виктора о машине сказал, что она стоит здесь уже года три. Кто-то из начальства на ней сюда приехал, а уехать не смог.

Виктор попросил старшину испросить разрешения у командира заставы повозиться с машиной. А вдруг получится поставить ее на ход. Командир разрешил, естественно, в свободное от службы время.

Нельзя сказать, что Виктор разбирался в автомобилях. Скорее нет. Но, имея врожденные способности к технике, он за пару месяцев сумел восстановить машину. И водить ее научился сносно, поездив немного сначала по территории заставы, а потом и по ближайшим окрестностям.

Сам командир заставы, когда его изредка вызывали в округ, теперь предпочитал пользоваться автомобилем, а не лошадью. А для Виктора это стало дополнительным развлечением.

Так прошел первый год службы Виктора в армии. А в конце второго года произошел случай, который наверняка вошел в историю маленькой заставы, став яркой ее страницей.

В округ приехал проверяющий из самой Москвы. Что он там проверял, сказать трудно, но гость, заядлый рыбак, пожелал перед отъездом половить рыбку. Законы гостеприимства в округе понимали и предложили ему поехать на заставу, где служил Виктор. И река там близко, и машина у них есть, решили в округе. Заодно и заставу проверит.

Начальник заставы лично поехал встречать гостя, конечно, с Виктором в качестве водителя. Встретили, привезли, накормили, а ближе к вечеру отрядили Виктора с машиной и еще двух солдат на рыбалку.

Виктор близко подъехать к воде не смог, камни там были везде очень крупные. Высадил пассажиров, а машину развернул, отогнал ее еще чуть назад на горку между скалами. Аккумулятор у старой машины был слабенький, если вдруг мотор от стартера не заведется, можно будет с ходу с горки завести.

Полковник гимнастерку снял, из сумки консервы достал и пару бутылок водки. По-свойски и солдатам предложил. Виктор отказался пить. Не любил он это дело, но закусил вкусными консервами с удовольствием.

Полковник начал рыбу ловить. Солдаты принялись собирать сушняк для костра, а Виктор взял свой автомат и направился к скале, что стояла поблизости. Скалу эту он давно облюбовал. Только повода забраться на нее до сих пор не находилось. Метров тридцати в высоту со снизу казавшейся плоской вершиной и пологими склонами, скала господствовала над местностью. Вершина же оказалась на поверку совсем не ровной. Почти в центре нее лежал камень, метра четыре в высоту, к вечеру дававший хорошую тень. Тут Виктор и устроился. Видами отсюда можно было залюбоваться. Под ногами река, вдали снежные вершины, хорошо.

Видел Виктор, что полковник скоро что-то поймал. Солдаты рыбу почистили и в котелок бросили. Скоро уха будет, — подумал он и еще раз огляделся по сторонам. Река здесь шла строго на восток. В ту же сторону светило заходящее вечернее солнышко. Свет от него залил реку, да так, что вся она превратилась в слепящее глаза зеркало.

Вот на этом зеркале Виктор, вдруг, и заметил какое-то движение. Пристально вглядываясь туда, он понял, что по реке, уже близко к берегу, идет лодка. Тут же послышался звук автомобильного мотора. Странно как-то. В таком пустынном месте съезжаются машина и лодка. Понятно, что это не случайно. Из-за поворота показался фургон, на котором на заставу возили продукты.

И тут у Виктора в голове вдруг все сложилось. Дневные наряды пограничников уже ушли, а ночные на вахту еще не заступили. Самое время для нарушителей границы. С расписанием караулов они, видимо, хорошо знакомы. «В лодке три человека, в машине двое, внизу полковник и два солдата, — думал Виктор, — лодку они не видят, она для них чуть за углом, а машину не слышат из-за шума воды. Я один вижу их всех. Мне и решать, что делать».

Виктор еще раз оглядел всю панораму. Двое из машины уже вышли и быстро идут к берегу. Что-то тащат с собой, видно, что тяжелое. Оружия у них нет. Лодка уже причалила к берегу. Все трое из нее вышли. Идут налегке, за грузом, видать. Все трое с автоматами в руках, идут с опаской, на большом расстоянии друг от друга. Когда между сближающимися группами осталось метров сто, Виктор закричал как полагалось по уставу:

— Стой, кто идет! Буду стрелять! — и дал короткую очередь в воздух.

Время для Виктора тут же остановилось. Он видел, что у полковника в руках уже появился пистолет «Молодец, — подумал Виктор, — гимнастерку снял, а кобуру, нет». Солдаты же метались по берегу в поисках своих автоматов.

— Постреляют дураков, — подумал он, но ему уже было не до них. Пришельцы уже попрятались за камнями, и, прикрывая друг друга огнем, начали двигаться к скале. А те двое, что привезли груз, продолжали, теперь уже бегом, свой путь к лодке. И все же Виктор медлил, в людей не стрелял. Он снова дал очередь в сторону противника.

Не целясь. Не привык стрелять в живых людей, только по мишеням. И тут же понял, что не прав. Пришельцы стреляли в него. Но достать Виктора на скале было трудно. Пули били по скале совсем близко от него, выбивая осколки, сыпавшиеся на спину и на голову. Солнце в этот момент зашло за горизонт. Стало почти темно. Горы.

Виктор понимал, что застава уже поднята в ружье, и через несколько минут придет подмога. Но ждать помощи было нельзя. Пришельцы, перебегая от камня к камню, сами того не зная, приближались к полковнику и солдатам. Готовы ли они защищаться? Полковник с пистолетом не выстоит против трех автоматов. А тех двоих нельзя подпустить к лодке, уйдут.

Виктор открыл огонь на поражение.

Через несколько минут все было кончено. Трое пришельцев остались лежать на земле. Двое из них были ранены, один убит. Еще двое с поднятыми руками стояли лицом к скале. Около них стояли солдаты, хоть и без гимнастерок, но с автоматами. Виктор сменил рожок в автомате, мало ли что, и спустился вниз.

Полковник уже успел надеть гимнастерку и застегнуть ремень. Виктор подошел к костру, поднял с земли бутылки из-под водки и одну за другой бросил их чуть не на середину реки. В ту же минуту подскакали солдаты с начальником заставы во главе.

— Ну и рыбалка же тут у вас, — сказал полковник, ни к кому не обращаясь. Потом подошел к Виктору, крепко пожал ему руку и сказал:

— Я перед тобой в долгу, солдат!

Но дело на этом не кончилось. Начальник заставы рявкнул:

— Бранников, ко мне.

Виктор подбежал к нему. Начальник взял его за грудки:

— А ну, дыхни!

Виктор дыхнул. «А ну, еще раз, — заорал снова начальник, уже поняв, что от Виктора спиртным не пахнет. — Этих без гимнастерок, на губу. Бранников! В казарму!»

Утром, после побудки, к Бранникову подошел старшина:

— Тебя на развод брать не велено. Оставайся в казарме.

Виктор был уже одет. Койка заправлена. На нее он и лег, не снимая сапог. Его прямо трясло не то от обиды, не то от злости. А потом подумал, чего это я нервничаю. Лучше сосну часок-другой. И поспал всласть, пока старшина снова не заорал: «Бранников! В штаб!»

Ну и пошел Виктор в штаб. Пошел, а не побежал.

— Бранников, иди в кабинет помощника начальника, — сказал ему дежурный офицер и добавил шепотом, — там следователь из округа сидит.

Такого поворота дела Виктор не ожидал, но греха за собой не ведал. Вошел, доложил как полагается. И начал его следователь мурыжить:

— Расскажи все, говорит, что вчера делал, в кого стрелял, что пил.

Виктор все и рассказал. Почти все. От выпивки же открестился. Не видел ничего, не знаю. Хотя понимал, не заметить, что полковник и солдаты под градусом, было невозможно. Полковник еще ничего, крепко на ногах стоял, а солдатики с непривычки пошатывались. Полторы бутылки они на троих приняли. Это он точно знал, когда бутылки выбрасывал, в одной из них около половины было.

И так ему следователь вопросы задавал, и эдак, но Виктор твердо на своем стоял.

— А почему у тебя рожок пустой, а солдаты ни одного выстрела не сделали. Сколько раз стрелял полковник? На все вопросы Виктор давал вразумительные ответы.

— Ладно, не хочешь своих выдавать, и Бог с тобой. Может, и правильно делаешь, — закончил допрос следователь, — прочти протокол и подпиши.

Виктор внимательно прочел бумагу. Все в ней было изложено правильно. А про выпивку не было ни слова.

Потом выезжали на место происшествия. Виктор и солдаты показывали все на местности. Где был костер, где сидел на скале Виктор, откуда и куда подплыла лодка, куда подъехала машина, хотя она, как приехала вечером, так там стояла до сих пор. Виктора и попросили отогнать ее на заставу. Свой-то «Виллис» он еще вчера на место поставил. Как сказал командир: «Бранников, в казарму», так за руль и сел, а командир сел рядом.

Потом следователь еще пару раз его вызывал, уточнял мелкие детали. Под конец Виктор спросил у него:

— И что теперь будет?

Да, ничего особенного, — ответил следователь, — Полковник пойдет дальше по службе, ты его, можно сказать, отмазал. Солдатики на губе недельку посидят и тоже будут служить дальше, а тебя к награде представят. Вот и все.

* * *

Острова не было уже в 1961 году, когда Виктор получил десятидневный, не считая дороги, отпуск из армии по случаю вручения ему медали «За отвагу». Эту солдатскую награду очень редко вручают в мирное время. Но полковник не забыл о нем, а как же? Нарушителей границы Виктор задержал? Задержал. Командира на поле боя спас? Спас. Так что все было сделано по справедливости. Тогда же и в партию его приняли. Правда, кандидатом в члены партии он задолго до того случая стал, еще когда «Виллис» чинил.

По таким событиям легко время отсчитывается, лучше, чем по календарю.

Мама и дед писали ему, что Острова он уже больше не увидит, а их найдет в новом доме, в Кузьминках, про которые в то время только начинали узнавать москвичи, как и о Черемушках, да и других районах массового жилищного строительства, что начал Хрущев.

Метро в новые спальные районы тогда еще только проектировалось, и Виктор добирался до Кузьминок автобусом. Когда ехали по Волгоградскому проспекту, повсюду были видны следы большого строительства. Вокруг работали бульдозеры, экскаваторы, шли по дорогам самосвалы и цементовозы, поднимался лес подъемных кранов.

Выйдя на указанной в письме матери остановке, Виктор оказался в уже отстроенном квартале. Ряды одинаковых пятиэтажек изредка перемежались девятиэтажными домами, которые казались очень высокими. Номеров домов и названий улиц было не видно. Тротуары и дороги между домами были размечены, но покрыты асфальтом только местами.

Но около домов уже были разбиты газоны, играли дети, а у подъездов на самодельных лавочках сидели мамы и бабушки. Вот их и расспрашивая, Виктор через некоторое время вышел к нужному ему дому.

Не без внутреннего трепета позвонил Виктор в дверь квартиры матери. Два года не виделись. Как там она? Дверь распахнулась, и на пороге показалась мама. Такая же, как и была. Может быть, только взгляд стал чуть строже. Так и должно быть. Она ведь теперь директор большой новой школы. Да и лет ей еще не много, пятидесяти не будет, сообразил Виктор.

Дед тоже выглядел неплохо для своих семидесяти. Только около года назад он ушел на пенсию. Это когда завод закрыли, и они переехали сюда, в эту новостройку.

Ну, как водится в таких случаях, пошли расспросы, рассказы, не обошлось и без слез. Но это, конечно, мама. Вспоминали Остров, соседей, не могли не вспомнить и про Чистые пруды, где семья Бранниковых жила до войны. Виктор рассказал про службу в армии, про медаль, что висела у него на груди. Мама показала свою новую школу, которая должна была открыться осенью. Ее было видно из окна. Рядом с ней достраивался детский сад.

Из окна было видно и еще одно высокое здание более старой постройки. Дед указал на него.

— Там какой-то большой научный институт находится, — сказал он, — придешь из армии, можешь туда на работу устроиться.

Как в воду глядел. Действительно, именно туда через год вышел на работу Виктор.

А потом, как это бывает при встрече после долгой разлуки даже с очень близкими людьми, разговор иссяк. Дед ушел к себе, в свою однокомнатную квартирку в этом доме, а Виктора мама отправила отдыхать с дороги.

В последующие пару дней Виктор что-то делал по дому, а потом начал маяться от безделья. В один из дней он съездил в гости к полковнику. Тот его приглашал и даже очень настоятельно. Позвонил предварительно, конечно. Тот его встретил, как родного. Посмотрел на медаль, поздравил с наградой, сказал, что по заслугам получена. Потом усадил пить чай, и по ходу разговора оказалось, что полковник, уже и не полковник вовсе, а генерал-майор. И нужен генералу водитель. Виктор согласился.

Когда Виктор вернулся на заставу, на него уже вызов из Москвы пришел. Только с неделю там и пробыл. Дважды за это время ходил в наряд на охрану границы. Как теперь бы сказали, мастер-класс молодым бойцам давал. Скалу, на которой бой принимал, им показывал. Ее теперь на заставе скалой Бранникова называли. Сколько времени это название потом помнили, теперь уже неизвестно.

Еще год прослужил Виктор в Москве. Генерала возил. Водительские права ему быстро оформили. Две недели по городу с инструктором отъездил, а потом экзамен сдал.

Когда подошел срок демобилизации, генерал долго уговаривал Виктора остаться на сверхсрочную службу. Но тут он проявил твердость, отказался. Не по нему была служба в армии. Не давала она чувства самостоятельности, что ли. Хотелось вернуться к железу, к станкам. Но расстались с генералом друзьями. Потом еще не раз встречались, когда генерал просил его в чем-нибудь помочь. А потом и генерал Виктору большую помощь оказал.

Но все это было уже потом, а сейчас Виктор вернулся на гражданку. Интересно, что все Бранниковы, кроме основателя их рода, в следующих поколениях в армии никогда не служили. Никогда не вступали ни в какие партии и кружки. С царизмом не боролись и революцию приняли довольно безразлично: железные дороги революция не отменяла. И они продолжали служить своему делу: железным дорогам, а не партиям или какому-нибудь строю.

Были они по дореволюционной сословной принадлежности разночинцами. Только не надо вспоминать слова Ленина: «Чествуя Герцена, мы ясно видим три класса, три поколения, действующих в русскую революцию…», которые заучивали наизусть в советских школах. Там дальше о разночинцах говорится. Так вот, разночинцы, инженеры, врачи, учителя, люди образованные, разных профессий в массе своей не были революционерами. Они были, прежде всего, специалистами, были нарождающейся русской интеллигенцией, пеклись о пользе отечества.

Обычно, когда речь идет об интеллигенции, добавляют слова — прогрессивно мыслящая интеллигенция. Да, имея современное образование, они не могли мыслить иначе. Но образование подразумевает знание истории, а, значит, они понимали, что такое революция, что она несет с собой, чем она опасна для народа, для государства. Они хотели и стремились к преобразованиям, но отнюдь не революционным путем.

Знали они также, что такое царизм и что такое тирания. Многим из них были знакомы труды Платона и Аристотеля, которые уже тогда, почти две тысячи лет назад достаточно точно описывали принципы правильного управления обществом. А они писали, например, что правильная демократия это та, что действует в интересах всего общества. В ином случае она становится либо олигархической, либо уходит в иную свою крайность, становится властью охлоса — невежественной толпы. Вот из каких исторических и географических далей вошло в наш лексикон слово охламон!

Однако следует с большим сожалением заметить, что интеллигентская прослойка, как ее стали называть в советское время, в России в девятнадцатом веке, была раз в пять, а то и в десять тоньше, чем, например, в Англии, или во Франции, что не могло не сказаться на результатах политических преобразований в них. Хотя и в просвещенных странах путь к демократии был весьма долгим и тернистым.

Так вот, Виктор сильно отступил от линии своих предков. Не тем, что служил в армии. А тем, что вступил в партию и ушел от железной дороги. Но, на то было веление времени.

Когда Виктор пришел из армии, у него была мысль пойти на работу в депо метрополитена. Может, тогда бы он и оказался ближе к профессиям своих предков. Но институт, который показал ему дед из окна квартиры, был ближе.

В него он и заглянул первым. Ему показали производственные помещения, где стояли новейшие станки и оборудование, и он сделал свой выбор, как потом оказалось, на всю оставшуюся жизнь.

* * *

Часто, вспоминая детство, Виктор видел себя в лесу на Острове, проползающим под колючей проволокой забора, ограждающего периметр завода. Он любил убегать с территории завода, за что его часто и сильно ругали. А ведь он и не убегал вовсе. Он просто хорошо знал все, что было по одну сторону колючей проволоки, и хотел узнать, что делается с другой ее стороны. Наверное, он просто не умел объяснить взрослым, что любит Остров, любит завод, свой барак, свою маму, никогда их не покинет. Почему взрослые не понимают своих детей?

Лишь однажды Виктор убежал с Острова всерьез, да так, что поднялся переполох по всей округе. Милиция искала Виктора повсюду, но вернулся домой он сам. Но и этот случай на самом деле не был побегом. Просто, так сложились обстоятельства. Произошло это в августе 1952 года, когда Виктору только что исполнилось одиннадцать лет.

На территорию завода въехал грузовой фургон и остановился около одного из складов. Водитель открыл двери фургона и отправился по своим делам. Потом появились рабочие, которые начали что-то грузить в фургон. Вездесущие мальчишки наблюдали за процессом. Ни одна приехавшая сюда машина не обходилась без их пристального внимания. Ребят обуревало желание прокатиться. Они уже давно поняли, что канючить типа: «Дяденька, прокати!» — бесполезно. Хочешь покататься, ни на кого не надейся. Решай проблему сам.

За каждой отъезжающей машиной бежал табунок мальчишек. Самые сильные и отчаянные из них пристраивались на задних бамперах редких в то время легковушек, висли на бортах кузовов грузовиков. Кому-то иногда удавалось на ходу забраться в кузов. Это считалось подвигом. На выезде с территории завода машины досматривали и прицепившихся мальчишек отправляли обратно.

Виктор в мальчишеской стае считался и сильным и отчаянным. Он был в числе тех, кто наблюдал за фургоном. Ему единственному пришла в голову шальная мысль забраться в фургон, когда погрузка закончится. Он так и сделал. Шофер вернулся, запер двери фургона на висячий замок и уехал.

У Виктора, да и у мальчишек вокруг замерло сердце. Но еще была надежда, что фургон будут досматривать на выезде с территории завода, но этого не случилось. Машина беспрепятственно покинула Остров и долго, бесконечно долго ехала сначала по асфальту, потом очень долго переваливалась с боку на бок, пробираясь по грунтовой дороге, потом снова выбралась на асфальт.

Уже забравшись в фургон, Виктор понял, что делает глупость. Ее можно было исправить сразу, когда водитель запирал фургон. Достаточно было кашлянуть, или еще каким-нибудь образом заявить о своем присутствии. Но тогда мальчишки задразнили бы его: «Испугался! Слабак!» — хотя никто из них вместе с ним в фургон не полез.

Когда машина выехала за пределы Острова, Виктор попробовал подобраться к кабине, чтобы постучать водителю. Но и это не удалось сделать. Весь фургон был завален железными деталями с очень острыми краями. Скорее всего, это были лемехи для плуга, которые делались в кузнечно-прессовом цехе завода. Когда машина делала крутой поворот или начинала трястись на ухабах, гора находящегося в ней железа приходила в движение. Те детали, что лежали наверху, скатывались вниз, и Виктору все время приходилось отвоевывать для себя жизненное пространство. Короче, никакого удовольствия от катания на машине Виктор не получил и лишь ждал той минуты, когда ему, наконец, удастся ее покинуть. Ждать пришлось долго, наверное, часа два или три.

Наконец, машина остановилась. Как и в прошлый раз, шофер отпер фургон и направился внутрь какого-то склада. Виктор выпрыгнул из фургона. На этот раз шофер заметил его и что-то закричал, но мальчик опрометью бросился бежать по пустынной деревенской улице. И это была его вторая ошибка за день. Не надо было, конечно, залезать в фургон, а убегать от шофера в сложившейся ситуации было уж и совсем глупо.

Ноги вынесли Виктора за околицу, и он зашагал по пыльной дороге, как пишут в сказках, куда глаза глядят. Дорога вывела его к реке, на другой стороне которой вдали виднелся полуразрушенный монастырь. Теперь ему очень хотелось одного — встретить людей. Подумывал он и о том, чтобы вернуться назад, в деревню, найти шофера фургона. Но тот мог уже и уехать, так что от этой мысли Виктор вскоре отказался. Так он и шел, поглядывая по сторонам и жалуясь самому себе на свою нелегкую долю, пока на дорогу из леса не выехала телега.

Возница, старичок с косматой бородкой, глянул на мальчика, и остановил лошадь:

— Ты откуда здесь взялся, малец? — неожиданно высоким голосом спросил он.

Виктор уже подумывал, как бы поскладнее соврать деду, но губы сами собой начали рассказывать правду. Вскоре старик знал всю нехитрую историю его нежданного путешествия и стал вслух размышлять, как помочь горю:

— Попал ты, малец, в Можайский район. От Москвы этак километров сто, сто двадцать. Бородинское поле здесь совсем рядом. Про Бородинское сражение, небось, слыхал. До Можайска отсюда километров двадцать будет. Там вокзал есть, и поезда останавливаются. А железная дорога от нас справа, километрах в трех. Только толку от нее тебе никакого. На ходу в поезд не впрыгнешь.

Старик продолжал говорить что-то еще, но Виктор уже его не слушал. Не понравился он ему. Более того, он ощутил к старику чувство недоверия и страха. Наверное, после того, как тот, непонятно почему, вдруг сказал:

— И чего мне с тобой теперь делать, в речке утопить или собакам скормить.

Возможно, это был своеобразный местный юмор. Виктор сделал вид, что не обратил внимания на эти слова, узнал, что ближайшая деревня впереди называется Шевардино и за ближайшим поворотом дороги скрылся в лесу, не обращая внимания на окрики деда.

Для одиннадцатилетнего мальчика это был сильный, мужской поступок. На этот раз Виктор действовал вполне осознанно, хорошо понимая, что будет делать дальше. План его был простым. Пешком добраться до Можайска, это займет четыре-пять часов. С учетом вечернего времени больше. Где-то придется переночевать. Во всех случаях утром он будет на городском вокзале. А там он надеялся, что машинисты паровозов ему помогут, надо только добраться до них. В крайнем случае, он обратится в милицию и все равно не позже завтрашнего вечера он будет дома.

Хотелось есть, но Виктор запретил себе даже думать о еде. Он вспомнил рассказ своего деда о его мытарствах еще в гражданскую войну. Дед говорил, что здоровый человек, если есть вода, может двое и даже трое суток активно действовать без еды. Если уж так сложились обстоятельства, то лучше ничего не есть, чем питаться тем, что попадется под руку. Переходить на подножный корм имеет смысл только в безвыходном положении, когда есть перспектива длительной голодовки.

Выполняя принятое решение, Виктор уже через час оказался в виду железной дороги. Изредка по ней проносились поезда. В сгущавшемся сумраке их огни были хорошо видны издалека. Пора было позаботиться о ночлеге. Виктор не раз слышал о том, что люди в пути ночуют в стогах сена, но сам никогда не пробовал делать это. Стогов на поле, через которое он шел, было множество. Виктор облюбовал стог на самом краю поля, стоявший вблизи от одинокой сосны. А куда, собственно, здесь надо залезать: наверх, в самый низ или в серединку? Решил, что в середину и начал выдергивать сено из стога на уровне своей груди. Вскоре в стогу образовалась нора. Внутри стога было темно и очень колко. Пахло травами, гнилью и мышами. Захотелось поскорее выбраться отсюда, однако усталость и переживания этого дня быстро взяли свое. Минут через пять Виктор уже спал крепким сном.

Ночью Виктору привиделись звезды. «Где-то тут и моя звезда, — думал во сне Виктор, — моего отца, моей мамы, всех других людей. Как узнать, которые из них.» Вот-вот должен был найтись ответ, но сон кончился так же неожиданно, как и начался. Виктор проснулся, выглянул на улицу. Там было совершенно темно и очень холодно. Дул порывистый, пронизывающий ветер. Пришлось вернуться в свою нору. Какое-то время пролежав с открытыми глазами, Виктор снова провалился в глубокий сон. Он спал так крепко, что не сразу понял, что происходит. Над полем проносились пушечные раскаты грома. Быстро приближаясь, они, вскоре слились в мощный, ни с чем не сравнимый рев. Отблески жалящих землю молний стали проникать внутрь стога, где сжавшись в комочек, лежал Виктор. Одна из последних молний ударила в сосну, что стояла неподалеку. Мощный электромагнитный импульс заставил содрогнуться землю, вошел в каждую клеточку всех живых организмов и привел их в смятение.

Могучее дерево раскололось, часть его ствола рухнула на стог сена, стоявший вблизи того, где укрылся Виктор. Стог загорелся. Еще немного, и ураганный ветер, разметав горящий стог, разнес бы огонь по всему полю, но вслед за грозой на поле обрушился ливень. Вскоре все стихло. Вода победила огонь.

Гроза кончилась, но Виктор долго не мог прийти в себя. В мозгу метались картины одна чуднее другой. Кони размером со слона и огромные всадники на них на глазах уменьшались, превращались в муравьев. Корабли под парусами и множество странно одетых незнакомых людей, мужчин и женщин, в домах и на улицах. Все эти видения мешались между собой, кружили голову. Справиться со всем этим наваждением Виктор не мог. Расставаться с ним не хотелось, интересно все же, а стать его частью он боялся. В этих условиях организм сам выбрал единственно правильное решение: спать.

В следующий раз Виктор проснулся от голода. Светало. Надо было идти. Всю дорогу до Можайска сказочное звездное небо стояло у него перед глазами, а в ушах продолжала греметь гроза. Возвращались эти воспоминания к нему и потом, спустя годы и десятилетия, напоминая о ночевке в стогу сена, стоявшем на краю Бородинского поля. Но той же ночью был и еще один сон. Он тоже запомнился Виктору на всю жизнь. Он не был таким ярким, как звезды, и таким оглушительным, как ночная гроза, но был огромным, длиною в жизнь, и очень подробным. Как будто за ночь он прочел толстенную книгу с множеством картинок.

* * *

Часы на вокзальной площади показывали девять, когда Виктор, шагая вдоль железнодорожного полотна, приблизился к железнодорожному узлу. Живя на Острове среди путейцев, он хорошо понимал логику построения рельсовых путей. По мере приближения к узловой станции росло число стрелок. Они по командам диспетчеров направляли поезда, кого к пассажирскому перрону, кого к пакгаузам, а кого на запасные пути или на сортировку.

Идти к перрону было бессмысленно. Поезд там стоит минуту, другую. За это время никак не успеть договориться с машинистами. Да и залезть в паровоз на глазах милиции и множества пассажиров не получится. Надо идти на запасные пути. Там обычно стоят сменные магистральные паровозы перед рейсом.

Узловая станция была небольшой. В самом левом ряду на заброшенных запасных путях и рядом с ними, видимо, еще с войны стояли и лежали на боку с десяток искореженных взрывами грузовых вагонов. В них уткнулся носом большой паровоз без кабины и тендера. Такие картины Виктору приходилось видеть не раз, и он не обратил на них внимания. Далее шли в ряд свежевыкрашенные пассажирские вагоны. Они явно никуда не собирались двигаться. Вообще, никакой особой активности на путях не наблюдалось.

Маневровый паровоз уныло дымил почти у самого перрона, а два больших магистральных стояли на запасном пути с погашенными топками. Виктор решил ждать своей судьбы у водокачки. Ее ни один готовящийся в рейс паровоз не минует. Только через час к водокачке подошел паровоз. Кочегар развернул трубу водокачки так, чтобы вода пошла в горловину паровозного бака, и спустился вниз открыть кран. Но когда он подошел к основанию водокачки, кран уже открывал Виктор.

Кочегар не удивился, увидев мальчишку у водокачки. В те времена мальчишки появлялись везде, где можно было что-нибудь покрутить. Стоило в городе или в деревне остановиться машине, чтобы поменять проколотое колесо, как тут же появлялась стайка мальчишек, готовая помочь шоферу или хотя бы поглазеть.

Кочегар великодушно предоставил Виктору возможность крутить кран, а сам сел рядом на камень и закурил папиросу. Теперь у Виктора был повод заговорить и возможность быть услышанным:

— Дяденька, а вы куда отправляетесь? — начал он.

— В Куйбышев грузовой потянем, — ответил кочегар.

— Через Москву, значит, по московской окружной железной дороге поедете?

— А ты откуда про московскую окружную знаешь?

Вот тут Виктора и прорвало. С того самого момента, как он покинул злосчастный фургон, отчаяние не раз готово было поглотить его целиком. От него мальчика удерживало укоренившееся с детства чувство ответственности перед мамой. Она постоянно повторяла ему:

— Никогда не падай духом. Борись до конца.

И она ждала его. К ней он должен был вернуться, во что бы то ни стало.

Неожиданно для себя и для кочегара Виктор вдруг расплакался как маленький. Но, испугавшись, что кочегар сейчас уйдет, а он останется здесь, так и не сумев объяснить человеку свои проблемы, Виктор взял себя в руки. Размазывая слезы рукавами рубахи, он достаточно внятно объяснил, как попал сюда, и попросил взять его с собой.

Кочегар выслушал мальчика и полез в кабину советоваться с бригадой. Потом высунулся из окна:

— Как фамилия то твоя, Бранников, говоришь? — переспросил он и скрылся. Через минуту его голова снова появилась в окне:

— Закрывай кран и полезай в кабину, — крикнул он.

Машинист пристально посмотрел на Виктора: — Да, Бранников, похож, вроде, очень даже похож. Знал я твоего отца. И деда тоже. Доставим домой в лучшем виде.

Грузовой состав, который вела паровозная бригада, не заходил в Москву и, соответственно, не шел по московской кольцевой железной дороге. На ближайшей к Москве узловой станции мальчика сдали паровозной бригаде маневрового паровоза. Та, в свою очередь, передала его другой бригаде. Где-то около четырех часов дня, ровно через сутки после отъезда в фургоне, Виктор вернулся на Остров.

Мать он нашел сидящей на лавочке около их барака в окружении соседей. Что происходило на Острове в его отсутствие, он узнал позже, а сейчас соседи молча расступились перед ним, и он, увидев ее заплаканное лицо, бросился к ней, обнял и зарыдал сам.

Никаких объяснений не потребовалось. Все уже все знали. Мальчишки сказали взрослым, что Виктор уехал в запертом фургоне. Куда он шел, в заводоуправлении знали, но дозвонились туда слишком поздно, когда Виктор уже удрал от шофера. Потом следы мальчика терялись. Но все были уверены, что у него хватит смекалки, чтобы найти дорогу домой.

Мальчишки встретили Виктора как героя, но сам себя он таковым не чувствовал. Более того, после этого случая его очень долго преследовало чувство вины перед мамой, дедом, перед людьми. Он ощутил свою взаимосвязь с окружающим миром, связь между прошлым и будущим. Чувствовал, что на нем лежит какая-то доля ответственности, непонятно за что, но лежит, и снять ее с себя невозможно.

Но были на острове события, о которых Виктору вспоминать совсем не хотелось. Начались они, как потом он понял, вскоре после его поездки в запертом фургоне. Кто-то обратил внимание на отчаянного мальчишку. Его стали приглашать в более взрослую компанию, что для любого мальчишки лестно. Шел уже 1954 год. По домам возвращалось множество заключенных. Основную их массу составляли невинные люди, осужденные еще в войну за, например, опоздание на работу более чем на пять минут, за сбор колосков на колхозных полях в страшную голодуху. Большинство отпущенных составляли солдаты, побывавшие в немецком плену. Но были среди бывших заключенных и уголовники, многие из которых, выйдя на свободу, начинали создавать новые банды.

Москва в те годы сильно страдала от воровства и бандитизма. Отголоски городских событий доходили и до Острова. Численность этого, по существу закрытого поселения, к тому времени уже превысила 1200 человек, а число мальчишек подросткового возраста перевалило за пятьдесят. Каким-то ветром занесло в их среду и воровскую романтику. И это при том, что Остров был обнесен двумя рядами колючей проволоки. Первый ряд окружал периметр завода. В войну он охранялся ротой НКВД. Сразу же после войны ее сменил взвод охраны железнодорожной милиции.

Второй ряд колючей проволоки шел по периметру запретной зоны. Он отстоял примерно на километр от первого ряда и шел на таком же расстоянии с двух сторон от железнодорожной ветки, соединявшей Остров с московской кольцевой дорогой. Запретная зона охранялась только грозными надписями: — Стой! Стреляю без предупреждения!

Для большинства законопослушных граждан этого было достаточно, чтобы держаться подальше от колючей проволоки. Но там, где есть большинство, существует и меньшинство, которое знало, что ни в войну, ни после нее никто, ни в кого в этой самой запретной зоне не стрелял. Знали это, в первую очередь, мальчишки с Острова, тот же самый Виктор. Он-то уж точно считал все двадцать квадратных километров сплошного лесного массива своей вотчиной.

Кто еще обладал таким высшим знанием, сказать трудно. Важно другое, что после войны в этой, да, наверное, не только в этой запретной зоне творились темные дела.

Путешествуя по лесу, собирая грибы, ягоды, Виктор не раз натыкался на следы пребывания там других людей: следы костров, шалаши и даже некоторое подобие землянок. Узнать, когда они появились, было невозможно, да и неинтересно. Но отправившись в лес со старшими ребятами, Виктор узнал нечто новое для себя: он услышал слово «схрон». Спросить, что это такое, значило показать свою неосведомленность. Сразу начнут дразнить. Оставалось только невозмутимо кивнуть, мол, само собой, схрон, что тут такого.

Прислушиваясь к разговорам, Виктор вскоре понял, о чем идет речь. Старшие искали место, где можно было бы устроить схрон, место, где при необходимости можно будет схорониться, то есть спрятаться. Решив, что это такая игра, Виктор привел всю компанию к тому месту, где когда-то обнаружил полуразрушенную землянку. Ликованию ребят не было предела.

Присели передохнуть. Кто-то вытащил кисет, и самокрутка с махоркой пошла по кругу. Будь дошедший до Виктора окурок чуть-чуть поприличнее, он, не задумываясь, тоже взял бы его в рот и приобщился к таинствам курения. Но побывавший до него во рту четырех человек, мокрый от чужой слюны кусок газетной бумаги выглядел как плевок на пыльной мостовой. Взять это в рот Виктор не мог, а потому внятно сказал: «Не курю».

— Мама ему не разрешает, — загоготал, продолжая протягивать окурок, сидевший рядом парень, — не бойся, мы маме не скажем!

Но Виктор снова повторил: «Не курю».

Только что все они были одной компанией. Виктор привел их к цели поисков, а тут между ним и остальными ребятами разверзлась пропасть. Очень хотелось снова быть вместе с ними. Но вернуться в компанию можно было двумя способами. Оба они были известны Виктору. Рассмеяться вместе со всеми и сунуть себе в рот эту дрянь или выдержать характер. Виктор выдержал характер, добавив к этому еще кое-что. Он встал с бревна, на котором сидели все, и легким движением послал в стоящее метрах в пяти дерево нож. Он вошел в древесину со звуком похожим на тот, что производит топор, когда рубят сырое полено.

На мгновение все притихли, а Виктор послал в дерево еще два ножа. Они вонзились в дерево на расстоянии всего в несколько сантиметров от первого. Парень, что предлагал Виктору самокрутку, подошел к дереву. С большим трудом вынул из него ножи, подивился их необычной форме, и, молча, протянул их Виктору.

Редкий мальчишка в послевоенные годы не имел в кармане какого-нибудь ножа, свинчатки, рогатки или кастета. Они очень редко пускались в ход и служили в большей степени не оружием, а средством самоутверждения для владельца. Но таких ножей, какие продемонстрировал ребятам Виктор, не было ни у кого. По сути это были и не ножи вовсе, а маленькие метательные снаряды. Выточил их Виктор сам на токарном станке из десятимиллиметрового стального прутка. Длиной примерно по пять сантиметров стальные цилиндры были с обеих сторон сведены на конус, как точат карандаши. Посреди цилиндра поперек него шла проточка, за которую снаряд было удобно держать.

Главное преимущество такого метательного снаряда заключалось в том, что пущенный даже не очень умелой рукой, он практически всегда втыкался во встретившееся препятствие. Виктор не совсем сам придумал этот снаряд. О нем рассказывал дед, делясь с внуком семейными преданиями об их общем далеком предке, служившем в гусарском полку. Дед и сам толком не знал, как должен быть устроен подобный снаряд. Предания сохранили лишь сам факт существования подобного оружия и его примерные размеры. Вряд ли дед стал бы рассказывать внуку про это оружие, если бы ему пришло в голову, что внук попытается воспроизвести его. А внук, не говоря ни слова, воспринял идею, творчески переработал ее, воплотил в железе и научился им пользоваться.

Вот с таким багажом Виктор и вступил в стайку ребят сильно старше его самого. Верховодил же в ней взрослый мужчина по кличке Седой. Волосы у альбиноса очень похожи на седину. Невысокого роста, худощавый он в свои тридцать лет мог легко сойти за юношу, чем и пользовался, собирая вокруг себя молодежь.

Седой с детства принадлежал к воровскому миру. Впервые его посадили в первый год войны за мародерство. Могли и расстрелять по законам военного времени, но учли юный возраст преступника и отправили солдатом в штрафной батальон. В первом же бою Седой был легко ранен. После госпиталя он непонятным образом стал помощником заведующего маленьким продовольственным складом Военторга, где благополучно обретался до начала 1945 года, когда попал под трибунал за воровство. Попал не один, а вместе со своим начальством. Опять, благополучно избежав почти неминуемого расстрела, он прочно сел на 25 лет и думал, что воли ему в этой жизни уже не видать. Однако пришел 1953 год, и Седой вышел по амнистии.

Теперь он решил быть осторожнее и воровать чужими руками. Для этого и сколачивал маленькие группы из молодых и голодных ребятишек, вдалбливал им в головы зачастую придумываемые на ходу законы воровского сообщества, а потом выводил их на дело. Если ребята попадались, то он был ни при чем. Если фортуна им улыбалась, то он забирал себе основную часть добычи и надолго исчезал, чем сильно интриговал ребят, жаждавших продолжения «подвигов».

Так Седой и просуществовал два года. Кстати, выйдя на волю, он снова устроился на работу в Военторг, так он сам говорил, и в подтверждение показывал удостоверение в солидной обложке из коричневой кожи. Впрочем, утверждать, что Седой действительно работал там, нельзя. Вполне возможно, что в самом Военторге, большой и разветвленной организации, об этом ничего не знали.

Стайка, к которой прибился Виктор, шайкой не стала. На «дело» она так и не вышла. Сначала Седой поручил ребятам подготовить для него схрон. Так, на всякий случай. Мальчишки с удовольствием включились в эту игру. Схрон удался на славу. В нем была даже печка-буржуйка, труба от которой выходила наружу почти незаметно, прячась между двумя замшелыми пнями. Вход в схрон маскировал молодой ельник. Здорово получилось.

В тот день, когда все кончилось, ребята собрались в условленном месте на лесной поляне, находившейся, естественно, в окружавшей завод запретной зоне. Ждали Седого. Пятеро крепких ребятишек в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет не могут чинно сидеть на бревнышке, если к этому их не принуждают внешние обстоятельства. Они и не сидели. Беззлобно переругиваясь, они покуривали папиросы и махорочные самокрутки, периодически затевая возню. Занятые сами с собой, они не заметили, как на поляне появился Седой.

Седой сразу навел порядок в стае:

— Ша! — сказал он, — в лесу надо вести себя тихо! Вот ты, — он указал пальцем на Виктора, — отведешь меня в схрон. А вы накрывайте поляну! Мы скоро вернемся.

Седой поставил на пенек солдатский рюкзак, и, обернувшись к Виктору, скомандовал:

— Идем!

Идти предстояло недалеко, метров пятьсот. Но стоило им отойти от поляны метров на сто, как впереди послышались голоса. Навстречу шли люди.

— Как-то странно они идут, — успел подумать Виктор, а Седой уже все понял:

— Солдаты прочесывают лес. Если собак нет, уйдем, — шепнул он Виктору и потащил его в густой ельник.

— Сюда не сунутся, — сказал он уверенно, когда они укрылись в непролазной чаще.

Седой оказался прав. Солдаты прочесывали запретную зону, видимо, в профилактических целях. Собак у них с собой не было, и на серьезный «улов» они не рассчитывали. Но начальство знало точно, что слух о прочесывании пройдет по окрестным деревням и поселкам, и сюда еще очень долго никто не сунется. Стоял сентябрь, и основной добычей милиции в таких рейдах были грибники. Они-то и должны были стать переносчиками информации о прочесывании запретной зоны.

Наткнувшись на мальчишек без грибных корзин, раскладывавших на пне водку и закуску, милиционеры поступили по-житейски правильно. Водку выпили, закуску съели, а пустые бутылки и консервные банки сложили в рюкзак. Вещественное доказательство, как-никак. После этого они отконвоировали задержанных в автобус, доставивший их в отделение милиции.

Виктор и Седой не видели происходившего на поляне, но многое слышали. Они дождались, когда в округе стихнут все посторонние звуки, выбрались из ельника и, убедившись, что опасность миновала, разошлись навсегда. Виктор, как ни в чем не бывало, пришел домой и лег спать.

Задержанным милицией ребятам пришлось хуже. Только на третьи сутки до них дошли руки у следователя. Расколол он ребят моментально:

— Где труп? — грозно спросил он.

Возможно, если бы допрос начался сразу после задержания, ребята повели бы себя как-то иначе. Но два дня в переполненной камере сделали свое дело. Сломленные физически, они затараторили наперебой, что никого не убивали.

— А где же владелец рюкзака? — так же грозно переспросил следователь, который уже прекрасно понимал, кто перед ним находится.

— Так он с Витькой пошел схрон посмотреть, — ответил кто-то из ребят.

Вскоре следователь уже знал все, что могли знать ребята и про Седого, и про Витьку, и про схрон. Ребят отпустили с миром, а за Виктором отправили наряд милиции.

Когда за Виктором пришли, мама была дома. Она не знала, что делать. Не знал, что делать и Виктор. Наручников на него не надели, и, когда вместе с милиционерами вышел из барака, он бросился бежать. Милиционеры не побежали за Виктором. Не стали они и стрелять, а посоветовали матери: когда вернется, пусть сам придет к ним в отделение. Елена Сергеевна выслушала их, поблагодарила и, попрощавшись, бросилась на поиски сына.

В сентябре в Подмосковье бывает холодно, льют дожди, в лесу сумрачно, неуютно. Елена Сергеевна в запретной зоне сына не нашла, сама вскоре заблудилась и, мокрая насквозь, с трудом к вечеру вернулась в поселок.

Следующим утром она стала искать в поселке ребят, что были в компании сына. Сделать это ей было нетрудно, все они учились у нее. Но нашелся только один. Двоих матери отправили подальше от греха к родственникам в деревню, а еще один после трех суток сидения в милиции лежал дома больной, видимо, с воспалением легких.

Но единственного найденного здоровым парнишку мать соглашалась отпустить на поиски приятеля, только если с ними пойдет милиционер. На самом деле, после всего случившегося, это было разумно, и Елена Сергеевна отправилась в отделение. До него по прямой через запретную зону было километра три, а вокруг все двадцать. И все же она управилась за день. Люди помогли. Более того, ей удалось убедить начальника отделения, что не надо сына тащить из леса в кутузку. Тут уж ей собственный авторитет помог. Как-никак, а преподавала она в этом районе уже двенадцать лет, знали ее в округе, поверили.

Только на третьи сутки спасательная экспедиция во главе с Еленой Сергеевной вышла в лес. Нашли Виктора в схроне, насквозь простуженного, в жару, и отвезли в больницу. А схрон милиционеры в тот же день взорвали гранатой, чтобы ни у кого соблазна не было прятаться в нем.

С этого времени за Виктором закрепилась и сопровождала его вплоть до самой армии сомнительная слава трудного подростка.

 

IV

О том, что войны с Наполеоном не миновать, в роскошных петербургских гостиных заговорили сразу после Тильзитского мира 1807 года. Тогда Наполеон уже в который раз щелкнул Россию по носу в битве при Фридланде, где оказался наголову разбитым русско-прусский военный альянс. А до этого, совсем недавно, был Аустерлиц, было сражение и еще одна победа Наполеона. Объединенными войсками, численно превосходящими армию Наполеона, там формально командовал Кутузов. Но Наполеон совершенно верно предположил, что фактически командовать в сражении будет Александр I, склонный принимать решения под влиянием австрийского императора Франца II. Так оно и случилось. Инициатива в подготовке диспозиции от командующего и его штаба перешла к окружению императора. От него же шла и поспешность в действиях армии. Уже в ближайшие две-три недели к войскам коалиции должны были присоединиться прусские полки. Но битва состоялась до их подхода двадцатого ноября 1805 года. Она окончилась победой Наполеона, ранением Кутузова и бегством с поля боя двух императоров.

При этом ни русская, ни австрийская армии вовсе не были разгромлены. Они понесли значительные потери, существенно большие, чем армия Наполеона. Они вынуждены были отступить, но сохранили боеспособность. Однако австрийский император Франц II сказал Александру I, что дальнейшее сопротивление Наполеону бесполезно. На этом третья антинаполеоновская коалиция закончила свое существование.

Правда, еще раньше были и победные итальянские походы Суворова. Но там великий русский полководец воевал лишь с французскими войсками. Сам Наполеон в то время был в Египте и в этих сражениях Суворову не противостоял.

Не противостоял он и адмиралу Ушакову, когда его корабли штурмовали бастионы на Ионических островах в Средиземном море. Так что в России знали: непобедимость наполеоновских войск — это миф. А вот можно ли победить самого Наполеона, никто не знал. Знали только, что на 1810 год Наполеон не проиграл ни одного сражения, а было их у него к тому времени немало, что-то около 50!

Миф или не миф, все равно не могла Россия (да и другие европейские монархии) простить Франции революцию, казнь Людовика XVI и Марии Антуанетты, превращение королевства в республику, а потом, почти сразу — в империю. Европа многое видела в последние века. Короли рубили головы своим женам, и сами погибали в результате дворцовых переворотов. В памяти была и английская революция, когда Кромвель отрубил голову Карлу I, а абсолютная монархия сменилась конституционной. Кромвель был проклят посмертно, но парламент остался. Это тоже было вызовом абсолютизму.

Много чего происходило и в России. Смутное время давно кончилось, но череда дворцовых переворотов восемнадцатого века напоминала о нем. Сейчас, в начале девятнадцатого века, Российская империя была сильна, как никогда. То, что происходило в ее пределах, было делом внутренним, как и подобные дела в других странах. Они, кроме английской смуты, не угрожали устоям монархизма. А французские метаморфозы грозили именно устоям, чего простить было нельзя. Один только Кодекс Наполеона чего стоил!

О Кодексе говорили, его обсуждали и осуждали, но все больше понаслышке. С содержанием Кодекса был знаком только сам Александр I и его ближайший сподвижник в дни восшествия на престол, человек из низов, Михаил Сперанский. Говорят, что эти двое не раз, обсуждая документ, хотели использовать его в качестве основы для своих прожектов общественных реформ. Однако до дела не дошло. Реформы отложили до лучших времен, а самого Сперанского отправили в ссылку. Не обошлось тут без помощи Талейрана, наполеоновского министра иностранных дел, ставшего не в меру хвалить государева советника. Так что Кодекса боялись, можно сказать, заочно.

Виделось и другое. Назвав себя императором, Наполеон стремился укрепить свое положение в этой роли через создание династии. Королями завоеванных им стран он ставил своих ближайших родственников. Сам же мечтал о наследнике. Однако в браке с Жозефиной Богарне у них не было общих детей. Ради наследника Наполеон решился на развод. Сватался он и к русским великим княжнам, сестрам императора Екатерине и Анне, в чем ему дважды отказал Александр I. Быть может, если бы европейские монархи признали Наполеона равным себе, он прекратил бы завоевания? Верится в это с трудом. Европейские монархи не могли пойти на полное признание узурпатора, а Наполеон никогда бы не насытился имеющейся властью и славой.

В петербургских гостиных говорили о Наполеоне разное. Многие превозносили его военный талант, и это агрессивное большинство затыкало роль скептикам, ставившим под сомнение отдельные его победы, например, в Африке. Скептики говорили и о том, что содержание огромной армии рано или поздно подорвет экономический потенциал Франции. Людские ресурсы этой страны тоже не бесконечны.

Большинство же считало все победы Наполеона бесспорными, а в экономическом и людском потенциале Французской империи следует учитывать ресурсы уже включенных в ее состав стран. И всего этого ему хватит, чтобы подмять под себя всю Европу, включая Англию. А уж, что будет дальше, сказать трудно. Вот тут скептики ставили большинству каверзный вопрос:

— Вы что же думаете, и Россия будет под Наполеоном?

Ряды скептиков сразу пополнялись. Представить себе Россию в качестве вассала Франции никто не мог. И все дружно начинали вспоминать недавние времена, когда Россия жила душа в душу с Францией. Да и что им было делить?! Границы общей нет. Геополитические интересы, если где и сходились, так, пожалуй, лишь в Турции. Но решались они всегда на дипломатическом уровне, без крупных конфликтов.

Из Франции в Россию шли мода, куртуазные романы, которыми зачитывалось не одно поколение дворянской молодежи. Оттуда, наконец, пришел язык, на котором говорили в петербургских гостиных. Когда об этом, наконец, вспоминали, то мнение становилось единодушным, и выражалось оно просто: — Франция чудесная страна, и Наполеону в ней нет места!

Оставался пустячок. Надо было изгнать Наполеона из Франции!

Из великосветских гостиных разговоры о Франции, французской революции, о Наполеоне и его завоеваниях плавно перетекали на улицы, в купеческую среду, кварталы мастеровых, на базары, в трактиры. Дворецкие, камердинеры, лакеи и горничные, те, кто постоянно был при господах, давно освоили французский и, не имея возможности вступать в барские пересуды, прислушивались к ним, искали случая поделиться своими знаниями с собственной семьей, со знакомыми, с дворней. А оттуда уже недалеко и до деревни, где у всех тогдашних горожан были родственники.

Такие же разговоры шли и по Москве, да и по всей России. В западной ее части, откуда до Европы было рукой подать, разговоров о Наполеоне было больше, на востоке, ближе к Уралу, — меньше. Там были уверены, никакой западный враг сюда не доберется. Но больше всего предстоящей войной с Наполеоном были озабочены на севере, в районе Архангельска, где сходились морские торговые пути. Торговля уже страдала. По Тильзитскому договору Россия должна была участвовать в морской блокаде Англии.

Подписывая этот договор с Наполеоном на плоту посреди Немана, Александр I точно знал, что строго выполнять его не будет. Он и не запрещал своим подданным торговать с Англией, однако риск на себя не брал, оставлял его купцам. В случае встречи российских торговых судов с военными кораблями французов выкручиваться им следовало самостоятельно без оглядки на родное государство. Некоторые купцы рисковали и часто оставались при барыше, но бывало, что и попадались. Такое, правда, случалось не часто. У нарушителей французы зачастую отбирали суда вместе с товаром, а команду отпускали на все четыре стороны.

Рисковали иногда и английские купцы. Их суда заходили в российские порты, поднимая на мачты флаги других государств, а таможенники делали вид, что ничего не замечают. Знали, что наказания за это от своего начальства не последуют.

Но все это было лишь капля в море. Торговля страдала, в первую очередь, хлебная. Цены на хлеб в стране в 1810 году упали почти в два раза. Снизилась почти на двадцать процентов и стоимость ассигнаций, сравнительно недавно выпущенных в обращение. Стоимость их, в отличие от серебряных и золотых денег, была привязана к медной монете. Ею крестьяне платили налоги, и было ее в стране, что называется, видимо-невидимо. А для доставки в казну каждых пятисот рублей медных денег требовалась отдельная подвода.

Ассигнации были призваны облегчить сбор налогов, а заодно и создать дополнительные условия для накопления капитала в среде мелких производителей товаров, но доверие к новым деньгам у населения падало. Так что морская блокада Англии боком выходила для экономики России.

* * *

Вопросы войны и мира с Францией обсуждались, слава Богу, не только в гостиных и не только в народе, но и в высших кругах военных. Здесь было меньше эмоций и больше здравого смысла. Но и здесь изучали психологический портрет Наполеона. Вывод был однозначным: самого только факта отказа Александра I выдать за него одну из своих сестер ему достаточно для начала войны с Россией.

С этим выводом был согласен и Барклай-де-Толли, ставший в начале 1810 года военным министром. Под его руководством началась планомерная подготовка к войне с Наполеоном. Аналитическая работа, направленная на разработку стратегии будущей войны, была поручена специально созданной военным министром «Особенной канцелярии», которую возглавил полковник Алексей Воейков, человек опытный в делах военных и дипломатических. Но в новой должности Воейков не удержался. И дело было не в его профессиональных качествах. Он был отправлен в отставку за то, что состоял, как полагали многие, в числе соратников впавшего в опалу графа Михаила Сперанского, государственного секретаря, второго лица в государстве.

Пришлось Барклаю-де-Толли подыскивать нового руководителя «Особенной канцелярии». Им в декабре 1811 года стал его адъютант, подполковник Арсений Закревский, человек тоже способностей незаурядных. В свои двадцать восемь лет он уже успел принять участие в войнах с Францией, Швецией и Турцией, получить два ранения и две контузии и стать кавалером Золотой шпаги. Выпускник Гродненского кадетского корпуса, он считался образованным офицером. Возглавив, хоть и не надолго, «Особенную канцелярию», он стал фактически одним из основателей военной разведки в России.

Самые первые выводы Канцелярии, сделанные еще до появления Закревского и подтвердившиеся позже, оказались безрадостными. Шестисоттысячной армии вторжения, которую мог выставить Наполеон, Россия могла противопоставить лишь двести, максимум двести пятьдесят тысяч. И это при том, что общая численность русской армии была тоже около шестисот тысяч человек. Но собрать войска в единый кулак было невозможно. Значительная часть армии была занята в затяжных войнах с Турцией и Персией. Так что предстояло вести войну на три фронта. Задача трудная для любого государства.

В начале девятнадцатого века русская армия была одной из лучших в Европе буквально по всем показателям: вооружению, выучке, составу войск, их организации и боевому опыту. Промышленность выпускала самые современные пушки, ружья, другое оружие и боеприпасы. И все это производилось в достаточном количестве. Например, пушек в год в России отливалось столько же, сколько их делалось во всей подмятой под себя Наполеоном Европе. И это при том, что промышленность России, в целом, многократно уступала французской. Так было на самом деле, и именно так думал о ней Наполеон.

Лишь одно не учел Наполеон. Практически все, что выпускала слабая российская промышленность, шло в армию. Фабричное сукно шло на солдатские мундиры. Всякие там пуговицы да пряжки ковались и отливались тоже для армии. Пушки, ружья, штыки да сабли — тоже, естественно, для армии. А больше ничего промышленность российская и не делала.

Были, конечно, и недостатки. Так, в армии использовалось около двадцати типов ружей. К каждому требовались свои патроны, что сильно усложняло снабжение войск. Нарезные ружья, штуцеры, только начинали поступать в войска. Ими пока были вооружены лишь егерские полки.

Не слишком хорошо было и с образованием. Кадетских корпусов было мало. Каждый из них выпускал в год всего несколько десятков младших офицеров. Высшего же военного образования в России в начале девятнадцатого века не было вовсе. Большинство офицеров познавало таинства воинской науки непосредственно в полках, в процессе службы, в боях и походах. Такое образование, несомненно, давало прочные житейские знания, но не развивало военную мысль в области стратегии и тактики.

В ожидании большой войны можно было пойти по пути быстрого наращивания численности армии, но это могло пагубно сказаться на экономике государства и вызвать вполне обоснованное недовольство населения. Кроме того, в военном министерстве считали, что имеющаяся численность армии, примерно полтора процента от всего населения страны, оптимальна как с военной, так и с экономической точки зрения. Согласен с этим был и император.

В начале 1812 года «Особенная канцелярия» Закревского представила свой абсолютно секретный доклад. Готовили его всего несколько человек, особо доверенных офицеров. Каждый из них знал в подробностях только свою часть. Полностью содержание документа было известно лишь троим: стратегу и автору концепции военных действий Барклаю-де-Толли, составителю доклада, Закревскому и императору Александру I. Всего на суд императора было представлено около двадцати вариантов сценария военных действий против Наполеона, но одобрен им был лишь один, тот, который предложили Барклай-де-Толли и Закревский. И сделано это было в узком, очень узком кругу.

Большинство представленных на суд императора планов военных действий против Наполеона отличались друг от друга сценариями генерального сражения, тем, где и когда оно будет дано. Авторы соревновались в патриотизме. «Ни пяди русской земли не отдадим врагу! — кричали они. Сражение надо дать у границы России».

Более умеренные патриоты предлагали пустить армию Наполеона вглубь страны, перерезать коммуникации противника и навалиться на него всем миром. Экономических расчетов, анализа соотношений сил армий и вооружений никто практически не делал. Не думали и о том, как прокормить все это бесчисленное множество солдат и лошадей. Сценарии эти были, скорее, выражением эмоций авторов, чем стратегическими разработками. О них много говорили во все тех же великосветских гостиных, на базарах и в трактирах.

План же Барклая-де-Толли, в первую очередь, отличало то, что о нем никто ничего не знал. Он был действительно секретным, и должен был оставаться таковым даже после начала боевых действий и в их ходе тоже. Надолго сохранить план в секрете было, пожалуй, самым трудным в его реализации. По ходу дела возникали все новые и новые планы военных действий. Они докладывались государю. Он выслушивал их, задавал вопросы, хвалил или бранил, но не говорил ни да ни нет. На всех таких слушаниях присутствовал Барклай-де-Толли, либо Закревский, реже бывали оба. Они слушали докладчиков, но никогда ничего не говорили. Возможно, дополняли в чем-то свой план, когда слышали что-то рациональное. Их-то план уже начал реализовываться!

Но не только в секретности была сила плана Барклая де Толли. На самом деле это был, возможно, первый и последний в России комплексный план военных действий, составленный не впопыхах, а загодя. В нем военная составляющая была поставлена в один ряд с дипломатией, разведкой, дезинформацией и экономикой. В каждой из них ставились свои задачи и намечались пути их решения.

Дипломатическая часть плана была особенно обширной. Нужно было за год-полтора, раньше Наполеон не соберется нападать на Россию, заключить мир с Турцией или с Персией. Лучше с обеими, но это уж вряд ли получится. Понятно, зачем: высвободить дополнительные войска и вернуть их домой. Мир должен быть заключен не любой ценой, а на самых почетных и выгодных условиях, как и обещал ход военных действий в этих странах. Итоги этих войн должны были подать знак Европе, да и самому Наполеону, что стоит серьезно подумать, прежде чем нападать на Россию.

Однако мир с Турцией Кутузову удалось заключить всего за 37 дней до вторжения Наполеона в Россию. Известие об этом уже не остановило бы Наполеона. Так что новость эту сумели попридержать. Узнал Наполеон об этом только, когда сам уже приближался к Москве. Говорят, расстроился сильно.

Большие дипломатические усилия должны были быть направлены на работу с бывшими союзниками по анти-наполеоновской коалиции. Например, с Пруссией и Австрией. Нужно было убедить их не слишком усердствовать в помощи новому союзнику. А с Англией, давним торговым партнером России, следовало поговорить о деньгах. Как-никак, в предстоящей войне Россия защищала не только свои интересы, но и ее тоже. От континентальной блокады владычица морей страдала, пожалуй, побольше, чем Россия. Значительная часть продуктов питания поступала на острова с континента. Но, самое главное, с континента, в основном из Испании, поступало сырье для быстро развивающейся в стране ткацкой промышленности.

Знали в «Особенной канцелярии» и о том, что Наполеону нелегко дается континентальная блокада в Испании и Португалии, странах, поставлявших шерсть в Англию. Не желали местные крестьяне, землевладельцы, купцы расставаться со своим заработком. Введенный в Испанию двухсоттысячный французский армейский корпус легко подавил сопротивление испанской армии. Но справиться с быстро набиравшим силу партизанским движением армии не удавалось. Не приспособлена оказалась армия для выполнения полицейских функций. Целые полки, бывало, сдавались партизанам.

Ничего подобного не было в других европейских странах, подмятых под себя Наполеоном. Дисциплинированные жители центральной Европы проявляли недовольство, искали способы избавиться от узурпатора, но делали это как-то уж очень деликатно, не военным путем.

Доносил об этом, в частности, князь Куракин, сидевший в Париже российским посланником, в своих секретных письмах в столицу Так что в комиссии знали: в тылах у Наполеона не все уж так благополучно. Империя держится на французских штыках и может развалиться в любую минуту.

Многое в этой дипломатии должно было быть тайным, невидимым Наполеону и его разведке. Заодно посольства России в Европе должны были быть усилены дополнительными кадрами дипломатов. Для этого в дипломатические одежды предполагалось переодеть специально отобранных кадровых военных, считай, разведчиков, которым вменялось в обязанность бдительно следить за приготовлениями к войне в стране пребывания. Немного их нужно было, пожалуй, с десяток, но роль им предстояло сыграть весьма значительную.

Спору нет, усилил свою разведывательную деятельность и Наполеон. Ему это было сделать даже проще, чем россиянам. С давних пор в России в дворянских семьях проживало множество французов. Лакеи, дворецкие, гувернеры. Считалось хорошим тоном держать в доме гувернера-француза. Чтобы получить информацию, им даже делать ничего особенного не приходилось. Достаточно было прислушиваться к разговорам в гостиных и за столом.

В большинстве своем именно эта публика и сделалась основным источником военно-политической информации для противника. Оно и понятно, ну как не помочь своему отечеству? Удивляло только, что никто в России даже и не попытался остановить их. Почему же им дали действовать так безнаказанно? Да потому, что их деятельность входила в план Барклая-де-Толли по активной дезинформации противника. Не сведущие в военном деле люди не могли отличить досужие разговоры о войне от действительно полезных сведений.

Наполеоновские аналитики только диву давались, пытаясь определить численность русских войск, их вооружение и дислокацию по сообщениям своих информаторов. Одни и те же полки одновременно находились в самых разных местах. Или они перемещались между ними с невообразимой скоростью. Одна только информация о новой пушке с коническим дулом, сплющенным в вертикальном направлении, чего стоила. Секретные чертежи этой пушки были вывезены во Францию в самом конце 1811 года. В соответствии с документацией и по свидетельствам очевидцев, русских или французских, не известно, новая пушка, стреляя картечью, на расстоянии 800 метров давала разлет пуль триста метров. То есть могла проделать брешь в наступающей шеренге солдат человек в 200. А ведь в то время именно так, шеренгами, и шли в наступление. Команда «ложись» тогда еще не была военной.

Наполеоновские стратеги уже всерьез задумывались о переработке тактики наступательного боя с учетом появления нового оружия, но времени на это уже не было. Решили, что русские вряд ли успеют быстро понаделать много новых пушек. А с несколькими и так справимся.

На самом деле такая пушка, действительно секретная, была сделана и испытана, но надежд не оправдала. Испытания показали, что эффект разлета картечи, получаемый за счет конической формы ствола, можно достичь более простым способом, за счет уменьшения его длины. Смысла в этом особого нет, так как одновременно уменьшается прицельная дальность стрельбы. Проект закрыли, а документы с пометкой «секретно» положили в арсенал средств дезинформации, вместе со многими другими, не менее «важными».

К сожалению, рассчитывать на достижение серьезного эффекта в дезинформации только за счет некомпетентности информаторов и путем выискивания курьезов не приходилось. Нужно было придумать и разыграть гораздо более тонкие и сложные комбинации. И они были придуманы, а некоторые из них и мастерски разыграны.

* * *

Задумав обширный план действий, Барклай-де-Толли относительно легко решил вопросы формирования «Особенной канцелярии». Сделал он это в 1810 году собственным приказом. Императорский же указ о ней вышел только в 1812 году. Набрал он в нее людей многоопытных и в ратных делах, и в политике. Немного совсем, человек шесть, но люди эти были ему хорошо известны, да и государь о них был наслышан. А вот набрать новых людей, чтобы отправить их в российские посольства в Европе, оказалось трудновато. Нужны были образованные, светские, знающие языки молодые люди. Знатность происхождения здесь тоже играла свою роль. Чтобы быть вхожим, скажем, в парижские гостиные, нужно было иметь такой же базовый капитал, как и в Петербурге.

Образованная, знатного происхождения молодежь в то время была только в армии, и Барклай-де-Толли лично занялся поиском подходящих молодых офицеров. Первым ему тогда подвернулся граф Чернышев. В нем воплощалась буквально вся совокупность требований к кандидату в разведчики: образован, обаятелен, артистичен, приобрел, а точнее сказать, нагулял достаточный опыт светской жизни, к тому же смел, да и склонности к авантюрам очевидны.

Чернышева Барклай-де-Толли посоветовал Александру I отправить в Париж, к Наполеону, как своего личного представителя, а заодно и курьера. Теперь надо было найти напарника Чернышеву, человека, способного подстраховать при необходимости или толково выполнить любое его поручение.

Поиски напарника Чернышеву затянулись, и лишь вчера, подписывая документ о производстве Андрея Славского в корнеты его величества лейб-гвардии гусарского полка, Барклай-де-Толли вспомнил его отца Ивана Николаевича, с которым был знаком. С ним в равных чинах он был в битве под Аустерлицем. А уж потом их пути разошлись. На то воля Божья. Ясно, что отец постарался дать единственному сыну хорошее образование. И со знатностью здесь все в порядке, семейство княжеского рода. Сам Барклай-де-Толли не мог похвастаться высоким происхождением, но относился к этому спокойно, ущербности собственной от этого не ощущал. Впрочем, если бы что-либо подобное он испытывал, то не стал бы никогда военным министром.

Утром следующего дня Барклай-де-Толли отправился наносить визит своему старому боевому товарищу, отставному полковнику Славскому. По петербургским понятиям время для визитов начиналось после полудня и заканчивалось около полуночи. Приехать в гости утром, значило нарушить этикет, что допускалось только при острой необходимости.

Около десяти часов утра пароконный экипаж министра въехал во двор усадьбы полковника Славского и остановился перед высоким мраморным крыльцом. Казак спрыгнул с запяток кареты и постучал в дверь. Лакей, изумленно посмотрев на экипаж и выслушав казака, пошел докладывать барину.

Ждать, однако, пришлось недолго. Давно уже не выезжая в свет, Иван Николаевич вставал рано и, хотя гостей не ожидал, одевался дома прилично. Так что уже через минуту гость и хозяин сидели за столом в полумраке гостиной.

— Что-нибудь с сыном? — сразу, у самого входа встревожено спросил Иван Николаевич. Узнав же, что с сыном все в порядке, он успокоился, стал приветлив, любезен и гостеприимен. Вскоре в гостиную внесли множество напитков и закусок, которых хватило бы десятка на два голодных ртов. Но, ни гость, ни хозяин к ним даже не притронулись. Они громко и азартно говорили о Наполеоне, предстоящей войне и военной хитрости.

Через час гость покинул гостеприимный дом в добром расположении духа, а хозяин, проведя не один час за письменным столом, стал собираться в дорогу. Одно из писем было вручено Федьке с наказом с рассветом верхом выехать в Павловское. Письмо вручить командиру эскадрона, где служил сын. Потом отыскать отрока, и на словах сказать ему, что на следующий день, утром тот должен прибыть в дом своего командира для беседы с отцом.

Следующим утром Иван Николаевич, неспешно позавтракав, оделся в полковничий мундир и, с трудом спустившись с высокого крыльца своего дома, с помощью Степки взобрался в карету. Просторная, запряженная тройкой, карета сначала подкатила к боковому крыльцу Зимнего дворца, где располагалась приемная военного министра. Спустившийся с крыльца адъютант принял из рук Ивана Николаевича некий рапорт, в котором он просил Государя императора предоставить сыну двухлетний отпуск из армии для продолжения образования в одном из самых известных в Европе университетов, в Сорбонне.

Далее, карета покатилась в Павловское, где был расквартирован гусарский полк, в котором служил новоиспеченный корнет Андрей Славский. С трудом пристроив на подушках больную ногу, память об Аустерлице, Иван Николаевич приготовился к долгому пути. Чтобы скоротать время, он снова, уже в который раз, перебирал события далекого прошлого. Битва под Аустерлицем осталась в его памяти не только в связи с ногой. Будучи военным и сыном военного, он хорошо понимал, что рано или поздно будет убит или тяжело ранен. Кому-то из наполеоновских генералов приписывают слова, что если гусар в тридцать лет еще живой, это плохой гусар. В 1805 году Ивану Николаевичу было уже сильно за тридцать, но считать себя плохим гусаром он не мог. Начав службу, как и его отец, в пятнадцать лет, он за два с лишним десятилетия прошел нелегкий путь от рядового гусара до полковника. Принял участие почти во всех войнах, что вела Россия в этот период. Четыре раза был ранен, но каждый раз возвращался в строй.

Пятое ранение поставило точку в его военной карьере. Но Аустерлиц запомнился ему не только личной трагедией. Что-то было в той кампании изначально неверное, что должно было привести сильный российский экспедиционный корпус к поражению. Нерешительность командования, предательство союзников по антинаполеоновской коалиции. Впрочем, не стоит преувеличивать значение этой неудачи. Великая страна потерпела поражение в одном отдельно взятом сражении. Ну, и что? Судьба страны в этом сражении не решалась. Погибло несколько тысяч человек, еще столько же искалечено. Жаль ребят, но что поделаешь, это издержки их профессии!

Теперь на носу новая война. Враг тот же. Почти все бывшие союзники теперь в лагере Наполеона. Сила на Россию навалится огромная. Бороться с ней придется одним. А если мы ее победим, то у нас снова появятся союзники, причем те же, что были с нами и раньше, во время Аустерлица, скажем. Других в Европе просто нет. И поведут они себя в будущем так же, как и раньше. Будут вступать в союзы. То с Россией против кого-нибудь, то между собой против нее.

Далее мысли Ивана Николаевича приняли несколько иное направление. Задумался он о том, почему все международные договоры о вечной дружбе так быстро нарушаются. Кто в этом виноват? И пришел к простому и верному выводу: все подобные договоры лишь маскируют неспособность сторон в данный момент продолжить войну. Никакой настоящей дружбы между государствами нет и быть не может. И Россия ни на каких союзников рассчитывать не должна, а полагаться ей следует только на мощь своих вооруженных сил. Мощь эту необходимо привести в соответствие с ее огромной территорией, а это значит, что численность населения страны должна была бы быть много больше, чем сейчас. Он начал считать исходя из показателей плотности населения в Европе. Получалось, что только до Урала в России должно было бы жить не менее 200 миллионов человек. Цифра его испугала. Он начал было пересчитывать заново, но тут карета остановилась. В окошко Иван Николаевич увидел домик, где жил командир эскадрона лейб-гвардии гусарского полка, из которого он сам давным-давно уходил в свой последний поход.

Степан спрыгнул с высоких козел кареты, подставил к дверце дополнительную ступеньку и принял в свои могучие руки грузное тело барина.

Старый и новый командиры эскадрона встретились тепло. Правда, тема предстоящего разговора молодому командиру представлялась смутно. Письмо, что вручил ему днем посыльный, говорило, что отец хочет обсудить с ним дальнейшую службу сына. О чем речь? Парень хороший, только что подписан указ о его производстве в офицерский чин. Самый тяжелый этап службы завершен. Чего еще желать?

Гостя с почетом проводили в просторный гостевой флигель. Там же при входе в комнату барина поместили и Степана, чтобы всегда при нем находился. Ужинать сели уже при свечах. Выпили по чарке, как водится по русскому обычаю, и повели неспешный разговор об армии, государстве российском, предстоящей войне. Вот тут Иван Николаевич и заговорил о сыне. Сказал о вчерашнем визите Барклая-де-Толли и своем прошении на высочайшее имя, поданном сегодня утром.

Что мог возразить на это молодой командир эскадрона? Все уже было решено без него высоким начальством. Мог только согласиться, что начальству виднее, как распорядиться будущим юного корнета. На этом деловая часть ужина завершилась, и собеседники продолжили дружеский разговор о превратностях человеческого бытия. Разошлись за полночь.

* * *

С рассветом того же дня Федька верхом отправился в Павловское. К тому времени, когда его барин еще только садился в карету, чтобы начать свой путь туда же, он уже преодолел половину пути. К полудню он уже въезжал в расположение эскадрона. Место было ему знакомое. Сам не один год прослужил здесь. Многие солдаты и офицеры эскадрона еще помнили старого солдата. Они и проводили Федьку к своему командиру.

Федька, вытянувшись перед командиром, как в старые времена, доложился по всей форме, вручил письмо и представиться не забыл:

— Отставной гусар лейб-гвардии его величества рядовой Федор Конев!

Редко, ох как редко приходилось Федьке вспоминать свою фамилию. До поступления в армию у него ее и не было вовсе. Военный писарь, ставя Федьку на довольствие, спросил у него,

— А фамилия-то у тебя есть, малый?

— Конев, — неожиданно для самого себя вдруг ответил Федька. Так его и записали.

Командир вскрыл письмо, прочел, удивленно повел бровями, и спросил:

— А ты уже Андрея Славского предупредил о приезде отца?

— Никак нет! — сей же час поеду его искать.

— Ну, что же, передай корнету, что по случаю приезда отца я освобождаю его от несения службы до завтрашнего вечера.

— Премного благодарен! — как положено, ответил Федька, и, лихо исполнив поворот «кругом», вскочил на коня, отправляясь искать Андрея.

Поиски оказались недолгими. На просторной лужайке корнет обучал новобранцев стрельбе из пистолета на скаку. Премудрость, надо сказать, немалая. Для того чтобы попасть в цель, здесь не просто надо уметь стрелять из этого вида оружия. Надо еще и очень точно выбрать момент для выстрела, когда на краткий миг все четыре копыта коня отрываются от земли. Тогда ничто не мешает стрелку правильно прицелиться.

Обучение корнет вел, как и полагается настоящему командиру, личным примером. Федька подъехал к лужайке как раз вовремя: Андрей на скаку всадил пулю в самую середину мишени. Скакавшие вслед за ним рядовые гусары тоже сделали по выстрелу, но никто из них даже не попал в мишень. Видимо, наука еще только начиналась.

Для Федьки удачный выстрел Андрея был как бальзам на душу. Он сам уже почти десять лет тому назад начинал учить мальчика стрелять. Способный был мальчишка, ничего не скажешь. Казаки давным-давно переняли этот прием стрельбы у татар. Стреляли тогда из луков, но разницы особой здесь нет. Из чего ни стреляй, а момент надо правильно выбрать, когда на скаку все четыре копыта коня окажутся в воздухе. На стремена при этом надо надежно опереться, вот тогда выстрел и получится. Ну, да стремена теперь железные, с ними легко, а вот с кожаными еще как намучаешься, пока приспособишься.

Сделав круг, цепочка гусар во главе с корнетом поскакала в сторону Федьки. Андрей издали узнал его, остановил коня, подозвал к себе унтер-офицера и, приказав ему продолжить учения, поехал навстречу.

— Что-то с отцом! — подумал он сперва, но глядя на улыбающееся лицо Федьки, понял, что дело не в отце. И все же, что-то важное должно было произойти дома, чтобы Федька появился здесь в самое что ни на есть неурочное время. Обычно отец посылал к нему Степку. Тот приезжал в первых числах каждого месяца, привозил с собой что-нибудь из продуктов, разгружался в доме, где жил Андрей, а потом терпеливо ждал возвращения молодого барина, передавал ему письмо от отца и так же терпеливо, иногда день-другой, ждал, когда тот соизволит написать ответное письмо. Возвращаться без ответа ему было не велено.

В своих посланиях отец был краток. Несколько слов о своем здоровье. Всегда примерно одно и то же: мол, чувствую себя хорошо, хожу помаленьку. Подробнее отец писал о хозяйственных делах, доходах от имений, проблемах с управляющими. Этим он, видимо, пытался приучить сына к повседневным заботам. Иногда отец описывал сыну свое видение международных проблем. Здесь отец слов не экономил и был в своих оценках почти всегда прав. Некоторые такие письма Андрей зачитывал своим товарищам.

Еще более скупым на слова был сам Андрей. Писать о здоровье ему было нечего. Ясно, что здоров. Хозяйством он не занимался, как, впрочем, и анализом международного положения. Не писать же отцу о том, на каких балах он побывал, с кем танцевал, с кем из друзей кутил?

Федька не прояснил обстановку. Да, отец здоров. Более того, едет сейчас сюда. Однако сыну встречу назначил не на сегодня, а на завтрашнее утро. Вчера отца посетил какой-то важный генерал. Видно по серьезному делу. Приехал рано поутру. Говорил с Иваном Николаевичем с час. Вот, пожалуй, и все, что Федька мог ему сообщить. Еще он добавил, что командир с сегодняшнего дня и до завтрашнего вечера освобождает корнета от несения службы, чтобы тот мог получше приготовиться к встрече с отцом.

— Что за генерал посетил вчера отца? О чем говорил с ним? Почему отец, который после ранения почти никогда не выезжает из дома, вдруг, помчался сюда, к нему? — все эти мысли стрелой пролетели в мозгу Андрея, и наложились еще на одну, к делу не относящуюся, но очень важную. Дело в том, что на завтрашнее утро он уже отпросился у своего командира, так как был приглашен на утреннее чаепитие в имение графини Чарской.

— Знаю, знаю графиню, — с улыбкой сказал вчера командир, — знаю и то, что племянницы у нее гостят, ох и хороши! Мой вам совет, корнет, поезжайте к девицам в коляске, а не верхом.

— Почему? — недоуменно спросил Андрей, чувствуя, что отчего-то краснеет.

— Да, чтобы дамы не отвлекались от разговора с вами на веера, коими им придется отгонять разящий от вас запах конского пота. Желаю успеха! — закончил командир, пришпоривая коня.

Приезд в гости к графине Чарской ее племянниц этой весной произвел фурор среди офицеров эскадрона. Пару недель назад все они были приглашены на бал по случаю именин графини. Около сотни гостей заполнили летний павильон, выстроенный в имении специально для проведения балов. Большинство гостей составляли местные дворяне со своими женами и дочерьми, свояченицами, племянницами и другими домочадцами относительно молодого возраста. Но кое-кто приехал и из Петербурга. Среди них были и две племянницы графини — Елена и Аделаида. Обе они совсем недавно прибыли из Парижа в сопровождении своей гувернантки, мадемуазель Лагарт.

Все трое стали несомненными королевами бала, можно сказать, каждая в своем классе. Елена, ей едва минуло шестнадцать, олицетворяла собой юность. Ее стройная фигурка, свежесть во взгляде, трогательная улыбка, высокий и звонкий голос, казалось, призывали мужскую половину общества к отеческой снисходительности.

Ее старшая сестра, Аделаида, напротив, привлекала к себе как спелый плод. Она была чуть крупнее Елены, но талия ее была пугающе тонка, а бюст внушителен. Пела она грудным голосом, и весь ее вид как бы говорил мужчинам, что здесь не место и не время для легкомыслия.

Достойное место на этом балу заняла и мадемуазель Лагарт. Собой она олицетворяла зрелую красоту. Ее стройная фигура в иноземного покроя платье привлекала к себе внимание. Те же, кто начинал разговор с ней, уже не могли оторваться от мимики ее лица, хрипловатого голоса и какой-то совсем не российской логики речи. О возрасте ее судить было трудно, да и некому, разве что старушкам с моноклями, сидящим группками в креслах у стены зала.

С самого начала бала Андрей не сводил глаз с Елены. Дважды ему довелось танцевать с ней, перекинуться несколькими словами. Она покорила его своим обаянием, заслонила собой весь мыслимый горизонт.

Когда настало время расходиться, графиня Чарская стала раздавать офицерам конверты с приглашениями на чаепития. Андрею тогда досталось приглашение посетить имение через две недели. Бесконечно долгий срок. И вот, завтра срок истекает, долгожданный день настает, а он не может воспользоваться своим счастьем. Правда, завтра все равно что-то должно произойти.

Ожидание для Андрея всегда было самым тяжким испытанием. Зная за собой такой грех, он каждый раз придумывал для себя какое-нибудь дело. Такое, чтобы выматывало за день из него все силы, а потом спать без сновидений, как только голова коснется подушки. И так изо дня в день, пока срок ожидания не кончится. Именно так он и жил последние две недели. Как же теперь употребить оставшиеся часы ожидания?

Решение пришло моментально: ехать в имение графини прямо сейчас, предупредить, что по делам службы не сможет завтра явиться к чаю. А там, глядишь, может и с Еленой повидаться удастся.

Через пару часов он уже подъезжал к большому и тщательно ухоженному имению графини, славившейся в округе своим хлебосольством. Барский дом со служебными постройками и садом стоял на возвышении и был огорожен невысоким забором. Уже издали Андрей приметил в саду беседку.

— Не в ней ли милая Елена читает книгу до обеда, — подумал Андрей и направил коня прямо к забору. Получилось почти что в рифму. Хотя по правде, во время танца, на вопрос о том, как она проводит время у тетушки, девушка сказала ему совсем другое. В первой половине дня она вместе с сестрой хлопочет по хозяйству и вышивает, а после обеда идет в беседку и читает французские романы. Время сейчас было послеобеденное.

Недолго думая, Андрей привязал коня к молоденькой березке и, перемахнув через забор, очутился в зарослях сада. До беседки было метров пятьдесят. Пробираясь через кустарник в просветах между ветвями, Андрей увидел сначала шляпку, а потом и тонкий профиль той, к кому он стремился всей душой. В то же время на дорожке, ведущей к беседке, послышались шаги. Андрей замер. О том, что в саду может оказаться кто-то, кроме сестер, их гувернантки и самой графини, он как-то не подумал.

По дорожке к беседке шел офицер. В этом Андрей не сомневался. Шаг был четкий, под ногами поскрипывал песок, позванивали шпоры. Выходить теперь из укрытия было смешно и глупо.

— Так вот как мы читаем романы! — чуть ли не со злостью подумал он про себя и, стараясь не шуметь, направился обратно к забору. И тут прямо перед ним вдруг оказалась мадемуазель Лагарт.

— Сейчас закричит! — подумал он, но мадемуазель и не думала кричать. Она поднесла пальчик одной руки к улыбающимся губам, а другой рукой театральным жестом указала корнету путь к забору. За те недолгие десятки секунд, пока Андрей шел от забора к беседке и обратно, в нем вскипало и исчезало множество чувств: восхищения при виде любимой, возмущения от нежданного появления конкурента, неловкости и страха быть обнаруженным. Теперь, с появлением на сцене мадемуазель Лагарт, на смену всему этому пришло ощущение водевиля. Мимо нее он прошел, весело улыбаясь, и чуть ли ни строевым шагом. Снова перемахнул через забор, вскочил в седло и с легким сердцем пустился в обратный путь.

* * *

Утром Андрей предстал перед отцом, поклонился ему, поцеловал руку, подумав про себя:

— Постарел-то как, — не виделись с полгода.

Как бы в ответ, старик произнес:

— Совсем уж ты взрослым стал Андрюша! Ну, что же. Поздравляю тебя с офицерским чином!

Не вставая с кресла, он постучал в пол своей тяжелой суковатой палкой. Вошел Степка:

— Чего изволите, барин?

— Принеси сундук с амуницией! — Степка на несколько минут скрылся и вернулся с походным сундуком.

— Открывай! — велел Иван Николаевич.

Степка открыл сундук и начал вынимать оттуда и класть на стол воинскую амуницию: шлем, кирасу, налокотники и наколенники. Потом вынул и с особым почтением подал барину саблю в ножнах. Предметы все эти были старинные, переходящие в роду из поколения в поколение. Не вещи, а реликвии. Андрей ощутил торжественность момента. Встав на одно колено, он принял из рук отца обнаженную саблю и поцеловал ее.

Потом уже совсем не торжественно из сундука были извлечены новенький офицерский плащ, мундир, сапоги и множество других предметов, которые полагается иметь при себе настоящему гусару.

Покончив с этим, Иван Николаевич отослал Степку, а сыну приказал сесть рядом в кресло.

— В самое ближайшее время тебе предстоит сменить образ жизни, — начал он. — По повелению Государя императора и военного министра тебе придется сменить офицерский мундир на штатское платье и отправиться в Париж, в Сорбонну, изучать римское право.

— Отец! — не удержался Андрей. — Какой из меня студент, я же солдат!

Старик не стал томить юношу и сразу сказал:

— Ты и останешься солдатом. Но воевать будешь на другом фронте. Учеба — это только прикрытие. Ты будешь разведчиком. Пойми! В бою ты можешь убить такого же, как ты сам, солдата. Другого, третьего. Но четвертый или десятый все равно убьет тебя. Разведчик может спасти тысячи своих солдат и погубить тысячи солдат противника. Почувствуй разницу! — Иван Николаевич перевел дух. Если бы кто-то в свое время сделал бы ему самому подобное предложение, он бы возражал точно так, как его сын.

Потом отец еще долго пересказывал сыну то, что поведал ему в разговоре Барклай-де-Толли. Разъяснял ему свое видение международной обстановки. Говорил о неизбежности войны с Наполеоном. Пожалуй, решающим аргументом для Андрея стало то, что против почти шестисоттысячной армии супостата Россия сможет выставить никак не более двухсот пятидесяти тысяч.

— Надо найти множество способов обессилить противника, сделать так, чтобы каждый час, каждый день его пребывания на нашей земле был бы ему в тягость. Чтобы его планы рушились ежечасно.

Андрей понял, что его судьба уже решена в высших сферах и даже начал проникаться важностью своей будущей миссии.

Во время беседы отца и сына в дверь не раз заглядывали, звали обедать, но каждый раз Иван Николаевич жестом отвергал приглашения. В очередной раз в приоткрывшуюся дверь всунулась голова Степки:

— Ваше превосходительство, курьер из Петербурга, от военного министра!

— Проси! — коротко ответил старик.

Вошел унтер-офицер. Он вручил корнету предписание от военного министра. В предписании говорилось: «С получением сего корнету Славскому надлежит немедля прибыть в мое личное распоряжение». И подпись: Барклай-де-Толли.

Обратным путем Иван Николаевич думал о том же. Вернулся к тем двум сотням миллионов, которые должны были бы проживать на территории России до Урала только. Испуг от этой цифры у него, правду сказать, был притворный. К ней он приходил уже далеко не впервой из очень простых соображений. Примерно столько народа сейчас живет в Европе. А площадь России до Урала больше Европы. На сколько? Он точно не знал. Да, в Европе климат в целом получше. Ну и что с того? Почему же живет здесь раз в пять меньше народа?

На самом деле, ответ и на этот вопрос был ему известен. Дело совсем не в климате, не в плодородности земель. Дело в самом населении, в крестьянах, коих в стране подавляющее большинство, темных и забитых. Живут скудно, впроголодь. Рожают много, но без толку. Младенцы мрут, а тем, кому посчастливится стать взрослыми, тоже помирают до сроку. Вот и не растет численность населения.

Чтобы обиходить страну такой площади, как Россия, на европейский манер, хочешь не хочешь, надо, чтобы народу хватало. Тогда и армия в России будет такая, что никто сюда и сунуться не посмеет. И товаров всяких производиться будет много. Торговля разовьется.

Но темен народ. Землю обработать как следует не умеет. Собирает зерна чуть больше, чем в землю семян бросил. Луга тучные, а скот — одни ребра торчат. Леса да камня в стране сколько хочешь, а живут в курных избах, развалюхах с земляными полами с очагом в середине вместо печи. И спят мужики всю зиму. Как мужская работа осенью кончается, так и заваливаются, кто на печь, кто на лавку. У кого что есть. Ремеслами не занимаются. К весне обессиливают так, что еле-еле на свет божий выползают. Бабы одни по дому крутятся. Детей накормить, скотину, да и мужиков заодно. Срамота одна.

За что напасть такая?! Бедность, она от чего, от глупости? Или наоборот, глупость от бедности происходит? Надо этот порочный круг где-то разорвать. Надо, чтобы крестьянин хотел жить хорошо. Тогда и младенцев помирать меньше станет, а взрослые доживать до старости будут. Вот и численность населения вырастет.

Лень всенародную Иван Николаевич объяснял просто, как и отец его, жизненными обстоятельствами, что ли. Мол, по обе стороны границы, что разделяет лес и степь, два народа жили: оседлый и кочевой. Оседлые племена селились по берегам рек, строили деревеньки, выжигали леса и на очищенных таким путем местах устраивали пашни. Площади пашни, чтобы прокормиться, нужны были большие. Оттого народу в деревеньках было немного.

Ремесленники, те, кто шкуры выделывали, упряжь мастерили, гончары, что горшки да посуду из глины делали, и разный прочий мастеровой люд в городках селился, торговал с деревней.

А в степях кочевники другой жизнью жили. Скот на одном месте траву быстро съедает. Надо его на новое место перегонять, и самим за ним двигаться приходится. Так что народ сформировался мобильный. Все время на конях, всегда в движении. Ну, а где бедному кочевнику горшок или миску, или железку какую-нибудь взять, если своих ремесленников нет? Проще простого. Напал на деревеньку или на городишко какой, вот и обзавелся всем необходимым. Заодно увел в полон детей маленьких и девушек. Из них новые кочевники вырастут. А что с остальными делать? Деревенька сожжена, запасы растащены, есть им нечего. Конечно же, вырезать, чтобы не мучились. Этакое милосердие средневековое.

Сперва набеги кочевников на оседлых были разовыми, казались случайными. Но численность обоих народов постепенно росла. Набеги участились, особенно после Чингисхана, окончательно сформировавшего жизненный уклад кочевников. Именно он создал жесткую управленческую вертикаль. Жестокую, но справедливую. Создал могучую империю.

После этого набеги кочевников стали носить системный характер. Противостоять им с оружием в руках на этом этапе было невозможно, и оседлый народ на долгие столетия стал данником более сильного соседа. Начал копить силы, пробуя их в многочисленных стычках и сражениях, создавать свою империю, способную победить врага.

Ушло на все это много времени. Оседлый народ сначала создал сильное государство, а потом и свою империю. А империя кочевников к этому времени, наоборот, растратила свои силы, распалась. Оба народа за это время сильно перемешались между собой. Вот, кто такой, например, Карамзин? Русский писатель, а присмотреться к его родословной, и выходит, что его предком был татарин, Кара Мурза. И так на каждом шагу. Многие русские князья были в тесном родстве с татарами. И наоборот, соответственно. Родословная Ивана Грозного корнями уходит к чингизидам и к самому Чингисхану.

Переняли от кочевников многое. Что греха таить?! Вертикаль власти, например. Религию православную от Византии приняли, Москву третьим Римом величают. Еще и абсолютизм власти императора от Византии взяли. Что и говорить, у них императора вообще сменить невозможно было. Не было законных путей. Как и у нас, впрочем. Только убить если. И это в России прижилось, далеко за примером ходить не надо. Достаточно вспомнить восшествие на престол нынешнего императора. Правда, в Византии чаще всего императора не убивали. Достаточно было его оскопить или ослепить. А умирал он уже потом сам, в заточении.

Чего же хотеть от крестьян? Постоянные набеги и поборы столетиями учили их не делать ничего лишнего. Придет татарин и все заберет. А позже свои князья да помещики стали чуть ли не хуже татар поборы взимать. Зачем же стараться? Вот она причина!

Но, как же теперь добиться, чтобы крестьянин чего-то хотел? Этого Иван Николаевич не знал, хотя попытки заинтересовать чем-то крестьян сам делал. И не слишком преуспел. Душ-то у него самого за шесть тысяч было в трех имениях, дарованных в разное время ему самому, его отцу и его деду за службу. И он считал, что это справедливо. Каждый должен свое дело делать. Он, его сын, их предки должны эту землю оборонять, а крестьяне должны кормить себя и своих защитников.

При шести тысячах душ Иван Николаевич не был большим богатеем. Да, был у него дом в Петербурге, да десятка два человек прислуги. Были и сбережения, которые, если поделить на всех этих душ, то гроши будут. Беда вся в низкой, уж больно низкой производительности труда у этих душ.

Из трех имений Ивана Николаевича лишь одно приносило приличный доход. Управляющим там был немец.

И сам трудился, и крестьян учил земледелию да как со скотом управляться. Но заставить их зимой что-то делать все равно и он не смог. В других имениях управляющими были русские, такие же лежебоки, как и крестьяне. Концы с концами они кое-как сводили, продукты ему в Петербург присылали, но денег он с них не получал вовсе. Конечно, все его управляющие поворовывали, это было ему известно, но поймать их на чем-нибудь он не мог, а может быть, и не хотел.

В имениях своих Иван Николаевич почти не бывал. Жил в одном из них, в том, что под Орлом было, но только в детстве. Потом, бывало, наезжал несколько раз, когда лечился после ранений, да и только.

Лет с десять назад решил Иван Николаевич создать под Петербургом небольшое образцовое хозяйство. Купил в сотне верст южнее города около двухсот десятин земли. На свои же средства построил сорок изб с каменными фундаментами, деревянными полами. В каждой избе поставил по хорошей русской печи. Службы разные к каждой избе пристроил, всякие там коровники, загоны для свиней, сараи. Церковь поставил. Нашел управляющего, из немцев.

Стал звать крестьян из своих имений переехать на новое место. Никого насильно не заставлял. Еле-еле набрал нужное число относительно молодых семей. На зерновое поле в этих местах рассчитывать, естественно, не приходилось, но хорошее стадо держать при таких лугах можно было. Огороды тоже должны были тут быть неплохими. А для льна здесь самое раздолье.

Но образцового хозяйства не получилось, и, видимо, уже не получится. Новоселы в первый же год в трех избах разобрали к весне полы на дрова. Видите ли, дров им не хватило. И это, когда лес рядом. Просил только, чтобы рубили деревья по уму. Какие? Ну, всем понятно. Сухие, сломанные ветром, совсем старые. Так нет, пол у них на дрова пошел. А деревья всей деревней рубили так те, что поближе к домам стоят. Высечь велел мерзавцев, а что делать?

Вот поговаривают, освобождать крестьян из крепости надо, чтобы каждый сам за себя отвечал, как в Европе. Надо, конечно, спору нет. Но не готовы они сейчас к такой самостоятельности.

Не все, конечно, недотепами уродились. Опять же для своего хозяйства, купил он гончарный круг, нанял мастера, чтобы печь для обжига сложил, научил мужиков гончарному делу. Поглядели мужики на это дело, бороды почесали, да разошлись. А один остался. Освоил круг, освоил обжиг и дочь свою приспособил горшки расписывать. Теперь вот и сын его гончарным делом занялся. Процветают. Отпустил всю семью на оброк.

Много еще других разных фантазий опробовал Иван Николаевич в своих имениях. Выгоды в этом не искал. Для людей старался. Не сказать, чтобы отчаялся в своих поисках, но и успехов особых не добился.

А хотелось ему, побывавшему в немецких княжествах, видеть и в своих деревеньках мощеные улицы, нарядные палисадники при справных избах, да тучные стада на лугах. Правда, не все в немецких землях нравилось Ивану Николаевичу. Не были эти земли единым государством. Каждый барон, курфюрст или, как их там еще называют, кенинг, что ли, сам себе царь-государь. Землицы-то у него чуть больше, чем у Ивана Николаевича в имениях, а он себя королем называет. Откуда же у такого короля сила возьмется?

Вот, Россия правильное государство. Уже лет двести, как мелкие княжества на манер немецких в одно сильное государство слились. Иначе не выстояли бы против татар, поляков, шведов, а теперь вот еще и против французов.

И монарх в стране должен быть один, как в России. Иначе, что это за государство такое, стыдоба одна.

Иван Николаевич искренне верил в то, что абсолютная монархия есть благо для России. К английской ограниченной монархии относился с некоторым презрением, а Францию с ее императором-выскочкой считал чуть ли не заблудшей овцой. Он был уверен, что пройдет время, и Франция вернется к монархии.

Когда Иван Николаевич пришел в себя от последнего ранения, хотел трактат написать по военному делу, да и по крестьянскому вопросу тоже. Долго думал, брался за перо. Делал наброски, но, когда читал написанное, только одно сделать мог. Бросить исписанные листы в печку. Понял, что не готов он что-нибудь путное написать людям в назидание, так что и нечего бумагу переводить зря.

 

V

Женился Виктор сравнительно недавно, в 1969 году.

Ольга появилась на его жизненном пути двумя годами раньше. Молоденькая учительница зашла к его матери, директору школы, по каким-то делам. Был вечер, и мать попросила сына проводить девушку домой. А потом сын начал встречать и провожать Ольгу уже по своей инициативе. Так бывает. Но поженились они далеко не сразу. На житейских весах оказалось нечто несопоставимое. Пылкая любовь на одной чаше и разница в уровне культуры — на другой.

Ольга выросла в семье потомственных интеллигентов, где, несмотря на трудности послевоенного времени, родители позаботились о том, чтобы их дочь окончила десятилетку, получила высшее образование, а заодно выучили ее языкам, музыке, танцам, пению и еще Бог знает чему.

Виктор же вырос в бараке, на городской окраине, в его образовании главную роль сыграла среда обитания. По воле обстоятельств его собственная мать, имевшая высшее образование, не смогла в полной мере привить сыну культуру и навыки общения, свойственные интеллигентным людям. Вместе с тем, Виктор, в глазах Ольги, в вопросах культуры не был безнадежен. Он не бравировал своим уж слишком пролетарским происхождением, не требовал, чтобы его воспринимали таким, какой он есть. Наоборот, он готов был развиваться в культурном плане, для чего у него была определенная база.

Обладая прекрасной памятью, Виктор знал наизусть множество стихов и поэм разных авторов, главным образом Пушкина и Лермонтова. Знал, в основном, слушая свою мать, которая читала их ему как дома, так и во время школьных занятий. Повзрослев, Виктор много читал, обдумывал и хорошо помнил прочитанное, что, несомненно, создало в нем определенный базис для культурного развития.

Глядя со стороны, легко рассуждать на темы различий в культуре и воспитании молодежи и демонстрировать свою эрудицию, приводя примеры благополучного выхода из подобных ситуаций в мировой литературе. Но в жизни главные герои событий анализом литературы не занимаются, а решают свою судьбу так, как это у них получается.

Виктор и Ольга сумели перебороть ситуацию. Каждый из них пошел на определенные уступки и жертвы, которые позволили им построить совместное будущее, о чем им в дальнейшем жалеть не пришлось.

В общем, в начале семидесятых годов жизненный путь Виктора определился с точностью до каких-то деталей. Потом, уже в конце восьмидесятых, этот почти тридцатилетний период, начиная с шестидесятого года, стали называть временем застоя. Возможно, в какой-то степени это и верно. Но не стоит забывать, что это был единственный в двадцатом веке в России стабильный период, когда ее население могло планировать жизнь. Свою и своих детей.

Да, конечно, все мы под Богом ходим и точно знаем, что от судьбы не уйдешь, но люди в городах все же планировали свою жизнь. Уже к концу 50-х годов общее настроение городского населения было основано на позитивных ожиданиях. Никто не ждал золотых гор, но надеялся на пусть медленный, но, все же, рост заработной платы и пенсий. Никто не сомневался в том, что медицина и образование будут бесплатными, что число мест в детских садах будет расти, а пионерские лагеря будут все лучше и лучше.

Все надежды советских людей здесь не перечислишь, но жизнь объективно, в цифрах и фактах, становилась лучше. Очень значительные изменения в условиях жизни Виктор почувствовал, вернувшись из армии в отдельную двухкомнатную квартиру. После двух десятилетий жизни в бараке в комнатушке площадью в девять квадратных метров с вонючей и грязной общей кухней, одним умывальником на двадцать человек и туалетом во дворе, чистенькая двухкомнатная квартира с собственной, пусть крохотной кухней и совмещенным санузлом казалась невообразимой роскошью. Квартира эта воспринималась как награда за немыслимые тяготы войны, как залог светлого будущего, как высшее достижение страны, преодолевшей разруху и сумевшей наладить мирную жизнь.

Так относилась семья Виктора Бранникова к своей квартире, к своей жизни, к своей стране. У всех у них была интересная работа и достаточно широкий круг общения, была уверенность в дне сегодняшнем, да и в завтрашнем тоже.

Спокойная мирная жизнь, можно добавить еще и созидательная, предел мечтаний многих поколений людей чуть ли ни во всех странах мира. Мало кому выпадает удача хоть недолго пожить такой жизнью. Но если уж случается такое везение, то, как ни странно, люди очень быстро перестают ценить свое положение. Откуда-то среди них появляются персонажи, взятые уже не из жизни, а из сказок. Может быть, и не из самых страшных, таких, например, как сказка о рыбаке и рыбке.

Себя Виктор в свои тридцать лет искренне считал убежденным коммунистом и настоящим советским человеком, без всяких там исключений. Убежденность эта зиждилась не на теоретическом багаже. Классиков марксизма он не читал. Краткий курс ВКПб в руках держал, пробовал читать. Но разбираться во всех этих левых и правых уклонах даже и не пытался. Что было, то прошло, считал он. Генеральная линия партии вышла в победители, и это главное.

Эта самая Генеральная линия представлялась ему чем-то вроде танка, упрямо идущего к великой цели, не разбирая дороги. О красном терроре, о ВЧК, коллективизации, репрессиях и многих других событиях советской истории он судил по отрывочным слухам, что до него иногда доходили. Во многом его познания в этих областях основывались на художественной литературе. Так, например, о коллективизации его знания основывались на романе Шолохова «Поднятая целина». О борьбе с кулачеством он судил по рассказу о Павлике Морозове. ВЧК же представлялась ему этаким огромным колоссом во главе с железным Феликсом, борющимся одной рукой с контрой, а другой — с беспризорничеством. «Педагогическую поэму» Макаренко он тоже читал.

Главным в коммунистической идеологии он считал справедливость, можно сказать, во всех ее проявлениях. Мнение большинства должно быть обязательным для всех, это казалось ему совершенно очевидным. Не вызывал у него сомнений и принцип демократического централизма: выборность всех органов партии снизу доверху и их отчетность перед избирателями. А принцип социализма — от каждого по способностям, каждому по его труду — казался ему вообще воплощением высшей справедливости.

В общем, облик Виктора как советского человека, коммуниста и гражданина выглядел цельным, как в его собственном представлении, так и в глазах окружающих. Прекрасный работник, хороший семьянин, человек, как говорят, без вредных наклонностей, он действительно прекрасно соответствовал «Моральному кодексу строителя коммунизма». Листовки с изложением его содержания и красочные плакаты на эту тему в то время были повсюду во всех общественных местах, за исключением, разве что туалетов.

Были, конечно, в этом кодексе пункты, которые казались Виктору надуманными. Ну, как, например, испытывать братскую солидарность с трудящимися и народами всех стран? Как это делать, что надо при этом чувствовать? Непонятно. Но это так, мелкие детали. А в целом, ведь, верно!

Пункты морального кодекса строителя коммунизма сами собой переплетались в его голове со словами матери, всю жизнь повторявшей ему одно и то же: не убий, не укради, поступай с другим так, как ты хотел бы, чтобы поступили с тобой, и так далее. Подобные слова он слышал и от других пожилых и уважаемых им людей. А вот заповедей из морального кодекса строителя коммунизма в быту не произносил никто.

Когда-то, очень давно, Виктор был еще маленьким, он спросил у матери, почему она все время повторяет ему эти слова. Мать в это время что-то стирала в тазу, стоявшем на табурете прямо в их крохотной комнатушке. Мама разогнула спину, откинула тыльной стороной ладони волосы за спину и ответила ему очень серьезно: — Каждый человек должен все время помнить эти слова и поступать, как сказано.

Мать не была религиозным человеком, но десять заповедей для нее были святы, как и для многих других атеистов. Много позже Виктор узнал, что слова, чаще всего повторяемые матерью, произнес Иисус Христос в своей Нагорной проповеди две тысячи лет назад.

Были и факты повседневной жизни, которые нельзя было не видеть. Они назойливо подсказывали Виктору, что далеко не все знают, а может быть, знают, но не выполняют ни библейские, ни коммунистические заповеди. Касалось это и отдельных людей, да и власти тоже. Видел он, что язык и риторика партийных собраний сильно отличаются от языка бытового общения. Что расходятся во многом лозунги, слова и дела руководства.

Но эти расхождения были для него естественными, что ли. Виктор их видел, чувствовал, возможно, отчасти понимал, но понимал по-своему. Что так и должно быть. Что есть и будут отдельные недостатки, с которыми надо бороться, что их надо искоренять.

Знал он, конечно, и о том, что есть люди в его стране, которые не разделяют коммунистической идеологии. Что эти несогласные, в основном, сидят в тюрьмах и лагерях. Виктор считал это совершенно правильным. Они не согласны с мнением большинства, не хотят ему подчиняться. Ну, что же. Это их выбор, пусть сидят.

Во время венгерских событий Виктор был в армии, служил на южной границе. Что происходило в Венгрии, узнал понаслышке много позже, уже после демобилизации от таких же, как он солдат, бывших в деле. Да, советская армия навела порядок в братской стране, нарушенный силами мирового империализма. Так же он отнесся и к событиям в Чехословакии.

Можно представить себе реакцию такого человека как Виктор, когда отголоски, нет, не реальных событий, а какой-то, по его мнению, антисоветской деятельности вдруг появились в его собственной квартире.

Однажды, вечером, уложив ребенка, жена, как обычно уютно устроилась почитать, сидя с ногами в кресле. Только в руках у нее на этот раз была не книга, а пачка листов папиросной бумаги.

— Что это ты читаешь? — удивился Виктор.

— Самиздат дали почитать, — спокойно ответила жена.

— За это сажают, подруга, — тихо, но с раздражением сказал Виктор.

— Сажают, когда доносят, — так же тихо ответила жена. — Но ведь ты же не донесешь?

— Я-то не донесу, — подумал про себя Виктор, — а вот, тот, кто тебе это дал, не знаю. Вслух же сказал: — Дай посмотреть!

В это время заплакал ребенок, и жена, направляясь к нему, сунула Виктору пачку шуршащих листочков.

На титульном листе едва виднелись, напечатанные на пишущей машинке слова: — Доклад Генерального секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева на XX съезде партии. 1956 год.

О том, что почти пятнадцать лет назад Никита Сергеевич выступил с докладом, разоблачавшим культ личности Сталина, знали все, что называется, от мала до велика. По результатам обсуждения доклада было выпущено постановление ЦК КПСС о преодолении последствий культа личности. Доклад в свое время обсуждали на закрытых партийных собраниях, пользуясь при этом текстом постановления ЦК КПСС. А вот текст доклада ни тогда, ни позже опубликован так и не был.

К тому времени, когда Виктор взял в руки пачку шуршащих листочков папиросной бумаги с текстом доклада Хрущева, его автор уже давно не был у руля СССР, более того, его уже не было в живых. С тех пор не раз менялось отношение правящей элиты и к Сталину, и к сталинизму, да и к самому Хрущеву, а его доклад все ходил и ходил по стране. Самиздат нес партийную литературу в массы.

Доклад Хрущева на XX съезде КПСС был опубликован в печати лишь тридцать три года спустя после съезда в 1989 году.

В памяти Виктора Хрущев оставался в первую очередь как руководитель государства и при этом как земной человек. Сталин же в его глазах был небожителем. Его портреты были иконами. И культ его был близок к почитанию бога. Не сравнить с культом самого Хрущева, который он создал себе сам или его окружение, или они все вместе дружными усилиями.

В культе личности Хрущева ничего божественного не было, а может быть, просто не успело появиться. Он просто был главным начальником страны, в меру хозяином, в меру политиком и, несомненно, самодуром. Так относился к нему народ, так думал о нем и Виктор. И, все же, народ многое прощал Хрущеву за то, например, что освободил из тюрем и лагерей массу народа. За начало массового жилищного строительства. Вот и доклад, что Виктор держал сейчас в руках, находился в доме, который теперь в народе называют «хрущебами».

Виктор начал читать доклад, и уже не мог оторваться. Закончил чтение далеко за полночь, лег в постель, но заснуть так и не смог.

— Неужели все это было? — думал он. — Как можно было депортировать целые народы, уничтожать партийные и военные кадры? Как могло случиться, что после XVII съезда партии из ста тридцати девяти членов и кандидатов в члены ЦК партии через несколько лет в живых остался лишь сорок один? А из одной тысячи девятисот шестидесяти шести делегатов погибли одна тысяча сто восемь? А ведь это был съезд победителей! Они построили новое государство, создали индустрию, построили социализм и получили. Получили по заслугам.

А что же происходило в начале войны и до нее? Бездарно организованное перевооружение армии, репрессии против командиров Красной армии. Кто все это допустил?

Неужели Сталин? А куда же смотрело его окружение? Ведь исполнителей воли Сталина были тысячи, сотни тысяч, миллионы?

Получалось, что страной тридцать лет единовластно руководил больной человек, параноик. И никакого демократического централизма не было. Было единовластие, тирания. Преступная тирания!

Невольно возникал вопрос и о культе личности уже и самого Хрущева.

— Мы еще долго не будем знать, что он натворил, — думал Виктор, хотя на самом деле о деяниях Хрущева уже многое было известно.

Утром он встал с больной головой. Вернул жене папку с листочками и сказал:

— Не читай, ради Бога, этот пасквиль. Верни, откуда взяла, и больше ничего такого не бери. Вранье все это. Потому и самиздат. Не верю всем этим глупостям, и ни один здравый человек в них не поверит. Не мог Хрущев ничего подобного говорить.

Потом он больше никогда не спрашивал у жены, прочла она доклад или вернула листочки, не читая. А Виктор еще долго не хотел верить в правдивость прочитанного.

* * *

В головном отделе на верхнем этаже здания института Виктор и раньше бывал не раз. Вызывали его туда, когда что-то не клеилось с устройствами его сборки. Ну, что, люди как люди. Понятливые, вежливые. С ним на «вы» разговаривают. А между собой почти все на «ты». И все в белых халатах. Кто начальник, кто подчиненный, не разберешь. Вот в производстве все понятно. Рабочие в черных халатах. Мастер и инженеры в синих. У них же все вроде равные. Друг другу говорят, скажем, Петя, сделай, пожалуйста, то-то. Потом этот Петя другого о чем-то просит. Вот так, без команд, без приказов и живут, а дело, вроде, делается.

Правда, по халату на человеке можно много о нем сказать, и цвет тут ни при чем. Мятым и грязным может быть халат любого цвета. Вряд ли его хозяин может хорошо сделать свою работу. Чистый, но местами порванный халат без нескольких пуговиц говорил Виктору, что владелец — человек импульсивный, стремительный и дома не обихоженный. Много еще чего Виктор мог сказать о человеке по его халату, но мыслями своими по этому поводу не делился, Сам же всегда ходил в чистом, отглаженном халате со всеми пуговицами.

К людям с верхнего этажа Виктор относился с уважением, но считал их при этом несколько легкомысленными. Например, висит у них вывеска: Электронно-оптическая лаборатория, в скобках написано ЭОЛ. Серьезное название, а под ней картинка: забавная голова, с выпученными глазами, раздувая щеки, из всех сил дует в спину человеку, взбирающемуся на гору книг.

А на другой двери и того чище. Написано: лаборатория вычислительных устройств. А на картинке корова. Стоит на пригорке, букет полевых цветов жует. Внизу поезд по рельсам бежит. Стрелка на него показывает: объект наблюдения. Еще стрелки на корову показывают. Глаза — входная оптическая система, голова — вычислительное устройство, а под хвостом — коровья лепешка, и написано — результат обработки данных. Остроумно, но как-то несерьезно.

Виктор шел «наверх» на место уходившего на пенсию пожилого фронтовика, которого все уважительно называли Михалычем. Располагали к такому прозвищу его фамилия, имя и отчество: Михаил Михайлович Михайлов. Человек он был на предприятии весьма уважаемый. Его портреты висели и на Доске почета, и на Доске ветеранов войны. Он сильно припадал на левую ногу и ходил на работу с толстой суковатой палкой.

Провожали его на пенсию примерно через месяц после перехода Виктора «наверх». Все это время Михалыч вводил Виктора в курс дела, знакомил с приборами, инструментами. Что-то про коллектив говорил. Хвалил его, да и начальство тоже.

Сначала были официальные проводы, в партбюро, с вручением почетной грамоты и теплыми словами от высокого начальства. Потом провожали неофициально, в кругу сотрудников отдела в ближайшей пельменной, где был накрыт стол человек на сорок. Как преемник Михалыча Виктор сидел рядом с виновником торжества. Видно было, что не привык он к всеобщему вниманию, стесняется говорить о себе. По другую руку от Михалыча сидела его жена Прасковья. Ее тоже все хорошо знали, да и как было не знать табельщицу, что работала на предприятии, как и муж, со дня его основания.

Говорят, муж и жена — одна сатана. Или, два сапога — пара. Михалыч и Прасковья были именно такой парой. Они оба хромали — один на левую, другой на правую ногу. Когда чуть подвыпили, кто-то спросил: — Михалыч, а ты как себе жену подбирал, до или после ранения, расскажи!

Михалыч поднялся с рюмкой в руке, посмотрел на жену, потом обвел взглядом стол, и заговорил:

— Я, ребята, на фронте пробыл всего-то около года. Взяли меня в армию в сорок третьем. Попал в отдельную роту связи. Чтобы было понятно молодым, поясню: связь тогда была в основном проводная, телефонная, ну и телеграфная тоже. Так вот, чтобы такую связь установить, должны солдаты прокладывать провода от одного узла связи к другому. Вот я таким солдатом и был. Ну, сперва, осень, зима. На фронте затишье, а пришла весна, земля подсохла, началось наступленье. Самая для связистов работа. Только провод протянешь, а он уже короткий. Вот и бегаем мы то туда, то обратно, под огнем, конечно. В последние дни мая наступление захлебнулось. Ни мы вперед, ни они назад. Артиллерия лупит по нам, а заодно и по нашим проводам. То там перебьют провод, то тут. Что делать, чинить надо. Связист! На линию.

В последний свой выход на линию только я соединил провода, как рядом снаряд разорвался. Меня куда-то отбросило. Чувствую, попал немец, мне в ногу попал. Хочу отползти, но вот куда, не знаю, ориентировку потерял: где свои, где чужие, неизвестно. Тут подползает ко мне девчоночка, санитарка. «Солдатик, ты живой», — спрашивает. «Вроде бы, да», — отвечаю. Затащила она меня в воронку от снаряда, перетянула ногу жгутом. Чтобы крови меньше вытекло, и поползли мы с ней потихоньку. Только недолго мы так ползли. Еще один снаряд рядом разорвался, и осколок ей угодил в ногу, но не как мне, не в левую, а в правую. Смешно, правда? Теперь я ей жгут наложил, и поползли мы дальше к нашим окопам. Как мы туда добрались, уж и не помню. Очнулся уже в госпитале. А как ходить начал, ее встретил. Ну и решили мы, что раз Бог нас так пометил, то так тому и быть. Вот уж почти тридцать лет вместе. Детей вырастили!

Он сел, и чей-то молодой голос прокричал:

— Салаги пьют стоя, а фронтовики сидя, но до дна!

Виктор встал. Сидеть за столом осталось восемнадцать фронтовиков. Из них три женщины.

— А ты, Витя, тоже садись! — вдруг громко произнес Михалыч. — У тебя ведь есть медаль «За отвагу»!

Те, кто услышал Михалыча за шумом застолья, с интересом уставились на Виктора.

— Откуда у тебя медаль? — спросил кто-то.

— На срочной получил, на границе, — скромно ответил Виктор, — но это совсем другое, не война, а случай.

Выпил свою рюмку стоя, и только после этого сел за стол.

* * *

В день первого выхода на новое место работы, Виктора сразу пригласил к себе начальник отдела. Пожилой профессор, доктор технических наук, он всегда беседовал с новичками. Вводил их, так сказать, в курс дела.

— Ну, Виктор, нам с тобой знакомиться не надо. Знаем друг друга давно, — начал он.

Да, действительно, Алексея Федоровича в институте знали все. Легендарная личность. Говорят, в войну занимался разработкой радиолокационной станции, потом сидел и работал в шарашке и тоже что-то такое разрабатывал. Потом за какую-то секретную работу получил Сталинскую премию. Лет ему было за пятьдесят. Большой багаж накопил человек к своему возрасту. Знали и о его чудачествах на овощной базе, которые еще более усиливали уважение к нему.

— Занимаемся мы роботами, в основном промышленными, но и военными тоже, принципы их работы не различаются. А что такое робот? Это всякого рода датчики, вычислительное устройство и исполнительные органы: захваты, резцы, фрезы, сварочные устройства, многое другое, профессор на пару минут отвлекся на зазвонивший телефон, а Виктор сразу вспомнил картинку с коровой на первом плане.

— Задача любого робота заключается в том, чтобы так или иначе помогать человеку: заменять его там, где ему находиться опасно, например, или выполнять работу быстрее, то есть служить повышению производительности труда. А где больше всего опасностей? На войне. Если уж люди никак не могут жить без войны, то пусть уж тогда воюют роботы, между собой, разумеется, а люди, которые ими управляют, должны находиться где-нибудь в безопасном месте. Тогда война превратится из мясорубки в войну машин и умов. А место солдатских кладбищ займут свалки металлолома. Нескоро это, конечно, произойдет, но стремиться к этому надо. Жаль только, что до тех времен нельзя отложить уже идущие и назревающие войны.

— Боевой робот в чем-то проще, а в чем-то сложнее промышленного, — продолжил профессор. — Датчики у них обоих практически одни и те же, но исполнительный орган у боевого робота, по сути, один: винтовка, пушка, пулемет. Сложнее то, что боевому роботу почти всегда нужны какие-нибудь ноги или колеса, или гусеницы, наконец, лодка, самолет, которыми надо тоже управлять. Сразу скажу, что боевые роботы, которыми мы занимаемся, небольшие, ростом с собаку или чуть-чуть больше. Но будут они со временем самого разного размера. От муравья до танка. Представь себе тысячу роботов муравьев, которым поручено, например, взорвать мост в тылу противника. Каждый несет на себе несколько крупинок взрывчатки. Все они собираются где-нибудь в самом уязвимом месте моста и по команде взрывают его!

— Но на мосту могут быть люди! — невольно воскликнул Виктор. Если уж война умов, то и у противника людей убивать не надо!

— Ты прекрасно вжился в образ, молодец! Пойдем кое на что поглядим, — сказал профессор и встал из-за стола.

Он провел Виктора по лабораториям, показал работающие приборы, в них зачастую были узлы его сборки. Потом показал разные картинки. В общем, профессор действительно ввел Виктора в курс дела. Разъяснил цели работы, рассказал о разных направлениях исследований. Стало понятно, к чему стремятся исследователи, что является конечной целью и зачем все это нужно.

В одном из помещений отдела на полу стояли две ходовые части от боевых роботов размером чуть побольше детской педальной машины. Одна с гусеницами, как у танка, но сделанными из резины, а у другой из-под корпуса выглядывали четыре ноги как птичьи лапы с когтями. На столе в той же комнате на специальной подставке стояла боевая часть, похожая на корабельную башню, но маленькая. Вместо пушки из башни высовывалась какая-то уж очень несолидная трубочка.

— Корпус этой башни сделан из титана, — сказал профессор. — Пули от нее отскакивают. А настоящее оружие нам ни к чему. Этот пулемет стреляет капельками краски на двадцать метров. Для демонстрации более чем достаточно.

В заключение профессор пожелал Виктору успехов в работе и предложил заходить, если возникнут вопросы. Действительно, как потом увидел Виктор, к профессору мог зайти каждый и с любым вопросом. Работать стало еще интереснее.

Виктор всегда с удовольствием шел на работу. Интересно ему было. Каждый день что-то новое. Не всегда приятное, но требующее постоянной работы мысли, обсуждений. Причем свое мнение в дискуссиях здесь каждый отстаивал, что называется с пеной у рта, соблюдая все же вежливость, и в корректных выражениях.

В дальнейшем, выполняя работы по разным темам, Виктор оказался наиболее вовлеченным в разработку конструкции боевого робота. Само слово «робот» в сознании Виктора больше всего ассоциировалось с научной фантастикой. О роботах говорили, но никто их пока и в глаза не видел. Образ этого создания формировался прямо здесь, на его глазах и при его участии. Это само по себе отдавало фантастикой. Придавало работе высший смысл, приравнивало его самого к Творцу.

Виктор вырос в среде атеистов. В Бога не верил, но, как и у большинства умных людей, с которыми ему приходилось встречаться в жизни, атеизм его не был воинствующим. В религии он интуитивно ощущал некоторое, не постигнутое им таинство, что налагало внутренний запрет на какие-либо суждения по религиозным вопросам.

В войну на Острове среди сотен рабочих и членов их семей, несомненно, было много людей, не утративших веру, несмотря на отношение к ней советской власти. Бытие, как говорили большевики, определяет сознание. И были правы. В соответствии с условиями бытия верующие не афишировали своей религиозности, прятали ее в себе. Кое-кто из них хранил у себя некоторые атрибуты веры: лампады, иконы, о чем знали соседи и уж, конечно, мальчишки.

Чтобы посмотреть на таинственный огонек лампады, дети по вечерам прятались в закоулках барачных коридоров, ожидая, когда на мгновение приоткроется заветная дверь. А после делились впечатлениями, добавляя к описанию мимолетного видения собственную фантазию.

Вот эта связка — Творец, творчество, работа — ощущалась Виктором на интуитивном уровне как единое целое. Делало его труд таинством, сравнимым в его представлении с таинством религии. Такого интереса к работе, который он ощутил в себе здесь, раньше не было.

Многое в объяснениях профессора было Виктору непонятно, и он, в который раз в жизни, посетовал на недостаток образования. Но время было уже безнадежно упущено. Его назад не воротишь. Всему виной была, конечно, война, но среди его сверстников, начинавших свою жизнь на Острове, были ребята, сумевшие вовремя наверстать упущенное и получить высшее образование. Мог, наверное, и он, но не захотел, а заставить его это сделать мать и дед не смогли.

Атеистом рос и Алексей Федорович. Только родился он лет на двадцать пять раньше Виктора. Родители его, и мать, и отец, были большевиками с дореволюционным стажем. Оба они гордились тем, что устанавливали советскую власть на Дальнем Востоке. Отец носил приколотые к военного времени гимнастерке боевые ордена, с которыми в раннем детстве любил играть сын. Когда же Алексей начал осознавать себя как личность, то оказалось, что он живет в большом промышленном городе за Уралом, учится в школе, а его родители занимают высокие должности в городских структурах власти. Отец второй секретарь горкома партии, а мать заведует народным образованием.

Убежденные коммунисты, они оба искренне верили в догматы марксизма, боготворили партийных вождей и именно в таком духе воспитывали своего единственного сына. Они не могли не замечать катившихся по стране одна за другой волн репрессий, но видели в них огромную очистительную силу своего государства, его способность к искоренению всего того враждебного и чуждого, что несут ему его враги.

Когда в 1939 году была арестована вся семья первого секретаря горкома партии, отец пришел домой расстроенный, уселся на диван, уставившись неподвижным взглядом в стену и не отвечая на расспросы. Мать отослала Алексея из комнаты, но кое-что из их разговоров он все-таки услышал. Сначала говорила только она. Утешая и одновременно расспрашивая отца, она постепенно разговорила его. То, что отец сказал тогда, Алексей запомнил на всю жизнь.

— Пойми, — говорил он, — мы создали первое в мире государство рабочих и крестьян, а сколько у нас врагов снаружи, сколько изнутри. Враг хорошо маскируется, распознать его трудно, но надо. Вот органы и стараются, делают все, что могут. Но они тоже обычные люди, могут ошибаться, а для государства лучше расстрелять двух честных людей, чем оставить на свободе одного врага. Так что, если меня арестуют, я буду считать это трагической ошибкой, но винить за это советскую власть не стану. В конце концов, любовь к родине не обязательно должна быть взаимной.

После этого разговора Алексей стал еще больше уважать своих родителей и гордиться ими. Он хорошо учился, состоял в пионерах, а потом и в комсомоле. Занимался в радиоклубе. Вот это последнее увлекало его все более и более. Сперва он мастерил весьма сложные радиоприемники, а потом переключился на радиопередатчики. Руководители радиоклуба нарадоваться не могли на талантливого ученика, разыскивающего в библиотеках мудреные книжки по радиотехнике и запоем читавшего журнал «Радио». К окончанию школы в каких-то вопросах он уже превосходил своих учителей. Предметом его личного интереса стали вопросы распространения радиоволн и их способность отражаться от различных объектов.

Доступная Алексею литература не давала ответов на интересующие его вопросы, и он, насколько это было возможно, экспериментировал сам, вполне толково фиксируя получаемые результаты. Дальнейший жизненный путь был ему предельно ясен. По окончании школы он поступит в московский университет или в ленинградский институт связи.

Так бы, наверное, и случилось, если бы жизнь всегда развивалась по естественным законам без волюнтаризма, субъективизма и прочих других «измов», способных в одночасье радикально изменить человеческую жизнь.

Событие, переменившее все обстоятельства жизни Алексея, произошло на следующий день после окончания им десятого класса. День этот был выходным. Папа, мама и уже почти взрослый сын собирались не спеша позавтракать, когда в дверь позвонили. Заполнившие крохотную квартирку люди в военной форме и в штатском сперва перевернули вверх дном все ее содержимое, а затем увезли членов семьи, навсегда разлучив их.

О том, что вскоре после ареста его родители были расстреляны как японские и английские шпионы, Алексей узнал только лет тридцать спустя, когда началась кампания по реабилитации жертв сталинских репрессий. Но, оставаясь верным заветам отца, он воспринял арест родителей и свой собственный как трагическую ошибку каких-то конкретных людей, не перенося свою обиду ни на советскую власть, ни на государство, и уж тем более на Сталина. В его глазах они оставались непогрешимыми. Более того, критика Хрущевым Сталина на XX съезде партии почти через четыре года после смерти вождя была воспринята им как предательство интересов государства!

Вполне могло случиться, что заодно с родителями расстреляли бы и самого Алексея, но по счастливой случайности в это время в НКВД поступила разнарядка на специалистов по радиотехнике. Таковым был признан Алексей. Его отправили по этапу в Москву, и он начал трудиться вместе с другими заключенными в одном из секретных НИИ, которые много позже стали известны как «шарашки». Кстати, о том, что он находится в столице, Алексею под большим секретом сообщил такой же заключенный, как и он, с которым у него сложились дружеские отношения.

Работа, которую пришлось Алексею выполнять сразу по прибытии в «шарашку», не казалась ему особенно сложной. Надо было придумывать, конструировать и испытывать взрыватели разных типов. После того как он предложил и сделал несколько вариантов радиовзрывателей, на него обратило внимание начальство.

О том, что началась война с фашистской Германией в «шарашке» узнали сразу после ее начала. А вот о том, что дела на фронте идут плохо, пришлось догадываться самим. Особый шок заключенные пережили в середине октября 1941 года, когда их почти десять дней не выводили на работу и почти перестали кормить. Тогда они всерьез ожидали расстрела, что было вполне в духе времени и, несомненно, произошло бы в случае сдачи Москвы.

Однако пронесло. «Шарашка» вернулась к взрывателям, а в 1942 году Алексея перевели в другую «шарашку», где он снова занялся вопросами распространения радиоволн. Здесь полным ходом шли работы по созданию первых радиолокационных станций.

Тот, кто придумал «шарашки», был, наверное, хорошим психологом. Он понимал, что для увлеченного исследователя никакой другой мотивации к действию, кроме его собственного любопытства, не требуется. Если его еще и кормить более или менее прилично, он горы свернет. Алексей всегда был склонен к тому, чтобы уйти в работу с головой. Здесь, в «шарашке», для этого были созданы все условия. Кроме того, храня верность идеалам коммунизма, преданность своей стране и государству, он стремился внести максимальный вклад в победу над врагом, находясь на том месте, куда его привела судьба. И в этом своем отношении к жизни он был не одинок. В многочисленных «шарашках» и в еще большем числе сталинских лагерей было очень много людей, несмотря ни на что сохранявших веру, кто в Бога, а кто и в советскую власть. Могучая вещь вера. Она позволяет сохранить личность в самых невыносимых обстоятельствах. Иногда позволяет и выжить. Но для истинно верующего человека жизнь — не главное.

Располагая некоторыми знаниями в области радиотехники, Алексей оказался способным генерировать вполне разумные идеи, но руководили работами, естественно, другие люди, успевшие до того как попали в шарашку, получить хорошее образование. В начале 1943 года общими усилиями они сделали действующий макет радиолокационной станции, которая должна была, находясь на земле, обнаруживать, указывать направление и определять дальность до самолета на расстояниях до 100 км.

Станцию сразу же увезли на испытания, не взяв с собой ни одного специалиста из числа заключенных. Несколько дней прошло в томительном ожидании результатов. Вскоре, по поведению охраны, стало ясно, что дело плохо. Заключенных, занимавшихся станцией, снова, как тогда в 1941 году, перестали водить на работу и перестали кормить. Обстановка разрядилась, когда из командировки вернулся руководитель испытаний, майор госбезопасности, который последние полтора года командовал этой группой заключенных. Он был в ярости из-за неудачи. Выстроив перед собой заключенных, всего их было пятнадцать человек, он начал с того, что все они будут расстреляны, если станция не заработает. Впрочем, это не было для слушателей новостью. Майор произносил подобное уже не раз, но это вполне вероятное событие никогда не было так близко к осуществлению.

Вскоре, из рассказа майора о ходе испытаний, стало ясно, что все не так уж плохо. Станция работала, но в условиях лаборатории, где не было возможности развернуть ее в полном составе и неоткуда было взять самолет, в принципе нельзя было ее настроить. Кроме того, в составе станции не было одного очень важного элемента, с помощью которого обычно теперь отображается радиолокационная информация, — электронно-лучевой трубки. Вместо нее в качестве средств отображения использовались стрелочные приборы. Их показания должен был считывать один человек, а другой — карандашом наносить их на графики.

— Можете сесть и обсудить ситуацию между собой, — наконец, приказал майор.

Обсуждение продолжалось около двух часов, после чего майору было доложено, что разработчики считают станцию работоспособной и просят взять с собой на испытания не менее двух человек из их числа. Майор согласился взять только одного. Выбор пал на Алексея.

— Имей в виду, — сказал майор Алексею, когда того, переодетого в солдатскую форму без знаков различия, привели к нему следующим утром. — Я тебя взял с собой под свою личную ответственность. Попробуешь бежать, шлепну. Не справишься с задачей, шлепну.

— Может быть, вы меня сразу шлепнете, и дело с концом, — ответил ему Алексей.

— Поговори у меня тут, — ответил майор, и они сели в машину.

Радиолокационная станция была развернута в лесу позади одной из многих зенитных батарей, защищавших Москву от налетов немецких бомбардировщиков. Антенна локатора была смонтирована на грузовике. За одну минуту она осматривала горизонт в угле 180 градусов, возвращалась обратно и начинала все сначала.

Алексей надел наушники. Приемник локатора был живой, в наушниках раздавался треск, слышанный им не раз в лаборатории. Индикатор на панели приборов показывал нормальный уровень мощности в передатчике.

— Не может она не работать, — подбодрил себя Алексей, взял в руку карандаш и приготовился записывать данные на миллиметровке, вставленной в планшет. Только сейчас он понял, как трудно будет успевать вручную записывать данные за машиной. Если будет лететь один самолет, еще можно будет справиться. Может быть, удастся справиться с двумя, больше — вряд ли.

Вдруг стрелочные приборы ожили, и Алексей сразу по логике их показаний понял, что провода к ним подключены неправильно. Поменяны местами приборы, фиксирующие дальность и угол прямого восхождения. Поправить минутное дело. Алексей схватил отвертку и, подняв крышку пульта, собрался менять местами провода, когда почувствовал, что в его спину уперлось дуло пистолета.

— Ты что, гад, делаешь! — орал майор.

Стараясь говорить спокойно, Алексей ответил:

— Станция работает, гражданин майор. Перепутаны провода. Разрешите исправить. Самолеты уже летят.

Действительно, уже через минуту Алексей кричал в телефонную трубку:

— Азимут 30, восхождение 10, дальность 80! И тут же, без перерыва — азимут 32, восхождение 15, дальность 70 и так далее.

Загрохотали зенитки, а Алексей все кричал и кричал в трубку. О том, чтобы что-то записывать, не могло быть и речи. Налет продолжался всего-то минут пятнадцать. Когда он кончился, Алексей охрип окончательно, но результат был впечатляющий. Заранее предупрежденные орудийные расчеты, располагающие относительно точным знанием направления, откуда следует ждать врага, сбили пять самолетов, что было абсолютным рекордом для батареи.

Майор что-то кричал в трубку, кому-то докладывая, а радиолокационная станция уже снималась с места. Противник в этом бою понес значительные потери, он понял, что здесь, в этом месте что-то не так. Возможно, приемники уцелевших самолетов зафиксировали работу локатора. Тогда следует ожидать нового налета, уже на саму батарею. А локатор пока всего один, совершенно секретный. Его надо сохранить во что бы то ни стало!

Экипаж станции, командир, два водителя и три оператора быстро приготовились к движению, так что уже минут через десять колонна из пяти автомашин двинулась в путь. Впереди шел грузовик с охраной, за ним — «виллис» с майором и Алексеем. Далее следовали два грузовика станции, а замыкала колонну еще одна машина с охраной.

Следующей ночью и во все последующие дни ситуация повторялась. Немцы несли большие потери. Они быстро поняли, что на этом участке действует радиолокационная станция. Опыт борьбы с ними у немцев был при бомбардировке Англии. Так что за станцией началась настоящая охота. Немцы высылали разведку в составе двух самолетов, идущих параллельным курсом, на расстоянии около 50 км. Своим излучением станция обнаруживала себя, и самолеты ее пеленговали, после чего возвращались на базу. А по их наводке шли охотники: несколько бомбардировщиков на малой высоте шли прямо на цель.

Несколько раз станции удавалось вовремя ускользнуть от бомбежки, но однажды это сделать не удалось. Бомбардировщики шли вслед за разведчиками. Под бомбами погибла половина взвода охраны, но экипаж станции, Алексей и майор отделались лишь ушибами и царапинами. Станция же оказалась полностью выведена из строя. Путь теперь для Алексея был только один: обратно в «шарашку».

Дела в «шарашке» в отсутствие Алексея не стояли на месте. Результаты испытаний станции убедительно показывали высокую эффективность ее боевого применения. Непосредственно при ее участии за три недели было сбито от десяти до четырнадцати самолетов, что совсем не мало. Так что «шарашке» было поручено в кратчайшие сроки изготовить еще не менее десяти станций и подготовить условия для организации серийного производства.

А тут еще Алексей выступил с идеей быстро организовать производство ложных целей, имитирующих работу станции (устройств, генерирующих излучение). Такие ложные цели могли бы, с одной стороны, вводить противника в дополнительный расход самолетовылетов на борьбу с ними, а с другой, позволили бы маскировать настоящие станции. Предложение было принято и реализовано.

В мае 1945 года, когда враг был повержен, а производство станций уже шло полным ходом, в «шарашку» пришла благая весть: весь коллектив разработчиков станции полностью реабилитирован, каждому его члену присвоено воинское звание, а руководителям работ, трем человекам, в том числе и Алексею, присуждена Сталинская премия! При этом в повседневной жизни всех этих людей почти ничего не изменилось. Правда, на работу из общежития, находившегося на территории предприятия, они теперь приходили сами, без конвоя. Но выйти в город по-прежнему права не имели.

Только в марте 1946 года Алексей впервые получил увольнительную в город, в котором он уже прожил семь лет. Увольнительная позволяла Алексею провести в городе целые сутки. Но вернулся он обратно гораздо раньше, часа через три. Чужой, совершенно незнакомый город оглушил его. Он боялся заблудиться, не знал, как пользоваться городским транспортом, что сколько стоит, где что находится.

В свои двадцать четыре года, из которых семь прошли в тюрьме, он теперь был майором красной армии, специалистом в новом направлении в технике, лауреатом Сталинской премии, но не был социально адаптирован к повседневной жизни обычных людей.

Вернувшись в тюрьму, ставшую ему домом, он в этот день не пошел на работу, а лег, не раздеваясь, на койку. Раньше это было категорически запрещено. За такой проступок можно было запросто загреметь на неделю в карцер. Теперь он мог позволить себе такую роскошь, не опасаясь возмездия. И этого ему было достаточно, чтобы сполна ощутить вкус свободы. Больше ничего не требовалось.

Он лежал и думал о том, как жить дальше, что делать, вспоминал родителей. Они устанавливали советскую власть и служили ей верой и правдой, а она отплатила им черной неблагодарностью. А что такое война? Государства воюют друг с другом — за что? Допустим, чтобы улучшить жизнь кому-то другому, абстрактному третьему. Но почему при этом должны умирать другие люди? Он видел войну, возможно, совсем недолго. Видел, во что превращает человеческие тела взорвавшийся снаряд. Тонкий, идеально отлаженный природой живой организм разрывает в клочья чья-то злая воля.

В мире есть злая воля, ей подчинена жизнь миллионов и миллиардов. Человечество постоянно живет в ожидании зла, терпит его, кормит его и ждет, когда зло потребует новую жертву. Стоит ли вообще жить, создавать семьи, рожать и растить детей, зная заранее, что обрекаешь их на обязательную встречу со злом. Выводы напрашивались самые что ни на есть неутешительные.

Но тут же в спор с самим собой вступил другой голос, критический: а может ли человек судить о мире, о добре и зле, опираясь лишь на личный опыт и личные ощущения? И сразу же последовал ответ. — Нет! Так аналитик Алексей ответил Алексею экспериментатору. И добавил. — Учиться надо!

Да, надо учиться. Об этом Алексей за проведенные в неволе годы как-то совсем забыл. Здесь где-то совсем рядом несколько высших учебных заведений. Надо посетить их, выбрать, куда поступать и забыть, как можно скорее забыть и про эту тюрьму, и про эту работу. Радиолокация у него ассоциировалась теперь с войной и тюрьмой. Радиоволны тут, конечно, были ни при чем. Они-то уж точно не ведают, что творят.

В следующий раз ему удалось выйти в город только в мае. Теперь он был гораздо лучше подготовлен к встрече с ним. Узнал, как пользоваться трамваем, как проехать в ближайшие высшие учебные заведения. Поблизости оказались три подходящих по названиям института, в программе которых важное место занимала радиотехника. Все они удачно расположились по маршруту следования одного и того же трамвая.

Первым по дороге был небольшой, уютно расположившийся в парке институт. Здесь же, на краю парка, находилось общежитие. Алексей зашел в институт. Вахтер спокойно пропустил офицера, не задавая вопросов. Внутри тоже было тихо и как-то очень спокойно. Алексей поднялся по центральной лестнице на второй этаж и попал в просторное фойе, где оказалось множество студентов и студенток. Они стояли группками или сидели на скамейках, оживленно переговариваясь между собой.

Выше Алексей не пошел. Прогулялся по второму этажу, глянул сверху на спортивный зал, потом спустился вниз и увидел буфет, где толпилось много народа. Отдельная очередь стояла за пирожками.

— С чем пирожки? — спросил он кого-то из ребят.

— Как с чем? — удивился вопросу парень. — В этом буфете торгуют только пирожками с повидлом.

Очередь шла быстро, и вскоре Алексей стоял рядом с другими посетителями, жуя горячий, вкусно пахнущий пирожок. Правда, при расчете с продавщицей возникла проблема:

— Что же вы мне, товарищ майор, такие большие деньги даете, где же я вам сдачу найду! — визгливым голосом запричитала она. — Кто мне сто рублей разменяет?

Таковых в очереди не оказалось. Но сдача у продавщицы все же нашлась в виде пачки смятых рублей и целой горсти мелочи.

Но до чего же вкусные оказались пирожки! Алексей хотел встать в очередь еще раз, но пирожки кончились. Пришлось уйти из буфета ни с чем.

Следующий институт оказался в шаговой доступности от первого. Он показался Алексею очень большим. В вестибюле главного здания толкалось множество народа. Все куда-то спешили. Часто слышалось сочетание слов «лабораторный корпус». Алексей пошел за направлявшейся туда группой ребят и вслед за ними вошел в огромную цилиндрической формы башню. Здесь его поразили две невиданные им ранее вещи: движущийся сразу в обе стороны без остановки лифт, слева вниз, справа вверх, и спиральный пандус без ступенек. С ним-то как раз все было ясно. А вот что происходит с кабинами в верхней и нижней точках маршрута, было непонятно. Пирожками здесь не торговали, а жаль.

Выйдя отсюда, Алексей сел на трамвай и, протянув кондукторше горсть мелочи, как заправский пассажир назвал нужную ему остановку…

Что-то при этом он все же сделал не так. Тяжело вздохнув, кондукторша выбрала из его ладони несколько монет и оторвала два цветных билетика. Но в третий институт Алексей так и не вошел. Даже не попытался. В вестибюле главного входа стояли два милиционера. Они тщательно проверяли пропуска у всех входящих и выходящих. Для Алексея этого было достаточно. Уж слишком много всякой охраны было в его жизни.

На основе вот таких предпосылок Алексей выбрал для себя радиофакультет того института, что расположился в парке. Однако чтобы поступить в институт, надо было сначала уволиться из армии. В 1946 году это оказалось несложно. Война кончилась, и страна спокойно распускала свою армию. Сам же процесс поступления оказался еще проще. Вышедшие в отставку офицеры принимались в институт без экзаменов. Так что в середине августа Алексей переселился в студенческое общежитие, что стояло на краю тихого парка, а первого сентября вместе с другими студентами начал учебу.

Алексею казалось, что он навсегда расстался с прошлым, от которого у него осталась справка о реабилитации, удостоверение лауреата Сталинской премии и сберегательная книжка на весьма крупную сумму, которую, как ему тогда казалось, потратить при его скромных запросах физически невозможно. Но прошлое так не считало. Уже в первых числах сентября его отыскали бывшие сослуживцы по «шарашке». Все они были переведены из нее в гражданский НИИ, где теперь перед ними стояла новая задача: создать радиолокационную станцию для самолета. Без Алексея команда разработчиков была неполной.

Отказать коллегам, с которыми он провел вместе, возможно, самые трудные годы жизни, Алексей не мог. Но и коллеги понимали, что их молодой товарищ должен получить нормальное образование. Компромисс был найден в том, что руководство НИИ договорилось с руководством института о составлении для Алексея индивидуального учебного плана с тем, чтобы он мог совмещать работу с учебой. В конце концов, далеко не каждый первокурсник до поступления в институт имеет такую награду как Сталинская премия. Понятно, что годы учебы не стали для Алексея легкой прогулкой.

Спустя пять лет Алексей защитил дипломный проект, а еще через год получил диплом доктора технических наук. Ученая степень была присвоена ему и еще группе специалистов за разработку самолетной радиолокационной станции. В те годы такая форма поощрения специалистов практиковалась в особо важных для обороны областях технических наук. А в 1952 году начал формироваться НИИ робототехнических систем, куда Алексей был приглашен на должность директора. Почетно, конечно, в тридцать лет возглавить институт, но сам Алексей придерживался вполне определенного мнения о себе самом, о жизни и о месте человека в ней. Жизнь научила его делить людей на тех, кто охраняет, и на тех, кого охраняют. Те, кого охраняют, делают работу, а те, кто охраняет — это надсмотрщики с кнутом, пистолетом или автоматом. Насмотрелся он на таких за свою жизнь и вступать в их ряды не желал.

В мирной повседневной жизни он переносил понятие надсмотрщика на любого администратора. Он готов был взять на себя роль главного конструктора, которая в структуре нового НИИ возлагалась на руководителя головного отдела. Тоже вроде бы административная должность. Но руководителю отдела по штатному расписанию полагался заместитель по административно-хозяйственной части. Так что лично руководитель отвечал в первую очередь за интеллектуальную часть работы.

Идя на работу в новый институт, Алексей хорошо понимал, что здесь его опыт работы в области радиолокации, скорее всего, не пригодится вовсе. Все придется начинать сначала. Но это его не страшило, тем более что именно в робототехнике он видел будущее многих промышленных производств и даже будущее армий. Он всерьез считал, что люди не должны браться за оружие. И если уж приспичило воевать, то в бой должны идти роботы.

Еще он верил в направленную эволюцию в технике, когда появление потребности в чем-то приводит к увеличению приложения сил в этом направлении, после чего начинают появляться решения. Какие-то из них отвергаются жизнью, а какие-то приживаются и продолжают совершенствоваться. Так было в ткацкой промышленности, в книгопечатной индустрии, во многих других областях техники. Так будет и с роботами. Сначала они начнут помогать людям в решении производственных задач на заводах и фабриках, потом выйдут на поля. Научатся управлять комбайнами, автомобилями, поездами и самолетами. А если потребуется, будут стрелять. Без промаха!

Была у Алексея Федоровича, только так и называли его в институте робототехники, еще одна мысль, можно сказать потаенная, которую он высказывал только своим близким друзьям и единомышленникам. Мысль о том, что человек, порождение природы, сам представляет собой очень сложную, очень экономичную и очень долговечную машину, которая вырастает всего-то из пары клеток. Надо искать пути, как бы человеку освоить такого рода технологии. Кое-что в этом направлении уже намечалось. Программирование. Одно и то же устройство могло выполнять разные функции, благодаря интеллекту человека, составителя программы.

Много еще разных других мыслей гнездилось в голове у Алексея Федоровича. Всех и не расскажешь.

* * *

Вскоре после проводов Михалыча на доске объявлений профкома появилась записка: четвертого мая в садовое товарищество «Родник» пойдут автобусы. Желающие поехать могут записаться в профкоме. Виктор записался, добавив в список жену.

Вот так, на автобусе Виктор вместе с Ольгой впервые попали в чистое поле, раскинувшееся почти на самом берегу Рузского водохранилища. Ему в перспективе предстояло стать садово-огородным товариществом «Родник». Геодезисты здесь уже поработали. Участки были пронумерованы и размечены колышками. Оставалось только по результатам жеребьевки проставить против выпавшего номера свою фамилию. Справились с этим быстро, и деловая поездка постепенно перешла в пикничок на природе. Поле расцвело разноцветными скатертями. Народ на свежем воздухе проголодался и принялся закусывать привезенными с собой продуктами, что было вполне естественно и ожидаемо.

Виктор с женой присоединились к компании рабочих с производства, многих из которых Ольга знала, но вскоре к ним подошли ребята из нового отдела и церемонно пригласили их к своему столу.

— Вот и «гегемон» пришел, — провозгласил, поднимаясь навстречу новичкам, пожилой мужчина в детской панаме и с двумя рюмками в руках, — Легкое вино, мадам, не повредит.

Ольга легко вошла в кампанию. Вскоре она уже весело рассказывала про те безобразия, которые творят в школе ее милые первоклашки. И все наперебой начали вспоминать, что они сами творили в школьные годы. Виктор молчал. Рассказывать про свои школьные проказы ему не хотелось. Слишком мрачно для этой компании.

В это лето Виктору довелось еще дважды побывать в «Роднике».

В первый раз, приехав с первым поездом в субботу на станцию Тучково, он принялся расспрашивать всех встречных и поперечных, где купить цемент и доски. С большим трудом ему удалось достать четыре мешка цемента. Половину кубометра необрезных досок продал ему из своих запасов местный житель.

Побегав еще пару часов, Виктор добыл грузовик, на котором к вечеру доставил свои богатства на садовый участок. Поставил палатку, наскоро перекусил всухомятку и лег спать.

Утром, ни свет, ни зоря он уже рыл ямы под фундамент сарая, потом делал опалубку, и к вечеру основа будущей постройки была заложена. Несмотря на спешку, все было сделано аккуратно и точно. Еле успел на последний автобус, потом на последний поезд, а до дома от вокзала добирался уже на такси. Но утром пришел на работу, как всегда, на пятнадцать минут раньше начала рабочего дня.

Во второй раз, уже в конце июля, у него было отведено на поездку в «Родник» целых четыре дня. Два дня удалось добавить за счет множества отгулов, накопившихся в командировках. Вообще, пользоваться отгулами за командировки в отделе, где он теперь трудился, было не принято, но в экстренных обстоятельствах допускалось. Разъяснил это ему не начальник, а молодой инженер, занимавшийся разработкой какой-то хитрой электронной схемы.

— Ты Стругацких читал «Понедельник начинается в субботу»? — спросил он.

— Нет, — удивленно ответил Виктор, думая про себя, какое имеет отношение фантастика к реальной работе.

— Так ты лучше прочти, а то никогда не поймешь, по каким принципам мы тут живем, — добавил парень.

Виктор прочел роман, и, действительно, многое стало ему понятно. Эти люди, не все конечно, были одержимы своей работой, думали о ней постоянно и не жалели для нее своего личного времени. Такое отношение к работе было свойственно и ему самому. Так что почвы для конфликта интересов на новом месте работы у него не предвиделось. Но, на то и правила, чтобы из них были исключения.

Так вот, имея в запасе четыре дня и четкую договоренность о покупке четырех кубометров досок и бруса, Виктор, заранее заказав грузовую машину, подъехал на ней к воротам дровяного склада, как тогда именовались такие торговые точки, прямо к открытию. Но загрузить машину удалось только к обеду, когда шофер уже изнемог от ожидания и грозился уехать.

Доски достались Виктору паршивые. Брус тоже, весь кривой. Третий сорт, а может, и четвертый. В последний момент продавец предложил немного доплатить, и взять еще куб осины. Виктор на всякий случай взял и ее.

Посмотрев на доски в кузове своего грузовика, шофер скептически покачал головой:

— Весь мусор тебе собрали.

По дороге разговорились. Виктор жаловался, что ничего из строительных материалов купить нельзя. Все надо доставать. А шофер, человек явно более искушенный, объяснял Виктору, что все в этом мире не просто. На базах торгуют хорошей древесиной, но за две, а то и за три цены. Все это давно знают.

— А я одну зарплату получаю, — горячился Виктор.

— Ну, так и не строй, — отвечал шофер. — В торговле зарплату получают только для вида. А живут на переплате. Я вот тоже на зарплату живу, но иногда могу налево съездить, как с тобой сегодня.

Тут Виктор подумал, что, только начав строить, он узнал о жизни много нового. Ему начала открываться ее теневая сторона, не видимая на фоне вдохновляющего тона газет, радио, на фоне строек коммунизма, всего того, во что он искренне, можно сказать, свято, верил.

Свято верили, не в какой-то мифический коммунизм, а просто в светлое будущее, большинство советских людей. Было ли это большинство подавляющим, сказать трудно. Опросов тогда не устраивали, а если бы что-нибудь подобное вдруг случилось, то все сто процентов советских людей, как один, заявили бы, что верят в торжество коммунизма. Вот если бы опрос был анонимный? Но и тогда ответ был бы точно таким же, просто потому, что все сто процентов советских людей ни за что не поверили бы в анонимность опроса.

Надо сказать, что вера в светлое будущее в то время подкреплялась не только пропагандой, но и реальными фактами. Был террор перед войной? Да, был. Виноваты Сталин и Берия. Террор прекратили. Кого-то все же сажают. В любой стране кого-то сажают. Культ личности Сталина — преодолели. Культ личности Хрущева — тоже. Войну мы выиграли. Атомную и водородную бомбы создали. Первыми запустили человека в космос и еще много чего сделали, добились, достигли. А также «в области балета мы впереди планеты всей».

С продуктами, может быть, в магазинах плоховато, да и с тряпками не ахти как здорово. Но никто не голодает. Недаром же говорят, что каждый советский человек не знает, как достать продукты и как похудеть. И голым никто не ходит. А некоторые одеться еще как умеют!

Такой человек, как Виктор, выросший на рабочей окраине Москвы, послуживший в армии, проработавший десять лет в научно-исследовательском институте, совершенно спокойно мог не знать о теневых сторонах жизни и быть при этом полноценным членом общества. Более того, можно сказать, что именно на таких людях, как он, это общество во многом и держалось.

* * *

До «Родника» добрались только часам к четырем. Виктор рассчитался с шофером, аккуратно рассортировал и сложил привезенные материалы, поставил палатку, перекусил и лег спать. Из спальных принадлежностей у него с собой было только одно одеяло. Сумка выполняла роль подушки. Лежать на голой земле было неудобно. Так что, несмотря на усталость и свежий воздух, заснуть не получалось.

Частые командировки в самые разные места давно приучили Виктора к неудобствам всякого рода. Спасение от них он находил в том, что предавался воспоминаниям. Не собственным, разумеется. Какие такие воспоминания могут быть у него самого?! Все и так, как на ладони. Нет! Он погружался в прошлое своих предков.

То, что ночная гроза на Бородинском поле наделила его какими-то особенными способностями, Виктор понял очень скоро. Да и как было не понять, когда в голову нахлынули всякие необычные видения. Хорошо, что после той ночи ему было необходимо решать другую проблему, как до дома добраться, а то бы, наверное, захлебнулся в них. Но сначала он думал, что все это его собственные фантазии. Просто, возраст такой наступил, может быть, у всех это рано или поздно происходит. А спросить у кого-нибудь как-то неудобно, да и что спрашивать, ведь не поймут. Как объяснишь, что видишь мысленно человека в старинной одежде, прямо как живой стоит и на деда очень похож, вылитый дед.

Сам бы так ответил, как любой скажет:

— Ничего особенного. Картинку такую ты видел в какой-нибудь книжке, а что старик в ней на твоего деда похож, так это, уж точно, твоя фантазия.

Так что ни матери, ни деду, ни позже жене ничего о своем даре Виктор не рассказывал. Правда, на деде кое-какие эксперименты он все же провел. Однажды спросил его:

— Дед, а ты в детстве в колодец падал?

Дед страшно удивился вопросу:

— Откуда ты знаешь? Я, ведь, никогда никому об этом не говорил?

Виктор тогда смешался, сделал удивленное лицо, сказал, что от кого-то слышал, то ли от него самого, то ли от мамы. Кстати, все воспоминания шли у него по мужской линии. Но как же трудно было в них разбираться! Каждое такое воспоминание представляло собой событие. Радостное или печальное, оно никак не было привязано не только к личности, с которой оно произошло, но и ко времени тоже. Событие это висело в пространстве, как воздушный шар, как некий фантом, оно существовало само по себе. Нужно было затратить большие усилия, чтобы хоть как-то понять, кому оно принадлежит. Но постепенно, все ближе и ближе знакомясь со своими предками, с их характерами, с временем, в которое они жили, он научился достаточно уверенно приписывать те или иные события вполне конкретным людям.

Больше всех ему нравился один из его предков, Андрей. Чем-то он в его восприятии походил на отца. Скорее всего, судьбой. Оба погибли молодыми, оставив после себя по сыну…

* * *

Виктор и не заметил, как уснул, а на рассвете, открыв глаза и ощутив под собой жесткий пол палатки, сразу вспомнил, что находится на своем садовом участке. Нежиться было некогда. Виктор выбрался из палатки и принялся за работу. Сначала надо было разметить бревна каркаса сарая. Эскизы с размерами у него были заготовлены заранее. Сверяясь с ними, он подобрал бревна для основания и начал пилить. Делать это было очень неудобно. Закрепить бревно было негде. Виктор пилил его, прижимая коленом и рукой к земле. Плохо разведенная пила застревала в древесине.

— Так много не наработаешь, — подумал он про себя, а, может, и вслух сказал. И тут же почувствовал, что бревно перестало крутиться под его коленом. Посмотрев налево, он увидел, что другой конец бревна крепко держит незнакомец.

— Пили, пили, я придержу, — с легкой улыбкой сказал он.

Виктор допилил бревно и встал с колен. Незнакомец тоже поднялся. Был он невысок ростом, не худ и не толст. На голове как влитая сидела кепка, на плечах — кургузый пиджачок неопределенного цвета. Примерно такого же цвета брюки были заправлены в кирзовые сапоги.

— Ты кто? — спросил Виктор.

— Прохожий, странник, Григорием кличут, — ответил мужичок.

— А чего это, вдруг, ты мне помогать вздумал? — спросил Виктор.

— Не грех и помочь доброму человеку, — спокойно и с достоинством ответил тот.

— С чего ты взял, что я — добрый человек, — спросил Виктор, уже понимая, что у мужичка какие-то свои взгляды на жизнь, отличные от его собственных.

— Я не думаю. Я знаю, — был ответ.

После этого они присели на бревнышке, и вскоре Григорий уже знал, что Виктору позарез надо построить к следующему лету хотя бы сарайчик, чтобы жена с маленьким сыном могли пожить на свежем воздухе, а у него нет ни времени, ни денег на стройку. Вот и пытается он что-то сделать урывками.

А Виктор узнал, что Григорий рано вышел на пенсию, работал на вредном производстве, теперь вольный человек, плотничает, можно сказать, по призванию, а не по нужде.

Показал Григорий Виктору свои инструменты: топор и пилу. Виктор, знавший толк в инструменте, сразу зауважал своего нового знакомого. Топор, маленький и складный, блестел сталью и был остр, как бритва. Дубовая рукоятка сидела в руке, будто прирастая к ней. Пила тоже была небольшая, острозубая и с очень удобной ручкой.

Виктор подумал про себя, что всем хорош инструмент, но больше похож на игрушки, и совсем не удивился, когда Григорий внятно ответил:

— Вовсе не игрушки. Топорик этот не для колки дров, а для плотницкой работы. И пила тоже не для лесоповала. Вот смотри, как я этой пилой отторцую твое бревно.

Он подошел к бревну и, придерживая его левой рукой, начал пилить, постепенно поворачивая вокруг своей оси. Не прошло и минуты, как от бревна отделился диск, спил которого был идеально гладким.

После этого роли наших героев поменялись. Виктор признал в Григории мастера, показал ему эскизы сарая. Вместе они осмотрели фундамент.

— Фундамент ты хорошо сделал, аккуратно, но кое-чего не учел, надо бы доделать, — предложил Григорий, и Виктор с ним согласился.

После этого они разделились. Виктор отправился добывать цемент, а Григорий занялся деревяшками.

Цемент в этот раз удалось достать быстро. Сосед уже залил фундамент, и у него осталась пара мешков. Еще через два дня каркас сарая был собран. Гвозди и скобы, заготовленные Виктором, Григорий начисто отверг. В деревянных деталях каркаса Григорий делал пазы и шипы, фиксируя соединения шконтами — круглыми деревянными палочками, забиваемыми топориком в специально просверливаемые отверстия. Маленькая ручная дрель, оказывается, тоже была в сумке у Григория.

— Ты поезжай домой, Витя, — сказал ему Григорий, когда тот закончил заливку фундамента, — я твой сарайчик доделаю. А, хочешь, и домик к весне поставлю.

Виктор задумался. Хорошо бы, конечно, домик иметь здесь. Все семейство тогда бы в нем с комфортом разместилось. Но не готов он был сейчас принять такое решение.

Григорий понял его сомнения без слов:

— Ну, не готов, так не готов. Когда соберешься строить, тогда и построим. Не к спеху. А твой сарайчик можно будет потом и увеличить. Смотри, крыша у него односкатная. Теперь представь себе, что мы второй скат сделаем.

Виктор сразу понял нехитрый замысел Григория. Это действительно был выход из положения. Конечно, сарай останется сараем, особого комфорта не будет, но площадь его удвоится, а это не так уж и мало.

Виктор покидал свою «великую стройку» с легким сердцем. Сарай будет построен без единого гвоздя, так, сказал Григорий, в старину на Руси строили избы и церкви. Железо стоило тогда дорого, да и достать его было нелегко, вот и научились. Пришлась ко двору и осина. Григорий сказал, что из нее он сделает крышу. Лучше, чем из рубероида, который он, Виктор, не смог достать. И дом Григорий построит. Когда-нибудь. Будет, как игрушка. Внутри большая двуспальная кровать, люлька-качалка для ребенка, стол… Не сейчас, правда, все это будет, а ребенок-то к этому времени уже вырастет, и люлька ему будет уже не нужна!

Но чем ближе становилась Москва, тем больше крамольных мыслей стало приходить Виктору в голову. А чего это я ему сказал, что сына хочу весной вывезти на свежий воздух? Я же еще не знаю, кто родится. Как бы не сглазить. И Виктор, никогда не признававший суеверий, на всякий случай, мысленно конечно, три раза сплюнул через левое плечо. Чего не сделаешь ради ребенка.

А в голову продолжали лезть новые мысли. Что за человек этот Гриша? Вид работяги, да и работать с деревом умеет, это правда. Может быть, он — преступник и прячется от органов таким образом, а я его приютил? Внутреннее беспокойство нарастало, пока, уже пересев в метро, Виктор не устыдил самого себя. Человек к тебе с открытой душой, добро тебе делает бескорыстно, а ты о нем плохо думаешь. Нехорошо, молодой человек.

Домашних своими мыслями решил не беспокоить. Сказал только, что каркас сарайчика собран, а вот обшить не успел. Нанял мужика, который доделает. Обшить — дело нехитрое, справится. Сказал и перед его глазами, вдруг, возник Григорий, ну прямо, как живой. Стоит и улыбается. Потом он Григория стал часто видеть во сне. Во сне же он с ним и беседовал о чем-то, но каждый раз, просыпаясь, не мог вспомнить, о чем говорили.

На следующий день он ушел на работу. Потом была короткая командировка, а за ней был запланирован недельный отпуск по случаю родов. Ну, это, как говорится, святое, с работы отпустили без разговоров.

И все прошло удачно. В августе Ольга родила сына. Алексеем назвали. Не ошибся Виктор, и никто никого не сглазил.

Рождение ребенка всегда вносит серьезные изменения в быт родителей и членов их семьи. Дед Виктора, теперь уже возвысившийся до прадеда новорожденного, вернулся в свою крохотную однокомнатную квартирку, расположенную неподалеку, в соседнем пятиэтажном доме. Несмотря на солидный возраст, он прекрасно управлялся по хозяйству сам.

Елена Сергеевна переехала в маленькую комнату, молодое семейство заняло большую комнату их двухкомнатной квартиры. По тем временам четыре человека в квартире общей площадью около пятидесяти квадратных метров считались вполне приличными жилищными условиями. Хотя все могло быть и не так, если бы не война.

А сарайчик в садовом товариществе «Родник» на долгие годы стал надежным пристанищем для всего семейства уже в 1972 году. Жаркое в тот год выдалось лето. Вокруг Москвы горели леса и торфяники. Солнце грозно смотрело на землю сквозь плотную пелену гари. Уровень воды в Рузском водохранилище понизился на несколько метров. Из колодцев уходила вода. Людям приходилось ездить за водой. Но все это не касалось их сарайчика. Он исправно обеспечивал своих жильцов прохладой, а в удачном месте выкопанный колодец — живительной влагой.

Жена с маленьким сыном и мать Виктора все лето провели в «Роднике», уехали только в конце августа, когда жара уже кончилась. Елене Сергеевне там понравилось. В один из приездов Виктора она сказала ему, что сарайчик здесь напоминает ей чем-то тот дом, что был когда-то у них в Москве, на Чистых прудах. Там тоже летом было прохладно и очень уютно.

 

VI

В сентябре 1810 года в Париже появился скромный дворянских кровей юноша из России Андрей Славский. Сопровождали юношу двое слуг, один из которых постоянно следовал за своим барином, как правило, имея при себе шпагу и пару пистолетов. Не лишняя предосторожность в городе, где со времен начала революции расцвела преступность. Недаром именно в это время в городе начала создаваться криминальная полиция.

Юноша вместе со своими спутниками провел первые несколько дней в гостинице, но там ему, видимо, не понравилось, и он снял небольшой, но весьма приличный особняк вблизи Елисейских Полей. Как бы демонстрируя всем, что намерен обосноваться в городе надолго, он купил легкий одноконный экипаж, а также пару верховых лошадей, наняв для ухода за ними конюха. В средствах, очевидно, юноша не стеснялся.

Почти сразу по приезде юноша посетил Сорбонну и записался на курс лекций по римскому праву, а также получил разрешение ректора выборочно послушать лекции по разным направлениям естественных наук. В то время Сорбонна еще только приходила в себя после потрясений, вызванных революцией. В 1793 году Конвент постановил разогнать университет. Протестовать против разгула черни было бесполезно и небезопасно. Многие профессора перебрались в другие европейские университеты. Разъехались и студенты.

Почти пятнадцать лет старинное здание университета в Латинском квартале простояло закрытым, охраняемым лишь энтузиастами из числа бывших сотрудников, сделавшими своей личной целью сохранить его оборудование, уникальную библиотеку и аудитории до лучших времен. И такое время настало. В 1806 году Наполеон приказал возобновить многовековую деятельность университета с одним лишь изменением в его статусе. Теперь университет стал именоваться Императорским.

Когда Андрей обратился к ректору Сорбонны с просьбой принять его в студенты, тот с удивлением спросил:

— Что привело вас, юноша, сюда? В Европе много университетов, которые не прерывали свою деятельность на протяжении веков даже во время нашествия чумы. Вы могли бы учиться там.

— Не я выбрал Сорбонну для учебы, так повелел мой батюшка. Он сам бывал в Париже еще до революции. Тогда ему очень понравился этот город, и он всю жизнь мечтал, чтобы его сын учился здесь. Кроме того, я хорошо говорю по-французски, что сильно облегчит мою жизнь на чужбине, — ответил Андрей.

Париж действительно понравился Андрею, но не сразу. В отличие от родного Санкт-Петербурга, недавно отпраздновавшего свое первое столетие, Париж показался ему грязным, и это было действительно так. В то же время это был действительно старинный город со всеми вытекающими из этого последствиями. Его грязные кривые улочки, по которым, чтобы не быть облитым помоями, лучше всего было перемещаться в коляске с поднятым верхом, зачастую выводили гостя к тщательно ухоженным парковым ансамблям и к таким шедеврам архитектуры, о существовании которых в реальной жизни он и помыслить не мог.

Первым таким сооружением, около которого Андрей очутился случайно, оказался Нотр-Дам-де-Пари. Увидев это чудо архитектуры, он остановил коляску и долго смотрел на храм, не в силах сдвинуться с места. Потом вышел из коляски, обошел храм вокруг, зашел внутрь. Ничего подобного ему ранее видеть не приходилось. Таких встреч с прекрасным было потом еще много.

По мере того как Андрей все лучше и лучше узнавал город, у него постепенно начинало складываться понимание того, что он попал не только в другой город и другую страну, но и в другую цивилизацию, гораздо более древнюю, чем его собственная.

Открытие не обескуражило Андрея. Из своего, может быть, и не очень глубокого, знания истории, он представлял себе, что мир весьма многообразен. Есть Европа, разделенная на множество больших и малых государств. Есть еще более древние государства, такие как Египет, Китай, Индия, совсем далекая Япония и страны сравнительно недавно открытого континента под названием Америка. А еще есть Россия. Все они живут какой-то своей жизнью. Борются между собой за место под солнцем, но везде живут люди, которые хотят есть и пить, которым нужны дом и житейские радости.

Видно было это и в Париже. После военных парадов, проходивших на Елисейских Полях, там же в хорошую погоду проходили гуляния. Множество колясок неспешно двигались друг за другом. В колясках сидели красиво одетые дамы. При них мужчины постарше. Молодые мужчины гарцевали рядом с колясками на ухоженных лошадях. А рядом жил и трудился большой город, возможно, и не знавший выходных.

В первый месяц в Париже Андрей чувствовал себя очень одиноким. Слуги не докучали ему, но и не развлекали. Оба они, Симон и Денис, были представлены Андрею в Петербурге самим Барклаем до Толли, как люди безусловно верные. Старший из них, Симон, взял на себя роль повара, а заодно и вел все домашнее хозяйство. По утрам он брал корзинку и шел за продуктами в ближайшие лавочки.

Денис, напротив, не любил сидеть дома, и почти все время сопровождал хозяина в качестве кучера и телохранителя. Оба они прекрасно говорили по-французски, и сразу по прибытии стали выглядеть как настоящие парижане.

Андрей тоже попытался одеться так же, как это принято у людей его круга в Париже, но слуги деликатно подсказали ему, что этого не следует делать. Они оказались правы. Статус иностранца как в Петербурге, так и в Париже давал гостю некоторые преимущества.

Записавшись на занятия в университет, Андрей принялся наносить визиты именитым русским, находившимся в Париже по служебной надобности или по своей воле. Как полагалось по этикету, свой первый визит он нанес послу Российской империи во Франции князю Куракину.

Андрей знал, что князь сильно пострадал в начале этого года на пожаре, случившемся в резиденции австрийского посла Шварценберга во время устроенного им грандиозного приема по случаю бракосочетания Наполеона с австрийской эрцгерцогиней Марией Луизой. Жертв тогда удалось избежать лишь по чистой случайности, но несколько человек получили сильные ожоги. Досталось и князю Куракину. Спасла князя, кстати, одежда золотого шитья, сильно разогревшаяся от близкого огня, но так и не загоревшаяся.

Князь принял Андрея в библиотеке, где, несмотря на теплую погоду, горел камин. В расстегнутом камзоле он полулежал в кресле. Его перевязанная бинтами правая нога без башмака покоилась на вышитой подушке. Секретарь подал князю рекомендательное письмо и лорнет. Старик не спеша прочел его, отложил в сторону, вытер платком слезящиеся глаза, и проговорил, будто с трудом:

— Учиться приехали, юноша, правильно это. Уж больно мало у нас на Руси людей образованных. А римское право — всему основа. Знать его надо, как, впрочем, и многое другое. Историю, например. Может Наполеон, будь он чуть лучше образован, на Россию бы зубы и не точил.

Голос князя немного окреп, и он продолжил:

— Доносят мне, однако, что точит он зубы на нас. Карты России к себе затребовал, справки всякие приказал про нас собирать. Вот и ко мне подкатывались французики. Напиши нам мол, сколько людей в стране проживает, какой урожай собираете, еще много чего спрашивали. Но я отвечать не стал. Народу у нас, говорю, много, ох как много. Считать уж устали. А урожай-то мне ни к чему знать. О том купцы ведают.

Он передохнул немного, снова вытер платком глаза, и заговорил уже о другом:

— А со мной видишь, какая история приключилась. Уж не ведаю, оправлюсь ли. Зато полковнику Чернышеву-то как подфартило! Героем стал. И все на том же пожаре. Женушек маршалов Нея и Дюрока из огня вытащил, еще много другого народа спас. Наполеон, когда свою жену в карету посадил, назад на пожар вернулся. Распоряжения раздавал, ну и Чернышева приметил. Он его и раньше знал как курьера нашего государя, а теперь совсем к себе приблизил. Запросто принимает, беседует с ним. Думаю, нам от этого польза будет.

Видно, совсем уморился князь разговором. Глаза прикрыл. Секретарь сделал гостю знак, что, мол, пора уходить. Андрей поднялся с кресла, поклонился, поблагодарил князя за прием, за беседу. Тот кивнул, не открывая глаз.

Второй визит Андрей нанес графу Нессельроде, ведавшему в русском посольстве финансами. В отличие от Куракина, граф принял юношу холодно:

— О чем просить изволите? — спросил он, прочитав рекомендательное письмо, но, узнав, что, кроме покровительства, от него ничего не требуется, несколько потеплел и стал рассказывать гостю местные сплетни о здешних русских, коих находится в Париже по его подсчетам числом до тысячи. Из них человек пятьдесят, шестьдесят — весьма светские люди. Остальные так себе. Говорил он в основном о том, кто, зачем и с кем сюда приехал, какие выезды держат, какие суммы здесь проигрывают в карты и тому подобное. Вопросов он более не задавал, а на прощание пообещал рекомендовать своим знакомым приглашать Андрея к чаю и на балы.

Надо сказать, что свое обещание граф выполнил. После визита к нему Андрей начал получать множество приглашений. Правда, большая из них часть была так или иначе связана с благотворительностью, что уж никак не входило в его жизненные планы.

Андрей начал выезжать в свет, у него появились знакомые. Было теперь с кем раскланяться или перекинуться словечком и на Елисейских Полях, куда он частенько приезжал на прогулки. Место это было по выходным дням людное.

В конце ноября, когда холодная и дождливая погода загнала парижское светское общество под крыши дворцов и особняков, Андрей получил приглашение в Версаль. Сердце его забилось чаще. Что-то подсказывало ему, именно там должна будет произойти его первая встреча с Александром Чернышевым, в чье распоряжение он и был сюда прислан.

Версаль, резиденция французских королей, после революции был превращен в музей, и туда был разрешен доступ всем желающим. Однако после того как Наполеон объявил себя императором, музейный статус Версаля стал нарушаться. Все чаще и чаще в его дворцах начали проводиться мероприятия, далекие от музейных экскурсий. Новая знать, оказывается, любила роскошь не менее, чем старая. Стало хорошим тоном проводить здесь свадьбы, балы и приемы. На этот раз бал давал маршал Ней по поводу свадьбы своей дочери. Сама свадьба была сыграна несколько раньше и в узком кругу. Поговаривали, что невеста к тому времени уже была беременна. Так что бал должен был проходить без присутствия молодых. Вряд ли это могло помешать приглашенным вволю повеселиться. Ожидалось появление на балу и самого императора. Быть приглашенным на такое мероприятие считалось весьма почетным.

Впервые оказавшись в Версале, Андрей сразу же увидел в нем что-то знакомое. Вспомнилось, что отец говорил ему, когда однажды, уже много лет назад, взял сына с собой в Петергоф, что идею своего дворцового комплекса Петр I почерпнул во Франции.

— Несомненно, достойное место, — подумал он про себя, — но как при таком скоплении народа отыщет меня здесь Чернышев?

Потом он увлекся балом и перестал думать о возможной встрече. Танцы, обильный стол, чудесный оркестр. Ничего подобного в России ему видеть не доводилось.

В разгар бала у него над самым ухом, вдруг, повисла в воздухе фраза: — Ну, что, нравится? — произнесенная на русском языке.

Андрей обернулся на голос, и перед ним появилась обрамленная пышной шевелюрой улыбающаяся физиономия с лихо закрученными усами. Ошибиться было невозможно. Перед ним стоял граф Чернышев собственной персоной, облаченный в прекрасно сшитый полковничий мундир.

— Пойдемте со мной, — сказал он весело. — Я обещал дамам научить их русским народным танцам, а кавалеров не хватает. С вами нас будет двое, а это — уже сила!

Андрей заволновался: скакать на лошади, стрелять из чего угодно, пожалуйста! Но в народных танцах он был не силен. Видел, конечно, как это делают другие, но самому танцевать их, да еще и учить кого-то! Увольте!

— Не будьте таким серьезным, молодой человек, — беспечно ответил Чернышев. — Все, кроме вас, пожалуй, уже достаточно выпили. В танцах тоже не разбираюсь, но не бойтесь, учить-то буду я, а вы будете мне только помогать.

Непринужденность Чернышева передалась Андрею. Они прошли в угол зала, где Чернышев громко провозгласил:

— Дамы! Я привел недостающего нам кавалера!

Под едва слышную музыку где-то далеко игравшего оркестра Чернышев, а за ним и Андрей начали импровизировать в танцах что-то несусветное, вовлекая в это занятие окружающих. Хохот стоял непрерывный. Дамы, с которыми новые друзья начали танцы, вскоре устали и попросили отвести их к столу. А кавалеры, выполнив задачу, взяли по бокалу шампанского и отошли к окну.

— Вон, посмотрите, — сказал Чернышев, — почти в центре зала стоит мужчина в черном сюртуке. Это господин Савари, министр полиции. Подождите вертеть головой, успеете. Он никуда не денется. Как стоял, так и будет стоять. Обратите внимание, с ним никто не разговаривает. Одиозная личность. Недавно назначен Наполеоном на эту должность за личную преданность. Сменил на этом посту господина Фуше, человека с большой фантазией. Собственных идей у этого солдафона нет. Пытается развивать замыслы предшественника. Теперь можете оглядеться. Позже еще кое-что скажу, — уже скороговоркой закончил Чернышев и бросился к пожилой даме с веером в руке, кокетливо манившей его пальчиком.

Андрей перевел дух после того вихря, который создал вокруг себя его новый шеф, и огляделся. Действительно, в центре зала стоял мужчина, одежда которого никак не соответствовала ситуации. Людские потоки обтекали его, как водные струи огибают скалы. Иногда мужчина, не сходя с места, поворачивался всем корпусом, чтобы осмотреть другую часть зала. Никто не останавливался около него, не заговаривал с ним. В этом было что-то странное, почти противоестественное.

Мимо Андрея под руку с дамой прошел Чернышев, бросив на ходу:

— Пойдемте к столу, перекусим что-нибудь.

За столом Чернышев весело рассказывал дамам анекдоты, многие из которых вгоняли Андрея в краску, но дамы весело смеялись, подбадривая рассказчика.

Глядя на легкомысленное поведение Чернышева, Андрей думал про себя:

— Неужели такой ветреный человек может делать какие-нибудь серьезные дела?

В это время по залу пронеслась молва:

— Приехал император!

Зал притих. Лица мужчин и женщин стали серьезными. Пространство у входа как-то само собой расчистилось, и в дверном проеме появилась фигура великого человека. Первый, с кем Наполеон поздоровался за руку, оказался Чернышев. Как он успел переместиться от стола к входу в зал, навсегда осталось загадкой для Андрея.

Двигаясь дальше вдоль выстроившихся шеренгой гостей, Наполеон вел непринужденную беседу с Чернышевым, вызывая тем самым завистливые взгляды и шепот публики. Теперь граф Чернышев никак не походил на повесу или легкомысленного героя-любовника. Его лицо было серьезно и величественно, как подобает моменту. Это был государственный муж, выполняющий возложенную на него миссию.

Метаморфоза, произошедшая с Чернышевым, не осталась незамеченной Андреем. Он по достоинству оценил способность товарища действовать в соответствии со сложившимися обстоятельствами.

Визит императора не был продолжительным. Уже через полчаса Наполеон откланялся, а гости вернулись к веселью. Однако среди них уже не было ни Чернышева, ни Славского.

В сутолоке отъезда императора даже наблюдательный Савари и его люди не заметили ни жеста, которым Чернышев пригласил Андрея следовать за собой, ни того, что оба они сели в одну коляску. Коляску Андрея.

— Кто у вас на козлах? — первым делом спросил Чернышев.

— Надежный человек, приехал со мной из Петербурга, — ответил Андрей.

— Поговорим о делах. Прежде всего, вы должны научиться действовать самостоятельно. Возможно, мы с вами уже больше не встретимся, во всяком случае, в ближайшем будущем. Я не случайно указал вам на Савари. По моим сведениям он развивает замысел своего предшественника Фуше в части того, чтобы перед вторжением в Россию напечатать фальшивые русские ассигнации. Речь идет об очень большой сумме — десятках миллионов. Их потом используют для того, чтобы ослабить нашу экономику, возможно, еще до начала войны. Вы понимаете, что это значит? — спросил он у Андрея.

— Кажется, да, — неуверенно ответил Андрей. Он не был силен в финансах и не очень понимал, к чему может привести появление в стране дополнительных бумажных денег.

— Не буду сейчас объяснять. Сами потом разберетесь. Вы ведь, кажется, записались в студенты Сорбонны? — там и узнайте. Только не задавайте этот вопрос впрямую. Попросите литературу о бумажных деньгах. Они постепенно входят в обращение во многих странах. В конце концов, я вас не в министры финансов готовлю. Ваша задача разузнать о планах Савари в этом направлении. Заставить его, да и самого Наполеона, а это его идея, отказаться от своих планов не в наших силах. Но надо постараться, чтобы напечатанные ими деньги были бы легко узнаваемы в нашей стране. Вот ваша задача! — Чернышев замолчал, глядя в лицо Андрея, пытаясь понять, воспринял ли юноша его замысел?

Андрей, конечно, уловил замысел патрона. Но как приблизиться к Савари, как сделать так, чтобы министр посвятил его в свои планы, да еще и допустил к их осуществлению. Все это казалось Андрею невероятным, о чем он и сказал Чернышеву.

Но тот, в свойственной ему манере балагура, ответил:

— А вы постарайтесь сделать все наоборот. Чтобы министр захотел приблизиться к вам. Знаю, то, что я сейчас скажу, вам не понравится, но Савари повсеместно вербует шпионов, чтобы они работали против России. Станьте на время одним из них.

Действительно, слова Чернышева возмутили Андрея. Он уже хотел было сказать ему что-то резкое, но Чернышев опередил его:

— Не надо возмущаться. Разведка — грязное дело. В белых перчатках вы свою задачу не выполните. И еще, послушайтесь моего совета. Берите пример с меня. Ведите себя раскованно. Пейте, играйте в карты, волочитесь за женщинами. Приобретайте славу легкомысленного человека. Савари давно бы заинтересовался моей персоной, не будь я специальным курьером самого государя императора российского.

Кортеж Наполеона замедлил движение, а потом и совсем остановился. Перед очередным узким мостом через небольшую речку образовался затор, и Чернышев быстро пересел в свою коляску, идущую следом за коляской Андрея.

* * *

Чернышев заблуждался, когда говорил, что министр полиции им не интересуется. Привилегированное положение специального посланника российского императора Александра I при дворе Наполеона постоянно вызывало раздражение и бурные пересуды между министрами и среди высокопоставленных военных. Савари в эти разговоры вовлечен не был. Нынешнее высшее общество Франции игнорировало министра полиции за невежество и узость взглядов, что сильно било по его самолюбию.

На самом деле, министр полиции был настоящим полицейским в том смысле, что он обладал полным набором качеств, необходимых человеку для наилучшего исполнения этой должности. Главными из них были гипертрофированная подозрительность и завистливость. Он завидовал успешным людям и каждого из них в чем-либо подозревал, а многих и ненавидел, в том числе и своего бывшего шефа, Фуше, как оказалось, не зря. Фуше, когда Наполеон снял его с министерской должности, попросил себе несколько дней отсрочки для передачи дел. На самом деле он использовал это время для уничтожения множества документов, в том числе и списков осведомителей, что сильно затруднило Савари вхождение в должность.

Завидовал и подозревал в чем-нибудь он и почти всех министров, а также крупных военачальников. Собирал на них досье.

Что уж говорить о приезжих?! За Чернышевым велась постоянная, тонко организованная негласная слежка, однако компромата, за исключением пьянства и беспорядочных связей с женщинами из самых разных слоев общества, пока не обнаруживалось. Не мог не заметить Савари и появления в Париже корнета Славского. Досье на него уже давно лежало на его столе. Сегодня он сам наблюдал встречу корнета с Чернышевым. Встреча как встреча. Дурачились, пили. Потом уехали одновременно, но не вместе. Как доложило наружное наблюдение, каждый в своем экипаже. Разъехались по домам.

— Надо взять под наблюдение Славского, — подумал Савари, вернувшись тем же вечером в свой кабинет:

— Может быть, мальчишка и вправду приехал сюда учиться, чего не бывает? А может быть, это только прикрытие.

Не исключал Савари и того, что Славский может оказаться полезным и ему самому. Аристократ, вхож во многие дома, в том числе, наверное, и российского посла. Небезынтересно. Впрочем, вербовать этих аристократов, замучаешься. Мнят о себе много. Деньги их, видите ли, не интересуют. Честь для них — превыше всего. Пьянствовать, проигрываться в карты и волочиться за каждой юбкой им честь не мешает. Лучше всего вербовать аристократов, когда они проигрываются в карты. Карточный долг для них — тоже долг чести. Вот и приходится им иногда выбирать, какую честь сохранять, ту или эту. Правда, и стреляются при этом часто. Ну, это уж их проблемы.

В тот же вечер Савари дал команду взять под наблюдение корнета Славского. Пока на неделю.

Рапорт о наблюдениях за Андреем Славским, поданный министру через неделю, содержал мало интересного. Трижды за неделю посетил университет. Каждый раз проводил там от шести до восьми часов. Дважды был на приемах у господ, не имеющих отношения ни к военным делам, ни к политике. Ездил верхом тоже два раза в сопровождении слуги. Один раз катался в коляске по Парижу, осматривал старинные дворцы и соборы. Ну, просто ангел, а не юноша.

В конце рапорта была сделана приписка:

— Слуги у Славского люди странные.

Что означала эта фраза, было непонятно. Пришлось вызывать сыщиков, проводивших наблюдение. Те пояснили, что слуги Славского, двое мужчин лет тридцати пяти — сорока, люди крепкие, к оружию привычные, хорошо говорят по-французски, приехали из России вместе с барином.

— Что же в них странного? — удивленно спросил Савари. Сыщики замялись, а один из них сказал:

— Уж очень они, господин министр, на французов похожи, не отличишь. Обычно иностранец, особенно русский, как он ни оденется, а все равно видно, что не француз, а этих в толпе ну никак не выделишь. Мы-то, уж знаем!

— Продолжать наблюдение, — приказал министр, потом добавил: до Рождества продолжать!

На следующий день министра посетила дама. Она непринужденно чмокнула министра в щеку и уселась в кресло, приготовившись слушать. Но министр был краток:

— Вы только что вернулись из Петербурга, мадемуазель. Я читал ваш рапорт. Неплохо написано. Хотел бы послушать ваши личные впечатления. Меня интересуют детали. Настроение в обществе среди военных, среди обывателей. Как относятся к французам, живущим в городе.

— О, ваше превосходительство! — защебетала дама, — Я в восторге от Петербурга, но дорога назад была несносна.

Морозы, дурные дороги, пьяные ямщики, грязные гостиницы. Это ужасно! Вздохнула с облегчением только после Варшавы. Только оттуда начинается Европа, а Россия — это Азия, хотя Петербург — тоже Европа, или почти Европа.

— Мадам, меня не интересуют ваши впечатления от дороги, и не называйте меня «ваше превосходительство». Вы же знаете, что у нас это не принято! — перебил ее Савари: говорите о жизни в Петербурге.

— Извольте, сударь, — дама кокетливо повела плечами и стала вполне толково рассказывать, что в Петербурге поголовно все без ума от Наполеона, местных французов буквально носят на руках. Один из гувернеров сказал как-то, что в молодости служил под началом Наполеона, когда тот еще был только лейтенантом. Так его потом просто затаскали по гостиным, чтобы он рассказывал о первых подвигах нашего императора. Я сама слушала его несколько раз. Его рассказы с каждым разом становились все длиннее и подробнее.

Говорят в Петербурге и о возможной войне, но считают, что она маловероятна, что нам нечего делить. Мы слишком далеко друг от друга, — дама на мгновение умолкла, вопросительно посмотрела на Савари, тот слушал внимательно, и она продолжила:

— Вообще русские, как дети. До ужина они солидно толкуют о ценах на хлеб, о вооружении войск, об опасностях войны с таким прославленным полководцем, как Наполеон, а когда выпьют, начинают кричать, что разобьют его в первом же сражении.

— Вот тут поподробнее, пожалуйста! — попросил Савари.

— Я сама слышала, и не раз, из уст полковников и генералов, их фамилии я указала в рапорте на ваше имя, что сражение они дадут в районе бывшей границы с Польшей, возможно у Вильно, а может быть, и еще западнее. Все они очень патриотично настроены. От генерала и до последнего мужика. Но дороги, какие у них ужасные дороги! — дама с опаской посмотрела на министра. — Нет, я уже не о своем путешествии. Но по этим дорогам придется идти войскам с пушками и боеприпасами!

Тут Савари подумал про себя, что дамочка, пожалуй, права. Вопрос о дорогах в России на его памяти как-то даже никогда и не обсуждался военными. Как будто войска полетят по воздуху.

— Впрочем, это — не мое дело, однако стоит запомнить. Может пригодиться, — думал он, задавая следующий вопрос:

— Скажите, мадемуазель, а было ли что-либо в ваших странствиях по России, что поразило вас, врезалось в вашу память?

— Не знаю, что вы имеете в виду, сударь, — дама устремила свой взор куда-то вверх, как бы призывая небеса в свидетели, — но вот это, пожалуй, вас заинтересует. Однажды, это было зимой в страшный мороз, я гостила в лесном домике на берегу Невы. Я ехала туда в санях, укутанная в медвежьи шкуры по самые глаза. В домике был накрыт стол. Чего там только не было! Мясо всех видов, птица, пироги. А из напитков только водка. Ни одной бутылки вина! Мне налили рюмку водки и дали в руку кусочек хлеба с черной икрой. Что делать! Я решила это выпить, тем более что русские дамы меня подбадривали. И выпила! Вы не представляете, сударь, какую гамму чувств я пережила, никогда не забуду!

Дама уже открыла рот, чтобы продолжить свой рассказ, но Савари перебил ее:

— Меня не интересуют ни ваши гастрономические пристрастия, ни ваши похождения, мадемуазель! Говорите по существу!

— Ах, простите, сударь, я забыла сказать вам, что в этот домик нас пригласил командир казачьего лейб-гвардии гусарского полка. Один из эскадронов полка был ранее отправлен на учения в трехдневный рейд по лесам и полям и должен был ровно в полдень выйти на лед реки. Что же вы думаете? Ровно в полдень мы вышли из домика, и тут же на противоположной стороне появился отряд. Казаки скакали прямо по заснеженному полю. От лошадей валил пар. Всадники выехали на лед. Командир подал какую-то команду. Казаки спешились. Думаю, вы даже представить себе не можете, сударь, что было дальше? — дама хитро улыбнулась.

— Я думаю, что тут вы вместе со своими кавалерами вернулись в домик и выпили ту самую рюмку водки, о которой говорили прежде, — ответил министр.

— А вот и нет! А вот и нет! — от радости дама даже захлопала в ладоши, а Савари нахмурился больше обычного. — Казаки разделились на группы. Часть из них занялась лошадьми. Другая начала рубить вековые ели на берегу. Стволы елей вытаскивали на лед и укладывали в костры. Из ветвей и тонких стволов елей делали хижины. Не прошло и часа, как на реке появилось с десяток хижин, окруженных кольцом горящих костров. Поодаль сделали прорубь, чтобы поить лошадей. С десяток казаков разделись догола, и попрыгали в прорубь, а потом, выбравшись оттуда, стали босиком бегать по снегу и играть в снежки, вот тогда мы, уже совсем замерзшие, пошли в дом, — закончила свой рассказ мадам.

— И зачем вы мне все это рассказали, мадемуазель? — удивился Савари. Варвары, они и есть варвары, ваши русские.

— Да, совсем забыла сказать, когда мы вернулись в дом, полковник, произнося тост, сказал, что французам никогда не победить русских зимой. Потому что они пьют вино, а не водку.

— С чего они взяли, что мы будем воевать с ними зимой? — удивился Савари.

— Вы просили, сударь, рассказать вам о том, что меня поразило в России больше всего. Я это и сделала, а уж выводы делать вам.

— Да, да, конечно, простите, мадемуазель, а вы лично с кем-нибудь из военных когда-нибудь говорили о возможной войне с Францией? — спросил Савари.

— Ну, что вы, сударь, — кокетливо ответила дама: — Когда они говорят со мной, то забывают о войне. Я слышу от них только комплименты!

— Рад за вас, сударыня, — наконец, проявил галантность министр, — но меня все же интересует, кого из военных вы знаете лично, нет ли кого-нибудь из них сейчас в Париже. Я хочу, чтобы вы восстановили здесь контакт с ними.

— Я не раз встречалась в петербургских гостиных с полковником Чернышевым, он сейчас здесь в Париже. Слышала я также, что сюда отправился корнет Славский. Очень милый мальчик. Папаша выхлопотал ему двухлетний отпуск для учебы в университете.

При этих словах дамы по мрачному лицу министра пробежала тень улыбки:

— Пожалуй, мадемуазель, мне вас сам Бог сегодня послал. Займитесь Славским. Он мне нужен. Зачем? Можете догадаться сами. Действуйте.

 

VII

До войны Бранниковы жили в Москве, в большом одноэтажном восьмикомнатном доме у Чистых Прудов по внешнюю сторону бульварного кольца. Дом был построен в сороковых годах девятнадцатого века. Построен добротно, с учетом особенностей жизни Москвы того времени. Толстые кирпичные стены хорошо удерживали тепло зимой и сохраняли прохладу летом. Дубовые двери с крепкими засовами позволяли выходить и на улицу, и во двор, где находился большой дровяной сарай и туалет. Под домом был большой подвал и погреб с несколькими отделениями. Был в доме и чердак, куда относили отслужившую свой век мебель.

Москва в начале девятнадцатого века не была большим городом. Жило в ней около трехсот тысяч жителей. Город был в основном застроен деревянными одно- и двухэтажными домами, а все потому, что в городе не было канализации. Поэтому некоторые, совершенно необходимые человеку удобства размещались во дворах. Попробуй, побегай во двор, скажем, с пятого этажа. Не было в домах и настоящих ванных комнат, а если и были, то воду в них туда и обратно носили в ведрах.

Очисткой бесконечного числа выгребных ям занимались золотари. Люди наглые, грубые и злые сразу на все человечество. Понять их, конечно, можно, работенка — не сахар. Кстати, не о сахаре, а о хлебе. Говорят, что калачи были придуманы московскими пекарями специально для золотарей. Чтобы они могли, взявшись грязными руками за ручку чистой белой булки, съесть ее, а остаток выбросить.

Интересно, что канализации в то время не было и в других европейских столицах. Она появилась в них, да и в Москве тоже, только на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков вместе с водопроводом. И это несмотря на то, что в древнем Риме, где две тысячи лет тому назад в городе жило около одного миллиона человек, действовала канализация.

Так что трудно поверить в то, что в начале девятнадцатого века Чистые пруды были действительно чистыми. Тем более что на ближайшей к ним улице, Мясницкой, в то время располагались городские скотобойни. Но уже к середине века ситуация в этом районе Москвы сильно улучшилась. Скотобойни убрали из города, а пруды вычистили. Так что семья Бранниковых вскоре стала жить в элитной части города.

Первым владельцем дома стал Иван Андреевич Бранников, который знаменит тем, что был чуть ли не первым русским машинистом паровоза. Учился он этой, тогда не менее романтичной, чем летчик или космонавт, профессии в Англии. Потом водил паровоз по Царскосельской железной дороге, а позже готовил специалистов для Николаевской железной дороги.

С тех пор все мужчины в роду Бранниковых так или иначе связывали свою жизнь с железной дорогой. Среди них были машинисты паровозов, инженеры-путейцы, инженеры-механики, начальники ремонтных предприятий, были среди них и преподаватели.

Когда пришла революция, хозяином дома был Сергей Петрович Бранников, дед Виктора, машинист паровоза. Его советская власть признала своим, рабочим человеком Дом не подвергся ни экспроприации, ни уплотнению.

В разное время в доме у Чистых Прудов жило разное число людей. Семья то увеличивалась, то уменьшалась. Съезжалась и разъезжалась. В начале 1941 года получил назначение на Урал брат Сергея Петровича, Петр. Он уехал вместе с женой и двумя дочерьми. Весной скоропостижно скончалась жена деда. В доме остались трое: Сергей Петрович, его сын Иван и жена сына Елена. В июле у нее должен был родиться ребенок.

Когда началась война, Елена осталась в доме одна. Муж и его отец были переведены на казарменное положение. Кстати казармой для них был определен барак на Острове, где за ними и ранее была закреплена комната для отдыха между рейсами. В дом на Чистых прудах из Химок перебралась мать Елены.

Начались бомбежки, и женщины стали ходить прятаться от них в метро «Кировская», до которого было рукой подать. Тогда им казалось, что весь этот кошмар вот-вот кончится, и все вернется на свое место. Но война еще только начиналась, и надо было учиться жить в этих, постепенно становившихся невыносимыми условиях.

В июле Елена родила мальчика, которого сама назвала Виктором, и женщины перестали ходить в бомбоубежище. Так продолжалось до середины октября, когда дому пришел конец.

Ночью ребенок заплакал. Елена, не зажигая огня, встала к нему и склонилась над его кроваткой. В это время где-то рядом раздался сильный взрыв. Взрывная волна выбила в доме стекла. Град осколков посыпался на спину Елены, но на ребенка ничего не попало. Из соседней комнаты прибежала мать. Елена подхватила ребенка из кроватки и ушла с ним в противоположную часть дома, где в одной из комнат чудом сохранилось окно.

Когда рассвело, мать вытащила из спины дочери три десятка осколков стекла. Ноги у обеих тоже оказались изрезанными. Но это все еще было ничего. Заживет. Дому же был нанесен непоправимый ущерб. Взрывная волна сорвала часть крыши и повалила печные трубы. Восстановить дом было некому. Оставаться в нем, да еще и с маленьким ребенком, было невозможно.

Мать и дочь обсудили варианты. Их было немного. Квартира матери в Химках отпадала сразу. По слухам, там уже были немцы. Идти в пункт помощи беженцам было, наверное, последним шагом, на который обе они пошли бы. Такой пункт был здесь, неподалеку от них, и они видели, что там творится.

Оставался Остров, где никто из женщин ни разу не был и доподлинно не знал, где он находится. Мужчины в семье стали иметь некоторое отношение к нему совсем недавно, в конце прошлого года. Известно было только, что они, отправляясь на Остров, шли куда-то туда, к Андроникову монастырю, где кольцевая железная дорога ближе всего подходила к Чистым прудам.

Они собрали все, что могли унести с собой. Кое-что спрятали в тайник в подвале. Чтобы проникнуть в него, надо было знать, где находится замковый кирпич. Надо было не просто нажать на него, а довольно долго непрерывно давить, после чего кирпич начинал понемногу поддаваться, затем раздавался скрип невидимой пружины, и на перпендикулярной стене внутреннего фундамента открывалась маленькая кирпичная дверь.

За дверью было достаточно большое помещение. Туда мог залезть человек и даже закрыться изнутри. По традиции знать о тайнике полагалось старшему мужчине в доме и его жене. Традиции традициями, но когда стало ясно, что в доме на непонятный срок остаются одни женщины, Иван Сергеевич самолично показал тайник Елене. Туда снесли все, что сочли наиболее ценным.

В погребе оставалось много продуктов, но забрать их с собой было невозможно. Оставалось надеяться, что грабители, которые обязательно здесь появятся, не найдут вход туда. Вход в погреб тоже был хорошо замаскирован и защищен хитрыми замками. Видимо, строители дома не сомневались в том, что хозяевам в будущем придется пережить тяжелые времена.

Тяжелые времена наступили не только для домика у Чистых Прудов, а для всего города. 12 октября 1941 года вышло постановление Государственного комитета обороны об эвакуации из Москвы высших органов государственной власти, большинства предприятий и учреждений культуры. Толпы москвичей и беженцев из западных районов страны устремились на Восток. Присоединились к ним и Елена с грудным ребенком на руках и рюкзаком за спиной. Рядом с ней шла ее мать, тоже с рюкзаком, толкая перед собой детскую коляску, нагруженную всяким домашним скарбом.

Со времен нашествия Наполеона, почти сто тридцать лет назад, Москва не знала такого исхода жителей. Тогда из Москвы ушло около трехсот тысяч жителей. Деревянный город сгорел дотла то ли по воле самих жителей, то ли сам в результате мародерства, но никак не без участия городских верхов.

В 1941 году масштаб исхода был куда больше. Москву покинуло около двух миллионов человек. Но Москва не была ни сожжена, ни разрушена. Войди немцы в Москву, и масштаб разрушений был бы куда больше. За столетие Москва стала каменной. Канул в лету указ Петра I о повсеместном запрете, кроме Санкт-Петербурга, на каменное строительство. Тысячи тон взрывчатки укладывали в основания крупных зданий, предприятий и учреждений войска НКВД. Поговаривали и о затоплении метро. Да так убедительно, что москвичи стали бояться пользоваться метро как бомбоубежищем.

На самом деле, такого приказа не было. Планировалось лишь взорвать электрооборудование метрополитена. Не собирались взрывать также водопровод и канализацию. Но уже сейчас город был лишен газа и отопления. Магазины были закрыты. Купить что-нибудь съестное было невозможно. Рабочих и служащих всех городских предприятий увольняли, выдавая им зарплату и небольшое выходное пособие.

Это еще больше способствовало паническим настроениям. Государство, единственный работодатель в стране, таким жестом давало понять населению, что больше не несет перед ним никакой ответственности. Делайте дальше, что хотите. Бредущие по улицам толпы беженцев так и поступали. Большинство из них целеустремленно двигались на восток к какой-то ведомой только им цели. Но находились и те, кто не прочь был поживиться на дармовщинку. Грабили магазины, растаскивали вещи с грузившихся и случайно останавливающихся автомобилей. Милиции видно не было.

Маршировавшие по улицам воинские части и механизированные колонны не обращали внимания на беженцев. Перед ними толпа расступалась и терпеливо ждала, когда можно будет двигаться дальше.

Слава Богу, никто не обращал внимания на двух бредущих в общем потоке женщин с ребенком. Никто не позарился на их нищенский скарб. Они благополучно вышли на Садовое кольцо, прошли мимо Курского вокзала, куда устремилось множество народу, и свернули налево, к Андроникову монастырю.

Уже приблизившись к монастырю почти вплотную, они услышали гудок паровоза и обрадовались ему, как родному. Идя на голос паровоза, они вышли к однопутной железнодорожной ветке, соединявшей завод «Серп и молот» с окружной железной дорогой.

Неподалеку, возле семафора, стоял маленький маневровый паровоз, «кукушка», как его называли в народе. На его голос они и шли сюда. Елена сунула ребенка матери и бросилась, не разбирая дороги, бежать к паровозу. Кто-то из паровозной бригады увидел ее и спустился на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в кабину.

— Я Бранникова! — кричала Елена на бегу, — наш дом разбомбили, мне надо на Остров!

Человек на лестнице, ничего не ответив, поднялся в кабину и через несколько секунд вернулся. На этот раз он спрыгнул на землю. Не задавая никаких вопросов, он подбежал к коляске, схватил ее на руки, и так же, бегом, отправился обратно. Елена вернулась к матери, взяла из ее рук ребенка, и они вместе побежали к паровозу. Коляска уже была поднята в кабину. За ней на руках у кочегара последовал ребенок. А после в кабину втащили женщин.

Семафор в это время уже открылся, и паровоз двинулся вперед. Внутри кабины было тесно, но как-то очень уютно. Здесь было спокойно. Бригада делала свое привычное дело. Паника, нервозность толпы, страх остались где-то далеко в прошлом.

Машинист же, глядя вперед, спокойно говорил:

— Знаем мы обоих Бранниковых, старшего и младшего, хорошие мужики, — тут он на мгновение замялся, но вскоре продолжил, — только вот давно не видел обоих, но оно и понятно. Это мы на маневровом паровозе работаем, из Москвы не выезжаем. А они на магистральных локомотивах работают. Мотаются по всей стране, какая у нас осталась.

Когда паровоз тронулся, ребенок, до того мирно спавший и тем самым не доставлявший женщинам дополнительных хлопот, открыл глаза и несколько раз очень осмысленно осмотрел кабину. В это время кочегар открыл топку паровоза. Ребенок, не мигая, уставился на яркий, пульсирующий, желто-красный квадрат. Отвел взгляд он только, когда топка снова закрылась. Так Виктор впервые в жизни приобщился к железнодорожной технике.

Примерно через час, по дороге куда-то заезжая, прицепляя и отцепляя вагоны, маневровый паровоз прибыл на Остров и остановился на каких-то ведомых только железнодорожникам запасных путях.

Гостей спустили на землю, и машинист сказал помощнику:

— Пойди, проводи женщин в шестой барак. Пусть им откроют комнату Бранниковых. Только мигом. Полчаса я здесь перекантуюсь.

Шестой барак оказался близко. Помощник машиниста быстро отыскал ключи и открыл дверь, на которой чернильным карандашом было написано: Бранниковы.

Убранство комнаты было спартанским. Столик у окна. Вдоль стен две аккуратно застеленные койки. В ногах коек две вешалки на стенах, две прикроватные тумбочки, маленькое зеркало на входной двери. На тумбочках по одной фотографии в простеньких рамочках, Елены и матери Ивана. Вот и все. Но здесь было тепло, чувствовался родной дух. Для двух бесконечно уставших от переживаний женщин этого было достаточно, и они начали вживаться в этот новый для них дом и в новый быт.

* * *

С начала войны Иван забегал домой на Чистые пруды всего два раза. Первый, еще до родов, где-то в первых числах июля. У него было всего несколько минут. Но такие короткие встречи навсегда оседают в памяти. Второй раз он был дома чуть дольше, десятого сентября. Виктору было уже полтора месяца. Он как раз не спал, и отец, наконец, познакомился с сыном. Как раз тогда здесь на Острове его видели в последний раз и соседи.

Отец Ивана был дома трижды. Последний раз первого октября. У него был очень усталый вид. Сильно простуженный, он натужно кашлял. Взял на минуту на руки внука, но тут же отдал его, зайдясь кашлем. Он ничего не знал о сыне или не хотел говорить. Выпив чаю, он оделся и ушел в темноту.

Мучилась неизвестностью и Елена, но маленький ребенок не давал расслабляться. Скоро выяснилось, что для ухода за ним нужно много всего, чего не было и в помине в их новом спартанском жилище. Посоветовавшись с матерью, решила, что кто-то из них отправится на Чистые пруды и постарается извлечь недостающее из подвала родного дома. Договорились, что пойдет Елена. Молодая и скорая на ногу, она обернется быстрее, чем мать. Но на следующее утро, когда был намечен поход, ситуация изменилась. Когда Елена проснулась, мать стояла уже одетая, готовая к выходу.

Не терпящим возражения тоном, она заявила:

— Ты — кормящая мать, и должна остаться с ребенком. Я пойду сама. Часом больше или меньше, значения не имеет.

Она ушла, чтобы больше никогда не вернуться. Машинист маневрового паровоза, с которым договорились накануне, привез ее к Андроникову монастырю. В течение дня и до самого вечера он несколько раз подъезжал туда, подавал сигналы, но никто к нему так и не подошел. Не вернулась она и в последующие дни. Только через год Елене удалось найти ее имя в списке погибших при налете немецкой авиации. В тот день погибших было совсем немного, пять или шесть человек. Массовых налетов на Москву уже не было. К ней прорывались лишь отдельные самолеты, но и их оказалось достаточно, чтобы Елена потеряла мать.

Вообще, Москва оказалась гораздо более защищенной от авиационных налетов, чем, например, Лондон. Центр города в пределах Садового кольца защищали около ста пятидесяти аэростатов, поднимавшихся на высоту до трех километров, делавших прицельное бомбометание невозможным. Очень помогало делу и множество мощных прожекторов, научившихся брать самолет в перекрестье, и так вести его, пока он не будет сбит одним из более чем шестисот зенитных орудий.

Налет на Москву не был для немцев легкой прогулкой. Кроме того, удаленность от баз снабжения и плохие дороги делали проблематичным подвоз горючего, которое было так необходимо для танков и автомашин.

Всего этого Елена, естественно, не знала. Она только чувствовала себя на свете единственным человеком, который может позаботиться о ее сыне, и четко осознавала свою ответственность за него. В частности, она понимала, что должна как можно дольше кормить его грудью, так как никакого другого детского питания в ближайшей перспективе не предвиделось. А для этого надо было заботиться о себе самой. В том числе научиться избегать излишних волнений. Все это легко сказать, но не так просто сделать, но она справилась. Кормила сына своим молоком до четырнадцати месяцев, и еще подкармливала соседскую девочку. У ее матери с молоком было плохо.

В декабре неожиданно на Остров вернулся Сергей Петрович, отец Ивана. Состав, который он вел, попал под бомбежку. Паровоз полетел под откос, но на маленькой скорости. Дед получил множество ушибов и перелом левой руки. Шину в госпитале наложили плохо или слишком поздно. Рука плохо срасталась. В машинисты он уже не годился. Не дожидаясь, когда снимут гипс, он приступил к работе на заводе. Поселился он в такой же комнатке, как у Елены, рядом с ней. Благо, на заводе в то время трудилось всего около 200 человек, и бараки не были переполнены.

Несмотря на больную руку, Сергей Петрович вскоре, в конце декабря 1941 года, предпринял вылазку в дом на Чистых прудах. Необходимость заставила. Когда Елена вместе маленьким сыном и своей матерью покидали дом в октябре 1941 года, они смогли взять с собой только то, что могли унести. Теперь Елене, да и деду, просто нечего было надеть, а купить в то время нельзя было ничего, да и не на что. В доме же, оставалась надежда, в тайнике, могла сохраниться одежда и обувь. Кое-какие надежды были и на погреб.

Дед хорошо подготовился к визиту в дом. В Москве еще сохранялись осадное положение и комендантский час. Перемещаться по городу можно было только по специальному разрешению. Дед выхлопотал его, но еще он поговорил с командиром взвода НКВД, что недавно взял под охрану завод. Тот задачу понял. Хоть и война, но приближался Новый год, хотелось встретить его чем-нибудь. Он добыл машину и поехал с дедом сам.

Машина НКВД беспрепятственно добралась до Чистых прудов. Дом был разграблен полностью. В нем не осталось буквально ничего. Но в тайник и в подвал мародеры не проникли. Шофер помог деду вытащить одежду и обувь из тайника, а потом они вместе пробрались в подвал, а там много чего было. Дед часто и со вкусом перечислял Виктору, когда тот был еще маленьким: два свиных окорока, трехлитровая банка черной икры, перед войной она не была дефицитом, множество банок с варениями и солениями, мука, крупы.

Все эти богатства погрузили в машину и без приключений привезли на Остров. Одежду всю дед взял себе и Елене, а продукты сдал на общую кухню. Не гоже, считал он, жевать что-то под кроватью, когда другие голодают. И командир взвода оказался не жлобом. Он взял для себя и солдат один окорок и несколько банок огурцов. Детей на Острове потом чуть не до самой весны подкармливали икрой и вареньем.

С тех пор к дому на Чистых прудах до конца войны никто не наведывался, а когда Елена уже году в сорок седьмом оказалась в тех краях, она дома и не нашла. Тоже исчез, как потом и весь Остров.

* * *

Примерно в это же время пришла весточка и от Ивана. Письмо долго искало адресата. Адрес на нем был указан такой: Москва, Наркомат путей сообщения, машинисту паровоза Бранникову Сергею Петровичу, где бы он ни находился, от его сына, Бранникова Ивана Сергеевича, машиниста паровоза, раненного и находящегося на излечении.

Ни один железнодорожник в войну не отказался бы доставить или переправить такое письмо. Датировано оно было концом октября, а отправлено было из какой-то Богом забытой деревушки неподалеку от города Гусь-Хрустальный, стоящей в стороне от всяких железных дорог. Как он туда попал, Иван не писал. Да это было и не важно. Главное, что жив, ничего более в то время знать было не обязательно.

Иван вел грузовой состав в сторону Куйбышева. Поезд отправился в путь глубокой ночью, чтобы, когда рассветет, оказаться подальше от Москвы и линии фронта. Поезда в это время ходили без расписания. Но рейс не задался. Сначала пришлось пропустить вперед пассажирский поезд, следовавший в том же направлении. Потом пропустить встречный, наверное, с оружием и боеприпасами. Короче, к рассвету состав был всего в ста километрах от Москвы. Самое раздолье для немецких бомбардировщиков, ищущих легкой добычи.

В одиночку и парами, реже тройками немцы постоянно беспокоили эту важнейшую для противника железнодорожную артерию, соединяющую Москву с быстро укрепляющимся тылом. Избежать таких встреч было невозможно, а возможностей для маневра почти никаких. Свернуть с дороги, спрятаться в канаве поезд не может. Единственное, что он может сделать, это, по возможности, увеличить скорость или резко затормозить.

Многое зависело от того, откуда заходил самолет. Сзади, по ходу поезда, или сбоку. Спереди самолеты, атакуя поезд, не заходили. Сложение скоростей увеличивало вероятность промаха. Но этот самолет был неправильный. Он заходил спереди. Вскоре Иван понял, почему. Его прижимал к земле советский истребитель. Подожженный им бомбардировщик падал прямо на стремительно бегущий поезд. Иван включил экстренное торможение, и приказал помощнику и кочегару приготовиться прыгать.

— Да мы уж как-нибудь с тобой, — ответил помощник.

— Дурак, не геройствуй, может, и меня потом вытащите, — ответил Иван, — прыгайте, пора!

Дальше он уже не видел, что происходило. Самолет рухнул то ли на тендер, то ли на один из первых вагонов. И вроде бы ничего. Поезд продолжал торможение. Но в этот момент в самолете взорвались боеприпасы. Уголь, что был в тендере, превратился в шрапнель. Ивана выбросило из кабины. Он видел себя летящим в воздухе. Все происходило очень медленно. Ему даже казалось, что он сумел сгруппироваться перед падением.

Очнувшись, он не сразу понял, где находится. Прямо перед глазами были едва различимые в темноте облака, с которых скатывались одиночные капли дождя. Ему казалось, что он видит каждую из них. Маленькая вдали, падая, капля быстро росла в размерах, грозя разом накрыть все тело. Но до лица долетали только безвредные, отдельные брызги.

— Как тот самолет, — подумал он и сразу вспомнил свой полет. Но самолет не был безвредной игрушкой. Иначе не лежал бы он сейчас в телеге, не понимая, есть ли у него руки и ноги.

Рядом негромко переговаривались между собой люди. Чавкали в грязи лошадиные копыта, скрипели телеги.

— Гляди-ка, глаза открыл! — сказал кто-то рядом, и склонился к нему. — Ты меня слышишь?

Иван попробовал пошевелить губами. Голоса своего не услышал, но его поняли:

— Слышит, — сказал тот же голос, — и отвечает, значит, голова в порядке.

Порадовало это и Ивана: теперь бы спросить у них, где мы и куда едем, — подумал он и попробовал кашлянуть. Получилось. Кашель отозвался тупой болью во всем теле, и он снова впал в забытье.

Когда начало светать, обоз остановился в лесочке. Телеги с поднятыми оглоблями поставили вкруг, но связывать их между собой не стали. Нападения не ожидали. В центре круга развели костер и подвесили над ним большой котел. Вскоре в нем вкусно забулькал кулеш. Его запах заставил Ивана проглотить слюну. Оказалось, что очень хочется есть. Это был, по его мнению, хороший признак.

К нему, лежащему на телеге, подошли трое бородатых пожилых мужчин в высоких, старомодных фуражках:

— Потерпи, парень, мы осмотрим твою спину, — произнес один из них.

Мужики довольно бесцеремонно перевернули его на живот и начали что-то делать с его спиной. Было больно, но мужики остались довольны осмотром. Один из них рассказал Ивану, как он здесь оказался:

— Мы, наверное, в километре от железнодорожного полотна по полю ехали и весь бой видели как на ладони. Ястребок наш за немцем гонялся. И так к нему подлетит, и эдак. Немец огрызается, отстреливается. А тут ваш поезд на горизонте появился. Немец, видать, чуть отвлекся и получил от нашего ястребка по полной. И стал немец падать прямо на поезд. Смотрю, с паровоза спрыгнул кто-то. И правильно, через секунду самолет рухнул на поезд. На второй вагон. И взорвался. Мы решили подъехать, может, помощь кому нужна, вот тебя и подобрали.

— А остальные? — едва шевеля губами, спросил Иван.

— Остальные, ну, кто как. Поездная охрана, что в хвосте поезда была, вся уцелела. Кочегар твой погиб. Спрыгнул он неудачно. А помощник цел, невредим остался. Он-то и просил тебя взять, в госпиталь сдать. Мы сегодня до города доедем, там и госпиталь найдется. Но спину твою мы хорошо обработали и мазью своей, народной смазали. Мы, староверы, к ранам привычные, лечить умеем. Скоро на ноги встанешь. Полежи чуток. Сейчас кулеш тебе принесу, — он вскоре вернулся с вкусно пахнувшей миской и покормил Ивана, как маленького, с ложки.

К вечеру обоз снова тронулся в путь. Район этот еще был в зоне действия немецкой авиации, но ночь надежно защищала путников от нее. К утру обоз староверов подошел к небольшому городу. Они начали обустраивать лагерь, а подвода с Иваном, освобожденная от основного груза, направилась в город искать госпиталь, который нашелся быстро.

Госпиталь, как и большинство подобных заведений в то время, был военным и полон ранеными. Гражданских здесь не брали, и медсестра, из сострадания записала Ивана рядовым. К вечеру доктор его осмотрел, признал оказанную ему староверами помощь вполне профессиональной и оставил в покое. Еще через пару дней Иван начал вставать и быстро пошел на поправку.

При выписке из госпиталя, примерно через три недели, опять возникли затруднения с гражданским статусом Ивана. По одним документам он был железнодорожником, гражданским лицом, но поступил в госпиталь как солдат.

Особист при госпитале категорически отказался считать Ивана гражданским лицом:

— Написано «солдат», значит должен возвращаться в строй. И точка, — заявил он.

Его слово было последним в этом споре. Так Иван стал солдатом, рядовым пехотного полка, и уже в середине декабря принял участие в боях за Москву. Там он и погиб, видимо, уже в конце декабря. Никаких подробностей его гибели узнать не удалось.

 

VIII

Спустя несколько дней после поездки в Версаль. Симон, подавая барину завтрак, не ушел, как обычно, сразу на кухню, а вежливо произнес:

— Ну, вот, начинается наша работа, сударь.

Андрей удивленно посмотрел на него. Хотя слуги и были рекомендованы ему в Петербурге, он все же воспринимал их как охрану, кучера, повара, лакея, как вспомогательную силу, что ли, но уж не как соратников, равных ему по значимости. Ему удалось не показать своих эмоций, и он спросил:

— О чем вы, Симон?

За него ответил Денис, который тоже оказался в комнате барина:

— За нами начали следить, сударь. Смотрят за домом постоянно, с двух сторон. Следят за Симоном, когда он ходит в лавки и на базар. Расспрашивают о нас соседей и лавочников. Да и когда мы с вами выезжаем из дома, кто-то все время следует за нами.

— Что же нам делать? — невольно вырвалось у Андрея. — А ничего, сударь, — ответил Симон. — Мы-то с Денисом не в первый раз на такой службе. Поэтому нас и отправили вас прикрывать. Действуйте как ни в чем не бывало. Ничего такого особенного вы пока не делаете, так что и опасаться нечего. Только имейте в виду, скорее всего, в самое ближайшее время около вас кто-то начнет крутиться. Может мужчина, может женщина, а может быть и целая компания. Тут уж надо будет держать ухо востро!

Последнее воскресение перед Рождеством выдалось в Париже холодным, но ясным и солнечным. Андрей приказал оседлать коня и отправился на Елисейские Поля размяться. Влившись в поток всадников и открытых экипажей, он сделал несколько кругов, раскланиваясь со знакомыми, иногда переговариваясь с ними на ходу.

Странно ему было видеть такую зиму. Вспоминался заснеженный Петербург, где в это время господствовал белый цвет, изредка подчеркиваемый черными стволами деревьев, коваными решетками бульваров и гранитом цоколей зданий да пьедесталами памятников. Лучи солнца, постоянно скрывающегося за тучами, не достигали земли, а, значит, не было и теней. Зимой ему всегда хотелось, чтобы пейзаж поскорее ожил. Глазу хотелось зелени, игры красок, света и тени. Но приходилось ждать весны. С ее наступлением мир оживал. Как бы в искупление за зимнюю тьму, наступали белые ночи!

Здесь зима была совсем другая. Сырая, дождливая, ветреная, листья с деревьев опадали, но трава, хоть и поблекшая, оставалась зеленой. Выпадающие изредка по ночам снежинки не покрывали траву. К обеду снег таял, как будто его и не было вовсе. А сегодня на Елисейских Полях в солнечный декабрьский день уже пахло весной.

Так, пустив коня шагом, лениво глядя по сторонам, размышляя о чудном климате Франции, Андрей медленно дефилировал вслед за одним из экипажей, в котором предавались неге такие же, как он, праздные господа. Медленная езда по кругу вскоре ему наскучила. Он собрался покинуть парковую зону, чтобы, прежде чем направиться к дому, проскакать немного рысью. Для этого надо было объехать несколько стоящих на обочине экипажей, пассажиры которых стояли рядом живописной группой и что-то бурно обсуждали.

Уже миновав их, Андрей вдруг понял, что там, среди нарядно одетой публики, он видел даму, лицо которой показалась ему знакомым. Он попытался обернуться, но его взгляд уперся в плотный строй всадников и экипажей, следовавших за ним. Повинуясь сиюминутному порыву, Андрей решил еще раз проехать по кругу, чтобы вернуться к месту, где заметил даму. Теперь он был твердо уверен, что не ошибся. Это была мадемуазель Лагарт, с которой он познакомился в имении графини Чарской.

— Не может быть, — думал Андрей, медленно возвращаясь к тому месту, — она должна была бы быть в Петербурге. Впрочем, что-то могло за это время измениться, что заставило ее вернуться. И что я ей сейчас скажу, зачем корнет Славский приехал в Париж?

Он уже понял, что встреча с мадемуазель Лагарт для него не только не желательна, но и опасна. Слава Богу, экипажей и живописной группы гуляющих на прежнем месте уже не было. Андрей вздохнул с облегчением, но тут мадемуазель Лагарт, вдруг, оказалась прямо у него перед носом — придерживая пальчиками широкую юбку и игриво улыбаясь, она выходила из открытого экипажа ему навстречу. Все повторилось в точности, как при их последней встрече в саду графини Чарской. Тут уж Андрею деваться было некуда.

Он спрыгнул с седла, галантно поклонился, поцеловал поданную ему руку, потом отвел коня в сторону и привязал его к дереву. Мадемуазель сама правила коляской. Она пригласила Андрея сесть в ее экипаж и начала расспрашивать его о том, что он делает в Париже. Постепенно она разговорила собеседника. Сам удивляясь своей словоохотливости, он стал рассказывать ей о своей учебе в университете, о приемах и балах, на которых он бывает, и о своих впечатлениях от города и Франции вообще.

Потом Андрей начал расспрашивать мадемуазель. Оказалась, что старшую племянницу графини Чарской Аделаиду по осени выдали замуж за отставного полковника.

— Уж как убивалась, бедняжка! — драматично всплескивая руками, делая страшные глаза, говорила мадемуазель Лагарт. — Он ведь ей почти что в отцы годится. Весь израненный, в шрамах. Нет, я не спорю, раны и старость надо уважать, но не в супружеской постели. Ну, она ему еще рога наставит, будьте уверены!

Андрей почувствовал, что начинает краснеть. Поняла это и мадемуазель:

— Ой, не смущайтесь, пожалуйста. У нас во Франции нравы куда как проще, чем у вас в России.

Она взяла с сиденья объемистый ридикюль, покопалась в нем, и протянула Андрею визитную карточку:

— Навестите меня как-нибудь, лучше всего сразу после Рождества. Я пришлю вам приглашение. Мы с моей компаньонкой снимаем чудный домик и по субботам принимаем гостей. Я буду вам очень, очень рада!

Андрей дал ей свою карточку, и на этом они раскланялись. Направляя коня к дому, он думал:

— Интересно, какое рождество она имела в виду, католическое или православное?

До католического рождества оставалось всего два дня, а православного предстояло еще ждать и ждать. Во время рождественского поста интенсивность светского общения резко снизилась, в университете наступили зимние каникулы, и Андрей много времени проводил дома за чтением книг по истории древнего Рима. По этой теме ему предстояло написать реферат.

Войдя в дом, Андрей объявил открывшему ему дверь Денису:

— Как вы с Симоном предполагали, женщина объявилась. Но к нашим делам она отношения не имеет. Случайная встреча с прошлым. Мадемуазель служила гувернанткой у русских господ, теперь вернулась домой. Вот и все.

Из кухни выглянул Симон:

— Ну, конечно случайная встреча, но мадемуазель наверняка пригласила господина наведаться к ней домой. Разве не так?

Андрей обескуражено ответил: — Да, и что же в этом особенного?

Препираться по этому вопросу он счел ненужным. Ушел к себе в комнату и взялся за книги. За те месяцы, что он провел в Париже, к нему вернулся интерес и вкус к чтению. После прослушивания нескольких десятков лекций по истории, ему хотелось узнать подробности древних событий, понять мотивы, побуждавшие к действию царей и полководцев прошлого. У него уже начало складываться ощущение, что все наблюдаемое им в современной жизни уже было когда-то и повторяется теперь с некоторыми весьма незначительными поправками на время.

Но еще более, чем история, его заинтересовали, и даже в чем-то поразили популярные лекции по другим наукам, которые он прослушал в университете. Если первая лекция по вопросам молний и электричества вогнала его в сон и уныние, то все последующие произвели неизгладимое впечатление.

Например, он всегда думал, что астрономы или звездочеты, как их чаще всего называли в России, — это некоторые чудаки, которые вместо какой-нибудь полезной работы пялятся по ночам на звезды. Оказалось, что это совсем не так. Что все люди, глядя на календарь или часы, пользуются достижениями астрономии. Мореплаватели и путешественники определяют свое местоположение тоже с помощью астрономии.

Даже такие земные люди, как землемеры и картографы, имеют самое непосредственное отношение к астрономии. Рассказывавший об астрономии профессор с гордостью сообщил слушателям, что четыре поколения астрономов из семьи Кассини, на протяжении 124 лет возглавлявших Парижскую обсерваторию, одновременно занимались составлением подробной карты Франции, и теперь все страны Европы занимаются тем же.

Как человек военный, Андрей хорошо понимал значение карт в своем деле. Знал он и то, что карты России не очень хороши. Что только Петр I приказал начать систематические работы по составлению карт страны. При нем этим вопросом ведал Сенат. После смерти Петра I вопросы картографии были переданы в ведение Академии наук, а при Павле I перешли в военное министерство. Андрею доводилось держать в руках карты, и он более или менее умел их читать. Но карты в то время всерьез использовались только в высших военных штабах, на уровне корпуса или армии. В полках, и уж тем более в эскадронах, по старинке при перемещении войск ориентировались на указания начальства, в каком направлении двигаться и куда следует прибыть. А уж как это сделать, каждый командир решал для себя сам. Чаще всего брали проводников из местных.

Еще большее изумление вызвала у Андрея лекция по использованию пара. Оказалось, что где-то очень далеко, на другом конце света, в Америке, по реке Делавер ходит корабль, приводимый в движение паровой машиной! Уму непостижимо! Что работы над паровой машиной идут уже давно, в разных странах, в том числе и в России, где-то на Урале. Лектор так увлекся темой, что позволил себе предположить скорый уход парусного флота в небытие. Его заменит флот паровой!

В это, конечно, никто не мог поверить. Слушатели стали посмеиваться, да так, что профессор обиделся. Он поджал губы, нахмурился и сказал на прощание:

— Попомните меня, господа! Флот очень скоро будет паровым. Паровые машины со временем заменят и лошадей!

Его уже никто не слушал. Студенты, откровенно насмехаясь над несчастным профессором, расходились.

Последняя лекция из популярного цикла, прослушанная Андреем, была посвящена химии. Удрученный скукой на лекции по электричеству, он не был особенно внимателен, однако оживился, когда профессор с помощью ассистента перешел к опытам. Стало интересно.

Сливаемые друг с другом жидкости в смеси в мгновенье ока меняли цвет. Капля вещества, добавленная в колбу, приводила ее содержимое в движение. Жидкость начинала бурлить, как при кипении, на ее поверхности появлялась обильная пена. Она вытекала из колбы на стол и тут же исчезала.

Вода под воздействием электричества от вольтового столба разлагалась на кислород и водород. Водород эффектно взрывался при поднесении к нему огня, а раскаленный гвоздь в кислороде горел получше, чем щепка в костре. Два безобидных на вид порошка, один густого красного цвета, а другой желтовато-серый, когда их смешивали вместе, вдруг вспыхивали ярким пламенем.

После лекции Андрей подошел к профессору и стал задавать вопросы, особенно про эти самовозгорающиеся порошки. Преподаватели всегда благосклонны к любознательным студентам, и профессор не был исключением из этого правила. Он было начал мудреными словами описывать процесс самовозгорания. Понять его Андрей был не в силах, а потому в удобный момент прервал профессора и задал вопрос по-другому. Почему такие порошки не используются в военном деле.

Профессор улыбнулся и сказал, что военные всегда интересуются всем, что горит и взрывается, но эти порошки дают мало тепла и разгораются они достаточно медленно. Так что заинтересовать их этим не удалось. Оказалось, что профессор изготовил сам несколько маленьких, размером с грецкий орех, стеклянных колбочек. Стеклянная перегородка внутри колбочки разделяла порошки.

— Достаточно разбить колбочку, порошки соединятся и воспламенятся, — пояснил профессор.

Андрей долго рассматривал колбочки, и, осмелившись, спросил, нельзя ли взять одну.

— Ради Бога, берите все пять, что тут лежат, у меня еще есть, — ответил профессор, — может быть, вы их к какому-нибудь делу пристроите, а то я уж давно устал этим заниматься.

Андрей поблагодарил профессора и взял колбочки. Дома, во дворе сложил небольшой костерок из щепок. Положил снизу колбочку и разбил ее. Костерок загорелся. Андрей остался доволен опытом. Оставшиеся колбочки с тех пор он тщательно хранил. Так, на всякий случай.

* * *

После православного рождества события вокруг Андрея начали раскручиваться стремительно. Светлый праздник Рождества Христова Андрей встретил в посольстве. Отстоял службу. Вел ее, наверное, единственный в Париже православный батюшка. Служил он истово, но без вдохновения, так что к концу службы Андрей вместо приподнятого настроения ощутил усталость и даже какое-то опустошение в душе.

А на следующий день в посольстве был прием. Небольшой. Человек на пятьдесят. На приеме были в основном свои, посольские, видные русские гости, а также французы. Главным образом те, с кем посольству приходилось общаться больше всего. Получил приглашение и Андрей. Скорее всего стараниями Чернышева, который на прием приехал и даже вовремя, покрутился вокруг посла, перекинулся несколькими словами с французами и уехал, пошутив, а может быть и всерьез, сказав, что раз присутствие дам здесь не запланировано, то и ему тут делать нечего.

За столами рассаживались по чинам и в соответствии с возрастом. Так что место Андрею досталось на самом краешке дальнего от князя Куракина стола. Присутствовал на приеме и министр полиции Савари. Сидел он за главным столом, что ему очень льстило. Памятуя разговор со своей информаторшей, посетившей его после возвращения из Петербурга, он налил себе большую рюмку водки и приготовился закусить ложкой черной икры.

Как глава застолья с небольшой речью выступил князь Куракин. Он говорил о той большой дружбе между императорами Франции и России, которая освещает путь к развитию отношений между двумя великими народами. В ответ все присутствующие дружно прокричали: «Ура!», и еще более дружно приступили к трапезе. Французы любили приемы в русском посольстве за разнообразие закусок и своеобразный набор вин, водок, настоек и наливок.

Савари, подражая русским соседям по столу, одним махом опрокинул в рот рюмку и чуть не задохнулся с непривычки. Ложка икры смягчила эффект. Слегка отдышавшись, он почувствовал, как тепло разливается по жилам: — Вино так не действует, мадемуазель права! — подумал Савари. Еще две или три выпитые таким же образом рюмки водки привели Савари в благостное расположение духа. Теперь он любил этих странных русских, которые все поголовно прекрасно говорили по-французски. Ближние соседи, немцы или англичане, либо не говорили по-французски вовсе, либо изъяснялись, но кое-как.

— Что это, высокая способность к изучению языков? — задавал он себе вопрос. — А, может быть, французский — это их родной язык? Понимая, что это чушь, он хотел было обсудить вопрос о языке со своим русским соседом, но что-то удержало его от этого.

Во время перемены блюд гости встали из-за стола и вышли, кто в гостиную, а кто в библиотеку. Андрей, достаточно часто посещавший посольство, любил бывать в здешней библиотеке. Там он и встретился с Савари, окликнувшим юношу:

— Молодой человек, кажется Андре Славский? — с трудом произнес он имя и фамилию юноши.

— Да, ваше превосходительство, — учтиво ответил Андрей.

— Как вам живется в Париже? Не пугают ли вас соблазны нашего города? — продолжил задавать вопросы министр.

— Ну, что вы, ваше превосходительство, все так интересно и заманчиво, что невольно хочется попробовать! — искренне ответил Андрей.

После такого ответа министр потерял интерес к Андрею и переключился на кого-то другого.

А следующим утром Андрей получил записку от мадемуазель Лагарт с приглашением посетить ее скромное жилище в субботу после пяти вечера. Он долго готовился к визиту. Заказал в кондитерской большущий торт, тщательно оделся и, выдержав разумную паузу, явился в украшенный лепниной домик к шести часам вечера. Высадив барина, Денис внес в дом огромную коробку с тортом.

В доме мадемуазель Лагарт Андрея встретили ее компаньонка, дама средних лет, мадам Рамбуи, и совсем не чопорное общество, состоящее из еще трех юных дев и целого выводка молодых людей из богемы: актеров, поэтов и художников. Одеты они были весьма пестро, наподобие санкюлотов, но уже без национальной символики. В таком обществе Андрею прежде не доводилось бывать.

В России, даже в армейской среде, общество было высоко дифференцировано, даже несмотря на то, что в гвардейских полках вместе служили казаки, бывшие крестьяне и дворяне. В строю они стояли рядом плечом к плечу, но досуг их был разным. В университете молодежь тоже не была однородной по происхождению, но там каждый был сам по себе.

Однако вскоре Андрей перестал стесняться новой кампании. Уж больно непринужденно она себя вела. Торт был немедленно водружен на середину стола и разрезан. Появились шампанское и разные закуски. Поэты начали читать свои стихи. Время провели весело, и Андрей получил приглашение посетить гостеприимный домик в следующую субботу, куда и решил отправиться, захватив с собой вместо торта ящик шампанского. Вина в прошлый раз оказалось на столе совсем мало.

На неделе он трижды посетил университет, где прослушал несколько лекций и потратил много времени на изучение подробной карты Франции, составленной династией Кассини. Большие, в половину стола листы карты, отпечатанные на хорошей бумаге, позволяли рассмотреть Париж, его пригороды, окружающие леса, поля и реки как бы с высоты птичьего полета.

На карте все было понятно и без пояснений. Вот эта дорога ведет к мосту через реку. Другая тоже ведет к реке, но моста здесь нет, а дорога идет дальше. Значит, здесь брод. Он долго смотрел на разные листы карты, и постепенно в его голове начала зреть и укрепляться определенная мысль. Сначала она испугала его. Но потом окрепла, утвердилась, заняла прочное место и стала главной. Уже не мыслью, а целью, которой он сам всецело подчинился. Мысль эту теперь уже нельзя было никому высказать. Ее надо было хранить как зеницу ока и во что бы то ни стало как можно скорее довезти до Петербурга!

В следующую субботу Андрей снова отправился в гости к мадемуазель Лагарт. На этот раз у нее была уже совсем другая кампания, куда как посолиднее. Дамы были одеты в вечерние платья, а мужчины во фраки. Стол выглядел богаче. Гостями были относительно богатые горожане, чиновники средней руки, многие из них дворянского сословия, низведенного революцией до уровня рядовых граждан. Гости солидно, со знанием дела обсуждали морскую блокаду Англии, цены на вино, на хлеб.

В общем, обстановка в доме была совсем не такая непринужденная, как в прошлый раз. Женщины были чопорны, если бы не дежурные улыбки, выглядели бы совсем не светски. Мужчины же были и вовсе напряжены до предела. Их разговоры были натянутыми. Иногда Андрею казалось, что они ищут ссоры с ним. Но повода для ссоры как-то не находилось. Гость вел себя достаточно нейтрально. Когда же речь зашла об игре в карты, Андрей поддержал разговор. После этого женщины заулыбались, а мужчины чуть расслабились, и Андрей понял, что усадить его за карточный стол и было их целью с самого начала.

И тут Андрея охватил азарт. Азарт большой игры. Нет, карты здесь были ни при чем. В той игре, о которой думал Андрей, на кону стояли совсем не деньги, а судьбы государств, где роль игральных карт выполняли полки и армии. Эта игра стоила свеч!

После несколько затянувшегося ужина, в ходе которого Андрей выпил всего пару бокалов легкого французского вина, азарт большой игры придал его мыслям и телу невообразимую легкость:

— Ну, что же, господа! Пожалуй, сыграю я с вами в поддавки, — подумал он про себя.

Дамы куда-то удалились, а мужчины, один за другим, начали перемещаться в гостиную. Нетвердой походкой, с бутылкой и бокалом в руках, направился туда и Андрей. Бутылки с вином и бокалы, перекочевавшие в гостиную вместе с мужчинами, ставились прямо на пол. Теперь Андрея такая вольность нисколько не смущала. Он, как и все остальные, брал с пола бокал, наливал в него искрящуюся жидкость и пил. Потом и бокал стал ему уже не нужен.

Первый проигрыш он совершил осознанно. Потом стол, гостиная, карты и гости закружились у него перед глазами. Он продолжал играть, но уже не сознавал, что происходит, выигрывает он, или проигрывает. Кончилось дело тем, что Денис с помощью гостей загрузил бесчувственное тело барина в экипаж и отвез домой.

* * *

Пробуждение было ужасным. Раскалывалась голова, протестовал против вчерашнего насилия и желудок. Пробивающийся из окна свет был не мил. Несмотря на все это, Андрей был доволен. Он хорошо понимал, что случившееся вчера непоправимо, но он сам сознательно пошел на разрыв с прошлым. Он пошел ва-банк. Он не знал точно сумму, которую проиграл вчера, но не сомневался в том, что она большая, может быть, даже очень большая. В Петербурге люди его круга всегда прекращали карточную игру, когда видели, что человек пьян.

Если бы здесь в Париже с ним сидели благородные люди, они бы сделали то же самое. Но расписок в проигрышах при нем не было. Значит, благородством эти люди не обременены. Они предъявят расписки ему, вопрос только — в каком виде. Если просто потребуют оплаты долга, тогда он пропал. Оплатить он его не сможет. Тогда только один выход. Застрелиться. Обращаться к отцу с просьбой заплатить долг он не сможет ни при каких обстоятельствах. Если же Чернышев прав, и его хотят завербовать французы, ну тогда, милости просим. Тут-то игра и начнется. Интересно, кто же из них явится к нему. Кто-нибудь из вчерашних партнеров по карточному столу, сам Савари или кто-то из его людей? А может быть, мадемуазель Лагарт? Вот будет умора! Но пока никого не было. Так что смеяться было рано, а то и вовсе не придется.

Андрей поднялся с кровати, натянул на себя панталоны и сапоги. Решил, что этого пока будет достаточно. Спросил воды и полотенце. Симон принес то и другое. В глаза не смотрел, вопросов не задавал. Накинув на плечи халат, Андрей прилег на диван и, чтобы скоротать время, постарался заснуть. Голова продолжала болеть, а перед закрытыми глазами всплывали радужные круги. Он снова встал, достал пистолеты, проверил курки, положил оружие на стол.

Услышав характерный звук взводимых курков, в комнату влетел Симон.

Спокойно, — сказал ему Андрей. — Ждем гостей.

Он снова прилег на диван и заново начал продумывать на будущее свои действия. Больше всего сейчас ему хотелось как можно скорее убраться из Парижа куда-нибудь подальше. Вернуться в свой эскадрон и продолжить службу. Оказаться подальше от всей этой заварухи. Но тут же вспоминалось, что случившееся вчера уже необратимо. Прежнего уже не будет.

Андрей то забывался коротким сном, то просыпался вновь и вновь, то терзаясь сомнениями, то переживая будущее торжество. Иногда он вставал с дивана, ходил по комнате, снова проверял пистолеты, снова ложился и снова вставал. Время как будто остановилось. Правда, уже перевалило за полдень. Когда же что-нибудь случится! — думал он. Все, что угодно. Ночью застрелюсь, — решил он. И как-то успокоился. Даже заснул.

Проснулся он от стука в дверь:

— Барин! К вам важный господин, просит принять! — говорил по-русски Симон.

— Пусть подождет, сейчас оденусь, — ответил Андрей спросонок, озираясь в поисках сюртука.

Но важный господин не стал ждать. Он вошел в комнату и уставился на Андрея. Вид у него был не то чтобы неприглядный, правильнее сказать, отвратительный. Снизу до пояса он был одет нормально, но сквозь расстегнутый халат в свете свечей белела голая грудь. На голове красовалось полотенце, а когда он сдернул его, то нечесаные волосы растопырились во все стороны.

— Хорош, ох и хорош! — приговаривал Савари, перешагивая через сюртук, почему-то оказавшийся на полу, и усаживаясь на диван.

— Ну что, головка-то побаливает? Сейчас пройдет. Принесите из моего экипажа бутылку шампанского и подайте нам бокалы! — крикнул он слугам.

Через минуту Симон дрожащей рукой уже разливал вино по бокалам. По-хозяйски развалившись на диване, министр смотрел на Андрея как на творение рук своих. Он до сих пор удивлялся, как легко попал в его лапы этот глупый птенчик, этот самодовольный аристократ. Знал бы он, что творилось в это время в душе у Андрея, поперхнулся бы первым же глотком шампанского, которое сейчас медленно со смаком потягивал из бокала.

Андрей, продолжая с растерянным видом стоять посреди комнаты, сбросил с себя халат, натянул сюртук и, пригладив руками волосы, взял в руку бокал. С трудом сделав первый глоток, он хотел было отставить бокал, но тут же передумал и допил его до дна. Потом сел на кровать и уставился на гостя пустым взором.

Савари тоже отставил в сторону свой бокал: — Ну, что юноша, не справились с соблазнами Парижа, не распознали коварства французских вин! А ведь я вас предупреждал. Не послушались. Так проиграться в карты, и всего за один вечер. Могли бы хоть растянуть удовольствие. Что же вы теперь собираетесь делать? Заплатить такую сумму вы не сможете! Папенька вас за это по головке не погладит. Да и для него такая сумма, пожалуй, великовата будет, не так ли?

— А сколько я проиграл? — спросил Андрей.

— Ах, он и этого не знает! — всплеснул руками Савари и полез в нагрудный карман. — Двадцать две тысячи пятьсот рублей! Хорошо же вы погуляли вчера, сударь!

— Откуда же вы, ваше превосходительство, узнали о моем проигрыше? — поинтересовался Андрей.

— Парень очень неглуп, — подумал про себя Савари. — Действительно, откуда министр может узнать даже о крупном проигрыше какого-то человека в таком большом городе как Париж. Вслух же он сказал:

— Не ваше дело, сударь. Я по долгу службы обязан знать все, что происходит в столице моего государства. Лучше скажите, что собираетесь делать вы?

— Благородный человек всегда имеет в запасе достойный выход из любого положения, — гордо ответил Андрей и бросил взгляд на столик, где лежали пистолеты.

— Так вы стреляться надумали, сударь. Что же, не смею мешать. Прощайте!

Савари сделал вид, что собирается встать с дивана и уже приподнялся, но, как будто вспомнив о чем-то, сел обратно:

— Пожалуй, молодой человек, я могу вам сделать деловое предложение, которое избавит вас от необходимости стреляться. Во всяком случае, в ближайшее время. Желаете послушать?

Андрей молча кивнул головой.

— Так вот, сударь, вам повезло. Я бы сказал, крупно повезло. Как раз сейчас я испытываю нужду в русских бумажных деньгах на относительно небольшую, по сравнению с вашим долгом, сумму. Предлагаю сделку. Вы доставляете мне из России ассигнации на нужную мне сумму, а я погашаю ваш долг. Более того, я оплачу и сами ассигнации, но дорога, сударь, за ваш счет! — он посмотрел на Андрея глазами победителя. Даже скорее не победителя, а игрока, который готовится сорвать банк.

Андрей еще продолжал в чем-то возражать Савари, говорил о том, что вывоз ассигнаций из России запрещен, но это была уже агония. Обоим было ясно, что сделка уже состоялась, и надо лишь согласовать некоторые детали, на что ушло не более половины часа. Это был тот редкий случай, когда два человека, преследующие абсолютно противоположные цели, не только договариваются о совместных действиях, но и остаются весьма довольными как самими собой, так и друг другом.

Из комнаты Савари вышел первым с высоко поднятой головой, за ним, понурясь, шел Андрей. Слуги молча проводили гостя. Но как только экипаж отъехал от дома, настроение Андрея резко изменилось.

— Ура! — заорал он во все горло, — мы победили! Теперь собираться! Завтра едем в Петербург, срочно. Не все. Симон остается!

 

IX

Вскоре после присвоения Виктору звания «Ударник коммунистического труда» его портрет появился на институтской Доске почета, аляповатом сооружении, созданном по замыслу партбюро руками ремонтно-строительной бригады института. Строгим взглядом с портрета смотрел на мир солидный мужчина в белом халате. Собственный портрет Виктору понравился, несмотря на то, что сотрудники отдела, подшучивая над ним, говорили что-то вроде того: «Уж больно ты серьезен, братец!»

Доска помещалась на стене просторного холла перед входом в столовую. На противоположной стене холла была другая Доска с портретами ветеранов Великой Отечественной войны и других войн и военных конфликтов. Там тоже появился портрет Виктора в солдатской гимнастерке с медалью «За отвагу» на груди. Никакой строгости ни в глазах, ни в лице солдата не было и в помине. С интересом и с некоторым удивлением двадцатилетний Виктор смотрел на себя же, но уже тридцатилетнего.

В торце холла между оконными проемами, завершая ансамбль, на затянутом красным бархатом постаменте стоял бюст Ленина. Всякий идущий в столовую неминуемо проходил мимо холла, созерцая Доску почета и бюст. А на обратном пути бюст и Доску ветеранов. Сам Виктор в компании своих портретов чувствовал себя неким арбитром между ними. Как ему казалось, портреты вели спор друг с другом о том, кто из них ближе к оригиналу. Что поделаешь, приходилось улаживать. Правым в его глазах был то один, то другой, но, пожалуй, тот, молодой, выигрывал чаще.

Став теперь как бы лицом института, Виктор все чаще и чаще оказывался в президиумах различных собраний — партийных, профсоюзных и производственных. Поначалу он думал, что члены президиума выполняют в собраниях какую-то роль, и что ему тоже надо будет что-то там делать. Но постепенно выяснилось, что роль как правило, играют только центральная фигура президиума, тот, кто ведет собрание, и еще один-два человека, что сидят рядом с ним. Остальные же были лишь статистами, фоном, декорацией.

Сидеть в президиуме было скучно. В зале еще можно было чуть вздремнуть или развлечься газетой, заняться кроссвордом. А в президиуме надо было выглядеть деловым человеком. Большинство членов президиума держали в руках карандаш и что-то писали.

— Неужели они конспектируют выступления, зачем? — думал Виктор.

Оказалось, что нет. Чтобы не заснуть, они, как правило, что-то рисовали на листочках бумаги, стыдливо пряча в карман свои творения в перерывах или по окончании собрания. Так же, набравшись опыта, стал поступать и Виктор.

А к нему все настойчивее и настойчивее стали приставать члены парткома: — Пора тебе, Виктор, заниматься общественной работой. Хватит отлынивать.

Виктор, как мог, отнекивался. Работы полно. В дежурства народной дружины хожу? Хожу. На овощную базу тоже. Чего еще надо?

Ему отвечали, что работы полно у всех. Для народной дружины молодежи хватает, а овощная база — это не общественная работа, а некая повинность, которую приходится нести всем. Предлагали идти работать в производственный или в идеологический сектор парткома.

— Ну, что, посудите сами, я буду там делать, — говорил Виктор, — образование у меня, не ахти какое. Человек я сугубо практический. Могу делать только такую работу, в которой результат сразу виден.

Года два, наверное, удавалось ему отказываться от участия в серьезной общественной работе, пока, наконец, его не вызвал к себе секретарь парткома. Уже не тот, что напутствовал его при переводе «наверх», а новый.

— Пойдешь в профком председателем комиссии по социальному страхованию, — почти без предисловия сказал он. — Пора навести порядок в распределении путевок и материальной помощи. В этой комиссии всегда собирается сугубо женский коллектив, между собой все время ссорятся, да и жалоб на них очень много. Подбери себе команду. Чтобы была половина женщин и половина мужчин. А распределялись все профсоюзные материальные блага строго по справедливости.

— Так ведь в профком меня для этого еще и выбрать должны, — выразил сомнение Виктор.

— А уж это не твоя забота, выберут. Твоя кандидатура уже согласована с дирекцией, — ответил секретарь парткома.

Спорить и отказываться в этой ситуации было нельзя. Виктор согласился, хотя слабо представлял себе, что он будет делать в профкоме. Ни с чем подобным ему в своей жизни до сих пор сталкиваться не приходилось.

Действительно, на состоявшейся вскоре профсоюзной конференции Виктора избрали в состав профкома. Его кандидатура была предложена со стороны парткома, что в то время давало почти сто процентную гарантию избрания. Забаллотировать такого кандидата собрание могло. Говорят, такое иногда случалось, но только когда претендент на избрание уж слишком чем-то досадил коллективу. В парткомах избегали предлагать собраниям избирать одиозные личности, что и было залогом успеха.

На прошедшем в тот же день совещании вновь избранного состава профкома ему было поручено возглавить комиссию по социальному страхованию. Комиссию Виктор сформировал довольно быстро, взяв из старого ее состава только одну женщину-фронтовичку, Веру Михайловну, хорошо известную в институте. Он сделал ее своим заместителем. Сбалансировать состав комиссии пятьдесят на пятьдесят не удалось. Получилось в комиссии четверо мужчин и шесть женщин.

Собрав свою комиссию в первый раз, Виктор произнес, как кто-то сказал, тронную речь. Он фактически повторил то, что ему сказал секретарь парткома: — Распределять путевки будем по справедливости, по совести и по закону, как и все остальное. Членам комиссии по социальному страхованию в ближайшие два года путевки вообще не светят. Кто не согласен, может, пока не поздно, выйти из состава комиссии.

Когда первое заседание новой комиссии закончилось, один из ее членов, давно участвующий в разных профсоюзных комиссиях, подошел к Виктору, и сказал:

— Тяжелую ношу ты на себя взял, Витя. Давление на тебя будет очень высокое со стороны дирекции, да и со стороны парткома тоже. Этому дай, да тому дай. Не отвертишься.

А Вера Михайловна тут же дала Виктору целый ряд полезных советов, как не отказывать начальству и как соблюсти справедливость. Похоже было на военные хитрости. Очень они потом помогли ему.

В общем, наладил дело Виктор. Списки всех путевок, выделяемых институту ЦК профсоюзов, стали вывешиваться на доске объявлений профкома. Тут же потом вывешивались списки подавших заявления с кратким комментарием, кто и чем пользовался в последние три года.

Оказалось, что путевок выделяется институту очень даже много. Каждый сотрудник может отдохнуть в доме отдыха раз в три года. А с учетом того, что не менее трети сотрудников никогда за путевками не обращается, то и чаще. Санаторно-курортным лечением по медицинским показаниям могут быть обеспечены вообще все страждущие, но без гарантии попадания в курортный сезон. И все это за совсем символическую плату. Даже проезд по железной дороге по заявлениям оплачивал профком.

Трудности были с семейным отдыхом. Но тут Виктору особенно повезло. Только что ЦК профсоюзов закончило строительство нового большого пансионата на черноморском побережье вблизи Туапсе. Как всегда, строители сдали стройку с недоделками, и руководство пансионата обратилось с просьбой к предприятиям, сотрудникам которых в скором будущем предстояло стать его гостями, оказать посильную помощь. Было это в ноябре. Виктор только что вступил в свою первую общественную должность и не очень понимал, что делать с дошедшим до него через дирекцию письмом.

Опять помогла фронтовичка:

— Иди к заместителю директора по общим вопросам. Он мужик тертый, подскажет, — сказала она.

Виктор тут же зашел к нему. Прочитав письмо, заместитель сказал:

— Дело обычное. Помочь можем по договору. Мы им рабочих посылаем и кое-что из материалов, а они нам выделяют путевки. Вот и все. Давай, звони директору пансионата, в письме номер есть и фамилия его.

— Может быть, вы сами позвоните, — робко сказал Виктор.

Заместитель не стал упрямиться. Тут же снял трубку и набрал номер. На противоположном конце ответили. Прямой разговор при заинтересованности сторон всегда упрощает дело. Через пять минут уже было понятно, что нужно пансионату и что он может дать взамен. Под конец заместитель директора сказал в трубку:

— А на следующей неделе я пришлю вам на денек нашего профсоюзного деятеля. Пусть ознакомится на месте с фронтом работ и заберет от вас проект договора.

Через неделю Виктор поездом добрался до города Туапсе, а затем автобусом доехал уже до ворот пансионата. Найти директора оказалось легко. Он как раз обходил территорию пансионата вмести с несколькими мужчинами, перечисляя им недоделки строителей. Увидев Виктора, он протянул для рукопожатия левую руку. Правый рукав был у него пустой.

— Присоединяйтесь к нам. Это ваши коллеги с других предприятий, — он показал Виктору, где оставить чемоданчик.

Примерно три часа Айвазов Сергей Григорьевич водил гостей, показывал свое хозяйство. Потом пообедали в огромной столовой пансионата. Обед Виктору понравился. Заканчивая трапезу, Сергей Григорьевич сказал:

— Извините, товарищи, но договариваться с вами о взаимодействии я буду по отдельности.

На следующее утро Виктор отправился в обратный путь, аккуратно уложив в свой чемоданчик проект договора, по которому институту полагалось по двадцать путевок на каждый заезд. Это значило, что за три летних месяца в пансионате могли отдохнуть восемьдесят семей! Еще сорок семей могли отдохнуть в мае и в сентябре. Взамен институт обязался прислать бригаду квалифицированных отделочников и обеспечить поставку около ста комплектов санитарно-технического оборудования для ванных комнат вводимого в следующем году в эксплуатацию четвертого корпуса пансионата.

И все это делалось на абсолютно законных основаниях. Отделочники уезжали в пансионат в свой отпуск, и там принимались на временную работу. Сантехнику институт закупал у столичных поставщиков, а потом продавал ее пансионату.

Может возникнуть вполне естественный вопрос, ну, с отделочниками все более или менее понятно. Трудности с квалифицированными кадрами. А вот почему пансионат не мог сам купить сантехнику, без которой новый корпус не мог быть введен в эксплуатацию?

Ответ на этот вопрос современному человеку может показаться странным. Дело в том, что все без исключения производственные предприятия страны были обязаны выпускать продукцию в строгом соответствии с указаниями одной единственной организации — Госплана СССР. При всем своем могуществе Госплан в принципе не мог учесть нужды и потребности бесчисленного множества производителей и потребителей. Поэтому в стране постоянно и повсеместно возникал дефицит буквально всего, начиная от гвоздей, туалетной бумаги и детских колготок и кончая бурильными установками, цементом и керосином.

Все привыкли к дефициту. Знали, что практически любой товар нельзя купить, но его можно достать. Умные, но очень уж ехидные головы давно сформулировали, что дефицит — это еще один закон социализма. Каждый уважающий себя человек должен владеть каким-нибудь дефицитом, который можно обменять на другой.

Дефицитом могли быть собственные руки автомеханика, сантехника или парикмахера. Дефицитом могла быть голова, например врача. А возможность распоряжаться каким-либо видом товаров и услуг в масштабе предприятия или отрасли, квартала, района, области или государства позволяла владельцу решать для своего предприятия проблему дефицита в любой сфере.

При этом нельзя сказать, что решалась она обязательно путем взяток. Этот способ преодоления дефицита, чаще всего, использовался лишь теми, кто сам дефицитом не владел. А между предприятиями действовала система относительно бескорыстной взаимопомощи. Я тебе помог сегодня, ты мне поможешь завтра. Из этой взаимовыручки постепенно сложилась некая распределенная никому не подконтрольная система горизонтальных связей, компенсирующая недостатки централизованного планирования.

В данном случае дефицитом пансионата были путевки. Его он и разменивал на то, что не смог предусмотреть Госплан.

Виктор твердо усвоил этот урок. Понял, что с позиции дефицита, как закона социализма, лично он и не только он, а все сотрудники его института, да практически всех других предприятий страны, заветным меновым товаром не располагают. Но увидел в этом лишь еще один недостаток социализма, который, несомненно, со временем будет устранен. А то, что за безобидной, с его точки зрения, бутылкой сантехнику или шоколадкой работнице ЖЭК, может скрываться быстро растущий эмбрион коррупции, конечно не разглядел.

В институт он вернулся героем. Но поскольку договор с пансионатом заключала администрация института, а не профком, то при распределении путевок договорились, что часть из них будет распределяться комиссией социального страхования по представлению дирекции.

Авторитет Виктора в институте резко возрос. Он действительно сумел наладить справедливую систему распределения путевок и других социальных благ, к которой практически невозможно было придраться. На каждом заседании комиссии социального страхования теперь присутствовали представители администрации и всех отделов института. Протокол заседания скреплялся многочисленными подписями и вывешивался на всеобщее обозрение.

Но отдельные скандальные ситуации все же возникали. Теперь они появлялись не как раньше, между комиссией и сотрудниками, а совсем на другом уровне, между комиссией и дирекцией. Улаживались они в узком кругу и широкой огласки не имели, но били прямо по Виктору. Беда была в том, что за предыдущие годы уж очень многие в администрации привыкли получать от профкома путевки куда и когда им угодно, а зачастую и даже не для себя, а для родственников или знакомых.

Когда впервые сложилась такая ситуация, Виктор бросился за помощью к секретарю партбюро. Произошел короткий разговор, смысл которого заключался в том, что выкручиваться из подобных ситуаций он должен сам, без посторонней помощи, руководствуясь не только партийными установками, но реальными обстоятельствами. Жизненной правдой или правдой жизни, как выразился секретарь, считая, видимо, что это — не одно и то же.

Когда Виктор в тот раз вышел из парткома, секретарь произнес сквозь зубы:

— Научи дурака Богу молиться, он и лоб расшибет!

В должности председателя комиссии социального страхования Виктор продержался четыре года. За это время люди привыкли к тому, что комиссия выносит свои решения справедливо и беспристрастно. Берется за решение иногда сугубо личных проблем. Каждый знал, что дважды в неделю, после окончания рабочего дня, он может прийти к председателю комиссии и встретить в нем взаимопонимание при обсуждении его проблем.

А на третий срок Виктора в профком не выбрали. Ни партком, ни дирекция, ни сами участники очередной профсоюзной конференции не предложили его кандидатуру. Они вообще о нем не вспомнили.

Сам Виктор давно устал от этой работы и расстался бы с ней и сам с радостью, но было как-то обидно. Столько трудился, можно было бы хоть спасибо сказать.

Спасибо, действительно, ему никто так никогда и не сказал, но люди еще долго продолжали идти к нему со своими проблемами. Когда же он говорил им, что он уже не при делах, очень удивлялись.

— Вы же сами меня не выбрали, — говорил он им.

— Как же так получилось? — сокрушались они.

Часто, не найдя понимания в новой комиссии, они возвращались к нему, жаловались. Виктор всех выслушивал, иногда давал советы, но входить во взаимодействие с новой комиссией категорически отказывался.

Лишь однажды он подал заявление в профком с просьбой выделить ему семейную путевку для отдыха в том самом пансионате. Его просьбу удовлетворили. Впервые Виктор с женой и сыном отправился к морю, которое никто из них никогда не видел.

Стоял июль 1979 года, когда поезд Москва-Адлер доставил очередную партию отдыхающих на промежуточную станцию маршрута, в город Туапсе. Там пересели на электричку и через час с небольшим высадились на маленькой станции, где их ждал автобус от пансионата.

— Скорее, бежим к морю! — торопил родителей восьмилетний сын, Алешка.

Родителям тоже не терпелось поскорее увидеть море, и все трое вскоре уже бегом спускались по лестнице с высокого берега на пляж. Палило солнце, брызги морской волны сверкали алмазами. Взяв сына за руки, бросились в теплую воду. Что и говорить, здорово!

К ужину вернулись с пляжа, голодные, как черти. И тут пансионат не подкачал. Было и сытно, и вкусно. Вечером были какие-то развлечения для детей, но дорога, море и множество впечатлений утомили всех, а утром началось все сначала: завтрак, море, пляж, обед, опять море, ужин.

На третий день Виктор затосковал, на четвертый затосковала Ольга. Да и сын уже без прежнего задора шел к морю. Красивое оно, конечно, но хотелось чего-то еще, какого-то движения, что ли.

Виктор с Ольгой в молодости ходили в походы, плавали по рекам на байдарках. Когда сын подрос, вернулись к этому занятию. В походах были элемент борьбы со стихией, преодоление трудностей, своеобразная романтика. Костер, гитара, компания. Здесь ничего этого не было. Пансионат работал в режиме заводского конвейера, обеспечивая гостям еду и сон. Ничего другого от него и не требовалось. Хорошо для мам с малыми детишками, для пенсионеров тоже неплохо.

Съездили на экскурсию на маленьком теплоходе. Приняли участие в празднике Нептуна. Детей, в том числе и Алексея, раскрасили, как папуасов. Весело было. В целом отдохнули неплохо, но, приехав в Москву, решили сюда больше не возвращаться. Действительно, в последующие годы, когда Виктору удавалось получить отпуск летом, стали ездить по стране на машине. Дороже это, конечно, но гораздо интереснее. А остальное время летом проводили в своем имении. Так они называли свой сарайчик на шести сотках вблизи города Руза. Плавали на лодке по водохранилищу, ходили в лес по грибы да по ягоды. Копались в земле. Что-то сажали и пересаживали. В общем, занятие находилось всегда. Да и сын не скучал. Друзей, товарищей вокруг было полно.

А тогда, сидя под тентом у моря и наблюдая, как Алешка плещется в волнах прибоя, Виктор невольно сравнивал свое босоногое детство с его. Нет, он ни в коем случае не считал себя обделенным. В той голодноватой и диковатой жизни была своя прелесть. Но как изменилась жизнь!

По рассказам деда он знал, что детство отца мало чем отличалась от его собственного. Война, революция, разруха. А вот детство самого деда прошло совсем не так. Москва тогда была сытной, хлебосольной и богомольной. Дед окончил реальное училище и собирался учиться дальше, но в это время умер отец. Надо было кормить семью, поднимать младших брата и сестру. Вот и пошел учиться на машиниста паровоза. Получали они тогда за свою работу хорошие деньги.

Таким образом, три последних поколения Бранниковых имели свои счеты с войнами. Что-то будет в Алешкиной жизни?

— Надо суметь дать ему хорошее образование, — думал Виктор. Этот вопрос они с женой обсуждали не раз, споря лишь о том, чему стоит учить ребенка на рубеже двадцатого и двадцать первого веков: гуманитарным наукам или техническим. Виктор, разумеется, настаивал на технических науках, а Ольга мечтала видеть Алешку врачом или учителем. В конце концов, оба сходились в том, что кем быть Алексей решит сам, чуть-чуть позже, когда подрастет.

* * *

В том же 1979 году советские войска вошли в Афганистан. Газеты писали, что, идя навстречу просьбе законного правительства этой страны, выполняя свой интернациональный долг, СССР вводит в Афганистан ограниченный контингент войск. О численности войск, их составе, и о том, что они будут делать в этой стране, ничего не говорилось.

Уж на что Виктор был советским человеком, верил партии и правительству, а и его передернуло, когда он об этом узнал. Хоть и далек Афганистан от Венгрии и Чехословакии, а цепочка между ними прослеживалась. Только в Европе, — думал Виктор, — можно начать войну и кончить ее. А в Афганистане такое не пройдет. Завязнем там на многие годы, а сколько солдат в землю положим, не сосчитать. А что взамен?

В январе 1980 года Виктор получил повестку из военкомата. Как человек, привыкший к дисциплине, явился туда в назначенное время. В скупо освещенном коридоре было много народа. В основном, мужчины разного возраста, но были и женщины. Они сидели группкой в торце коридора.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец, Виктор услышал свою фамилию и вошел в указанную ему дверь. Сидевший за столом майор, выглядящий лет на тридцать, не более того, жестом пригласил его сесть.

— Бранников Виктор Иванович, не так ли? — спросил майор, отрывая глаза от папки с личным делом, чтобы посмотреть на ее хозяина.

— Так, точно! — коротко ответил Виктор.

— Не хотите ли, Виктор Иванович, еще раз послужить в армии?

— Никак нет, товарищ майор!

— Да, вы не торопитесь с ответом, сержант. Вам будет предложена хорошая должность, приличная зарплата. Климат в тех местах, где будете служить, замечательный. Горный воздух. Будете работать инструктором военного дела. Под пули вас никто посылать не собирается, — настаивал майор.

— Никак нет, товарищ майор!

Но майор и так и этак старался уговорить Виктора снова пойти служить. Рассказывал, как здорово ему будет в армии. Виктор выслушал его из вежливости, но от вопроса не удержался:

— А что же вы, товарищ майор, тут в Москве трудитесь, а не там, где чистый, горный воздух?

— Я здесь Родине нужен, — буркнул майор, мельком глянув на собеседника, и переходя на «ты», — Ладно, иди, герой. В личном деле написано, что ты генерала по Москве возил. Теперь ясно, за какое такое геройство медаль «За отвагу» у тебя.

Наверное, надо было обидеться, но Виктор ответил спокойно:

— Я, товарищ майор, два года на границе служил, нарушителей ловил, именно там, в тех местах где, как вы говорите, горный воздух и кристально чистые реки. За то и медаль получил. А уж потом генерала по Москве возил.

Сделав такое разъяснение, Виктор с достоинством покинул Военкомат. Но, выйдя на улицу, понял, что остался недоволен собой. Не сумел объяснить майору свою позицию по Афганистану. Ну, как объяснить ему, что нельзя воевать в Афганистане? Как объяснить, что нам нечего делать в стране, где все население вовлечено в междоусобицу. Где война — это образ жизни, а для борьбы с чужаками, можно сказать, пришельцами, они объединятся между собой так, что земля будет гореть под ногами наших солдат. Майор может это не понимать, но партия, правительство должны, обязаны это знать и понимать. Пожалуй, именно в эту минуту он понял, что перестает понимать и разделять линию партии, и это ужаснуло его больше всего.

Говорят, нет хуже дьявола, чем падший ангел. С этой минуты он стал обращать внимание на многое, что не замечал или не хотел замечать, видеть, и слышать ранее. На постепенно пустеющие полки магазинов, на рост цен, на давку в транспорте, на замедление жилищного строительства. Он стал все это видеть и чувствовать, близко принимая к сердцу, инстинктивно понимая, что все это — симптомы тяжелого заболевания общества, его страны, интересы которой всегда были ему небезразличны.

* * *

Несмотря на то, что Виктор перестал работать в профкоме, да и вообще оказался вдали от общественной деятельности, его все равно постоянно приглашали в президиумы почти всех собраний, проходивших в институте по разным линиям: партийной, профсоюзной, производственной. Он привык к этой своей роли, воспринимал ее как неизбежное зло. Сидя за покрытом красным или зеленым сукном столом президиума и стараясь не заснуть, он, как правило, даже не слышал, о чем идет речь на собрании. Высший пилотаж, спать с открытыми глазами, он так и не освоил, так что приходилось с умным видом рисовать чертиков и думать о чем-нибудь своем. Выступать на этих собраниях ему никто не предлагал, а сам он инициативы не проявлял.

Так, наверное, дело шло бы и дальше, но с какого-то момента тон собраний начал меняться. Входила в моду критика и самокритика. Стало возможным критиковать, например, службу снабжения предприятия, работу столовой, транспортное обеспечение, что-то подобное. Поняв, что критические выступления становятся не наказуемыми, народ начал высказываться на собраниях не по разнарядке, а по собственной инициативе. Самые отчаянные осмеливались критиковать общую организацию работы предприятия и даже самого заместителя директора института по общим вопросам.

Однажды, на подобном собрании, когда Виктор по обыкновению, сидя в президиуме, погрузился в обдумывание вопроса о ремонте крыши сарая на своем садовом участке, кто-то из зала вдруг крикнул:

— Пусть Бранников скажет!

Весь зал устремил свой взгляд на Виктора, а он, поняв, что сейчас ему придется выступать, мучительно пытался понять, о чем идет речь! Нельзя сказать, что он был совсем не в курсе дела. Тема, обсуждаемая партийно-хозяйственным активом, так именовалось данное собрание, была ему известна: организационно-технические проблемы предприятия. Обсуждалась она уже не в первый и, наверное, не в последний раз. По результатам обсуждений собрание обычно принимало какое-то заранее подготовленное и согласованное с дирекцией решение, которое потом ей же направлялось якобы для исполнения. В общем, совсем неинтересно. Виктор все это давно уже знал и понимал, что подобные собрания организуются здесь и на других предприятиях лишь для того, чтобы, что называется, выпустить пар из народа.

После нескольких лет молчания сама по себе необходимость говорить с трибуны до смерти напугала Виктора. Щеки его покраснели, сердце забилось чаще, а по спине потекли струйки холодного пота.

Председательствующий повернулся к нему и как-то особенно торжественно произнес:

— Виктор Иванович! Народ просит вас высказаться!

Что тут поделаешь, стараясь унять дрожь во всем теле, Виктор поднялся со своего места и, не спеша, собираясь с мыслями, направился к трибуне. Народ затих. Такой мертвой тишины в зале, где находилось не менее трехсот человек, наверное, никогда не было.

Идя к трибуне и вслушиваясь в эту жуткую тишину, Виктор понимал, что должен, просто обязан достойно ответить на ожидания публики, но чего, какого откровения ждет она от него, понять не мог.

Два десятка шагов, отделявшие Виктора от трибуны, дались ему нелегко. Микрофон на гибкой подставке представился ему изготовившейся к броску змеей. Глядя на него как на врага, Виктор пару раз кашлянул. Потом поднял глаза, оглядел зал, где было так много знакомых лиц, и уперся взглядом в противоположную стену. Так было спокойнее.

Утвердившись, наконец, на трибуне, Виктор произнес: — Дорогие товарищи!

Зал одобрительно загудел.

Помедлив немного, Виктор налил в стакан воды из стоявшего на трибуне графина и отпил глоток. Микрофон разнес по всему залу звук лившейся в стакан воды, стук зубов по стеклу и бульканье в горле. Зал, будто поняв, как тяжело дается выступающему каждое сказанное им слово, снова затих. Дальше тянуть время было уже нельзя, и Виктор заговорил медленно, с расстановкой:

— Что говорить зря! Работать надо!

Зал отреагировал на эти слова редкими аплодисментами. Подбодренный ими Виктор с решимостью отчаяния, вдруг, неожиданно для самого себя, произнес:

— А чай в столовой всегда холодный! Не порядок! Надо исправить!

Уже понимая, что несет с трибуны какую-то чушь, он закончил:

— С чая начать надо! Тогда и все остальное пойдет!

К удивлению Виктора, зал разразился бурными аплодисментами. Возвращаясь нетвердым после пережитого шагом на свое место, Виктор был остановлен председателем собрания:

— Ну, вы прямо-таки трибун, Бранников! Никак не ожидал. Смотрите, как вы завели зал. С чая, значит, говорите начинать надо! Поздравляю!

Неуклюже подобранные Виктором слова, воспринятые залом, как иносказательность, действительно принесли ему в институте славу, продержавшуюся несколько месяцев. Через пару недель в столовой появился чайный стол с огромным электрическим самоваром, которым мог воспользоваться любой желающий. Кто-то повесил над столом лист бумаги, на котором красивым почерком было написано: «Самовар Бранникова», а ниже цитата из его выступления: «С чая начать надо!»

Еще долго к Виктору подходили люди и выспрашивали, что он имел в виду, когда произносил запомнившиеся всем слова. Начать с чая, а чем продолжить? Виктор солидно отмалчивался. Не говорить же всем, что ни о чем таком особенном он и не думал, что слова эти вырвались у него сами собой, и нет у них продолжения. Никто не верил ему, а многие переиначивали его слова: начинать надо с парикмахерских, с булочных и т. д. Уже шла перестройка, и все подобные выражения имели некоторый смысл. За ними смутно просматривалось таинственное и непредсказуемое будущее.

В конце восьмидесятых годов двадцатого века цензура в Советском Союзе фактически рухнула. Иносказаний типа «начинать надо с чая, с булочной, с парикмахерской» уже не требовалось. Все всё уже и так понимали: страна сама ломает свои устои. Верхи и низы на это согласны. Есть какая-то сомневающаяся серединка. Не проблема, ведь большинство «за»!

Пьянящий обманчивой свежестью ветер перемен вводил в обиход новые слова, менял риторику речей высшего руководства страны. Сам Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев бросает в массы лозунг: «Построим социализм с человеческим лицом!» Признает, стало быть, что тот социализм, который строился до сих пор, имел какое-то иное лицо, звериное, что ли.

Заговорили о возвращении к ленинским принципам управления страной, об отказе от плановой экономики и переходе к рыночным отношениям, о вреде пьянства, и еще много-много о чем. Все эти мысли по отдельности казались правильными, но никак не выстраивались в разумную программу действий. Наоборот, они звали народ еще раз разрушить старый мир до основания, ну а потом, будет видно! Вполне трезвая мысль о том, чтобы начать с парикмахерских и булочных, при этом тонула в трескотне громких фраз.

Беснуются газеты, радио и телевидение. Политики соревнуются между собой, изобличая страну, партию, ее вождей, а заодно и весь советский народ во всех вселенских грехах. Призывают рушить все до основания, чтобы затем очищенными, голенькими, в чем мать родила, вступить в дружную семью народов мира.

Вскоре оказалось, чтобы прийти к светлому будущему, на этот раз надо сначала искоренить пьянство. Неплохо бы, конечно, но зачем же для этого вырубать виноградники! Как будто народ до сих пор пил исключительно виноградные вина!

Плохо становилось и с закуской. Из магазинов стали пропадать продукты первой необходимости: мясо, молоко, масло, яйца. Зато появились первые кооперативы, куда ринулась молодежь. В стране по баснословным ценам начали продаваться видеомагнитофоны, новейшие телевизоры и первые персональные компьютеры. В продаже появились порнографические журналы. Высшие достижения западной демократии хлынули в Страну советов.

Было, конечно, в вакханалии тех лет и много полезного. Прекратилась, например, бездарная война в Афганистане. Войска оттуда вывели, а бывшим воинам дали привилегии в создании кооперативов. Им в приоритетном порядке начали выдавать разные квоты на импорт товаров из-за рубежа, а заодно и на экспорт. Почему-то такими же льготами стали наделять и церковь.

Горбачев вывел советские войска из Европы, причем без всяких официально закрепленных в международных договорах предварительных условий. Вывел, что называется, «в чистое поле». Большая часть офицеров из состава выведенных из Европы войск была уволена из армии.

Никто не спорит. Спустя почти полвека после войны международные отношения следует урегулировать. Европа была готова и к длительным переговорам по поводу вывода войск, и к выделению крупных средств для их обустройства. Но Горбачев широким жестом сделал бесценный подарок Европе, став после этого одним из самых уважаемых людей в мире, но только не в Советском Союзе. Первый президент СССР стал и последним.

По своей щедрости его подарок Европе можно сравнить лишь с тем, что сделал в свое время Хрущев. Подарил Крым Украине. А ведь Россия воевала за Крым чуть не с шестнадцатого века и делала это неспроста. Уж больно донимали ее крымские ханы своими набегами. Царская Россия таких подарков себе не позволяла. Да, продали в свое время Соединенным штатам Америки Аляску. Так ведь, во-первых, продали, а не подарили. А во-вторых, управлять ею из Московского далека все равно было невозможно. Дай Бог, было с Дальним Востоком справиться!

Завершил разгром некогда великой страны Ельцин. Сначала Беловежским соглашением, а затем и заявлением: «Берите себе столько суверенитета, сколько унесете». По сути, он сказал: «Спасайтесь все, кто как сможет!»

Ну, как было не выполнить такое указание!

Промышленность при этом встала. А как ей было не встать. Все связи разорваны. Госплана нет. Рынок все сам сделает, говорили крупнейшие экономисты. Наверное, сделает, только когда. За рубежом купить проще, а, зачастую, и дешевле. Там у них все налажено. И страна села всем весом на нефтяную иглу. Краешком она начала садиться на нее и раньше, когда Хрущев, начисто разорив свое сельское хозяйство и не дождавшись невиданных урожаев кукурузы за полярным кругом, начал закупки продовольствия за рубежом.

Но тогда это были еще «семечки». Всего несколько процентов от всеобщего валового продукта. А в девяностых годах, когда вся страна оказалась банкротом, нефть и газ стали почти единственным достоянием республики.

На фоне всей этой вакханалии, все же, кто-то продолжал работать. По огромной стране ходили поезда, летали самолеты. Добывались руда, уголь, нефть, выплавлялась сталь, работали больницы и школы. Нормальные, здравые люди не хотели вступать в дружную семью народов мира голыми. Они хотели работать, делать свое дело, жить в тепле и достатке с занавесками на окнах и скатертью на столе, растить детей. Продолжая трудиться, стремясь удовлетворить свои мещанские интересы, они, как могли, сопротивлялись начинавшейся деиндустриализации страны.

Боролся за свои интересы и маленький коллектив, где трудился Виктор.

 

X

Расстояние от Санкт-Петербурга до Парижа по прямой около двух тысяч восьмисот километров, и за время существования этих городов никак не изменилось. Путешественнику, если он, конечно, не летит по воздуху, придется на этом пути преодолеть гораздо больше километров, или верст, что в данном случае не имеет значения, и пересечь границы многих государств. В начале девятнадцатого века по воздуху не летали. По земле перемещались с помощью лошадей, а по морям плавали, используя парус. И то и другое двигалось медленно. Лошади могли перемещать экипажи или всадников со средней скоростью никак не больше десяти километров в час. Если только дорога это позволяла. Кроме того, в дороге иногда приходилось останавливаться, чтобы, например, сменить лошадей, отремонтировать экипаж, пройти таможенные формальности. Наконец, у любого живого человека есть естественные физиологические потребности.

Да и не безопасны были европейские дороги в то время. В любой момент лихие люди могли остановить одинокий экипаж, и, в лучшем случае обобрать пассажиров до нитки, а уж о худшем не стоит и говорить. Особенно славились этим Россия и Польша. На их просторах, да еще и покрытых густыми лесами, можно было пропасть, что называется, не за грош.

Наполеоновские завоевания еще более усложнили путешествие по Европе. Путник зачастую не знал, в каком государстве он в данный момент оказался. К кому и куда обращаться за помощью и где, у кого искать правду в случае спора по самому пустяковому вопросу.

Богатые, не стесненные временем, люди двигались по дорогам Европы неспешно. Подолгу останавливались в крупных городах, чтобы отдохнуть, осмотреть достопримечательности. Отправляясь далее, собирались в большие колонны, нанимали охрану.

Все это было хорошо известно Андрею, однажды уже проделавшему этот путь, но никак не страшило его. Тогда, отправляясь в дорогу, он стремился как можно быстрее добраться до Парижа, чтобы скорее начать новую жизнь. Он искал и жаждал захватывающих приключений. Как мы видим, они не заставили себя ждать слишком долго. И все же он позволил себе по дороге хоть ненадолго останавливаться в таких крупных городах как Рига, Варшава, Берлин.

Теперь об остановках из любопытства не могло быть и речи. Надо было во чтобы то ни стало, как можно скорее добраться до Петербурга, чтобы завершить игру с Савари, а заодно и осуществить еще один замысел, который созрел в голове у Андрея.

С собой взяли минимум вещей. Прежде всего, оружие. По паре пистолетов, запас пуль и пороха. Шпаги хороши для парадов. Оставили их в Париже. С собой взяли сабли, настоящее оружие для настоящего боя. Теплая одежда. Это здесь, в Париже в январе тепло, как в апреле в Петербурге, а в Польше, почти на середине пути, начнется зима. Будет уже февраль. Самое время для буранов и снежных заносов. Симон нажарил отъезжающим мяса в дорогу. На первые дни хватит, а там уж самим придется заботиться о пропитании.

Ранним утром следующего дня Симон доставил товарищей на почтовую станцию. Длинная дорога началась удачно. До Берлина на почтовых дилижансах, следующих регулярно и днем, и ночью, доехали без приключений. Дальше двигаться стало труднее. От Берлина до Варшавы не было регулярного сообщения. На почтовых станциях приходилось ждать, когда наберется достаточное число желающих ехать на очередной дилижанс. Когда пересекли границу Российской империи и оказались в Польше, то о том, чтобы ехать ночью, ямщики и говорить отказывались. Скорость передвижения упала вдвое. Но серьезных попыток нападения не было. Лишь однажды дорогу перегородило человек шесть мужиков. Ямщик остановил лошадей метров за сто до них.

— Гони! — приказал Андрей. Сам встал на подножку кареты с пистолетом в руке. То же самое сделал Денис. Мужики разбежались в разные стороны. Поостереглись связываться с решительно настроенными вооруженными путниками.

Дорога от Варшавы до Вильно оказалась более оживленной. За деньги здесь соглашались ехать и ночью. Снега вокруг стало много, когда до Вильно оставалось километров триста. Здесь уже не было дилижансов, а на почтовых станциях почти никогда не было лошадей. Стали нанимать ямщиков из местных. Времени на уговоры уходило много. Лошади были плохие, но с легкими санками они справлялись, так что двигаться стали даже быстрее, чем в дилижансах.

Как ни спешил Андрей, но только на сорок девятый день они с Денисом, наконец, въехали в Петербург и уже глубокой ночью постучали в дом Ивана Николаевича, подняв там небольшой переполох. Из-за двери выглянул Степан с огромной дубиной в руках, но, увидав, кто приехал, отставил ее, распахнул дверь и бросился в дом будить Ивана Николаевича.

Из своей комнаты вскоре вышел хозяин. Обнял сына, поздоровался с Денисом и тяжело опустился в кресло. Пока топили баню, Андрей рассказывал отцу о Париже, о дороге туда и обратно, об университете. О делах не сказал ни слова. Денис сидел с ним рядом.

Проснулся Андрей вместе с не ранней петербургской зарей. Мартовские деньки уже удлиняли светлое время суток, но до весны здесь было еще далеко. Хотелось понежиться в теплой уютной постели, но времени терять было нельзя. Андрей встал и, не спеша, с удовольствием облачился в свой новенький офицерский мундир. Прицепил саблю. Гремя сапогами и позванивая шпорами, прошелся сначала по комнате, потом по дому. Остановился у большого зеркала. Собственный вид ему понравился.

Вошел в столовую. Отец уже был там, ожидая сына. Оглядел его ловкую фигуру, улыбнулся. Завтракать сели вдвоем. Дениса слуги увели на кухню: пусть отец с сыном хоть словом перемолвятся.

За завтраком Андрей сказал отцу, что ввязался в большую игру. Чем кончится, не знает, но дело серьезное и очень уж не простое. По сути ничего не сказал. Да Иван Николаевич и не спрашивал. Понимал, дела военные не предмет для домашней болтовни.

Степан доложил, что экипаж подан, и Андрей отправился в военное министерство. Войдя туда, он сразу понял, что совершенно не ориентируется в министерских коридорах. Дежурный офицер беседовал одновременно с несколькими посетителями весьма важного вида, и Андрей вынужден был ждать, когда тот соблаговолит обратить на него внимание. Когда же, наконец, это произошло, он четко доложил, что имеет донесение для начальника «Особенной канцелярии». Так велел сказать при возвращении из Парижа сам Барклай-де-Толли.

— Оставьте донесение, я передам ему, — сказал дежурный офицер, и опять занялся с другими посетителями.

И снова Андрей вынужден был ждать, чтобы сказать, что донесение устное и передать его он может непосредственно только одному человеку, полковнику Закревскому.

На этот раз дежурный офицер понял, что ему не удастся так просто избавиться от назойливого корнета, и указал ему номер комнаты, где должен находиться заместитель начальника, добавив при этом, что его сейчас там нет.

Андрей отыскал указанную ему комнату и убедился, что дежурный офицер сказал ему правду. Дверь была заперта. Андрей уселся на стоявшую поблизости скамейку и приготовился к длительному ожиданию. Во время почти двухмесячной непрерывной скачки из Парижа в Петербург ему и в голову не могло прийти, что здесь, дома ему придется так бездарно терять время.

А время шло, медленно, но неудержимо. Где-то часы пробили два часа пополудни. По коридору сновали офицеры, но к заветной двери никто не подходил. Среди офицеров изредка попадались корнеты, но в большинстве своем это были полковники и генералы.

Когда пробило четыре, Андрей понял, что день клонится к концу, и скоро здесь вообще никого не останется.

— Надо идти к министру, — решил Андрей. Только ему была известна суть его миссии.

В приемной министра толпилось множество народа, все больше высшие чины. Но Андрей, поборов робость, пробрался к столу у двери кабинета, за которым восседал солидный, усатый полковник. Щелкнув каблуками, Андрей доложил:

— Корнет Славский. Из Парижа со срочной информацией.

Полковник удивленно посмотрел на молодого корнета, протянул ему бумагу и перо, пододвинул поближе чернильницу:

— Напишите свое имя и звание, я доложу, ждите. Когда изволили прибыть?

— Сегодня ночью, ваше превосходительство! — отрапортовал Андрей.

Через некоторое время Андрей увидел, что полковник с его бумагой скрылся в кабинете министра. Оттуда долго никто не выходил. Потом дверь открылась, из кабинета вышел сам Барклай де Толли и направился прямо к Андрею:

— Ну, что же вы, батенька, прибыли ночью, а до меня только сейчас добрались.

— Простите, ваше сиятельство, я к вам с самого утра пробиваюсь, дело-то срочное, — не смущаясь, ответил Андрей. Он уже видел, что министр на него не в обиде.

— Ладно-ладно, это я так, брюзжу по-стариковски, не обижайтесь. Мне самому очень интересно, что вы мне расскажете, идемте ко мне в кабинет.

В кабинете министр предложил Андрею кресло, запер на ключ дверь, приговаривая: «Нам лишние уши не нужны», и сел рядом.

Андрей, который столько времени ждал этого разговора, начал взахлеб рассказывать о Париже, о своей встрече с Чернышевым, его поручении ему. О том, как перед ним появилась француженка, бывшая петербургская гувернантка. Как она свела его с картежниками. Как он дал сначала себя напоить, а потом обыграть в карты. И, наконец, о том, как к нему явился сам министр полиции Савари с предложением доставить ему в Париж русские ассигнации. Он начал уже говорить о тех предложениях, которые у него созрели за все это время, но министр его остановил:

— Не так быстро, молодой человек. Давайте начнем сначала и рассмотрим все по порядку. Я буду задавать вопросы, а вы будете на них отвечать. Желательно, полно, но кратко.

— Итак, расскажите о вашей встрече с Чернышевым, и о его поручении, — полковник взял со стола лист бумаги, карандаш, и начал писать: вопрос — ответ.

На разговор ушло около двух часов. За это время Андрей заново пережил всю свою парижскую эпопею, а Барклай де Толли в деталях разобрался как в замысле Чернышева, так и в том, как Андрей привел в исполнение первую его часть.

— А что бы вы сделали, корнет, если бы Савари к вам не пришел тем вечером? — спросил он под конец.

— Я бы застрелился, — ответил Андрей.

— Ну, и рисковый же вы человек! — не то удивился, не то восхитился Министр. — Ладно, подытожим. — Вы предлагаете нам самим напечатать несколько экземпляров фальшивых ассигнаций и передать их Савари. Он их размножит, и с ними Наполеон вступит в Россию. Крестьяне, с которыми солдаты будут расплачиваться за товары, конечно, подделку не обнаружат, а вот банки их не примут. Что же получается, за все будет расплачиваться наш крестьянин?

Андрей опешил. Об этом он как-то не подумал. Значит, Чернышев ошибался! У него на глазах одной фразой министр перечеркнул, как ему казалось, грандиозный замысел. Отчаяние отразилось на его лице. Министр заметил это.

— Нет-нет. Не убивайтесь раньше времени. Чернышев прав. Когда ты не в силах противостоять обстоятельствам, то следует попытаться их чуть-чуть перенаправить, что ли. Я доложу императору. Без его согласия на такое дело идти нельзя. Но я понял, у вас появилась еще одна идея, расскажите о ней.

— Да, ваше сиятельство, в Париже я посещал лекции в Сорбонне, в основном, по римскому праву. Но, заодно, и по естественным наукам. Одна из них была посвящена астрономии, навигации и картографии. На меня произвела огромное впечатление подробная карта Франции, составленная в восемнадцатом веке династией Кассини. Над ней трудились целых четыре ее поколения, и, Бог знает, сколько еще народу под их руководством. Так вот, я подумал, а не попробовать ли нам, взяв карты европейской части России, внести в нее некоторые изменения, и всучить ее французам через того же Савари, — предложил Андрей.

— Какие изменения? — не понял Барклай де Толли. — Что вы имеете в виду?

— Очень просто. Там, где нет дороги, нарисовать ее. Где есть мост, его не показать. На месте болот нарисовать леса. Может быть, и не везде. Немногие наши основные дороги искажать, наверное, нельзя, а то такая карта очень быстро выйдет из доверия.

— Что же, мысль интересная, даже очень интересная. Похоже, мы не зря отправили вас в Париж, — министр каким-то новым взглядом посмотрел на Андрея. — Если бы не война на носу, надо было бы вам остаться учиться в университете. Саблей махать много ума не надо, а вот людей образованных у нас ох как мало. А где вы остановились в Петербурге?

— У батюшки своего. Думал завтра, если дозволите, махнуть в Павловское, в свой эскадрон, — ответил Андрей.

— Нет, не дозволю, корнет, — строго ответил министр, — Такие дела предлагаете делать, а сами поразвлечься хотите. Нет и еще раз нет. Никуда из Петербурга не уезжайте. В ближайшие дни я вас извещу о наших решениях.

— А что делать с моим помощником, Денисом? Симон-то в Париже остался, вроде как заложником, да и дом арендованный караулить, — спросил Андрей.

— Симоном вы и без меня уже распорядились, а Денис пусть при вас будет, — министр поднялся с кресла. — Ну а батюшке своему от меня привет передавайте.

Поздно вечером Андрей возвратился в отчий дом. Мил он был ему. Вот только ждать опять было надо. Невыносимое занятие!

* * *

На следующий день после завтрака Андрей принялся ходить по комнате, прислушиваясь ко всем внешним звукам. Не постучит ли кто во входную дверь. Но в доме стояла гробовая тишина, лишь каждые полчаса тихонько, но со значением били часы. Ходить надоело. А что если ждать придется не день, и не два, а, например, неделю. Пошел в библиотеку. Среди книг время пошло чуть быстрее. Боя часов он здесь не слышал. Увлекся чтением, так что не заметил, как подошел обед. Потом читал до ужина. Следующие дни прошли как-то легче. Во-первых, втянулся в чтение, а во вторых, мозг перестал непрерывно чего-то ждать.

События начали развиваться лишь на шестой день. Из военного министерства прискакал курьер с приказом Андрею следующим утром прибыть в Петропавловскую крепость.

Шпиль Петропавловской крепости в то время был виден почти из любой точки города. Не раз Андрею доводилось проезжать мимо нее, но внутри бывать не случалось. И слава Богу Когда в компании речь заходила о ней, все невольно снижали голос. Страшное место, что и говорить.

По полутемным коридорам Андрея провели в один из казематов. Теперь Андрей понял, чем каземат отличается от обычной комнаты. Гнетущей, мрачной обстановкой и ощущением сырости. Темные, в потеках стены из грубого камня, пол, выложенный неровными каменными плитами, сводчатый потолок. Все это одного цвета, серого или черно-серого. Крохотное зарешеченное окошко под самым потолком, с которого не хотелось спускать глаз. В каземате горело несколько свечей, но они были не в силах рассеять тьму, особенно в углах, где она была особенно густой.

У стены под окошком стоял большой стол, за которым сидело двое штатских и один военный. Когда Андрей вошел в каземат, все они повернулись к нему. Военный, приветствуя коллегу, кивнул ему и жестом пригласил сесть на стул у края стола.

Только сейчас, оказавшись спиной к окну, Андрей разглядел, что у противоположной стены на низенькой скамейке сидит мужчина в арестантской одежде и в цепях.

Один из штатских продолжил прерванный приходом Андрея разговор с арестантом: — Я тебе еще раз говорю, Афоня, не упрямствуй. Господа военные ничего плохого тебе не сделают. Поработаешь у них, глядишь, тебе и срок скостят, а то и вовсе выпустят. — Голос штатского звучал успокаивающе.

Но арестант от чего-то отказывался. Мотал головой. О чем шла речь, Андрей пока не понимал.

— Ну, давай начнем сначала, — терпеливо говорил штатский. — Ты ассигнации подделывал? — Арестант кивнул головой. Тебе срок дали? — снова кивок. — Не сегодня, так завтра тебя на каторгу отправят, будешь соль в шахте добывать. До срока не доживешь. Он ведь у тебя какой? Десять лет. А там, в шахте больше трех никто и не выдерживает. Так что соглашайся, хуже тебе уже не будет.

Арестант подал голос:

— Когда суд был, судья сказал, что если я еще раз за это дело возьмусь, то меня повесят. Что же это я, своими руками на себя петлю надену?

— Чудак ты, человек! — опять заговорил штатский. — Конечно, если ты опять по своей воле начнешь ассигнации делать, тебя бы следовало не повесить, а колесовать и то мало. А здесь государственное дело сделать надо. Может, тебя тогда не на каторгу отправят, а просто в ссылку, в Сибирь. Будешь жить где-нибудь на бережку славной речки, рыбку ловить и Бога славить. Плохо ли? — и он обратил свой взор к военному.

Военный не стал ходить вокруг да около:

— Вот позову сейчас своих солдат, поставят они тебя к стенке, и шлепнут. Ни шахты, ни речки не увидишь!

Похоже, что слова военного оказались для арестанта более доходчивыми, а может быть, он уже давно смекнул, что отвертеться от поручения никак не удастся. Во всяком случае он начал канючить про то, что ему бы надо в баню, постричься, побриться, да и кушать уж очень хочется. Все поняли, что дело сделано. С арестанта сняли оковы, кинули ему шубейку старенькую, мехом внутрь, и втолкнули в тюремную карету, ждавшую у крыльца. Казаки сели в седла и поскакали за каретой.

Андрей, вместе с военным, оказавшимся драгунским капитаном, вышел на крыльцо. Познакомились.

— Поедемте со мной, — предложил капитан, показав рукой на черный экипаж, стоявший поблизости, весьма похожий на тюремный. Отказываться было неудобно, поехали.

Степан со своими санками пристроился за ними. Андрей с удовольствием вдыхал свежий морозный воздух. После затхлой атмосферы каземата он ему казался особенно вкусным. Ехали недолго. Буквально минут через десять въехали в расположение караульной роты драгунского полка.

— Не угодно ли вам отобедать с нами? — спросил капитан, когда они с Андреем вышли из экипажа.

— С превеликим удовольствием, — ответил Андрей, чувствуя, что свежий воздух возбудил в нем зверский аппетит, — Только, не могли бы вы накормить заодно и моего кучера?

— Отчего же нет. Это мы мигом! — ответил капитан. Кликнув ординарца, он дал ему распоряжения.

За столом собрались, наверное, все офицеры караульной роты, человек девять или десять. Состав обедающих непрерывно менялся. Видимо, они подменяли друг друга на дежурстве, и только командир роты, пожилой майор, капитан и Андрей ели не спеша.

— Долго вам придется ждать своего фальшивомонетчика, — сказал майор, когда скромный обед был съеден, а обо всех общих знакомых уже переговорили, — пока его там отмоют, переоденут, да накормят, уж и темно будет. Оставьте это дело назавтра. Тем более что я банковских экспертов только назавтра вызвал.

Майор оказался прав. Арестанта, одетого теперь уже в солдатскую форму без знаков различия, привели в отведенное ему для работы помещение, когда уже было совсем темно. Выглядел он теперь совсем не так, как утром в каземате Петропавловской крепости. Бритый и стриженный, он теперь больше походил на мастерового, человека высокой квалификации, знающего себе цену.

Он осмотрел комнату, где ему предстояло работать, и остался недоволен ее убранством:

— Прежде всего, — говорил он капитану, которому было приказано обустроить рабочее место, — мало света. Работать я смогу только при дневном свете. При свечах такую работу никак не сделать. А, чтобы света было много, стол надо поднять повыше. Значит, и я сидеть должен тоже повыше. А еще мне надобно большое зеркало.

— Приезжайте, действительно, корнет завтра, и не рано утром, а к полудню. Я за это время все тут подготовлю, — повернулся капитан к Андрею, который и сам уже понял, что сегодня ему здесь делать нечего.

На следующий день, когда Андрей приехал сюда снова, обустройство помещения было в самом разгаре. У окна теперь стояло целых три стола. Два внизу, а еще один был установлен на ближнем к окну столе. На втором нижнем столе стоял стул. В верхнем столе было проделано прямоугольное окно, закрытое стеклом. Под ним стояло зеркало, отбрасывающее дневной свет на стекло.

На стуле сидел мастер, теперь так здесь все называли фальшивомонетчика, и командовал плотником, закреплявшем зеркало под нужным углом. В углу копошились стеклодув со своим помощником. Из расплавленного стекла они выдували трубки разного диаметра. Потом они снова разогревали каждую из них и оттягивали один конец. Получался конус, острый конец которого отсекался затем раскаленным ножом. Десятка два таких конусов длиной с карандаш уже лежало в большой коробке.

Капитан, сложив на груди руки, стоял у стены и с интересом смотрел на происходящее. Когда Андрей вошел в комнату он сразу подозвал его к себе:

— Я просто поражен тем, что творит этот арестант. Смотрите, видите стекло на верхнем столе, а под ним зеркало. На стекло он кладет ассигнацию, накрывает ее чистым листом бумаги, и обводит буквы, которые сквозь нее просвечивают. Гениально! Таланты таких людей необходимо использовать на пользу государству!

— А стекляшки зачем? — спросил Андрей.

— Это тоже очень интересно. Он мне уже объяснил. Диаметр трубки с острого конца должен быть равен ширине штриха буквы. В стекляшку заливается капелька краски. Дальше остается лишь обвести букву за буквой, и ассигнация готова. Не каждый может такое придумать. Не правда ли? — капитан на самом деле был в восхищении, и Андрей разделял его восторги.

Только на четвертый день мастер начал рисовать купюры. К этому времени было уже решено, что в них будут внесены очень небольшие изменения по отношению к оригиналам, всего в двух местах там, где шрифт на купюрах мелкий: буква «Д» будет заменена на букву «Л» в одном месте, а в другом будет сделано наоборот. Расчет делался на то, что с одной стороны французы плохо знают кириллицу, а с другой, что любой человек, умеющий читать по-русски, легко сумеет обнаружить подделку, особенно, зная, куда надо смотреть.

Еще через неделю купюры были готовы и отвезены в банк на экспертизу. О том, что они фальшивые, экспертов не предупредили. На следующий день банк подтвердил подлинность купюр. Перестановку букв в тексте никто не заметил. Расстраивать экспертов не стали. Не следовало увеличивать число посвященных в замысел операции.

Последний раз Андрей встретился с мастером, когда тот рассказывал нескольким работникам монетного двора, как он рисовал поддельные купюры. Кто-то из них спросил мастера, как же ему удалось это сделать дома. Там ему помочь было некому.

Мастер ответил просто:

— На изготовление первой купюры у меня ушло два года. А рисовал я на чердаке, стоя на коленях. Чердачное окно у меня от пола начиналось. Стекло вделал в табуретку. К ней же и зеркало прикрепил.

Там же капитан вручил Андрею лакированную деревянную коробку с красивыми позолоченными петлями и замочком. Андрей открыл коробку. В ней лежала икона. Мудрый взгляд святого апостола Андрея Первозванного, казалось, проникал в душу. Корнет с удивлением посмотрел на капитана, принесшего коробку:

— А это мне зачем?

— Не зачем, а для чего, — ответил капитан. Икона как икона, самая обыкновенная. Вся хитрость в коробке, точнее — в ее донышке. Туда уложены купюры, которые вы повезете. Ни одна таможня их не обнаружит.

Дело с ассигнациями завершалось, а вот о судьбе своего предложения по картам Андрей до сих пор так ничего и не знал. Он уже готовился к отъезду во Францию и собрался явиться к министру для получения последних указаний, однако тот опередил его, прислав приказ явиться к нему следующим утром.

В назначенное время Андрей прибыл туда. Как и в прошлый раз, разговаривали сидя рядом в креслах при запертой двери. Оказалось, что вопрос об ассигнациях был доложен государю императору, и он одобрил инициативу. Государь изволил при этом сказать, что по его повелению банки будут принимать у крестьян фальшивые купюры, чтобы не подрывать их хозяйства, хоть и дорого это будет государству.

— А про карты я с государем говорить не стал, взял это дело на себя, — сообщил Андрею Барклай де Толли, — граверы уже работают.

Вскоре в дверь постучали:

— Ваш напарник по картам пришел, — сказал министр и пошел отпирать дверь.

Вошедший представился:

— Поручик Разин, прибыл по вашему приказанию.

— Садитесь, поручик, садитесь. Кресло поближе пододвиньте, — говорил министр, снова запирая дверь, — вот теперь все действующие лица в сборе.

— Этой осенью, вам, господа, предстоит разыграть целый спектакль на зарубежной сцене, — начал министр, — вот примерный сценарий. Вы, поручик, садитесь на корабль, взяв с собой некий груз, ящик, весом килограммов в сто, и плывете с ним в немецкий город Киль. На берегу вас встречает корнет, и вы вместе везете груз в Гамбург, в одну из гамбургских типографий, где вас уже ждут, чтобы выполнить заказ на печатанье карт, клише которых лежат в ящике. Где-то по дороге на вас нападают. Во всяком случае, так предполагается. Вы делаете вид, что защищаете груз, но не слишком усердствуете и даете возможность грабителям завладеть грузом.

— Так ведь Гамбург уже под Наполеоном, ваше сиятельство! — удивился Андрей.

— И чудесно, — ответил министр. — В этом году Наполеон на нас не нападет. Это точно известно. Пока мы — дружественные страны. Никто не удивится, что мы заказываем печать карт в Гамбурге.

— Самый тонкий момент операции, это когда на вас нападут. Тут все должно быть очень естественно. Никто не должен догадаться, что вы, поручик, сами хотите всучить им свой ящик. Про корнета я не говорю. Он по сценарию в сговоре с грабителями, но вы, поручик, об этом даже и не подозреваете! — полковник сделал паузу.

— Я надеюсь, что вы оба, господа, останетесь живы после этой заварушки. Вы, поручик, сразу же возвращаетесь на родину, а корнет едет обратно в Париж, где продолжит свою миссию. Да, еще одна важная деталь. В типографии должны знать, что из России поступит заказ на печать. Там должны знать вас обоих в лицо. Так что, буквально через несколько дней вы отправитесь в Гамбург, где договоритесь с типографией. Поторгуйтесь с ними основательно. В общем, сделайте так, чтобы вас там запомнили.

Корнет и поручик вышли из министерства вместе. Увидев, что поручик, сойдя с крыльца, начал неуверенно озираться по сторонам, Андрей предложил подвезти его. Степан как раз, завидев барина, подогнал коляску к крыльцу. Был апрель, и снег почти весь сошел.

Уже в коляске выяснилось, что поручик не имеет жительства в столице. Остановился пока на постоялом дворе, но хочет поискать себе жилье получше.

— Зачем же искать-то? — изумился Андрей. Поживите у нас пока. Батюшка против не будет. Дом у нас большой.

Поручик согласился, поблагодарил за приглашение, и они сразу же поехали на постоялый двор забрать вещи, а оттуда — домой.

Как Андрей и ожидал, отец приветливо встретил гостя. Вскоре сели за ужин. Оказалось, Иван Николаевич знавал в прошлом батюшку Петра. Молодые офицеры подняли тост: «За отцов и матерей наших!»

Вечер скоротали за шахматами. Молодые люди оказались на равных, но оба раз за разом проигрывали Ивану Николаевичу.

Утром пришел приказ перебираться на судно. Оба офицера переоделись в штатское платье, посмотрели друг на друга и рассмеялись. Сидело оно на них, как на корове седло.

Взошли на борт. Капитан поздоровался с пассажирами и указал им их каюту, крохотное помещение с двумя лавками по бокам, на которых предстояло спать. Дениса подселили к команде. Больше кают на судне не было. Судно, пока стоявшее у причала, изрядно покачивало. За неимением каких-либо развлечений рано улеглись спать. В каюте была уличная температура, всего в несколько градусов выше нуля. От холода спасали лишь спальные мешки из овчины, которые им выдал капитан.

Под утро качка усилилась, чего спящие не заметили, а когда они проснулись и выбрались на палубу, берегов уже не было видно. Сразу стало понятно, что капитан не зря выдал им еще и неуклюжие морские плащи, сделанные из какого-то непонятного материала. Оказалось, что только с их помощью можно было защититься от морских брызг, ежеминутно накрывавших палубу.

Закутавшись в плащи, закрыв головы капюшонами, молодые люди кое-как устроились на палубе. Вскоре около них пристроился Денис. Унылое, затянутое низкими облаками, серое небо и такое же серое море смыкались друг с другом где-то совсем рядом, порождая валы, накатывающиеся на судно с периодичностью и постоянством, выражающим решимость природы победить людей, так смело вторгшихся в ее владения.

Но судно не тонуло. Наверное, оно даже куда-то двигалось, но об этом можно было судить лишь по надутым парусам, да по волнам, убегающим назад.

— Интересно, сколько же времени нам придется болтаться на этой посудине, — не то спросил, не то посетовал Петр.

— Капитан говорил, что примерно две недели. От ветра зависит, — ответил Андрей, — До Парижа половина пути. Быстрее, чем по суше. А в это время года и подавно. Распутица, дай Бог, лишь к концу мая кончится.

Постепенно освоили ходьбу по палубе. Подошли к рулевому. Он стоял у штурвала, широко расставив ноги, иногда переводя взгляд с горизонта на компас и обратно.

Попыхивая трубкой, к ним подошел капитан. Похоже, что качка ему совсем не мешала передвигаться по палубе.

— Как самочувствие, молодые люди? — поинтересовался он.

— Да, вроде бы, и ничего, — ответил за обоих Андрей.

— Вам повезло, что вас не укачивает, — сказал капитан, а то бывают пассажиры, что всю дорогу на бортах висят. И жалко их, да что поделаешь!

— Так может и нас потом укачает? — засомневался Петр.

— Нет, если сразу не начало укачивать, значит уже и не будет, — успокоил капитан, — идите завтракать да ешьте поплотнее, у нас едят только два раза в день.

Камбуз оказался единственным теплым местом на судне. Есть пришлось, держа миску в руке. На завтрак были поданы гречневая каша с мясом и чай с хлебом. Пожилой кок смотрел на пассажиров внимательно и с интересом:

— Днем заходите, дам чаю с хлебом, сала порежу, — сказал он, когда пассажиры закончили трапезу.

Через день-другой пассажиры совсем освоились на борту. Теперь они уже достаточно твердо стояли на палубе и не хватались за что попало при виде очередной набегавшей волны. Они с интересом следили за работой матросов, по команде боцмана стрелой взбегавших на мачты и рассыпавшихся по реям. Захотелось и самим попробовать полазить по мачтам. Но капитан в корне пресек затею:

— Вы, господа, там на берегу делайте, что вздумается. А мне велено доставить вас в Киль живыми и невредимыми. Еще расшибетесь или того хуже, упаси господь, за борт вывалитесь!

Пришлось подчиниться.

Судно периодически меняло курс, и Андрей поинтересовался у капитана, зачем это делается. Капитан пригласил любопытных пассажиров к себе в каюту. Показал карту, на которой был проложен маршрут судна. Потом наложил на нее вощеную бумагу, сквозь которую просвечивали линии маршрута. Стрелочкой на бумаге показал направление ветра и направление движения судна при одном положении парусов и при другом. Оказалось, что при боковом ветре судну выгоднее идти к цели зигзагами, а не по прямой.

В разговоре Андрей не мог не упомянуть про лекцию в университете об использовании пара для разных целей. Сказал он о судне с паровой машиной, что уже плавает по реке Гудзон в далекой Америке. Капитан покрутил пальцем у виска:

— Лучше паруса ничего быть не может! — сказал он.

Андрей промолчал, но про себя подумал, что с паровой машиной идти галсами бы не пришлось. Сэкономили бы кучу времени.

Глубже в вопросы управления судном Андрей вникать не стал. Плыть было скучно, но и трястись в дилижансе не лучше. И все же в плавании было что-то привлекательное. Наверное, ощущение того, что человек своей изобретательностью, смелостью и упорством научился побеждать гораздо более могучую, но слепую в своем напоре, стихию.

В этом плавании судну повезло. Штормило все время, но в сильный шторм не попали ни разу. Ветер всю дорогу был попутный, да и теплело вполне заметно. На пятнадцатый день вошли в порт города Киль.

Когда сошли на берег, Андрей чуть не упал. До того отвыкли его ноги от твердой земли. Капитан, покуривая трубку, улыбался с борта своей посудины. Когда пассажиры, загрузив багаж, усаживались в экипаж, помахал им на прощанье рукой. Хотели пересесть в дилижанс, но кучер сказал, что сегодняшний уже ушел, и предложил ехать в Гамбург с ним и с одной ночевкой. Все равно надо было где-то вымыться как следует. Попросили кучера выбрать по дороге постоялый двор с хорошей баней. Петр свободно говорил по-немецки, да и Виктор тоже, так что проблем никаких не возникло.

До Гамбурга добрались без приключений, если не считать небольшого инцидента на таможне. Вывеска на ней говорила, что это таможня свободного города Гамбурга. Вышедший оттуда городской таможенный чиновник, наверное, сразу же пропустил бы экипаж и его пассажиров. Но вслед за ним пришел француз, который теперь здесь олицетворял новую власть. Между ними завязалась легкая перебранка, после чего немец сокрушенно махнул рукой и ушел в здание. Француз же начал дотошно выяснять, что везут с собой русские гости.

Он заставил полностью разгрузить экипаж, перенести багаж в помещение, и долго скрупулезно рассматривал каждый предмет. Взял он в руки и коробку с иконой. Открыл ее. Осмотрел икону со всех сторон. Отложил в сторону. Потом принялся за коробку. Не нашел в ней ничего подозрительного, подписал декларацию и ушел, предоставив возможность путешественникам снова собирать и укладывать свои вещи.

Андрей с некоторой опаской наблюдал за действиями таможенника, особенно, когда тот занялся простукиванием коробки. Но, видимо, тайник в ней был сделан добротно. Никак не выдал себя.

Из таможни сразу же отправились в типографию. Солидный немец долго расспрашивал гостей о предстоящей работе, а потом сказал, что его типография не сможет выполнить заказ. Очень уж большой формат у карт. У него нет таких прессов. Но дело поправимое. Он наведет справки и через день другой скажет, куда обратиться.

Пришлось искать подходящий постоялый двор и размещаться там на неопределенное время. Андрей уже пожалел, что они с Петром назвали правильные размеры карт. Надо было спросить, какой размер у пресса в типографии, и сказать, что под него и будут сделаны оригиналы карт. Все равно ведь здесь никто ничего печатать не собирается. Впрочем, это были уже запоздалые рассуждения.

Задерживаться в Гамбурге не входило в планы Андрея. Не рассчитывал на это и Петр. Но деваться было некуда. Отправились осматривать город.

Город оказался старинным и в сравнении, например, с Берлином или Прагой, небольшим. Действительно крупным оказался порт. Корабли из Северного моря входили в него через устье полноводной реки Эльба. Теперь Андрей понял, почему из Петербурга было выгоднее плыть до Киля. Чтобы попасть из Балтийского моря в Северное, надо было пройти через цепочку проливов, отделяющих Швецию от Дании, обогнуть полуостров, на котором она расположена. Времени на это ушло бы действительно много. Не меньше, чем на путь от Петербурга до Киля.

С крепостной стены открывался вид на пригороды с аккуратно возделанными полями, небольшими прудами, ветряными мельницами и домиками селян под одинаковыми красными черепичными крышами.

Судя по размерам некоторых пригородных строений и дымящим трубам, там размещались какие-то мануфактуры. Кстати типография, что они посетили утром, тоже была за стенами города.

Посыльный из типографии прибежал на постоялый двор к вечеру второго дня. Утром снова отправились туда. Хозяин сказал, что он договорился с владельцем большого пресса, который сейчас используется по другому назначению, арендовать его на время исполнения заказа на печатанье карт. Надо только по возможности точно договориться о сроках. К обеду переговоры успешно завершились. Договорились, что работы будут начаты в период с первого по пятнадцатое октября.

Ударили по рукам, и отправились обедать в ближайшую харчевню. Подали жареные колбаски с капустой и пиво. Все было отменного вкуса. Оплатил обед Андрей, что вызвало сдержанное одобрение хозяина типографии.

На следующее утро пришла пора прощаться. Почти месяц провели Андрей и Петр вместе, ни разу не повздорив. По молодости, что ли, характеры у обоих были легкие. В недалеком будущем им вместе предстояло еще одно дело, но тогда, это понимали оба, им будет не до разговоров. Пожали друг другу руки, и сели в дилижансы, направляющиеся в разные стороны.

Петр возвращался в Киль, чтобы теперь уже в одиночестве плыть в Петербург. А Андрею предстояло еще недели три трястись в дилижансах до Парижа.

 

XI

В январе 1988 года в СССР стартовала кампания по подготовке 19-й Всесоюзной партийной конференции. Впервые с 1941 года, КПСС возвращалась к этой форме партийной дискуссии. По всей стране на предприятиях шли партийные собрания, обсуждались кандидатуры делегатов. В бурных дискуссиях формировались предложения по программе партии. Начинали поговаривать и о многопартийности. Страх, как бы не сказать что-нибудь лишнее, пропал. Так что собрания проходили бурно, не то, что раньше.

Отбор кандидатов на конференцию был многоступенчатым: первичная партийная организация, районная конференция, потом городская. Пройти через все испытания предстояло, примерно одному члену партии из пятидесяти тысяч!

Коллектив института единогласно выдвинул Виктора в делегаты районной партийной конференции. Во время дискуссии по его кандидатуре не раз вспомнили его пророческие слова, о том, что начинать надо с чая. Такие люди, как Бранников, должны взять в свои руки будущее страны, говорили выступающие. Виктор сопротивлялся, но делал это как-то неохотно. Его возражения собрание посчитало за скромность. На самом деле, про себя, Виктор подумывал:

— А чем черт не шутит? Может быть, действительно, настает время, когда к управлению страной должны прийти люди, подобные мне. Людям-то виднее. Опять же демократический централизм, штука серьезная. Надо подчиниться мнению большинства.

Вечером того дня, когда проходило выдвижение, Виктор вернулся в свой отдел и долго сидел в своей мастерской, обдумывая происшедшее. Ничего толком не надумал и решил идти домой. Дверь в кабинет начальника отдела была приоткрыта. Увидев Виктора на пороге, Алексей Федорович пригласил его зайти:

— Ну, что Виктор Иванович, выходите на большую политическую арену? — то ли в шутку, то ли всерьез произнес он.

Виктор смущенно потупил взор и присел на стул напротив начальника:

— А вы, что об этом думаете? — спросил он.

Уже около двадцати пяти лет Виктор работал в отделе Алексея Федоровича. Срок достаточный, чтобы узнать друг друга. Несмотря на большую разницу в возрасте, в образовании и в положении, у них давно установились ровные, хорошие и даже теплые взаимоотношения. Виктор, безусловно, доверял своему начальнику буквально во всем, признавал его талант специалиста и руководителя. А Алексей Федорович никогда не сомневался в преданности делу Виктора, его добросовестности, профессионализме. Доверительные отношения между сотрудниками, между начальником и подчиненными всегда помогают в работе, позволяют обращаться друг к другу за советом в трудных жизненных ситуациях.

— Вы знаете, Виктор, что всякую политическую деятельность я исключил из своей жизни очень давно. На то были причины. Но это другая тема. Будем говорить о дне сегодняшнем. Я уже давно вижу, что советская хозяйственная система близка к краху. За державу обидно. Миллионы людей создавали советскую науку, образование, медицину, промышленность. Если рухнет экономика, всему этому придет конец тоже. Политическая система тоже рухнет. Я от нее не в восторге, но смена политического режима всегда ведет к самым непредсказуемым последствиям. Так что, ничего хорошего в обозримом будущем ждать не приходится.

Алексей Федорович снял очки, протер их и снова водрузил на место. Вид у него был огорченный.

— Я не буду читать вам лекцию по политической экономии, скажу только, что, скорее всего, впереди нас ждет экономический и политический хаос. Надолго. В конце концов, страна из него выйдет. Но сказать, когда это произойдет, невозможно. Как нельзя даже предположить, что это будет за страна. Так что мне совсем не безразлично, кто придет к власти в этой стране в переломный период. Вы мне всегда представлялись человеком основательным, спокойным, можно сказать, взвешенным. Если бы к власти пришли вы и подобные вам люди, можно было бы рассчитывать на некоторый успех. Но, к сожалению, думаю, что у вас нет никаких шансов. Вы слишком порядочный человек, а во время любой смуты к власти приходят случайные люди, проходимцы и властолюбцы. Те, для кого власть — самоцель. Думаю, и этот раз не станет исключением! Вы же — не из их породы, вы не сможете переиграть таких людей.

Алексей Федорович оказался прав. Виктор очень быстро сошел с дистанции. Выдвиженцы от организаций стали делегатами районной партийной конференции, которая должна была выдвинуть кандидатов на следующий уровень. На этот раз Виктор был хорошо подготовлен к выступлению. Речь его, короткая и убедительная, была написана при его участии лучшими умами института. Приложил к ней руку и Алексей Федорович.

Районная партийная конференция проходила в помещении недавно отстроенного Дворца культуры. Виктор здесь был впервые и с интересом рассматривал современные интерьеры, фойе, лестничные переходы, большой и малые залы. Вокруг было множество людей, подобно Виктору, переходивших из помещения в помещение, разглядывавших картины на стенах, выставку детских рисунков и, заодно, знакомившихся с партийной литературой, разложенной на столах. Среди участников конференции легко выделялись партийные функционеры, вокруг них происходило что-то похожее на уплотнение людского потока. Постепенно хождение прекратилось. Присутствующие в ожидании приглашения в зал заседаний в большинстве своем распределились по большим и маленьким группам. Меньшинство же, к которому относился и Виктор, остались стоять в одиночестве.

Наверное, по сложившемуся в фойе распределению одиночек, больших и маленьких групп участников конференции, специалист мог бы оценить вовлеченность каждого из них в партийную деятельность, а заодно и судить о пригодности к ней. Виктор, естественно, такими вопросами не задавался, но чувствовал, что находится совсем не на своем месте. Наблюдая за окружающими, он обратил внимание на энергичного молодого человека, переходившего от одной группы к другой. Нигде не задерживаясь надолго, он что-то говорил, пожимал множество рук и шел дальше.

— Такой молодой, а всех знает, — думал про себя Виктор, — Наверное, большой партийный или комсомольский деятель. Явно, прирожденный руководитель. За такими, как он, будущее.

Первый день конференции был посвящен организационным вопросам и выступлениям руководителей районной конференции. Заслушивание кандидатов в делегаты Всесоюзной конференции намечалось завтра на послеобеденном заседании.

На следующий день, сидя в президиуме конференции в ожидании своего выступления, Виктор познакомился со своим соседом, оказавшимся тем самым энергичным молодым человеком, которого вчера приметил в фойе. Он представился Виктору секретарем комитета комсомола крупного высшего учебного заведения района. Назвался он, конечно, и по фамилии, которая тут же испарилась из головы Виктора. Во время перерыва, стоя в очереди за бутербродами, разговорились. Сосед поинтересовался, с какими идеями собирается выступить Виктор, и тот, репетируя свое выступление, подробно пересказал содержание своей речи.

— Толково! Очень даже толково, — похвалил новый знакомый, — возьмем на вооружение.

Перерыв закончился. Виктор вернулся на свое место, где с удивлением увидел, что сосед уже стоит на трибуне. Но еще больше удивился и возмутился Виктор, когда услышал, что тот дословно повторяет его собственные слова, так беспечно сказанные им самим всего несколько минут назад.

Что делать? Менять свой текст, придумать что-то другое? Поздно. Следующим на трибуну вызывали его самого. Делать нечего. Виктор прочел свою речь по бумажке под крики из зала:

— Уже было! Нельзя повторять чужие слова! — еще что-то, но более обидное.

Такого провала Виктор никак не ожидал. Он пулей выскочил из зала. С трудом нашел в кармане номерок от гардероба, оделся, и вышел на улицу. Холодный ветер остудил его, но не успокоил. Домой пошел пешком. В квартире никого не было. Виктор сел в кресло и просидел в нем неподвижно несколько часов. Пришла жена. Она сразу поняла, что с мужем произошло что-то очень серьезное. Конечно же, стала расспрашивать, и Виктор рассказал ей все, как было.

Жена не стала утешать его:

— Беда, коль пироги начнет печи сапожник, — заявила она. — Куда ты лезешь! Занимался своими железками всю жизнь, и занимайся!

Жена была права.

На следующий день Виктор пришел на работу, как всегда, вовремя в безукоризненно чистом белом халате. Первым делом он пошел в партком, и рассказал о событиях вчерашнего дня всем тем, кто возлагал на него свои надежды, помогал готовить речь. Алексей Федорович посочувствовал Виктору:

— Не расстраивайтесь слишком сильно, дорогой друг. Не случайно говорят, что политика — грязное дело. Вы слишком порядочны для нее. Этим и утешайтесь. Но всегда помните, именно эти бессовестные, беспринципные люди управляли и будут управлять нами!

С тех пор Виктор уже более никогда не сидел в президиуме ни одного собрания. Впрочем, к этому времени общественная жизнь, замирая на предприятиях, начала выплескиваться на улицы. Начиналась эра стихийных митингов и забастовок. Стала просматриваться перспектива появления альтернативных КПСС партий. Их организаторы начинали подбирать себе соратников, функционеров и рядовых членов. Вот и к Виктору не раз подходили с разных сторон какие-то личности, заманивая на собрания, а то и приглашая на загородный пикничок. В последнем случае частенько добавляли: — Пива будет, залейся!

Виктор отказывался. Чаще всего вежливо, а иногда и не очень. Смотря, кто приглашает. Но однажды клюнул на приглашение, пошел на одно из таких сборищ. Не из-за пива, конечно. На этот раз приглашал его сотрудник института, совсем еще молодой парень, единственная персона мужского пола в плановом отделе. Выглядел парень странновато. Высокий, под метр девяносто, астеничного сложения, он всегда приходил на работу в коротковатом для его удлиненной фигуры черном костюме. Очки в черной оправе с круглыми стеклами придавали его лицу выражение неуверенности в себе. Да и двигался он как-то скачками, нелепо размахивая руками.

— Кузнечик! — подумал про себя Виктор, увидев этого парня впервые, и, мысленно конечно, продолжал называть его так, встречая в институтских коридорах. Но говорил парень хорошо. В этом Виктор убедился сам, оказавшись сравнительно недавно на собрании, где обсуждался коллективный договор сотрудников института с администрацией. О чем шла в этот момент речь и что вызвало всеобщий гвалт, неважно. Важно то, как встретила публика появившегося на сцене Кузнечика. Народ, приглядываясь к новому персонажу на сцене, затих, а когда Кузнечик заговорил, тишина стала полной.

Толково и четко он разобрал вопрос по косточкам и разложил по полочкам. Обсуждать дальше стало нечего, и собрание благополучно завершилось.

Так вот, Кузнечик подсел к Виктору в столовой и заговорил с ним о том, что в это переломное время никто не должен устраняться от участия в делах государства. Общество расколото, и каждый голос может оказаться решающим. В интересах страны необходимо создать альтернативу КПСС. Неожиданно для себя Виктор поддержал разговор. Слова Кузнечика были созвучны его собственным мыслям. После этого было совершенно логично согласиться поехать на организационное собрание новой партии куда-то за город.

— Только, пожалуйста, наденьте черную рубашку и черные брюки, — попросил Виктора Кузнечик.

— Это еще зачем? — удивился Виктор. У него сразу возникли мысли про фашистов, кажется итальянских, щеголявших в черных рубашках.

— Что вы, Виктор Иванович! Какие фашисты! Побойтесь Бога. Просто устроители мероприятия просили всех его участников прийти в однотипной одежде, чтобы было легко отличить своих от чужих, — успокоил его Кузнечик.

В общем, в ближайшее воскресение рано утром Виктор встретился на вокзале с Кузнечиком. С ним оказались еще несколько сотрудников института. Один из них, пожилой инженер, хорошо знавший Виктора, подошел к нему, и очень доверительно произнес шепотом прямо в ухо:

— Вы не представляете, как я рад, что вы с нами.

Ехали на электричке около часа. У станции стояло несколько автобусов. Два из них распахнули двери людям в черных рубашках, быстро заполнились и сразу двинулись в путь. Вскоре подъехали к украшенным большой красной звездой воротам. Водитель посигналил, и из боковой калитки вышел сержант в парадной форме. Он вошел в автобус, убедился в том, что все приехавшие одеты в черные рубашки, после чего ворота распахнулись.

Как только автобусы въехали на территорию воинской части, из множества динамиков грянул марш, прекратившийся, когда подъехали к плацу. Там уже находилось человек двести в черных рубашках. Они приветствовали вновь прибывших дружным «ура!»

При выходе из автобуса приветливые молодые люди всех своих сверстников направляли к столам, стоявшим на краю плаца, а тех, кто казался им пожилыми, просили пройти в длинное одноэтажное здание, похожее на казарму.

Пожилых было мало, всего человек восемь. Внутри здания оказался просторный зал, в котором на передних скамьях сидело еще десятка полтора людей. На трибуне стоял высокий мужчина в белой рубашке. Энергично жестикулируя, он бросал в зал короткие фразы: Закон и порядок! Для всех один закон! Для всех один порядок! Не воровать! Будем рубить руки! И всем работать! Лодырей кормить не будем!

Зал скромно молчал.

Прокричав еще с десяток фраз, человек в белой рубашке обратился к залу: — А ну! Теперь не молчать! Повторяйте за мной!

И зал покорно начал повторять за ним фразу за фразой до тех пор, пока ведущий не выкрикнул:

— Хватит! Молодцы! Все будете у меня сотниками! Разойдись! — и моментально исчез из зала.

На его месте оказался еще один человек в белой рубашке. Его речь была плавной, а фразы округлыми:

— Господа! Все мы, советские люди, всегда разделяли либеральные ценности. А что же может быть дороже либеральных ценностей!

Дальше Виктор уже не слушал оратора:

— Какая чушь! — думал он про себя, — Как я мог поддаться уговорам и приехать сюда! Он уже понял, что номер придется отбыть до конца. Уйти отсюда просто так не получится. Воинская часть находится далеко от станции. Надо затаиться где-нибудь тут в уголке, и тихонько подремать до отъезда.

Но подремать не удалось. Сосед справа слегка толкнул его в бок, призывая к вниманию.

— Через пятнадцать минут начнется общее построение. Вы — сотники! Возглавите на построении свои сотни. Становись! — скомандовал он.

— Живее, живее! — покрикивал ведущий, глядя, как два десятка уже не молодых людей неспешно выстраиваются перед сценой.

— По порядку номеров рассчитайсь! — прокричал он.

Виктор, оказавшийся в середине шеренги, оказался десятым номером.

— На плацу у нас сегодня сформировано десять сотен. Все сотники после десятого номера пока становятся заместителями командиров, — разъяснял диспозицию ведущий.

Вскоре вышли на плац, и Виктор встал во главе своей сотни. На самом деле, в каждой сотне было человек по тридцать, не больше, но это ни для кого не имело никакого значения, так как в задней части плаца уже были накрыты столы.

Еще с полчаса продолжались кричалки, а потом сотники выполнили свой командирский долг: один за другим провели свои сотни к накрытым столам. Ассортимент закусок был по-армейски прост: хлеб и вареные сосиски. Из напитков только пиво, но, действительно, в неограниченном количестве. А еще через час разогретую пивом публику погрузили в автобусы и отправили на станцию. Три сотни мужчин в черных рубашках штурмом взяли ближайшую электричку и с песнями отправились в Москву.

Следует признать, что, несмотря на несколько повышенный градус, эти люди держали себя в руках. Все они были сотрудниками московских предприятий, людьми достаточно дисциплинированными. Они не допустили в поезде никаких безобразий, но в Москве на вокзале их встретили ОМОН и журналисты. Большая часть чернорубашечников была снова погружена в автобусы и развезена по отделениям милиции.

Резиновые дубинки, как их называли в народе, «демократизаторы», только недавно поступили на вооружение милиции, и еще не стали для нее привычным инструментом наведения порядка. Использовались они тогда по назначению, а не повсеместно, так что Виктор и его спутники попали в отделение не избитыми. Человек пятьдесят в черных рубашках заперли в крохотный обезьянник. Разбираться с ними собирались только следующим утром: материал должен дозреть! Сговорчивее будут.

Но Виктору повезло. Капитан, принимавший задержанных, как-то особенно посмотрел него.

— Как фамилия? — спросил он, — дайте мне свой паспорт.

Виктор отдал свой паспорт и одним из последних вошел в камеру. Не вошел, а втиснулся, как в переполненный вагон метро. Через какое-то время к камере подошел сержант и закричал:

— Бранников! На выход!

Его проводили в кабинет, где за столом сидел тот самый капитан, что взял у него паспорт. Капитан еще раз внимательно посмотрел на Виктора, сверил с фотографией в паспорте и стал задавать формальные вопросы: фамилия, имя, отчество, год рождения и т. д. Потом взял сигарету, протянул пачку Виктору и спросил:

— Вы в армии служили? Где?

Виктор ответил, что служил на южной границе, на маленькой заставе.

Лицо капитана расплылось в улыбке:

— Так и я служил там же. Через пару лет после вас. Ваша фотография висит там, наверное, до сих пор. Не думал, что встречусь с живой легендой! Нам про вас много наш замполит рассказывал. И на скалу, названную вашим именем, водил! Как же вас угораздило вляпаться в эту историю?

Виктор рассказал капитану, как было дело. Тот ничего не записывал. Когда Виктор закончил, он сказал:

— Это же была провокация. Правда, непонятно, кто и кого провоцирует. Достаточно сказать, что сигнал нам, в милицию, о том, что к Москве приближается поезд с тремя сотнями фашистов, поступил от железнодорожников минут за двадцать до его прибытия, а журналисты там уже с середины дня находились. Телевизионщики успели передвижные станции развернуть. Хотели снять, как мы будем всех вас дубинками колотить. Не вышло. От нашего начальства приказ был. Действовать корректно! Ну, да вы не беспокойтесь. Я вас сейчас же и отпущу.

Он скомкал и бросил в корзину бланк протокола допроса, что начал заполнять, и взял бланк пропуска. Заполнил его и протянул Виктору. Но тот, подержав пропуск в руках, вернул его капитану:

— Не могу я вот так просто один отсюда уйти. Со мной товарищи были с нашего предприятия, — сказал он.

Капитан с еще большим уважением посмотрел на Виктора:

— Ну да, не может Бранников товарищей в беде бросить. Этого следовало ожидать. Но и я однополчанина не брошу. Сколько их там у вас? Немного, надеюсь? Всех отпустить я не смогу!

— Всего трое, товарищ капитан! Остальные двое, видимо, в другое отделение попали. Я их здесь не видел, — ответил Виктор, понимая, что ставит капитана в затруднительное положение.

Виктор назвал две фамилии, а вот как зовут Кузнечика, он никогда и не знал. Сказал капитану и про него. Тот вышел из кабинета, и вскоре привел всех троих. Видимо, словесный портрет, который дал Виктор Кузнечику, оказался достаточно подробным.

— Только вот что, ребята, — сказал капитан, прощаясь, — вы вместе по улице не идите. Приказано сегодня, если больше трех мужчин в черных рубашках попадется, сразу вести в отделение и держать до установления личности.

Так вот с капитаном и расстались.

Капитан был прав. Мероприятие, в которое Кузнечик втянул Виктора, действительно оказалось провокацией. Указание милицейского начальства корректно обойтись с чернорубашечниками было его частью. Надо было показать, что милиция, выполняя приказ задерживать чернорубашечников, на самом деле сочувствует им.

Пресса обыграла это событие со всех сторон. Первые публикации, все, как одна, говорили о том, что фашизм в СССР поднимает голову. Потом прошла серия статей под лозунгом: «Фашизм не пройдет!» А уже на смену этим публикациям пошли совсем другие. Гораздо более правдоподобные. О том, что событие носило постановочный характер. Что ни его авторы, ни участники к фашизму никакого отношения не имеют. В них журналисты пытались докопаться до заказчиков мероприятия, но успеха не имели.

Виктор же воспринял все происшедшее как еще одно указание свыше, что ли, не соваться ни в какие общественные мероприятия. Кузнечик приходил к нему, извинялся, божился, что сам стал жертвой обстоятельств, благодарил за спасение из милицейской камеры. Заодно ненавязчиво выспрашивал, что за связи такие у Виктора в милиции. Можно ли будет ими воспользоваться в каких-либо иных обстоятельствах. Извинения и благодарности Виктор принял, а про все остальное буркнул что-то неопределенное. Не понравился ему Кузнечик, вот и все.

 

XII

Чудным июньским утром Андрей и Денис, наконец, прибыли в Париж. Пересели с дилижанса в пролетку и подкатили к дому, который, наверное, уже успел подзабыть их. Но Симон не забыл своих соратников. Пока те приводили себя в порядок с дороги, бросился на базар за покупками, а потом приготовил обед на славу.

На следующий день Андрей начал думать о том, как ему встретиться с Савари. Не ехать же на прием в министерство. Можно было бы, наверное, дождаться оказии, встретиться случайно на каком-нибудь приеме, но такой вариант не соответствовал темпераменту Андрея. Хотелось поскорее дать толчок дальнейшему развитию игры.

Поразмыслив, Андрей решил, что в ближайший выходной надо показаться на Елисейских Полях, погарцевать там на коне, напомнить обществу о своем существовании. Глядишь, кто-нибудь и доложит министру, что снова в Париже появился Андрей Славский. А там Савари пусть сам подумает, как с ним встретиться.

Расчет оказался верным. Видимо, действительно, у полицейского министра везде были свои глаза и уши. Уже на следующее утро кто-то подкинул в дом записку без указания кому и без подписи:

— Сударь, сегодня вечером вас ожидают в доме, где вы были однажды так беспечны.

Конечно, Андрей понял, о каком доме идет речь, и начал готовиться к встрече. Вынул из коробки икону и повесил ее на стену. Попробовал разобрать коробку руками. Не поддалась. Взял в руки кинжал. С его помощью отделил дно. Осмотрел гладкую, лакированную доску и понял, что добраться до содержимого все еще непросто. Нашел в ее торце маленькое углубление, вставил туда кинжал. Доска неохотно поддалась. В ней образовалась глубокая щель, куда помещались пальцы. Еще одно движение, и пачка ассигнации оказалась в его руках. Теперь надо было не измять их. С помощью кинжала он аккуратно обстрогал две половинки дощечки, приведя их к размеру купюр, и уложил их между ними. Для надежности связал веревкой, и вручил их Денису. Велел спрятать сверток за пазухой, взять с собой пистолеты, а под облучок положить саблю.

Тщательно одевшись, прицепив на пояс шпагу, положив в нагрудный карман кинжал, так, на всякий случай, он подкатил к злосчастному дому около семи вечера. Никаких экипажей возле дома не было. И Андрей уже подумал, что сам что-то напутал. Да, нет. Все было правильно: и время, и место. В этом он убедился, еще раз просмотрев записку, и вышел из экипажа. Дверь дома отворилась, не дожидаясь стука, и на пороге появилась сама мадемуазель Лагарт.

— Заходите, сударь! Поскорее заходите! Если бы вы знали, как я соскучилась! — щебетала она.

В прихожей, в коридоре, в гостиной никого не было.

— Чтобы это значило? — подумал Андрей, — Уж не на свидание же она меня пригласила? Хотя и такое могло случиться. Нет, тут что-то другое, подождем.

— Я слишком поздно узнала, как нехорошо поступили с вами мои гости. Бросилась вас искать, а вы исчезли, — тараторила она, — А вы привезли, — она замялась, — а вы привезли деньги?

— Кажется, ей поручили выяснить, привез ли я ассигнации, подумал Андрей. Значит, сегодня встречи не будет, а вслух сказал медленно, с расстановкой: — Я привез, мадемуазель, то, что обещал.

Мадемуазель пыталась задавать еще какие-то вопросы, но Андрей, вдруг, понял, что она просто пытается его задержать. Почти бегом он выскочил на крыльцо. И вовремя. В конце улицы послышался бешенный цокот копыт нескольких лошадей.

— Пассажиров так не возят, — подумал Андрей, и вскочил в свой экипаж. Но отъехать не успели. На небольшую площадку перед домом выкатилась легкая коляска, запряженная парой лошадей. За ней мчалась вторая. Кучер передней коляски резко осадил лошадей. Из коляски выскочили двое с пистолетами в руках и бегом направились к экипажу Андрея.

Денис не стал ждать, когда они добегут. Он выстрелил первым, но не в людей, а в лошадей первой и второй колясок, после чего пустил своих лошадей вскачь. Проехав так пару улиц, перешел на шаг. Погони ждать не приходилось. Теперь его коляска ничем не выделялась среди других экипажей. Остановились у первого попавшегося трактира.

— Что делать будем, барин? — спросил Денис.

О том же думал и Андрей:

— Домой нам с тобой вместе дорога заказана. Если поймают, сверток, что тебе дал, отберут. Значит, вернуться домой может только один из нас и без свертка.

— Так у меня есть схрон на такой случай, — спокойно ответил Денис, — А вы домой отправляйтесь, вам на виду надо быть.

— А как же мне тебя потом искать? — спросил Андрей.

— Искать меня — не ваша забота. Скажете Симону, что нужен, и через час я буду.

Денис спрыгнул на землю, поднял верх коляски. Потом, попросив барина выйти, сам скрылся в коляске. Через несколько минут оттуда показался бывший наполеоновский солдат, прихрамывая на правую ногу, идущий куда-то по своим хозяйственным делам.

Андрей же приехал домой. Они с Симоном тщательно заперли все окна и двери, зарядили пистолеты. Спали по очереди. Но ни в этот, ни в последующие два дня ничего не произошло, что до крайности нервировало Андрея. Надо было придумывать что-то другое. Савари явно хотел завладеть ассигнациями, и не платить долг.

На третий день Симон вышел из дома за продуктами, а когда вернулся, обнаружил в своей корзинке записку. Стало быть, за домом и его обитателями внимательно следили. В записке говорилось:

— Интересующий вас господин готов встретиться с вами в том же доме сегодня вечером и гарантирует вам безопасность, как до встречи, так и в течение двух часов после нее.

— Стать хозяином положения не удалось, — подумал Андрей, — придется играть по правилам, навязанным противником. И все же у меня есть в руках козырь, который он от меня не ждет!

Он позвал Симона и попросил его отыскать Дениса. Через час все трое сидели за столом, и Андрей распределял роли:

— На эту встречу я еду один и без оружия. Сверток беру с собой. Дальше действуем по обстоятельствам. Ваша задача наблюдать за событиями. Если мне удастся покинуть дом, я подам вам знак, сниму шляпу и приглажу рукой волосы. Значит, миссия удалась. Встречаемся дома. Если знака не будет, или если я вообще не выйду из дома, значит, все плохо или очень плохо. Постарайтесь проследить, что будет дальше со мной. Потом в Петербурге доложите.

Несмотря на невыгодно складывающиеся обстоятельства, Андрей все же надеялся на успех. Для этого у него были все основания. Главным же из них была глубокая убежденность в том, что успех приходит только к тому, кто в него верит!

В назначенное время Андрей лихо подкатил к злополучному дому. Спрыгнул с облучка, накинув поводья на коновязь. На этот раз около дома уже стоял солидный экипаж. Кучер сидел на облучке. Входная дверь снова отворилась, не ожидая, когда в нее постучат, но на пороге появилась не хрупкая фигурка мадемуазель Лагарт, а ее антипод, рослый сержант с саблей на боку.

— Оружие? — спросил сержант и, не дожидаясь ответа, быстро ощупал гостя, как, наверное, привык делать в полицейском участке. В другое время и в другом месте такая бесцеремонность дорого бы обошлись сержанту. Но Андрей сдержал себя. Цель, которую он сейчас преследовал, была важнее, много важнее личных амбиций.

В гостиной, в кресле восседал Савари с книгой в руках. Читал он ее или делал вид, что коротает время в ожидании запоздавшего гостя, Андрей не понял. Министр аккуратно положил в книгу закладку, закрыл ее, опустил на колени и повернул голову навстречу вошедшему:

— Садитесь, молодой человек! Сегодня вы выглядите получше, чем в последний раз. Вы привезли то, о чем я вас просил?

— Да, ваше превосходительство, и готов немедленно вручить это вам, разумеется, в обмен на мои расписки, — ответил Андрей.

— Что же, не будем терять время, — сказал Савари, и полез в карман, откуда извлек с десяток бумажек, которые он небрежно бросил на стол.

В это же время Андрей, расстегнув жилет, вытащил из-за пазухи перевязанный веревочкой сверток. Оба принялись рассматривать полученное.

Андрей убедился в том, что получил расписки на всю проигранную им сумму, а Савари рассматривал новенькие банкноты:

— А почему нет банкноты в двадцать пять рублей? — спросил он.

— Эти банкноты выводятся из обращения. Они слишком легко подделываются. Достаточно заменить одну цифру на двадцатипятирублевой банкноте, чтобы получить трехкратную прибыль, — ответил Андрей.

— Понятно, сударь, понятно, — ответил Савари, — Что же, будем считать, что мы в расчете. Теперь я даю вам два часа, чтобы вы убрались из Парижа, а затем и из Франции. Сперва вы мне показались весьма скромным юношей. Оказалось, однако, что это не так, вы азартный и продажный тип. Лучше бы вы застрелились тогда. Надо быть преданным делу, а не деньгам. Впрочем, не исключаю, что мне еще понадобятся ваши услуги. Там, в России. За деньги, разумеется! — и Савари демонстративно взял с колен книгу, показывая, что аудиенция завершена.

— Боюсь, ваше превосходительство, нам еще рано расставаться, — ответил Андрей, — Я еще могу пригодиться вам здесь!

— Вздор! — Савари сердито посмотрел на Андрея, тот беспечно улыбался.

— Послушайте! Всего несколько слов, и вы сами решите, стоит ли мне продолжать дальше! — взмолился Андрей.

Савари важно кивнул головой.

— Карты, подробные карты России, новенькие, только что отгравированные на медных листах…, — Андрей остановился, глядя на то, как изменилось выражение лица его собеседника. Еще минуту назад перед ним сидел мэтр, читающий наставления провинившемуся школяру. Теперь же это был жадный и опасный хищник, почуявший запах добычи.

— Пожалуй, я послушаю, продолжайте, сударь, — Савари зевнул, пытаясь скрыть охвативший его восторг. Вот теперь он выдвинется. Покажет всей этой бывшей и новой знати, кто такой Савари. Он прекрасно понимал, что ему никогда не возвыситься до гения, до самого Наполеона. Хватило бы просто его похвалы, признания заслуг. Хотелось, чтобы на приемах, на балах, да и просто в обществе его перестали игнорировать. Удача сама шла к нему в руки.

Андрей в двух словах объяснил ситуацию. В Петербурге заканчивается гравировка новых карт страны. Отпечатать их с самого начала планировалось в Германии. Он в курсе, где и когда это будет происходить. Можно попытаться завладеть оттисками, а можно попробовать похитить или отбить оригинал.

— Допустим, я соглашусь участвовать в этой авантюре, — сказал Савари, задав перед этим ряд вопросов и поняв, что собеседник не собирается раскрывать свои карты до конца. — Что вы за это хотите, молодой человек?

— Во-первых, я хочу пока остаться в Париже, и это вам ничего стоить не будет, — не спеша произнес Андрей. — Да и плата, которую я попрошу, тоже не подорвет ваш бюджет. Я хочу один миллион рублей теми самыми ассигнациями, которые вы напечатаете, используя привезенные мною оригиналы!

— Вы с ума сошли! — искренне возмутился Савари, — Это же огромная сумма, что вы с ней будете делать? Неужели вам не совестно просить так много, тем более зная, что эти деньги пойдут во вред вашему государству.

— Не такие уж и большие эти деньги. Они уже сейчас сильно обесценились, а к следующей весне будут стоить никак не больше тридцати процентов от номинала. Кроме того, откуда вы знаете, может быть, я их просто сожгу, чтобы уменьшить ущерб, который вы наносите моей стране, бессовестно подделывая ее деньги! Да-да, сударь! Вы фальшивомонетчик, сударь! — азартно ответил Андрей, — или же мне стоит уехать?

— Нет-нет. Оставайтесь. Пожалуй, я с вами торговаться не буду. Миллион, так миллион. О деталях позже договоримся. Связь через мадемуазель Лагарт, — Савари поднялся с кресла. Он очень устал от этого разговора.

— Надо все обдумать спокойно, время на это пока есть, — решил он, выходя из дома.

Вслед за ним вышел на улицу и Андрей. Оглядевшись по сторонам, он снял шляпу и пригладил рукой волосы. Он был доволен.

* * *

Летом Андрею и его спутникам предстояло вынужденное бездействие. Университетские преподаватели расходились на каникулы. Светская жизнь замирала. Надо было что-то делать, но выбирать было не из чего. И все же Андрей нашел себе занятие по душе. В университете он познакомился с одним из студентов, выполнявшим одновременно с учебой функции ассистента профессора, того самого, который утверждал, что уже вот-вот наступает век пара. Ассистента звали Марсель. Был он чуть постарше Андрея, лет, наверное, на пять или шесть. В студентах он ходил уже давно и менять свой статус, похоже, вовсе не собирался. К университету его привязывала не столько тяга к знаниям, сколько влюбленность в технику. Обнаружилась она в нем еще в детстве, когда на его глазах на реке Сена проходили испытания паровой машины, устроенные, как он много позже выяснил, американским инженером Робертом Фултоном.

Сам Марсель в ту пору жил с родителями на самом берегу Сены. Ловля рыбы по утрам входила в круг его семейных обязанностей, так что он много времени проводил на реке. И вот, когда садок уже был почти полон рыбы, над рекой вдруг нависло какое-то непонятное шипение, перемежавшееся со всхлипыванием. Как будто кто-то очень большой с шумом втягивал в себя воздух, а потом резко выдыхал его. Звук шел из-за поворота реки метрах в пятистах вниз по течению.

Марсель смотал удочки, бросил в лодку садок с рыбой и навалился на весла. Вскоре он увидел, что из-за мыса выплывает чудище: лодка длиной метров в двадцать, а на ней стоит печка с высоченной трубой, из которой валит густой дым. Самым удивительным было то, что огнедышащая лодка двигалась против течения, хотя на ней не было ни гребцов, ни паруса.

Конечно, Марселю захотелось приблизиться к чудищу, но оно в это время вдруг начало тонуть. То ли в лодке открылась течь, то ли печь оказалась для нее слишком тяжела, но труба, продолжая выбрасывать дым, стала все сильнее и сильнее крениться на один борт. Марселю было видно, как несколько человек, находившихся в лодке, пытаются что-то сделать, чтобы спасти положение. Однако ничего не получилось. Кренясь на левый борт, лодка повернула к берегу, и в тот же момент труба начала падать, а люди попрыгали в воду. Никто из них не пострадал, лодка же, окутавшись дымом и паром, наполовину затонула у самого берега.

В последующие дни никто и ничто не могло остановить Марселя в его стремлении увидеть, что будет с лодкой дальше. Будь его воля, он, наверное, и ночевал бы около нее. В день аварии он привез домой рыбу только тогда, когда лодка перестала шипеть в воде и ее вытащили на берег. После этого у лодки оставили охрану, а участники событий, их добровольные помощники и зеваки постепенно разошлись по домам.

Марсель не пропустил ни одного момента разборки лодки. Он видел, как отсоединяли трубу, соединяющую паровой котел с поршневым механизмом, как из печи был извлечен и погружен на телегу паровой котел. Все эти слова он услышал и запомнил тут же, на месте событий, и они запали ему в душу. Они же, в конечном счете, и привели его в университет.

Теперь, в свободное от работы время, Марсель трудился над созданием своей паровой машины. Еще тогда, осенью, когда Андрей только что прослушал запомнившуюся ему лекцию, Марсель заметил его интерес к услышанному. Он отозвал его в сторонку и предложил посмотреть на настоящую паровую машину. Вместе они обошли здание университета и остановились около большого сарая, ворота которого вросли в землю, а перед ними бурно разросся кустарник.

Маленькая дверца в воротах все же открывалась. Через нее и проникли внутрь. Сарай был заполнен множеством крупных и мелких предметов самого различного, часто непонятного назначения. Посреди сарая стояла огромная уродливая железная повозка, подвести к которой лошадь было бы издевательством над живым существом.

Но Марсель не видел в этом сооружении уродства. Он видел в нем лишь ошибки, которые допустил в своей конструкции его предшественник, господин Кюньо. В пыльном сарае Андрей прослушал еще одну лекцию про паровую машину. Оказалось, что построена она была чуть ли не тридцать лет назад. Могла ездить и, если бы не тупость военных и революция, давно была бы усовершенствована и использовалась.

Главной ошибкой Кюньо Марсель считал то, что он поместил тяжеленный паровой котел вместе с топкой на переднюю ось телеги. Наверное, он считал, что раз лошадь запрягают в телегу спереди, значит, и паровую машину туда надо поставить. Но лошадь чувствует, с какой стороны кучер натягивает поводья, туда и поворачивает. А паровая машина не чувствует. Ее, всем весом стоящую на передней оси, должен поворачивать человек.

Вот и не справился с управлением Кюньо во время испытаний, силенок не хватило. Врезался на ней в кирпичную стену. Можно сказать, загубил идею. Но он, Марсель, эту ошибку исправит. Поместит паровую машину сзади. Тогда управлять повозкой станет легче.

Постепенно с помощью Марселя Андрей понял, как работает паровая машина. Построить такое чудо, действительно, было интересно. Придя к Марселю этим летом, Андрей сначала просто смотрел, как тот работает, потом стал понемножку помогать. Там поддержит, тут. Потом купил себе что-то похожее на халат из грубой ткани, стал надевать его на себя, чтобы не испачкаться. Теперь он уже помогал Марселю в полную силу.

Так и приспособился Андрей проводить время в университете. Либо у Марселя, либо в библиотеке. Она тоже на лето не закрывалась. А уж по воскресеньям Андрей предавался конным прогулкам. Случались изредка и светские рауты. Их он тоже не пропускал. Видел там несколько раз Чернышева. Очень хотелось переброситься словом с ним. Но тот инициативу не проявлял, а самому напрашиваться на разговор казалось неправильным.

Попадался ему на светских мероприятиях и Савари. Но тот делал вид, что с молодым человеком не знаком, либо сухо кивал головой, глядя на Андрея свысока.

По вечерам, при свете свечи Андрей читал теперь «Монитёр», официальную парижскую газету, выражающую мнение императора и правительства буквально по всем вопросам. Другим газетам дозволялось только перепечатывать материалы из главного рупора страны, публиковать объявления и местные новости второстепенного характера. Многие местные газеты закрывались, так как теряли подписчиков, либо превращались в листки объявлений.

Еще когда Наполеон стал первым консулом, он громогласно заявил: — Если я дам свободу прессе, то и трех месяцев у власти не останусь.

Верный своим словам, Наполеон свел журналистику к нулю. Находились, конечно, строптивые авторы и издатели, которые пытались сопротивляться, печатали тем или иным путем какие-то свои суждения. Но и с изданиями, и с авторами расправлялись круто. Попытки такие постепенно сошли на нет, и во Франции постепенно воцарилось единомыслие, нарушаемое, возможно, но лишь при встречах в узком кругу. В широком кругу противоречить официальной линии было опасно. Доносчиков стало на удивление много.

Но газету Андрей вычитывал скрупулезно, далеко не только из праздного любопытства. В ней должна была быть напечатана заметка, которая даст намек ему на примерные сроки прибытия Петра Разина с долгожданным грузом. Кто напишет заметку, и как она попадет на страницы газеты, Андрей не знал.

Постепенно вживаясь в размеренный праздный быт, Андрей ощутил себя обычным парижским обывателем, правда, не отягощенным материальными заботами. Люди же вокруг него жили весьма напряженной жизнью. Постоянные войны, что вел Наполеон уже десятилетие, несомненно, несли ему славу. Контрибуции, которые получала Франция от побежденных стран и народов, рекой текли в Париж, а оттуда тонкими ручейками растекались по подрядчикам, обслуживающим армию. Населению же, конечно, перепадали лишь крохи.

Сколько денег втекало в страну, столько и вытекало. А убыль мужчин в ней уже ощущалась, но не восполнялась. В предместьях Парижа встречалось множество заброшенных угодий, закрытых мануфактур. Не хватало рабочих рук. Почти все трудоспособные мужчины носили солдатскую форму. На хозяйстве оставались старики, дети и женщины. При этом в стране, как казалось Андрею, царило всеобщее, буйное умопомешательство. Народ не сомневался в своем вожде. Был убежден, что он избавит Францию от всех ее врагов, внутренних и внешних. Готов был умирать за него где угодно и когда угодно.

Андрея поражала вовлеченность в дела и замыслы Наполеона широких слоев городского и сельского населения. Ничего подобного просто не могло быть у него на родине, где дистанция между аристократией и народом была непреодолима с обеих сторон.

Не с кем было Андрею обсуждать эти вопросы. Даже сейчас, прожив почти год бок о бок со своими помощниками Денисом и Симоном, умными и толковыми людьми, он не воспринимал их равными себе. Не холопы, конечно, но и не друзья-товарищи. Одно, правда, понял Андрей, что на сто солдат в армии Наполеона было, в среднем, пятнадцать грамотных, а в российской — всего один. Это многое объясняло.

Высокая грамотность сокращала дистанцию между слоями населения, давала возможность каждому почувствовать себя сопричастным великим целям, делала их общими для всех. В то же время наивность населения, абсолютная вера печатному слову легко превращали его в послушное и бессознательное орудие в руках правителей.

Долгожданная заметка появилась в «Монитёр» в самом конце июля в разделе курьезов. В ней говорилось, что в России, в Архангельске, рыбаки выловили в Белом море несколько чудо-рыб, весом от пятнадцати до двадцати килограммов, которые могут дышать как под водой, так и на суше. Рыб доставили в Петербург, где их осмотрели ученые. Одну из диковинных рыб решено направить в Париж в качестве подарка императору Наполеону. Сопровождать подарок будет один из русских ученых с несколькими помощниками. Отплытие корабля из Петербурга намечено на конец августа.

Андрей не знал, в каком виде он получит уведомление о начале операции, но решил, что это оно и есть. Через неделю газета снова вернулась к диковинным рыбам. В заметке, со ссылкой на предыдущую публикацию, говорилось, что рыбы все-таки сдохли при перевозке, и в подарок императору будут доставлены их чучела. В комментарии к заметке говорилось, что в канцелярии императора благосклонно отнеслись к инициативе Петербурга.

Теперь у Андрея уже не было сомнений. В середине сентября ему следует снова приехать в Киль, а уж что там произойдет, жизнь покажет.

Почти сразу после второй публикации в газете Андрей получил записку с приглашением на встречу по «…известному Вам адресу». Просматривая ее, Андрей подумал: не читает ли Савари «Монитёр» с таким же вниманием, как он сам, но тут же отверг эту мысль.

Встреча проходила снова в доме мадемуазель Лагарт, и снова в ее отсутствие. Теперь Андрей уже понимал, что дом принадлежит полицейскому министерству и используется для всякого рода конфиденциальных встреч.

На этот раз Андрей приехал на встречу первым. Его снова обыскали при входе, на что он внимания не обратил и уселся в ожидании в гостиной. Министр прибыл спустя половину часа. Вошел в гостиную в сопровождении капитана национальной гвардии и сел во главе стола. По правую руку от него опустился на стул капитан. Жестом Савари пригласил Андрея сесть по левую руку от себя.

— Если этот молодой человек не водит нас за нос, — начал министр, — то в скором будущем из России придет некий груз, который нам очень нужен. Судно придет в Гамбург. Его надо встретить, забрать груз и доставить в Париж, преодолев все препятствия, которые при этом могут возникнуть. Это поручается вам, капитан. Юноша нам нужен только для того, чтобы он указал вам груз и тех, кто его сопровождает. После пусть катится на все четыре стороны.

— А как же расплата, ваше превосходительство? — поинтересовался Андрей.

— Да-да, совсем забыл. Наш юноша очень жаден, но расплатиться с ним я буду готов только в феврале. Так что пусть катится в Париж, — нехотя произнес Савари.

— В Париж — это потом, а нам с капитаном пора двигаться в Гамбург! — весело ответил Андрей.

— Не спускайте с него глаз, капитан! — крикнул на прощанье Савари, думая уже о другом, о том, что этот юноша вряд ли вернется живым из этой поездки. Инструкции капитану в этом смысле были даны им однозначные. Но, на всякий случай, стоит попробовать подпортить биографию мерзавцу и там, в России. Текст письма в российское посольство уже созрел в его голове: «Пусть знают, как проводит время в Париже юный аристократ», — думал он.

* * *

Капитан показался Андрею весьма общительным и доброжелательным человеком.

— Жан, — представился он, когда они вышли на улицу. — Мне поручено сопровождать вас повсюду, включая посещение любовниц и туалета. Впрочем, не бойтесь, я не буду слишком назойлив. У нас с вами одна цель, во всяком случае, пока.

На следующий день дилижансом выехали в Гамбург. Чудная погода и хорошие дороги скрашивали долгое путешествие. Спешки не было, и путешественники позволяли себе роскошь ночевок не в дилижансах, а на постоялых дворах. Не пренебрегали они и хорошим ужином сначала с французскими, а потом и немецкими винами. Последние Жан ругал, называл их мерзкой кислятиной. К пиву он относился с сомнением, но о шнапсе говорил с уважением.

— Вы, наверное, не пробовали русской водки, капитан? — спросил как-то за ужином Андрей.

— Да-да, вы правы, Андрей, — совершенно серьезно ответил Жан, — но надеюсь в скором времени исправить упущение.

— И каким же это образом? Не собираетесь ли вы наладить торговлю этим напитком во Франции? — начал подшучивать Андрей.

Тут капитан сделал страшные глаза, и сказал:

— Да разве вы не знаете, сударь? Война между нашими странами — дело решенное. Не пройдет и года, как войска Франции пересекут Неман! Об этом у нас знают все, от мала до велика.

— Россия — большая страна, — задумчиво произнес Андрей.

— О, мы не собираемся ее завоевывать! Достаточно одного победного сражения у границы. А потом контрибуция. И мы с вами снова станем хорошими друзьями. Предлагаю тост. За победу!

— Отчего же не выпить, — ответил Андрей, — тост хороший, за победу! И, первым опрокинув стакан, глянул на капитана.

Взгляд у того стал злым и настороженным:

— Прав наш министр полиции, вы хотите нас обмануть. Имейте в виду, при первом же намеке на предательство я задушу вас вот этими самыми руками, — и он показал, как он это сделает, подняв над столом свои громадные ручищи, в одной из них он сжимал нож, а в другой вилку.

Грохнув стулом, Андрей вышел из-за стола. Больше в дороге они не разговаривали.

Трясясь в дилижансах, Андрей постоянно обдумывал план дальнейших действий. Кажется, все, что мог, он предусмотрел. Дениса он отправил в Киль за неделю до своего отъезда с наказом первым подняться на борт и быть рядом с Петром Разиным.

Симону было приказано числа пятнадцатого сентября сдать конюху лошадей и покинуть дом, но продолжать приглядывать за ним со стороны. Как будет Симон выполнять указание, Андрей не знал, но не сомневался в том, что он справится. Дом был арендован и оплачен до весны следующего года, и Андрей не стал от него отказываться, чтобы не вызывать к себе дополнительных подозрений.

Один вопрос у Андрея все время вызывал сомнения. Он сказал Савари, что судно придет в Гамбург. Как теперь ему самому добраться в Киль, когда с ним неотлучно находится Жан? Теперь, когда до прихода судна остаются считанные дни, а, может быть и часы, этот вопрос надо было решать незамедлительно. До развилки дорог на Гамбург и Киль оставался день пути.

Как было бы хорошо сейчас раздвоиться так, чтобы одна его половина находилась здесь, на земле, а вторая плыла бы вместе с Петром на судне. Иногда ему казалось, что это удается. Вот они выходят вместе из каюты, смотрят на набегающие валы, ждут, когда же, наконец, появится берег.

— Когда появится берег? Когда придет судно? — все время Андрей задавал себе этот вопрос и не находил ответа. В этот вечер ответ пришел к нему сам собой. Нынче ночью надо отправляться в Киль. Судно будет у причала послезавтра утром.

Вечером, на постоялом дворе, у развилки дорог на Гамбург и Киль, подавляя зевоту на глазах капитана, Андрей рано ушел спать. Но вместо того, чтобы раздеться, наоборот, надел походные сапоги, перезарядил пистолеты, разложил по карманам ножи и кинжалы, взял шпагу. Сабли с собой у него не было. Подойдя к окну, осторожно отодвинул занавеску, открыл раму и, тщательно выбрав место приземления, прыгнул. Огляделся по сторонам и уже было направился к выходу с постоялого двора, как услышал насмешливый голос капитана:

— Что-то поздновато вы собрались на прогулку, Андрей. Впрочем, я готов составить вам кампанию. Карета подана!

Действительно, перед воротами постоялого двора стояла запряженная карета. Кучер сидел на облучке, и, как только пассажиры заняли свои места, тронулся с места.

— Что же вы не спрашиваете, куда мы едем? — продолжал насмехаться Жан. Может быть, я везу вас обратно в Париж?

— Везите, куда хотите. Я пока посплю, — отозвался Андрей.

Чутье не подвело Андрея. Когда они через сутки въехали в порт города Киль, судно под российским флагом уже швартовалось к причалу. Несмотря на утреннее время, на причале было довольно много народа. Несколько человек удили рыбу с причала. Какие-то зеваки сидели на причальных тумбах и грызли семечки. У коновязи стояло несколько оседланных лошадей.

Разминая ноги, вышли из кареты и направились к судну. Жан держался чуть позади Андрея, который пристально смотрел, как на борт подали сходни. Вот по ним вбежал на борт Денис. Появился на борту и Петя. Вот они встретились. Денис пропускает Петра вперед. Матросы несут за ними сундук. Пока все в порядке. К сходням подходят еще люди. Денис взмахивает рукой, и тут же двое с причала подхватывают Петра под руки и уносят в карету.

Переставая понимать, что происходит, Андрей бросился вперед, но сзади его крепко обхватил за плечи Жан:

— Не спешите, сударь. Вы думаете, это был Денис? Смею вас огорчить, ничего подобного. Ваш Денис — уже на дне морском, кормит рыб. Это наш человек, переодетый в его платье. А ваш коммивояжер уже тоже отправился на тот свет. Теперь настала ваша очередь.

Но Андрей не зря с детства воспитывался бойцом. Жан не успел договорить. Резко присев, Андрей перебросил его через голову. Но и Жан не был новичком в драках и поединках. Он сумел приземлиться на ноги.

— Стойте, сударь! — крикнул он, обнажая шпагу.

Но Андрею было уже не до дуэльных церемоний. Он метнул в Жана нож, и, не сомневаясь в том, что попал в цель, бросился к коновязи, выстрелив в упор в бегущего на него со шпагой в руках мужчину. Вскочив на лошадь, Андрей удачно метнул еще один нож, сбил конем еще одного нападающего и ускакал с причала, понимая, что погоня не заставит себя ждать.

После нескольких минут бешеной скачки Андрей приблизился к лесу, за которым, как он знал, протекала река. Ни лес, ни окружающие его поля, ни река не сулили спасения, но что-то заставило его направить коня именно туда. Погоня была уже совсем близко, когда Андрей, бросив коня, кинулся к реке в редкие заросли тростника у берега. И тут ему пришла в голову спасительная мысль.

Срезав на бегу стебель тростника, он подул в него, убедился в том, что воздух сквозь него проходит, и лег на спину в воду. Два пистолета, шпага, ножи и тяжелые сапоги не давали телу всплыть. Глубина здесь была небольшая, около метра. Взяв в рот стебель, он начал дышать через него. Этому тоже когда-то в детстве научил его Федька. Дышать через трубку было трудно, но дыхание постепенно наладилось. Участники погони, переговариваясь, обыскивали берег.

Голоса то приближались, то удалялись. Кто-то зашел в воду, и, чертыхаясь, с трудом выбрался оттуда.

— Да здесь глубоко, — закричал он, — утонул беглец, видать!

Времени на поиски у них, видимо, не было. Голоса стали удаляться, а вскоре и вовсе пропали. Выждав еще какое-то время, Андрей решил, что пора выбраться из воды. Он вынул из-за пазухи и бросил в воду бесполезные теперь пистолеты, поднял над водой голову, и увидел вблизи прибившееся к берегу бревно. Снова взял в рот тростинку, ушел под воду, и подобрался к бревну. Вывел бревно в поток и поплыл по реке, сам не зная куда. Так он плыл по течению довольно долго, пока совсем не окоченел. Тогда он направил бревно к противоположному берегу, туда, где лес подходил почти к самой воде.

Дрожа от холода, Андрей углубился в лес, нашел поросшую кустами поляну, разделся догола, отжал и развесил по кустам одежду, а сам принялся бегать по поляне, чтобы согреться. К нему вернулась способность думать. Теперь он сожалел, что не принял бой в лесу. В погоне участвовало никак не более пяти человек. Он вполне мог расправиться с ними поодиночке. В седельных сумках были пистолеты. Достаточно было стрелять в лошадей, чтобы спешить двух-трех человек. Дальше шпага, метательные ножи и, наконец, праща. Шансы на победу были. Но что бы это дало? Ни Петра, ни Дениса своей победой он бы не вернул.

— Впрочем, размышляя без эмоций, — говорил себе Андрей, — можно считать, что гибель двух человек — не слишком высокая цена за то, что противник будет пользоваться недостоверными картами. Мог, конечно, погибнуть и он. Тогда цена была бы чуть выше и только. Но он остался жив, и сожалеть об этом не стоит, а надо воспользоваться случаем, чтобы еще более досадить врагу. Он все-таки явится к Савари в феврале, вот тогда и поквитается с ним.

Правда, как он это сделает, Андрей пока не знал. До февраля еще далеко, дожить до него надо. А для этого, как минимум, надо иметь одежду, чтобы выйти из леса, чтобы найти еду и крышу над головой. Благо, из-за облаков выглянуло солнце. Оно согрело землю, потихоньку сушило одежду и разогнало комаров, воспринявших голое тело Андрея как манну небесную.

Пока согревался на поляне, понял он и другое. Савари отчасти переиграл его на этот раз. Не поверил, что судно придет прямо в Гамбург. Скорее всего, он, чтобы не рисковать, отправил в Киль и в Гамбург две команды. Вычислить там судно под российским флагом ничего не стоило. Да и Петю отыскать на них не составляло труда. И это, не считая Дениса, за которым могли и проследить.

Когда солнце перевалило за полдень, терпение Андрея кончилось. Он натянул на себя сырую одежду и пошел на запад, надеясь выйти на какую-нибудь дорогу, а там, глядишь, и харчевня подвернется. Лес, однако, оказался большим, вышел он из него только часа через три. Последнюю часть пути по лесу он шел по протоптанной кем-то тропинке. Она его и привела к предместьям маленького, но очень живописного городка.

На холме, где, видимо, находился центр городка, высилась громада старинного замка. Туда Андрей и направился. На площади перед замком нашелся и трактир. Трактирщик, неодобрительно посмотрев на потрепанную одежду путника, потребовал плату вперед. Андрей бросил ему золотую монету, после чего тот стал почтительным, добродушным и словоохотливым. Нашелся в трактире и ночлег, что было более чем кстати.

Андрей прекрасно выспался. Наверное, в этот день он проспал бы и дольше, но прямо под его окнами застучал барабан, а потом оркестр начал исполнять марши. Он оделся, спустился вниз, сел за столик и принялся не спеша завтракать, прислушиваясь и приглядываясь к тому, что происходило на улице.

Когда оркестр закончил очередной марш, на середину площади вышел пожилой капрал французской армии и зычным голосом закричал:

— Мужчины! Хватит сидеть по домам! Таскать воду, колоть дрова и утирать сопли младенцам. Пора заняться настоящим мужским делом! Вступайте во французскую армию! Вы повидаете мир, а мир повидает вас! Вы будете получать достойное жалование, и ваши семьи не будут жить в нищете! А трофеи, которые вы получите своим ратным трудом, дадут вам богатство! Вступайте во французскую армию, господа! Здесь и сейчас. Вы сразу же получите месячное жалование. Мы не будем спрашивать вас, кто вы и откуда. Нам нужны хорошие солдаты, а кем вы были до того, нас не интересует!

Закончив речь, капрал отер лоб платком и сел за стол. Позади него стояли трое солдат. Двое по бокам с саблями наголо, а средний держал французский флаг. Перед столом стоял табурет для новобранцев.

— Интересно, — подумал Андрей, — найдутся ли желающие?

Желающие находились. К столу подходили мужчины. У многих из них в руках были сумки или мешки. Стало быть, они шли сюда, приняв решение записаться в армию заранее. Принял такое решение и Андрей. Вряд ли кому-нибудь придет в голову искать его там, что было очень важно. А кроме того, появлялся способ пробыть во Франции до февраля, чтобы рассчитаться с Савари. Он кликнул трактирщика, щедро расплатился с ним и сел на табуретку перед капралом.

Капрал опытным взглядом оценил Андрея. Не упустил из вида и шпагу, что была при нем, заметил, что платье его, хоть и растерзано изрядно, но хорошего качества. Что еще бросилось в глаза капралу, сказать трудно, но вопросы, которые он задал, были в самую точку:

— Послужил видать уже где-то?

— Так точно, — ответил Андрей.

— А, может, ты и на сержанта экзамен сдашь? — спросил капрал. В этом была его корысть. За каждого завербованного солдата вербовщики получали определенную сумму. За сержанта платили втрое!

— Так точно, сдам! — четко, без тени сомнения ответил Андрей.

— Скажи, как тебя зовут, парень? — спросил капрал, опуская перо в чернильницу.

— Пьер Конде, — назвал Андрей первое, что пришло ему в голову.

— Так, значит, ты принц, — пошутил капрал. Иди становись на довольствие.

Через две недели сержант французской армии Пьер Конде приступил к обучению новобранцев во вновь формирующемся полку легкой кавалерии.

 

XIII

Август 1991 года запомнился всем россиянам каким-то уж чересчур нелепым и беззубым путчем. На экранах телевизоров путчисты представали перед зрителями испуганными, с трясущими руками, как будто не они сами уселись за этот стол, а кто-то другой, большой и сильный, усадил их, заставил произносить плохо выученные слова. Казалось, что вот сейчас этот кто-то выйдет из тени и наведет порядок железной рукой. Одних поставит к стенке, других отправит в лагеря, а остальных прикует к станкам, запряжет в плуги вместо тракторов, чтобы наполняли закрома Родины, а не бесились попусту с жиру.

Но кукловода за кулисами не оказалось, или он побоялся явить народу свой лик. Путч рассосался чуть ли не сам собой, поставив жирную точку в истории СССР.

А ведь перед глазами был живой пример из совсем недавнего прошлого другого государства, Китая. Туда с государственным визитом ездил в 1989 году М.С. Горбачев. Ждали его там не только руководители страны, но и ее будущее, студенты, в огромном количестве собравшиеся на центральной площади столицы Тяньаньмынь. Вдохновленные идеями перестройки, они надеялись на что-то подобное от своего руководителя. Напрасно надеялись. Сразу после отъезда М.С. Горбачева площадь зачистили танками. Сколько человек погибло там, неизвестно до сих пор. Весь мир осудил китайское руководство за этот акт применения силы к собственному населению. Но факт остается фактом. Спокойствие в стране было восстановлено.

Мог ли ГКЧП остановить процесс развала СССР? Скорее всего, нет, и, вероятно, это вовремя поняли сами путчисты. Они ввели в Москву бронетехнику, но не отдали приказов на ее применение. Что это было — проявление слабости, или, наоборот, добровольный отказ от применения силы был проявлением ответственности за будущее страны?

Нет ответа на этот вопрос и не будет. Таким был очередной ход истории, и таким его придется принять потомкам.

По сложившимся обстоятельствам Виктор не оказался свидетелем этого исторического события. Дело в том, что уже в первых числах августа он вместе с группой специалистов своего института отправился в командировку на военный полигон для проведения стрелковых испытаний боевых роботов. Это был очень ответственный момент в жизни коллектива отдела и института в целом. От результатов испытаний зависело финансирование института со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Полигон располагался в Волгоградской области и вплотную примыкал к знаменитому Капустину Яру. Он был обычной воинской частью, где испытывалось стрелковое оружие. Так что, кроме огромного количества различных мишеней, никакого другого специального оборудования в части не было. Но оно и не требовалось. Задачей испытаний было выявить ходовые качества роботов, их способность преодолевать препятствия, оценить меткость стрельбы, в том числе в движении, а также определить их стойкость к попаданию в них пуль, выпущенных из стрелкового оружия.

Вот этого последнего вида испытаний в институте боялись больше всего. Одно дело на бумаге вычислять кинетическую энергию пули и со вкусом говорить о коэффициенте ее преобразования в электрическую, дополнительно подпитывающую аккумуляторные батареи робота, и совсем другое увидеть реальные последствия ее попадания в него. Никто этого никогда не видел.

На полигон выехала институтская бригада в составе семи человек. Шестеро отправились туда поездом, а Виктор вместе с двумя водителями поехал на КАМАЗе. В огромном кузове буксируемого им полуприцепа были смонтированы передвижная мастерская для ремонта роботов и подставки для транспортировки четырех образцов, а также достаточно мощная дизельная электростанция.

Все свободное место в кузове заняли ящики с продуктами. Экспедиция предстояла долгая, двухмесячная, к ее составу чуть позже должна была присоединиться комиссия, немаленькая по численности, и все они должны были чем-то питаться. Командование полигона сразу заявило: если вы хотите у нас что-то есть, то берите с собой все, что есть. На местные харчи и торговую сеть не рассчитывайте.

Достать в Москве продукты по государственным ценам было тоже непросто. Однако справились. Достали тушенку, рыбные консервы, крупы и все такое прочее. Так что голод экспедиции не грозил.

Водители, сменяя друг друга, вели машину, останавливаясь лишь по естественным надобностям и для дозаправки. В огромных баках КАМАЗа топлива было достаточно на дорогу в один конец. Но никто не знал, будет ли оно на следующей колонке. Оттого и подливали солярку при каждом удобном случае.

До полигона добрались, точно уложившись в расчетное время — тридцать часов, и с полными баками. Остальные члены экспедиции были уже на месте. Большую часть продуктов сдали на кухню. Часть же консервов, на всякий случай, оставили у себя. С хозяйственными делами расправились быстро. Всем хотелось поскорее начать работу с роботами.

По наклонным направляющим роботы самостоятельно выбрались из кузова КАМАЗа. Относительно самостоятельно, конечно. Управлял ими в это время Виктор, а два человека, стоя в кузове грузовика, страховали спуск, поддерживая роботов обыкновенными веревками.

Первым выбрался из кузова гусеничный боевой робот БР-Г, в просторечии БОРя, или БОРис первый. Солидно поскрипывая новенькими резиновыми гусеницами по металлическому полу грузовика и рельсам направляющих, он спустился вниз и направился в ангар, где его сразу же опутали проводами контрольной аппаратуры.

Второй робот, шагающий, БР-Ш, или БОРюша, при спуске выглядел менее солидно. Поняв, что перед ним наклонная поверхность, он вытянул до предела передние ноги с лапами, похожими на гусиные сорок второго размера, и съехал вниз по направляющим, поджав под себя задние. Коснувшись передними лапами земли, он быстро выровнялся и зашагал неспешно в ангар, слегка переваливаясь с боку на бок.

Его тоже опутали проводами. Инженеры проверяли состояние роботов после транспортировки. Несколько десятков солдат и офицеров части с интересом наблюдали невиданное зрелище.

Пока шли проверки, Виктор вместе с одним из офицеров части пошел смотреть трассу, по которой завтра ему предстояло вести роботов. В этих испытаниях ему отводилась особая роль. Так сложилось, что за последние полтора десятка лет он накопил большой опыт не только в регулировке механизмов роботов, но и в управлении ими. Многие сотрудники отдела — инженеры, математики, программисты — умели управлять этими умными машинами, но делали они это лишь изредка, проверяя те изменения, которые сами вносили в конструкцию или в программы. А потом машины возвращались к Виктору. Так что именно ему было доверено управление боевыми роботами во время зачетных испытаний.

Извилистая земляная дорожка, утоптанная тысячами солдатских сапог, длиной около 600 метров шла вдоль вырытых полукругом окопов, за которыми на расстоянии от 50 до 100 метров располагались подвижные и неподвижные мишени. По ним роботам предстояло стрелять.

Виктор, идя за офицером, думал про себя:

— Дорожка как дорожка. Сейчас, в сухую погоду, можно идти по ней, не напрягаясь. Да и в дождь человек пройдет по ней без проблем. Может быть, где и поскользнется, но пройдет. Вестибулярный аппарат ему поможет, да еще и руки, которыми он инстинктивно взмахнет, чтобы не упасть. Они у него выполняют ту же роль, что хвост у кошки в прыжке или у обезьяны. Но роботам на этой дорожке будет нелегко. Это — не бетонный пол институтского ангара. Хотя у шагающего робота что-то похожее на вестибулярный аппарат имеется. Ладно, завтра посмотрим. Будь что будет.

На следующий день Виктор провел по дорожке БОРю, того, что на гусеницах. Шел он за Виктором, как утенок за уткой, ориентируясь на метку, закрепленную у него на спине. Получилось. На обратном пути Виктор ускорил шаг. БОРя поспевал за ним. Но когда Виктор попробовал бежать, БОРя стал отставать от него. Мощности двигателей хватило бы, чтобы развить скорость больше тридцати километров в час, но робот умел контролировать свою безопасность и порывам не поддавался.

Солнце в нижнем течении Волги в августе умеет жарить немилосердно. Так что пришлось часам к одиннадцати прервать труды. БОРя вернулся на отдых в свой ангар, а люди пошли купаться. Но до берега дойти не успели. Догнал солдат на велосипеде. Его послали сказать, что в двенадцать часов будет обед.

— Опоздавших у нас не кормят! — добавил он, возможно от себя.

На обед, вместо ожидаемой всеми членами экспедиции тушенки, подали вполне съедобную уху, а на — второе чудесную речную рыбу с рисом. Вообще, постепенно стало ясно, что ситуация с продуктами здесь сильно преувеличена. Да, с деликатесами, если не считать таковыми рыбу и черную икру, здесь было напряженно, но о костлявой руке голода речи не шло. Правда, речные дары попадали на стол граждан в основном из рук браконьеров, а на солдатский шли почти легально, то есть с разрешения начальства и в порядке самообеспечения.

Перед самым заходом солнца, когда жара чуть спала, вывели на дорожку перед мишенями шагающего робота. Он справился с задачей лучше, чем его гусеничный товарищ. Вслед за Виктором он легко перешел на бег и легко пробежал большую часть дистанции со скоростью около десяти километров в час, оптимальной для него с точки зрения расхода энергии.

В последующие несколько дней подготовка роботов к предъявлению комиссии была успешно завершена. Все ее члены прибыли на полигон в воскресенье одиннадцатого августа. А на следующий день начались зачетные испытания.

Возглавлявший комиссию генерал был хмур и неприветлив. Когда мимо него продефилировал гусеничный робот, он, слушая пояснения руководителя испытаний, все же ободряюще хмыкнул. Но когда перед ним появился шагающий робот, генерал презрительно сморщил губы и разразился тирадой в адрес руководителя испытаний, которую, слава Богу, никто, кроме него, не слышал.

Потом начались стрельбы. Глядя на них, генерал как будто отошел. Хорошо стреляли роботы. Из неподвижного положения оба ни разу не промахнулись. Да и в движении стреляли они неплохо. Правда, гусеничный робот все же умудрился свалиться в окоп, и его пришлось вызволять оттуда солдатам. Но промахов он не допустил. Комиссия проводила его аплодисментами.

Шагающий же робот своим выступлением сорвал овации! Двигался он раза в два быстрее гусеничного, стрелял так же метко, а когда свалился в окоп, выбрался из него своими силами, приняв на время вертикальное положение.

Надо сказать, что генерал оказался человеком справедливым. Роботы показали себя настоящими боевыми машинами. Он перестал хмуриться и теперь сам с нетерпением ждал результатов последнего этапа испытаний, когда солдаты будут стрелять в безоружных роботов. Теперь уже многие поговаривали о том, что не очень этично стрелять в эти думающие машины, не давая им возможности ответить. Получалась не дуэль, а расстрел.

Вечером за ужином генерал сам поднял этот вопрос, можно сказать, на свою голову. Офицеры дружно поддержали генерала, но этика этикой, а как же быть с техникой безопасности. Не подставлять же солдат под пули бездушной машины.

Примирил всех руководитель испытаний. Он сказал, что, во-первых, роботов можно снарядить привычным для них и безопасным для солдат оружием, которое стреляет шариками с краской и на маленьком расстоянии. А во-вторых, каждое попадание в робота добавляет ему энергии. Так что это, в какой-то мере, даже идет ему на пользу. Правда, только в том случае, если пуля попадает в боевую часть, защищенную титановой броней. В ходовую же часть лучше бы и не стрелять вовсе.

Расстрел роботов пришелся на субботу семнадцатого августа. Солдат попросили стрелять по возможности только в башни роботов. Десять человек получили по двести патронов и заняли места в окопе, а роботы вышли на линию мишеней. Двигаться и прятаться за складки местности им никто не запрещал. Не запрещалось и Виктору управлять своими подопечными. Дистанционно, разумеется.

Все заняли свои места. Генерал задерживался. Наконец он занял свое место, и по выражению его лица было ясно, что он снова не в духе.

— Не могу дозвониться до Москвы, — сказал он, ни к кому не обращаясь, и сел в кресло под брезентовым тентом, где уже давно собрались вся комиссия и представители промышленности.

Первые два солдата вышли на линию огня. Стреляли из автоматов, но одиночными выстрелами. Роботы сами считали попадания, которые тут же высвечивались на цифровом табло, стоявшем на столе комиссии. Роботы, как могли, уворачивались от выстрелов. И тут шагающий робот имел преимущества перед гусеничным. Он мог прыжком отскакивать в сторону, путая стреляющих.

Виктор, как мог, помогал своим питомцам. Сначала он отвел гусеничного робота чуть-чуть вбок, за небольшую складку местности, что позволило лучше защитить его ходовую часть. Потом перегнал туда же шагающего. Время для него тянулось томительно медленно:

— Сколько они продержатся? — думал он.

Первые два стрелка, отстрелявшись, выбрались из окопа. Табло бесстрастно фиксировало: 340 попаданий. Из них 152 — в шагающего, остальные попадания достались гусеничному.

Во время небольшого перерыва к столу комиссии связисты подтащили полевой телефон. Теперь уже на глазах у всех генерал пытался связаться со штабом округа и с Москвой. Все телефоны молчали. Связи не было.

— Пусть они хоть побегают, что ли, — высказался генерал, бросив трубку.

Гусеничный робот на большой скорости выскочил из укрытия, резко затормозил, и снова рванул вперед. Так, двигаясь рывками, он проехал около сотни метров, после чего вернулся назад.

Шагающий робот двигался в зоне обстрела иначе, прыжками. При этом угадать, в какую сторону он прыгнет, на этот раз было невозможно.

Стрелки, сменяя друг друга, делали свою работу. Когда на линию огня вышла последняя пара, Виктор бросил своих бойцов в атаку, а солдаты получили приказ стрелять очередями. На половине пути к окопу встал гусеничный робот, а шагающий, с расстояния в двадцать метров, начал поливать солдат краской. Те уже закончили стрельбу и выскочили из окопа, но робот не остановился. Он спрыгнул в окоп вслед за убегающими солдатами и выскочил из него с другой стороны с не меньшей ловкостью, чем они. Тут уж Виктор выключил машину и побежал к гусеничному роботу. Вопреки ожиданиям ущерб от пуль оказался минимальным. Перебитую гусеницу можно заменить за несколько минут.

Виктор принес из походной мастерской новую гусеницу, и вскоре оба робота предстали перед комиссией. Из примерно 1600 попаданий чуть меньше 1000 достались гусеничному роботу. При этом на деталях из титана следов от пуль практически не осталось. Члены комиссии во главе с генералом внимательно осмотрели обе машины и остались довольны. Генерал громогласно заявил, что готов подписать положительное заключение комиссии и снова уткнулся в телефон. Связи с военным командованием у полигона не было.

Следующие два дня были объявлены выходными для технического персонала, но Виктор решил, не откладывая на потом, привести машины в порядок. Программисты и инженеры отправились вместе с ним, и к вечеру воскресенья получили полную и вполне благоприятную картину состояния роботов после тяжелых испытаний.

В понедельник отдыхать решили «на всю катушку», и с утра отправились на реку. Вскоре на берегу появились и члены комиссии во главе с генералом.

Свобода, равенство и братство лучше всего проявляют себя в бане и на пляже. Наплескавшись вволю в теплой речной воде, мужчины разделились по интересам. Кто-то затеял игру в футбол и волейбол, а кто-то засел за карты. Лишь несколько человек предпочли остаться не у дел. Среди них был и Виктор. Он решил просто походить по мокрому песку у самой кромки воды. Редко такая возможность выпадает вот так, никуда не спеша, просто идти без всякой цели.

Но идиллия продолжалась недолго. В начале двенадцатого на берегу появилась машина. Командир части собственной персоной пожаловал на берег.

— Купаться приехал, что ли? — успел подумать Виктор и сразу же понял, что ошибся. Одетый по форме полковник проследовал к генералу и, приложив руку к козырьку фуражки, начал ему что-то говорить. Генерал вскочил на ноги и начал торопливо одеваться. Вскоре он удалился вместе с полковником, а на берегу в воздухе повисли слова ГКЧП, и «В Москву вводят войска…».

После этого и всем остальным стало не до купанья. Отправились назад, в расположение части узнавать, что же произошло. А как узнать? Мобильных телефонов в то время еще не было. Тем более не было и интернета. Был проводной телефон, было радио, и было телевидение. А еще была обычная российская глушь, которая почти везде в стране начинается сразу же за границами крупных городов.

Скоро оказалось, что единственным доступным для использования источником информации стал радиоприемник «Спидола», который был совсем не обязательной принадлежностью передвижной мастерской, в кузове которой привезли на полигон роботов.

Сквозь треск атмосферных разрядов до собравшихся у приемника донесся голос диктора, зачитывающий текст «Заявления Советского руководства»: — В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР и переходом в соответствии со статьей 127/7 Конституции СССР, полномочий президента…

«Заявление» было датировано 18 августа 1991 года.

Вслед за этим было зачитано заявление председателя Верховного Совета СССР А.И. Лукьянова в поддержку ГКЧП и обращение ГКЧП к советскому народу. В нем говорилось о том, что перестройка зашла в тупик и «возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза, развал государства и захват власти любой ценой» и о решимости ГКЧП вывести страну из кризиса.

Все эти заявления и обращения вызывали множество вопросов, ответы на которые было бесполезно искать в радиопередачах. Все это понимали и думали о другом, что же сейчас творится в Москве? О том, что туда вводятся войска, пока по радио не говорилось, но даже без учета слов об этом со стороны местных офицеров, было ясно, что чрезвычайное положение может поддержать или не поддержать только армия. А в Москве остались семьи, связаться с которыми, узнать, как они там, не было никакой возможности. Да и выбраться с полигона непросто, а без помощи военных и невозможно. Одному Богу известно, какие инструкции у них есть по отношению к гражданским специалистам в случае объявления чрезвычайного положения.

Люди, даже изредка выезжающие вместе в командировки, очень быстро начинают чувствовать себя командой. Они осознают свою ответственность друг за друга и в сложных ситуациях вместе ищут решения. Бывает, конечно, иначе, когда любой вопрос сразу же перерастает в склоку, но такие команды, обычно, не работоспособны и долго не живут. Институтская команда, приехавшая на этот полигон, была здоровой и слаженной. Ее члены хорошо знали друг друга и своего руководителя. Поэтому, когда он сказал:

— Вот что ребята, давайте пока делать то, что мы умеем. А я пойду в штаб и попробую разведать обстановку.

Эти самые ребята, взрослые, самостоятельные сорока- пятидесятилетние мужики начали снова разворачивать аппаратуру, чтобы готовить роботов к следующему этапу испытаний уже по собственной программе, не связанной с комиссией.

Как известно, августовское событие очень скоро стали называть путчем, породив или подтвердив рифмованное выражение:

Не может путч окончиться удачей,

Тогда он называется иначе…

На фоне путча незаметным оказался указ Ельцина о приостановке деятельности КПСС на территории Российской Федерации, вышедший 23 августа 1991 года, а потом и о ее полном запрете — 6 ноября того же года.

— Как же так, — думал про себя Виктор. — В стране было девятнадцать миллионов коммунистов, из них миллиона четыре в армии. И никакой реакции! А как же КГБ, этот вооруженный отряд партии?

Выстраивалась целая цепочка событий. В 1989 году рухнула Берлинская стена. Менее чем через год М.С. Горбачевым было подписано соглашение о выводе советских войск из Германии и началось объединение страны. В то же время СССР во второй половине 1991 года идет к своему развалу: 8 декабря Б.Н. Ельцин подписывает Беловежские соглашения!

На этом фоне не состоявшийся путч выглядел, как пусть и жалкая, но все же, хоть какая-то попытка остановить развал страны. Из восьми членов ГКЧП семеро были видными коммунистами, членами ЦК КПСС. Получалась странная картина, как в басне «Лебедь, рак и щука». Лебедь — Горбачев, главный коммунист страны, хочет сохранить СССР в некотором обновленном виде. Раки — члены ГКЧП, пытаются сохранить страну в прежнем виде. А всем им противостоит щука — Ельцин, кстати, тоже когда-то видный коммунист, который ныряет в Беловежский омут и ставит всех перед фактом: «Нету вашего СССР!»

— Вот тебе и демократический централизм, — продолжал свою мысль Виктор, — несколько десятков человек водят за нос двести с лишним миллионов баранов и ставят их перед фактом, теперь вы живете в другом царстве-государстве, извольте сменить паспорта. А что касаемо партии, так вот вам, полсотни партий взамен КПСС. Вступайте в какую хотите! Не жалко!

И тут же у него в мозгу буквально вспыхнуло четверостишье из спектакля театра на Таганке:

Шагают бараны в ряд,

Бьют барабаны.

Шкуры для них дают

Сами бараны!

Виктор не ожидал, что будет так болезненно переживать развал СССР, но потом, общаясь с друзьями и знакомыми, понял, что самым досадным для него и для других было узнать, что всю свою жизнь они прожили в атмосфере постоянной лжи. И никто не поручится, что ложь кончилась. Недоверие к власти любого уровня стало основой мотивации действий для Виктора и для неизвестно сколь большого числа других российских граждан.

Второй раз в двадцатом веке власть в России рушилась сама, буквально под собственной тяжестью и от безволия ее лидеров, а не в результате системных действий внешних или внутренних сил. И оба раза не было в стране сил, готовых ответственно принять ее на себя. Власть подхватывали случайные группы людей, оказавшиеся в нужный момент в нужном месте…

Если такое случилось уже дважды, можно предположить, что подобное событие может и повториться!

 

XIV

Полк, где служил Пьер Конде, квартировал в небольшом селении на севере Франции. До Парижа отсюда было с неделю пути, и, хоть еще и не скоро, но уже надо было заранее думать о том, как туда добраться. Служба во французской армии показалась ему куда как более легкой, чем в русской. С утра и до обеда шли занятия. Перерыв на обед длился два часа. Потом еще два часа службы, и те, кто не был занят в нарядах, до отбоя были свободны. По воскресеньям службы не было вовсе. Только наряды, в которые назначали по очереди.

Солдаты уходили в селение, пили там вино, курили трубки, разговаривали с местными жителями, что-то покупали у них, но не задирались. С этим было строго. В селении постоянно находился офицер со взводом солдат. Они моментально расправлялись с буяном, увозили его в расположение полка и сажали под замок. Могли и уволить из армии, без выплаты жалования, разумеется.

Свел там знакомства и Пьер. Пожилой сапожник заходил по вечерам в местное питейное заведение пропустить стаканчик-другой с соседями, поболтать о том о сем. Ничего похожего в российских деревнях не было. Наверное, и слава Богу. Вина, такого как во Франции, в России нет и в помине, не хватало еще, чтобы водку там пить начали. А здесь, вроде и пьют много, а пьяных нет. То ли меру знают, то ли вино такое.

Подсел старик как-то к солдатикам:

— Ну что, родимые, все воюете? А кто же за вас работать-то будет?

— Вот состаримся, как ты, дед, тогда и поработаем, — ответил кто-то из солдат.

— Когда состаритесь, да поранят вас, вот, как меня, много не наработаете. Война — дерьмо! — высказал свое веское мнение старик.

После этого и разговорился с ним Пьер. Оказалось, что старик совсем и не очень чтобы старый. Лет ему всего сорок. Ранен был под Аустерлицем.

— Как и мой отец, — подумал про себя Пьер.

Потом повторил это вслух, правда, не стал уточнять в какой армии тот воевал.

— Пришел я домой, — продолжал старик, — когда уж заново ходить научился, а дома — полная разруха. Жена с двумя детьми мается, на хлеб заработать не может. Жалование мое, как меня ранило, ей платить перестали. Вот и имейте в виду, что солдатики всем нужны, когда они здоровые и сильные. А слабые, больные, сразу ненужными становятся. А я с такой ногой много не напашу. Хорошо, что я пока в армии служил, сапожному делу научился. Правда, там я только в подмастерьях ходил. Думаю, чем черт не шутит. Попробую. Получилось, однако. Вот всем в нашем городке и тачаю сапоги. На жизнь хватает, да и детишкам, хоть они уже взрослые, кое-что перепадает.

Поговорили так раз, другой, третий и заказал Пьер деду сапоги. Потом у разных людей купил себе панталоны, в каких крестьяне ходят, рубаху к ним, куртку да шапку. И все это для зимнего времени во Франции, конечно, не в России.

Там в такой одежде сразу же замерзнешь. А здесь — в самый раз. Купил он, кстати, себе и палку, почти такую же, как у деда, из дуба сделанную, толстую и суковатую. Чем не оружие для простого человека, которому ни шпага, ни сабля никак не положены.

В последнее воскресенье января надел Пьер свой сержантский мундир, гражданскую одежду сложил в солдатский мешок, взял под мышку палку, оглядел напоследок свое жилище, где в целом неплохо провел последние четыре месяца, и зашагал в сторону поселка. Но в него не зашел, а направился на юг, в Париж. По дороге где-то переоделся, стал припадать на левую ногу и превратился в израненного отставного солдата, только уже не Пьера Конде, а какого-то другого, безымянного. Впрочем, у таких, как он, имя никто никогда и не спрашивает, а почему? Да потому как не нужны они никому и даже самим себе.

До Парижа Андрей добирался долго и не без приключений. Значительную часть пути проделал пешком. Хороши оказались сапоги дедовой работы: легкие, прочные, почти не промокающие. Палка тоже не лишней оказалась, несколько раз приходилось отбиваться от стай одичавших собак. Некоторые селения были брошены своими хозяевами вместе с когда-то домашними животными. Иногда его подвозили крестьяне, бывало, с кем-то договаривался из селян, едущих в ближайший город по какой-нибудь надобности, чтобы взяли с собой. Дилижансам не доверял, да и не для такой они публики, как он был сейчас. Ночевать тоже останавливался в крестьянских избах.

Двигаясь по дорогам Франции не в карете и не верхом на породистом рысаке, а пешком, вместе с крестьянами, отставными солдатами и мастеровыми, Андрей сам удивлялся, как легко удалось ему вжиться в быт и будни простолюдинов, как легко удавалось ему находить общий язык с их представителями. До какой-то степени эта способность стала для него предметом гордости. И на самом деле ему было чем гордиться. Несколько месяцев он, русский офицер, разведчик, прослужил во французской армии, а сейчас двигался по дорогам этой страны, оставаясь неотличимым от ее коренных жителей. Это дорогого стоило!

На четвертый день пути познакомился он с двумя отставными солдатами, бредущими в Париж хлопотать о пенсии. Один из них был без руки. Другой не мог перемещаться без костыля. Дорожное знакомство не требует подробностей. Просто в какой-то момент один из попутчиков называет себя по имени. Другой отвечает тем же. Вот и вся процедура. А потом они снова бредут по дороге, молча, либо изредка перекидываются словечком. Поджидают друг друга, если кто-то из них замешкался. Знакомство устанавливает между ними дорожное братство. В случае чего, и отпор кому-то могут дать вместе. А могут и разойтись на следующем перекрестке, молча кивнув друг другу.

Но шагать вместе с новыми знакомыми Андрею оказалось не с руки. Слишком медленно они двигались. Андрей, ускорив шаг, оказался на дороге один. Через пару часов он добрался до преграждавшей путь реки. Летом здесь, видимо, был брод. Но сейчас река была полноводна. На другой ее стороне стояло несколько домиков и виднелась лодка, но ни одной живой души в округе не обнаруживалось. Пришлось набраться терпения для ожидания. Уже подошли к реке увечные воины, минул полдень, а на другой стороне реки было все так же безлюдно и тихо.

Лодочник появился на берегу, когда терпение у Андрея уже лопнуло. Он уж было собрался переправиться через реку на бревне и уже начал раздеваться. Попутчики скептически поглядывали на его приготовления, но ни словом, ни делом не препятствовали. Надобность в рискованном мероприятии, однако, отпала. Лодочник быстро подогнал лодку к другому берегу и запросил цену за перевоз, которая показалась Андрею вполне приемлемой. Спутники же его с ней не согласились. Завязался отчаянный торг. Чтобы не терять времени, Андрей прекратил спор, сказав, что заплатит за всех сам, после чего трое путников вскоре оказались на другом берегу.

Андрей снова двинулся вперед быстрым шагом и шел так, пока не сгустились сумерки. Перекусив утром лишь куском черствого хлеба, он к этому времени был страшно голоден и, не раздумывая, вошел в на счастье попавшуюся придорожную харчевню, стоявшую на самом краю небольшой деревеньки. В крохотном помещении харчевни не было посетителей и он выбрал себе местечко поближе к очагу. Хотелось тепла. На улице было не так уж и холодно, но мелкий дождь и порывы холодного ветра за день вымотали душу.

Девочка, лет двенадцати, принесла гостю кружку для вина и корзинку с хлебом. Хозяйка харчевни, ее мать, в цветастом переднике поверх длинного, до самого пола платья, подошла к столику, поздоровалась и, поставив перед гостем кувшин с вином, принялась колдовать у плиты. Через некоторое время на столе появилась шипящая сковорода с жареной картошкой и куском мяса. Андрей с жадностью набросился на еду, слегка смутился, заметив обращенный к нему взгляд и добродушную улыбку хозяйки и, не сразу повернул голову, услышав скрип входной двери. Когда же он сделал это, то увидел уже выходящим из харчевни одного из своих утренних попутчиков. Первый голод был утолен, и Андрей с некоторым опозданием направился к двери, чтобы пригласить солдатиков разделить с ним ужин. Но на улице было уже темно. Солдаты куда-то пропали, и Андрей закончил ужин в одиночестве.

Хозяйка разрешила Андрею переночевать на сеновале в сарае за домом, а утром накормила его огромным омлетом. Щедро расплатившись с ней, Андрей отправился в путь. Но ушел совсем недалеко. За деревней в придорожном кустарнике он увидел одного из своих вчерашних попутчиков, того, что был ранен в ногу. Костыля при нем почему-то не было, и он пытался подняться с земли цепляясь за ветви кустов.

Разумеется, Андрей бросился на помощь. Он нагнулся над беспомощным калекой и с удивлением услышал от него:

— А ты, парень, совсем не тот, за кого себя выдаешь!

Андрей хотел было что-то сказать в ответ, но удар по голове лишил его способности что-либо сделать.

Очнулся он от холода. Открыл глаза и увидел над собой серые набухшие влагой облака. Сочащиеся из них капли дождя падали на голову, на все тело, стекали на землю, образуя лужу, в которой он и лежал. Примерно в такой последовательности Андрей постепенно осознавал свое положение. Тупо болела голова, но руки ее слушались. Он ощупал голову. Шапка не обнаружилась, но зато нашлась большая шишка и слабо кровоточащая ссадина. Болело и плечо. Постепенно, из кусочков складывалась картина происшедшего. Ударил его по голове однорукий. Видимо, костылем своего приятеля, которому Андрей хотел помочь подняться с земли.

— Хороши приятели! За копейку убить готовы, — думал Андрей, — правда, все-таки не убили. Свалили только. Убивать, видимо, и не собирались. Могли, когда упал, добить, но не добили. И на том спасибо!

Опираясь на руки, Андрей сел. Голова болела и кружилась. Шапка лежала неподалеку. На ногах не было сапог. Не было и плаща, в кармане которого лежал кошель с деньгами. Кошель он вынимал из кармана, когда расплачивался с лодочником. Андрей ощупал талию. Пояс, который он надевал прямо на тело, был на месте. В нем у него были спрятаны золотые монеты. А кошель, черт с ним. Не велика потеря. Но обидно было сильно. Вот тебе и дорожное братство.

На пустынной дороге послышался скрип колес и размеренный стук лошадиных копыт.

— Что делать? Прятаться или звать на помощь!

Телега медленно приближалась. Послышались женские голоса. На козлах сидела хозяйка харчевни, а рядом с ней девочка, та самая, что вчера ставила и убирала со стола посуду.

Андрей подал голос. В руках у женщины тут же оказалось ружье, а девочка схватилась за вилы. Однако, признав в сидящем на земле полуодетом человеке вчерашнего гостя, они отложили оружие в сторону. Подвели телегу поближе, а потом помогли Андрею забраться в нее. Через час он уже был устроен в задней комнате харчевни, одной стороной примыкавшей к кухне, а другой — к пристройке.

Велев Андрею сложить в корзину все свое мокрое одеяние, а потом укрыться толстым шерстяным одеялом, хозяйка ушла растапливать плиту. Выполнив указание, Андрей забрался под одеяло, оставив на себе лишь пояс с золотом. Потом прибежала девочка. Она принесла с собой большую миску горячей воды, поставила ее у изголовья кровати и принялась задавать гостю вопросы, один за другим, не дожидаясь ответов. Ее интересовало все: кто такой, как зовут, откуда пришел и куда пойдет, когда поправится, сильно ли болит голова, нравится ли ему ее мама, вкусная ли вчера была еда и так далее.

Задавая бесчисленные вопросы и не слишком вслушиваясь в ответы, она, одновременно, рассказывала сама. Что зовут ее Марией-Луизой, как нынешнюю жену императора Франции, а ее маму зовут Жозефиной, как звали его прежнюю жену. Что ее папа был сержантом в армии Наполеона. Он погиб в Австрии. Что эта харчевня раньше принадлежала ее бабушке, которая вместе с дедушкой уехала в Америку. А с тех пор от них ни слуху ни духу. Уехали они уже давно, потому что были роялистами.

На вопрос Андрея, а кто такие роялисты, девочка затруднилась ответить. Сказала лишь, что это такие люди, которые умеют хорошо танцевать под музыку и делают это каждый день.

Под болтовню девочки Андрей начал засыпать, хотя его все время трясло от холода. Не помогало и теплое одеяло, в которое он был завернут.

В комнату вошла Жозефина. Она отправила дочку присмотреть за плитой, а сама, пристроив голову Андрея себе на колени, принялась обрабатывать рану. Используя бритву и ножницы, она выстригла волосы вокруг нее, промыла рану горячей водой, и, убедившись, что кость цела, решила не бинтовать голову.

Голове на коленях у Жозефины было как-то очень уютно. От ее юбки пахло свежеиспеченным хлебом и еще чем-то очень вкусным и очень домашним. На время всей этой процедуры даже дрожь у Андрея унялась, но когда Жозефина закончила свою работу, трясти начало снова.

— Ничего, потерпи немножко, — сказала она, — сейчас воды нагрею, вымоешься как следует, легче станет. А нет, так я тебя сама вечером согрею. Жив будешь!

Через пару часов она заглянула к нему снова:

— Давай, перебирайся в пристройку. Вода согрелась.

Дрожь во всем теле за это время не прекратилась. Головокружение тоже не прошло. Как был, завернутый в одеяло, Андрей осторожно встал на ноги, и с трудом перебрался в пристройку. Там у стены на деревянной подставке стояла огромная, почти в рост человека винная бочка. К стене была приставлена лестница, с помощью которой, очевидно, полагалось забираться в бочку. В помещении было довольно прохладно, и из бочки шел пар.

Андрей с сомнением посмотрел на бочку. Как не похоже было это сооружение на простую русскую баню. Но выбирать было не из чего. Он обернулся к Жозефине. Она стояла у входа в пристройку и с любопытством смотрела на Андрея:

— Ладно-ладно. Ухожу уже. Только не свались, пожалуйста. Потом занесу тебе простыню для вытирания.

Она скрылась за дверью, а Андрей, скинув с себя одеяло и положив под него пояс с деньгами, осторожно забрался в бочку.

Через час, чисто вымытый, он уже лежал в своей постели в комнате при кухне, постепенно забывая о своих утренних приключениях. За стеной слышался стук ножей, доносились голоса мужские и женские. К вечеру в харчевне появились посетители. Но все это уже не имело отношения к Андрею. Его мир в этот вечер сжался до размеров кровати, в которой он лежал. Пожалуй, впервые за последний год он ощущал себя в полной, можно сказать, абсолютной безопасности. И это, несмотря на боль от ушиба, на снова напавший на него озноб. Он чувствовал себя дома! Чувствовал не умом, а каждой клеточкой своего организма, всем телом.

Соответственным ощущениям был и сон, который начал ему сниться сразу, когда после купания он лег в чистую, пахнувшую свежим сеном постель. В этом сне не было места войне, Наполеону, Савари, лошадям и оружию. Вместо них была весна, было солнце и была речка. Вода в речке была еще очень холодной, вызывала дрожь во всем теле.

Озноб, с которым невозможно справиться, без того, чтобы солнце не поднялось бы повыше. Но солнце не торопится. Оно медленно ползет по небосводу. Становится теплее, еще теплее, и дрожь начинает отступать. Солнце в своем небесном движении переходит какую-то невидимую черту, и наступает мгновение неистового блаженства, в котором, кажется, навсегда исчезают все горести и проблемы.

Сон кончился, оставив после себя ощущение счастья. Андрей открыл глаза и увидел себя в объятиях Жозефины. Весело улыбаясь, хозяйка харчевни смотрела на него, как на собственное творение:

— Ну, что? Согрелся, наконец?

Вместо ответа Андрей крепко прижал ее к себе.

Последующие насколько дней Андрей провел, как во сне. Ласковая хозяйка, вкусная еда и сон. Много сна. Озноб больше не возвращался к нему, да и рана на голове беспокоила все меньше и меньше.

В одну из ночей Андрей проснулся оттого, что в постели вдруг стало холодно. Он открыл глаза и увидел Жозефину сидящей на табурете перед маленьким зеркалом. По сторонам зеркала горели свечи. Глядя в зеркало, Жозефина что-то раскладывала перед ним, произнося при этом какие-то слова.

— Колдует, что ли? — подумал Андрей, но тут же догадался: гадает на картах.

Андрей уснул, а утром от веселости Жозефины не осталось и следа.

— Уйдешь ты от меня скоро, — произнесла она, глядя, как Андрей, сидя в постели, уплетает принесенный ею завтрак, — а лучше бы остался. Карты говорят, что здесь тебе на роду написана долгая жизнь. Старовата я для тебя. Но это ничего. Лет через пять дочка подрастет, выдам ее за тебя, деток нарожаете, а я нянчить буду. Пока же со мной перебьешься, не соскучишься. Мужик мне позарез нужен. По хозяйству, да и так, тоже.

— Карты говорят, — продолжала она, — если от меня уйдешь, то сгинешь скоро. Сабля и пуля тебя не возьмут, а вот воды и холода тебе бояться надо. Да, что я такое говорю!

На глазах у Жозефины появились слезы. Она схватила поднос с пустыми тарелками и убежала на кухню.

Остаться здесь навсегда. Такая мысль Андрею в голову не приходила, как не было у него в эти дни и мысли, чтобы уйти отсюда. Как же такое могло случиться! Он, человек долга, заложник чести, выполняющий свою миссию, вдруг, забыл обо всем на свете, и при этом счастлив безмерно! Как такое могло с ним случиться? Объяснить такое можно было только хорошим ударом по голове, ничем другим.

Удар этот, однако, показал, что есть или вполне возможна другая линия жизни. Вот такая, тихая, незаметная. Жена, дети, скотина, хозяйство. Изо дня в день одно и то же. И чем это плохо?

Сам себе, а кому еще надо было отвечать на этот вопрос, Андрей объяснил все это примерно так. В жизни много путей. Не один и не два, а гораздо больше. Наверное, под давлением обстоятельств, можно перейти с одного пути на другой. Вот стал бы он после удара по голове калекой, хочешь не хочешь, остался бы здесь навсегда, если бы его в таком виде взяли. Но по своей воле сойти с намеченного пути, имея обязательства перед тем же Симоном, что ждет его в Париже, перед Закревским, Барклаем-де-Толли, наконец, перед собственным отцом! Ну, нет, увольте!

Вечером, когда Жозефина, выпроводив посетителей, пришла к нему, он сказал:

— Прости меня, неблагодарного. Постарайся понять, я солдат и должен упокоиться в своей могиле, где бы она ни была. Помнить тебя буду, пока жив.

Утром, когда Жозефина прихорашивалась перед зеркалом, Андрей достал из под матраса свой пояс с золотыми монетами. Высыпал их на простыню и поделил на три части. Одну часть положил обратно, а две отдал Жозефине, сказав:

— Это тебе и дочке. А мне добудь сапоги и куртку.

Деньги это были большие, а по здешним понятиям просто огромные. Купить на них можно было несколько таких заведений, как эта харчевня.

Ушел Андрей из гостеприимного местечка ранним утром. И Жозефина держалась молодцом. Не омрачила слезами прощание. Молча поцеловала Андрея по-матерински в лобик, сотворила крестное знамение и ушла с крыльца, чтобы отреветься вволю, пока дочь еще спит.

В общем, дальней дорогой Андрей хорошо познакомился с крестьянским бытом. Жили здесь небогато, очень даже небогато, но все же лучше, чем дома, в России. Курных изб не встречалось. В маленьких окнах изб блестели стекла, а не слюда или бычьи пузыри. Да и народ зимой работал не меньше, чем летом. Кто-то прял, кто-то ткал, пилили бревна на доски, делали кирпичи, много чего. Оттого, наверное, и жили чуть получше.

Андрей знал, что его отец в своих имениях пытался учить крестьян разным ремеслам. Знал, что пытался, и знал, что не получилось у него. А вот почему, это он как-то пропустил мимо ушей. Неинтересно тогда было. Сейчас бы послушал. Но отец был далеко, и когда он его увидит, пока неизвестно. Да и увидятся ли они когда-нибудь вообще? Тоже никто не знает.

Начинало уже темнеть, когда Андрей вошел в северные ворота Парижа и сразу направился в условное место, маленький кабачок, где три раза в неделю, как раз вечером, Симон должен был искать встречи с ним. Дни не были оговорены, чтобы в кабачке все считали его посещения случайными. Так что сегодня могли и не встретиться.

В кабачке было совсем мало посетителей. В углу несколько человек играли в карты, похоже, даже не на деньги, а на щелчки в лоб или по носу. Оттуда часто разносились взрывы веселого смеха. Еще несколько человек жадно ели, сидя каждый за своим столиком. В другом углу за столиком уютно дремал Симон. Около него стояли стакан и бутылка вина. Картина для кабачка обычная.

Трактирщик принес большую тарелку с мясом, корзинку с хлебом и бутылку красного вина. Андрей набросился на еду. По кабацкому этикету каждый посетитель мог без церемоний подсесть к чужому столу, чтобы поговорить. Но только когда за столом уже кончили трапезу. Вот когда человек уже наелся, сидит себе, начинает потягивать вино, он становится готовым к общению. Бывает, конечно, что и после еды кто-то хочет побыть один, подумать о чем-то своем. Подошедший должен это понять и тихо удалиться.

Пока Андрей ел, Симон, стряхнув с себя дрему, взяв свою бутылку и стакан, пересел к другому столику, где вступил в оживленный разговор с таким же по виду, как он сам, отставным солдатом. Собственно, они и составляли большинство в этом кабачке, да и в других тоже.

Когда кабатчик забрал со стола тарелку с обглоданными костями, Андрей налил в стакан вина, а Симон, раскланявшись со своим собеседником, пересел за его столик. Им надо было о многом поговорить друг с другом, но столик в кабачке — место, все же, не очень подходящее для серьезного разговора. Так что пока перекидывались лишь отдельными словами. Оба были очень рады встрече.

Андрей сказал, что не хочет сейчас останавливаться в Париже ни на постоялых дворах, ни в съемных комнатах, хочет остаться в том обличии, что имеет сейчас. Симон понял, что его шеф на время расстался с барскими привычками и предложил ему приют в своем схроне.

Посидев для приличия еще с полчаса, Симон, а за ним и Андрей вышли на улицу. Стояла темная февральская ночь. Моросил мелкий холодный дождик. На грязных, кривых городских улицах не было видно ни души. Скоро миновали городскую черту и шли еще долго, около часа, пока не добрались до какого-то Богом забытого поселка, где уже не светилось ни одно окошко.

Подойдя к одному из заборов, Симон отодвинул гнилую доску, пропустил внутрь Андрея, потом пролез сам и поставил доску на место. Подошли к дому, больше похожему на сарай, и вошли в него. Симон зажег свечу. Судя по предметам сельского инвентаря, выплывшим из темноты в неверном свете свечи, это действительно был сарай. В сарае была маленькая печь, а по бокам от нее оборудованы две лежанки. Было не так уж и холодно, но Симон сразу же развел в печи огонь. Скоро стало теплее и веселее. Устроившись друг напротив друга на лежанках, они начали разговор.

Андрей рассказал о своих приключениях, о гибели Дениса и Петра, о том, что задачу в Киле выполнить все же удалось и что сейчас наступает последний этап операции. А потом домой. Рассказывая, Андрей подумал, что все события, а их за эти полгода набралось ох как много, он изложил Симону за какие-нибудь четверть часа. Вот так и от человека, в конце концов, остаются на кладбищенском кресте всего две даты, рождения, и смерти. И то, если только крест будет кому поставить. Рассказ Симона был еще короче. Никаких заслуживающих внимания событий в его жизни за это время не произошло.

Тут же наметили и план дальнейших действий. Андрей объяснил, что его задача как можно скорее встретиться с министром полиции Савари. Для этого надо, чтобы он знал: корнет Славский снова в городе. Решили подбросить письмо в домик мадемуазель Лагарт. Кроме того, Андрей считал, что для встречи с министром ему снова надо принять аристократический вид. Кто же подпустит к министру такого оборванца.

Симон выслушал Андрея, и ответил:

— Письмо я подкину, не проблема. А вот одежду лучше было бы забрать из дома. Покупать ее, или шить долго, да и заметно.

— Что же, давай заберемся в дом, хоть сегодня ночью, — согласился Андрей.

— Нет, — подумав, ответил Симон, — ни вам, ни мне этого делать не стоит. Всякое может случиться. Наша задача сберечь себя для дела. Здесь, где мы с вами находимся, полно спецов по кражам, в том числе и со взломом. У меня есть один на примете. Он согласится.

На том и порешили. Заодно Андрей узнал, что за место выбрал себе для схрона Симон. Заброшенный поселок за границами города давно пользовался дурной славой. Считалось, что именно отсюда пришла в город последняя эпидемия холеры, случившаяся лет тридцать назад. Жители покинули поселок, и городские власти его хотели сжечь, но как-то руки, видимо, не дошли.

В поселке долго никто не жил. Иногда туда забредали бездомные, ночевали там и уходили. Потом кто-то из них прижился, за ним другой. Постепенно поселок обзавелся обществом, или, точнее, его отбросами. Как известно, все, что не может плавать, должно утонуть и осесть где-то на дне. Поселок и стал этим дном, кстати, не единственным в Париже.

— Здесь живет много вполне приличных людей, — говорил Симон, — есть тут, конечно, воры, а может быть, и убийцы, но и они — неудачники в своем деле. Не обогатила их профессия. А, в основном, тут доживают свой век бездомные старики и старухи, неудавшиеся мелочные торговцы. Есть тут и разуверившийся во всем пастор, есть доктор, свихнувшийся на почве гибели своей молоденькой пациентки. Да, мало ли кто еще. И у каждого своя история. Чего я тут только не наслушался?!

— В общем, живут дружно, помогают друг другу, чем могут, хотя всякое бывает. Могут поделиться последним куском хлеба. А могут и отнять у кого-то последнее. Полиция сюда не ходит. Ведут жильцы себя смирно. Соседей не задирают. Поворовывают, конечно, но где-нибудь подальше отсюда, чтобы жалоб от соседей не поступало, — закончил Симон.

Утром следующего дня он имел удовольствие повидать некоторых обитателей дна. Никто из них не спросил у Андрея, откуда он взялся тут, никто не поинтересовался, как его зовут, и никто не представился. Из рассказа и собственных впечатлений Андрей понял, что схрон, найденный Симоном, в каком-то смысле безупречен.

Симон принялся исполнять поручения. Он договорился с одним из обитателей Дна, так теперь Андрей называл поселок, что тот ночью заберется в дом, возьмет оттуда все, что захочет, но, главное, принесет сюда комплект хорошей одежды.

— Отвратительная личность, — сказал о нем Симон Андрею, — вот он здесь, пожалуй, единственный подонок. Молодой, сильный, мог бы работать, но с детства ворует. Рос без отца, без матери. Считает, что все ему что-то должны.

— А не обманет? — спросил Андрей.

— Да, нет, не должен, — с некоторым сомнением ответил Симон, — но я за ним пригляжу.

Потом Симон отправился относить письмо. К вечеру вернулся. Отдохнул немного и пошел проследить, как будет выполняться его поручение. К утру вернулся озабоченный.

— За домом следил этой ночью не один я, — рассказывал он, — это я уже потом понял. В дом наш разбойник забрался благополучно. Очень долго возился там. Потом выбрался оттуда с большим узлом. И тут к нему бросились двое. Кто-то из них выстрелил. Вскоре подъехала карета, труп и вещи увезли. Это была полиция, уж слишком быстро карета подъехала. Где-то рядом стояла.

Это была неудача. Вновь стать аристократом сразу не получилось.

Подумав немного, Симон сказал:

— Я проследил, куда они отвезли труп. В маленький полицейский участок. Он у них работает только днем. Туда полицейские приходят, чтобы передохнуть во время дежурства. А на ночь там остается только один дежурный. Может быть нам ночью наведаться туда?

— Ты же сам говорил, что мы должны беречь себя для дела, — ответил Андрей, — а нападать на полицейский участок из-за одежды, даже как-то неловко. Хотя нет, стой, — перебил он сам себя, — а не захочет ли Савари сам осмотреть труп? Пожалуй, ты прав. Обязательно наведаемся туда вечерком, и посмотрим, что там будет происходить.

* * *

Савари получил подброшенное к дому мадемуазель Лагарт письмо, когда сидел за обедом вместе с начальником департамента полиции Шарлем Демаре, слушая заодно его доклад. Тема доклада была строго секретна, оттого обед был подан прямо в кабинет министра. Уже с месяц назад Демаре показал ему отпечатанные в специальной типографии российские ассигнации. Их было много, очень много, на двадцать пять миллионов рублей. На такую сумму Россия собирает налогов за год. Хороший удар по противнику.

Огромный подвал министерства полиции был завален аккуратно сложенными пачками купюр по сто штук в каждой.

— В миллионе десять тысяч купюр по сто рублей, значит, сто пачек, — считал про себя Савари, — десять миллионов, тысяча пачек одних самых крупных купюр. На такую же сумму пятидесятирублевых купюр. Это две тысячи пачек. И еще столько же пачек двадцатипятирублевых купюр. Следовательно, всего пять тысяч пачек.

Зрелище было великолепное. Наверное, никто и никогда не видел за раз столько бумажных денег. И все это благодаря его изобретательности, его инициативе, его находчивости. Император в курсе. Приказал как можно скорее готовить деньги к транспортировке.

— Как вы думаете, — спросил тогда он у Демаре, — в одну карету двести пачек влезет?

Оказалось, что уже примеряли. Если не делать слишком толстых ящиков, то влезет. Решили, что в каждый ящик положат по десять пачек сторублевых купюр и по двадцать пачек пятидесятирублевых и двадцатипятирублевых купюр. Итого, в каждом ящике будет по двести пятьдесят тысяч рублей. В каждую карету положат по четыре ящика, то есть по одному миллиону рублей. Всего для двадцати пяти миллионов рублей потребуется ровно столько же карет. А заранее было заготовлено тридцать карет. Чудесно.

И, все же, что-то Савари во всем этом деле не нравилось. Нет, не моральная сторона дела тревожила его. Он всегда был уверен, что чем хуже для противника, тем лучше для Франции. Такой девиз мог бы украсить любой герб.

Вот о нем, о графском достоинстве, Савари и мечтал. Про себя, конечно.

И вдруг он понял, что не так в этих купюрах. Они новенькие, пахнут типографской краской. Да, какой-нибудь аристократ, придя в банк в Петербурге или в Москве, с удовольствием возьмет новенькие бумажки. А крестьяне не в банке будут получать деньги, а давать их им будут французские солдаты и офицеры.

— Не будет доверия в России к этим деньгам, — произнес Савари.

— Почему? — удивился Демаре.

— Они слишком новенькие, значит, не имели хождения, — ответил Савари, — их необходимо немедленно состарить!

— Как же это сделать? — запаниковал Демаре

— Это уж ваша забота. Топчите их ногами, мните, пачкайте, — удивился бестолковости своего подчиненного Савари, — поймите, они должны выглядеть как деньги, прошедшие через сотни рук!

Сегодня Демаре докладывал, что деньги состарены, выглядят теперь отлично. Они уже упакованы в ящики и погружены в тридцать карет. Напечатали, оказывается, не двадцать пять, а тридцать миллионов рублей. Все кареты сейчас стоят в старом пожарном депо здесь неподалеку.

— Не желаете ли взглянуть? — спросил Демаре, закончив обгладывать куриную косточку.

Нет, министр не хотел смотреть на кареты. В это время он читал письмо, которое подал ему секретарь. Опять на горизонте появился этот мальчишка. Да, с его помощью он сделал для страны, для армии два крупных дела. Сам Наполеон в присутствии многих военных похвалил, можно сказать, поставил его им в пример, что вот, мол, еще не сделано ни одного выстрела, а некоторые карты противника уже биты. О чем идет речь, он, конечно, не сказал, но придет время, скажет.

— Мальчишка свое дело сделал, — подумал Савари, — жаль, что от него не удалось избавиться тогда, в сентябре, в Киле. Ловкий оказался, мерзавец. И где же он столько времени прятался? Так, или иначе, теперь он уж обязательно появится передо мной.

Обед закончился, доклад тоже, и Демаре покинул кабинет министра.

Савари вызвал к себе своего главного сыщика:

— Послушайте, Делон, — начал он доверительно, — помните, я поручил вам следить за домом, где проживал этот русский, как его звали, не помните?

— Славский, господин министр, подсказал Делон, — как же не помнить!

— Так вот, этот самый Славский опять появился в городе и, может, не сегодня, так завтра наведаться в свой дом. От его аренды он так и не отказался, — министр сделал многозначительную паузу, — так вот, Делон, схватите его, да, и еще. Если будет сопротивляться, а он точно будет сопротивляться, не церемоньтесь с ним. Вы меня понимаете.

Делон понял министра правильно. Со своим подчиненными он не стал говорить недомолвками, а просто сказал: «Пристрелите гада!»

Этой же ночью сыщики увидели, как кто-то перелезает через забор дома. Стрелять издали не стали. Решили подобраться к дому поближе и разделаться с вором, когда тот полезет обратно. Ждать пришлось довольно долго. В окнах второго этажа то в одном, то в другом стал появляться слабый свет. Видимо, в доме вор зажег фонарь, но держит его низко у пола.

Вор явно не спешил. Он несколько раз прошел из комнаты в комнату в поисках чего-то. Потом долго, очень долго находился в одной из них. Что-то делал. Его тень то падала на окно, то исчезала.

— Похоже, что он переодевается, — шепнул напарник старшему сыщику…

Наконец, фонарь погас, и над забором показалась темная фигура с большим узлом на спине. Спрыгнул вор на землю, прямо на сыщиков. В руке у него блеснула шпага. Но тут же раздался выстрел, и вор рухнул бы на спину, но привязанный к ней узел уложил тело на бок. Дело было сделано.

— Смотри, подтвердишь потом, он меня шпагой пырнуть хотел, вот я и выстрелил! — сказал напарнику старший сыщик.

— Не бойся, сделаю, как скажешь, — только шпагу он почему-то из ножен не вынул, — ухмыльнулся напарник.

Утром Савари доложили, что корнет Славский ночью убит при попытке оказать сопротивление сотрудникам полиции. Тело доставлено в полицейский участок.

Савари вздохнул с облегчением. И все же червь сомнений точил его, а вдруг это не он. Вечером, закончив дела, он решил осмотреть труп сам. Подъехал к участку, сказав кучеру, что отлучится ненадолго. Дежурный провел его к сараю, куда обычно складывают мертвецов. Долго возился с ключами. Масляный светильник давал мало света.

— Принесите свечей, — попросил министр.

Лицо убитого выстрелом превратило в кровавое месиво. Узнать человека по нему было невозможно. Вернулся дежурный. Фонарь повесили на крюк, и зажгли еще две свечи. Стало светлее. Министр осмотрел одежду трупа. Чудный с золотым шитьем сюртук. Кажется, в нем был корнет во время последней встречи. Дорогой ткани панталоны. Сапоги тоже хорошей кожи. Шелковая рубашка. Все эти вещи могли принадлежать только очень богатому человеку.

Савари сел на табурет и на минуту задумался. Потом встал, подошел ближе к трупу, и еще раз осмотрел его, прислушиваясь к своим чувствам. Он не испытывал к убитому ни жалости, ни сострадания, ни отвращения. За свою жизнь он насмотрелся на множество трупов. Для него все они были лишь уликой или вещественным доказательством, то есть элементом его работы. И только.

Он поднял руку трупа. Попросил посветить ему. Пальцы и кисть руки были прикрыты кружевом рукава. Он опустил рукав вниз. Перед ним появилась грязная мозолистая ладонь и пальцы с обломанными ногтями с черными ободками на кончиках. Такие руки не могли принадлежать аристократу. На холеные руки корнета он обратил внимание уже при первой встрече с ним.

— Это не он, — бросил министр дежурному и, оставив его возиться с замками, направился к выходу. Огляделся. Кругом было тихо, темно и сыро. Дождь на время прекратился. Савари открыл дверцу кареты, поставил ногу на ступеньку. Мысли его крутились вокруг корнета. Что он еще задумал? Чуть помедлив, он поднялся в карету. Кучер, услышав, что дверца захлопнулась, рванул с места так, что министр упал на заднее сидение. Он хотел, было, обругать кучера, но рот ему зажала сильная рука, а горло ощутило холодок стали.

— Спокойно, ваше превосходительство! — проговорил знакомый голос, — Я не собираюсь вас убивать. Хочу лишь получить свой гонорар. Один миллион рублей ассигнациями. И только.

Савари не был трусом и вовсе не задрожал от страха, почувствовав нож у своего горла. Он сразу же оценил ситуацию и принял однозначное решение: надо платить, тем более что такая договоренность была. Непонятно только, на что рассчитывает этот нахал. Миллион рублей ассигнациями это четыре внушительного размера ящика. В руках их не унесешь. Даже если он увезет их на чем-нибудь, то выехать с ними из Парижа, а потом и из Франции, ох как непросто. Обещания не ловить его, я не давал.

— Я готов заплатить вам оговоренную сумму, — спокойно произнес министр, — приезжайте завтра с утра в известное вам место. Вы получите ящики с деньгами и два часа на то, чтобы убраться из города. За дальнейшее я не отвечаю.

— Приятно иметь дело с благородным человеком, — ответил Андрей, — но дело в том, что я очень спешу. Деньги мне нужны сегодня, точнее, немедленно.

— Это невозможно сударь, — запротестовал Савари, — где я вам сейчас, ночью, достану деньги?

— Жаль, ваше превосходительство, мне совсем не хочется вас убивать, а придется. Сегодня у меня есть единственная возможность получить с вас свой гонорар. Другой уже не будет, так что выбирайте, — закончил Андрей.

Савари понял, что Андрей поступит в точности, как обещал. Договориться с ним не удастся. Расставаться с жизнью по такому пустяковому поводу было глупо:

— Черт с вами, сударь, едемте.

Ехать далеко не пришлось. Минут через пять карета подкатила к большому пожарному депо, длинному деревянному сооружению с пятью двухстворчатыми воротами. Охраны снаружи не было, что Андрею понравилось. На стук в ворота откуда-то прибежал солдат с ружьем.

— Открывай! — приказал министр.

Тот побежал за ключами и через минуту вернулся с сержантом, который начал возиться с замком. Отпер одни ворота и направился к другим.

— Достаточно, — крикнул ему Савари, — пока оба свободны, но далеко не уходите. Наверное, корнет собирается увезти ящики в моей карете, — думал он, — что же, далеко не уедет.

Савари и Андрей вошли внутрь. В слабом свете фонаря виднелись ряды карет, стоящих вплотную друг к другу. Раньше в депо, видимо, находились и лошади. Вдоль боковых стен депо стояли ясли, около них валялись большие охапки сена. Андрей незаметно вынул из кармана стеклянную ампулу, раздавил ее руками и бросил в ближайшую кучу. То же самое сделал со второй, и с третьей.

Савари в это время открыл дверцу передней кареты. На месте заднего сидения в ней лежали четыре ящика:

— Вот полюбуйтесь, сударь, ровно миллион, берите свои тридцать серебряников!

Он повернулся к Андрею и понял, что тот смотрит не на ящики, а куда-то совсем в другую сторону. Савари проследил за взглядом корнета и с ужасом увидел, что из ближайшей охапки сена пробивается струйка дыма. Запах гари тут же достиг его носа, и он в ужасе заорал:

— На помощь! Пожар! — и сам бросился затаптывать разгорающееся сено.

Но горело уже и еще в нескольких местах. Четверо солдат во главе с министром приняли единственно правильное в этой ситуации решение. Они начали выкатывать из депо уже начинающие гореть кареты. Несколько карет спасти не удалось.

В возникшей суматохе никто не заметил, куда пропали Андрей и кучер кареты министра. Оказалось, что настоящий кучер министра ночь провел связанным с кляпом во рту вблизи полицейского участка. А тот, что привез министра в депо, конечно же, исчез вместе с Андреем.

 

XV

Мысль о том, что хорошо бы все-таки построить домик на садовом участке, вернулась в семью Бранниковых спустя двадцать один год после его получения, в августе 1992 года, в самое неподходящее для строительства время. Денег, как всегда, не было, да и откуда бы им взяться, а вот строительных материалов на рынках стало теперь сколько угодно, но цены на них взлетели до небес. Однако разговор о строительстве зашел не случайно. Был конец августа, и Виктор приехал в «Родник» на машине забирать урожай. Прав был дед, когда говорил, что настанет день, когда все горожане, чтобы прокормиться, вынуждены будут в земле ковыряться.

Все или не все, о том знает только статистика, но в годы перестройки очень для многих горожан садовый участок стал важным подспорьем в хозяйстве. Теща как раз в это смутное время вышла на пенсию. Она и раньше проявляла склонность к садоводству, а тут, обретя уйму свободного времени, стала творить сельскохозяйственные чудеса. На шести сотках выращивала столько всего, что на весь год семье бы хватило. Да вот беда, хранить все это в городе совсем негде. А еще такой садоводческий талант не может всю весну, лето и осень жить в сарайчике. Нужно ему создать комфортные для жизни условия.

Правду сказать, теща никаких таких ультиматумов не выдвигала. В качестве награды за труды ей вполне хватало неподдельного восхищения родственников. Но, по сути-то, верно!

Сарайчик, конечно, за эти годы изменился до неузнаваемости. Площадь его трудами Виктора увеличилась до двадцати четырех квадратных метров. Прилепилась к сараю и кухня с газовой плитой, а рядом душевая кабина. И там и там горячая вода в любое время. Везде тепло и сухо, нигде ничего не протекает, все, как надо, но, конечно, домик на участке построить хотелось всем. Просторный и красивый.

Скорее всего, желание построить домик так и осталось бы в области мечтаний, но случилось тут совершенно невероятное совпадение. В этот же вечер, когда Виктор уже отвез своих домочадцев на железнодорожную станцию и вернулся на участок, чтобы загрузить в машину дары земли, он носом к носу столкнулся с Григорием.

Оба были рады встрече, двадцать лет не виделись, не шутка Разговорились, естественно, о том о сем. Виктор возьми, и скажи:

— Только что о тебе вспоминали, хотим домик построить.

А Григорий разговор этот поддержал:

— Отчего же не построить? Главное, чтобы желание такое было.

— А еще и деньги в придачу, хорошо бы, — улыбаясь, добавил Виктор.

— Деньги, дело десятое, будет тебе домик, Витя. Не сомневайся. Поживу в твоем сарайчике до весны, а в мае, милости прошу, — серьезно и спокойно произнес Григорий.

— Как же я расплачусь с тобой? — удивился Виктор.

— Спасибо скажешь, всего-то делов, а больше мне от тебя ничего и не надо, осилишь, — совершенно серьезно и как-то очень убедительно произнес Григорий и направился к дверям сарайчика.

И Виктор поверил, что так оно и будет, что Григорий не шутит, что кроме сердечного «спасибо», действительно, ему ничего не надо.

Вопросы «зачем» и «почему» появились у Виктора скоро, как только выехал он за ворота «Родника». Но, ведь, не возвращаться же, не переспрашивать.

Весь сентябрь Виктор провел в сомнениях, думая о Григории, «Роднике» и будущем садовом домике. Что там творится? Не мог он ждать до весны. А вдруг Григорий все бросил, и сарай, такой уютный и привычный, стоит теперь нараспашку. А домик тогда уж и подавно только в мечтах останется.

В общем, не выдержал Виктор и в конце октября, выбрав подходящий момент, поехал в Рузу. Поехал на автобусе. Машина была в ремонте. Погода стояла паршивая. Шел мелкий дождик, переходящий иногда в снежную крупу, дул порывистый ветер. Проклял все на свете, идя пешком от автобуса, скользя ногами по раскисшей дороге. Но ближе к «Роднику» погода постепенно улучшилась. Ветер и дождь прекратились, а когда он приблизился к своему участку, даже начало пробиваться сквозь тучи солнце.

Уже издали Виктор понял, что его опасения были напрасны. Сарай стоял на своем месте. По периметру участка на месте старого, полуразвалившегося забора из смеси жердей и штакетника был высажен кустарник, пока еще невысокий, с полметра. Стройные кустики жались плотно друг к другу, обещая со временем создать хорошую живую изгородь. С уличной стороны в разрыве кустарника красовалась высокая, почти в рост человека, резная калитка.

А за калиткой, чуть в глубине участка, стоял домик. Складный и аккуратный, с крылечком, двумя окошками по бокам входной двери и мансардным окном над ней. Но до чего же маленький! Размером с сарай. До конька крыши можно рукой дотянуться!

Виктор толкнул калитку, и сразу перед ним оказался Григорий. Приветливый, как всегда, в той же, что и летом, кепке, пиджачке, в кирзовых сапогах. В руке он держал кружку с чаем:

— Заходи, заходи, — заговорил он, — ждал тебя, знал, что до весны не дотерпишь, приедешь посмотреть. Ну, что стоишь, заходи.

Виктор вошел в сарай, сел на лавку, и осмотрелся. После улицы в сарае было тепло. Слева от входа стоял крохотный столик с двумя лавками по бокам. На полке над столом с трудом уместилось несколько чем-то наполненных стеклянных банок. Справа от входа красовался топчан, накрытый тоненьким, пестрым одеяльцем. В ногах топчана, на стене была устроена вешалка. Больше никаких других признаков появления в сарае постороннего человека не было.

— Как же он тут живет, — подумал про себя Виктор и сразу же услышал ответ:

— Вот так и живу, хорошо живу. Воздух свежий, природа, тружусь помаленьку, чего же еще надо.

— Да ты пей чаек-то, остынет, — потчевал Виктора Григорий.

Виктор достал из сумки взятую с собой колбасу и батон хлеба. Положил на стол. Потом отхлебнул из кружки. Вкус и запах у чая были странными, непривычными, но приятными.

— Травы это, травы, — произнес Григорий.

— А, может, отрава какая, или, того хуже, наркотик, — подумал Виктор.

— Не отрава и не наркотик, — мягко ответил Григорий.

— Ты что же, мысли мои читаешь, — возмутился Виктор.

— Не все, только глупые и очень глупые, — теперь уже обиженно сказал Григорий.

Он взял со стола ломтик колбасы, понюхал, и положил на дощечку перед собой. Такая же дощечка стояла на столе перед Виктором. Видимо, она здесь выполняла роль тарелки.

— В дом-то пойдем, заглянем, — попросил Виктор.

— Нельзя пока, мал он еще, не вырос, гостей пока не принимает, — произнес Григорий загадочные для Виктора слова.

— Что значит, мал, не вырос. Это дети растут, а дома строят для людей, — что ты темнишь. Построил собачью конуру и даже показать не хочешь. Как я сюда семью привезу, — чуть не плача от огорчения, Виктор теперь говорил почти навзрыд.

— Не убивайся так, не надо. Сначала послушай, — начал утешать его Григорий, — домик это не простой. Он и вправду растет. Сейчас вот примерно по два-три сантиметра в сутки. Это очень быстро. К весне высотой будет около семи метров. В длину и вширь тоже раздастся. Будете жить, лучше некуда.

— Ты что, колдун или волшебник какой? — спросил Виктор.

— Не колдун и не волшебник я, а странник. Хожу по земле и людям вот такие дома выращиваю. Спасибо мне говорят все. И ты мне спасибо скажешь. Не сразу, конечно, а когда поживешь в доме, — был ответ.

Дальше Виктор уже только слушал странного собеседника. А тот разъяснял ему, что дома такие с глубокой древности существуют. Может, они человека в люди и вывели. Благодаря симбиозу, явлению в природе теперь уже широко известному. Дом давал человеку защиту: от диких зверей, например, от непогоды. А человек подкармливал дом своими отходами, остатками еды, своим теплом, добавляя все это к сокам земли, которые тот добывает сам.

— Вот ты, сидишь передо мной, а в тебе килограмма полтора разных бактерий копошится. Помогают тебе жить, и сами от тебя питаются. Друг без друга вы жить не можете, — пояснял Григорий.

— Да и руки-ноги без головы жить не могут. Не знают, что делать. Без сердца, без легких, без всего остального. Так что сам человек, да и любой живой организм, это содружество всяких органов, своего рода завод, где все, как в карточном домике. Вынь одну карту, и весь домик рушится, — продолжал он.

— А в нынешнее время такие дома людям ох как нужны. Свободными и независимыми они людей делают. Сам посуди, что тебе от государства нужно — защиту какую-никакую, да зарплату, больше ничего. Так это все дом тебе даст. Живи в свое удовольствие. Без всякого там государства. Пускай оно само подумает, как тебя потом из этого дома выманить да на свою сторону привлечь.

— Вот когда много людей будет в таких домах жить, и государство другим станет, потому как известно: каждый народ заслуживает то правительство, какое имеет. Будет другим народ, другим будет и правительство. Верю я в это, так-то. А ты, Витя, похоже, во всем разуверился. Плохо это. Человеку вера нужна. Она ему силу дает, цель в жизни. Помнишь, когда мы с тобой твой сарайчик строили, ты говорил про свою безотцовщину, про сына, которому хочешь дать то, чего сам не получил. Так имей в виду, что бы у нас тут в стране ни происходило, задачи у человека остаются прежними и неизменными. Спокон века. Своим трудом улучшать жизнь будущих поколений.

— Глубоко копаешь, Гриша, — удивился Виктор, — от домика прямым ходом к общечеловеческим ценностям перешел. Ну ты даешь! Я думал, когда ты о вере заговорил, что речь пойдет о религии. Тут я бы с тобой согласился. Не тогда, а теперь согласился бы. Тогда я в советскую власть верил, как в религию, в социализме видел светлое будущее человечества. А теперь, оказывается, не то мы строили. Надо было капитализм ваять! Зря время теряли.

— Ничего ты, Витя, так и не понял, — перебил его Григорий, — социализм, капитализм, какая разница. Человек-то один и тот же! Ему пить, есть надо. Жить где-то. Вот ему, человеку, я и помогаю. В этом мое добровольное послушание и состоит. Социализм там или капитализм построить, нам с тобой не по силам. А домик построить, чтобы жизнь конкретной семье улучшить, мы с тобой можем. Религия же — это другое. Она, единственная во все времена, основные каноны жизни устанавливала. Без нее и сегодня не обойтись. Нету ей замены никакой до сих пор.

Устал Виктор от этого разговора очень. Но уверенная речь Григория его как-то успокоила. Так или иначе, задача выполнена. Родной сарайчик цел. А домик, какой-никакой, на участке все равно будет. Рано или поздно. И о заборе беспокоиться не надо. Так что все не так уж и плохо. Весна уже не за горами. Там видно будет. А по поводу веры, прав Григорий. Без веры во что-то, без цели, без идеалов, хоть зримых, хоть выдуманных, жить трудно. Смысл жизни теряется.

Домой Виктор возвращался в хорошем настроении. Пока шел к автобусу, погода опять начала портиться. А когда пришел на станцию, повалил первый настоящий почти что зимний снег.

Весна пришла действительно очень быстро. В первых числах мая теща сообщила, что готова ехать на полевые работы. Виктор снова заволновался, но пересилил себя.

Посадил в машину мать, жену и тещу и с шиком привез семейство в «Родник», где их радостно встретил Григорий. Алексей ехать отказался. Что поделаешь, двадцать лет парню, взрослый человек.

Виктор видел, что дом действительно за зиму сильно подрос. Он не стал большим, но и не казался теперь слишком маленьким, особенно изнутри. Две комнаты, крохотный тамбур или прихожая, туалет и еще один закуток, который Григорий назвал ванной. Была еще и лесенка наверх, но она упиралась в тупик.

Больше всего Виктора поразило то, что женщины не удивлялись словам Григория, а деловито, как само собой разумеющееся, выспрашивали у него детали. Григорий же перед ними соловьем заливался.

— Лестница, что на мансарду идет, пока не выросла, да и мансарда тоже, — говорил он, — к осени подрастут, тогда и пользоваться ими можно будет. Окна в доме не открываются, но дышат, как и стены. Воздух всегда свежий. Летом прохладно будет, а зимой тепло. В любой мороз можете приехать и жить припеваючи. Печка не потребуется. Дом сам тепло из-под земли достает. И светло будет, когда не спите. А спать ляжете, темно станет. Дом и об этом тоже сам позаботится. Никакого электричества не надо, — говорил он.

Особенно подробно говорил он о ванной, туалете и маленьком закутке в тамбуре. Там везде по специальным желобкам тонкой струйкой текла вода. В ванной и в тамбуре она скапливалась в маленьких раковинах на уровне чуть выше пояса, а в туалете, как полагается, внизу.

— Все, что в туалет попадет, разложится специальными бактериями и в землю уйдет. То же и в ванной. Душа здесь, как видите, нет. Тряпочкой будете обтираться, а потом мыть ее в раковине. Только мылом не пользуйтесь, боже, упаси. А то бактерии погибнут. И на стирку здесь будете воду набирать, не быстро, конечно. И стирайте тоже, просто в водичке. Без мыла и порошков. Все чистое будет.

В закутке тамбура вода, стекая в раковину, проходила через маленькую полочку. На ней, как на тарелке, повторяя ее форму, лежал большой кусок белого вещества.

— А вот это есть можно и нужно. Вкусно, сытно и полезно. Можно прямо так есть, а можно сушить на сухарики, — деревянным ножом, висящим тут же рядом на веревочке, — он отрезал тонкую полоску вещества, съел его, тем показывая, что это действительно можно есть. Потом отрезал по кусочку своим зрителям. Женщины смело взяли в рот вещество, и, жуя, кивками головы выказывали одобрение.

— Это хлебом земли называется, — торжественно произнес Григорий.

Виктор с опаской положил в рот кусочек хлеба земли, но, распробовав, согласился, что действительно, вкусно. По структуре хлеб земли напоминал мягкий сыр, но обладал тонким, едва заметным ягодным вкусом и не менее тонким ароматом.

Проглотив же кусок, Виктор вдруг возмутился:

— Что же это получается, отходы перерабатываются в еду?

— Не убивайся так, Витя, — мягко ответил Григорий, — все, что мы едим, уже не раз ели. Ты, Витя, грамотный, про круговорот веществ в природе, наверное, слышал. Знаешь, что любой росточек из земли соки вытягивает. А что это за соки, как не переработанные бактериями останки других растений и животных, которые здесь когда-то жили. Так что, кушай, не сомневайся.

После такой отповеди Виктор решил дальше молчать. Женщины понимали и воспринимали Григория лучше, чем он. Он вышел на улицу. Входная дверь легко поддалась ему.

— Надо бы замки повесить, — подумал он, и тут же услышал голос Григория:

— А вот этого не надо, ни в коем случае. Дом чужого и так не пустит. Вон, поди, открой калитку соседу, видишь, как человек мается.

Действительно, сосед безуспешно пытался открыть калитку, на которой, как точно знал Виктор, и замков-то никаких не было. Ему же калитка поддалась сразу, стоило лишь к ней прикоснуться.

Войдя во двор, сосед с уважением осмотрел постройки и еще только начавший зеленеть газон:

— Как ты, Виктор, все здорово сделал! Руки у тебя, золото! Пойдем на несколько минут ко мне. Кое-что перетащить надо. Одному не под силу.

Виктор ушел с ним, а когда, минут через пятнадцать, возвращался, остановился неподалеку от своего участка. Действительно, все смотрелось просто здорово. Живая изгородь подросла, стала вровень с калиткой. Из-за нее выглядывали дом и крыша сарая.

— Спасибо надо сказать Григорию, прав сосед, здорово сделано, а я неблагодарный, — подумал он и вошел на участок. Там готовились обедать, в сарайчике, который теперь именовался летней кухней.

Григорий от участия в трапезе отказался. Сказал, что спешит, дела. Так и ушел неизвестно куда, приветливо помахав рукой. Сказал, что наведается еще и не раз.

Жизнь в домике наладилась очень быстро и каждый день приносила новые сюрпризы. Дом заметно рос. Увеличивались размеры комнат, окон и дверей. Обретала форму лестница, ведущая на мансарду. В начале августа Виктор осторожно поднялся туда и обнаружил две небольшие комнаты. Но о том, что в доме есть подвал, Виктор узнал только осенью. Приглядевшись, заметил, что две половицы в коридоре выглядят не совсем так, как везде в доме. Присел на корточки, потрогал их, нажал, и они, вдруг, распахнулись перед ним двумя створками.

Вниз вели ступеньки. Виктор спустился в подвал. Глаза быстро привыкли к темноте, да и полной темноты там не было. Слабое, но ровное свечение разливалось во всем объеме подвала. Он оказался глубже, чем можно было ожидать. Целых два с половиной метра.

По периметру подвала вплотную друг к другу шли толстые столбы, внизу уходившие куда-то вглубь земли. Пол подвала был холодный, а вверх температура повышалась.

— Можно использовать для хранения продуктов, — подумал Виктор.

Он купил доски. Теперь можно было купить хорошие, строганные доски любого нужного размера. Из них сделал стеллажи. Без единого гвоздя, как учил Григорий, и аккуратно опустил их в подвал, поставив прямо на пол.

Чуть ли не в тот же день, когда Виктор закончил работу, а может, на следующий, в доме появился Григорий, которого здесь не видели с тех пор, как приняли у него дом. Встретили его, естественно, как родного. Но надолго он не задержался. Осмотрел дом снаружи, потом спустился в подвал. Вместе с Виктором. Потрогал столбы, как бы прислушиваясь к каждому. Осмотрел стеллажи. Одобрил. Похвалил Виктора, что все без гвоздей сделал и к столбам стеллажи не прикреплял. А потом ушел, как в прошлый раз. За стол не сел и снова сказал, что наведается.

Теперь, когда домашние заготовки стали необходимостью, стеллажи в подвале очень даже пригодились. Были у них в поселке люди, которые держали еще и кроликов или кур. Осенью они эту живность резали, варили со специями в малом количестве воды. Получались домашние консервы. Но никто в семействе Виктора не захотел убивать живых тварей. И так обойдемся, решили они. Городская жизнь лишила их крестьянского подхода к жизни животных.

Многие в то не лучшее для себя время положились на свои садово-огородные участки. Благо, их по стране в то время были уже миллионы. С умом обработанная земля, даже с шести соток могла практически полностью прокормить семью.

Тогда и у Виктора были все возможности опереться на свой приусадебный участок, как теперь звучно именовались его шесть соток. Но не готов он как-то был к этому. Может, был бы постарше, а то, ведь, только что пятьдесят стукнуло. Мужчина в расцвете сил. Жена и даже его мама, которая уже давно перешагнула через пенсионный возраст, тоже не бросили свою школу, хоть и зарплата там была нищенской, но кто-то должен был учить детей даже в такое трудное время.

Время действительно было трудное. Одни предприятия закрывались, на других не платили заработную плату. Старики-москвичи сравнивали начало девяностых годов с 1941 годом. Но и тогда было достаточно много людей, которые панике не поддавались, а делали свое дело. Тогда тоже государство фактически сказало людям:

— Спасайтесь, как можете. Увольняли с работы, зачастую не выдав даже выходного пособия. Денег не было.

Теперь в магазинах было сколько угодно продуктов, но денег у большинства тоже не было, как и тогда, в войну.

Теща, дом и участок хорошо решали продовольственную проблему семьи. Огурчики, помидорчики и патиссоны солились и мариновались. Ягоды превращались в варенья и компоты. Все это стерилизовалось и закатывалось в банки. Запасали на зиму морковь, капусту, картофель, лук.

Однажды вечером Ольга сказала Виктору:

— Мне кажется, что в нашем поселке есть еще один дом, такой же, как у нас. Давай завтра прогуляемся, посмотрим.

Они прошлись по поселку и обнаружили целых три живых дома. Они никак не походили на их собственный дом. Друг на друга они тоже не были похожи. Все они были разные, как люди. Но вблизи этих домов была какая-то иная атмосфера, уловить которую мог только тот, кто сам жил в таком.

По дороге домой Виктор высказал Ольге такую мысль:

— Думаю, мы с тобой не все живые дома обнаружили. Ты же знаешь, кто в них живет и как они ведут себя на собраниях.

Собрания владельцев садовых домиков проводились не часто, пару раз за сезон. Почти всегда они приобретали бурный характер. Решить сообща, казалось бы, очень простые вопросы было трудно. Засыпать несколько ям на дороге. Положить мостик через канаву. Нанять сторожа на зиму. Все это вызывало споры, заводившие собрание в тупик.

Но была в поселке небольшая группа людей, которая при этом стояла в сторонке. Она никогда не принимала участия в споре, но всегда выполняла принятые собранием решения. Стояли они обычно особняком, кучкой, и Виктор всегда был где-то рядом с ними. Между собой они тоже не общались.

Кстати, про ямы на дороге. Собрание так и не смогло решить, кто, когда и как отремонтирует дорогу. Дело выеденного яйца не стоило. Виктор в тот же вечер взял лопату и пошел засыпать ямы. А там уже двое трудились над ними. Так, втроем, молча, они сделали эту работу и разошлись по домам.

Случай этот был не единственный, но люди, которые по собственной инициативе шли делать общественные работы, не рассчитывая ни на вознаграждение, ни на спасибо, были всегда одни и те же. Другие их примером не заражались, давая понять подвижникам, что им просто делать нечего. Наверное, часто споря по пустякам, они надеялись, что находились же раньше такие дураки, что готовы поработать задарма, и в этот раз найдутся. Распространенная точка зрения, ничего не скажешь.

Вот так, раз заметив живые дома в своем поселке, Виктор и Ольга начали их искать и в других местах. К кому-то, изредка, ездили они в гости, в другие такие же поселки, гуляли там. Оказалось, что, где бы они ни бывали, живые домики везде находились. А раз они были в Подмосковье, значит, и в других местах есть, и не только в России, но и по всему миру.

Наверное, и люди, живущие в живых домах, чем-то отличаются от обычных. Тем, например, что чувствуют себя более защищенными, более независимыми. Они могут обойтись без электричества, без отопления, без водоснабжения. Они могут сами и с помощью дома решить свои продовольственные проблемы. Они могут обойтись без денег, а значит, и без государства. Да, им не выстоять против репрессивных органов государства. Но со временем они могут создать совсем иное человеческое сообщество, базирующееся не на индустриальной основе, а на чем-то совсем ином!

А тут еще одно событие произошло. В этот вечер Виктор один в «Родник» приехал. Осень была глубокая, и надо было что-то из запасов из погреба достать, к московскому столу привести. Виктор уже спать собирался, вдруг в дверь постучали. Никогда такого не было. Дверь открыл, на пороге стоял Григорий. Он, конечно, и сам мог в дом войти. Дом его признавал, за своего считал, но, видно, постеснялся.

— Одевайся, Витя, дело есть, помощь требуется, — как-то взволнованно проговорил он.

Виктор быстро оделся. Вдвоем вышли в сад. У Григория в руках были лопата и огородный совок. Прошли вдоль боковой стены к задней части дома. Здесь еще с ранней весны у самой стены появился маленький земляной бугорок. Хотел его Виктор тогда срыть, но вспомнил наказ Григория: землю копать не ближе, чем за два метра от дома. А потом про этот бугорок Виктор и забыл вовсе.

Вместе они принялись раскапывать землю вокруг бугорка, который с весны стал заметно больше. Сначала инструментом копали, а потом руками. Земля здесь оказалась на удивление теплая. Окопали вокруг, потом начали сверху землю снимать. Вскоре руки почувствовали внутри что-то мягкое, но упругое и явно живое.

В темноте не было возможности разглядеть то, что они, наконец, выкопали. Но Виктор уже понимал: они выкопали домик или его зародыш, ну, как это назвать?

Григорий подкатил тачку. Вдвоем осторожно погрузили найденыша. Григорий накрыл его своим пиджаком. Виктору коротко бросил: «Спасибо, дальше я сам справлюсь». И с этими словами, толкая перед собой тачку, быстро скрылся в темноте осенней ночи.

А Виктор, вернувшись в дом, долго не мог успокоиться.

— Что же это получается? К тому, что дома могут расти, он уже как-то привык. Но откуда берутся саженцы, никогда не задумывался.

— Можно было бы и догадаться, конечно, что если дом растет, то из чего-то. Из зернышка, из отростка, из зародыша, — рассуждал он сам с собой, — значит, разновидностей таких домов должно быть много. Природа всегда создает много вариантов живых существ. Раковины моллюсков, панцири черепах или броненосцев, чем не дома? А человеку совсем другой дом нужен. Не для одного, а для семьи. Вот природа и позаботилась о нем. Создала дом, к которому человек только начинает стремиться. Изобретает их. В конце концов, любой дом — это целый завод с непрерывным циклом водоснабжения, канализации, отопления, освещения.

Дом, в котором жил Виктор, делал все это и даже больше. Он готов был еще и кормить своих обитателей. Вот как природа позаботилась о человеке!

Не переставая удивляться чудесам природы, Виктор вспомнил то, что не раз слышал от Алексея Федоровича:

— Все то, что человек делает своими руками, зачастую прекрасно. Но такие чудеса, которые каждый день творит природа, ему пока не под силу. Человек придумал колесо и использует его в тысячах разновидностей. А природа, создавая миллионы разновидностей живых существ, прекрасно обходится без колеса. Обходится она и без ножей, резцов и сварочных аппаратов, и еще много без чего. Она умеет создавать все необходимое из зернышка, из зародыша, в который заложена программа дальнейшего развития. Ничего подобного человек пока не создал. Нет пока и перспектив у него выйти на подобные технологии.

Голова шла кругом от подобных рассуждений, но правота Григория подтверждалась. Дом давал то, чего не могло или не хотело дать государство: уверенность в завтрашнем дне, пищу, тепло, защиту, наконец. В нем можно было укрыться от всего, в том числе и от государства.

— Наверное, — думал Виктор, — если потребуется, такие дома и под землю спрячутся, чтобы сохранить своих обитателей…

 

XVI

Парижская эпопея Андрея и Симона на этом закончилась. Можно сказать, с огоньком закончилась, неплохо. Потом они на время растворились в городе, подождали пока бдительность всяких сыщиков снова ослабнет, и, выбравшись из него, начали долгий и трудный путь домой. По Франции двигались пешком и на крестьянских подводах, а когда въехали в германские земли, постепенно приоделись, стали пользоваться комфортом, дилижансами и постоялыми дворами.

В Польше Андрей снова выглядел, как и положено ему, аристократом, а Симон при нем стал чем-то вроде секретаря или управляющего. На дворе был уже конец марта, санный путь грозил вот-вот кончиться, когда они, наконец, приблизились к границе Российской империи в районе Гродно. Рассчитывали пересечь границу уже к вечеру, но в их карете сломалась ступица одного колеса. Застряли часа на четыре. Пришлось заночевать. Зато к границе подъехали не в темноте, а при ясном солнышке и с праздничным настроением.

Но настроение сразу же и испортилось. С бумагами Симона проблем не обнаружилось. А вот с личностью Андрея проблемы возникли.

— Простите, ваше благородие, — сказал Андрею дежурный офицер, — но сюда на вас циркуляр пришел, арестовать по прибытии и отправить в Петербург по этапу. Извольте вашу шпагу!

Андрей, наверное, мог бы отбиться, будь это чужая граница, он так бы и сделал, но это была своя. Он подчинился.

Офицер сочувственно смотрел на Андрея.

— Мой вам совет, — сказал он, — деньги, наверное, у вас есть. Под ваше честное слово дам вам солдата в сопровождение, нанимайте сани и езжайте с богом до следующего этапа. Это верст пятьсот. А там уж, как договоритесь. Иначе застрянете здесь надолго. Когда еще этап соберется, а распутица не за горами.

Андрей поблагодарил офицера и последовал его совету. А Симон, когда Андрея арестовали, исчез. На секунду не задержался. Хоть слово сказал бы. Как-то невесело сразу стало.

Медленно продвигался к Петербургу Андрей в этот раз. Начальники на этапах разные попадались. Некоторые шли навстречу приличному человеку, а были и такие, кто ни на шаг не отступал от инструкции. Тогда приходилось ждать, когда соберется достаточно арестантов, чтобы с ними отправить конвой.

Бывало, что его везли вместе с кандальниками. Кто-то объяснил Андрею, что арестованных простолюдинов всех сразу заковывают в кандалы. А если арестант из благородных, то только по специальному приказу, или если буянить начнет. На ночлег же его отделяли от кандальников. Разрешали кормиться за свой счет. Кроме самого себя других арестантов из благородных Андрей на этом долгом пути не встретил.

Был уже апрель, когда Андрей окончательно застрял в Пскове. Местный начальник категорически отказался снаряжать этап, пока не кончится распутица. А она и не началась еще.

Андрей совсем приуныл. Правда, жить ему разрешили не в пересыльной тюрьме, а на постоялом дворе. Лучше, конечно, но не легче. Мучительно соображал, за что же его арестовали. Если бы французы, было бы понятно, а вот от своих, ну никак не ждал такого. Никакой вины он за собой не находил. Разве что не все кареты с деньгами ему удалось сжечь. Правда, сколько их сгорело, сколько уцелело, он, конечно, не знал.

Днем, сидя в тоскливом ожидании за обедом в трактире, сквозь грязное окно он увидел, как по улице проскакало несколько казаков. Проскакали и скрылись, что из того. Но не прошло и пятнадцати минут, как казаки вернулись к трактиру и толпой ввалились в него. Впереди всех вошел Симон в мундире казацкого сотника. Щурясь со света, оглядел темноватый зал и бросился к онемевшему от изумления и радости Андрею.

Обнялись крепко. Андрей даже почувствовал, что на глаза навернулись слезы:

— Как, как ты сюда попал?

— Дозвольте доложить, ваше благородие, — уже по военному заговорил Симон, — как вас арестовали на границе, решил времени не терять. Кинулся скорее в Петербург, еле пробился к начальнику «Особенной канцелярии». Теперь ее возглавляет полковник Закревский. Все ему рассказал подробнейшим образом. Дня три он вашим делом занимался. Концов найти не мог, наконец, выяснил, что к чему, потом выправил бумагу, чтобы вас освободить. Ее я здешнему начальнику вручил. Вы свободны! Где ваши вещи?

— Какие вещи, Симон! Готов ехать в Петербург хоть сию секунду! — закричал Андрей.

Не столько длинен, сколько долог в распутицу путь от Пскова до Петербурга. Конец апреля. Тают снега, вскрываются реки. Не пройти и не проехать. Триста километров с трудом преодолели за две недели. Иной раз, жизнью рисковали на переправах через ставшие на время бурными и глубокими тихие летом речушки.

В десятых числах мая весь в дорожной пыли и грязи добрался, наконец, Андрей до отчего дома. Отмылся, чуть-чуть отъелся, пообщался с отцом, но лишней минуты дома не задержался. Надел свой новый мундир, дожидавшийся хозяина почти два года, и бросился в Петербург.

Закревский принял его с распростертыми объятиями. Выслушал его внимательно. О том, что фальшивые деньги и карты преподнести французам удалось, он, конечно, догадывался, а вот про попытку Андрея сжечь кареты с ассигнациями, знать, конечно, не мог.

— Пойду, доложу Барклаю-де-Толли, порадую его, — сказал Закревский, выслушав восторженную речь юноши, — а вы пока здесь посидите, остыньте чуть-чуть. Кстати, все, что вы мне сейчас рассказали, надо вам будет на бумаге изложить. Особо отпишите про Петра Разина, про Дениса, да и о Симоне не забудьте. Все должны быть награждены достойно. И павшие, и живые. Я уж об этом позабочусь.

В тот же вечер принял Андрея и министр. В общем день был радостным. На прощанье Закревский сказал:

— Ну, а теперь садитесь дома и опишите всю вашу одиссею. Подробно. С датами и фамилиями. Постарайтесь ничего не упустить. Все может пригодиться.

Разъяснил он и ситуацию с арестом Андрея на границе. Оказалось, что еще в августе прошлого года в русское посольство в Париже поступило подметное письмо, в котором говорилось, что сей отрок, отправленный во Францию для обучения, в университете не появляется. Пьет, проигрывается в карты, в общем, ведет распутный образ жизни. И подпись: доброжелатель.

— Обычно, — сказал Закревский, — таким письмам ходу не дают, но проверяют. Почти три месяца пролежало оно в посольстве. Видно, князь Куракин не хотел давать ему ходу. Но вы в посольстве за это время не появились. Вот князь и отправил письмо в министерство иностранных дел со своей собственноручной припиской, что ни подтвердить, ни опровергнуть данное письмо он не может. А министерство и дало команду арестовать отрока при пересечении границы. Для острастки, конечно. Чтобы другим школярам неповадно было. Нас же, конечно, не известили.

Андрей засел за писанину. В голове все вроде бы было ясно и понятно. Все события он помнил до мелочей, но слова на бумагу ложились плохо. Когда сам же читал написанное, переставал понимать, о чем идет речь. Много бумаги испортил, а толку не было. Обратился к отцу. Тот тоже не мастак был в сочинительстве. Однако дельный совет дал, писать, придерживаясь хронологии событий. Факт за фактом. А потом написать комментарии к ним, либо отдельным текстом, либо потом вставить в хронологическое изложение. Так или иначе, но дело сдвинулось с мертвой точки.

Конечно, не сидел Андрей сиднем за письменным столом. Находил время и поразвлечься. Наносил визиты друзьям и знакомым. Ездил на балы, пикники и вечеринки. Развлекался и в дамском обществе, переняв у Чернышева некоторую непринужденность в общении. Светским львом он за это время не стал, но в обществе его заметили. Не одна маменька в округе указывала своей обожаемой доченьке на молодого корнета, называя его хорошей партией.

В первых числах июня Андрей представил Закревскому свой труд и вздохнул с облегчением. Потом была аудиенция у императора. Барклай-де-Толли лично рассказал о проведенной корнетом операции. Александр I внимательно слушал, задал несколько вопросов, потом произнес величественно:

— Благодарю за службу отечеству, какую награду желаете получить?

— Дозвольте, ваше величество, вернуться в свой полк и продолжить службу, — ответил Андрей.

— Достойный ответ, поручик! — сказал император.

— Корнет, ваше величество! — поправил его Андрей.

— С сегодняшнего дня — поручик! — ответил император и осенил офицера крестным знамением.

На следующий день огромная армия Наполеона приступила к форсированию пограничной реки Неман.

* * *

Информация с театра военных действий в кампанию 1812 года доходила до Петербурга скупо, с большими задержками и порой была очень противоречивой. Город был непривычно тих и пуст. Военные были при армии, оно и понятно. Покинули город и многочисленные тыловые службы. Остались в городе лишь те, кто по возрасту или по состоянию здоровья не могли оказать помощь армии. Но и они не сидели без дела. По возможности общались между собой, создавали на собственные пожертвования госпитали, закупали продовольствие для нужд города. Вовлечены в этот процесс оказались и городские обыватели. Никто не хотел остаться в стороне от происходящих в стране событий.

Отправив в июле сына в действующую армию, Иван Николаевич стал искать возможность приложить свои силы на пользу отечеству. Немногое было ему под силу Разве что писать какие-нибудь бумаги. Оказалось, однако, что потребность в таком человеке у военного ведомства имелась. Именно такую работу, читать и писать бумаги, и предложили там Ивану Николаевичу.

После начала военных действий задачей «Особенной канцелярии» или того, что от нее осталось сейчас в городе, стал, в том числе, сбор текущей информации о реакции населения на ход кампании и ее обобщение. Результаты докладывались лично государю императору еженедельно. Текущая информация такого рода поступала в военное министерство в виде двух основных потоков: донесений армейских командиров разного уровня, а также небольшого числа писем от простых людей, чья жизнь оказалась потревожена войной.

Для обработки донесений у военных была специальная группа офицеров, которая прекрасно справлялась со своей работой. Но личные письма от граждан страны, огромная часть которой была охвачена войной, по объему и по кругу затрагиваемых вопросов многократно превышала военные донесения. Есть ли в этих письмах хоть какая-то полезная составляющая, было непонятно. Сначала военные попытались разобраться с письмами граждан своими силами, но скоро поняли, что хотя в этом потоке, наряду с откровенной ерундой, содержится много полезного, собственных сил для извлечения этой самой пользы никак не хватает.

Вот на этом и сошлись интересы Ивана Николаевича и военного министерства. Теперь каждый вечер посыльный военного министерства стал привозить отставному полковнику сумку с поступившими за день письмами.

Первое время Иван Николаевич разбирался с письмами один. В день ему удавалось обработать до ста писем.

Но их число быстро росло. Потребовались помощники. Скоро нашлись еще два отставных офицера, которые стали приходить к Ивану Николаевичу домой. Втроем они так и проработали вместе до глубокой осени 1812 года, когда война ушла с территории России, и поток писем начал иссякать.

Больше всего Ивана Николаевича и его помощников угнетали в письмах даже не военные преступления, чинимые неприятелем, а огромное число случаев казнокрадства, воровства и разгильдяйства в собственной армии, в службах ее снабжения, пренебрежения со стороны командиров и интендантов к собственному населению, справедливо ожидающего помощи от своих войск в решении житейских проблем.

Письма, содержащие конкретные факты подобного рода, Иван Николаевич собирал в особую папку, делал из них выписки и составлял целые реляции, думая при этом, что вряд ли подобным делам дадут ход. Война все спишет. Так оно и случилось на самом деле.

* * *

Делал свое дело Иван Николаевич, а думал о сыне. Как он там, не ранен ли? Мысль о том, что Андрея могут убить, он гнал от себя прочь. Потом пришло сообщение о Бородинском сражении. Стали появляться списки убитых, раненых, взятых в плен, пропавших без вести. Ни в каких списках сына не было. Это и радовало, и пугало Ивана Николаевича: «Раз не видели убитым, значит, жив», — думал он. И ждал появления сына дома. Ждал каждый день. И этот день настал!

На закате короткого декабрьского дня крытый возок на санном ходу подкатил к крыльцу дома Ивана Николаевича. Федька со Степкой, подхватив на руки Андрея, внесли его в дом. Возникший переполох был немедленно пресечен хозяином. Андрея, как был в одежде, положили на софу в гостиной, раздели догола и накрыли простынями и одеялами. Андрей был в жару и надсадно кашлял. Вслед за Андреем внесли в дом и французского офицера. Ему тоже нашлось место в гостиной.

Сделав свое дело, мужики вышли из барских покоев, и тут Степка вдруг закачался и тихо осел на крыльцо. Федька даже не успел его подхватить. Вчетвером снесли Степку в людскую, там уложили и раздели.

Самым крепким, как и следовало ожидать, оказался Федька. Он в тот же день предстал перед своим семейством — женой и двумя сыновьями. Вручил каждому из них подарки, заготовленные им в походе и сохраненные несмотря на все тяготы пути.

Через час с небольшим, несмотря ни на что, все четверо встретились в спешно истопленной бане, где долго-долго парились. Вышли они оттуда самостоятельно, но шли на семи ногах. Андрей сам еще не ходил, висел на своих верных слугах, обняв их за шеи. За ними, чуть покачиваясь, плелся Анджело. Так они и прошествовали в столовую, где был накрыт стол, во главе которого уже восседал Иван Николаевич.

Ужин удался на славу, что и говорить, изголодались в пути. Говорили мало, оставили слова на потом. После ужина все остались на барской половине дома. Иван Николаевич и Андрей в своих комнатах, Степан в привычном ему закутке вблизи барина, а Федьке и Анджело постелили постели в гостевых комнатах. Оставили при них и прислугу. Мало ли что может случиться с людьми после тяжелой дороги.

Так что несколько дней Федька со Степаном могли вкусить барских удовольствий: подай да принеси. На самом деле не так уж и много, а все-таки приятно.

Наутро Иван Николаевич вызвал доктора, который уже много лет пользовал его самого. Пожилой немец по фамилии Блюменберг, живший в России чуть ли ни с самого детства, хорошо говорил по-русски и знал местные обычаи. Он страшно удивился, увидев под одной крышей барина и его слуг. Иван Николаевич сразу понял недоумение доктора, но объяснять ничего не стал, сказав лишь, что платить будет за каждого как за себя.

После этого доктор приступил к осмотру, начав, все же, с Андрея. Начал с раны на левом плече. Поругал лекаря, наложившего шов, но, в основном, остался доволен. Рука двигалась во всех направлениях. Болевые ощущения возникали только в крайних ее положениях.

— Со временем пройдет, — сказал доктор.

Шов на бедре тоже вызвал неудовольствие доктора, а вот от шины на сломанную ногу он пришел в восторг, заметив, что такого лекаря он бы с удовольствием взял себе в помощники. Шину он снял, сказав, что кости уже срослись, и пора расхаживать ногу. Что же касается горячки, то доктор, послушав кашель и дыхание Андрея, заявил, что затронуты лишь самые верхушки легких и бронхи. Через неделю-другую все пройдет.

Хуже дело обстояло с Анджело. Раны его почти зажили, а вот простуда сидела в самой глубине легких. Медицина в таком случае была почти бессильна. Растирать спину и грудь медвежьим салом и пить горячее молоко с медом. Вот все, что мог порекомендовать доктор. А дальше, как Бог даст. Надо бы ему поскорее убраться в свою Италию, подальше от петербургских холодов и сырых ветров. Но до весны об этом и думать нечего.

Перешли в комнату, где лежал Федька. Впрочем, он не лежал, а сидел одетый. Вчера, после бани, жар у него поутих, кашель на время прекратился тоже, но утром кашель вернулся обратно.

Иван Николаевич, следовавший за доктором из комнаты в комнату, сказал доктору, что и сына, и французского офицера после ранений лечил Федька. Он вынимал пулю из плеча, зашивал раны, накладывал шину на сломанную ногу. Блюменберг изумленно посмотрел сначала на старого полковника, потом на Федьку.

— Вы шутите, ваше превосходительство! — сказал он. — Как может человек без специального образования выполнить такую тонкую работу? Покажите мне ваши руки, молодой человек, — обратился он к Федьке.

Тот протянул доктору обе руки с длинными тонкими пальцами. Доктор внимательно осмотрел их. Потом показал его и свою руку Ивану Николаевичу: — Вы правы, ваше превосходительство. У него руки хирурга. Готов взять его к себе в помощники, как и обещал, отпустите?

— Он вольный человек, может поступать, как хочет, — ответил Иван Николаевич. — Ну что, Федор Конев, пойдешь в обучение к доктору?

— Нет, барин, не пойду, — ответил Федька, — лет бы двадцать тому назад, может, и пошел бы, а сейчас — ни за что. Вы и представить себе не можете, каких мук я натерпелся, когда раны господам офицерам врачевал. Руки делают, а глаза боятся даже смотреть в эти раны! Куда страшнее, чем в атаку идти. Там все вместе в бой идут. А тут стоишь над раненым, а все на тебя смотрят. Ни за что больше на такое не пойду.

— Так как же ты решился раны врачевать? — спросил доктор.

— А что было делать? — удивился вопросу Федька, — Лес кругом, со мной десять человек раненых. Во всей округе не то что врачей, а и людей почти нет. Что же делать-то оставалось? А я сам, когда раненый бывал, в госпиталях смотрел, как врачи работают, инструмент им подавал, вот и насмотрелся. Решил, была не была, попробую спасти людей. Слава Богу, получилось!

Перешли к Степке. Но тут все было ясно. Горячка, общее переутомление. Всем четверым доктор прописал покой, хорошее питание и баню через день. Обещал утром прислать микстуру от кашля, пить по чайной ложке пять раз в день. Сказал, что через неделю заглянет проведать больных.

Доктор свое обещание сдержал. Утром посыльный принес три бутылочки с микстурой. Через неделю доктор явился сам. К этому времени жар у Андрея спал, кашель утих, и он принялся разрабатывать сломанную ногу, заново учить ее выполнять свое природное назначение. Дело это оказалось трудное, болезненное, требующее терпения и веры. Веры в успех.

Блюменберг привез Андрею сделанный по мерке костыль. Взамен того, что сотворил в походе Федька. Был он, конечно, лучше самодельного, но Федькин костыль был Андрею дорог, выбрасывать его он не стал.

Успешно поправлялся и Федька. От жара он избавился еще раньше Андрея. Кашель пока, правда, его не оставлял, но шел на убыль. Микстура помогала. Накануне прихода доктора он уже покинул господский дом. Перебрался к семье во флигель. Блюменберг попросил кликнуть Федьку. Когда тот пришел, он вручил ему свой подарок, полевой набор хирургических инструментов в кожаном футляре с металлическими застежками. Вещь дорогущая и в России редкая.

Федька от подарка хотел было отказаться, но доктор строго сказал: — Человек, который может помочь другим людям своим лекарским талантом, должен иметь при себе достойный инструмент для этого.

Федька подарок принял, поклонился доктору. Слов же никаких при этом не сказал. Не мастер говорить он был.

А Степка с микстурой учудил. Весь пузырек в первый же день выпил. В пять приемов, как было велено. Решил, зачем неделю лечиться, за день оно быстрее будет. Не помогла, однако, ему микстура. Хорошо, что хоть не помешала. И все же Степка тоже шел на поправку, хоть и чуть медленнее, чем его товарищи.

А Анджело доктор в этот раз выслушивал и выстукивал очень долго. Еще раз повторил свои рекомендации на счет растираний и посоветовал по утрам делать легкие физические упражнения, чтобы кровь разогнать.

К рождеству Анджело стал чувствовать себя получше, а остальные и вовсе одолели свои хвори. Правда, расстаться с костылем Андрей еще не мог. Доктор говорил, что нога станет полностью послушной хозяину еще месяца через два, а то и три. Так что жизнь в доме Ивана Николаевича постепенно вошла в обычный ритм с неспешными завтраками, обедами и ужинами, разговорами за едой и после нее. Баню в медицинских целях теперь топили часто. По четвергам ждали визита доктора и много времени проводили в библиотеке.

В награду за вызволение сына из военной беды Иван Николаевич, как мог, наградил Степку и Федьку. Всякие там ордена да медали были не в его власти, а вот дать вольную Степану и его семейству он мог, что и сделал незамедлительно. Федька же и так был вольным казаком. Ему Иван Николаевич дал денег на постройку собственного дома. Федька деньги взял, но со стройкой решил не спешить. Флигель при барском доме его вполне устраивал, тем более что уходить от барина он не собирался, как, впрочем, и Степка. Оба другой жизни себе и не мыслили.

* * *

С приездом сына Иван Николаевич взял за правило по вечерам заходить к нему. Впервые отец и сын заговорили между собой на равных. О чем? Да обо всем: о жизни и смерти, о тяжелых боях, а больше всего о будущем, даже и не своем, а страны.

Несколько позже место для разговоров переместилось в столовую, где за завтраком, обедом и ужином Иван Николаевич встречался с сыном и с Анджело. Он оказался умным, интересным и весьма деликатным собеседником. Разговор, как правило, шел на французском, что позволяло гостю участвовать в нем. Но когда отец и сын переходили на русский, он покидал столовую.

Анджело многое знал из истории стран Средиземноморья и умел интересно рассказывать об этом, благо, времени для разговоров у всех было предостаточно. Как-то раз он отвлекся от своего повествования о нравах католических священников и заговорил о другом, что, видимо, интересовало его в данный момент гораздо больше:

— Господа, я уже месяц живу в вашем гостеприимном доме, слушаю и участвую в ваших разговорах. Моя признательность не знает границ, и я боюсь, что никогда в жизни мне не удастся отблагодарить вас за все, сделанное вами для меня. Единственное, что в моих силах, так это поклясться честью, призывая в свидетели всех святых, никогда и ни при каких обстоятельствах не воевать против вас, против России, о которой вы так печетесь.

Я давно заметил, что предметом ваших обсуждений всегда становятся государство, армия, крестьяне. Вы никогда не обсуждаете семейные проблемы, свои доходы и расходы. Как будто эти проблемы для вас просто не существуют.

В нашей стране совсем иная система ценностей. У нас на первом месте всегда стоит семья. Ее интересы для нас превыше всего. Ради нее мы объединяемся с другими, прежде всего, родственными семьями и создаем кланы, с которыми не может не считаться наш сюзерен. В нашей маленькой стране всего несколько таких кланов, которые и определяют политику сюзерена. В немецких княжествах все обстоит примерно так же. У вас же все наоборот!

Отец и сын недоуменно переглянулись. Оба никак не ожидали подобной реакции. Для них, действительно, государство значило больше, чем семья, и это им казалось естественным. Потому что процветание государства, по их мнению, было залогом процветания семьи, но никак не наоборот. В то же время оба сознавали, что расставленные ими для себя приоритеты совсем не носят всеобщий характер. Для многих, возможно, для большинства, приоритеты могут быть иными. Не об этом ли свидетельствуют те многочисленные письма, что совсем недавно разбирал Иван Николаевич? И это, притом, что большинство населения страны не знает грамоты, а потому и не пишет. Сколько таких писем будет потом, когда крестьяне научатся писать.

— Наверное, — подумал Иван Николаевич, — когда все население страны овладеет грамотой, тонкий ручеек жалобных писем превратится в мощный поток, который сметет с дороги воров, казнокрадов и разгильдяев. Да-да, дело в грамотности, в знаниях, — решил он для себя и ничего не ответил на реплику гостя.

Андрей тоже не нашел, что сказать, но про себя подумал: — Наверное, существует не одна модель государства. У нас, например, царь — всему голова, а мы его подданные, ему полностью подчиняемся. А может быть и наоборот. Мы, граждане страны, выбираем эту самую голову. Тогда она должна подчиняться нам. Вспомнились ему и лекции по истории, слышанные им в Сорбонне, в том числе и о французской революции, но слово «демократия» он даже про себя не произнес, считая его опасным для своей страны. Считал он его опасным и для бедных итальянцев. Могли бы и сами в этом убедиться, глядя на французов и на их революцию.

Вопрос о том, кто для кого существует, государство для граждан или, наоборот, граждане для государства, здесь, в Петербурге, был решен однозначно в пользу монархии. А иначе и быть не могло.

Так что тирада Анджело повисла в воздухе, смутив ее автора, и без того находившегося в нелегком положении, к чему относился он с некоторой долей юмора, чем, возможно, маскировал неуверенность в завтрашнем дне. Кто он? Военнопленный, или так, случайно заехал погостить в Петербург во время войны. Собственное же здоровье его как будто и не беспокоило вовсе.

Не сразу понял состояние иностранного гостя Иван Николаевич. А когда понял, что с позиции офицерской чести здесь не все в порядке, решил помочь ему определить свой статус. Посоветовался с сыном и написал письмо полковнику Закревскому, сообщив сперва, что поручик Славский, раненый в битве при Бородино благополучно добрался до Петербурга и сейчас находится в доме отца на излечении. Как водится, Федьку с письмом послал. Но вернулся тот ни с чем. В министерстве сказали, что Арсений Андреевич при армии. Зимует где-то в Европе, а когда появится в Петербурге, неизвестно. Но письмо взяли. Пообещали передать, когда оказия сложится.

Было это еще в декабре. А в январе в дом Ивана Николаевича пожаловал собственной персоной Арсений Андреевич Закревский. Уже и не полковник вовсе, а генерал-майор. Неожиданно пожаловал и без предупреждения.

Приехал генерал всего-то на неделю разобраться с тыловыми службами. Снабжение армии шло из рук вон плохо. Не хватало всего, начиная от обмундирования и продовольствия и кончая оружием и боеприпасами. С таким снабжением начинать весеннюю кампанию было невозможно, а весна в Европе начинается много раньше, чем в России.

Визит его, конечно, вызвал переполох в доме, но ничего, хозяева быстро справились с собственным смятением. Гостя встретили достойно и по-русски хлебосольно, а иначе и быть не могло. Все же, и сын, и гость божьей милостью смерти избежали там, где каждый третий ее принял. Нельзя было не поднять бокал по такому поводу, и Иван Николаевич сам произнес тост в честь героев Бородинского сражения. Отдал он должное и мужеству Анджело. Хоть и противник, но сражался честно. Так что вопрос о его статусе решился тут же, за столом.

Под диктовку Закревского написал Иван Николаевич бумагу, в которой говорилось, что Анджело был ранен в сражении на бородинском поле и взят в плен поручиком Славским, принявшим на себя все последующие хлопоты по его излечению. Андрей и Анджело бумагу подписали, а Закревский ее тут же заверил своей подписью и личной печатью.

Поделился Закревский и новостями. Сказал, что войска встали на зимние квартиры в Европе, в основном в немецких княжествах. Весной начнется новый заграничный поход. Так что впереди еще много сражений. Пожелал Андрею поскорее поправиться и пообещал найти для него серьезное дело. Тут же и пригласил его к себе для серьезного разговора, как только он сможет передвигаться, но не позднее, чем дней через пять. Иначе может его и не застать. Потом он еще раз внимательно посмотрел на Анджело и добавил, что не всем пленным повезло в России так, как ему. Очень много случаев самосуда со стороны населения, кончавшихся гибелью сотен пленных.

Уже на следующий день Андрей решил, что он может перемещаться по городу без вреда для здоровья. Велел Федьке подать легкие санки, закутался в медвежью полость и покатил в военное министерство. Много чего порассказал ему Закревский в своем кабинете, без лишних ушей, чего никак не мог сделать в доме Ивана Николаевича в присутствии Анджело.

Правда, тут же выяснилось, что кабинет этот уже не его. Что военный министр уже другой. Что «Особенная канцелярия», хоть и не распущена, но по факту ее не существует. Все ее офицеры уже давно воюют в армии на высоких командных должностях.

— Жаль, конечно, — сетовал Арсений Андреевич, — хорошее дело Барклай-де-Толли придумал. Создал армейскую разведку. Сколько полезного за два года сделали. Возродится она, несомненно. Война, ведь, эта никак не последняя.

Рассказал он и о том, что после выдворения остатков французской армии из России среди союзников по анти-наполеоновской коалиции стали возникать и углубляться противоречия. Европа боится русских войск и будет делать все, чтобы не дать России в полной мере воспользоваться плодами своей победы.

— Этого следовало ожидать, — сказал Закревский, — Европа и, в первую очередь, Англия стремится к укреплению своих позиций на Балканах, в Персии и Турции. Черное море Англия тоже считает зоной своих стратегических интересов. Россия была нужна Англии, чтобы сокрушить Наполеона. Эту функцию она уже выполнила. Теперь Англия сделает все возможное, чтобы остановить, обуздать нашу дальнейшую экспансию.

Самым же главным для Андрея было предложение генерала продолжить свою военно-дипломатическую карьеру и стать военным атташе в поверженной Франции. Предложение было лестным, и Андрей согласился, не раздумывая. Возможность принять участие в крупной игре увлекала его, пробуждала фантазию, приятно щекотала нервы. Хотелось как можно скорее начать действовать.

Еще раз рассказал он и о цели своего приезда. Командующий просил его подогнать интендантские службы. Армия плохо снабжается. Вот и здесь, в Петербурге склады забиты товарами, идущими сюда с севера и севера-запада страны, а обозы формируются медленно. Весна на носу. Скоро санный путь кончится, и доставка товаров станет еще сложнее.

Вот тут Андрей возьми и скажи генералу:

— Может быть, я, пока здесь в Питере, помогу интендантам?

Генерал за эту мысль ухватился. Тут же повел его к начальнику интендантской службы, и через полчаса Андрей уже стал инспектором военных складов Петербурга. Отправка обозов в действующую армию теперь стала его заботой. Все свершилось легко и быстро, что так редко бывает в России.

Еще через пару дней генерал Закревский снова отбыл в действующую армию. Ехал он туда с чувством исполненного долга. Снабжение армии будет если и не налажено полностью, то уж точно улучшено. Такие люди, как Андрей Славский, не подводят. Они на любом фронте бьются до конца.

По своей наивности, Андрей полагал, что предложение генерала равносильно принятию решения о его назначении на должность военного атташе. Но очень скоро понял, что это совсем не так. Закревский мог предложить кандидата на должность министру, но даже и не он принимал окончательное решение. Военная кампания подходила к успешному завершению, и должность военного атташе уже выглядела заманчивой для многих очень и совсем не очень молодых людей. Плохо ли пожить в Париже за казенный счет! Сама работа военного атташе уже в расчет не принималась. Должности такие часто рассматривались по их выгодности, как некоторая синекура.

Кроме того, куда-то пропало понимание той роли, которую сыграла «Особенная канцелярия» в победе над Наполеоном. Теперь в верхах уже сомневались в необходимости создания военных представительств при посольствах России.

Так что вопрос о назначении Андрея на заманчивую должность мог быть решен совсем не однозначно. А ведь еще недавно он и не помышлял ни о чем подобном. После выздоровления Андрей планировал вернуться в свой полк, в свой эскадрон и продолжать службу. Никаких иных карьерных помыслов до разговора с генералом Закревским у него не было. Но теперь, когда перед ним открылась неожиданная блестящая перспектива, он потерял покой. Надо было во что бы то ни стало занять эту должность. Без нее жизнь для него стала не мила.

Теперь его визиты в министерство стали частыми, и уже вскоре он начал ездить туда верхом, хотя больную ногу все еще приволакивал и весьма сильно. Левая рука тоже давала себя знать, плохо слушалась хозяина. О том, чтобы лихо, как прежде, вскочить на коня, не могло быть и речи. Да и соскочить с коня было нелегко. Однажды, забывшись, он спрыгнул с коня на больную ногу, и чуть не взвыл от боли. Но через некоторое время, все же, приноровился. Научился садиться на коня, больше полагаясь на здоровую ногу и на правую руку.

Андрей принялся активно посещать модные петербургские салоны, где вершилась закулисная придворная кухня. Именно здесь формировалось мнение о действующих статских и военных персонах, кандидатах на их замену в будущем, строились козни и плелись интриги. Танцы теперь были не для него. Время на светских раутах он проводил в покойных креслах вместе с почтенными матронами и солидными государственными мужами. Прислушиваясь к их неспешным разговорам, он постепенно начал разбираться в хитросплетениях придворной политики и, обладая достаточной живостью ума, вскоре стал достойным собеседником.

Однако главным его делом, все же, стала инспекция военных складов, формирование и отправка в армию обозов с продовольствием и воинским снаряжением. Дело оказалось хлопотным и многосложным. Склады были разбросаны на много километров вдоль главного русла Невы по обеим ее сторонам. Товары в них доставлялись летом кораблями и лодками, а зимой — на санях, по льду. Чего только не было в огромных складских амбарах?! Наверное, все, кроме, разве что, порядка. Каждый приходящий сюда обоз разгружался туда, где было свободное место. Так что все что угодно, могло оказаться где угодно. И если смотритель конкретного амбара еще мог знать, что лежит у него на полках, то смотритель склада из нескольких десятков амбаров уже не мог упомнить всего. Что уж и говорить обо всех складах!

В этих условиях формирование обозов превращалось из работы в искусство. Причем прибыльное. Командиры частей, посылая фуражиров за очередной порцией товаров, зачастую давали им деньги, так сказать, на представительские расходы. Как использовались эти деньги, можно только догадываться, но те, кто приезжал с ними, формировали обозы много быстрее, чем остальные.

Так что работа Андрея превратилась для него в непрерывную скачку от одного склада к другому, в ругань с нерасторопным и корыстным складским начальством. В поисках нужных товаров для очередного обоза бывало, что за день он пересекал реку до десятка раз. Под его приглядом обозы в действующую армию стали уходить много чаще, чем раньше. Но в мыслях своих Андрей был очень далеко от окружающей его повседневной действительности. Он видел себя там, в Европе, в Париже, других европейских столицах, где вершилась большая политика, где ставкой в игре были не деньги, а судьбы стран и народов.

Между тем, весна уже начинала входить в свои права, а с ней приближался и час отъезда Андрея в действующую армию. Федька же по весне должен был отправиться в Рузу передать Настеньке весточку от него. Сказать Федька должен был ей, что как только война позволит, Андрей сам за ней приедет. Поженятся они и будут жить счастливо многие годы.

Говорят, если хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Так и вышло. Когда уже все было подготовлено к отъезду Андрея в армию, когда в спешке доделывались последние бумаги и надо было срочно забрать их из министерской канцелярии, в очередной раз вскочил он на коня. Подумал, что стоило бы поехать в объезд, через мост, но времени было в обрез. Вот и направил он коня прямиком, на ледяную переправу через Неву.

В очередной раз подъехав сюда, Андрей увидел на берегу столпотворение саней и народа. Заторы здесь случались и раньше. То лошадь поскользнется и упадет, то сани вдруг сцепятся, и возчики с криком, щелкая кнутами, поведут разборку. Затор на этот раз случился основательный, но привычного шума было не слышно.

Увидев приближающегося к переправе конного гвардейского офицера, зная крутой нрав людей его круга, народ пришел в движение, стал жаться к саням, отводить их с дороги, но не вперед, как обычно, а куда-то вбок. Что-то было не так в поведении людей, но занятому своими мыслями Андрею было не до них.

На спуске к реке конь заупрямился, встал на дыбы, не хотел спускаться на лед. Но Андрей подбодрил его, похлопал коня рукой по шее, и тот поверил хозяину, вышел на лед, и снова попытался остановиться, однако шпоры сделали свое дело. С берега что-то кричали. Различались отдельные слова. Андрей понимал, что его предупреждают об опасности. Благоразумие требовало: вернись. Гордость же требовала двигаться вперед!

— Проскачу, — твердил сам себе Андрей, понимая, что рискует, но ни на секунду не сомневаясь в своих словах, веря в удачу, в победу, в свою звезду, во все то, что всегда заставляло его двигаться вперед и побеждать.

Когда конь вынес его на середину реки, Андрей окончательно понял, что совершил роковую ошибку, но было поздно. Впереди показалась трещина. Один край льдины приподнялся, раздался звук, похожий на выстрел из пушки, и лед под конем пришел в движение. Может быть, спрыгни он сейчас с коня, и отправься назад пешком, а, может быть и ползком, выжил бы. Но были вещи, которые Андрей не мог сделать ни при каких обстоятельствах. Он остался в седле.

С берега было видно, что всадник пытается объехать неожиданно возникший ледяной затор. Но куда там! Еще мгновение, и конь вместе с всадником исчезают в пучине. Тяжелая одежда, сабля, сапоги со шпорами не оставили ему никаких шансов на спасение.

Так, совершенно неожиданно оборвалась жизнь и карьера Андрея Славского.

Ничто не может повернуть события вспять. Не стало Андрея, но остались близкие ему люди, прежде всего отец. Нет смысла описывать его горе, его переживания. Отметим лишь, что спустя год, весной 1814 года, Иван Николаевич выполнил волю сына. Он отправил Федьку в Рузу выкупить на свободу того крестьянина, дочь которого полюбил Андрей, и, по возможности, доставить в Санкт-Петербург его дочь вместе с ребенком, разумеется, если таковой действительно есть.

Федька все выполнил в точности. Приехав в Рузу, навел справки. Выяснил, что действительно у дочери зажиточного крестьянина весной 1813 года родился сын. По срокам все совпадало.

Отыскал Федька помещика, которому принадлежал крестьянин. Тот очень не хотел продавать своего каретника, приносившего хороший доход, но отказать знатному господину не мог. Поторговались, конечно, но дело сладилось. С самим крестьянином Федька начал переговоры только, когда купчая была оформлена по всей форме. С ним проблем не возникло. Он был рад обрести свободу. Его каретная мастерская процветала. Крепкие, ладные коляски на рессорах заказывали аж из Москвы. А вот дочь подвела, подвела крепко. Но теперь ничего. Все уладится.

Последний, кто узнал о переменах в своей судьбе, оказалась Настя. По-настоящему красивая женщина, с гордой осанкой, совсем не крестьянского вида. Да и годовалый ребенок, Ваня, был, что надо. Крепенький и голосистый.

В качестве приданого крестьянин отправил с дочерью много всякого барахла, которое ей в будущем никак не пригодилось, но все это было погружено в элегантную карету собственного производства, которая произвела впечатление и в северной столице. Заказы на них пошли потом в Рузу и оттуда.

К осени того же года Настя с сыном перебрались в Санкт-Петербург и поселились в отдельном флигеле во дворе большого роскошного дворянского особняка в центре города. К Насте были приставлены учителя для обучения языкам и хорошим манерам, а к ребенку воспитатели, которые менялись по мере его взросления.

Старый барин часто заходил во флигель. Смотрел, как ребенок играет. Когда тот подрос, стал ему что-то рассказывать, но мало и редко говорил с Настей. В шестнадцать лет мальчик, получивший хорошее домашнее образование, был отправлен на дальнейшую учебу в Англию. Там он провел шесть лет, изучая технические науки, в том числе паровые машины. Знакомился с первыми паровозами и железными дорогами. Вернулся в 1835 году и сразу был направлен на работу по проектированию Царскосельской железной дороги.

Вскоре был подписан царский указ об ее строительстве. Построили дорогу под руководством английских инженеров быстро. Видимо, в команде англичан были и русские, в том числе и Иван. За давностью времени много об Иване узнать невозможно. Доподлинно известно лишь, что вся его дальнейшая жизнь была связана со строительством и эксплуатацией железных дорог в России.

Известно также, что старый барин долго опекал Ивана. Им был куплен и дом в Москве на Чистых прудах, куда Иван с матерью переехали после 1840 года. Почему им надо было уезжать из столицы в Москву, тоже неизвестно, возможно, это было связано с инженерной карьерой Ивана. Вместе с ними в Москву был отправлен и Федька с женой и тремя взрослыми детьми. Поселились они вместе под одной крышей. Дом в то время был поделен на две половины. Большая часть для господ, меньшая — для прислуги. Кухня же у них была общая, да и жизнь тоже.

Но фамилию свою старик Ивану так и не дал, хотя мог усыновить его. Почему? Неизвестно. Настя в документах была прописана как офицерская вдова Бранникова. Скорее всего, старый дворянин так записал ее при выкупе из крепости, фамилий у крестьян в то время не было. Вот так начался род Бранниковых!

 

XVII

В апреле 1996 года Алексей Федорович организовал последнюю в истории института и, как потом оказалось, в своей жизни политинформацию. Слово это к тому времени уже окончательно вышло из обихода. Но в институте его помнили именно потому, что организуемые на протяжении трех десятилетий Алексеем Федоровичем мероприятия с таким названием каждый раз становились запоминающимся событием. Так что зал был полон.

По недоразумению, вызванному старческой рассеянностью, а возможно и вполне осознанно, он пригласил на этот вечер двух лекторов. Один из них был представлен аудитории как дипломат, сотрудник аппарата министерства иностранных дел. Другой, пришедший чуть позже, представился сам как ученый, специалист по вопросам экологической безопасности животного и растительного мира планеты.

Дипломат, в глазах присутствующих, людей в большинстве своем весьма интеллигентных, выглядел, как оперный певец на эстрадном концерте, в сравнении со зрителями. Его костюм, от кутюр, это слово уже входило в обиход, не шел ни в какое сравнение со скромными одеяниями в недавнем прошлом советских, а теперь российских инженеров и ученых. Молодой, под стать нынешнему министру иностранных дел Козыреву, он одним своим видом олицетворял современную гибкую позицию новой России в международных отношениях.

Говорил он так же легко и складно, как выглядел, завораживая аудиторию перспективами. В его изложении Россия, свернув в 1917 году с торной дороги истории, теперь возвращается в дружную семью народов Европы и мира, где давно уже нет принципиальных разногласий. Где царит согласие, основанное на взаимном уважении интересов и суверенитета всех стран мира. В этом сообществе Россия — желанный партнер, ее хотят видеть мирной и сильной, локомотивом в науке и промышленном производстве. Для того, чтобы стать равным среди равных, России необходимо расстаться с имперским мышлением, демилитаризовать экономику, разоружиться, постепенно занять свое место в мировой системе производства и торговли, а также выступить гарантом соблюдения прав человека в своей стране и, конечно, во всем мире.

— Именно на выстраивание таких отношений направлена политика Президента Российской Федерации Бориса Николаевича Ельцина, правительства и министерства иностранных дел, — закончил докладчик.

Не дожидаясь вопросов из зала, Алексей Федорович дал слово второму докладчику.

На трибуну поднялся рослый мужчина в свитере грубой вязки, с которым гармонировала аккуратно стриженая бородка и слегка выцветшая от времени шевелюра.

— Позвольте представиться, — начал он, — я — эколог. Всю жизнь занимаюсь изучением животных, в основном, хищников. С удовольствием рассказал бы вам об уссурийских тиграх, или медведях Камчатки, с которыми мне доводится часто общаться на таком же расстоянии, как мы с вами сейчас. По опыту личного общения с людьми и животными, как человек и как ученый, могу с уверенностью сказать, что в строении, физиологии и поведении тех и других гораздо больше общего, чем это может показаться на первый взгляд. Звери, как и люди, метят свою территорию и защищают ее. Отличаются только способы. Животные, как и люди, хотят есть, пить, продолжать свой род. При этом самцы стремятся показать себя во всей красе, а самки стараются не прогадать, выбирая отца для своих будущего потомства. Соперничество, стремление к доминированию заложено в природу всего живого. Оно может принимать разные формы, но неистребимо, так как является основой для развития. Как только оно исчезает, а такое бывает в природе, вид исчезает.

Доминирующий самец, реже самка, становится вожаком стаи. Каждый день, каждый час ему приходится подтверждать свое превосходство над остальными. Стоит ему допустить слабость или совершить ошибку, как его место занимает кто-то другой. У Киплинга в книге джунглей замечательно показана трагедия старого вожака стаи. По джунглям проносится слух: — Акелла промахнулся! Так в среде животных обеспечивается сменяемость власти.

Различий же между зверем и человеком с социальной и биологической точек зрения совсем мало. Главным образом они связаны с тем, что человек, обретя способность к мышлению и к творчеству, создав науку, промышленность, государства, радикально изменил свои возможности в борьбе друг с другом.

Соперничество же в звериной среде, можно сказать, носит личностный характер. Хищники могут объединиться в стаю для охоты на травоядных. Те, в свою очередь, могут дать им отпор, защищая молодняк. Но действия тех и других в плане объединения усилий не носят системный, организованный характер.

Именно в части объединения и планирования усилий люди ушли от животных очень и очень далеко, но то, как они этим пользуются, не делает им чести. Способность к объединению усилий в исторической ретроспективе чаще всего использовалась человеком совсем не для созидания, а, наоборот, для разрушения, для создания огромных армий, приводила к войнам и почти всегда вела к временному доминированию одного народа над другим.

Так вот, исходя из сходств и различий между людьми и животными, хочу сказать, что не верю в бесконфликтность мирового сообщества, как не верю в то, что тигры и антилопы смогут когда-нибудь мирно уживаться в одном загоне.

Я не верю и в то, что мировое сообщество мечтает видеть Россию сильной. Наоборот, уверен в обратном. Мировое сообщество сознает, что не может стереть с карты земного шара огромную державу. Но каждый из тех, кто входит в него, будет стремиться извлечь из сегодняшней слабости нашей страны наибольшую выгоду для себя. И это в равной мере касается как явных противников, так и наших союзников. Но надо понимать, что в этом нет ничего личного. Наша страна ведет себя по отношению к другим странам точно также. Как только она выйдет из периода слабости, сразу начнет пользоваться правом сильного. Законы природы неизменны и нерушимы!

Услышав эти слова, сотрудник министерства иностранных дел, совсем не дипломатично хлопнув дверью, вышел из зала.

Итог выступлениям подвел Алексей Федорович. Он не дал разгореться дискуссиям, сказав, что в нынешних обстоятельствах они абсолютно бесплодны. Но оба докладчика, каждый по-своему, правы. С одной стороны, Россия действительно перестала быть идеологическим противником Запада. В новых реалиях она должна заново встроиться в систему международных отношений, что сделать совсем непросто. Непросто, в первую очередь потому, что волку очень трудно рядиться в овечью шкуру. Я думаю, что весь мир хорошо понимает: волк никогда не станет овцой. И мы сегодня меняем роль вожака своей социалистической стаи на роль члена совсем не овечьей, а скорее другой волчьей стаи, где вожаком давно уже стали США.

За последние несколько лет наша страна полностью потеряла буферную зону, созданную в результате второй мировой войны. Все страны бывшего социалистического лагеря потянулись в другую стаю. И то, что мы называем СНГ, тоже временно. Многие из входящих в это объединение стран потянутся туда же. Смоленск снова, уже в который раз, стал пограничным городом.

Недавно в нашу страну вернулся известный журналист-международник Александр Бовин. Последние пять лет он провел на дипломатической работе. Был послом сперва СССР, а потом России в Израиле. Он, не стесняясь, пишет о низкой компетенции руководства нынешнего министерства иностранных дел. Полностью заброшена дипломатическая работа с бывшими социалистическими странами и не начата работа с новыми самостоятельными субъектами международного права, пока членами СНГ, такими как Украина, Молдавия, Грузия и другими.

При этом Козырев говорит:

— А что такое МИД? Это я и пара самолетов.

Такое вот отношение министра к своему министерству. Невольно хочется сказать: каков поп, таков и приход. Трудно надеяться, что остальные намного лучше.

Теперь о другом. Только что с этой трибуны звучали слова о стремлении людей и животных к доминированию над себе подобными. У человека гораздо больше возможностей проявить свои способности, чем у наших лесных сородичей. Человек может быть первым в спорте, в искусствах, в науках, в своей профессии. И отстаивать свое первенство победителям приходится практически всю жизнь. Или уступать его. В этом смысле политики ничем не отличаются от, скажем, футболистов. Сидя на трибунах, мы можем радоваться красивой передаче или сопереживать пропущенному вратарем мячу.

Ошибки во внутренней и внешней политике, в управлении хозяйственной деятельностью страны совсем не так заметны, как у футболистов, да и бьют они не по воротам, а прямо или косвенно по каждому из нас вместе или по отдельности. Когда как. Но бьют основательно. Их усилиями страна быстро, очень быстро теряет накопленное: науку, образование, медицину, промышленность, наконец, армию. Идет деиндустриализация страны.

Опыт последних столетий говорит о том, что в нашей стране, как бы ни назывался ее лидер, он все равно становится царем, монархом, притом абсолютным. Вокруг него быстро формируется весьма плотный ближний круг, который часто подталкивает своего лидера к сумасбродствам, но готов, не жалея сил, оправдывать их в глазах общества. Они никогда не скажут: «Акелла промахнулся!»

В их интересах как можно дольше поддерживать его власть, иначе они сами останутся без нее. Вот для того, чтобы лидер не стал абсолютным монархом, и придумана демократия, основа которой — независимость законодательной и исполнительной властей, суда и прессы. А еще сменяемость власти. Этим у нас пока и не пахнет. Так у нас будет и впредь до тех пор, пока в стране не созреет то, что называется гражданским обществом, а этого еще ждать и ждать.

В его словах было много горькой правды: потому и государству сегодня не до нас. Не до науки и не до промышленности. Государство перестало играть роль заинтересованного заказчика. Его нынешняя задача состоит в том, чтобы создать в стране рыночные отношения, от которых оно убегало последние семьдесят лет. Когда-нибудь, наверное, это произойдет, но нам до этого не дожить. Власть упустила момент, когда можно было начать с булочных и парикмахерских, вырастить средний класс и постепенно провести приватизацию промышленности. Теперь все мы оказались во власти дикого капитализма. Такого же, каким он был лет сто, сто пятьдесят назад на диком западе США.

Теперь остается только надеяться и ждать. Надеяться на то, что мы больше никогда не вернемся к торжеству единственно верных идей и учений, на то, что протест, который гнездится в каждом из нас, не превратится в бунт кровавый, беспощадный и бессмысленный. Надеяться надо и на то, что распродажа достижений советской власти и природных богатств страны не обнулит запасы, оставит что-нибудь потомкам. И ждать, ждать, когда в стране сформируется гражданское общество с его механизмами сдержек и противовесов, которое не станет мириться с самовластьем. Помните, Пушкин писал:

…Россия вспрянет ото сна,

и на обломках самовластья

напишут наши имена!

— А сколько ждать? — выкрикнул кто-то из зала.

— Ждать, как видите, придется долго, — ответил Алексей Федорович, — Пушкин написал эти строки почти двести лет назад. Наверное, надо уметь ждать. А сколько? Кто же может ответить на этот вопрос? Сколько потребуется. Минимум несколько десятилетий, пока не нарастет достаточный культурный слой. Он очень легко разрушается, особенно в такие времена, как сейчас, когда лучшие мозги покидают страну, и очень долго и трудно восстанавливается в более благоприятных условиях.

Алексей Федорович хотел сказать что-то еще, открыл было рот, но с досадой взмахнул рукой и замолк, низко склонив голову. Видно было, что ему стало нехорошо. Несколько мужчин из первого ряда подбежали к нему, подхватили под руки и помогли спуститься в зал. Хотели вызвать скорую помощь, но Алексей Федорович сказал, что ему уже лучше, и попросил отвезти домой.

Больше в институт Алексей Федорович уже не вернулся. Болезнь заставила его сидеть дома.

* * *

За свою долгую жизнь Алексей Федорович практически никогда не болел. Бывали, конечно, легкие недомогания, простуды, гриппы. Денек-другой дома, чтобы никого не заразить, и снова на работу. С возрастом гипертония стала наступать, но и на нее управа до сих пор находилась, а тут вот такое накатило. Лежать приходится, причем по своей воле. Двигаться сил нет. Зато для мыслей простор необыкновенный. Ничто не мешает. А о чем может думать человек, занимавшийся всю жизнь техникой? Конечно же, о ней, родимой. Так что начал свои размышления Алексей Федорович с дорогих его сердцу роботов.

Неплохо показали себя его любимцы на последних испытаниях в 1991 году. Особенно отличился ходячий робот. Гусеничный робот это так, дань традиции. Хорош для парадов, для быстрого перемещения по хорошим дорогам. А ходячий — это настоящий солдат, следопыт, разведчик, боец. Много в него вложено, а сколько еще надо вложить, чтобы довести до ума. Больше, чем уже вложено. Вспомнить хотя бы грубое неказистое шасси первого ходячего робота, как оно потом постепенно превратилось в самый настоящий скелет: гибкий, прочный и при том элегантный. Провода планировалось тогда уложить внутрь скелета, но не успели, не справились с этой непростой в технологическом смысле задачей во время перестройки, а сделать что-либо серьезное потом стало почти невозможно.

Вот тут Алексей Федорович перестал думать о роботах, и в который уже раз задумался о том, почему огромная страна так легко меняет курс. Царизм сменился на коммунизм. Смелый шаг. Можно сказать, новаторский. Никто ничего подобного не пробовал. Впрочем, не совсем так. Что-то похожее было во времена Великой французской революции. Тот же террор, что и после Великой октябрьской. Обе революции поспешили избавиться от своих героев. Обе революции привели к власти тиранов, людей очень разных, и в то же время в чем-то схожих.

За пятнадцать лет своего правления Наполеон ценой жизни миллионов своих сограждан взошел на вершину личной воинской славы. Самой Франции его победы не дали ничего. После изгнания Наполеона все вернулось на круги своя. А что осталось? Остался Гражданский кодекс, признанный всей Европой, как свидетельство того, что Наполеон был гениален не только в воинском искусстве. Кстати, до России Кодекс Наполеона за двести лет так и не дошел, а ведь был бы полезен ей, еще как полезен. А еще во Франции осталась народная любовь к своему императору, которую ни за какие деньги не купишь. Достаточно вспомнить его триумфальное шествие по стране после бегства с острова Эльба.

Интересно, как бы принял народ Сталина, если бы он вдруг взял бы, да и вышел на Красную площадь из Мавзолея, когда он еще лежал там? Хотя, что говорить о народной любви, об изменчивости чувств народных. Тиранов готовы на руках носить. Вспомнить хотя бы, как рыдала страна, когда Сталин умер. Не все, конечно, рыдали, достаточно было и тех, кто радовался. Но радоваться тогда можно было, только уткнувшись в свою подушку. Иначе рыдающие растерзали бы. И сделали бы это совершенно искренне, от полноты чувств, что ли.

Сталин царствовал в России тридцать лет. За это время отправил на тот свет гораздо больше сограждан, чем Наполеон, но и добился большего. Провел индустриализацию страны и, победив в тяжелейшей войне, значительно расширил ее пределы. Это у него не отнимешь. Он оставил потомкам могучую империю, созданную на костях, на энтузиазме, на героизме, на слезах граждан этой страны и сделал это в значительной степени вопреки логике событий того времени.

Без тяжелой индустрии войну было бы не выиграть, это факт. А была ли война с Гитлером неизбежной? А с Наполеоном? Риторический вопрос. Однако, интересный. Оба завоевателя были настолько уверены в скорой победе, что, начав ее с разницей в сто тридцать лет в одно и то же время года, в июне, не обеспечили свои войска зимним обмундированием. Оба верили в слабость экономики и в слабость власти противника, как они просчитались!

Можно ругать Сталина самыми последними словами за кровь, но нельзя не согласиться, что именно его воля, его идея заставила страну вывернуться наизнанку, возродиться из пепла революции, пройти через ужасы мировой войны, победить в ней. С этим, в общем, никто и не спорит, но как потомки обошлись с его наследием: Хрущев, Брежнев, Горбачев, Ельцин? Не было у них ни воли, ни идеи. Все слова и слова, а еще и стремление удержаться у власти до гробовой доски. У Сталина такая необходимость тоже была, как и у Наполеона, впрочем. Видимо, любой диктатор должен заботиться о своем кресле. В этом им можно было бы и посочувствовать, но как-то не хочется.

Может быть, кровавая карусель в правление Сталина была создана им специально для защиты трона, чтобы исключить саму возможность появления какого-либо очага сопротивления его воле?

Вот спросить бы у Хрущева: «Дорогой Никита Сергеевич, а что совершили вы за время своего правления? Да, мы знаем, вы развенчали культ личности Сталина, запустили в космос первый спутник, а потом и Гагарина, отправили молодежь на освоение целины.

Знаем мы об этом, но вопросы, все же, остаются. А где были вы, когда Сталин создавал свой культ, создавал ГУЛАГ, депортировал народы? На другой планете? Или вы были соратником Сталина? А если соратником, то и подельником. Может быть, созданный Сталиным и его соратниками культ личности вождя насаждался специально, как созидательный инструмент, чтобы до каждого гражданина страны, до каждого генерала и последнего зека довести его волю, заставить строить социализм? Может быть культ личности был в то время необходимостью?

Кстати, дорогой Никита Сергеевич, а вы свой культ зачем создавали? Какую свою идею с его помощью хотели провести в жизнь? Да, первый спутник запустили при вас, но это — не ваша заслуга, а результат того, что в стране уже существовала мощная промышленность. Наверное, с помощью своего культа вы хотели догнать Америку по производству молока и мяса на душу населения. Благая цель, но вы ее не достигли. На тощих землях Казахстана молодежь в тяжелейших условиях научилась получать более или менее приличные урожаи, но вывезти зерно было не на чем и некуда.

Не справились вы с задачей, Никита Сергеевич, не было у вас единства в целях и средствах их достижения, не было и настоящей все сокрушающей воли. Так что и сняли вас вовремя или почти вовремя, а то доигрались бы вы до ядерной войны. Да и сколько можно было народ смешить анекдотами про свою личность. Страх-то в народе поубавился, вот и спрашивают друг у друга: «Что такое «Культпросвет»? И сами же отвечают: «Просвет между двумя культами. Сталина и вашим, дорогой Никита Сергеевич!»

Первые тридцать лет своей жизни Алексей Федорович прожил при Сталине и не понаслышке знал о том времени. Теперь, когда жизнь подходила к своему логическому завершению, он уже в который раз пытался вынести свой, личный приговор тирану или хотя бы сформулировать его. В голове крутилась расхожая фраза: «Казнить нельзя помиловать». Да, надо было казнить. И сделать это надо было вовремя, когда репрессии еще только начинались. На то и соратники, чтобы остановить своего лидера. Упустили момент. А потом, когда все жертвы уже были принесены, война выиграна, индустриализация набрала обороты, казнь стала бы просто местью старому, больному человеку. Он сам наказал себя. Когда ему стало плохо, то никто не осмеливался даже приблизиться к нему, чтобы помочь.

Так что, с учетом фактора времени, сегодняшний приговор получался оправдательным. А вот его преемники оправдания не заслужили, хотя и казнить их было бы не за что. Не было у них ни реальных целей, ни настоящей воли осуществить задуманное.

В последующие десятилетия они растранжирили накопления, созданные кровью и потом миллионов. Не смогли продолжить развитие промышленности, не сумели создать современное сельское хозяйство, не смогли действовать в соответствии с историческими реалиями.

Они допустили сначала снижение престижа страны на мировой арене, а потом и ее частичный распад, постепенное превращение в сырьевой придаток для более развитых стран. От полной утраты суверенитета теперь страну охраняют те самые атомные и водородные бомбы, что были созданы в сталинские времена. Досадно.

А что же демократия? Что поделаешь, не доросли. Пока, надо думать.

* * *

Мысли мыслями, но Алексею Федоровичу было интересно и то, что творится в институте. Он часто звонил туда, приглашал коллег посетить его. Звал он в гости и Виктора, а тот был рад приглашению. Столько лет вместе проработали, всегда есть о чем поговорить.

Тот день, когда ожидался приход Виктора, начался для Алексея Федоровича с визита доктора, такого же пожилого, как и он сам. Доктор уже давно вышел на пенсию, но продолжал пользовать своих старых пациентов. С доктором Алексей Федорович был знаком уже лет сорок, привык к нему и доверял ему больше, чем любым медицинским светилам. На то у него были основания. Именно его советам, считал Алексей Федорович, он обязан своим здоровьем. Естественно, за много лет познакомились и семьями. Впрочем, это справедливо только по отношению к семье самого Алексея Федоровича, состоящей из двух человек: его самого и жены. Семья же доктора была столь обширна, что запомнить имена всех ее членов Алексею Федоровичу никак не удавалось. Реально, он знал лично только жену и одну из внучек доктора.

У доктора был лишь один недостаток. Он требовал неукоснительного выполнения всех его предписаний. В качестве напоминания об этом над рабочим столом Алексея Федоровича висел в рамочке детский рисунок. На нем был изображен доктор Айболит и пытающийся убежать от него зайчик. Под рисунком была подпись: доктора надо слушаться!

Алексею Федоровичу был предписан постельный режим. На этот раз выполнить указание врача было нетрудно: физическая слабость удерживала в постели лучше любых слов. Впрочем, доктор не заставил себя ждать. В девять утра он уже подошел к постели больного и пробыл здесь дольше обычного. Уходя же сказал, что скоро появится снова, но не уточнил когда.

Доктор ушел, а Алексей Федорович сразу же повел себя, как зайчик на детском рисунке: начал одеваться. Не хотел он, чтобы сослуживцы видели его в беспомощном состоянии. Одеваться на сей раз оказалось как-то особенно трудно. К концу этой когда-то несложной процедуры Алексей Федорович вымотался так, будто кросс пробежал. Но когда, наконец, он уселся в кресло, почувствовал себя лучше. Как раз в это время пришел Виктор и увидел сидящего в кресле Алексея Федоровича, слегка похудевшего, но одетого так, как его привыкли видеть на работе. Рядом стояло точно такое же кресло, на которое Виктору указал хозяин: «Садитесь, Виктор. Уж сколько лет вместе работаем, а говорим только о работе. Других тем для нас, вроде бы, и не существует. Это я виноват. Всегда думал только о будущем. И всех вокруг приучил вспоминать о настоящем только для того, чтобы, отталкиваясь от него, устремиться в будущее. А вы, Виктор, хоть иногда вспоминаете о прошлом?»

Безобидный, ни к чему не обязывающий вопрос не требовал серьезного ответа. Можно было просто глубокомысленно кивнуть головой или улыбнуться в ответ. Но для Виктора, которого прошлое никогда не отпускало от себя, этот вопрос звучал совсем по-другому. И он рассказал Алексей Федоровичу и об ужасной грозе, которую ему довелось пережить на Бородинском поле в детстве, и об Андрее, своем далеком предке, память которого оказалась доступна ему после этого. И не только Андрея, а всех его и своих родственников по мужской линии, начиная от собственного отца и кончая далекими предками уже непонятно в каком поколении.

Алексей Федорович слушал Виктора с нарастающим интересом: «И вы все эти годы таили в себе такое сокровище! — воскликнул он, кода Виктор закончил свой сбивчивый рассказ. — Вы же уникум, загадка для науки, вас надо изучать! Молния разбудила в вас наследственную память! Будь я хоть чуточку моложе, сам бы с удовольствием занялся таким феноменом».

Многое Алексей Федорович понял без объяснений, ему хотелось еще поговорить на эту тему. Ему трудно было поверить, что рядом с ним столько лет проработал человек с таким редким, а возможно, и уникальным даром наследственной памяти! Какие возможности открывает этот дар перед наукой! С одной стороны, интересен для исследования сам феномен наследственной памяти. А с другой, это же прекрасный инструмент для изучения прошлого. А если бы удалось развивать такие способности, то можно было бы по-другому решать и вопросы образования!

Разговор пришлось прервать на самом интересном месте. Жена сказала, что доктор хочет сегодня зайти еще раз. Зачем? Впрочем, это было Алексею Федоровичу сейчас совсем не интересно. Мысли о наследственной памяти целиком завладели им. Надо было снова укладываться в постель. Раздеваться было трудно, но увлеченный своими мыслями Алексей Федорович на сей раз не обратил на это внимания.

Алексей Федорович любил повторять, что если считать возможным хотя бы элемент невозможного, то возможности, которые перед вами при этом откроются, будут поистине безграничными. Сейчас такой элемент невозможного вновь, уже в который раз в его жизни, предстал перед ним во всей своей красе. Его мозг привычно начал перебирать варианты. Теперь он будет делать это до тех пор, пока не найдет что-то реальное, пригодное для осуществления. Он будет делать это непрерывно, днем и ночью параллельно с любой другой работой, параллельно с другими подобными задачами, запущенными ранее. Мозг будет сам, независимо от хозяина, выбирать приоритеты в решении поставленных перед ним задач, а потом предложит решения.

Глубоко погрузившись в свои мысли, Алексей Федорович не сразу заметил вошедшего в комнату доктора, но увидев, обратил внимание на его слегка растерянный вид, что, вопреки своим правилам, тот был без халата и с портфелем в руках. Мозг моментально просчитал варианты и подсказал своему хозяину вопрос: «Доктор, вы принесли шампанское?»

Вместо ответа доктор присел на стул около кровати, открыл портфель и поставил на тумбочку бутылку шампанского и два стакана:

— Простите, — сказал он, — бокалы в портфель было класть неудобно, а вашу жену я беспокоить не стал.

Доктор наполнил стаканы и подал один из них больному. Они чокнулись, глядя друг другу в глаза, и начали пить исходящий пузырьками напиток.

Выпив до дна свой стакан, доктор спросил:

— Скажите, Алексей Федорович, а как вы догадались, что я пришел с шампанским?

— О, это было несложно. Вы помните, когда я заболел и понял, что на этот раз мне не выкрутиться, то попросил вас предупредить меня за разумное время о том, что конец близок. При этом я знал, что на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, когда чахотка косила всех подряд, в медицинских кругах распространился обычай предупреждать коллег о неминуемом, приходя к ним с бутылкой шампанского. Я не сомневался, что вы знаете об этом. Спасибо, доктор! В отношении меня вы сделали все, что в человеческих силах. Прощайте! До встречи на небесах!

Доктор убрал стаканы и пустую бутылку в портфель, пожал руку пациенту и вышел из комнаты.

Шампанское приятно туманило голову, но еще более кружили ее мысли о будущем устройстве человеческой жизни. И все в них выходило складно, красиво и гармонично. Удивляло только одно: почему такая гармония наступила только сейчас.

В комнату заглянула жена, увидела, что муж спит и погасила свет.

А на следующее утро она позвонила в отдел, и сказала, что Алексея Федоровича не стало.

На похороны собралось много народа, но прошли они тихо, без громких речей. Собравшиеся молча прощались с ветераном.

* * *

Алексей Федорович был прав. Институт с момента своего создания был ориентирован на выполнение заказов промышленности. Нет промышленности, нет и заказов, а значит, нет и денег. Тем, кто еще оставался в институте, все же продолжали платить зарплату. Бывало, что она всего лишь в несколько раз превышала стоимость проездного билета на городской транспорт.

Институт начал терять кадры уже давно, с самого начала перестройки. Первыми институт начали покидать молодые специалисты. Ребята с хорошим математическим образованием шли на работу в кооперативы и банки, суля им процветание. Становились они бухгалтерами и экономистами в новых фирмах, преимущественно специализирующихся на торговле. Начинало процветать и отверточное производство, ориентированное на низкоквалифицированную рабочую силу, но иногда там требовались и инженеры. Многочисленные бывшие советские НИИ быстро теряли молодые кадры, а с ними и перспективу развития.

Люди постарше, с опытом работы, были менее склонны изменять своей профессии. Некоторые из них, особенно те, кто владел иностранными языками, искали и, зачастую, находили работу за рубежом.

Старшее же поколение и вовсе не спешило покидать родные стены. Кто-то отдал институту годы, десятилетия, а кто-то и всю жизнь. А, собственно, куда теперь было идти? На такое же предприятие на другом конце города? Но там такая же ситуация, как и здесь. Идти в торговлю, в кооперативы, в банки, уехать за границу? Все это легко сказать, а может быть, и сделать, когда тебе восемнадцать, двадцать, наконец, тридцать лет, когда ты никому ничего не должен. А если надо кормить семью? Люди продолжали ходить на работу и что-то делать, но это уже ничего не могло изменить.

Но смерть Алексей Федоровича послужила спусковым механизмом: исход из института стал тотальным и, до некоторой степени, даже демонстративным. Большая группа специалистов, занимавшаяся под руководством Алексея Федоровича разработками боевых роботов, заявила об отъезде в Китай. До конца 1996 года они надеялись сначала на государственные заказы, потом на зарубежные. Надежды не оправдались. Ждать больше было нечего, и люди приняли для себя решение. Звали с собой и Виктора, но он отказался, сам до конца не понимая, почему это сделал.

Как раз в это время в его собственной жизни начали происходить большие перемены. Два года назад уехал в Австралию Алексей, сын Виктора. По настоянию родителей, которое в целом совпадало с его желаниями, он поступил на физический факультет МГУ и почти сразу увлекся геофизикой. Вместе с двумя сокурсниками под руководством одного из профессоров университета он на протяжении почти всех студенческих лет совершенствовал прибор для поиска подпочвенных вод в засушливых районах. Участвовали в нескольких экспедициях. Ближе к концу учебы ребята попытались заинтересовать своей разработкой ряд отечественных предприятий, но куда там! Никакого интереса они не проявили. Зато разработкой заинтересовались в Китае, Иране, Израиле и в Австралии.

Ребята выбрали для себя Австралию и вскоре отправились покорять эту далекую экзотическую страну вместе со своим профессором. Они основали там небольшую фирму под названием «Акварус», которая стала вскоре производить приборы для поиска воды в пустыне и оснащать ими собственные экспедиции. Позже фирма освоила и бурение глубинных скважин, т. е. начала предоставлять заказчикам комплексные услуги по поиску и добыче воды.

Кстати, профессор довольно скоро возвратился в Россию и снова стал преподавать в университете. Вернулся он, по собственным словам, не из-за ностальгии. Просто почувствовал, как с отъездом рвутся десятилетиями копившиеся связи с семьей, коллегами по работе, с привычным образом жизни, наконец. Понял, что до конца своих дней будет в этой стране чужим.

А ребята остались. Вскоре Алексей сообщил, что собирается жениться. Прислал фотографию девушки и ее родителей, приглашал на свадьбу. Но Виктор и Ольга благоразумно отказались. Слишком дорого стоило такое путешествие. Благословили молодых по телефону, пожелали счастья. Но не прошло и года, как Ольга засобиралась в дорогу. Сын сообщил, что в их семье ожидается пополнение и приглашал маму приехать пожить. Тут уж отказать было нельзя.

Возможно, Виктор отказался ехать в Китай, потому что теперь его жена и сын были в Австралии, а престарелая мама оставалась в Москве. Ну как ее оставить одну? А мама, заслуженный учитель России, все еще директорствовала в школе. Однако продолжалось это уже недолго. Через год после смерти Алексея Федоровича совершенно неожиданно покинула этот мир и она.

Ровесник Октябрьской революции Елена Сергеевна, несмотря на солидный возраст, из года в год, ежедневно по утрам встречала детей в вестибюле школы. Дети привыкли видеть ее сохранившую стройность фигуру на фоне освещенного заходящим солнцем осеннего леса, картины, нарисованной на стене вестибюля одним из самых талантливых выпускников школы.

В тот роковой день она, с трудом дождавшись звонка на урок, ушла к себе в кабинет. Секретарша, привыкшая к всегда широко распахнутой двери директорского кабинета, заглянула туда, и сразу поняла, что с ее начальницей не все в порядке. Она хотела вызвать скорую помощь, но Елена Сергеевна остановила ее:

— Не надо скорую, не пугайте детей — сказала она, — пусть пока придет врач из нашего медпункта. Завтра на моем месте пусть встречает детей Ангелина Федоровна.

Она откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза. Пришедший через несколько минут врач констатировал смерть. Никто не посмел нарушить те распоряжения, что дала Елена Сергеевна перед смертью. Ее тело было вывезено из школы вечером, когда там уже не было ни одного ребенка. Утром следующего дня детей встречала заведующая учебной частью Ангелина Федоровна, вскоре утвержденная районным начальством в должности директора школы.

А еще через полтора года умерла мама Ольги. Дурные вести доходят быстро, но Австралия, все-таки, слишком далеко. Ольга не приехала на похороны матери. Она уже нянчила внука.

Таким образом, к 2001 году, когда Виктору исполнялось 60 лет, он оказался в Москве совсем один. После отъезда команды, работавший с БОРей, ему уже совсем стало нечего делать в институте. Руководил тем, что осталось к тому времени от института, назначенный откуда-то сверху временный директор или кризисный управляющий. Досталось ему не так уж много, четыре нижних этажа здания, проходная, бухгалтерия, плановый отдел, охрана, что-то еще. Продолжала работать и столовая. В нее сделали отдельный вход. Днем она обслуживала оставшихся в институте сотрудников, а по вечерам превращалась в кафе с караоке и танцами. Все остальное уже было переоборудовано в офисные помещения.

На очередном витке приватизации здание института было выставлено на торги и сразу же выкуплено. Кем бы вы думаете? Трудно поверить, но здание было выкуплено не кем иным, как Кузнечиком!

К концу 90-х годов Кузнечик перестал соответствовать своему прозвищу. Он раздался в плечах и набрал в весе, как в прямом, так и в переносном смысле. Научился выбирать себе костюмы по росту, а заодно, галстуки, туфли, рубашки, очки и другие аксессуары. Приобрел уверенную походку и твердость во взгляде. Так что угловатый юноша превратился в солидного мужчину, занимавшего, однако, скромную должность в плановом отделе института. Правда, отношение к нему там было как к личности выдающейся. К нему обращалась за советами по финансовоюридическим вопросам сама Ольга Петровна, начальница планового отдела. Женщина властная, знающая себе цену, обращаясь к нему, она смиряла свою гордыню, зная, что в награду получит толковое и верное решение любой своей проблемы. Она же мирилась с тем, что столь ценный работник не слишком часто находится на своем рабочем месте.

Впрочем, занятость сотрудников планового отдела института, да и всех остальных в это время уже была весьма условной. Ведомство, к которому относился институт, в последние годы не раз переформировывали, объединяли с другими, а потом снова разъединяли. В этой неразберихе здание института оказалось выставленным на продажу через аукцион. О том, что здание продано, в институте узнали лишь месяц спустя из-за странных бумаг, которые стали приходить в его адрес.

Одна из таких бумаг попала в плановый отдел и поставила Ольгу Петровну в тупик. Содержание самой бумаги было вполне безобидным, но преамбула в ней гласила: «В связи с приватизацией здания института прошу вас!..»

С этой бумагой в руках Ольга Петровна отправилась к заместителю директора. Тот не смог прояснить ситуацию, и вместе они пошли к директору. Только через неделю общими усилиями руководства института, наконец, удалось выяснить, что здание попало в приватизационный список уже более года назад. Включило его в этот список уже расформированное ведомство. Но от этого не легче. Список был утвержден в правительстве законным путем, и обратного хода уже нет.

Вот тут Ольга Петровна и обратилась к Кузнечику. Простите, к Аркадию Викторовичу. Тот взял в руки бумагу, повертел ее в руках, и спросил: «А что, собственно, Ольга Петровна, вы хотите узнать? Кто выкупил здание? Отвечу. Здание института выкупил я!»

Трудно представить себе шок, который испытала в эту минуту Ольга Петровна, а вслед за ней директор, его заместители и все остальные сотрудники института. Как могло случиться, что принадлежавший государству институт, вдруг, так просто был продан в частные руки, и кому? Рядовому сотруднику планового отдела!

Наверное, шок был бы меньше, если бы о его продаже было известно заранее. Если бы институт был выкуплен, например, какой-нибудь западной фирмой. Но все эти «если бы» уже не имели никакого смысла. Дело сделано. Можно обращаться в суд. Но судиться-то придется не с покупателем, а с продавцом, то есть с государством! А с него, как известно, взятки гладки…

Директор института, весьма пожилой человек, лишь лет на пять моложе Алексея Федоровича, хорошо известный в своей среде, очень тяжело, но трезво воспринимал ситуацию. Он предложил пригласить Аркадия Викторовича на разговор, что и было сделано незамедлительно.

Войдя в кабинет директора, Аркадий Викторович поздоровался и сел за стол, не обращая внимания на злобные взгляды присутствующих.

— Не могли бы вы, Аркадий Викторович, прокомментировать наше неведение и свою покупку! — сказал директор.

— Почему бы и нет, — спокойно ответил Аркадий Викторович. — Впрочем, вопрос о вашем неведении я комментировать не буду. О том, что институт включен в приватизационный список уже более года назад, вы были обязаны знать по долгу службы. Я же узнал об этом, когда читал объявление о проведении аукциона, которое было опубликовано за некоторое время до его начала. Вот и решил купить. Место хорошее, для меня удобное и привычное. Тем более что в ближайших окрестностях я уже купил несколько производственных зданий. Здесь я планирую в перспективе разместить свой офис.

— А как вы собираетесь поступить с институтом? — не выдержала Ольга Петровна.

— Институту придется ужаться до трех-четырех этажей, — уверенно, как нечто давно продуманное и решенное, ответил Аркадий Викторович, — тем более что нынешняя численность института большего не требует. И, разумеется, регулярно вносить арендную плату.

После этого разговора директор института немедленно ушел в отставку. Вслед за ним ушли в отставку и его заместители. А немногие оставшиеся сотрудники института начали перетаскивать на нижние этажи все то, что они считали для себя ценным.

Подал заявление об уходе из института по собственному желанию и Аркадий Викторович. Его скромный письменный стол в плановом отделе опустел. На верхних этажах института начался ремонт. Начался, как обычно, с выбрасывания мусора: научно-технических отчетов, протоколов испытаний, макетов приборов, чертежей. Все это теперь стало ненужным, превратилось в хлам. И это было действительно так, поскольку здесь уже не было людей, которые знали, зачем все это было сделано и как этим пользоваться.

Ремонт шел быстро. Вскоре один из лифтов стал ходить только на самый верхний этаж, где, по слухам, разместился офис самого Аркадия Викторовича. Доступ к лифту давал специальный ключ. Привычной кнопочки у него не было. А потом здание, начиная с пятого этажа, начало заполняться офисами множества никак не связанных между собой фирм. К их обслуживанию подключились еще четыре лифта. Последний, шестой лифт остался в распоряжении сотрудников института. И за то великое спасибо хозяину, Аркадию Викторовичу!

* * *

Виктор уходил на пенсию, когда кадровых сотрудников в институте уже не осталось. Проработал он здесь около сорока лет, а провожать его, как когда-то провожали Михалыча, как провожали многих других сослуживцев, было некому. Незнакомая тетка из отдела кадров выдала ему трудовую книжку. Охранник на проходной забрал пропуск. Так вот и вышел он на улицу, как будто никогда и не входил. Остановился на мгновение, хотел было оглядеться по сторонам, но махнул рукой и побрел к дому, где его тоже никто не ждал.

Последнее, что было поручено Виктору в институте, так это установить БОРю на выставку. За многие годы сооружение это было доведено почти до совершенства. БОРя был спроектирован в виде набора модулей. Главная его часть, боевая, состояла из поворотного узла, в котором крепилось оружие, вычислительно-управляющего блока, и системы электропитания. У БОРи были прекрасные глаза и уши, с помощью которых он наводил оружие. Наводил мгновенно и стрелял без промаха. Мог он и работать сразу по многим целям.

Кроме боевой части БОРя имел несколько видов шасси: шагающее, колесное и гусеничное. Планировалось еще и плавающее, но бассейна в институте не было, значит, и испытывать его было негде. Так что до него дело не дошло, так же как и до беспилотного самолета, на котором БОРя мог бы работать не менее успешно, чем на земле. А ведь мог БОРя выучиться и на моряка, и на летчика.

БОРю не раз показывали разным комиссиям и высокому начальству. В первую очередь из военных, конечно, но все без толку. Потребность есть, а денег нет. И не будет, по нынешним обстоятельствам. Очень часто приезжавшие по достоинству оценивали БОРю, да и другие разработки института, но в стране, где и раньше не было эффективной системы внедрения научных разработок, теперь и вовсе было не до того.

Очень интересно было смотреть на испытания БОРи в условиях, приближенных к боевым, особенно с шагающим шасси. На своих четырех лапах БОРя бежал со скоростью до тридцати километров в час, без промахов стреляя на ходу. Подбегая к препятствиям, БОРя вставал на задние лапы, забирался на него, почти так, как это сделал бы человек, а потом мог с него скатиться, хоть кувырком, без всякого вреда для себя. Стрелять при этом он не переставал.

Теперь БОРя должен был доживать свой век на выставке. Боевую часть Виктор поставил на тумбу, задернутую красной материей. Ту самую, на которой когда-то у входа в столовую стоял бюст Ленина. Разные типы шасси поставил поблизости.

Выставка стала последним аккордом в долгой и большей частью успешной жизни института. Несомненно, в самом факте ее устройства было что-то ритуальное. А уж БОРя на пьедестале смотрелся точь в точь, как надгробие.

— Вот теперь ты стал почти что фараоном, — думал Виктор, устанавливая БОРю на пьедестал, — вот средства передвижения, которые понадобятся тебе в загробной жизни, — это он уже про шасси.

Уходя с выставки, уже навсегда, он подошел к БОРе, похлопал его по титановому плечу и сказал, про себя конечно: «Прощай, товарищ», и положил около старого друга два пульта управления. Черный и белый. В целях безопасности БОРю включал с черного пульта ведущий по испытаниям. Пульт был этот сложным и многофункциональным. Белый пульт был, наоборот, очень простым. У него была всего одна кнопка «Выключить». Этот пульт всегда держал в руках ассистент ведущего, ответственный за безопасность испытаний. К этому привыкли, и функцию выключения с черного пульта со временем вовсе убрали. А еще Виктор включил в розетку провод зарядного устройства, идущий к БОРе…

Так вот, несмотря на то, что института, по сути, уже и не было, на бумаге он еще продолжал существовать, и туда на выставку изредка водили экскурсии. На этот раз институтскую выставку должен был посетить отставной генерал из США, продолжавший работать в Пентагоне в качестве консультанта. Генерал был боевой. Когда-то он воевал в Ираке, в Афганистане и еще где-то. А начинал еще во Вьетнаме, солдатом. Не очень ему хотелось ехать в какой-то институт, но когда сказали, что будут показывать боевого робота, согласился.

Кризисный директор, экономист по образованию, должен был вести экскурсию. А кто же еще? Не начальник же планового отдела или главный бухгалтер будет это делать.

Накануне директор долго ходил по выставке, читая надписи на экспонатах. Подошел он и к БОРе. Ну что, железка и железка. Подержал в руках черный пульт, и машинально положил его в карман. Белого не заметил. Потом вернулся к себе в кабинет, и, рассматривая пульт, оттягивающий карман, попросил секретаршу пойти на выставку и сделать ксерокопии с описаний экспонатов. А сам в ожидании начал нажимать на кнопки пульта.

К его удивлению экран пульта ожил. Появилась надпись: «Включить?», и варианты ответов «Да», «Нет». Директор нажал «Да».

Появилась новая надпись более длинная: «Вы действительно хотите включить боевого робота?»

И директор нажал кнопку «Да».

«Выберите режим работы» — ответил пульт, и предложил варианты: «Демонстрация» и «Охрана объекта».

Директор выбрал: «Охрана объекта».

Делал он все это машинально, находясь в полной уверенности, что на выставке стоят игрушки, муляжи, макеты. Но на выставке, по команде с пульта встал на боевое дежурство робот БОРя, готовый дать свой последний бой.

В день визита высокого гостя утром на выставку была отправлена уборщица. Надо было протереть полы, а заодно и экспонаты. Уборщица открыла настежь широкие двери выставочного зала, и собралась было войти, но строгий голос остановил ее: «Внимание! Объект находится под охраной. Вход запрещен. Не заходите за порог. Буду стрелять!»

Уборщица не стала экспериментировать. Подхватила ведро, щетку и убежала. Хотела доложить начальнице, но та еще на работу не пришла. Естественно, директору о происшествии не доложили.

А тут к зданию института подъехал кортеж. Генерал прибыл со свитой, людей из американского посольства, наших дипломатов. Прибыли с ними и корреспонденты. Немного, человек десять, не больше.

Директор вышел его встречать тоже со свитой, но совсем маленькой. Взял он с собой начальницу планового отдела, Ольгу Петровну, женщину молодую, статную, привлекательную, и начальника охраны, отставного полковника. Заранее их предупредил. Оба и оделись, каждый в соответствии с полом и со своими представлениями о том, как надо встречать гостей. Ольга Петровна предстала перед генералом в облегающем платье с роскошным декольте, а полковник — в парадном мундире с орденами и медалями, а также с положенным ему по должности табельным оружием.

Корреспонденты приступили к работе. Растянувшаяся процессия потянулась к выставочному залу. Впереди рядом с генералом шагал директор, и что-то говорил гостю. Переводчик ему не требовался. А генерал по-русски не говорил, так что при входе в зал БОРиных слов, ясных и уборщице, он не понял. Видимо, не понял обстановку и директор. Он, отставая на шаг, шел слева от генерала, и вместо того, чтобы остановить гостя, сделал приглашающий жест.

Генерал перешагнул через порог, и… тут же отшатнулся. По его белой рубашке потянулся кровавый след. Пуля попала ему чуть ниже галстука-бабочки. Но генерал не упал. Пуля была не настоящая. Просто шарик с краской.

Думая, что так началась демонстрация боевого робота, он изумился про себя смелости русских, разыгравших с ним такое представление. Но все еще только начиналось. Отставной полковник, наоборот, принял ситуацию всерьез. На вверенной ему территории произошло вооруженное нападение на иностранного гостя. И он незамедлительно принял меры. Вытащил из кобуры пистолет и всадил пулю в БОРю. Попасть-то он в него попал, но пуля отскочила от его титанового корпуса. А БОРя на выстрел ответил мощным грозовым разрядом, который уложил полковника на пол, выбив пистолет из его рук. В воздухе запахло пороховой гарью и озоном.

Боевой генерал был в восторге. Никогда в жизни он не видел такой яркой и эмоциональной презентации. Боевые свойства робота явно были на высоте. Пентагон наверняка приобрел бы партию таких роботов. О! Ответ молнией на выстрел. Как здорово. И он тут же в коридоре заговорил с директором о заключении контракта на поставки.

Но директору было уже не до контрактов, да кто бы их теперь стал выполнять! Он понял, что провалился, и провалился глубоко. Все происходящее снимали журналисты. Через несколько минут их материалы будут в интернете. Любой в этой ситуации пожалел бы директора, попал, как кур в ощип, бедолага.

Но любая, даже самая нелепая, ситуация рано или поздно как-то разрешается, рассасывается. Генерала и других американцев увели. Видимо, российские дипломаты, наконец, поняли, что визит пошел по не запланированному сценарию. Убрались и иностранные журналисты. Может быть, того, что они уже увидели, им было достаточно. А свои-то остались. От них никуда не денешься. Не те времена!

Директор тоже исчез. Главным теперь, наверное, почувствовал себя полковник. Настал его звездный час. Вся охрана была уже здесь, при нем, и с оружием. Но и Ольга Петровна не сбежала. Наверное, ее удержало женское любопытство. Кто-то внес дельное предложение: надо его обесточить. Нашли электрика. На выставке стало сумрачно, а в коридоре, где все толпились, и вовсе темно, но легкое розовое свечение вокруг БОРи не пропало. Наоборот, в полумраке оно стало казаться ярче.

Вот тут-то и произошло то, чего быть не могло в принципе… Не могло, но ведь произошло!

БОРя разошелся вовсю: «Я в дежурном режиме могу с вами еще хоть месяц воевать. Вы только стреляйте почаще. И в темноте от меня не спрячетесь, у меня инфракрасное зрение есть. Все ваши горячие точки вижу. Ну, давай, стреляй, стреляй!»

Видимо, он к тому последнюю фразу сказал, что увидел: один из охранников целится в него из темноты, из глубины коридора. Охранник выстрелил. И повторилось то же самое, что случилось с полковником. Разряд молнии и гром слился со звуком выстрела. Винтовка вылетела из рук стрелка, а сам он оказался на четвереньках. Пуля же рикошетом отлетела во что-то стеклянное. Во что, не видно, а разбитое стекло посыпалось. Слышно было.

— Давайте попробуем найти техническое описание робота или инструкцию по эксплуатации, — предложила Ольга Петровна.

Как старожил предприятия она знала, что такие документы всегда выпускаются разработчиками. И документы эти нашлись, нашлись быстро, что в сложившихся обстоятельствах было более чем странно. Но тут оказалось, чтобы разобраться в них, надо быть специалистом!

Ограничились чтением раздела, предупреждавшего пользователя об особенностях БОРи. Там все было вроде бы просто: «Включение робота производится с черного пульта, а выключение — с белого».

Вот оно, решение вопроса. Все сразу загомонили: «Где белый пульт? — и вправду, где его искать? В инструкциях этого не пишут.

А БОРя им: «Не ищите белый пульт! Тут он. Около меня лежит. Попробуйте, возьмите!»

Дальше в инструкции было написано, что применять робот следует только для борьбы с противником, вооруженным стрелковым оружием. Против пушек и танков не выстоит. Но зато каждое попадание пули добавляет БОРе заряд в его аккумуляторы. Кто-то сообразил, что при определенной плотности огня БОРя мог бы работать вообще без аккумуляторов, то есть двигаться и поражать противника, используя энергию его же оружия.

Полковник на БОРю уже и злиться перестал. Такого бы иметь в Афганистане! Нет, надо с ним по закону обойтись. Он ведь солдат на посту, у него приказ. Бросить пост не может. Надо его как-то снять с караула.

И тут в инструкции одна слабость БОРина вдруг высветилась. Там черным по белому, было указано, что БОРя не стреляет в женщин и детей. В принципе не стреляет. Правда, про женщин было сделано примечание. В них БОРя не стреляет, но только в том случае, когда их половая принадлежность для робота очевидна. Какие доказательства надо для этого предъявлять, инструкция не говорила.

И тут все уставились на Ольгу Петровну. Ее принадлежность к женскому полу у присутствующих здесь мужчин сомнений не вызывала. Наверное, робот с этим согласится. А Ольга Петровна не очень и возражала.

Когда Ольга Петровна подошла к красной линии, робот заволновался, но выступал достойно: «Я знал, Ольга Петровна, что вы меня всегда ненавидели. Убить еще в зародыше пытались, денег на меня не давали. Ну, что же, настал ваш час. Идите ко мне смело. Увидите, как умирают боевые роботы».

Ольга Петровна тут заволновалась, одно дело финансовые документы не подписывать, совсем другое почти живое существо убить:

— Я же его не убью, а только выключу!

— Кто же его потом включит?! — прониклись уважением к коллеге и бойцы охраны. А черный пульт так и остался в кабинете нового директора…

В общем, пошла Ольга Петровна к роботу. Он свое ружье вверх поднял, чувствуется, напрягся, но виду не подает.

— Где же я на нем выключатель найду, — спрашивает Ольга Петровна, и к полковнику поворачивается.

А БОРя ей за него отвечает: «Идите, идите, Ольга Петровна. Я вам покажу, где у меня выключатель». Дальше он уже шепотом с ней говорил, что, не слышно было. Только вздохнул БОРя глубоко и шумно, ружье опустил, когда щелчок выключателя в тишине вдруг раздался.

Ольга Петровна, вся красная, бегом к себе убежала.

По российским и зарубежным средствам массовой информации волна пробежала. В России расправляются с наукой, не ценят научные кадры! Прошла и утихла. Забыли о ней. И о России, и о науке.

Ничего, Россия — страна богатая. Когда ей что-то понадобится, купит все что потребуется, за рубежом. И иностранных специалистов пригласит для работы с тонкой техникой. Опыт такой давно имеется. Еще со времен Ивана Грозного.

* * *

О том, что произошло в институте, Виктор узнал только весной, когда, готовясь к весенне-полевым работам, в садоводческое товарищество «Родник» начали наезжать те его обитатели, что еще трудились во ВНИИ РТС. Рассказывали они о случившемся взахлеб, добавляя что-то от себя, стараясь порадовать бывшего коллегу. Но случившееся Виктора вовсе не порадовало. К этому времени он уже давно жил здесь в своем домике. Выйдя на пенсию, он уже на следующий день приехал сюда. Приехал и понял, что за все тридцать лет, что существует этот участок, сарай на нем и, наконец, домик, он сам никогда здесь толком не жил. Он всегда спешил. Спешил приехать сюда, что-то или кого-то привезти. Ночевал здесь одну, максимум две ночи, и снова спешил, спешил уехать. Его везде и все время ждали. Мама, жена, сын, работа. И он всегда спешил приехать к ним ко всем вовремя. Даже оставшись совсем один, он все равно продолжал куда-то спешить.

Он уставал, очень уставал, но больше не от работы, а от постоянной спешки. Она раздражала его. Бывало, из-за своего собственного раздражения он срывался на кого-то из своих близких, и они не могли понять, что с ним случилось, какая муха его укусила. И так продолжалось все время, всю его сознательную жизнь: спешка, раздражение, срыв, спешка…

Теперь ему некуда было спешить, и он совершенно не представлял, что же теперь делать!

Хорошо, что он не остался в Москве, а приехал сюда, усталый и раздраженный. Сразу лег спать, и дом принялся лечить его. Сном. Свежий, насыщенный кислородом, запахами земли и трав воздух сделал свое дело. Виктор проспал целые сутки и проснулся умиротворенным, способным размышлять и принимать решения.

Правда, мысли его были совсем не веселые. В Австралию он не поедет. Судя по всему, сыну там и так нелегко. Ехать туда и жить на иждивении сына он не станет. Скорее всего, жена через год вернется в Москву, и они будут доживать свой век здесь, в этом уютном домике. Подумал он так и сразу почувствовал, что сам себя обмануть пытается. Что у жены там, в далекой Австралии, совсем другой центр притяжения образовался: сын, внук, а там, глядишь, еще внуки пойдут. И не на что тут обижаться. Как он не хочет становиться иждивенцем, так и она не хочет бросать младшее поколение, которому ее помощь нужна. И нечего ему тут нюни распускать.

В первые недели жизни за городом сон был главным лекарством и основным занятием Виктора. Сперва, приняв горизонтальное положение, он сразу проваливался в глубокий сон. Потом тело насытилось отдыхом, и мозг начал развлекаться сновидениями. Иногда сны оказывались очень занимательными. С ними не хотелось расставаться, но как только они кончались, то сразу забывались, оставляя лишь ощущение чего-то хорошего. Но один сон с разными вариациями стал повторяться и постепенно запомнился.

Сон был очень простой. Утром Виктор просыпается, выходит из своей комнаты, поворачивает направо и выходит из дома. Потом в его руках оказываются инструменты, и он делает какую-то работу, которая приносит ему радость.

В другом варианте сна, выходя из комнаты, Виктор поворачивал налево, открывал другую дверь и оказывался в большом помещении, где было много народа. Люди там что-то делали. Он ходил между ними, но никто не обращал на него внимания. Во сне к нему постепенно приходило понимание, что они не видят его потому, что снятся ему.

В былые времена Виктор, скорее всего, немедленно выкинул бы из головы такую чепуху, как сон. Мало ли что привидится. Но теперь он был абсолютно свободен. Более того, у него вообще не было никакого дела. Не было даже стимула встать с постели. Несмотря на голод, не было желания есть. Вообще, не было никаких желаний. А время было, и мозг автоматически начинал анализировать сны.

Первый вариант сна был ему очевиден. Он повторял то, что Виктор делал всю жизнь. Вставал утром, шел на работу, брал в руки инструменты и получал удовольствие, видя результаты своего труда.

Второй вариант сна предлагал какую-то, совсем не очевидную, альтернативу. Начать с того, что в доме была только одна дверь, ведущая на улицу. Двери слева не было. Во всяком случае, до сих пор не было. Если бы это был обычный дом, можно было бы быть уверенным, что новая дверь сама по себе в нем и не появится. Но это был живой дом. В нем на глазах у Виктора выросла лестница на второй этаж, появился вход в подполье. Точно так же в доме могла появиться и новая дверь.

Далее, в помещении за дверью слева все встретившиеся ему люди были жителями живых домов! Складывалось впечатление, что сон был не совсем уж простым видением. Он был навеян домом, его подсказкой.

В полной уверенности, что все его рассуждения о снах — всего лишь плод больного воображения, Виктор поднялся с кровати, отметив про себя, что у него с момента приезда сюда появилось хоть какое-то желание. Вышел из комнаты и повернул налево. Перед ним была дверь, которой здесь не было все эти десять лет, что существовал дом. Он попробовал открыть ее. Дверь не открывалась.

Виктор вышел из дома и подошел снаружи к тому месту, где находилась новая дверь. С улицы двери видно не было. Толщина стен дома была сантиметров тридцать. Значит, новая дверь вела в никуда. Сложную задачку задал дом. Но один положительный результат им был уже достигнут. У Виктора проявилось любопытство, а с ним вернулся и аппетит.

Еды в доме не было никакой, за исключением нескольких банок варения, что остались в подполье. Желания ехать за продуктами не появилось. Виктор достал банку варенья и прекрасно перекусил им с продуктом, который готовил дом. Получилось вкусно и сытно.

Виктор снова вышел во двор. Стоял март, весна еще не вступила в свои права, снег покрывал землю, и делать на участке, если честно, было нечего. Виктор прошелся по поселку. На улице, на других участках было пусто и тихо. До начала полевого сезона было еще далеко.

Виктор вернулся в дом, отыскал сапоги, плотные брюки, свитер и куртку, потом долго шарил на полках в поисках шапки. Нашел кепку с мягким козырьком и наушниками. Потом собрал в рюкзак все самое необходимое и пошел побродить по окрестностям. Прошел в этот день километров двадцать и вернулся домой. Подходя к дому, заметил, что живая изгородь за последний год сильно подросла. С улицы дома почти не видно. Еще немного, подумал Виктор, и дом совсем с глаз скроется.

После длинной прогулки снова захотелось есть. Не так сильно, как случалось раньше. Снова съел ломтик хлеба Земли. Его на полке много скопилось. Сытная и очень легкая пища быстро восстановила силы.

В эту ночь повторился сон, в котором Виктор прошел через новую дверь и снова очутился в большом помещении. Он убедился, в том, что находившиеся там люди действительно живут в соседних домах. Они проводили время в разговорах и выглядели весьма довольными. Чувствовалось, что люди заняты важным общественно полезным делом.

Проснувшись, Виктор не поленился встать с кровати и подойти к новой двери. Ожидая увидеть за ней заснеженный сад и ощутить холод морозной мартовской ночи, он взялся за ручку двери. На этот раз она легко поддалась, но за дверью действительно оказалось большое, заполненное людьми помещение. Более того, на этот раз его появление здесь заметили. Взгляды всех присутствующих обратились к нему, как будто именно его тут и не хватало. Видимо, именно в этой комнате и формировалась та самая новая общность независимых, свободных и сытых людей, в которых так нуждалась демократия. Виктор уже собрался перешагнуть через порог, но тут ему вспомнился его собственный поход во власть. Давно, в конце восьмидесятых, и слова жены: «Занимался своими железками, вот и занимайся! Беда, коль пироги начнет печи сапожник!» Да и кто он, в конце концов, такой, чтобы определять будущее страны с тысячелетней историей?

Виктор с треском захлопнул дверь и вернулся в свою постель. Что-то там за дверью было не по нему Перспектива включиться в нескончаемые споры его не радовала. А ничего другого там не ожидалось.

Утром Виктор проснулся с твердо принятым решением. Нельзя изменять самому себе. Надо работать, как он это делал всю жизнь, и нечего тут нюни распускать. Дом его понял и перестал предлагать альтернативные варианты жизненного пути.

С месяц, наверное, Виктор изнурял себя походами по окрестностям, питаясь исключительно тем, что давал ему дом. В свои шестьдесят лет он был в хорошей физической форме, а теперь, оказавшись на свежем воздухе, он снова чувствовал себя таким же сильным и легким, как в молодости. За день он проходил теперь около сорока километров и далеко не всегда возвращался ночевать домой. Усталости при том не испытывал, да и холода не ощущал, хотя ночевал часто в лесу в заброшенных сторожках, а то и в полях, в редких теперь стогах сена.

Как-то, когда уже стало тепло, когда зазеленела трава, а деревья стали покрываться свежей листвой, Виктор, вернувшись домой, заметил, что в метре от дома появился небольшой холмик. Сразу же вспомнился Григорий. Где он теперь, что с ним, жив ли вообще? За тридцать лет знакомства с ним Виктор так и не узнал, где живет его благодетель. Есть ли у того, кто помогал ему самому, да и многим другим строить свои дома, собственное жилье?

За долгие годы Виктор привык к неожиданным появлениям и исчезновениям Григория. К тому, что тот всегда озабочен чужими проблемами. Ему никогда не приходило в голову, что у Григория могут быть собственные проблемы. Бескорыстное подвижничество Григория в разное время вызывало у Виктора неоднозначные чувства, начиная от недоумения, недоверия и даже страха вначале, и кончая чувством глубокой благодарности и уважения теперь, когда все, или почти все в этой жизни было уже позади.

В последний свой визит, года три тому назад, Григорий оставил Виктору свой инструмент, с которым он, как казалось, никогда не расставался: «Пусть у тебя полежит», — сказал он, ничего не объясняя.

— Что это было? — думал теперь Виктор, вспомнив про инструмент и глядя на растущий у дома холмик. И тут же удивился собственной тупости: «Да, ведь это он прощался со мной, а заодно и свои дела мне передавал! Теперь я должен помогать другим строить дома, а кому — и выращивать их!»

Если бы кто-нибудь, совсем недавно сказал Виктору, что под конец своей жизни он займется бескорыстной помощью людям так, как это делал Григорий на его глазах, Виктор бы изумился. Не возмутился и не удивился, а именно изумился бы. Но сейчас все сошлось как-то само собой, и Виктор взял на себя этот крест…

На следующее утро он уложил в рюкзак инструмент, что оставил ему Григорий, и отправился в путь.

Весной не только птички поют и гнезда вьют. Люди делают то же самое, начинают осваивать новые земли, строить дома. Вблизи больших городов это особенно заметно.

— На наш «Родник» похоже, — подумал Виктор, идя по только что размеченной геодезистами улице нового поселка.

И вправду, своим расположением поселок сильно походил на «Родник», каким он был тридцать лет назад, когда только начинал строиться. Такой же лесок на горизонте, и большое чистой воды озеро не так уж и далеко. С час тому назад Виктор долго шел вдоль его берега. На одном из участков молодой человек пилил бревно. Делал он это так неумело и так неуклюже, что Виктору захотелось помочь ему. Он подошел к бревну и придержал его. Дело у молодого человека пошло лучше, он продолжал пилить и понял, что ему помогают, только когда закончил работу.

Вытирая со лба пот, он обернулся, и, увидев незнакомца, улыбнулся ему широкой, открытой улыбкой: «Здравствуйте, — сказал он, — а вы кто? И с чего это вы мне помогать вздумали?»

Неожиданно для самого себя Виктор ответил ему так, как это сделал Григорий много, много лет назад: «Прохожий я. Странник. Виктором меня кличут. Не грех и помочь доброму человеку».

Московская область,

Сергиево-Посадский район, поселок Абрамцево

2014–2016